Невероятные приключения Фанфана-Тюльпана. Том 1

Рошфор Бенджамин

Часть вторая.

Запретные игры в предместье Сен-Дени.

 

 

1.

В 1760-е годы в парижском предместье Сен-Дени была весьма популярна некая личность, - всего лишь маленький мальчик. В существовавшей где-то метрике значилось, что имя его - Франсуа, но в этом буйном, шумном квартале его с первого дня именовали Фанфаном.

В то время нигде в Париже так не кипела жизнь, как здесь. На самой рю Сен-Дени располагались больницы и монастыри, но кроме них - множество дворцов, торговых домов и всевозможных транспортных контор, как пассажирских, так и грузовых. Дилижансы из Реймса прибывали к гостинице "У святой Марты", экипажи из Арраса, Лилля, Суассона, Руана заканчивали путь на постоялом дворе "У большого оленя". Там же каждую среду и субботу путешественники могли сесть в дилижансы, отправлявшиеся в Санлис, Компьен, Дуо и даже в Брюссель. В сторону Сен-Жермен-эн-Лей, Манта или Канна - по понедельникам со стоянки против монастыря Дочерей Божьих. Этот шум, предотъездную суматоху и крики бродячих торговцев часто перекрывал звон колоколов, среди путников, готовившихся к отъезду, протискивались воинские патрули, тут же крутились девицы, ищущие клиента "пожирнее", разные забияки и драчуны - все это превращало улицу в вечно кипящий котел. Да и соседние улицы не были спокойнее - что рю де Сен-Жермен-л'Оксеруа, что рю Жан-Пен-Молле, что рю Трю-Ваш или рю де ля Гранд-Трюандери, причем самым оживленным местом, пожалуй, была центральная контора по прокату носилок на рю Тир-Боуен. Тут было изумительное место для забав восьми-девятилетних сорванцов, знавших каждый уголок, тупик, закоулок или скрытый проход. Фанфан тут знал многих, особенно девиц легкого поведения, которым временами оказывал услуги, относя записочки, а те в знак благодарности угощали его миндальным драже из лавки "Ле Фидель Бержер", находившегося на рю де л'Ашльер рядом с крупнейшим москательным магазином столицы "Мартин Д'Ор". Драже Фанфан обожал, девиц - нет. Если случалось, что какой-то путник, которому Фанфан оказал услугу, приглашал его выпить с ним в кабаке "Еловая шишка", то Фанфан всегда заказывал сидр. Сидр Фанфан обожал. Иногда пил его в "Еловой шишке", иногда в "Кафе кучеров" возле конторы дилижансов. И мечтал о том, что когда-нибудь его пригласят в "Кафе де Гиз", которое посещали самые шикарные клиенты, но такого ждать ему пришлось очень долго и произошло это при обстоятельствах, о которых он пока и думать не мог. Иногда Фанфан один или с другими подростками, входившими в небольшую шайку, где он был предводителем, торчал перед воротами приюта Гроба Господня на рю Сен-Дени. Туда прибывали путники, отправлявшиеся в Иерусалим или возвращавшиеся оттуда. Некоторые его приятели, Гужон, например, появлялись там в повязках или с вывернутой ногой, чтобы получить кое-какую мзду с христианского милосердия набожных путников и потом блеснуть перед девчатами. Но Фанфану это было не по душе. Его привлекало туда зрелище людей всех возрастов и сословий, отправлявшихся в далекую землю, где был погребен Христос. Фанфан хотел бы отправиться с ними, чтобы увидеть море и верблюдов - ну при случае и Гроб Господень, ибо Христос стал симпатичен ему с тех пор, как он узнал, что тот ходил по воде. А что касается источников доходов, у него были свои. По его мнению гораздо элегантнее - ибо Фанфан придавал особое внимание элегантности, хотя и вращался в такой среде, где, как мы увидим, это не принято, был один из них - при случае он становился членом братства "Синих детей".

В квартале был один приют - приют Святой Троицы на рю Гренета который давал кров и стол ста тридцати шести бедным детям - ста мальчикам и тридцати шести девочкам. Тех называли "Синими детьми" по цвету их одежды и чепцов. Приют использовал их на похоронах богачей, чтобы похоронная процессия выглядела подлиннее. Цена разумная - три ливра за дюжину - то есть за дюжину детей. Наследники платили после мессы. Потом казначей приюта собирал деньги и дети возвращались обратно, а Фанфан - сам по себе, поскольку вовсе не был членом братства, а их одежды изготовил сам, отдав в покраску старую ночную сорочку и чепец красильщику Валхуссару с рю де ля Коссопери, который взялся с радостью, поскольку Фанфан нашивал ему записочки от мадам Аймер - что та в такую-то ночь свободна, когда её муж, стражник Аймер, был на службе.

И вот Фанфан с успехом сопровождал похоронные процессии до самого кладбища. Никто из опечаленных родственников в нем никогда не сомневался, напротив, все считали весьма любезным со стороны приюта прислать детей сверх уговора - тем более, что Фанфан своим нежнейшим дискантом прекрасно распевал хоралы и мог до слез растрогать даже тех, кто ничего не унаследовал. В особенно удачные дни ему в карман перепадало до трех ливров! Но все он тратил на драже в "Ле Фидель Бержер". Потом делился и с Гужоном, щеголявшим грязными повязками, и с Николя Безымянным, чья мать была проституткой с рю де Лавандье Сент-Оппортюш и мучила Николя тем, что учила его читать и писать, и со Святым Отцом, которого так звали потому, что был он сыном канонника. Короче говоря, Фанфан щедро делился своими трофеями со всей своей компанией! Сен-Пер, или Святой Отец, будучи сыном канонника, был круглым сиротой, поэтому жил с Николя Безымянным у его матери, которая легко относилась не только к мужчинам, но и к заботам о чужом ребенке. И был ещё тут Пастенак, горбун, но тот их предал! Подростки, говоря о нем, непременно прибавляли к имени всякие ругательные прозвища и божились, что когда вырастут, пойдут к колдунье, чтоб та проткнула куклу Пастенака каленой иглой.

Не так давно - когда им было лет по пять, по шесть - они с Пастенаком вместе образовали шайку сорванцов, которая начала красть овощи с лотков, переворачивать тележки с зеленью, задирать ребят, не столь безумно смелых или лучше одетых, - однако слишком часто получали пинки под зад или хорошую трепку (и однажды даже просидели четыре дня в вонючей каталажке, а вернувшись домой, вместо утешения получили хорошую порку) - и это, наконец, их отучило корчить из себя Бог весть кого. Так что потом они предпочитали действовать хитростью, хоть время от времени и воровали кое-что с лотков, чтоб показать, что они не хуже других. Один лишь Пастенак продолжал действовать по старому, обзывая их трусами. И наконец их предал - тем, что перешел в банду Картуша, совсем другую банду, из настоящих парней (им было уже лет по двенадцать), которые отваживались даже раздеть ночного прохожего. Они были не совсем из их квартала, скорее с площади Бастилии, но иногда орудовали и здесь.

- Ты своего Картуша, - орал Фанфан на изменника Пастенака, - ты своего Картуша можешь засунуть знаешь куда!

- Да он на тебя только глянет, и ты наложишь в штаны, - отвечал Пастенак.

Потом последовала встреча на высшем уровне. Картуш послал к Фанфану своего помощника и предложил встретиться на следующей неделе в задней комнате "Кафе л'Эпи" на рю Нуар за Бастилией, где у него была штаб-квартира. Фанфану это место не нравилось, но он пошел туда с Гужоном, Святым Отцом и Николя Безымянным. Всего их собралось там человек десять, почти всем по двенадцать, кроме Картуша, которому уже было семнадцать. До этого Фанфан видел Картуша только издали. Да, это был гигант!

- Ты что, посмел меня послать?! - вскричал тот, ударив кулаком в кулак - огромным кулачищем! Недостававшие спереди три зуба делали оскал Картуша ещё страшнее.

- Я - нет. Я только сказал Пастенаку, что может сунуть тебя в задницу!

И тут повисла мертвая тишина, как в старые времена в римском цирке перед выпуском львов на арену с христианами. Картуш шагнул к Фанфану, но тот не отступил, стремясь выдержать ужасный взгляд гиганта, хотя почувствовав, что в самом деле может наложить в штаны, предпочел найти выход в дипломатии.

- Достойно ли мужчины бить маленького мальчика?

От этого вопроса наморщилось немало лбов, которым редко приходилось решать этические вопросы. От тяжких размышлений у Картуша глаза едва не вылезли на лоб, и он окинул взглядом свою команду, которая, казалось, не дышала.

- Я бить тебя не собираюсь! - заявил он наконец, и удивился сам своему благородству. - Но требую, чтоб ты мне впредь выказывал надлежащее почтение, поскольку я - Картуш, а ты - сопляк паршивый!

- Мне уже семь, - ответил Фанфан, - и сопляком я не был и не буду!

Казалось, первый тур закончился вничью, если принять в расчет разницу в возрасте соперников. Картуш сел, закрыл глаза и так начался второй тур. Авторитет и престиж Картуша опирались не только на его геркулесову силу, но прежде всего на то, что он был не просто бургундцем, а внуком того Картуша, что колесован был на Гревской площади в 1721 году. И вот теперь он с наслаждением рассказывал о своем деде, о его жизни и карьере, о его подвигах, грабежах, кражах, убийствах и о его мученической смерти. Долгую речь, произнесенную в почтительном молчании, он завершил так: - А ты кто такой? - и повернулся к Фанфану. - До моего роста ты, может, и дорастешь, но вот насчет предков... тут тебе, сопляк, пришлось бы родиться заново!

- Покажи ему ногу! - шепнул Гужон Фанфану и тот снял левый башмак, достал из кармана зеркальце, с которым именно из-за этого никогда не расставался, и каждому показал татуировку на своей стопе: угольник и слово "Эгалите". Поскольку кроме него читать тут никто не умел, он пояснил: - Это значит "Эгалите" - "Равенство".

Как у Картуша на его предках, престиж Фанфана в большей степени опирался на его татуировку; подействовало и на этот раз - в банде Картуша о таком и не слыхивали.

- Ты знаешь, что это означает? - спросил потрясенный Картуш.

- Конечно! - заявил Фанфан, понятия об этом не имевший. - Угольник представляет ложе королевы. "Эгалите" - значит равенство с королем. Мой дед спал с королевой и стал равен королю!

- С которой королевой? - спросил Картуш.

- Это я смогу раскрыть только в день своего восемнадцатилетия, ответил Фанфан. - Но скажу только тебе, это обещаю!

Так и прошел поединок двух главарей. Он мог бы кончиться заключением мира, но на деле не вышло ни мира, ни войны, поскольку оба главаря не виделись потом целых два года.

* * *

Предатель Пастенак не унимался. Раз он Фанфана предал, то считал должным того ненавидеть. Едва не лопнул от ярости, узнав, что встреча с Картушем не привела к капитуляции Фанфана. Напротив, после этого престиж Фанфана только вырос, и весть об этом долетела и до Пастенака. И это жгло огнем мерзкого урода, которому нечем было похвалиться и который не забыл, как проиграл Фанфану поединок: однажды зимой они соревновались, кто дальше пустит струю, и Фанфан не только превзошел всех, но и сумел выписать на снегу свое имя и ярость Пастенака ещё больше возросла, поскольку Пастенак писать не умел. Поэтому он взялся за затею, которая должна была стать страшным и окончательным уничтожением Фанфана и которая - скажем сразу - по счастливому стечению обстоятельств закончилась таким его триумфом, что Пастенак, узнав, позеленел от злости.

Произошло это так: на юго-восточном углу перекрестка рю Сен-Дени и рю де Ломбард стоял приют Святой Екатерины, основанный монахинями-августинками. Занимались они тем, что на три ночи предоставляли кров служанкам, лишившихся места, и было тех до шестидесяти. Ночлежка состояла из двух залов в подвале, один - с шестнадцатью огромными постелями, каждая на четверых девушек, другой - с пятью односпальными кроватями. Пастенак хорошо знал это место, потому что несколько месяцев мыл там полы - и именно там он приготовил ловушку, чтоб выставить Фанфана на посмешище и подорвать его престиж.

Уже два года Пастенак вынашивал подобные идеи, но та, последняя казалась лучше всех ещё и потому, что вызрела так поздно - ведь месть такое блюдо, что вкусней всего холодным!

Случай, причуды которого неисповедимы, привел к тому, что как-то раз утром (холодным и дождливым) Фанфан пришел взглянуть на странников из Иерусалима и у ворот приюта Гроба Господня столкнулся с Пастенаком. Нужно сказать, что Пастенак был рыж, но не веселогг тона красной меди, а цвета прелой соломы, у него вечно текли сопли, он косил и к тому же, как все предатели, был лицемером. Но тут он кинулся с протянутой рукой к Фанфану. Сказал, что тот очень вырос и повзрослел, что было правдой. Тогда Фанфану было почти десять. Еще сказал Пастенак, что все былое забыто, что они вновь должны стать друзьями, короче говоря, сладкие речи так и лились из лягушачьего рта.

Выдать его мог лишь недобрый взгляд, но Фанфан, искренний по природе, и тем более только что прочитавший Плутархово "Жизнеописание", не был человеком подозрительным, и к тому же верил, что всем людям свойственно вести себя на манер греческих героев. Знай мы черные замыслы Пастенака, непременно предупредили бы Фанфана, но увы - что тот задумал, нам не ведомо. И, к несчастью, не было там ни Гужона, ни Святого Отца, ни Николя Безымянного, - никого из верных соратников Фанфана, чтоб разоблачить эту подлую личность.

У Святого Отца и Николя Безымянного настал час мучений - уже не чтения и письма, с этим они справились, но зато теперь в перерывах между визитами клиентов их матери-покровительницы им приходилось учиться счету! А что касается Гужона, тому отец - кулинар как раз вдалбливал в голову искусство приготовления паштетов, обильно награждая при этом пинками в зад.

Фанфан и Пастенак, уйдя от приюта Гроба Господня, разгуливали в толпе, хвастаясь своими похождениями. И так они оказались - при чем Фанфану и в голову не пришло, что это не случайно - перед приютом Святой Екатерины. Тут Пастенак остановился, судя по всему, погрузившись в мечты.

- Хотел бы я заполучить пять ливров, - вдруг сокрушенно произнес он, но слишком уж рискованно!

- Каких пять ливров? - насторожился Фанфан. - О чем речь?

- Ну, это идея Картуша! Такая шутка. Знаешь, мы в своей банде не только воруем, но и забавляемся! Подвергаемся всякими испытаниями, чтобы выяснить, кто из нас мужчина, а кто нет. На этой неделе Картуш заявил, что не отважусь я отрезать хвост коню гвардейца перед Тюильри. А я взял ножницы для стрижки живых изгородей, чик - и готово! И все наши были поблизости, чтоб убедиться, не наложу ли я в штаны - и, как видишь, я не наложил.

- Да, это ты отличился! - признал Фанфан.

- А ты бы смог?

- Надо будет подумать! Но почему ты не сказал, что за идея у Картуша?

- Попасть туда!

- В приют Святой Екатерины?

- Ну!

- Ничего интересного!

- Но ночью!

- Что-то украсть? В монастырях нельзя красть, кто это сделает, будет гореть в аду!

- Да не для кражи, а залезть в постель с девицами!

- Как это парень может влезть в женскую постель, да ещё у монахинь?

- А ты пошевели мозгами! Ну, например, одеться как девица! Но хоть Картуш и предлагал пять ливров, все отступились, и я тоже. Ведь если там схватят, то отправят в кутузку, и надолго, можешь мне поверить!

- А что Картуш? - спросил Фанфан, которого идея эта дразнила не так из-за девиц, как из-за пяти ливров, и прежде всего своей неслыханной дерзостью. - Он тоже струсил?

- Ты можешь представить переодетого женщиной его с ростом в метр восемьдесят?

- Ну нет, - согласился Фанфан. - Это было бы уже слишком!

И тут он размечтался. Пастенак поглядывал на него искоса. Знал что этого парня спровоцировать было не сложно.

"- Разве что теперь, повзрослев, он стал не так безрассуден!" подумал Пастенак.

