#img_5.jpeg

1

Сегодня она опять схватила двойку по химии. Ну, пойди докажи, что химичка просто невзлюбила ее и цепляется, весь класс это знает, а сделать ничего нельзя. Лена как-то раз прямо сказала Кларе: «Вы просто меня не любите, не знаю, почему, вот и все». Но от этого только хуже стало, — всегда, когда правду скажешь, еще хуже получается, — Клара рассвирепела, и с тех пор совсем житья нет. Ну и конечно, кому захочется учить, когда учи не учи — один черт.

Лена идет из школы по мокрой светлой улице, идет, не застегнув пальто, забросив за плечо свою папку на ремешке, как ходят ребята, — все равно все говорят, что она — видите ли! — неженственная. Даже мама. «Лена, не груби!.. Лена, не свисти!.. Лена, ты топаешь, как слон, у девушки должна быть легкая, нежная походка, старайся не наступать на пятки…» Как это можно, ходить и не наступать на пятки, балерина она, что ли? И разве она виновата, что у нее толстые ноги и уже тридцать седьмой размер? Она вообще большая какая-то, некрасивая, нос маленький, уродский, и еще эти прыщики на лбу, которые лезут и лезут. Конечно, она не может вроде Маечки Барской встать в уборной на высокий подоконник, приподнять спереди юбку, прохаживаться, как манекенщица, и говорить: «Ну? Скажете, плохие ноги? Папка говорит, мои ноги годика через два вполне можно снимать в любом фильме…» Идиоты они вместе с ее папкой. Маечка всю жизнь воображала, и отец, наверное, такой же. Но ноги у нее, конечно, ничего, вообще-то довольно красивые.

Лена идет и думает то о химичке, то о Маечке и еще о том, что ей, наверное, опять влетит: все поехали на экскурсию в Музей Горького, а она не поехала, сказала, что была уже, а сама не была. Но сегодня Алеша должен прийти. Вот тоже глупо, зачем ей Алеша? Конечно, хочется его увидеть, но потом ведь только хуже будет, и все.

Маринка проводила Лену до угла, хотела идти с ней до самого дома — они всегда провожают молча друг друга, когда какие-нибудь неприятности, — но потом Лена сказала: «Ладно, иди». Маринка еще постояла, помолчала и пошла в свой Комсомольский, а Лена отправилась дальше одна. Все равно уж теперь, не поможешь, двойка так двойка.

Странный свет на улице — низкие тучи над самой головой, а светло-светло, лужи блестят, как жесть, — будто весна. Лена идет прямо по мелким лужам, потому что туфли у нее на толстой микропорке, не промокают, она нарочно каждый раз просит такие, она любит ходить напрямик и всегда, если лужа, канава или набросаны доски, трубы, лежат кучи глины, идет прямо. Идет, пробирается и бормочет одни и те же слова своего любимого Маяковского: «Но скажите, вы, калеки и калекши, где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легше?» Это не потому, конечно, что она себя великой считает, но просто очень подходят стихи: лезешь, пробираешься, а они сами выговариваются и помогают.

Ветер раздувает пушистые — только вчера мыла голову — короткие волосы, лепит их ко лбу и щекам. Довольно прохладно, но платок она наденет только в подъезде или перед самой дверью, чтобы мама не охала, не ахала, — Лена любит ходить с непокрытой головой. По лужам, нараспашку и с непокрытой головой.

На улице она забылась немного, даже повеселела: этот свет, афиши, лужи, люди, машины, — сколько раз ни ходи одной и той же дорогой, все равно интересно. Она даже напевала потихоньку. Но, подходя к дому, опять все вспомнила. И что за восьмой класс, честное слово! Кошмар какой-то! Два месяца не проучилась, а у нее уже четвертая пара! И почему это? Хорошо еще дома дневник не спрашивают. Впрочем, там сейчас не до нее, закрутились совсем вокруг Вики с Алешей, Вика, Алеша, Вика, Алеша, будто больше ничего и нет на свете.

По лестнице, на свой четвертый этаж, Лена поднимается медленно-медленно, словно старуха с авоськами. Хорошо бы увидеть Алешу не дома, а здесь, и идти потом с ним вместе. Она глядит то вверх, то вниз через перила, в узкий темный колодец, раскачивается, ухватясь за поручень. Дом очень старый, стены толстые, лестница крутая и узкая. Давно не делалось ремонта. Облезлые стены цвета плесени, потеки, царапины, всякие нехорошие слова, надписи. Вон полузатертая углем старая надпись про нее и Котьку, теперь и не поймешь, что написано. Как давно это, еще в пятом классе! С самого пятого класса она ни в кого больше не влюблялась.

Вот здесь, на лестнице, они ее тогда и остановили. Котька остался внизу, стеснялся, а они — Петька Машечкин, Сенька Барабан и еще кто-то — обступили, дорогу загородили и спрашивают: «Хочешь с ним дружить?» — «Не ваше дело», — сказала она им сразу. А Барабан, самый маленький, говорит: «Ты в него влюбилась, да?» У нее еще хватило выдержки, чтобы усмехнуться и сказать: «Дурак! Я люблю только маму, деда и Вику». — «От дуры слышу! — тут же заорал Барабан. — Сама ты жиртрест-мясокомбинат!..»

Она стояла выше их всех на две ступеньки, в руках у нее была хозяйственная клетчатая сумка, а в ней бидон, и вот она этой сумкой с бидоном и хлопнула Барабана по голове. На том все и кончилось. Смешно.

Но Котька, конечно, ей очень нравился. И никогда в жизни она не забудет тот вечер — это уже позже, — когда во дворе играли в волейбол, не через сетку, а в кружок, и Котька все время подавал мяч только ей, а она только ему, а потом они сидели на этих высоко наложенных железках, из которых сделали ограду — как раз тогда обносили двор новой железной оградой, — и ели мороженое. Котька сбегал и сам купил мороженое, себе — эскимо, а ей — в вафельном стаканчике. Даже жалко было его есть, хотелось хоть стаканчик оставить на память.

Они сидели вдвоем, все ребята со двора побежали на сквер, а они остались, и вечер стоял такой чудесный, теплый, все окна на всех четырех этажах открыты во двор, а Котька ей, как товарищу, говорил, что собирается подавать в техникум, — как раз закончил седьмой класс, была весна… Они и мороженое съели давно, и стемнело, в окнах загорался свет, а по-прежнему сидели, и казалось, еще долго-долго могут сидеть, но Вика появилась в окне кухни и крикнула протяжно на весь двор: «Малютка-а, домо-ой!»

Потом Котькин отец поехал работать в другой город, в Семипалатинск, и Котька уехал. Он обещал написать письмо, но так и не написал, и вот уже прошло сто лет с тех пор. Даже Барабан, хотя у него все такие же толстые красные щеки, за которые он получил свое прозвище, вырос совсем, стрижется под ежик и курит вовсю, как большой. Да, сто лет прошло. У Лены осталась только нежность к городу Семипалатинску.

У самой двери, уже нажимая на звонок, она опять вспомнила про двойку и про Алешу, нахмурилась и приготовилась быть такою, какой всегда бывает, когда у них Алеша.

Дверь открыли сразу. Вика. Румяная, глаза блестят, напудренная, духами пахнет, в своем лохматом зеленом клетчатом костюме и желтой кофте.

— А… это ты… — сказала разочарованно и сразу пошла назад в комнату.

Лена хмыкнула, бросила под вешалку, на калоши, папку и нарочно повесила свое пальто на Викино — голубое с белым воротником (как только можно ходить в таком попугайском пальто?). Она сразу, не глядя на вешалку, поняла, что Алеши еще нет.

С Алешей Вика познакомилась этим летом, в доме отдыха, в Пестово. Сначала она только без конца рассказывала об Алеше: какой он красивый, какие у него ресницы, как он не любит носить галстук, и что он на последнем курсе в энергетическом и уже бывал в Братске и на других знаменитых гидростанциях. По телефону Алеша всегда говорил очень вежливо: «Будьте добры, попросите, пожалуйста, если можно, Викторию…»

Лена ничему не верила: что он красивый и про Братск. Вика наговорит. Ей просто замуж скорей хочется. «Он такой милый, такой симпатичный, такой деликатный», — твердила она в прошлом году про своего Петра Петровича, а пришел худенький, с завязанным горлом, в очках, напился у деда на дне рождения и разбил окно в кухне.

Однажды, во время какой-то ссоры, Лена крикнула вдруг сестре — да с такой злостью крикнула, сама от себя не ожидала, — что та женихов ловит. Вика ей чуть глаза не выцарапала, а потом рыдала целый час. Лена тогда прощения просила и сама заревела, ей жалко Вику стало, но вообще-то, если по правде, ведь так оно и есть! Вика два года назад закончила педагогический, по распределению не поехала, год сидела дома, а теперь работает только три дня в неделю, и у нее одно на уме, это уж точно. Даже Маринка понимает. А поди скажи.

Но потом Алеша пришел к ним и правда оказался красивый и без галстука, очень веселый, и эти его смешные ресницы. И тогда она сразу… Что сразу, ничего сразу, и вообще все это глупости. Просто он очень хороший человек, он как старший брат, Лене всегда хотелось, чтобы вместо Вики у нее был старший брат.

— Ах, это ты, Малютка? Ну, что в школе?

Это мама. Она проходит из комнаты в кухню с чашками от сервиза и вот так, проходя, спрашивает, что в школе. Знала бы она. На маме тоже ее единственное парадное черное платье с большим кружевным воротником — такие носили, наверное, еще девяносто пять лет назад. Видно, что она только что причесалась, туго заплела и уложила на затылке косу. Как будто Алеше все это нужно, их наряды, их сервизные чашки, он же совсем не такой человек, ему все это, наверное, в тягость — просто стыдно, честное слово.

— Малютка-а! Деточка-а!

Это мама из кухни. Лена не выдержала и вдруг заорала:

— Сколько просить! Не называйте меня этой дурацкой Малюткой! Какая я, черт возьми, Малютка!

— О-о! — простонала мама в кухне, а Вика — Лена еще не успела рта закрыть — явилась на пороге:

— Не смей орать! Сколько вот, лучше скажи, тебя просить, чтобы ты не грубила маме? Что ты орешь, как бык?

Она пришивала к груди на кофту букетик тряпичных фиалок (тоже цветы!), изогнувшись, откусила нитку и потому, что Лена дернула плечом и хотела уйти, закричала страдальчески, как будто от себя что-то откусила:

— Господи, что ты за существо! Откуда это хамство!

— И не слушай! — противным голосом ответила Лена. — Я вообще не с тобой говорю. Подумаешь! Ушко девическое в завиточках-волосках! Ты у нас зато очень вежливая. Сю-сю-сю, му-сю-сю…

— Ну, знаешь! Да ты просто идиотка какая-то!

— А ты… ты… знаешь, кто ты?

— Лена! Вика! — закричала, выбегая из кухни, мама. — О боже!

Белка, маленькая, белая, уже пожилая, с зажелтевшей шерстью собачонка, забилась под тахту и оттуда, из комнаты затявкала. Дед с газетой в руках высунулся из спальни, глянул поверх очков и быстро скрылся, затворив за собой дверь. Вика двинулась к Лене, отстраняя маму, а Лена скрестила на груди руки и, усмехаясь, ждала. Неизвестно, чем бы все кончилось, но тут раздался как раз звонок — длинный и два коротких. Алеша!

— Ну вот, всегда так! — Вика едва не всхлипнула. С ненавистью взглянула на Лену, метнулась к зеркалу, поправила свой букетик на груди и полетела к двери.

Мама, поджав губы, тоже недовольно посмотрела на Лену и топнула на Белку — та устремилась в прихожую. Лена быстро пошла в комнату и слышала, как Вика поет ласковым, интеллигентным голосом, каким разговаривает только по телефону:

— Да-да, Алеша, ну конечно, входи, пожалуйста!

Слава богу, хоть на «ты» стала называть, а то «вы» да «вы» — просто слушать было невозможно.

Лена подхватила на руки Белку и вошла в спальню к деду.

Она немного постояла просто так, глядя в окно, поглаживая Белку. Часто стал ходить Алеша, частенько. Чем все это кончится? Недели две назад Маринка на уроке взяла у нее зачем-то историю, учебник, открыла — там на одной странице, сверху вниз, на полях, большими буквами синими чернилами было написано: «АЛЕША». Лена даже не помнила, когда написала. Задумалась как-нибудь и машинально написала. Маринка увидела и с испугом на нее вытаращилась. А у Лены щекам горячо стало, она выхватила книжку, как дура, захлопнула. Надо бы сделать безразличный вид, а она как дура, просто как дура.

Дед лежал, заслонясь газетой. Лена стала переодеваться. В соседней комнате громко пели голоса, слышался веселый басок Алеши. Белка встала на задние лапы, царапала дверь и умоляюще оглядывалась.

— Сейчас! — сказала ей Лена. В самом деле, надо же пустить собаку, мало ли что ей нужно. Да и есть очень хочется.

— Пришел, что ли, кто? — спросил дед.

— Алеша ее пришел! — небрежно сказала Лена.

— А, Алексей, божий человек! — Дед сел, спустив ноги с кровати. — Электрификация всей страны… Белка! Тапки!

Тапочки стояли у самой кровати. Белка поглядела на них, потом на деда, вздохнула и не сдвинулась с места — надоел ей дед со своей дрессировкой.

— Ты лежи, лежи! — приказала Лена. — Хочешь, я тебе чаю принесу?

Если деда выпустить, он сейчас начнет: божий человек, а потом про энергетику, как Днепрогэс строили, как раньше не было света, а теперь есть, и прочее. А чаем его можно обмануть: он любит чай, а мама строго следит, чтобы лишней жидкости он не пил. Лена же считает, что дед не маленький, сам знает, сколько можно, сколько нельзя. Надо ему принести, он попьет тут потихоньку, никому мешать не будет. Пускай уж разговаривают, дьявол с ними.

Она нарочно надела свой самый обычный наряд: спортивные шаровары с чернильным пятном сзади и выцветшую футболку. Но тут же подумала: стоит ли уж так? Это пятно, эта обтягивающая футболка.

Дед послушно улегся, опять захрустел газетой, Лена еще подумала, сняла футболку, надела Викин желтый свитер с оленями, хотя в доме было жарко, взяла опять Белку на руки и решила, что пройдет прямо на кухню. Нет, если бы не проходная комната, она даже не стала бы показываться им на глаза, честное слово.

Они все сидели справа, рядышком на тахте, в комнате пахло уже дымком сигареты, и Лена даже не взглянула бы на них, но мама жеманно сказала:

— Леночка, ты бы все-таки поздоровалась, видишь, Алеша пришел…

«Алеша пришел, Алеша пришел…» — колотилось в самом сердце. Однако Лена обернулась удивленно: мол, ах, у нас кто-то есть, я и не знала, мне это так безразлично, — и сказала равнодушно:

— А, здравствуйте, Алеша!

— Здравствуй, Малютка!

У Алеши ресницы очень интересные, ни у кого таких нет: черные, длинные и очень густые, им просто тесно на веках, многие реснички торчат вверх и вниз; когда Алеша смеется или просто улыбается, прищуривается, нижние и верхние ресницы сходятся, слипаются, глаза из них остро блестят. Когда он так смотрит весело из своих ресниц, кажется, насквозь все видит и понимает, что ты притворяешься, врешь, изображаешь из себя неизвестно что.

Лена не выдержала, покраснела, сгорела со стыда в одну секунду: эти дурацкие штаны, эта дурацкая важность, и — дура, дура, опять дура! — бросилась из комнаты.

И чего вдруг, чего?..

Уже из кухни она слышала, как они там засмеялись, мама говорила что-то шутливым, извиняющимся тоном.

Она так двинула ящиком с ложками-вилками, что лязг пошел по всему дому, загремела крышками, едва не смахнула на пол сервизную чашку — они, приготовленные, уже стояли на столе. «Ну что я какая, что за дикарка! Они тоже все хороши, и Алеша этот тоже, черт бы вас всех побрал!..»

Потом она немного успокоилась, поела, послушала передачу по радио — на стене в кухне висел репродуктор, передавали беседу для работников сельского хозяйства про рацион для поросят и хранение картошки, как будто сами работники не знают, как картошку хранить. Потом там запели: «Ой, подружка моя Таня, расскажу тебе секрет» и «Уральскую рябину».

Лена попробовала несколько раз — выбирала, с какой миной ей лучше пройти через комнату: с презрительной или равнодушной? И пошла. Но они уже так были заняты своим разговором, что и не остановили ее.

В спальне Лена решила было снять свитер, но это было бы совсем глупо: то в свитере, то без свитера. Потом снова прошла в кухню, хотела взять для деда кусок торта (еще и торт), но не взяла, намазала ему булку шоколадным маслом. Алеша, она слышала, рассказывал веселое. Теперь ей не хотелось сидеть с дедом или здесь, под репродуктором. Надо бы учить уроки, но какие теперь уроки.

— Малютка-а! Леночка-а! — протяжно позвала мама. Зачем она-то с ними сидит, как не понимает, ей-богу!

Лена пропустила «Малютку» мимо ушей, явилась тут же, но все-таки немного хмурилась, словно ее оторвали от важных дел.

— Леночка, деточка, поухаживай за нами, организуй чай! Там все на столе, будь добра…

«Ах, ах, ти-ти-ти, силь ву пле, подумать только! Ну уж ладно, чай и я с вами буду пить».

Вика пришла ей помогать — добрая, оживленная, щеки горят. Она уже не помнила давешнюю ссору. Оглядела Лену и весело сказала:

— Фи, Малыш, что за наряд! Надела бы платьице!

— Ну вот, ходила-ходила в штанах, а теперь выряжусь…

— Но поверь мне, так плохо. Если угодно, просто смешно…

Лена вздохнула. Говорит-то как! «Поверь мне… Если угодно…» Нет, как ни крути, а Вика взрослая, красивая… Лене бы так говорить, так ходить, повиливая фигурой, ноги бы еще такие! У Вики ноги — никаким Маечкам не снилось! И отчего это родная сестра — человек как человек, а она уродина, полено. Будто стали высекать из полена, как Буратино, и бросили на полпути. Как это поет папа Карло в детской радиопередаче? «Из него может выйти что-нибудь, вроде ножки для стола». Вот и из нее вышла ножка для стола, не больше…

Лена опять вздохнула и все-таки пошла переодеваться.

Когда все уже сидели за столом, она вышла в темно-вишневом платье, которое всегда надевает в театр и на школьные вечера, и туфлях на низком каблучке, которые Вика отдала ей весной. Туфли, правда, светлые, но что поделаешь.

И все-таки все обратили на нее внимание. Мама гордо, еще прямее села на своем стуле — она всегда сидит прямо, как милиционер на мотоцикле, Вика сказала глазами: ну вот, мол, совсем другое дело, и даже дед пробурчал что-то вроде: «Эх ты, ух ты!» (Дед все же выполз из спальни, услышав, что гремят чашками.) Алеша улыбнулся, подмигнул, и ресницы у него слиплись. Лена в который раз подумала, что чем-то Алеша похож на их любимого Владимира Борисовича, физика, Володечку — тот такой же молодой, все понимает и с ребятами всегда на доверии. Это потому, наверное, что сам еще не очень давно таким был, как они, не забыл, не то что Клара-перекись.