- Я возьмусь! - сказал вдруг Фанфан, готовый сделать это и задаром, лишь бы доказать, что отвагой превосходит остальных.

- Когда это надо сделать?

- Сегодня вечером!

- Годится, сегодня вечером.

- Ну, ты храбрец, - завистливо сказал Пастенак. - Мы будем поблизости, проследим, чтобы ты не надул.

- За кого ты меня принимаешь? - обиделся Фанфан, даже не подав ему руки, развернулся на пятке и пошел прямо к мадам Аймер, любовнице своего приятеля - красильщика Волхуссара и супруге стражника Аймера, которого как раз не было дома. Мадам Аймер - яркая, грудастая особа, вечно долго любезничала с Фанфаном, сажала его на колени и повсюду гладила, хоть Фанфана это только огорчало из-за времени, потерянного для игр и баловства.

- Мадам, - спросил он, когда та с ним вдоволь налюбезничалась, - нет ли у вас платья на девочку? Я тут затеял одну шутку, - признался он. Завтра верну!

- Пойдем посмотрим, шалун ты этакий! - ответила та и отвела его в комнату, где под предлогом примерки своих платьев велела раздеться донага.

* * *

Служанки, оставшиеся без места, приходили к августинкам в любое время дня, но по большей части обычно в сумерках, когда поздно уже было искать другой кров. Фанфан дождался восьми, чтоб не расхаживать днем в девчоночьем платье по кварталу, где его все знали. Переоделся он тайком у Гужона в сарае для инструментов на огороде, причем Гужон караулил снаружи. Гужон пообещал известить Николя Безымянного и Святого Отца.

Когда Фанфан пришел на угол рю де Ломбард, ему наметанный взгляд заметил троих приятелей, прижавшихся в нише ворот и в тени тут и там другие темные фигуры, не иначе из банды Картуша. На улице оставались только одинокие прохожие, лавки закрывались, а транспортные конторы уже опустели.

Фанфан направился к небольшой калитке посреди огромных ворот и прислонился к ней. Знал, что налево от калитки в начале двора стоит сторожка, откуда караулит вход сестрапривратница. Конечно, он бы предпочел войти в компании женщин, чтобы привратница поменьше обращала внимание, но в эти минуты у приюта не было видно не одной. В конце концов, разве мадам Аймер не говорила ему, что выглядит он как миленькая девушка, что целый день его сердило, но вместе с тем и успокаивало.

В сторожке света не было, привратницы нигде не видно! Фанфан решил, что прием постоялиц проводится прямо в ночлежке, и зашагал туда, где сквозь окна видны были огоньки свечей и фонарей. В подвале дома, тем не менее, было совсем темно - весьма странно, и Фанфан на миг заколебался. Но отступать было некуда - ребята Картуша на улице только того и ждали! Вестибюль черт знает почему смердел уксусом. В конце его Фанфан неясно разглядел лестницу. Шагая в ту сторону, он все отчетливее слышал наверху какой-то шум. Он всегда думал, что обет предписывает молчание, но не тут то было - теперь, на середине лестницы он ясно слышал гул разговоров, а потом там даже кто-то громко рассмеялся.

Перед Фанфаном появились тяжелые двери. Приложив ухо, он тут же отскочил, услышав мужской голос, вещавший что-то невразумительное. Мужской голос? Фанфан сообразил: наверное это доктор Бризон! Бризон ходил сюда каждый вечер, чтобы проверить нет ли среди вновь прибывших симптомов какой-нибудь заразной болезни, например, оспы, которая периодически опустошала всю Европу.

"- Черт, этот меня знает! - подумал Фанфан. - Не повезло!" Он уже собирался развернуться и уйти, когда тот же голос сказал:

- Погасить все огни!

Потом последовала какая-то возня и двери распахнулись. Фанфан прижался к стене за стоячими часами. Он слышал, как шаги доктора удаляются по коридору и затихают вдали. Фанфан торопливо проскользнул в темную ночлежку, которая была полна неясных голосов, зевков, скрипа матрасов. Скользнув в первую попавшуюся постель, он чувствовал, как сильно бьется сердце, но был вне себя от радости при мысли, что его шутка удалась.

Тот, кого он оттолкнул, небрежно извинившись, вначале промолчал, но тут Фанфан почувствовал, как кто-то оборачивается к нему и встает! Во тьме чиркнуло кресало, потом зажглась свеча - её держал мужчина!

- Друзья, я её первый увидел, но потом я с вами поделюсь! Но ты хорошенькая!

Все новые и новые свечи и фонари зажигались повсюду, из всех постелей вылезали мужчины, по большей части одетые, только без сапог... и стало ясно - это взвод драгун! Молодых, стройных драгун, обрадованных такой удачей и полных решимости - это было с первого взгляда ясно - всерьез заняться красоткой, которая - ну и штучка - ради этого сюда и пришла!

Их было человек тридцать, и Фанфан сдрейфил. Секундою позже Фанфан, метнувшийся к дверям, был перехвачен "первооткрывателем", а остальные кричали "давай-давай!", хотя и в полголоса, из-за полковника, спавшего по соседству, - того, которого Фанфан принял за доктора. "Первооткрыватель" швырнул Фанфана обратно в койку, безжалостной рукой умело раздевая его, и мог с успехом справиться с этой задачей, если бы - хвала Господу - не обнаружил, что с полом вышла ошибка. Его мальчики не интересовали, и хотя среди соратников любители нашлись бы, но, к счастью, содомия тогда каралась виселицей. И дело шло к тому, чтобы Фанфана вышвырнуть на улицу под град проклятий честных драгун, ничуть не усомнившихся в его намерениях, если б в ночлежку не вернулся полковник, привлеченный всем этим шумом.

Полковник де Рампоно страдал от своего малого роста, и от несварения желудка как следствие первого недостатка. Он по природе был трус, но обожал армию - не потому, что та ведет войну, а из-за наслаждения, которое ему доставляли маневры, приказы и уставы. В компании или перед своими подчиненными полковник де Рампоно любил блеснуть тем, что единым духом выпаливал любой параграф устава. Все, что не по уставу, он терпеть не мог. Присутствие Фанфана было вопреки уставу. И более того, у полковника не оставалось сомнений насчет намерений Фанфана, а это было против правил общества, которое такое осуждает, и вопреки правилам церкви, которая это запрещает. И мосье де Рампоно отдал приказ...

* * *

Ребята Картуша - как и приятели Фанфана - ждали на улице до тех пор, пока не поняли - затея Фанфану удалась. Договорились встретиться на том же месте в семь утра, когда начнут выходить женщины и с ними вместе торжествующий Фанфан.

И вот в условленное время все собрались там, сгорая от любопытства. Картуш уже сказал своим, что Фанфан с его отвагой несмотря на возраст, им сможет здорово пригодиться, - когда вдруг ко всеобщему удивлению на монастырском дворе раздался бой барабана.

- Что это будет, если сестры-монахини начнут бить в барабан? - заметил Гужон Святому Отцу и Николя Безымянному, которые согласно кивнули. - Но что там происходит?

Створки ворот со скрипом начали расходиться - и открывал их драгун! Теперь соберемся с духом, чтобы перенести зрелище ужасных мучений, которые предстоят Фанфану по приказу мсье де Рампоно, соберемся духом вместе со всеми, кто смотрит с улицы с друзьями и знакомыми Фанфана, и начинавшими собираться прохожими, со всеми, кто таращит глаза при виде зрелища: во дворе драгуны выстроены в две шеренги, и барабан бьет не переставая, как при экзекуции. И это вправду экзекуция: вот появляется Фанфан в прелестном платьице мадам Аймер, выходит из дверей, в которые проскользнул десять часов назад. Ночь он провел, прикованный за ногу к одной из коек. И два драгуна держат его за руки, ведут - почти несут - на середину двора.

На улице толпа прибывает, знакомые и незнакомые спрашивают друг друга, что все это значит. Вот появляется полковник де Рампоно, за ним его адъютант несет стул, который ставит возле Фанфана и полковник водружает на него свой широкий зад. Драгуны, оторвав сопротивляющегося Фанфана от земли, ловко кладут его полковнику на колени. Тот левою рукою крепко и больно захватывает его шею и под торжественный бой барабана начинает порку. Пятьдесят ударов по голому заду! От унижения и бессильной ярости Фанфан ещё до окончания экзекуции теряет сознание, но с той поры полковник навсегда остался в его памяти!

* * *

Что, собственно, произошло?

А вот что: за два дня до этого из-за трех случаев оспы, обнаруженных у августинок, приют по повелению префекта полиции был закрыт. Сделано это было ночью и втихую, чтоб не нервировать обывателей. Августинки и их подопечные нашли приют на рю де ла Барр, в монастыре кармелиток. А ночью группа санитаров там провела дезинфекцию, обильно все залив уксусом, - вот этот запах и почувствовал Фанфан при входе.

Картуш после экзекуции молча вернулся в сопровождении своей банды на свою штаб-квартиру в кафе "Л'Эпи Нуар" у площади Бастилии. Истерический смех Пастенака привлек его внимание.

- Скажи мне, Пастенак, - приветливо спросил Картуш, вернувшись в кафе, - ты знал, что вместо святых сестер там окажутся драгуны?

- Я слышал, как об этом говорил один сержант-квартирьер в кабаре "Де ла Селетт". им нужно было на одну ночь разместить драгун, что проходили через Париж, направляясь на север, вот и решили поместить их туда, пока сестры-монахини не вернулись. - ответил этот осел, горевший желанием ошеломить слушателей и упивавшийся сознанием, что месть его свершилась.

- Но я вел речь о ночи в постели с девицами, а не с драгунами! сказал Картуш, все также любезно, и поскольку человек он был немногословный, слова свои закончил тем, что огромным кулаком заехал Пастенаку в челюсть, лишив того ещё трех зубов, потом, схватив его за штаны, вышвырнул из кафе "Л'Эпи Нуар" и тем самым - из своей банды. Пастенак, хныча, исчез в парижских закоулках, и неизвестно, доведется ли нам с ним ещё встретиться.

Фанфан узнал о выказанной Картушем симпатии из письма, который гордый главарь продиктовал платному писцу. К письму были приложены тридцать ливров. Эта симпатия и деньги Фанфана несколько утешили, но травма нанесенная его ягодицам, сказалась и на его душе, лишив былой уверенности в себе, так что из дому он не выходил два месяца - все ждал, пока забудет и он сам, и почтенная публика.

Не выходил из дому? Значит, у него был дом? Да, прежде мы об этом не упоминали, занявшись исключительно его светской жизнью. И прежде чем, как мы обещали, переходить к описанию того, как пережитое поражение в результате исключительного стечения обстоятельств превратилось в истинный триумф, от которого Пастенак навсегда позеленел от ярости, пожалуй, стоит просветить читателей насчет семейной жизни Фанфана..

 

2.

Лет за десять до событий, о которых мы только что рассказали, одним майским вечером женщина лет двадцати восьми шила у окна в маленькой, но уютно обставленной квартирке, которую снимала на третьем этаже дома номер 20 по рю Гренета, и время от времени отрывалась от монотонной работы, поглядывая вниз на улицу, где громыхали кареты, отъезжавшие от соседних транспортных контор на рю Сен-Дени и направлявшиеся в Нормандию или на север Франции. Женщина была довольно привлекательна, невысока, но хорошо сложена. Жила она - по правде говоря, очень скромно - тем, что брала шитье на дом. Звали её Фелицией Донадье. И главное: уже четыре года она была вдовой Виктора Донадье, гренадера, павшего на войне в Канаде.

Фелиция как раз собиралась поужинать - как обычно одна и одним супом, - когда в дверь кто-то постучал. Открыв и увидев гостя, она замерла на месте от удивления. Человека этого она не видела больше десяти лет, с тех пор, как на поле люцерны возле захудалой фермы её родителей в Вексене он лишил её девственности.

- Ты! - вытаращила она глаза. - Бог мой! А это что?

Гостем был брат Анже, а "этим" - трехмесячный Франсуа в одеяльце.

- Ну да, как видишь, это я! - ответил брат Анже с галантным поклоном. - Можно войти?

- Разумеется! Разделишь со мной эту скромную трапезу?

- С удовольствием, а я принес вино, - и он извлек из-под одеяла младенца бутылку бургундского. Поставив бутылку на стол и уложив младенца на постель, расцеловал Фелицию в обе щеки и заявил, что та совсем не изменилась.

- Ты тоже! Но какой сюрприз! Я глазам своим не верю! Сколько лет! Но как же ты меня нашел?

- Ты не поверишь, - начал он рассказ, усевшись так, чтоб вытянуть свои длинные ноги. - Несколько лет назад, уже не помню от кого, я вдруг узнал, что ты была замужем за гренадером третьего полка и овдовела. А это полк графа де Бальзака, который платит пенсии вдовам своих солдат. От одного из своих друзей, армейского поставщика, я получил список всех этих пенсий и так нашел тебя, любезная Фелиция!

Брат Анже налил вино в два стакана, которые прихватил из буфета, ведя себя как дома (но мы же знаем, брат Анже повсюду чувствовал себя как дома) и взглянул на нее:

- Надеюсь, ты ещё вдова?

- Ну да!

- И у тебя нет любовника, который может меня прихватить и спросить что я тут делаю?

- О нет! - с известной меланхолией ответила она. - В моем возрасте женщина уже перестает нравиться!

- Мне ты нравишься по-прежнему! - лихо заявил он. - И я уверен, найдешь себе хорошего супруга!

- Дай Бог! Но ты скажи, - вновь удивленно спросила она, - чему же я обязана такой радости, что ты так неожиданно меня навестил?

- Вот ему, - он показал на младенца, только что проснувшегося на постели.

- Какой хорошенький! - Фелиция подошла ближе. - А глаза! Как драгоценные камни! Смотри, как уставился! Но я не понимаю...

- Я объясню, - перебил брат Анже, принявшись вместе с ней за еду и одновременно продолжая рассказывать. - Этого малыша зовут Франсуа Ланже. Ему три месяца. Это бастард одной высокопоставленной особы. А я здесь для того, чтобы спросить тебя: ты хочешь взять его на воспитание, найти ему поблизости кормилицу, короче, заботиться о нем так долго, как это понадобится? И ты не пожалеешь! Каждый месяц будешь получать вознаграждение в размере своей пенсии, а позже, может быть, ещё больше!

- Какая-то таинственная история! - заметила Фелиция, ошеломленная таким предложением. Опять взглянув на малыша, помолчала.

- Правда он славный? - спросил брат Анже.

- Очень.

- И такой рослый! Смотри, а штучка у него такая, словно уже месяцев восемь!

Брат Анже хотел добавить: в меня пошел! - но то, что это его внучек, должно было оставаться тайной, поэтому с сожалением промолчал.

- Я тоже была беременна! - грустно сообщила Фелиция. - Но ничего не вышло. И акушерки говорят, что детей у меня уже никогда не будет.

- Ну видишь! Значит я постучал в нужную дверь!

- Дай мне хоть немного подумать! Ведь это такое важное решение!

- На это у нас есть целый вечер, милая моя! - спокойно ответил он, опять наливая бургундского.

Вот так Франсуа, которого скоро начали называть Фанфаном (так произносил он сам, когда начал говорить) появился в предместье Сен-Дени, и оно долго было фоном его геройских похождений, прежде чем иные места нашей планеты стали сценой, на которой расцвели его таланты.

По удивительному стечению обстоятельств, которую ни одному романисту не выдумать, и тайна которых известна только истории, в тот же вечер, когда Фанфана принесли к Фелиции, старая графиня Амброджиано давала в честь внучат большой детский праздник в своем дворце на рю Гренета в нескольких шагах от дома Фелиции. И именно в тот час, когда Фанфан служил предметом вышеописанного разговора, его сводный брат, другой сын герцога Орлеанского неподалеку танцевал гавот. Но что бы сделали один и другой, узнай они об этом? Этому вопросу суждено остаться без ответа.