Долго пили чай, разговаривали обо всем на свете, от международной политики (это мама) до собачьей дрессировки (это дед), и Лена видела, как мама наслаждается тем, что все у них так чинно, чисто, хорошо, и Вика тоже наслаждается, да и Алеше, кажется, приятно, что за ним ухаживают с двух сторон, подкладывают, подливают. Он, правда, больше смотрит на Вику, говорит для Вики, и они то и дело переглядываются. Но если не обращать внимания, то это даже не очень заметно. Лена старается не обращать. Алеша сидит напротив, и она может смотреть на него сколько угодно; в конце концов ей тоже становится весело и приятно.

Алешин взгляд говорит: «Все это немного смешно: и мама с ее светскими манерами, и дед, но мне хорошо, у вас вообще хорошо». Лена тоже взглядом отвечает: мол, да, я понимаю, но вы не должны смеяться, так уж у нас принято, это мамина слабость.

На дворе давно стемнело, они так долго сидят за столом, что Лена даже устала. И все-таки она довольна и ни на кого не сердится. Она вышла зачем-то в кухню и там увидела свое отражение в черном стекле. Немного важничая, она качнула плечами и сказала томно:

— Да, если угодно, но поверьте мне…

Она чувствовала, что щеки ее пылают теперь, как у Вики, и что она не такая уж уродина, и как будто не видно даже прыщиков на лбу.

В половине десятого Алеша собрался уходить, дед совсем сомлел и скрылся в уборной, мама тоже устало качала головой, пучок ее был уже не так туг, и шпилька торчала из него. Вика пошла проводить Алешу и прогулять Белку. Лене тоже очень хотелось пойти, она сняла свое пальто, освобождая Викино, держала его, прижав к себе, но понимала, что она не может с ними пойти, она им не нужна, это только казалось, что они все дружно сидят за столом и Алеше в их доме все одинаково интересны. И опять Алеша все понимал и сказал глазами: «Я понимаю, тебе охота погулять, но ведь поздно, поздновато для тебя». И Лена отводила скорее взгляд и едва не кивала головой, что, мол, да, конечно, я и не хочу, не надо.

В прихожей опять долго стояли, Алеша был выше всех, Белка скулила и бросалась на дверь, ей говорили: «Сейчас, сейчас». Лена сказала, что пойдет спать, чтобы встать пораньше и уроки сделать. Алеша пожал ей крепко руку и сказал ласково:

— Спокойной ночи, Малютка!

Наконец они ушли, дверь закрылась, и Лена еще немного постояла, слыша, как они спускаются, разговаривают, смеются и как Белка визжит, натягивая, должно быть, поводок.

Они ушли, сразу стало пусто, надо было убирать со стола, мыть чашки. Ни к чему стало платье, туфли и все хорошее настроение. Даже химичка снова вспомнилась.

Потом Лена сидела на кровати в одной рубашке, смотрела задумчиво на свои полные розовые ноги. «Вроде ножки для стола…» И все-таки душа радовалась, и было приятно вспоминать, как они говорили с Алешей глазами и хорошо друг друга понимали, — кажется, одна Маринка умеет так понимать, а больше никто. Вот как приятно и странно.

Мама пришла поцеловать ее на ночь.

— Ложись, доченька, спи, Малюся…

— Мамочка, ну сколько можно просить… Ну, правда, не называй меня так, какая я Малютка?

— Ну хорошо, хорошо… Спи. Такие они у меня стали взрослые, такие взрослые…

В кухне дед включил радио и слушал последние известия, а Лена — ведь завтра действительно надо пораньше встать — никак все-таки не могла уснуть. Потом стала засыпать-засыпать и вдруг опять очнулась. Увидела, как они все стоят в прихожей, Алеша выше всех, он без шапки, ресницы его перепутываются друг с другом, он улыбается и ласково говорит: «Спокойной ночи, Малютка». Воротник пальто поднят, белая рубашка, красивый такой и все-все понимает. Это он именно ей желает спокойной ночи.

Потом Лена слышала, как вернулась Вика, как бегала, стуча когтями, и отряхивалась Белка, как мама шепталась с Викой. Она увидела потом силуэт сестры на фоне окна. Вика, подняв руки, всеми пальцами с затылка вверх вскидывала, расчесывала волосы. Потом потянулась с ленцой и тихо, довольно засмеялась.

2

Снег, снег, в комнате ярко и бело от снега. Очень снежная стоит зима.

Интересно, отчего человек просыпается? Сам по себе? Никто его не будит, не трогает, а он просыпается. Есть в мозгу, наверное, такая кнопочка автоматическая: раз — и включилась, да будет свет!

Как она поздно проснулась, уже десятый час! А, совсем забыла, ведь сегодня к третьему уроку, так что можно чуточку полежать. Лена прислушалась: что в доме? В ванной шумит вода, на кухне, как всегда, включено радио, мама, конечно, уже ушла на работу. Нет, в самом деле, отчего просыпается человек? Вот она теперь будет думать об этом без конца. Странно устроена голова: о какой-нибудь чепухе она может думать и думать часами, а если надо сосредоточиться на чем-то серьезном, например, составлять план к сочинению, то она никак не может об этом долго думать, а обязательно отвлечется. Вроде передышки получается, только передышки длиннее, чем само дело. Ужас, какая дурацкая голова. Например, стоит начать представлять себя невидимкой, и хватит хоть на полдня, и не надоест нисколько. Ей даже стыдно бывает теперь думать про невидимку, не маленькая, и, как только невидимка «приходит», она хватает книжку или начинает слушать радио — тем и спасается.

В ванную, конечно, залезла Вика, это ясно. Значит, тем более можно полежать, пока она не выйдет. Все-то она моется, накручивается, намазывается, зеркала из рук не выпускает — что значит делать нечего.

Нет, все-таки надо вставать. Еще геометрию повторить — сегодня как-никак контроша, пришить воротничок к форме, подмести, поесть, то-се. Дед-то дома или уже пошел гулять с Белкой?

— Белк! Белк! — позвала Лена.

Белка не явилась — значит, ушли. Это хорошо — стало быть, дед сам зайдет в булочную и в молочную. Ура! Но все равно пора. Да, ведь еще разминка! Вон висит за шкафом на гвоздике ракетка, дожидается. Оп! Вставай, Елена! Вставай! Это Алеша подарил ей ракетку. Она как-то обмолвилась, что хотела в теннис научиться, просто так сказала, а он взял и купил. Прямо со стипендии. Мама с Викой раскудахтались: «Ах, ну зачем это, зачем, что ты ее балуешь! Все равно через полмесяца эта ракетка будет валяться за сундуком!» А вот фигушки! А не было бы ракетки, Лена не пошла бы в секцию, не занималась бы уже третий месяц, а теперь ходит и очень рада. Она даже похудела, а тренер Володя говорит, что из нее выйдет толк, что она упорная и сильная. «Вперед! Вперед! — кричит он. — Ближе! Ближе! Хорошо!» В майке, трусиках и кедах она мечется по корту, туго стучат мячи, справа и слева тоже стучат и летают, пот течет по лбу градом, а Володя знай покрикивает: «Не ленись! Не ленись! Ближе! Хорошо!..» Вставай, Елена, живо! Рубашку долой, где там вся амуниция? Так. Ракетку в руки — раз! Фортку настежь — два! Батюшки, а снегу опять намело, снегу! Да, снежная, снежная зима стоит, весь двор завалило. Малыши катаются на санках с покатой крыши котельной, когда-то и Лена там каталась, хорошо!.. Брр, прохладненько! А ну-ка вперед! Вперед, Елена! Выпад, наклон, удар, выпад, наклон, удар! Не ленись, не ленись!..

Развернуться тут негде, мячом можно стучать только об пол, но она отрабатывает удары без мяча. Только разочек, коротко можно послать мяч в стену; он отскакивает, она отбивает его снова… Э, к черту все эти шкафы и кровати, будь они неладны!

В большой комнате зазвонил телефон. Лена в два прыжка очутилась там, сняла трубку. Телефон стоит на подоконнике — ей опять виден двор, толстая снежная подушка за стеклом на карнизе, и весело, что так много снегу. Звонит Алеша.

— Малютка? Приветик! Как она там, жизнь?

— Приветик! — закричала Лена звонко. — Все отлично! А вы что обманываете, где же книжка?

Алеша обещал книжку про Маяковского, где всякие его письма, но не несет и не несет.

— Я не обманываю, я просто понял, что тебе еще ни к чему.

— Что значит ни к чему?

— Молодая еще, нос не дорос.

— Ну, Алеша, это просто…

Тут Лена увидела Вику, которая нагишом, с тюрбаном из полотенца на голове и с прижатой к груди рубашкой выскочила на порог ванной.

— Меня?

— …это просто… просто… как вам нехорошо!

— Меня, что ли? — повторила Вика.

— Тебя, тебя. Вот Вика тут, Алеша. Я и сама могу достать, если так, подумаешь!

Вика уже подошла, оставляя мокрые следы на полу, нетерпеливо тянула руку.

— Как ты все-таки разговариваешь, — успела она прошуршать. — Он тебе не мальчик!

— Подумаешь!

Лена отдала трубку, тут же запулила мячом в стену, поймала его ракеткой и принялась кричать и прыгать.

— Трам-па-ра-рам!

Молодая я еще? Хорошо! Нос не дорос? Хорошо! Теперь вы целый час будете болтать? Ладно! Удар, удар, удар! Так, так! Трарам!

— Что? Я ничего не слышу, минуточку, Алеша… Лена, да прекрати ты свое идиотство, дай поговорить!..

— Ты теперь час будешь говорить, что ж мне и не дышать теперь! Трам! Па! Рам!

— Не твое дело!.. Нет, Алеша, я не тебе… Да, она… Все этот ваш дурацкий теннис. Что?..

— И не дурацкий! И не дурацкий! Па! Ра! Бам!.. С тебя целая лужа натекла, учти, я подтирать не буду!

— Да, я слушаю… Что?.. Закрой там форточку, слышишь?

— Трам-па-па-пам!