* * *

Опустим несколько лет, прожитых Фанфаном на рю Гренета. Истории о поносах и появлении первых зубок нам не интересны. Кстати, Фанфан никогда не болел. Умение орать во все горло и присосаться как следует к груди доброй кормилицы - вот главные особенности его тогдашней жизни. Брат Анже приходил каждый месяц выплатить обещанные деньги и проследить, каковы успехи его подопечного. Время от времени заходил с новостями к матери Фанфана - Жанне.

Жанна по возвращении из Вокулерса вначале некоторое время жила у матери, потом поступила на работу продавщицей и получила жилье в магазине модных товаров Лабиля, чья вывеска "Ля Туалетте" висела неподалеку от рю Гренета, на рю Неф-де-Пти-Шамп. Лабилль был очень популярным портным и в магазине у него было очень интересно, туда ходили многие дворяне, финансисты и офицеры гвардии. Жанна весьма привлекала этих богато раззолоченных мотыльков и начинала понемногу забывать постигшее её несчастье. Фанфана вспоминала только когда приходил её отец, чтоб рассказать о нем.

К счастью для Фанфана Фелиция быстро полюбила его и стала настоящей матерью. Для соседей по кварталу Фанфан был её племянником, сыном внезапно умершей сестры, и если поначалу и ходили какие-то сплетни, все быстро кончилось.

К Фелиции иногда захаживал под вечер некий Пиганьоль, Алцест Пиганьоль. Фанфану он казался добродушным Геркулесом, который, весело смеясь, подкидывал его до потолка. Пиганьоль ему каждый раз приносил драже, что, как можно полагать и зародило у Фанфана любовь к этим сластям. Пиганьоль служил гренадером в Канаде и был приятелем Донадье. Это он несколько лет назад пришел к Фелиции сообщить о героической смерти её мужа, попавшего в западню, устроенную индейцами-ирокезами. Фанфан любил Пиганьоля, и в тот день, когда Фелиция, посадив его на колени, сказала - у него будет папа, Фанфан подумал, что им будет Пиганьоль. И ошибся. Звали его Тронш. Итак, Фелиция вышла за Филиберта Тронша, когда Фанфану было три года. Для Фанфана это было большим несчастьем.

Филиберт Тронш не был красив, не был богат, не был высок, не был молод (ему уже было сорок пять), но он был мужчина. А для Фелиции её вечера стали уже слишком долгими, а воздержание - слишком тяжким. И ещё она хотела, чтоб у ребенка в доме был мужчина.

Но Фелиция не знала толком этого человека, который в темной и закопченной кузнице на рю де ля Коссонери занимался ремонтом оружия. Время от времени они здоровались на ходу, Тронш обычно выходил на порог кузницы, когда замечал Фелицию со свертками белья, которое она несла в ремонт. Тронш тоже был вдовцом, и тоже, как Фелиция, был сыт этим по горло, так что в один прекрасный день, когда он помогал ей донести домой тюк с бельем, не выдержали оба... но только занялись, как Фанфан, изгнанный с места грехопадения, стукнулся головой о стол, начал реветь как сумасшедший и застучал поленом в дверь, что мсье Троншу испортило все дело. И, несомненно, с этого-то дня мсье Тронш и возненавидел Фанфана.

Одним из последствий такой недоброжелательности - которая проявлялась в том, что Тронш часто ни за что орал на Фанфана, а иногда, вопреки отчаянным протестам Фелиции, даже порол - стало то, что Пиганьоль уже не появлялся в доме на рю Гренета.

Пиганьоль был свидетелем на свадьбе Фелиции, потом время от времени захаживал, как обычно, но в один прекрасный день Тронш у него на глазах так огрел Фанфана, что тот отлетел в другой конец комнаты (тогда Фанфан заигрался на улице с Гужоном и, чтобы не терять время, помочился в штаны).

- Нет! - взорвался Пиганьоль. - Ты сдурел, что ли? Нельзя же так бить маленького ребенка!

- Зверь! - кричала Фелиция. - Ты как дикий зверь!

- Кто здесь хозяин? - заорал в ответ Тронш.

Пиганьоль грохнул за собой дверью, сопровождаемый разрывающими душу рыданиями Фелиции и Фанфана, которого Фелиция прикрыла одной рукой, другой на всякий случай сжимая кочергу.

- Видишь, тетя! - крикнул Фанфан. - Нужно было выходить за Пиганьоля, я тебе говорил!

Все это отнюдь не помогало наладить отношения. Тронш все чаще уходил из дому, напивался в кабаре "Еловая шишка", а потом грозил, что когда-нибудь всех убьет! К этим "всем" он относил не только Пиганьоля, Фелицию и Фанфана, но и брата Анже!

* * *

Как мы уже поняли, Филиберт Тронш не мог ненавидеть Фанфана лишь по той единственной причине, что, как мы уже видели, Фанфан испортил его визит к Фелиции. Даже в случае такого "дикого зверя" причины гораздо сложнее иначе вся литература была бы излишней. Истинной причиной поведения Филиберта Тронша была обыкновенная ревность! Постепенно тот внушил себе, что Фанфан - не племянник Фелиции, а её родной сын, и что отец Фанфана никто иной как человек, который каждый месяц приносил Фелиции деньги и который был ужасно нелюбезен с ним, с Троншем! Вот почему Тронш так ненавидел брата Анже. Скажем в оправдание, что - во первых - первая встреча Тронша с братом Анже не была из тех, что будят взаимную симпатию. Как-то раз Тронш явился к Фелиции (с букетом цветов, это нужно заметить), и сквозь дверь услышал, как брат Анже воскликнул: - Тронш? Тот, что чинит старые пистолеты? Ты же не пойдешь за такого заморыша! И к тому же у него изо рта смердит - я-то знаю, как-то мне случилось носить к нему старый мушкет!

И второе, что касается обид Тронша: если вдовцом он не знал, что делать со своими желаниями, то теперь, став супругом, вспыхнул - и тут же сгорел, как солома, так что его молодая жена очень скоро оказалась разочарована и опять впала в черную меланхолию, вздыхая при мысли, как она обманулась. Вот почему Тронш в каждом мужчине видел своего соперника! Долго пережевывал Тронш свою странную идею о связи брат Анже-Фелиция-Фанфан, и однажды вечером, изрядно хлебнув, чтобы набраться храбрости, все и выложил:

- Ты совсем спятил? - оборвала его жена. - И перестань колотить по столу, не барабан! Иди спроси бабку Лашо, та тебе скажет, что не могу я быть матерью! (Как мы знаем, это было правдой.) - А насчет брата Анже, так он меня при крещении на руках держал! (Что правдой отнюдь не было!)

Тронш и продолжал бы настаивать с упорством типичного ревнивца, только выбрал неудачный день: забыл что должен прийти с визитом брат Анже! Тот из-за дверей слышал этот спор (в то время любили подслушивать под дверью) и вошел без стука. Со своим крючковатым носом, пронзительным голосом и в черных одеждах он смахивал на прокурора и производил ещё большее впечатление, чем обычно!

- Да, я на руках держал её в купели! - подтвердил он. - Вас это должно успокоить, как и мой церковный сан! Но раз уж вы высказываете недостойные подозрения и не хотите унять свое грязное воображение, и поскольку мой сан обязывает быть снисходительным к охватившим вас опасениям, так и быть, я открою вам тайну, которую вашей жене запретил раскрывать кому бы то ни было!

Ребенок этот - не её сын, и не мой, и даже не её племянник! Высшие соображения не позволяют мне открыть вам большее, это дело тайное! Но раз вы уже имеете о нем представление, извольте хранить эту тайну глубоко в душе, как человек благородный, и выбросьте из головы плоды вашего воспаленного воображения! Я требую, чтоб вы хранили в тайне то, что я вам сообщил, тайну, неизвестную даже вашей жене! Я узнал от неё - хоть она и долго колебалась, прежде чем сказать мне в прошлом месяце - что ваши несчастные измышления по части Фанфана привели к тому, что вы относитесь к нему не по отцовски. Прекращайте это, иначе пожалеете!

Это была воистину достойная речь. То ли потому, что брат Анже вспомнил о его душе благородного человека, то ли потому, что теперь Тронш оказался участником чего-то тайного, что по ограниченности своей и представить не мог, но он вдруг переменился. Может быть, из страха перед братом Анже? Или столь сильное впечатление произвела атмосфера тайны, окутавшая Фанфана? Во всяком случае, впредь Тронш обдумывал каждый свой шаг. С той поры он бил Фанфана только упившись в стельку, то есть не превосходя принятых в те годы обычаев обращения с детьми. Взрывы гнева впредь обрушивались на несчастную Фелицию, которая все чаще ходила с синяком под глазом или с шатающимся зубом. Но это совсем другая история. К ней мы ещё вернемся. Добавим только, что Тронш, хоть и поверил брату Анже и больше к нему не ревновал, продолжал все-таки ревновать ко всем остальным мужчинам, завидуя их готовности осчастливить женщину в любую минуту.

Что касается Фанфана, то Тронш, старавшийся задобрить брата Анже, чьи слова "иначе пожалеете" временами нагоняли на него озноб, предложил посвятить того в секреты огнестрельного оружия, обращения с ним и ремонта, в чем он сам отлично разбирался. Брат Анже эту идею одобрил.

И в последующие годы часы, свободные от беготни по улицам, Фанфан проводил в мастерской Филиберта Тронш, а ещё в доме номер 4 на рю Сен-Дени, у учителя мсье Вола, которого брат Анже оплачивал дополнительно.

Фанфан быстро научился писать, читать и считать. Дело это ему очень нравилось, хоть и меньше, чем разборка и ремонт оружия, в чем он скоро сравнялся с мсье Троншем, и особенно чем стрельба по мишеням на заднем дворе за мастерской - чтоб проверить, хорошо ли работают пистолеты.

Фанфану тяжеловато было пользоваться боевым оружием, которое приходилось класть на спинку стула - такие длинные тогда были пистолеты. По счастью, модель 1766 года была гораздо короче модели 1763 года, вместо сорока восьми сантиметров всего сорок - и Фанфан научился держать пистолет, положив его на локоть левой руки. Но предпочитал он дорожное или карманное оружие - ещё короче и легче. Малые пистолеты - это была специальность мсье Тронша! Поскольку и курок, и замок в этом случае помещались поверх ствола, как следует прицелиться было невозможно и Фанфан учился стрелять навскидку, что ему удавалось неплохо.

Как-то утром мимо шел брат Анже, чтобы выплатить Фелиции месячный гонорар, и сквозь грязное оконное стекло разглядел Фанфана. Вошел внутрь, где Фанфан, сидя на тюфяке, старательно чистил курок. Стоял мороз. Было это в январе.

- Ты один?

- Да, мсье, - Фанфан подсел поближе, потому что брат Анже был единственным, к кому он испытывал истинное движение - может быть, потому, что все именовали его "монсиньор" и потому, что тот носил черную треуголку.

- Что делаешь?

- Как видите, чиню курок. Слишком тугой спуск.

- Ты спал здесь?

- Да, я пришел сюда ночью.

- И часто ты так делаешь?

- Иногда. - Фанфана глядел мрачно, говорить ему явно не хотелось.

- Твоего дяди здесь нет?

- Если вы, мсье, говорите о Тронше, так он ещё не проспался с похмелья! Потому я и здесь!

- Он тебя бил? - угрожающе прогудел брат Анже.

- Меня нет! Тетю Фелицию! Каждый раз, когда он её бьет, я убегаю иначе не выдержу и убью его!

- Ну, ты уж слишком грозен! - заметил брат Анже, при этом гордо подумав, что у мальчишки есть характер.

- Он сделал её самой несчастной женщиной на свете, мсье!

- А почему она не говорит мне?

- Думаю, ей стыдно.

- Значит я должен нагнать страху на этого мерзавца! - заявил брат Анже.

- Это не поможет! - сказал Фанфан. - Я его должен убить! Видите? Вот так! - он нацелил в задний двор карманный пистолет, который успел зарядить, и, выстрелив, разбил старую тарелку, лежавшую метрах в десяти на скамейке.

- Мой поклон! - воскликнул брат Анже, смеясь своим глухим смехом. - И поздравляю с днем рождения, Фанфан! Тебе сегодня восемь лет. Вот три ливра, купи себе что хочешь!

- Кучу драже! - взвизгнул Фанфан. - Премного благодарен, мсье!

Потом он снова нахмурился, глядя на свой маленький пистолет марки "Квин Энн", который отыскал в мастерской.

- Как долго нужно человеку расти, чтоб мочь кого-нибудь убить, мсье?

- Как можно дольше, мой малыш, как можно дольше!

* * *

Убить Тронша Фанфану не позволила одна из тех случайностей, что бывают в жизни: Филиберт Тронш всего через две недели умер без посторонней помощи - замерз насмерть. Как следует набравшись в кафе "Де ля Селлет" он удалился в морозную ночь. "- Так что правду говорят, что и мороз может быть на пользу", - заметил Фанфану брат Анже, придя на похороны. И кроме этой пары слов ничего больше не было сказано на похоронах этого грубого животного.

На деньги, полученные на именины, Фанфан купил кило драже и преподнес Фелиции. Теперь только черные круги у той под глазами были единственным свидетельством того что на земле жил Филиберт Тронш.

- Теперь, наконец, мы заживем спокойно! - заявил Тюльпан. И следующий год действительно прошел на удивление спокойно. Фанфан был счастлив: занимался с учителем, работал в мастерской, где к привеликому своему удовольствию был теперь один и где он не вылезал из книг по оружейной части, а если что-то не ковал, то болтался по кварталу с приятелями Гужоном, Николя Безымянным и Святым Отцом. И счастлив был без меры, как и его сводный брат герцог Шартрский (которому уже исполнилось девятнадцать) тот в этот год лишился девственности заслугой Розали Дути, ослепительной красавицы из борделя мадам Бриссо; причем герцог Шартрский отсалютовал трижды, после чего удалился в восторге от такого дебюта, - если верить полицейскому донесению, получив которое генеральный инспектор полиции де Сартин дал прочитать его Людовику XY, весьма его этим позабавив.

Но вернемся к Фанфану. Кто в один прекрасный день появился на третьем этаже дома номер 20 по рю Гренета? Пиганьоль! Алцест Пиганьоль. Приглашен он был на обед. Пиганьоль, как он сам сказал, только несколько дней назад узнал о несчастном случае, и пришел почти с годичным опозданием выразить сочувствие и спросить:

- Что случилось с беднягой Троншем?

Это глупый вопрос, который свойственно задавать о людях, которые уже давно мертвы.

- Что с ним было?

- Мороз, - ответил Фанфан. - Он хотел согреться и перестарался.

- Фанфан! - одернула его Фелиция, - он мертв, и мир его праху!

- Это лишнее - разыгрывать спектакль, как положено при таких обстоятельствах. Гроша ломанного он не стоил! Но теперь, когда я все высказал, согласен, пусть покоится с миром!

- Это правда, - осторожно заметил Пиганьоль, - судя по моим впечатлениям от того вечера, когда я здесь был в последний раз...

- Вечеров таких на её долю досталось без счета, - показал Фанфан на Фелицию, - не говорю уже о моей заднице!

- Да, он не был достоин Донадье, доброго, честного Донадье, что так геройски погиб в канадских снегах! Какая утрата для вас, Фелиция, что он не пережил раны от индейской стрелы!

И Донадье Виктор, упокой Господь его душу, словно вернулся на рю Гренета, где, кстати, никогда не жил.

- Ах, что за человек был Виктор! А как умел биться! А как кричал "Да здравствует Франция!"

Фелиция расплакалась. Фанфана же рассказ весьма заинтересовал. И занимал все больше с каждым визитом Пиганьоля. Ибо Пиганьоль вернулся через две недели, потом стал ходить каждую неделю, потом и дважды - если позволяла служба: служил он писарем в тюрьме "Форт Л'Евек".

Пиганьоль мягким голосом (у него все было мягким, в том числе и голос), так вот, своим мягким, но рассудительным и приятным голосом рассказывал не только о жизни и смерти своего доброго друга гренадера Виктора Донадье, но и о стычках, боях, атаках, налетах с саблями наголо и об индейских хитростях. Все это было как в натуре, и Фанфан сжимал кулаки, таращил глаза и время от времени кричал: "Бум! Трах!" Это когда в рассказах Пиганьоля дело доходило до канонады. Фанфан горел желанием быть как Донадье, его великий дядюшка, хотел отдать свой скальп за Францию и короля. Восторженно наслушавшись рассказов, он был ещё слишком наивен, чтобы заметить, какими глазами Фелиция глядит на Пиганьоля, и что Алцест Пиганьоль своим воркующим голосом ведет разговор совсем не на военные темы. И говоря о твердости штыка и ярости канонады, он смело делал весьма недвусмысленные намеки.

И так случилось, что когда однажды вечером Фанфан внезапно вернулся домой, Фелицию он обнаружил в весьма пикантном положении. Фанфан, конечно, сделал вид что ничего не видел, исчез и возвратился только через час. Пиганьоля уже не было.

Фелиция, после долгого молчания (ей было неловко) спросила:

- Помнишь, как однажды - когда-то давно - ты говорил, что нужно было мне выходить за Алцеста?

- Уже не помню, - ответил Фанфан, - но мне кажется, дело уже решенное, не так ли?

* * *

Третью свадьбу Фелиции сыграли через сорок дней. В торжественную минуту, когда в соборе Фелиция становилась мадам Пиганьоль, брат Анже шепнул Фанфану на ухо:

- Этот хвастун получше, чем Тронш, но с виду он - одно сало! Тебе он нравится?

- Здорово рассказывает! - сдержанно ответил Тюльпан.

- Похоже, ты не слишком рад!

- Да ничего, сойдет!

- А что дальше?

- О, Господи, надеюсь, ничего! - заявил Фанфан, который в своем праздничном костюме выглядел писанным красавцем, хотя и морщил нос.

- Возможно, - негромко произнес брат Анже, - тебе недолго с ними оставаться...

Фанфан покосился на него: у брата Анже на губах играла такая двусмысленная улыбка... Случалось, что по причине услышанных обрывков слов, и по тому, как иногда поглядывали на него дома, особенно с того вечера, когда брат Анже отчитал Тронша (к несчастью, тогда было уже слишком поздно, чтобы Фанфан мог подслушать - он уже давно спал в своей комнате) - так вот, как мы уже говорили, случалось, что-то подсказывало Фанфану, что жизнь его каким-то удивительным образом и, несомненно, заслугой брата Анже в один прекрасный день изменится и что предместье Сен-Дени лишь временное поле его деятельности.

Не потому ли, что на его стопе такая странная татуировка? Глядя на брата Анже, он спрашивал себя: неужто "настали времена" (как говорится где-то в Библии - Фанфан как раз штудировал её с учителем) - но дать ответ так и не сумел. Хотел бы он знать... Поскольку, к сожалению, дела шли все хуже и хуже после того, как к ним на рю Гренета перебрался Пиганьоль.

Началось все вот с чего: Пиганьоль не был ни хулиганом, ни драчуном, ни алкоголиком; но - как быстро выяснилось - заурядным лодырем, что можно было бы предсказать по его сонному взгляду, однако как бывает иногда обманчив внешний вид! Вначале несколько недель он жаловался, как надоела ему вся эта тюремная писанина, потом вообще перестал туда ходить под предлогом, что у него простуда. Позднее оказалось, что он от места отказался - якобы для того, чтобы подыскать другое занятие, которое однако и не думал искать, целыми днями занявшись рыбалкою на Сене. Остаток времени толкался по квартире, вновь и вновь наведываясь на кухню, где Фелиция непрерывно готовила - такой он был обжора!

Фанфану довольно было увидеть, как он уплетает паштет и как при этом блаженно кряхтит и чавкает, чтобы утратить всякий аппетит. Если добавить что теперь Фанфан на память знал историю войны в Канаде, понятно, что гренадер Пиганьоль утратил в его глазах большую часть своих достоинств.

Когда Фанфан понял, что Пиганьоль искать работу и не собирается, у него желчь едва не разлилась от презрения и расстройства. Фанфан не понимал, как его терпит Фелиция! Или, точнее, слишком хорошо понимал - ведь если в день свадьбы Фанфан показался брату Анже таким невеселым, то потому, что у него перед глазами ещё стояла картина, увиденная в вечер перед свадьбой, когда Фелиция со своим Алцестом удалилась в комнату "обсудить брачный контракт", откуда вдруг понеслись странные стоны. Фанфан по простоте душевной кинулся к ней на помощь, но, приоткрыв дверь, сообразил, что к чему. И вот с тех пор, как въехал Пиганьоль, такое было каждый день! Ибо Пиганьоль, как бы ни был он вял, по этой части - как говорит Ронсар являл изумительную прыть, и именно поэтому столько жрал и так нуждался в отдыхе! Но Бог с ним!

Единственное, что шокирует Фанфана, и что ему совсем не нравится - что его тетя, и отчасти даже мать, ведет себя как глупая самка и не только не требует от мужа, чтоб вел себя хоть чуть приличнее, но даже тратит на него, на его прихоти все деньги из обоих пособий!

Будущее виделось Фанфану в самом мрачном свете. Ему всего десять лет, и он не в состоянии понять, что Фелиция впервые в жизни - а ей почти сорок (о да, в те дни ей было именно столько!) - счастлива как женщина, ибо Виктор Донадье, герой-гренадер - упокой Господь его душу! - по этой части героизмом не отличался (чем мы не хотели бы принизить уважение, которое испытываем к павшему воину).

* * *

Итак, когда мы говорили, что после унизительной и позорной сцены публичной порки (чтоб сдох этот полковник, да покарай Господь его душу) Фанфан и носа не высовывал из дому целых два месяца, имели ввиду его мастерскую.

Фанфан привык ходить сюда спать почти каждую ночь и проделывал это уже три недели. С него было довольно ночного кхекания Пиганьоля счастливых стонов Фелиции, и их вечно заспанного вида. Теперь он ходил к ним только поесть, и то пробирался задами, уверенный, что все вокруг только и думают о его порке.

По части естественных надобностей выходил только ночью, в час, в два. К учителю ходил только в сумерках. На случай встречи ночью с злоумышленниками, всегда носил в кармане заряженный английский пистолет, который так успешно продемонстрировал брату Анже в ту пору, когда задумал пристрелить Фелиберта Тронша. Теперь порой он жалел, что тот умер - все лучше, чем Пиганьоль! А Пиганьоля начинал ненавидеть.

Из-за него теперь лишился дома! Прекрасно видел, что Фелиция о нем перестала заботиться, и это его огорчало. Теперь случалось, что Фелиция отсылала его из дома, чего на его памяти никогда не было!

На своих одиноких ночных скитаниях Фанфану вдруг случалось расплакаться. Правда, он тут же подавлял всхлипы и начинал ругаться, как драгун. Гужон, Святой Отец и Николя Безымянный (а то и все трое вместе) каждый день навещали его в мастерской, видели, какой он стал худой и нервный. Фанфан не сообщал им, что начинал подумывать, не покинуть ли этот квартал, где всем известен был его позор и где Фелиция уж не любила его так, как прежде.

Но прежде чем отправиться познавать дальние края - почему бы и не в Канаду, как легендарный Виктор Донадье - с ещё не тронутыми тридцатью ливрами от милого Картуша в кармане - Фанфану нужно было ещё расплатиться по счету. Он должен был найти двойного предателя Пастенака, где бы тот не прятался, раз Пастенак был виновником его унижения и предметом его ненависти!

Но человек предполагает... Тут случилось такое, что Фанфан отложил на потом свою месть и свое расставание с кварталом Сен-Дени.

В отличии от галлов, которые боялись, что небо упадет на их головы, и с которыми никогда такого не случалось, Фанфан, который некогда не думал о любви, полагая что это не по его возрасту, вдруг дожил до того, что та обрушилась на его голову, пригвоздила к месту и оставила в Сен-Дени на время, ему казавшееся бесконечным!.

 

3.

В один прекрасный день Фанфан азартно стрелял из всевозможных позиций по бутылкам, расставленным на заднем дворе, стрелял с правой и левой рук, отвернувшись и глядя в зеркало, или между ногами - когда почувствовал вдруг, что кто-то наблюдает за ним, и прекратил истребление посуды.

От ворот на него кто-то смотрел. Девушка! Взрослая девушка! Почти взрослая! Ей было лет четырнадцать. Длинные блестящие каштановые волосы были перевязаны розовой лентой, на подбородке - ямочка, глаза - карие, блестящие. Одета она была куда лучше, чем те девчата, которых знал Фанфан (знал издали, нужно добавить, поскольку у девчат в его глазах был тот большой недостаток, что они не были парнями). Еще у девушки была тончайшая осиная талия и неплохая грудь - в отличие от тех, у которых такой груди не было (или Фанфан до этого не замечал).

- Ты Фанфан, - сказала девушка, не спрашивая, а утверждая.

- Ну, - Фанфан наморщил лоб, что у него было обычным делом и должно было сделать ангельское личико хмурым. - Ну и в чем дело?

- Меня зовут Фаншетта, - сообщила девушка и улыбнулась. У неё были красивые зубы, и даже все - что в том столетьи беззубых людей было удивительно, по крайней мере среди тех, с кем Фанфан имел дело.

- Ну и что? - спросил Фанфан, не умевший разговаривать с такими милыми девушками, и переступил с ноги на ногу. Что эта свистулька от него хочет?

- Я тут живу только несколько недель, но уже немало о тебе слышала.

- Да? От кого?

- От девочек в школе Сестер милосердия, где я учусь!

- И что они обо мне говорили?

Фанфан держался настороженно, говорил нервно, поскольку ожидал услышать намек на экзекуцию, устроенную Рампоно.

- Что вы - прелесть!

- Ну нет! Прелесть?

- Хорошенький!

- Ну, не знаю, - буркнул Фанфан, поскольку не знал, хорошо ли это и будет ли на пользу в его грядущих странствиях по свету.

Поскольку девушка смотрела на него без всякого смущения, ему стало неловко. И чтобы от неловкости избавиться, спросил:

- Ты живешь у Сестер милосердия?

- Нет, мы живем с мамой. Знаешь новый модный магазин на рю Сен-Дени с вывеской "Ля Фриволите"? Или нет?

- Нет!

- Мы только два месяца как переехали.

- Я никуда не хожу, - нервно отрезал Фанфан.

- Знаю.

Фанфан поднял голову от пистолета, который будто бы сосредоточенно разглядывал, чтобы взять себя в руки.

- Как это - знаешь? От кого?

Девушка умолчала от кого, но сказала:

- Именно потому я за тобой и пришла! Чтобы сказать, что нехорошо прятаться! Во время того скандала в монастыре августинок тебе все сочувствовали, признали, что ты держался, как герой, когда тебя избивал этот зверь! И это же удивительно (теперь она рассмеялась) - как ты проник в приют в женском платье!

- Так ты это оценила? - спросил Фанфан, поскольку все услышанное его успокоило и даже доставило удовольствие.

- Я там была! Мы только за день до этого переехали в ваш квартал. Как раз шли мимо, мама вела меня к Сестрам милосердия, и говорит:

- Что за гордый малыш! Не хотел бы ты зайти к нам на чай?

- На чай? К тебе?

Фанфан уже давно был на седьмом небе от того, что люди, и особенно особы противоположного пола считают его гордым маленьким мужчиной. Теперь от приглашения у него вскружилась голова, поскольку его ещё никогда не только не приглашали на чай, но до сих пор он вообще никогда этим не баловался! И делали это - как он слышал - только в дворянских кругах. Дворяне - да, те едят бриоши, макая в шоколад!

- А ты дворянка? - спросил он, ошеломленный этим приглашением.

- Нет. А что?

- Нет, ничего, - ответил он. - "Да, в семьях владельцев модных магазинов тоже, конечно, подают чай", - подумал он, стараясь не показывать свое незнание, чтобы не выглядеть смешным.

- Меня зовут Фаншетта Колиньон, - сообщила девушка. - Мне пятнадцать. Так ты придешь на чай?

- Но... я не знаю... - бормотал Фанфан, оглядывая себя сверху вниз, поскольку первый раз в жизни заметил, во что он одет: штаны до половины лодыжек, куртка, носки из черной грубой шерсти и деревянные башмаки, - и все отнюдь не блещет, если не считать блестящего от грязи зада у штанов! А руки! Такими руками брать бриоши? Руки черны были от грязи! Фанфану даже стыдно было сказать - взглянув искоса на Фаншетту, на её черный плащ, белые шелковые чулки и туфельки из тонкой кожи, он только показал ей руки.

- Умоешься у нас! - сказала ему эта прелестная девушка. - Теплой водой!

Теплой водой Фанфан в жизни не пользовался, ну разве только в супе! Но что его заставило сказать "да"? Не то ли, что потом мог рассказать приятелям, что мылся теплой водой? Но как бы там ни было, но он сказал "да" и через десять минут с бьющимся сердцем шагал за Фаншеттой к магазину с вывеской "Ля Фриволите"!

Для него это были памятные минуты. И памятные часы - часы очарования бедняги Фанфана! Был жаркий день: день, когда стало ясно, что по стечению обстоятельств его жестокое унижение стало началом того великолепного триумфа, от которого Пастенак ещё больше позеленел от бешенства и о котором в подходящий момент мы ещё расскажем читателям!

Теперь же выслушаем рассказ Фанфана о первом дне триумфа и его критическую оценку. Отчет был дан тем же вечером у Фанфана в мастерской при свете свечки; вокруг Фанфана сидели Святой Отец, Гужон и Николя Безымянный. Фанфан, стоявший посреди мастерской, старался сдержанностью выражений скрыть свой восторг, - а его слушатели дали волю своему воображению.

- И что, там было мыло? - спросил Гужон.

А Николя Безымянный добавил:

- И бриоши? И шоколад? И как на вкус?

- Все было! И вкус - изумительный! - отвечал Фанфан. - И подавала все служанка!

Наступила тишина.

- У него руки и в самом деле мытые! - констатировал Святой Отец.

- Мадам Колиньон сказала мне, что я очень мил (приятели Фанфана прыснули при этом смехом), но я ответил ей, что могу поднять большую лестницу, с которой достают до верхних полок. И сделал это!

- Спорю, от тебя чем-то пахнет! - заметил Гужон.

- Пахнет пачулями, понял! Принюхайся, почуешь пачули!

- Надеюсь, ты теперь не начнешь лить на себя духи? - подхватил Николя Безымянный.

- Я там узнал, что при дворе короля душатся все, даже генералы!

Опять повисла тишина.

- Ты смотри! - серьезно заметил Гужон, - эти женщины научат тебя хорошим манерам, и будем мы рядом с тобой как последние говнюки! О чем вы говорили?

- Ну, понемногу обо всем, - ответил Фанфан, несколько усомнившись вдруг, какое он там произвел впечатление. Хозяйки были с ним очень милы и все время веселы, но, может быть, его позвали только как забавный курьез? Да, этого следовало опасаться. А если нет, зачем его звать?

- Если пойдешь еще, - высказал Гужон Фанфану общее желание приятелей, - то постарайся принести нам бриошей!

- Слово даю! - пообещал Фанфан. Тут напряжение спало и ему тоже полегчало, поскольку выглядело все так, словно он стоял перед грозным судебным трибуналом, который мог бы осудить его за переход из их мира в мир иной - в мир бриошей, шоколада и дам, которые хорошо пахнут, в мир, знакомый его приятелям только по рассказам. Это могло быть расценено как предательство, а мы знаем, что по этой части Фанфан был особо щепетилен!

В ту ночь Фанфану снилось, что он выкупался весь! У Фаншетты была даже ванна! Ведь десять лет назад и его мать испытала упоительное чувство наслаждения богатством в ванне герцога Орлеанского, - припомните это! И не пойдет ли наш Фанфан тем же путем?

Проснувшись утром, Фанфан спросил себя, хватит ли у него смелости попросить разрешение выкупаться в этой ванне. В последние дни его видели, как каждое утро мчится он с двумя деревянными бадьями за водой к общественному колодцу. В аптеке купил порошок, который - растворенный в воде, - вполне прилично избавлял от грязи. Прокипятив одежду на заднем дворе, весь день он оставался нагим, - пришлось ждать, пока вся одежда высохнет. Потом, посягнув на свою добычу - деньги от Картуша - сшил у соседа-сапожника туфли. Гужон, Николя Безымянный и Святой Отец критическими взглядами следили за этими переменами. О будущем Фанфана они уже ничего хорошего и не думали, - боялись, что так он подастся в чиновники!