До чего она розовая вся, гладкая, чистенькая, не только прыщика — родинок и тех нет. Еще даже видно немного, где летом не загорело. Но не толстая, просто плотная такая. А ноги-то! Так даже красивее, когда их целиком видно. А коленки продолговатые, как у статуи. Венера Аполлонская!

— Трам! Па! Выпад!

И отчего это она становится такая противная, когда слышит эти их бесконечные разговоры по телефону? Сама чувствует, какая вредная и противная. Но и в самом деле, неужели нельзя сказать, что я, мол, из ванны, стою голая, позвони попозже. Такие важные дела — куда там!

— Вик, если ты долго, я сейчас ванну займу, учти!

— Отстань!.. Да ну, как не ругаться, я уже просто не могу с ней, честное слово! Хорошо тебе говорить! Это же идол какой-то, а не человек!

— Сама ты идол! Венера Милосская!.. Алеша! — заорала Лена издали. — Она голая, она простудится!

Викино тело уже не блестело от воды и из розового превращалось в мраморное.

Нет, ничего не помогает, говорят и говорят. Как приклеенные. Хлопнуть бы ракеткой по мягкому месту!

Лена закрыла форточку, сходила в ванну, принесла оттуда халат, бросила его Вике на плечи.

— Я и в самом деле иду под душ, слышишь?

— Да иди, иди, оставь меня, ради бога, в покое. Спасибо. Иди.

— Ради бога, ради бога! — все-таки отдразнилась Лена.

Она взяла прыгалки и стала скакать в прихожей и петь:

— Вот и смена караула, трам-па-па-ра, трам-па-пам!..

Вика не выдержала больше, потащила за собой телефон, дотянулась до двери и так пнула ее своей античной ногой, что весь дом загудел, будто не нога, а пушка.

— Псих! — крикнула Лена в последний раз уже в закрытую дверь и пошла наконец умываться. «Ну и вредина я, ну и вредина», — говорила самой себе с удовольствием. Будто важное дело сделала.

Но уже в школе, на уроке, перед самой контрольной, когда и листок лежал на парте, и условия задач были написаны на доске, и надо было думать об этих задачах, Лена вдруг взглянула в снежное окно — она сидела у самого окна слева, а Маринка справа, — и ей внезапно пришло в голову, что она нехорошо себя ведет, недобро и глупо. Она тут же увидела себя с ракеткой, как прыгала и орала, и стало вдруг стыдно. У них все-таки любовь, все серьезно, она, конечно, может думать что угодно, подходят они друг для друга или не подходят, но, в конце концов, ее никто не спрашивает, не ее это дело, а вредничать ни к чему. Любовь — это как праздник, вон они какие все время, что Вика, что Алеша, а она ходит на этом их празднике злая и надутая. Вот была бы она сама на месте Вики, а кто-нибудь без конца язвил и надоедал, да она бы голову оторвала, Вика еще молодец, старается не обращать внимания. Нет, пусть, пусть им будет хорошо, чего уж, пусть.

И с этой минуты Лена решила, что будет доброй и внимательной, станет им помогать, будет их любить, она и теперь их любит. Да, пусть будут счастливы, а уж она… она может уйти. Вообще уйти, исчезнуть, она уже не маленькая, можно уехать куда-нибудь, пусть живут здесь, поселятся в маленькой комнате, нет, пусть даже в большой. Они не узнают, где она, и, может быть, только через пять или десять лет, взрослая совсем, она приедет к ним. Она войдет, высокая, знаменитая, — может быть, станет чемпионкой и только что вернется откуда-нибудь из Америки или из Индии или, может, станет физиком или геологом, словом, это неважно, но она войдет, и они будут сидеть и пить чай, как всегда, и, конечно, ее не узнают сначала… Нет, не так. Они увидят ее портрет в газете или услышат по радио, и Вика закричит: «Подумать только, это ведь наша Малютка!», а Алеша с грустью скажет: «Да, как странно, это она…» А Лена усмехнется и скажет им: «Простите, что я так глупо себя вела, но я ведь была совсем девчонка, помните, меня еще называли Малюткой?» — «Нет, — скажет Алеша, — я уже тогда понимал вас и понял, что вы помогли нам…» — «Да, мне было нелегко, — признается Лена. — Но, впрочем, теперь это все в прошлом. Я рада, м о й  д о р о г о й, что вы счастливы…»

— Ты что, с ума?.. Ты что сидишь?

Это Маринка. Она толкнула Лену ногой под партой, шепот ее был сердит. Лена опомнилась. Она почувствовала, что в глазах стоят слезы — не дай бог, если Маринка увидит! Скорей, скорей, что там? «Дан равнобедренный треугольник…» Да-да, она теперь будет другой, они увидят, что она не маленькая, что у нее хватает ума… Пусть, ей самой ничего не надо… «Отрезок АД равен основанию АС…» Они увидят…

Кажется, никогда она не была такой доброй, сердце в груди размягчилось, стало горячо, и хотелось плакать оттого, что она стала такой хорошей. «Всегда, всегда буду такая, как хорошо!»

Но в тот же вечер вот что получилось.

Алеша пришел в восемь часов, не пришел, а прибежал и сказал, что взял на всех билеты в кино: новый фильм, итало-французский, первый день идет. Мама только что пришла с работы (еще не сияла своего больничного платья, и от нее пахло эфиром и йодом), она устала и, поблагодарив Алешу, отказалась, дед вообще никогда в кино не ходил. Вика стала быстро собираться. Лена как раз кончила уроки, складывала на столе учебники и тетради в папку.

— Ну а ты что же, Малютка? — сказал Алеша. Он стоял в пальто, только снял шапку и посматривал на часы.

— Да, Малыш, ты что? — сказала Вика тоже.

— Ну что вы! — ответила Лена спокойно. — Зачем? Идите одни…

— Идем, идем, брось! — сказал Алеша и посмотрел внимательно: мол, что это с тобой, что-то новое, кажется?

— А там детям до шестнадцати можно? — спросила мама.

— Ну что ты, мам, в самом деле! — Лена едва не покраснела. Ей хотелось держаться значительно и строго, чтобы Алеша понял, что она теперь совсем другая.

Алеша засмеялся и сказал:

— Евгения Павловна, Джульетта, Суламифь и Наташа Ростова тоже были дети до шестнадцати…

Он посмотрел на Лену: мол, так я говорю, Малютка?

— Ну, Алеша, Алеша! — сказала мама укоризненно и, должно быть, — Лена стояла к ней спиной, но наверняка знала, что так оно и было, — показала глазами на нее, на Лену: мол, как вы можете такое при девочке говорить. Алеша опустил свои ресницы и, усмехнувшись, стал теребить шапку. «А вот кто такая Суламифь? — подумала Лена. — Джульетту я знаю и Наташу, а это кто?»

— Разные времена, — стала говорить мама. — Нельзя сравнивать. В наше время Джульетты еще носят пионерские галстуки, вы сами знаете. Если они о чем и думают, то о лишней порции мороженого…

Алеша вскинул ресницы на секунду, глаза у него смеялись.

— Ну что вы, Евгения Павловна! — сказал он с коротким смехом.

— Ты просто не знаешь этого поколения! — крикнула из прихожей Вика. — Это мы еще были детьми даже в восемнадцать лет, а эти!.. Лена, ты идешь?..

Лена вопросительно посмотрела на маму, как она? Ни к чему затеялся этот разговор, теперь, пожалуй, и не пустит в кино. Мама уже увлеклась спором и Лену не замечала.

— Ну отчего же? — говорила она. — Отчего же я не знаю? Вот наша Лена, Мариночка, Зоя с Катенькой (это тоже подруги Лены, из класса), Петя Машечкин, все хорошие, нормальные дети.

— А, ну что ты знаешь! — сказала Вика. — Дети… Лена, идешь ты, наконец, или нет, мы опаздываем! Сколько там, Алеша?..

«Раз они сами зовут», — подумала Лена и во второй раз, уже умоляюще, посмотрела на маму.

— Поздно кончится, Лена… — сказала мама, как бы возражая, но таким тоном, что Лена сразу засуетилась и бросилась одеваться.

В другой раз Лена бы, конечно, вмешалась и рассказала кое-что о тех же Зое с Катенькой или о Петьке Машечкине, который пришел, например, пьяный на новогодний школьный вечер, то есть он, конечно, хороший мальчишка, да и Зоя с Катенькой тоже хорошие, но насчет галстуков и мороженого — это просто смешно, не третий ведь класс, восьмой все-таки, а Петька и вовсе в десятом! Ах, мама, мама, всегда вот она так. Но сейчас спорить незачем было, да и не хотелось.

Лена надела платок, выбила из-под него на лоб прядку — в платке и с прядкой она взрослее выглядит, вообще ее уже пускают на вечерние сеансы, тем более она идет не с девчонками, а со старшими, но все-таки небольшая маскировочка не повредит. Они втроем быстро помчались вниз по лестнице — мама еще что-то кричала вдогонку, сверху, с площадки, но они уже не слышали, только Алеша вежливо отвечал:

— Да, да, конечно, не волнуйтесь, Евгения Павловна, спокойной ночи!

Итак, все было хорошо, они вместе спешили по улице, скользили, Алеша шел посредине и держал Лену и Вику под руки, смеялись над мамиными словами. Бежали мимо Чистопрудного катка, там играла музыка, было светло от огней, полно народу, ширканье коньков слышалось даже сквозь шум машин и трамваев.

— Сколько вашего брата влюбленных Джульетт на этом катке! — сказал Алеша.

— Вашей сестры, — поправила Вика.

— Нашего! — сказала Лена. — А вашего как будто нет!

— Лена! — Вика посмотрела и покачала головой.

— А что я сказала?

— Ничего, ничего, верно, — Алеша засмеялся. — Ромеов тоже хватает…

В кино, когда занимали свои места, Лена села рядом с Викой, слева, хотя ей хотелось сесть с Алешей; таким образом, она оказалась между двумя парочками: с одной стороны Алеша и Вика, с другой — мужчина и женщина, которым Алеша продал лишние билеты, — они так радовались этим билетам и без конца говорили, что фильм должен быть очень хорошим. Женщина была в красивой шубе, от нее пахло заграничными духами, она с интересом смотрела на Алешу, какие у него ресницы.

Едва погасили свет, и те и другие, как магниты, склонились, пригнулись друг к другу. Лена видела, что Алеша взял руки Вики в свои, и слева был шепот, и справа шепот. Лена сидела прямо и смотрела только на экран, но ничего не могла понять и лишь к концу журнала немного сосредоточилась, но тут журнал кончился, снова зажгли свет, Алеша и Вика отстранились друг от друга, разняли руки, и мужчина с женщиной тоже, у всех сделался равнодушный вид, но на самом деле они только и ждали, когда пробегут и усядутся опоздавшие и свет снова померкнет, — тогда опять можно прижаться плечом к плечу и схватиться за руки.

Лена уже не помнила, о чем думала утром, и ничего не соображала из происходящего на экране, она знала только, что они держатся за руки, и один раз Алеша как будто наклонился и поцеловал Вике руку — Лена не смотрела, изо всех сил старалась не смотреть, но все равно понимала всякое их движение и шепот. Лена сидела неподвижно, и они совсем о ней забыли. А ей ничего не лезло в голову, и было так одиноко — полон зал людей, а она одна среди них, никому но нужная, зачем только она пришла сюда? И она увидела то, чего никогда не видела в кино: ровные ряды темных голов и плеч, красные огоньки над дверями, белые лучи, которые, расширяясь, тянутся через зал. Нет, она не могла смотреть этот фильм.

С каждой минутой она чувствовала все большую ненависть к сестре и к Алеше тоже и отчаяние, что она тут ничего не может, ничего… Ей стало душно. Она вдруг превратилась в комок злости. Она их ненавидела, ненавидела и не могла больше быть с ними. Что бы сделать, что бы такое сделать! Невыносимо. «Мне еще никогда так не было, никогда. Голова у меня сейчас лопнет… Ненавижу!»

Вдруг весь зал захохотал — над каким-то смешным эпизодом, но Лена не поняла, в чем дело, над чем смеются, пропустила, стала оглядываться и встретилась глазами с Викой — глаза у Вики блестели из темноты мягко и странно, и как бы издалека, и счастливо нарядно белел в темноте воротник ее пальто. Лена поняла, что Вика тоже пропустила смешное и не понимает, что там на экране. Лену стала бить дрожь, она не могла бы выговорить сейчас ни слова. Сама не понимая, что делает, — ей было теперь все равно, — она полезла вон из ряда.

— Куда ты? Малютка? Что с тобой? — зашептала Вика испуганно.

— Н-никуда. Пустите, пожалуйста, — Лена пробиралась мимо женщины в шубе, та — тоже хороша! — не сразу переменила позу, на коленях ее лежали шапка и шарф мужчины. В другой раз она бы нагрубила, сказала, что ерунду какую-то показывают, смотреть не хочется, отомстила бы и этой надушенной шубе тоже, но теперь все это казалось такой мелочью.

Это всегда так странно — уходить одной оттуда, где много людей и никто еще не уходит, а ты уходишь, от этого одного такая берет тоска, так становится одиноко — совсем уж, совсем. Лена побежала через фойе, где уже собрались люди на следующий сеанс, и на нее с любопытством посматривали, почему это человек уходит, но она пролетела быстро и всех их ненавидела тоже, и, наверное, никто не мог понять, какое у нее горе. Да и кому какое дело? Все они будут держаться в темноте за руки, сидеть тесно друг к другу, а она одна, у нее никого нет, и никто не нужен, никто.

Она не пошла вдоль катка, где было весело и огни, а свернула в переулок, тихий и темный, сначала почти бежала и задыхалась, а потом убавила шаг. Никогда она еще не чувствовала себя такой злой. Что это? Откуда в ней было это? И не проходило чувство несчастья. Слезы сами катились из глаз. Они иногда с Маринкой наревутся вдвоем — это у них называется «плакать на тему», например, что экзамены не сдадут, или на тему «меня никто не любит» — напридумают, наговорят, такая в конце концов грусть возьмет, что невольно заплачешь. А теперь и придумывать ничего не надо, и тема очень простая: «Я одна, я одна на всем свете, никому я не нужна, никому до меня дела нет, все люди сидят парами и держатся за руки, им тепло, а я одна на темной улице… Как было бы хорошо умереть! Пусть бы они тогда почувствовали, пусть бы лили слезы, но поздно…»

Когда Вика вернулась в двенадцатом часу домой, Лена еще не спала: стирала в ванной над умывальником чулки и воротнички. Вика заглянула в ванную и, будто что-то вспомнила, вошла. Выражение у нее сделалось решительное, она затворила за собой дверь и крючок набросила. Остановилась у Лены за спиной. Они видели друг друга в зеркале — у Лены лицо, распухшее от слез и угрюмое, на голове неуклюже повязана косынка ситцевая, Вика румяная с мороза, красивая, рот свеженакрашен (наверное, в подъезде, у самой двери красила).

— Хорошо, что ты не спишь, я хотела с тобой поговорить.

Взгляд у сестры был отчужденный, изучающий. Лене не по себе стало; показалось, что Вика сейчас будет ее уличать в чем-то. Злость уже прошла, и было какое-то бессилие и безразличие. Зачем она дверь закрыла, что-нибудь это значит.

— Твое поведение недопустимо. Я понимаю: переходный возраст и все такое, но надо же приличия хоть какие-то соблюдать.

Лена продолжала стирать и не смотрела больше в зеркало, она боялась, что Вика заговорит сейчас про Алешу.

— Что тебе не нравится, почему ты как зверек какой-то все время?.. Ты не думай, я не собираюсь тебя ругать, но мне… Я же все-таки твоя сестра, могу я знать, что с тобой происходит?..

Лена взглянула в зеркало: Вика поправляла прическу, чуть повернув голову и красуясь. Ее вид так не соответствовал ее тону и тому, что она говорила, что казалось: это не она произносит слова, а кто-то другой. Вид ее изменился в две минуты — стоило ей эти две минуты провести перед зеркалом. И даже голос смягчился. До того она нравилась себе.

— Вот мы говорили сейчас о тебе с Алешей, он очень…

«Ах, вот что, с Алешей! Это он, наверное, ее и надоумил! Но что он мог про меня говорить?!» Она представила, как они выходят из кино, как идут мимо катка и Алеша говорит о ней, о Лене.

— И ты должна знать, что есть люди, с которыми ты можешь поделиться… Что ж мы, враги тебе? Слава богу, я сама была в твоем возрасте, сама была такая…

«Трудно поверить, что ты была такая. Ты, наверное, была вроде Маечки Барской…»

Лена отжала чулки, положила их на угол умывальника и сидела теперь на холодном краю ванны, запахнув халат и глядя в пол. Ей опять хотелось плакать. Место у зеркала освободилось, Вика стала ближе и могла смотреть на себя без помех.

— Пойми, я тебя не ругаю, но ты моя сестра, а я, в сущности, не знаю, что с тобой, ты никогда не поделишься… Ну что ты молчишь?..

«А что говорить, чего она хочет?» Лена слушала, а сама считала шашечки на полу, сколько белых и сколько коричневых, и все равно она была одна.

Вика вдруг взяла Лену за подбородок и подняла ее голову. Это было неожиданно, и Лена встретилась с сестрой глазами.

— Ты плачешь? Да что с тобой, в самом деле? Лена?

— Не надо, пусти…

Глаза у Вики были большие, темные и глядели издалека, как недавно в кино, но вдруг переменились, и Лена увидела в них жалость и участие. Ей вдруг захотелось уткнуться Вике в живот и зареветь изо всех сил.

— Лена!

— Пусти, пусти!

Вика пыталась присесть перед ней на корточки, но Лена вырвалась, схватила свои чулки, слезы так и катились, было стыдно, и она вытирала лицо мокрыми чулками.

— Я с тобой по-человечески…

— Не надо… никого мне не надо… пусти…

Нет, е й  Лена не могла ничего объяснить — объяснить можно тому, кто понимает. Вон Маринка, с нею молчишь, а она все равно понимает, или Алеша… нет-нет, никакого Алеши больше нет, не хочу, все обман, измена, она ему нужна, как собаке пятая нога, это ведь все из-за Вики, только из-за Вики он с нами хороший и добрый, мы сами ему не нужны. Да и что объяснять, как будто она сама знает, отчего плачет? Просто все ужасно, такое горе, и она сама ужасная, она, наверное, очень плохой человек: ведь хотела быть доброй, помогать им, любить, а вон что вышло. Какое в ней было зло, какое страшное зло! И Вика, конечно, в сто раз лучше ее.

Лена легла и боялась, что Вика придет, сядет, будет продолжать свой разговор и увидит, что Лена по-прежнему плачет.

Она накрылась с головой и чувствовала себя опустошенной и затравленной. И вдруг быстро заснула, словно провалилась.

3

Алеша говорил, что ничего особенного не надо устраивать, никакой пышности, что вообще можно пойти в ресторан, заказать там два-три столика или даже отдельный кабинет, тем и обойтись. «Чтобы посуду потом не мыть», — говорил он. Лена тоже смеялась, хлопала в ладоши и кричала: «В ресторан, в ресторан!» (она еще ни разу в жизни не была в ресторане), и у них с Алешей был как бы заговор. Маму это так обижало, что она выходила из комнаты: ей хотелось торжества и чтобы было белое платье у Вики, гости, пироги, белые розы.

Вика настаивала, что надо идти регистрироваться во Дворец бракосочетаний, Алеша говорил, мол, это пошло, и Лена опять была согласна, что пошло. И как это она тоже пойдет туда — родственница все-таки и будет участвовать в церемонии и фотографироваться там с дурацким лицом? Потеха!