А Фанфан? Тот уже начинал волноваться: прошло уже четырнадцать дней, а нового приглашения не последовало! Гордость не позволяла ему мозолить глаза Фаншетте, и он скорее сквозь землю провалился, чем стал бы слоняться у магазина "Ля Фриволите". Но, будучи человеком решительным, на восемнадцатый день вновь посягнул на свою добычу: явился в магазин "Ля Фриволите" с фунтом драже! Галантно поздоровавшись (ведь он купил себе ещё и шляпу!) он преподнес драже мадам Колиньон, чтобы отблагодарить её как он сказал - за чудный прием. Столь отважная тактика была рекомендована ему братом Анже, которого весьма позабавили затеи Фанфана и особенно его элегантный вид. Скажем сразу, Фанфан сделал это ни ради бриошей, ни из-за шоколада, ни из-за ванны.

Разве мы только что не говорили о любви? Фанфану, не зная почему, хотелось плакать и смеяться, когда он думал о Фаншетте. А как при этом у него потели руки! И с той поры стрелял он не по облупленным тарелкам - нет, он стрелял в английских солдат! А когда на заднем дворе атаковал ирокезскую крепость, в мечтах с ним всегда была Фаншетта, которая осыпала его нежностями за безумную отвагу, выказанную в бою! А прочитав в "Газетт де Франс", что герцог Шартрский дает бал, он шел в мечтах туда с Фаншеттой, которая была потрясена, что они с герцогом - лучшие друзья, и Фанфан запросто величал того просто Шартром!

Но то, что ожидало Фанфана в этот день, превзошло все его ожидания: даже тот разговор, который четверть часа назад он в уме вел с королем Людовиком XY, заявив тому, что женится!

Ведь мадам Колиньон прежде всего поблагодарила его за драже, потом любезно обняла его и наконец сказала:

- Ты пришел как по заказу, милок, я уже собиралась послать за тобой.

Брат Анже предупредил Фанфана: мадам Колиньон будет растеряна, а драже заставит её сказать: "Ты как по заказу, милок, я уже хотела за тобой послать". И Фанфан спросил:

- Что же мне ответить на это, брат Анже?

- Ответь: "Мадам, я никогда не сомневался в верности нашей дружбы!"

И Фанфан так и ответил мадам Колиньон:

- Мадам, я никогда не сомневался в нашей верной дружбе!"

Мы уже говорили, что мадам Колиньон, в крещении Элеонора, было тридцать два? И что она была элегантна, гибка в талии, что у неё прекрасная грудь, веселое личико и все, что доставляет удовольствие многочисленным заказчикам? Нет? Так сейчас самое время!

- Входи, дорогуша, - сказала она Фанфану, - взглянем на нашу больную малютку

- Фаншетта больна?

- Ах, да! Лежит уже четырнадцать дней, боялись, как бы не оспа, но оказалось просто слабость... Поэтому она и не могла тебе дать знать, бедная малышка!

Фанфану - как бальзам на сердце! Значит, его не забыли, им не пренебрегли! Просто Фаншетта была нездорова! Фанфан готов был кричать от радости!

* * *

Дорогая малютка лежала в постели, бледная, но прелестная. Такая обворожительная, и бледная, и трогательная в своей бледности, с такой трогательной и усталой, но при этом задорной улыбкой, что Фанфан готов был... Бог мой, на что он был готов? Мы думаем, по меньшей мере взять Бастилию и положить к ногам очаровательной свидетельницы своих недавних подвигов! Но вместо этого сказал:

- Я принес тебе драже, оно помогает от слабости!

- Только не переедай конфет, дорогая Фаншетта! - заметила очаровательная Элеонора Колиньон и ушла, вызванная звонком какай-то заказчицы. Когда закрылась дверь комнаты, Фанфан услышал:

- От моей слабости ты лучшее лекарство, Фанфан!

Так приветствовала Фанфана немощная прелестница, взяв его при этом за руку и поцеловав ее!

Поскольку человек - существо смертное, нужно срывать цветы жизни и без размышлений отдаваться порывам момента! Не осенило ли Фанфана сказать это мадемуазель Колиньон прямо тогда? Мы охотно верим в это! И ещё в то, что четырнадцать дней в теплой постели, в теплой комнате, и бордосское вино, которое она получала, чтобы преодолеть приступы слабости, могут вызвать вполне определенные порывы!

И вот вам доказательство:

- Я тебя люблю, Фанфан, - вдруг заявила Фаншетта, и из глаз её брызнули слезы, что тогда было вообще в моде, а в этом случае ещё и уместно. - Все эти четырнадцать дней я только о тебе и думала!

- Клянусь святыми дарами, - воскликнул Фанфан, как раз читавший жизнеописание Генриха IY, с восторгом приветствуя эту новость, хотя и восприняв её как вполне нормальную вещь, и сообщил в ответ:

- Я тебя тоже! - услышав слабый, наполовину недоверчивый, наполовину удивленный шепот: - Правда?

- Гром меня разрази! - сказал Фанфан (все ещё как Генрих IY). - Чтоб меня черти взяли, если я лгу!

И на очередной вопрос, который всегда следует в таких ситуациях, и который был задан с ласковым и недоверчивым восторгом:

- Фанфан, я тебе нравлюсь? - ответил:

- Ты мне не веришь? - (он готов был изрубить в лапшу того, кто скажет Фаншетте, что это неправда). - Скажи, что веришь!

Фаншетта, глядя на него, уже не плакала и выглядела очень серьезной

- Верю! - выдохнула она. - Ты так прекрасно пахнешь, и в туфлях! Ах, погладь меня, любовь моя!

- С удовольствием. Но где? - в смятении спросил наш герой.

- Не знаю! - простонала она. - Любовь моя, мама уже с тобой поговорила?

- Нет! - голос Фанфана сел от избытка чувств. - О чем?

- Тогда спроси её сам! - вздохнула наша больная шельмочка, которую присутствие Фанфана настолько выводило из себя, что она уже начинала гладить его сама...

Когда Фанфан собрался уходить, Элеонора Колиньон, тихо прикрыв дверь за заказчицей, ласково ему улыбнулась.

- Вы собирались говорить со мной, мадам? - спросил он неуверенно, надеясь, что это смятение не заметно. - Мне только что сказала Фаншетта...

- Пойдем в мою комнату, ладно? Там спокойнее. Я только запру магазин..., - добавила она, поворачивая ключ в замке.

Фанфан, сгорая от любопытства, поднялся с ней по лестнице и вошел в небольшую комнату, чье единственное окно выходило в сад - а за стеной сада видны были свиньи, валявшиеся в грязи. Здесь, в комнате, уже не слышен был шум с улицы и грохот экипажей, разве что сюда доносилось кудахтанье кур. Комната была обставлена весело и уютно, - большая кровать с покрывалом розового шелка, черный круглый столик, отделанный перламутром, мраморное трюмо с умывальником и кувшином для воды - все тоже в розовых тонах, и ещё шкаф и небольшая кушетка, обтянутая золотой парчей. Стены были оклеены бумажными обоями в цветочек, на них висели гравюры с изображениями галеонов.

- Как тут красиво! - воскликнул Фанфан, ещё никогда не видевший столько удивительных вещей, и подошел взглянуть вблизи на гравюры. Когда-нибудь хотел бы я стать капитаном на таком корабле! - мечтательно протянул он с неповторимой улыбкой, которую унаследовал от матери. Потом заметил, что Элеонора, севшая на небольшую кушетку, смотрит на него, как ему показалось, с лаской и нежностью. У Элеоноры, как и у Фаншетты, были огромные сияющие карие глаза. Она похлопала рукой по кушетке, давая понять, что приглашает Фанфана сесть рядом. Он сел, держа колени вместе и положив на них руки, все ещё чувствуя себя скованным в такой великолепной комнате.

- Фанфан!

- Да, мадам?

- Ты счастлив?

- О, ещё как! - воскликнул он, подумав о Фаншетте. - Тут мне так хорошо, мадам! - И только потом удивился - вначале потому, что ему задан был столь странный вопрос, а потом потому, что заметил - вопрос-то был спонтанный, но в его ответе могло быть нечто лживое. И потому вдруг нахмурился. Почему?

- Мне только чуть грустно, - решил сказать он правду. - Мой друг Гужон собрался покидать наш квартал. Его родители открывают магазин довольно далеко отсюда - где-то в Тюильри. Вчера узнав об этом, я ночь почти не спал.

- Это не так далеко, - ласково сказала Элеонора и взяла при этом за руку.

- Конечно нет, но по-старому все равно не будет. Мы не увидимся больше (и он вздохнул). И ещё говорят, что по жалобам монахинь из приюта всех шлюх заставят перебраться в другие места. И если Святой Отец и Николя Безымянный тоже уедут, я останусь совсем один!

После минутной паузы Элеонора, тронутая этой его внезапной меланхолией, сказала:

- Фанфан, ты бы хотел здесь жить? Тебе бы нравилось у нас?

- Здесь? - ошеломленно воскликнул он. - С вами?

Она кивнула. Фанфан огляделся, не веря своим глазам, потом рукою ткнул себя в грудь:

- Я?

- Да, ты! Ты, милый маленький беспризорник!

- О, я бы лучше жил здесь, чем с Картушем! - наивно заявил он и добавил в качестве пояснения: - Это мой старый друг, он орудует в районе Бастилии и вокруг нее. Я говорил себе, когда шел к вам, - чем быть одному, лучше присоединиться к банде Картуша!

- А что твоя семья?

- Ну, моя семья...

- Я знаю! - (Элеонора поднялась, взяла какую-то коробочку и протянула Фанфану конфетку). - О тебе уже никто не заботится, живешь зимой в этой ужасной кузнице, где нет огня, ешь, где придется, и часто никуда не ходишь, потому что тебе не нравится, что происходит дома. А ночью часто плачешь.

- О, это нет! Я никогда не плачу, никогда! - воскликнул он, словно его иголкой ткнули, но тут напоминание о его жалкой доле взяло свое, подбородок задрожал и Фанфан к стыду своему почувствовал, как по щекам его текут неудержимые слезы. Он вдруг захлопал носом, но между двумя всхлипами все же сумел спросить:

- Но как вы узнали, что я плачу? Ведь это видел лишь Святой Отец?

- Он рассказал своей матери... ну, а остальное... в чем ты ему не мог довериться, мне рассказала одна моя заказчица, мадам Трикото.

- Мадам Трикото?

- Мать Святого отца.

- О, мадам шлюшка? Я и не знал, как её зовут. Ну нет! Святой Отец, предатель чертов! Что он наговорил обо мне? Я ему задам!

Фанфан действительно был зол: они-то говорили как мужчина с мужчиной, а этот олух все раззвонил своей матери!

- Успокойся, - рассмеялась Элеонора. - И съешь конфетку! Святой Отец сделал это, потому что он тебя любит. Ну что? Согласен? Будешь жить у нас?

Фанфан стремительно кинулся ей в объятия, расцеловал в обе щеки, но при этом вновь расплакался. Когда же успокоился, сказал:

- С вашего позволения... мне нужно ещё подумать. - Он не переносил никакого давления, как бы не хотелось ему чего-то.

- Пойдем теперь сказать Фаншетте, что ты согласен, - сказав это, Элеонора загнала Фанфана в угол.

- Так значит я вам так нравлюсь? - спросил он едва слышно.

- С того дня, как я увидела, как порют тебя в приюте августинок, - я поклялась защищать тебя, мой дорогой!.

 

4.

Элеонора Колиньон сама зашла к Фелиции чтобы сказать, что наняла её племянника в помощь по хозяйству и что впредь Фанфан будет жить у нее. Все это было недалеко от правды, поскольку сам Фанфан заявил категорически, мол, будет её гостем только при условии, что ему будет поручаться любая работа.

Фелиция уронила пару слез, не больше. Когда Фанфан узнал, с какой бесчувственностью восприняла новость та, что воспитала его от рождения, его это больно задело. Возможно, он надеялся, что Фелиция начнет возражать и что вернет ему прежнее место в её жизни (хотя и не рвался к этому), но так уж вышло... Чтобы слишком не расстраиваться, тут же решил, что выбросит Фелицию из своего сердца, но должно было пройти немало времени, прежде чем это удалось.

В защиту Фелиции нужно сказать, что та была беременна. Неукротимый любовный пыл Пиганьоля взял верх над её бесплодием. И нежданное новое существо, которое уже шевелилось в ней, забрало на себя все её чувства. Измотанная и отупелая от беременности, она воспринимала все вокруг словно во сне. К тому же Пиганьоль уже неделю как лежал в больнице и Фелиция боялась, что станет вновь вдовой - третий раз в жизни - это слишком много! И все это словно создавало преграду между нею и окружающими. Пиганьоль на рю де ля Гран-Трюандери угодил под дилижанс из Меца: попав под колеса, обе ноги оказались сломанными, и не в одном месте.

Учитывая, как равнодушно был воспринят его уход, Фанфан сам не пошел за теми вещами, которые составляли все его достояние: томиком Плутарха, жизнеописанием Генриха IY, переводом "Одиссеи" и ещё несколькими книгами. Вместо него за ними зашла Фаншетта. С её же помощью Фанфан забрал и то, что унаследовал от Филиберта Тронша: одно ружье, один мушкет, несколько пистолетов разного калибра, небольшую наковальню и инструменты - все это он сложил в сарай, стоявший у Элеоноры в саду, и запер.

В их высоком узком доме, где на каждом этаже было всего две комнаты, его разместили на втором. Такой прекрасной комнаты он никогда ещё не видел. В первый же день он сколотил небольшую книжную полку. При этом напевал и присвистывал, хотя порой и сжимало горло: накануне его приятель Гужон с родителями отправился Бог весть куда - в Тюильри! Прощание их было трогательным. Происходило оно перед приютом Гроба Господня, где им случалось так часто стоять вдвоем, один - прося милостыню, другой - мечтая о путях крестоносцев.

- Прощай, Гужон! Желаю тебе удачи на новом месте!

- И я тебе тоже, - ответил Гужон, - но не прощайся - скорее до свидания!

- Ты знаешь мой адрес.

- А ты - мой.

Они пожали руки.

- Ты распрощался со Святым Отцом и Николя Безымянным? - спросил Фанфан.

- Дружище, не поверишь, они обревелись! - с деланной небрежностью бросил Гужон и торопливо удалился, тоже плача.

И у Фанфана на душе было неспокойно, хотя никогда ещё он не был так счастлив, как теперь. Он приколачивал полку, когда вошла Элеонора, чем-то обеспокоенная.

- Тебя кто-то хочет видеть, - сообщила она. - Он не представился. Странный тип, похож на полицейского. Худой, высокий, длинноносый и весь в черном!

- А, это брат Анже! - воскликнул Фанфан, откладывая молоток.

- Брат Анже?

- Он мне как дядя... он... он был другом моей семьи, моих родителей, которых нет в живых. Периодически меня навещает. Я сам его слегка побаиваюсь, хотя и очень люблю.

И он стремительно помчался вниз.

В самом деле, там был брат Анже. Стоя посреди магазина с треуголкой в руке, он с интересом разглядывал четки, разложенные на прилавке и в витрине.

- Что я вижу, милый Фанфан, - сказал он, увидев входящего, - вы живете теперь в таком месте, которое гораздо роскошнее любого предыдущего, и куда лучше пахнет!

- Это пачули, - ответил Фанфан.

- Да, помню, когда-то я был молод, - заявил брат Анже, и на его губах на миг мелькнула улыбка. - И у вас такая прелестная хозяйка, вы счастливчик!

- Да, мсье! - согласился, сияя, Фанфан. - А её дочь ещё прекраснее! Зовут её Фаншетта. Жаль, что сейчас она пошла к мессе, а то увидели бы, как она красива!

- Вижу, сынок, ты всем доволен! - заметил брат Анже, перейдя на тон попроще.

- Верно, мсье.

- А как ты стал элегантен! Во что же обошелся этот коричневый редингот, и эти красноватые панталоны... Господи! И все от хорошего портного, не так ли?

- От Шапо с рю де ля Пти-Трюандери! - сообщил Фанфан. - На это ушли все мои сбережения, - со смехом признал он. И это было правдой: от воинского трофея ничего не осталось, ведь он не хотел выглядеть бедняком в глазах двух этих элегантных женщин, пахнущих пачулями.

- Это хорошо! - одобрил брат Анже. - Одевайся самым тщательным образом - вот первая заповедь дворянина.

- Это ясно! - ответил Фанфан, - но вот, к несчастью, я не дворянин!

Тут брат Анже двусмысленно улыбнулся и мечтательно произнес:

- Нет... несомненно, ещё нет!

- Еще? - удивительно переспросил Фанфан.

- Жизнь преподносит иногда невероятные сюрпризы и повороты судьбы, изрек брат Анже в добавок к первому двусмысленному намеку ещё одно загадочное замечание, на которые он был большой мастер, но тут же предпочел переменить предмет беседы.

- Я бы хотел поговорить с мадам Колиньон.

- Мадам Элеонора! - позвал Фанфан на лестнице. - Не будете вы так любезны спуститься вниз?

- Дорогая мадам! - довольно грациозно приветствовал брат Анже Элеонору, - простите, что я не обратился к вам раньше, но о том, что мальчик у вас, я только что узнал от мадам Пиганьоль. Вы, видимо, знаете, что я опекал его с тех пор, когда злосчастная судьба лишила его близких. В мою задачу входит главное - выплачивать ежемесячно тому, кто принял на себя заботы о Фанфане, определенную сумму на покрытие расходов. Вы, несомненно, знаете об этом.

- Да, мсье, - ответила Элеонора, которая не знала ничего, но на которую брат Анже сумел нагнать страха. И тут же виновато поправилась: Нет, мсье, я ничего не знала!

- Ага! Сумма эта, мадам, все десять лет выплачивалась вдове Фелиции Донадье, позднее вдове Фелиции Тронше, ныне мадам Фелиции Пиганьоль, которая, боюсь, скоро станет вдовой Пиганьоль, поскольку её муж, упомянутый Пиганьоль, в тяжелом состоянии в больнице.

- Да, мсье, - на Элеонору брат Анже производил все более сильное впечатление.

- А ныне вы, мадам, приняли на будущее заботу о мальчике, и значит вам, мадам, будет выплачиваться это пособие. Я сообщаю это с радостью, поскольку ничего не зная о существовании упомянутого пособия, вы приняли в свой дом это милое дитя совершенно бескорыстно!

- Разумеется, мсье! - вырвалось у неё с очаровательной непосредственностью, причем она не могла удержаться, чтоб не обнять Фанфана за плечи. - Все потому, что я и моя дочь его любим, потому, что он был несчастен, и у нас не было сил смотреть на это! Я благодарна вам за предложение, но уверяю вас, в деньгах я не нуждаюсь! Мой маленький магазинчик весьма популярен у клиентов! - добавила она с известной долей профессиональной гордости.

- Мадам, - брат Анже продемонстрировал мешочек, который вдруг извлек Бог весть откуда, быть может, из своей треуголки, как фокусники на мосту Пон-Неф извлекают из шляпы кролика. - Мадам, вы меня обижаете!

- Нет, это вы меня обидите, если будете настаивать! - Элеонора больше всего боялась, чтобы Фанфану не пришло в голову, что она хочет на нем заработать.

- Снесите эти деньги к нотариусу, когда-нибудь это будет мое приданое, - вмешался Фанфан, который угадал её мысли. И эта реплика удачно разрешила возникший было спор.

А через несколько минут Фанфан, пошедший как обычно проводить брата Анже по рю Сен-Дени, вдруг спохватился:

- Простите, мсье, ведь я ещё не поинтересовался, как ваши дела!

Брат Анже даже остановился.

- Ну нет! Ведь это надо! Ты у меня об этом никогда не спрашивал!

- Возможно, потому, что был ещё слишком мал, - заметил Фанфан, покосившись на брата Анже.

- Нет! Ты нашел, что я неважно выгляжу! Да или нет?

- Нет, ну что вы, вовсе нет! - но потом добавил: - Только мне кажется, вы немного бледны!

- Ты прав, я себя неважно чувствую, - ответил брат Анже, и Фанфан впервые за все время, что знал его, вдруг сделал ошеломляющее, рвущее сердце открытие, что брат Анже - не загадочная, чуть нереальная фигура, что появлялась и исчезала как заводная кукла на соборных часах, а человеческое существо из плоти и крови.

- Вы не больны, мсье? - спросил Фанфан, взяв брата Анже за руку.

Брат Анже улыбнулся, на этот раз уклончиво. Не ответив Фанфану прямо, он снова зашагал, бросив на ходу:

- Главное, чтобы Господь дал мне достаточно времени, чтобы осуществить великую миссию, которая касается тебя!

"Ну прямо как Сивилла-прорицательница", - подумал Фанфан, глядя вслед, как брат Анже исчез в толпе (Фанфан только что прочитал про Сивиллу).

На обратном пути Фанфан нагнал Фаншетту, которая возвращалась из церкви.

- Знаешь, - с загадочной миной заявил он, - благодаря мне твоя мать станет ещё богаче!

Но передаче пособия Фанфана Элеоноре Колиньон в один прекрасный день суждено было привести к серьезным последствиям.

* * *

Уже два месяца Фанфан жил у дам Колиньон (так величали их соседи), когда произошел ряд событий, из которого по меньшей мере двум было суждено переменить его жизнь и изгнать из рая в странствия по свету, что, честно говоря, больше соответствовало его наклонностям.

Первое событие произошло однажды утром. Сестры милосердия распустили своих учениц в честь какого-то праздника. Элеонора на весь день ушла из дому, собираясь накупить аксесуаров по последней моде у знаменитого кутюрье Лабилля на рю Неф-де-Пти-Шамп. Фанфан и Фаншетта остались дома одни. Фанфану, относившемуся к своим обязанностям очень ревностно, на этот раз совсем нечем было заняться - ни поручений, ни пакетов в разнос. И вот, старательно подметя в магазине и убрав метлу на место, он отправился в комнату Фаншетты, которая уже сгорала от нетерпения. И потом они занялись тем же, чем и всегда, когда оставались одни: разделись, скользнули в постель и отдались сказочным наслаждениям и нежностям, в которых ныне они уже неплохо разбирались, значительно усовершенствовавшись за эти два месяца, хотя моменты столь интимной близости и выдались всего пять раз ведь Фаншетта столько времени проводила в школе Сестер милосердия!

Послушаем, что говорят Фанфан и Фаншетта.

- Ты меня любишь?

- Конечно, люблю! А ты меня любишь?

- Да-а!

- А как ты меня любишь?

И т. д. и т. п.

Добавим, что они ещё не переступали роковую черту. Нет, попытка однажды была, но ничем не кончилась - видимо, Фаншетта испугалась. Но вот думали они об этом не переставая, и возможно, в этот день и случилось бы непоправимое, если бы Элеонора Колиньон, забыв дома сумку с деньгами, не вернулась. Фанфан, подгоняемый любовным нетерпением в комнату Фаншетты, забыл повернуть ключ в замке!

И вот так случилось, что веселое дребезжание звонка вдруг прервало их любовные игры, но они словно окаменели от страха, а потом было уже поздно: Элеонора была уже в комнате, где забыла сумку.

- О!!! - воскликнула она. И потом: Хо-хо!

Их позы, лица, багровые от стыда, совершенно обалделые, их нагота и смятая постель... Оглядев все это, Элеонора повторила:

- Хо-хо!

Фанфан, завернувшись в одеяло, заявил:

- Мадам, это моя вина! - и склонил повинную голову.

- Никаких рыцарских извинений, шалопай ты этакий! - крикнула Элеонора, наконец переведя дыхание и обретя дар речи. - Для такого нужны двое, и я подозреваю, что мадемуазель не пришлось долго упрашивать!

В самом деле, невозможно было поверить, что Фаншетту пришлось добиваться гусарским натиском: вся её одежда, включая чулки, была тщательно сложена на спинке кресла! Да, Фаншетта была девушка аккуратная. И теперь она рыдала, как Мария - Магдалина, спрятавшись при этом под одеяло.

- Одевайтесь, молодые люди! - потребовала оскорбленная мать после убийственной паузы, когда слышно было лишь её учащенное дыхание.

Фанфан поспешил: схватив свою одежду, столь же тщательно сложенную (это Фаншетта научила его столь хорошим манерам) выскочил к себе как ужаленный, не дожидаясь приказания.

"- Вот так ситуация! Такая досада! Нет, какая неприятность! Теперь его выгонят из дому! А что, если потихоньку сбежать?" - подумал он. Выглянув в окно, решил, что спокойно может слезть по водосточной трубе, и потом через забор.

Но отчаянный плач Фаншетты, долетавший снизу, исключил столь не геройский поступок. Фанфан торопливо оделся и спустился вниз так же быстро, как и поднялся к себе.

Фаншетта получила всего одну оплеуху и теперь держалась за правую щеку, но когда Фанфан влетел в комнату, встретила его молча, с испугом в глазах.

- Мадам, - заявил Фанфан Элеоноре, испепелявшей его взглядом, - как принято, я все искуплю, женившись на Фаншетте!

Элеонора ошеломленно уставилась на этого мальчика-с-пальчик, говорившего так свысока, и едва не расхохоталась.

- Женишься на ней?

- Да, мадам!

- Но ведь тебе только десять, дурачок!

- Возможно, мадам, но врожденное благородство души ... (Фанфан только что прочел "Сида" Корнеля).

- И он осмеливается говорить мне о своей душе! Ах ты маленький развратник, у моей дочери в руках была отнюдь не твоя душа!

Тут Элеонора повернулась к Фаншетте:

- Тебе не стыдно? Не стыдно? Портить маленького мальчика!

И опять обрушилась на Фанфана:

- Ну, конечно, вы пойдете к королю, к архиепископу, к папе или не знаю к кому просить разрешения на свадьбу!

И опять Фаншетте (Элеонора, как видим, непрестанно вертелась как волчок):

- А что если бы, дура несчастная, ты забеременела?

- С чего вдруг, сама же говоришь, он ещё маленький мальчик!

- Не везде он маленький! - оборвала её Элеонора. - Я успела заметить: кое-что, ты знаешь, о чем я, у него явно не по возрасту!

- Мадам! - успокоил её Фанфан, - не беспокойтесь! Мы с ней вовсе не совокуплялись!

Элеонора смерила их взглядом по-очереди: - Это правда?

- Правда, мадам!

- Правда, мама!

- Клянитесь!

- Клянусь! - крикнули несчастные одновременно.

- Фу! - вздохнула Элеонора и ушла к себе, где пару часов провела в размышлениях. Фанфан и Фаншетта, каждый в своей комнате, думали о том, какая это хрупкая вещь - счастье, как коварна жизнь и как глуп человек, не закрывающий двери на ключ. К полудню Фанфан вновь услышал плач. Осторожно спустившись вниз, напряг слух. Слышал только Фаншетту, умолявшую: - Нет, мамочка, нет!

Фанфан спустился ниже, но подслушивать не понадобилось - двери отворились и он увидел Фаншетту, как та, спрятав лицо в подушку, бьет вокруг себя руками.

- Впредь, - заявила Элеонора, - Фаншетта будет жить у Сестер милосердия! Я не собираюсь держать в доме двух развратников, думающих только о том, чтобы, скрывшись с глаз моих, ходить как Адам с Евой!

Решение Элеоноры казалось окончательным.

- Мадам, - предложил Фанфан, - выгоните лучше меня! Я ведь вам не родной! Тут же распрощаюсь, и вы никогда меня больше не увидите!

- Ну конечно! Боже, - огорченно возразила Элеонора, - а что скажет брат Анже, если не найдет вас здесь? Он доверил вас мне, и я за вас отвечаю. По крайней мере до тех пор, пока не получу других распоряжений! И добавила: - Вот недели через три придет брат Анже, тогда поговорим!

* * *

Не помог ни плач, ни крик. И теперь Фаншетта заперта в монастыре Сестер милосердия, где может набраться дурных привычек. А Фанфану каково! Он страдает! Он от одного удара судьбы (та, оказывается, иногда может выступать в форме ключа) потерял и свою Фаншетту, и расположение Элеоноры. Словно в пьесе Корнеля, ей - Богу!

Оставался бы Фанфан и впредь несчастным, если бы через неделю не пришла к нему Элеонора - ночью, в темноте, в его постель!

- Что? - спросила она, видя его удивление, - не заслуживаю я вашего горячего внимания? (Всю неделю Фанфан думал, что она с ним на "вы", потому что злится, но теперь понял - чтобы сделать его старше).

- Ну что вы! - любезно возразил он.

- Только скажите, что она красивее меня, только посмейте! (Судя по такой настойчивости, причина тут - ревность, хотя, разумеется, и многое другое). - Вот теперь я это знаю!

- Что, мадам?

- Что теперь сочтена достойной вашего внимания!

- Простите, мадам, я не виноват!

- Все в порядке, мой малыш, только продолжай! - перешла она на "ты", чувствуя, как подкатила слабость. - Нет, со мной ты не остановишься! - и блаженно задышала.

- Нет, мадам, я не остановлюсь!

* * *

Именно за тем занятием, что мы только что описали, и застала их месяцем позднее Фаншетта - и это было вторым происшествием, о котором мы упоминали. Фанфан с Элеонорой забыли, что уже воскресенье - по воскресеньям Фаншетта приходила из пансиона домой, где оставалась до вечера

- Мамочка, это я! - сообщила она о своем приходе, открывая дверь в спальню матери - и что она увидела, мы уже знаем.

Ни сказав ни слова, Фаншетта на весь день заперлась у себя, а вечером вернулась к Сестрам милосердия. Фанфан же провел целый день на улице, куда сбежал после разоблачения его постыдного поведения. Вернуться он постарался как можно позднее, чтобы быть уверенным, что Фаншетты уже не будет.

- Что она вам сказала? (Опять на "вы").

- Ничего!

Элеонора плакала! Ее замучили угрызения совести. Фанфана тоже. Фанфана мучили не только угрызения совести, но и мысль о том, что Фаншетта, которую он, разумеется, любил по-прежнему, уже никогда, никогда не будет любить его! Он погубил их любовь. И вот Фанфан злился на Элеонору, а Элеонора на Фанфана, что, однако, не было поводом для расставания. И они не только не расстались, но, чтоб забыться, занялись этим пуще прежнего. Только с тех пор стали весьма осторожны и всегда заботливо запирали все двери. По воскресениям Фанфан теперь чуть свет уходил из дому и шлялся по Парижу. А вернувшись к ночи, всегда спрашивал:

- Что она говорила?

И получал всегда один и тот же ответ:

- Ничего.

- Ах, я погубил наше чувство! - вздыхал он, и это его очень огорчало.

В одно из этих печальных воскресений около двух часов пополудни Фанфан шагал по Неф-де-Пти-Шамп. Элеонора поручила ему зайти к знаменитому кутюрье Лабиллю купить перчатки. Фанфан знал, что ему откроют и в воскресенье, поскольку у Лабилля продавщицы жили при магазине и одна всегда дежурила, открывая почтенным клиентам, желавшим избежать толкотни обычных дней.

Стоял прекрасный майский день 1768 года, и Фанфану было суждено запомнить его навсегда - ведь в этот день он стал участником незабываемых событий.

Фанфан как раз свернул на рю Неф-де-Пти-Шамп, когда в полсотне метров перед собой заметил горбатый силуэт, слишком хорошо ему знакомый, и грязно-рыжие волосы, которые могли принадлежать только Пастенаку! Ах, Пастенак! Свинья Пастенак! Мерзавец, которому он обязан самым ужасным унижением в своей жизни!

Уже хотев бежать за ним, чтоб проучить как следует, он вдруг заметил, что Пастенак стоит как раз под вывеской Лабилля "Ля Туалетт".

Фанфан тоже остановился, желая узнать, что нужно там его врагу, и тут его обогнали двое, причем один сказал другому:

- Он уже там - мы вовремя!