Вика бегала по ювелирным магазинам, искала какие-то особенно тонкие обручальные кольца и подарок для Алеши. Алеша же говорил, что ни за что в жизни не станет носить кольцо, разве что в носу. Он без конца шутил и иронизировал, искал у Лены и Маринки сочувствия, и они держали его сторону, но все равно свадьба готовилась, как хотели мама с Викой.

— Люди добрые, что вы делаете! — смеялся Алеша. — Совсем ведь денег нет, жениху папку для диплома не на что купить!

Однако покупались простыни, новое белье для Вики, шилось все-таки белое платье, и сам Алеша купил себе костюм — правда, не черный, как хотели мама с Викой, а темно-серый и очень дешевый. Мама продала облигации трехпроцентного займа — они хранились у нее лет восемь, но за это время ни одна «не отыгралась», как она говорила. Дед сиял какую-то порядочную сумму со своей сберкнижки, Алешина тетка тоже прислала ему сто рублей. В Столешниковом заказали терт («О, господи боже мой! — закричал Алеша, когда услышал. — Куда я попал!»). Алешин товарищ Базаров приволок загодя магнитофон.

Кстати, этот Базаров, очень надменный, насмешливый, с усиками и куривший прямую длинную трубку, то ли потому, что сам был такой, то ли потому, что подражал тургеневскому Базарову, обо всем имел свое мнение и говорил такие вещи, особенно о политике, что мама едва в обморок не падала. Она бы этого Базарова, конечно, и на порог не пустила, не будь он лучшим другом Алеши. А Лене с Маринкой Базаров нравился. Лена раньше всех Базарова узнала — после Вики, конечно. Когда Базаров принес магнитофон и Вика стала что-то щебетать ему о свадьбе, он, усмехаясь, сказал: «Я ненавижу семью, частную собственность и государство».

Это были чумовые дни. Лена зубрила урывками химию, потому что Клара заявила: если Лена не ответит «по всему», химию ей оставят на осень (они так и проругались весь год). С десятого мая тренер Володя перенес тренировки на открытые корты в Лужники — приходилось три раза в неделю ездить в такую даль. (Алеша с Викой приезжали смотреть, как она играет, и Алеша сказал, что у Лены уже профессионализм появился.) А тут еще свадьба! Но до Лены как-то не доходило, что Алеша с Викой женятся.

Кажется, за всю жизнь она еще столько не хохотала, как в эти дни. В школе просто с ума все сошли: Маринка покажет Владьке Пирогову палец на уроке, и тот как загогочет, а за ним весь класс, и вот так целый день. Чему смеялись, отчего? Просто как дураки. Все было смешно. Идут с Маринкой из школы и через каждые два шага останавливаются и корчатся от хохота, просто падают, о стены опираются. После майских холодов наступили наконец теплые дни, все зазеленело, солнце целый день, хотелось гулять, шатались после уроков по набережным, зубрить собирались на скверике, человек по десять, и опять, конечно, «стояла ржа». Какая там свадьба, у кого свадьба?..

Но, конечно, Лена участвовала в общей суматохе, даже Маринка помогала. Два дня подряд они бегали с сумками по магазинам — то одно надо было, то другое. Но вообще Алеша был прав, Лена с ним согласна, и, когда мама, например, кричала: «Ах, салат, салат!», Лена говорила сердито: «Да зачем он, ей-богу, кто его будет есть, лучше оставить огурцы целенькие». Но мама, конечно, и слушать не могла о таком кощунстве.

В субботу Алеша с Базаровым пошли закупать вино и позвали с собой Лену. В прихожей Алеша с Викой едва не поссорились. Вика говорила, что надо купить побольше сладкого и сухого вина и поменьше водки, а Алеша смеялся и отвечал, что, может быть, Вика как-нибудь уж доверит ему эту закупку и не будет кипятиться. Алеша улыбался и шутил, но Лена понимала, что ему неудобно перед Базаровым. Как Вика этого не видела, что за человек, честное слово!..

Дверь была открыта, Базаров в пестрой рубашке навыпуск, с трубкой и со спортивной длинной сумкой на ремне через плечо уже вышел на площадку. Лена тоже была готова, а Вика еще продолжала раздраженно говорить, чтобы сделали так, как она хочет. Вика была в фартуке, руки в тесте, на красном лице мука, волосы плотно стянуты косынкой.

— Принцесса, какой тон! — Алеша смеялся. — Что будет завтра, когда вы станете королевой!

— Ну, ей-богу, Алеша, мне не до шуток, ты же видишь, я уже с ног сбилась…

— А я говорил…

Алеша, согнув колено, балансируя на одной ноге, поставил на колено довольно большой желтый чемодан, с которым собрался идти за вином, и проверял замки. На Алеше была белая рубашка, узкие светлые брюки; красиво подстриженный, он выглядел рядом с Викой мальчиком, веселым и легкомысленным. И совсем они не были похожи на жениха и невесту — никакой степенности.

— Мама будет недовольна, если…

— Простите, — опять Алеша весело и мягко улыбался. — Это чья свадьба: мамина?

— Ну как хочешь, пожалуйста!

Вика повернулась, чтобы идти, но Алеша, бросив чемодан, задержал ее.

— Вик!

— Ну что?

— Викочка…

— Оставь, мне некогда, ты же видишь…

«Боже мой, боже мой, ну что она за человек, просто стыдно, как не понимает!.. И еще Базаров стоит…»

— Погоди! — Алеша положил ладонь на шею Вике, другой рукой отер белое пятно с ее подбородка — Вика капризно отстранялась. — Я что-то тебе скажу…

Улыбаясь, он стал шептать ей на ухо. Вика хмыкнула, но все-таки лицо у нее смягчилось, и она сделала губы, как обиженный ребенок. Просто смотреть тошно на эту комедию!

Лена, стоявшая в дверях, отвернулась и вышла на площадку, Неужели она будет его женой? Завтра уже станет его женой? На всю жизнь. Как завтра? Завтра? Неужели завтра?..

Алеша сказал — теперь уже не шепотом:

— А ты?

— Ты противный, злишь меня в такой день! — опять тоном обиженным, но уже ласковым ответила Вика. («Ах мы такие капризные, такие капризные — что за противный народ женщины, в самом деле, неужели я тоже такая буду?»)

— Ну что, Елена, — это Базаров, — не пойти ли нам на солнышко?

Он держал во рту трубку, выставив челюсть, и, как показалось Лене, посмеивался. Стыд, просто стыд, честное слово.

— Нет, а ты? — повторял позади Алеша.

— Да, пойдемте! — строго сказала Лена Базарову и ступила на лестницу, а сама еще слышала, как они там смеются и говорят негромко. Странно, уже давно ей не было так неприятно видеть Вику и Алешу вместе и слышать их воркованье и, главное, перед Базаровым было неловко. «Неужели они поженятся завтра? Как они будут жить? Ничего не понимаю, хоть убейте. Я и то его лучше знаю, чем она. Зачем только люди женятся?»

— «В тот вечер он не пил, не ел, он на нее одну смотрел, как смотрят дети, как смотрят дети…» — напевал позади Базаров.

Алеша с чемоданом, прыгая через три ступеньки, догнал их в самом низу. Вид у него был довольный.

— Совсем, бедняга, замучилась, — сказал он легким голосом, как бы давая понять Базарову, в чем было дело. — Дай, что ли, Вовк, трубочку курнуть?..

— Жалко девки, да не погубить бы парня, есть такая российская поговорочка, — отвечал Базаров. — Сейчас в киоске купишь курево.

Лена повернулась и посмотрела на Алешу угрюмо. Он понял и ответил ей взглядом: «Ну да, да, но что я мог сделать, как будто ты не знаешь, но вообще все это ерунда, мне все равно весело».

— Бармалей! — сказал он Базарову.

— Сам дурачок! — Базаров был невозмутим. — Хотя на, курни, тебе на сигареты-то небось не выдали?..

— А вот по шее, а? — Алеша держался сзади за плечо Базарова и прыгал со ступеньки на ступеньку, Базаров покачивался и подставлял Алеше лицо, чтобы тот сам вынул у него изо рта трубку.

«Не зря мама плачет и говорит, какой он муж! — подумала Лена. — Совсем мальчишка, и все». Она чувствовала себя сейчас строгой и гораздо старше Алеши.

Все вместе — Лена впереди — они вышли из темного и прохладного подъезда на солнце; горячее и яркое, оно, казалось, свалилось к ним во двор и теперь клубится здесь, заливает все нестерпимым светом. Дворник Коля в желтой майке и фартуке обмывал из шланга деревья, высокая струя била по кронам, пропадала в них, сыпалась вниз дождем. Мальчишки скакали под брызгами и в восторге орали. Мокрый шланг был угольно-черен на залитом солнцем асфальте — самая черная вещь во всем дворе. Мелкая, молодая, еще желтоватая листва на тополях уже загустела. Сквозь железный высокий забор было видно улицу, зеленый сквер. Светло и весело. Неужели завтра все жильцы соберутся здесь смотреть, как приедут бракосочетавшиеся Алеша с Викой? Нет, Лена никогда не выйдет замуж — это ведь просто стыдно. Все смотрят, все видят. Ужас, просто ужас…

— «А я все помню, я был не пьяный», — продолжал свою песенку Базаров, и почему-то она звучала как насмешка над Алешей.

Через каменную арку вышли на улицу — улица тоже гремела, пестрела, неслись машины с опущенными стеклами, белая мороженщица везла через дорогу рядом с собою свой голубой ящик, гремящий подшипниками — тянула его на ремне, словно большую послушную собаку вела у ноги. В витрине ателье напротив тонкая, как игла, кукла-манекен с ресницами, закинутыми на самый лоб, была переряжена в летнее платье. С афишного щита красные огромные буквы кричали, ослепляя как солнце: «Праздник на льду».