Мгновением позже оборванцы присоединились к Пастенаку и ошеломленный Фанфан увидел, как вдруг все трое вошли в магазин "Ля Туалетт". Чтобы Пастенак пошел купить перчатки с двумя такими оборванцами? Нет, это невозможно!

Фанфан, не обращая внимания на прохожих - да тех почти и не было - в несколько шагов оказался у дверей. Внутри были три молодые женщины: Клеменс, продавщица, которая как раз дежурила и которую Фанфан знал, и ещё двое, из них одна - судя по ослепительному белому наряду - из тех светских гранд-дам, о которых рассказывала Элеонора. И ещё там были Пастенак с теми двумя оборванцами. Все трое уже вытащили ножи! А ослепительная дама с лицом, окаменевшим от страха, уже снимала драгоценности!

И в этот миг вошел Фанфан, держа в руке свой любимый пистолет "Квин Энн", карманный пистолет, с которым он не расставался с тех пор, когда, стыдясь, стал разгуливать только по ночам и опасался встреч с лихими людьми.

- Мадемуазель Клеменс, сходите за стражниками! - велел Фанфан твердым голосом. - Стражники на рю Неф-де-Пти-Шамп. А эти господа будут любезны подождать. Привет, Пастенак!

- Фанфан! Господи, ты же не поступишь так со старым другом! воскликнул, обернувшись, обезумевший от страха Пастенак.

- Твой старый друг знает, кого благодарить за ночлег у августинок, ты, мерзавец!

- Я не знал...

- Все ты знал. Мне рассказал Картуш!

- Ах он предатель! - застонал мерзкий изменник Пастенак, который у всех видел свой характер.

Когда примчалась стража - пятеро здоровых мужиков - Пастенак лежал на животе, раскинув руки, и оба оборванца тоже. Этому Фанфан научился у Картуша, а тот - унаследовал от своего прославленного деда.

- Эти негодяи, - заявила ослепительная дама начальнику караула, - уже собрались было отобрать мои драгоценности, и требовали выдать кассу, когда вошел вот этот молодой человек и привел их в чувство, как видите!

К даме уже вернулось хладнокровие, но её голос ещё чуть подрагивал, хоть и звучал удивительно гордо. Лицо её и все фигура были столь же ослепительны, как и её платье. Фанфан заметил это и пришел в восторг. Никогда ещё он не встречал такой прекрасной и благородной женщины! И как же он покраснел, когда, повернувшись к нему, она слегка поклонилась и добавила:

- Премного вам благодарна, мсье! Вы проявили удивительную отвагу!

- Да, мадам! - простодушно ответил Фанфан, - поскольку мой пистолет не заряжен!

Сказав это, он рассмеялся, и все к нему присоединились, - кроме, разумеется, Пастенака и его сообщников, которые, ранее позеленев от страха, теперь побагровели от унижения. Пинками стражники заставили их встать и увели, но до того сержант попросил Фанфана зайти в участок подписать протокол - если он умеет писать.

- Конечно прийду, мсье, уж писать-то я умею! - гордо заявил Фанфан, скорее чтобы покрасоваться перед гранд-дамой, чем от того, что так гордился своим поступком - ну и ещё и потому, что он скорее все сыграл, чем пережил. И потом, не для того, чтоб лишний раз похвалить храбростью, а скорее озабоченно и даже с некоторым испугом добавил:

- Мой пистолет и в самом деле не заряжен! Я сделал это из осторожности, но теперь вижу - это была скорее - неосторожность!

- А почему вы разгуливаете с пистолетом? - спросила его дама, уже вполне успокоившись и наградив его неподражаемой улыбкой.

- О! - он пожал плечами, - это так, шутка.

- Изаура, - обратилась дама к своей спутнице - камеристке: - дайте этому юноше мой кошелек! Клеменс мы заплатим в другой раз, если она не возражает!

- Ну конечно, госпожа графиня! - Клеменс успела уже принести лучшее средство снять волнение: бутылочку кюммеля и рюмки.

- Ни слова о деньгах, мадам! - заявил Фанфан графине и отстранил кошелек, который достала Изаура. - Для меня было бы удовольствием помочь всем избавиться от этих неприятностей! И, к тому же, - добавил он, рассмеявшись вновь, - я здорово отделал Пастенака! Нет, этой встречи он не ожидал!

- Как я заметила, вы с ним знакомы, - сказала графиня. - И если правильно поняла, он вас когда-то обидел?

- Устроил мне изрядную гадость, мадам. Но отомщен я буду всего через десять минут. Позвольте мне умолчать, как - это совсем не интересно.

Графиня продолжала улыбаться, почти с нежностью взирая на мальчика, который был так необычен, соблазнителен и загадочен в своем поведении, так не соответствующим его возрасту, ибо было ему максимум лет двенадцать, как она считала, но держался он прямо, как настоящий мушкетер, - и приподняла свою рюмку с ликером.

- За ваше здоровье, за ваше будущее, за вашу славу, мсье... мсье?

- Титус - вот мое имя, - заявил Фанфан, ибо как раз читал Расина, и имя Фанфан казалось ему неуместным для такого случая и для такой женщины.

Поднимая рюмку, он на миг смутился - что, если Клеменс знает, как его зовут. Но нет, не может быть! Ведь она его не поправила.

- За вас, мадам! - сказал он, поскольку из его прошлого опыта в памяти остались только обороты, подходившие больше для кабака, чем для королевского двора.

- Если вы не хотите принять от меня деньги, - сказала очаровательная графиня, - может быть, примете хотя бы вот это? - И она сняла со своей белоснежной шеи, напоминавшей своей гибкостью лебединую, золотую цепочку, на которой висела камея. - Взгляните, это мой портрет, - добавила она. Примите его, прошу вас!

- Мадам, - сказал Фанфан, до глубины души тронутый, когда графиня повесила свой портрет ему на шею, - я никогда с ним не расстанусь!

Ну а когда графиня его поцеловала, едва не лишился чувств. Ах, эти духи! Эта атласная кожа! А её нежное дыхание! Губки графини едва коснулись его уст, и Фанфан, весь покраснев, откланялся и направился к выходу, словно витал в облаках.

- Прощайте, мсье Титус, - сказала графиня (и голос её звучал, как небесная музыка). - Если когда-нибудь с вами случится беда и понадобится помощь, вспомните, что сегодня вы спасли мадам Дюбарри!

Да, эта благородная женщина была графиней Дюбарри, ей было двадцать пять лет, уже три дня она была метрессой короля Людовика XY, а меньше чем через год станет его официальной фавориткой! До этого она была метрессой герцога де Ришелье, графа д'Эспинола и всех, кто занимал видное место в Готском альманахе - и начала она с того, что в пятнадцать лет стала любовницей Луи, герцога Орлеанского, который называл её "мой ангел!". Теперь вам ясно, что Фанфан только что спас Жанну! Но Фанфан не знал, что это его мать, а мадам Дюбарри не знает, что это её сын.

* * *

Когда Фанфан минут через двадцать вышел из участка, он был на вершине блаженства. Месть его Пастенаку свершилась! Ведь он добился разрешения поговорить с ним, и шепнул на ухо:

- Пастенак, я уже не девственник! Не могу сказать тебе, чьей заслугой, скажу только, что начала, хоть и частично, дочь, а завершила её мать. И это продолжается!

Пастенак изнывал от желания нравиться девушкам. В том был его крест, и может быть, это искалечило его душу. Вспомним, как он ревновал своих друзей, кто был выше его. Нет, Пастенак не мог усомниться в том, что ему было сказано, поскольку казалось вполне естественным, что это произошло с Фанфаном - ибо он сам, Пастенак, готов был дьяволу молиться, чтобы этого не случилось. И, с болью убедившись в этом, он все же спросил:

- Клянешься головой?

- Клянусь!

Именно этот триумф Фанфана, как мы уже говорили, привел к тому, что Пастенак с той поры был вечно зелен от зависти. Ну а теперь пусть его отведут в камеру, будут судить и осудят, нам нет до него дела, - ведь неизвестно, встретимся ли мы когда-нибудь ещё с этой мерзкой личностью. Поэтому скорее за Фанфаном, который шагает, насвистывая! Как он счастлив! Не так от того, что осуществил свою месть и совершил такой подвиг, но скорее потому, что все время думает о графине Дюбарри - именно это привело его на вершину блаженства! Фанфан влюбился в графиню по-уши! Всем телом ощущал её камею и дрожал от возбуждения. Вернулся в "Ля Туалетт", чтобы забрать перчатки, заказанные Элеонорой. Графини уже не было, но все ещё висел аромат её сильных духов. Шагая по улицам домой, он старался не дышать, чтобы аромат духов графини не исчез из его ноздрей..

 

5.

Не исключено, что решение, принятое Фанфаном спустя два месяца, отчасти было вызвано и его встречей с графиней Дюбарри: Фанфан решил уйти от Элеоноры! Теперь он только и думал о графине, об ослепительной её красе, превосходившей всех остальных женщин - а у Элеоноры Колиньон этот неблагодарный замечал теперь одни недостатки. А доказательством того, что он потерял голову из-за графини Дюбарри, было то, что он не словом не обмолвился о встрече, а камею с портретом графини укрыл в своей комнате. К тому же он боялся, что Клеменс, продавщица у Лабилля, в один прекрасный день навестит Элеонору, начнет рассказывать о его подвиге, а он сам, Фанфан, неизбежно выдаст - ну, например, вдруг покраснеет, как рак чувства, испытываемые им к графине; бедняга думал, что по его лицу все видно.

Из-за Элеоноры его замучили угрызения совести. К тому же она начинала утомлять. Уже не была так весела - не могла простить себе боль и разочарование, причиненные Фаншетте. И тем более решения, которое та приняла и о котором известила письмом:

"Мамочка!

Я приняла решение, которое оказалось для меня совсем не трудным, поскольку подсказало его мне мое сердце, а вовсе не недавние события, о которых я с Божьей помощью стараюсь позабыть. Мамочка, я решила посвятить жизнь Господу! Когда я сообщила это нашему исповеднику, он сказал, что на меня снизошел Святой дух, и тогда я рассказала матери-настоятельнице, которая расплакалась от радости при мысли, что увидят меня в числе Сестер..." (и т. д.)

Это печальное решение заставило Элеонору тяжело вздыхать, хотя вину свою она чувствовала лишь отчасти. А для Фанфана атмосфера становилась все невыносимее. По правде говоря, он скучал. Перечитал всего Плутарха, о котором не вспоминал многие месяцы, и ещё больше, чем раньше был убежден, что жить нужно с отвагой, а не как придется. Храбрый его поступок на Неф-де-Пти-Шамп, и озарившая его фигура графини Дюбарри, которая с тех пор в его мечтах и снах заняла место Фаншетты, - все это убеждало, что он способен на великие дела.

Удерживала его только мысль, что Элеонора будет страдать. А ведь она ему очень нравилась... Он рад был бы с кем-то посоветоваться, услышать компетентное мнение... но обратиться к брату Анже и думать не смел. Снова и снова Фанфан вспоминал его неясные предсказания, и понимал, что брат Анже имеет на него какие-то виды, но какие? По крайней мере, вряд ли он отпустит его скитаться по свету. Что, если собирается сделать из него священника? И Фанфан вспомнил о Гужоне. Во всяком случае, увидеться с ним будет здорово! И потому - конечно, в воскресенье - он отважился углубиться в незнакомые кварталы предместья Тюильри.

На доме 20 на рю де ля Вьель Эшель он обнаружил вывеску "Гужон и сын, пекарня, паштеты". В витрине деревянная табличка сообщала, что здесь готовят лучший фруктовый торт в Париже.

"Гужон и сын"! Это произвело на Фанфана впечатление. Значит, Гужон стал совсем взрослым, раз получил право на место на вывеске! Нет, он, конечно, ещё мальчишка, но уже пекарь и кулинар, и у него должно быть свои взгляды на жизнь!

Гужон, весь белый от муки, перед огромной квашней в полном одиночестве возился с тестом. Фанфан узнал его сразу. Еще из лавки он позвал:

- Эй, есть здесь кто-нибудь? Гужон - ты, ты здесь? Это Фанфан!

И из подвала донесся громкий голос:

- Фанфан? Надо же! Черт, спускайся сюда!

Вот так Фанфан предстал перед Гужоном, который крепко сжал его в объятиях, извозив всего в муке. Но перед каким Гужоном! Тот был теперь вдвое толще и на голову выше, чем Фанфан! И голос соответствовал его размерам! Фанфан, чей голос начал уже ломаться (что его очень расстраивало), дорос лишь до полутора метров, что тоже было неплохо, но не настолько, как ему хотелось.

Когда Фанфан увидел, как растолстел Гужон, обняв старого приятеля, шепнул ему:

- Да ты теперь поперек себя шире!

- А ты прям как девица-красавица, - в ответ Гужон взял его за подбородок. - И хорошо еще, что я отлично знаю, что ты парень, а то пришлось бы называть тебя "мисс", - это по-английски!

- Что это значит?

- Мадемуазель.

- Первый, кто посмеет меня так назвать, умрет на месте! - заявил Фанфан.

- Что привело тебя сюда, сеньор?

- Если "сеньор" означает то же, что "мисс", я запихну в тебя все твое тесто, - пригрозил Фанфан.

- По-испански это означает "мсье", - с громоподобным смехом ответил Гужон.

- Черт, ну ты и нахватался!

- Я готовлю, мешаю тесто, пеку, - но я и разношу, что испек, и так встречаюсь с людьми любых народностей, и те меня учат разным словам, минхеер, - это я выучил в голландском посольстве.

- Ах, толстяк Гужон, - сказал Фанфан, дав волю своему поэтическому дару, - чтобы ответить на вопрос, что привело меня сюда, я могу сказать дружба! И к тому же я хочу знать твой взгляд на то, как человеку жить на свете. (Фанфан, как видите, излагал свою проблему в общем виде, выходившем за рамки его личного случая).

- Что ты имеешь ввиду?

- Вот что! Что человеку выбрать? Нынешнее существование, приятное и удобное - или жизнь, полную приключений, подвигов, опасностей и риска?

- И в этом твоя проблема?

- Да!

Ах, как серьезно они беседуют! Как размышляют! Для своих лет они уже чертовски взрослые! Но в то время такими были все: в шестнадцать кое-кто становился маршалом, а тридцать шесть было предельным возрастом! Поэтому спешили взрослеть и торопились жить. Отважимся предположить, что милосердная природа (или Господь - добрый старик) помогали людям быстрее развивать свои таланты, чтобы в гонке со временем не слишком рано их настигла смерть.

- Выбирай опасности, и риск, и все такое прочее! - неторопливо произнес Толстяк по долгом размышлении. - Я знаю, что говорю! Моя жизнь предопределена! Готовлю, пеку и разношу - и должен сказать тебе, Фанфан, что сыт этим по горло!

Конечно, мнение Гужона - Толстяка имело вес, но окончательно к решению отправиться по свету Фанфана привело нечто иное: то, что ему устроил Пиганьоль!

* * *

В те дни Пиганьоля выпустили из больницы, где ему кое-как срастили обе ноги, переломанные под экипажем. Левая теперь была короче, и приходилось пользоваться костылем. Долгие месяцы страданий и неподвижности испортили его характер. К тому он в больнице свел знакомство с дурными людьми. Когда же Пиганьоль узнал от расстроенной Фелиции, что Фанфан съехал от них насовсем и что денег за него теперь не видать, он так и замер с разинутым ртом. Такой удар судьбы в довершению к предыдущим казался ему происками дьявола. Потом его охватил приступ ярости, ругаясь последними словами, он расколотил стул, крича, что убьет Фанфана, что его собственными руками задушит.

- Ты что, с ума сошел? - кричала Фелиция. - Мальчик здесь причем? Он сам-то ничего не решает!

- Ушел от нас он по своей воле! - орал Пиганьоль. - Черт, почему ты его отпустила? Должна была пойти туда, за уши оторвать от Колиньонов и привести обратно!

- Но я сама дала согласие! - Фелиция безутешно разрыдалась.