Базаров пел и ехидно посматривал на Алешу, и Лена тоже посматривала, как Базаров, а Алеша шел между ними и усмехался: мол, давайте, братцы, давайте…

Втроем они занимали полтротуара, встречные люди обращали внимание на Алешин чемодан, на трубку и черные очки Базарова, которые он теперь надел, на красивую, белую с огромными розами летнюю сумку, которую несла Лена, — это была Викина сумка. А может быть, они обращали внимание на то, что Алеша шел с Леной, обнявшись? Когда переходили улицу, Алеша обхватил правой рукой Лену за плечи, они побежали перед троллейбусом и теперь продолжали идти так, Алеша как будто забыл свою руку на ее плече. Лена стеснялась, это было новое, странное и приятное ощущение, и гордилась, что идет так, — это свободное объятие как будто делало ее взрослее. Пусть бы кто-нибудь посмотрел с осуждением — она бы таким взглядом ответила, тошно стало бы! Алеша, конечно, и не подозревает, что она чувствует, он сделал это машинально, может, ему просто удобно держать так руку, он болтает себе с Базаровым, ему все равно. А в Лене все странно затихло под его рукой. Что это такое, есть этому название или нет? Вот сейчас Алеша ей совсем как брат, как самый близкий человек.

— Думай, думай, Ананий! — иронически говорил Базаров. — Еще не поздно…

Алеша усмехается и в тон ему отвечает:

— Горацио, я гибну, ты жив, поведай правду обо мне…

Он глядит вперед, улыбается, ресницы его слиплись, вид у него беспечный, и говорит он беспечно, и беспечно размахивает пустым чемоданом. Он нарядный и веселый. Но все не так просто, Лена знает, что все не так просто. Зачем она не взрослая и не может ему все сказать как друг! Этот дурак Базаров, что он смеется, может, надо говорить что-то совсем другое, разве он не чувствует? Пристал, как банный лист.

Лена повернула к Алеше голову и сказала ему глазами: «Вы не обращайте на его смех внимания. Я с вами. Хотите, я его выругаю?» Алеша улыбнулся и сжал ей слегка плечо.

Лена сбросила сумку к локтю, чтобы она болталась на руке, и положила свою ладонь на Алешину руку. «Я с вами, я ваш друг. Видите, я смелая какая, потому что я вас люблю и вы мне как брат». Ей стало жаль его, зачем Базаров над ним смеется? И по сторонам она смотрела с вызовом, как будто кто-то мог Алешу обидеть.

Алеша глядел на нее, улыбаясь, он все-все понимал, такая у него была улыбка, и Лена чувствовала, что он ей благодарен. Очень хорошо им было идти, так дружно, просто удивительно. И как это люди не понимают, что им нужно, а что не нужно, разве не просто понять, чего ты сам хочешь, отчего тебе хорошо? Вот это я хочу, а это не хочу, это понимаю, а этого не понимаю, это мое, а это не мое. Так просто. Я сейчас стала совсем большая, я чувствую себя равной с ним и с Базаровым или даже старше.

Когда уже было куплено вино и они шли назад, Базаров зашел в табачный, разрисованный, как деревянная ложка, магазин за табаком, а Лена с Алешей ждали его на солнцепеке, поставив свою тяжелую ношу с бутылками у ног. Народу вокруг было полно, рядом толпилась очередь за клубникой, плетеные корзиночки из-под клубники, красные внутри, горой лежали на асфальте. Звенели и шипели, отмеряя воду, красные блестящие мокрые автоматы с газировкой. В табачной витрине пестро лежали коробки с папиросами и трубки с профилями Мефистофеля.

— Алеша, а мы давайте всегда с вами будем дружить, а? — сказала Лена.

Алеша смотрел на нее ласково и немного грустно.

— Конечно, Малютка, непременно. — В голосе его была радость, что они так говорят, и Лена тоже чувствовала радость, и смелость, и свободу, потому что она любила его совсем не так, как зимой, а по-другому, и это была важная и хорошая любовь.

— Я вас, правда, очень люблю, — сказала Лена и немного отвернулась, смотрела на табачную витрину — там на одной большой коробке запорожцы писали письмо турецкому султану.

Алеша взял ее за плечо, и подвинул к себе, и поцеловал легонько возле брови, там, где кончается бровь, у виска. Очень просто и хорошо поцеловал — как Малютку и не как Малютку. И Лена тоже быстро поцеловала его снизу в подбородок, потому что ей очень захотелось его тоже поцеловать. И они смотрели друг на друга очень хорошо, очень.

— Ах ты, человечек! — сказал Алеша и еще погладил ее по голове.

И Малютка не знала, что делать с этим морем доброты и растроганности, которое теперь заполняло ее. «Всегда, всегда, всегда, — повторяла она про себя, — праздник на льду, праздник на льду. Почему праздник на льду, когда такая жара? Он замечательный человек. Всегда, всегда, всегда».

Вышел Базаров, надел опять черные очки и сказал:

— Не купить ли ребенку мороженого?

— Пива хочу! — сказала Лена.

Алеша с Базаровым засмеялись, сказали, что она правильный парень, и, подняв с асфальта свои тяжести, пошли искать пиво. Все прохожие смотрели на Лену, на ее висок, на ее бровь, где Алеша поцеловал, и все знали, что он ее поцеловал, но Лена не стыдилась и держала голову гордо, потому что стыдиться было нечего, а даже совсем наоборот.

4

Через месяц после свадьбы они уехали на Каму — Алеша получил туда назначение на строительство гидростанции. Последние три дня перед отъездом они жили здесь, у Вики, — Лена на эти дни переселилась к Маринке. Она старалась не приходить домой — никогда не думала, что счастливые люди могут быть так неприятны. Слепые, глупые люди, объевшиеся счастьем. Злость брала глядеть на них весь этот месяц. Особенно Алеша — он совсем уж ничего не понимал. Они без конца где-то шатались по пляжам, пароходам, по чужим дачам, по лесам, электричкам, обгорели, похудели, у Алеши стало совсем тощее цыганское лицо. Ему говоришь что-нибудь, а он не понимает, не слышит, улыбается, как тихий помешанный. Медовый месяц! Слово-то какое противное: медовый. Сахарный, паточный, глюкозный. Глюкозный месяц. Медовый пряник. Пряничный месяц. Фруктоза-сахароза. Повидло. Что ни говори, а есть что-то стыдное в этих женитьбах, свадьбах, поздравлениях, улыбочках. Как это взрослые, умные люди могут на это соглашаться. Просто смешно!

Лена пришла домой утром накануне их отъезда (мама позвонила к Маринке и сказала, что Вике надо помочь со сборами, кроме того, Лена хотела взять себе платье на смену), открыла своим ключом дверь. Она думала, что нет никого, что они опять умчались куда-нибудь загорать — в свое любимое Пестово, где у них все началось, или в Кунцево, или в Серебряный бор. (Ни разу, черти, никуда с собой не взяли, даже не предложили.)

Лена тихо вошла в дом.

Алеша в одних трусах, черный и худой, стоял посреди кухни и пил молоко из бутылки, задрав голову. Из репродуктора прямо на него неслась бодрая музыка и будто облучала его. Он, кажется, никогда не слушал радио — оно его раздражало, а теперь, смотрите, ничего! Лену он не заметил.

Вика сидела в постели в раскрытой на груди пижамной курточке, растрепанная, жевала бублик и листала журнал мод.

— А, очень хорошо, что ты пришла, — сказала она Лене, — у меня кошмар сколько работы!

«А что ж ты сидишь-то голая в десять часов?» — хотела огрызнуться Лена, но промолчала.

Всюду стояли засохшие цветы, чашки с кофейной гущей, на столе гора белья — приготовлено гладить, на полу и на тахте раскрытые чемоданы. Чем-то неуловимо незнакомым пахло в доме — может быть, табаком, одеколоном чужим. Возле телефона была брошена развинченная электробритва, среди комнаты валялись мужские остроносые туфли, на полу возле кровати стояло блюдечко с окурками. Дома я или не дома?..

Лена прошла в маленькую комнату, открыла шкаф, долго бессмысленно смотрела на платья: забыла, зачем открыла шкаф. «Да, вот так погибают короли», — как говорил Базаров.

— Алешка, я нашла! Пойди сюда! — кричала Вика в той комнате. — Посмотри, какая прелесть!..

Несчастные мещане, совсем с ума сошли! И Алеша хорош, тоже мужчина — моды разбирает, тьфу! Лене слышно было, как прошлепали босые ноги Алеши, как он одобрительно бубнит с набитым ртом. Жалкие люди!

— Это будет вот так, вот здесь открыто…

— Вот здесь?

— Перестань! Обормотина, как не стыдно!..

— Ну, Вик…

— Ты спятил! (Шепот.) Ленка ведь…

— Где Ленка?

Да, он так и не услышал, что Лена пришла. Слепые, совершенно слепые, просто противно.

— Елена, ау!

Лена не отозвалась. Потом спряталась за дверцу шкафа и, когда Алеша встал на пороге, сердито сказала:

— Не входите, пожалуйста, я переодеваюсь.

— Ах, ах, простите! — сказал Алеша дурашливо. — А как вообще дела?

— Благодарю, все в порядке.

— А мы, между прочим, завтра в четырнадцать ноль-ноль отбываем.

— Это уж вся Москва знает. Счастливого пути!

— Ого! Вы страшно суровы сегодня, Малютка!

— Какая есть.

— Что-нибудь случилось?

Лена промолчала.

— Лен?

— Ну что?

— «Ну что!» Да что ты, в самом деле?

— Ничего.

— Странно.

— Вам странно, а мне не странно.

Скорей бы вы уже уезжали. Все бы наконец кончилось, и дом был бы опять похож на дом, и вернулась бы старая, нормальная жизнь. Маринка права, Алеша даже поглупел за последнее время. В самом деле поглупел. Смешно, она могла когда-то реветь из-за него.

— Алеш, а там ателье уже есть, как ты думаешь?

Это Вика продолжает насчет платья.

— Я думаю, там нет даже бани, лапочка.

— Бани?

— Ну да, бани. Хорошо, если дороги проложили, ведь самое начало…

— И не жалко тебе свою молодую жену?

— Я сам тебе построю ателье…

Вот-вот, вместо ГЭС будете ей строить ателье. И еще парикмахерскую. И ванную не забудьте, она не может без ванной. Венера!

— Малютка, поехала бы с нами, а? Там, знаешь, места какие? Ты сроду не видела!

— Спасибо, вам и без меня хорошо.

— Нет, она сегодня просто того, наша Елена, просто черт знает что такое! Но хоть писать ты нам будешь?

— Я не люблю писать. Но если напишете, отвечу, конечно…

— Н-да…

На другой день они уехали. Лена со злостью перегладила все Алешины рубахи, но хорошо погладила и сложила аккуратно. Она весь день ходила с недовольным, презрительным лицом, и на вокзал поехала с холодным принужденным выражением, и вообще показывала, что все они ей безразличны со своей лихорадочной радостью, бестолковыми сборами и волнениями. Лена вошла в роль, и ей нравилось играть в превосходство. Мама без конца причитала и охала: как и где они будут жить, что там за места, какие люди и есть ли там врачи.

Лена сурово сказала:

— Миллионы людей на стройках живут, и ничего.

— Ты черствая, Лена, — запричитала мама. — Ты бесчувственная, я удивляюсь, какая ты черствая.

— Да, да, я черствая, и очень хорошо! — холодно ответила Лена и подумала еще: «Неужели лизаться буду, как твоя Викочка?»

Но как захотелось на вокзале, у поезда, когда уже были погружены в душное купе чемоданы и все вышли опять на залитый солнцем жаркий перрон, тоже ехать, ехать — на Каму, на стройку, куда угодно, в неведомые края. «Поезда, поезда…» Но Лена и виду не подала, продолжала быть строгой и надменной. Маринка, которая тоже приехала провожать, — тоненькая, в голубом безрукавном платье и в очках — даже турнула Лену в бок и спросила тихо:

— Ты что?

Вика плакала, у нее текли ресницы, она обнимала всех подряд, а Лена и теперь точно окаменела, холодными губами целовала сестру и не чувствовала ничего, кроме холода и превосходства. Так лучше, а то бы тоже разревелась, и все.

Алеша острил, смеялся, но было видно: волнуется. Он держал в руках пиджак и все время проверял карман, где лежали деньги и документы. Они долго и крепко жали друг другу руки с Базаровым, посмеивались, подтрунивали, потом все-таки обнялись. Базаров подарил на прощанье Алеше свою прямую длинную трубку и отдал кожаный кисет с табаком.

Мама, поднявшись на цыпочки, поцеловала Алешу и сказала, чтобы он берег Вику, что она доверила ему самое дорогое. Всем стало неловко от этих ее слов, и Алеша, чтобы исправить эту неловкость, опять пошутил:

— Зато я вам скоро телевизор куплю, Евгения Павловна. С первой же премии.

Дед тоже обнялся с Алешей.

— Ну, брат, помни: плюс электрификация! Чтоб, значит, порядок был!

— Ну дак понимаем! — в тон деду ответил Алеша.

Подошла очередь Лены прощаться.

— Позвольте, матушка, хоть плечико поцеловать! — сказал Алеша.

Лена не удержалась и хихикнула глупо как-то, Алеша обнял ее одной рукой, прижал к себе.

— Ну, прощай, Малютка!

Он наклонился и поцеловал ее в щеку, а потом еще раз. Все на них смотрели, одна Маринка отвернулась.

— Приезжай к нам, слышишь?

Лена кивала и изо всех сил старалась сделать прежнее ироническое лицо. Она даже «спасибо» не могла сказать — не выговаривалось. Вдруг подумала, что надо ему напомнить про рубашки: что это она гладила, пусть знает, когда будет надевать. Странная стала голова. Она взяла и вытерла щеку после Алешиного поцелуя — как маленькая. Все засмеялись. Вот и хорошо, этого она и хотела:

— Пишите!

— Не забывайте!

— Дайте сразу телеграмму!

— Счастливо!

— Малютка, береги маму!

— Салют!

— Вика, Викочка!..

— Пока, братцы!

Очень жарко было на перроне. Лена навсегда запомнила, что было очень жарко, дышать нечем, от нагретого вагона несло жаром, столб, за который она держалась, белый, алюминиевого цвета, был раскаленный, асфальт мягкий, и со всех сторон протяжно, в одном ритме кричали мороженщицы:

— Одиннадцать, пятнадцать, девятнадцать! Тринадцать, двадцать восемь, двадцать две! Есть сливочное в стаканчиках, есть «Ленинградское»! Одиннадцать, тринадцать, девятнадцать!

5

Прошел год. Снова было лето. Лена собиралась на Всесоюзную школьную спартакиаду в Минск — ее отобрали, это было такое счастье. Целый месяц они жили в спортлагере на Рыбинском водохранилище. Все время тренировки, тренировки, она стала сухая и коричневая, как негр, и совсем отвыкла от дома. А теперь снова надо уезжать.

Она сидит в шортах и майке в кухне на подоконнике и, подложив под листок книгу, пишет на коленях письмо. Время от времени она смотрит вниз, во двор: во-первых, вот-вот должен прийти Сережка, они вместе поедут в Лужники; во-вторых, во дворе, под деревьями, стоит желтая обтекаемая коляска — там спит Юрка. Ему уже четыре месяца, Лена стала тетей. Когда он еще не родился, Алеша уже называл Лену в письмах «тетя Малютка». Смешно! Юрка толстый, все время спит, и у него густые черные ресницы. Все это, между прочим, довольно грустно.

«…Ваш Юрка спит во дворе в коляске, я за ним смотрю. Вика, если вам интересно, бегает уже насчет работы, и, кажется, ей обещают, с сентября начнет — в соседней с моей школе. Если хотите знать, я еще раньше думала, что так все и выйдет. Спросите Маринку — мы уже тогда знали…»

Вся кухня увешана желтыми и белыми пеленками, ползунками и чепчиками. На столе стоит бутылка с соской — Юрку уже прикармливают, потому что Вика хочет отнять его от груди, когда пойдет работать. Вика стала злая и независимая. Она думает взять Алешу измором: не пишет ему и хочет разводиться, если он не бросит свою стройку. «Базаров почему-то может работать в Москве, — говорит она, — а этот дурак…» Вообще они с мамой такое говорят об Алеше — слушать противно. До чего нелепая, до чего обыкновенная история — чуть не каждый день в газетах пишут. Вот и у Вики с Алешей так. Глупо! Но об этом ему писать, конечно, не стоит.

«А я послезавтра уже еду в Минск, я вам писала ведь, так вот уже все, послезавтра едем. Я жутко, Алеша, волнуюсь, просто хоть отказывайся, честное слово! Погорю я там, вот увидите, там из Латвии такие классные девчонки приедут, одна Расма чего стоит — о ней целая статья была в «Комсомолке», не читали?..»

Корт, желтый корт. Сетка. За проволокой — тысяча лиц, все гудят, ахают, дышат. Белый мяч, ракетка. Как будто Лена перед огромным зеркалом играет: там, за сеткой, такая же, как она, девушка в белом свежем костюме с загорелыми ногами, так же схвачены обручем волосы, так же перетянуты бинтами запястья, так же летает она с угла на угол, отбивает мяч. Удар, удар, удар! Угол, центр, угол! Вперед! Спокойно, спокойно, сейчас будет моя подача…

«Вот если бы вы могли приехать поболеть за меня! Сережка только издевается, подшучивает, ему-то что, он классный игрок, в Москве один Карпов лучше его играет, ему победа обеспечена. Знаете, он, по-моему, в меня совсем за этот месяц влюбился. Смешно, правда? А про Карпова читали? Тоже в «Комсомолке» — было про Карпова и Сережку…»

В самом деле было бы здорово, если б Алеша приехал. Какой он стал? Он приезжал на три дня, когда родился Юрка. Очень строгий и грустный. Очень серьезный. Они шли с Леной из роддома по набережной. Вика вернула им апельсины, которые они послали ей с передачей, и Лена ела апельсин, а Алеша не ел. Он курил базаровскую трубку и смотрел на реку. Он ни разу не пошутил. Он рассказывал, какая река Кама, какая тяжелая была зима. Он говорил, что не может задержаться ни одного дня, потому что никто там не сделает за него его работу. Вода в реке была апрельская, мутная и стояла высоко. Лена бросала апельсиновые корки; яркие, они долго были видны на воде и неслись быстро.

«Помните, как вы приезжали весной! Вот еще бы так приехали. Или нельзя? А я к вам обязательно приеду. Как только кончу весной школу, так сразу поеду, можно ведь, правда?»

Ужасно хочется туда поехать, к Алеше, — все посмотреть, как там люди живут, как он там работает. Она бы ему помогла, она бы не пищала и не сбежала, честное слово. Она бы выстирала и выгладила ему все рубашки, она бы их помирила с Викой. У Вики бы это прошло, она бы поняла тоже, что так нельзя, что смешно быть маменькиной дочкой. Лена вернулась бы и все ей рассказала, разжалобила бы ее. Нет, она обязательно поедет. И если даже Вика не захочет, и уже забудет про Алешу, и они с мамой будут говорить о нем всякую ерунду, Лена все равно поедет.

— Аля-улю! Ленка!

Лена посмотрела вниз. Там стоял среди двора Сережка, тоненький и высокий, в белый брюках и рубашке, с ракеткой в чехле под мышкой. Лена сделала ему знак, чтобы он не орал, показала на коляску в тени. Потом помахала, чтобы шел наверх, все равно еще надо дождаться Вику.

«Я вам еще напишу из Минска. До свидания, Алеша. Крепко вас целую. Ваша Лена».

«Ваша Лена, ваша Лена… Ну и почерк у меня, просто стыд!»