Беременность её была уже весьма заметна, большой живот она придерживала обеими руками. Увидев Пиганьоля, надвигавшегося с занесенной для удара рукой, она взвизгнула от неожиданности. Нет, Пиганьоль стал совсем другим, теперь он наводил на неё ужас.

- Согласие? Ты дала согласие? Ах ты, шлюха! - орал он как безумный, но рука упала и удара не последовало. Казалось, силы его оставили. Весь вечер он молчал, сжав зубы, но для Фелиции это молчание было страшнее его угроз. Пиганьоль не стал есть, часами ходил взад-вперед по комнате с отсутствующим видом, мрачно наморщив лоб, словно задумав что-то ужасное. В действительности не задумал ничего. Чувствовал себя совершенно беспомощным. Не знал, что делать, где искать помощи, ни по закону, ни какой иной. Брат Анже был совершенно прав, платя деньги тем, кто ныне предоставлял кров и стол этому грязному беспризорнику!

Фелиция проплакала всю ночь. Но Пиганьоль, чьи мысли блуждали Бог весть где из-за все тех же денег, даже не спросил, как она себя чувствует! Когда Фелиция, забывшаяся на несколько часов тяжелым сном, проснулась, мужа не было. И тут Фелиция припомнила - перед тем, как уснуть, он бросил с таким видом, словно его осенила гениальная идея:

- Нет, я поговорю с Хлыстом. Мы вместе лежали в больнице. Вот это человек!

- Чем он занимается? - спросила Фелиция, испуганная его тоном.

- Говорю тебе, он большой человек! А теперь оставь меня в покое.

Весь день Фелиция места себе не находила. Ее мучили мрачные предчувствия, не знала, что делать.

Пиганьоль вернулся только поздно ночью. Видно было, что он пил - он, за которым это никогда не водилось - и это ещё больше встревожило Фелицию. Пиганьоль сказал ей только, что с Хлыстом он уже виделся, тут же рухнул на постель и захрапел. И при этом загадочно ухмылялся, как глупец, возомнивший, что открыл нечто великое. Но глупцы бывают опасны, а некоторым действительно удается наделать дел. Твердя себе это, Фелиция все сильнее дрожала от страха, но при этом не могла вообразить, что задумал Пиганьоль.

Рано утром, когда Пиганьоль ещё спал, она все-таки решила сделать то, что задумала ещё позавчера. Так поспешно, как только позволял её большой живот, побежала к Элеоноре Колиньон. Та уже ушла за покупками и Фанфан остался один. Было это через несколько дней после его визита к Гужону-Толстяку.

- Ну! Тетя Фелиция! - Фанфан бросил метлу. - Ты прямо как воздушный шар! Каким ветром тебя занесло? Мадам Элеонора вышла.

- Я пришла из-за тебя. - Она выглянула сквозь витрину на улицу, словно опасаясь, что за ней следят. - Пиганьоль вне себя от ярости, что лишился денег за тебя. Так и сыплет угрозами. В больнице его словно подменили. Стал суров и груб. - (Тут она сменила тон). - Я подумала, ты тут всех знаешь... кто такой Хлыст?

- Настоящий убийца! - ответил Фанфан. - Был с Картушем, но Картуш его выгнал, когда тот просто так, ради удовольствия зарезал стражника, которого остальные хотели просто отлупить.

- Боже мой! - застонала Фелиция. - Пиганьоль в больнице подружился с ним! Значит, этот человек способен на все?

- Да, на все! - беззаботно подтвердил Фанфан, хотя и начал беспокоиться. - Например, меня похитить, заточить куда-нибудь и потребовать богатый выкуп, чтобы разделить с твоим мужем!

- Что ты говоришь!

- То, что я узнал.

А узнал Фанфан какой-то час назад. Проведя весь вечер в кабаре "Де ля Селетт", злоумышленники часами обсуждали свой план, запивая морем белого вина.

Все о чем они говорили, Фанфан знал теперь в мельчайших деталях. Доложил ему Николя Безымянный - он теперь работал мойщиком посуды в кабаре "Де ля Селетт". Стоя в зале за портьерой, слышал всю негромкую беседу злоумышленников.

- Боже мой! - вновь застонала Фелиция, жалобно ломая руки. - Что случилось с моим Пиганьолем! Что ты будешь делать, Фанфан? Пойдешь в полицию?

- Они ещё ничего не сделали. И полиция тоже ничего предпринимать не будет в мою защиту, ни против них. Я уже хотел идти к тебе!

- Ко мне?

- Чтобы ты дала мне адрес брата Анже. Полагаю, брат Анже сумеет привести твоего мужа в чувство. Не могу же я все время сидеть дома и бояться выйти вечером на улицу!

Вконец расстроенная Фелиция разрыдалась от жалости к себе.

- Он меня даже не поцеловал, вообще не коснулся, только отругал и все! И я поняла, что ничего для него теперь не значу, потому что больше нет твоих денег! Я убеждена, он и женился только ради этих денег и пенсии покойного Виктора Донадье!

- Может быть, - коротко ответил Фанфан. - Кстати, все соседи так и думали. Знаешь, как его звали?

- Нет.

- Твоим нахлебником! - сказал Фанфан, ничуть не жалея, что так отплатил ей за то равнодушие, с которым она приняла его уход и от которого у него до сих пор болела душа.

- Какой ужас! - воскликнула потрясенная Фелиция.

- Дай мне адрес! - повторил Фанфан, нежно её целуя, и уже жалея, что был с ней так жесток.

* * *

Фанфан шел через весь Париж, чтобы рассказать, что замышляют против него, брату Анже, жившему в Батиньоле в третьем этаже почерневшего от времени дома, где тот занимал всего одну скупо меблированную комнату, всю заваленную стопками книг. Больше всего книг было об оружии и по генеалогии. Вечером вместо штор он затягивал окно своей старой сутаной.

Брат Анже был ещё в постели, в белой ночной рубашке, делавшей его ещё старше. Фанфан вновь ощутил к нему какую-то странную любовь, которую, однако, так и не решался показать столь холодной, ледяно спокойной особе.

Брат Анже был очень бледен. Стул у изголовья уставлен всевозможными флаконами и флакончиками.

- Нет, со мной все в порядке, - успокоил он Фанфана, озабоченно спросившего о его здоровье. - У меня сейчас много забот, ну а это не на пользу. И частично они касаются тебя. Опасаюсь, что осуществление планов, приготовленных для тебя, откладывается на неопределенное время. Так что мне нужно поскорее поправляться. Некогда болеть. Но, мой милый, я хочу услышать, с чем ты пришел.

- Вы хотите сделать из меня священника, брат Анже?

- Ну уж нет! - расхохотался тот. - Кое-что гораздо лучше, сынок! Но говори же!

Рассказ Фанфана он выслушал молча.

- Это несерьезно, - заключил он.

- Несерьезно? Гром и молния!

- Я-то думал, что ты ничего не боишься! - хитро покосился брат Анже.

- Да, я нечего не боюсь! Я недавно совершил такое... никому не говорил, но вам могу сказать... Я только боюсь, что они меня куда-нибудь запрут...

Помолчав, брат Анже спросил:

- Слышал ты когда-нибудь о графе де Бальзаке?

- Я? Нет, - ответил Фанфан, понятия не имея, при чем тут граф. Снова эти туманные намеки, снова нужно ломать голову!

- На войне в Канаде третий полк драгун - это был его полк! Донадье служил у него!

- И его убили ирокезы, - добавил Фанфан, знавший всю историю на память.

- Бальзак - человек щедрый и платит пенсии вдовам своих подчиненных.

- И тете Фелиции тоже, я знаю, - Фанфан становился все нетерпеливее, ибо разговор все время уходил в сторону. - А мерзавец Пиганьоль женится на Фелиции только из-за пенсии за Донадье! И из-за моих денег, разумеется. Ну и что?

- Представь себе, несколько месяцев назад я ужинал с графом де Бальзаком и он мне кое-что рассказал! Чисто из любезности, из любви к людям, из христианского милосердия он выплачивает целых шесть пенсий женам, чьи мужья не пали на поле боя, а дезертировали - но не для того, чтобы вернуться к своим женам, а чтобы исчезнуть в канадских дебрях! И среди таких дезертиров - Виктор Донадье!

- Не может быть! - вскрикнул ошеломленный Фанфан.

- Именно так! - подтвердил брат Анже.

- Ах, мерзавец! А я-то считал его героем! Значит, он не умер?

- Судя по всему - нет, но это не единственный случай, когда такой дезертир живет в племени индейцев!

- Черт возьми! - протянул Фанфан, настолько потрясенный и заинтригованный, что повторил: - В племени индейцев!

- Но послушай дальше: Пиганьоль об этом знает. Знает правду. И он сам явился сообщить Фелиции о гибели Виктора! А теперь представь - Фелиция узнает, что её обманывал этот негодяй, что он лгал, лишь бы присвоить её пенсию...

- Представляю!

- И что он все время ломал комедию!

- Ах, какой мерзавец!

- Что тогда Фелиция сделает?

- Ну, я не знаю! Она стала такой дурой!

- Злость, обида, разочарование будут ей хорошими советчиками! Фелиция выгонит почтенного мсье Пиганьоля из дому!

- В этом я не очень уверен. И она, к тому же, беременна!

- Положись на её гнев и обиду! Но, во всяком случае, Пиганьоля нужно припугнуть такой возможностью, пусть задумается! Мысль о том, что после твоих денег может вдруг лишиться и тех, других, может оказаться так жестока, что откажется от своего чудовищного плана!

- Вэлл (еще одно слово, которое Фанфан подхватил у Толстяка Гужона) так что будем делать?

- Увидишь? - пообещал брат Анже.

План его был столь привлекателен, что Фанфан забыл рассказать брату Анже о своем подвиге - то есть о встрече с графиней Дюбарри. Расскажи он все в тот день, да ещё покажи как доказательство дареную камею, брат Анже, быть может, позабыв обо всем, постарался побыстрее реализовать свой план, о котором столько раз упоминал - но что делать, такова история: слова, оставшиеся несказанными, меняют если не дальнейший ход истории, то по крайней мере судьбы действующих лиц!

Через двое суток после разговора, которому мы были свидетелями, Пиганьоль с девятым ударом часов вошел в кабаре "Де ля Селетт", где было полно народу. Кучера, только что закончившие свой рабочий день, уличные "дамы" в поиске клиентов, торговцы из соседних лавок, несколько солдат все старались перекричать друг друга. Пиганьоль, тяжело хромавший и раскачивающийся из стороны в сторону в такт своей неровной походке, направился к заднему столу, за которым его поджидал Хлыст. Это был парень лет двадцати пяти, низколобый, почти лысый, расплющенный нос и оттопыренные уши его тоже не украшали. Как-то в драке он лишился одного глаза. Изгнанный из банды Картуша, начал "работать" сам и стал специалистом по вооруженным ограблениям, которые всегда сопровождал насилием просто ради собственного удовольствия. На столе перед ним стоял большой, но уже полупустой глиняный кувшин. Сразу он и не заметил, что Пиганьоль выглядит взбешенным, и одновременно поникшим и растерянным.

- Все готово, - процедил Хлыст сквозь зубы по-привычке торопливо. - Я договорился с Жюльеном, голландцем, у него коляска с парой добрых коней. Стоит во дворе у братьев Генри. Я установил, куда и когда ходит наш юный друг Фанфан. Каждое утро в семь часов - за молоком на ферму Пикара, это за садом Колиньонов. Сделаем все так: как я дам сигнал, что вышел из дому, Жюльен выедет с фиакром, в нем будешь сидеть ты. Когда вы его догоните, остановитесь, ты откроешь дверь экипажа, поздороваешься и предложишь подвезти. Раз он тебя знает, ничего не заподозрит, это точно! И - по-коням! Жюльен погонит с места, если повезет, никто ничего не заметит. Через двадцать пять минут будем в Пантине, у Жюльена там есть уединенная хибарка. Ты же, разумеется, приготовься дать мальчишке как следует, если он...

- Оставь это, - сказал Пиганьоль, трижды уже пытавшийся прервать словоохотливого Хлыста. - Боюсь, все пропало!

- Что ты несешь?

- Все пропало. Этот парень нынче остановил меня на улице - видно проследил, когда и куда я хожу (Пиганьоль сказал это с хмурой иронией). Знаешь, что он мне заявил? Черт побери! Я бы его убил на месте, если б мог!

- Ну давай, говори, дерьмо! Давай! - злобно заворчал на Пиганьоля сообщник, взбешенный нерешительностью Пиганьоля и ещё больше заявлением, что план их лопнул.

Было около одиннадцати утра, когда Фанфан, действительно поджидавший, когда Пиганьоль выйдет из дому, того окликнул. Фанфан не хотел заходить с ним в дом, предпочитая, чтобы разговор проходил на улице, ибо полагал, что Пиганьоль способен на все - и ещё потому, что не хотел доводить Фелицию до отчаяния сообщением, которое бы показало, как фальшив, никчемен и лжив с первой встречи был с ней этот человек, которого она все-таки любила и который был, в конце концов, отцом её ребенка.

- Мсье Пиганьоль, - окликнул его Фанфан, - мне вам надо кое-что сказать!..

- О! - воскликнул пораженный Пиганьоль, пораженный вежливым тоном того, кому они готовили ловушку, и потому заговорив с Фанфаном почти ласково: - Как дела? Как ты подрос за эти несколько месяцев! И как здорово выглядишь, правда!

- Да? Благодарю вас! А как ваши дела?

Короче говоря, завязался светский разговор, и при воспоминании о нем у Пиганьоля горели уши, так он чувствовал себя смешным.

- С вами собирался говорить брат Анже, но я ему отсоветовал. Он болен и не может выходить. Он спросил, смогу ли я поговорить с вами от его имени, и я согласился!

- Да! А в чем дело? - стал заикаться Пиганьоль, которому имя брата Анже Бог весть почему нагнало страху.

- Мсье Пиганьоль, это касается Виктора Донадье.

- О! Да? Гм, а почему? - Пиганьоль почувствовал, что бледнеет.

- По доверительному сообщению графа де Бальзака, бывшем и вашим командиром в третьем драгунском полку...

- О, полковник был прекрасным командиром! - голос Пиганьоля дрогнул.

- Брат Анже узнал, что мсье Виктор Донадье не погиб, а дезертировал, и что вы знали, как это произошло, потому что согласно сведениям, полученными братом Анже, вы входили в группу дезертиров, которая, однако, была поймана и осуждена к трем годам тюрьмы. Так что у вас было достаточно времени увидеть, как ваш друг Виктор Донадье убегает в лес близ крепости Форт-Меридьен, где вы служили.

- Ха! Хо! Гм... - выдавил Пиганьоль, - гм, но...

Вот и все, что он ответил Фанфану. Скажем проще, потерял дар речи. Глядя на Фанфана с идиотской миной, все же смог пробормотать:

- Виктор Донадье погиб. Его убил какой-то ирокез...

- Этого не может быть! Вы вступили в сговор с ирокезами, завели с ними темные делишки и те помогли вам бежать!

- Гром меня разрази! - вытаращил Пиганьоль глаза. Попытался стать в позу: - Ну и что?

- Это от Фелиции вы скрыли! Вы ей попросту лгали! И она бы не обрадовалась, узнав об этом! Ей хватило бы письма брата Анже с информацией, в каком ведомстве можно получить все сведения о Викторе - и о вас, мсье Пиганьоль! Как вы думаете, пришла бы она в восторг? Вы могли бы сразу лишиться и дома, и денег, не так ли?

- А по какому праву? По каким законам она бы могла это сделать? выкрикнул Пиганьоль, хватаясь за соломинку. Тут он был прав, и Фанфан знал то, что здесь было слабое место всех его угроз. Но юридическую проблему они оставили в стороне, потому что Пиганьолю не терпелось узнать, что этот засранец хочет добавить.

- Я хочу, чтобы вы с Хлыстом оставили затею похитить меня и потребовать выкуп, - заявил вдруг тот и ушел! Не прощаясь, ибо вдруг испугался - похоже было, что Пиганьоля вот-вот хватит удар!

- Вот такие дела! - закончил этот бедняга в кабаре "Де ля Селетт" свой рассказ Хлысту. - Ты уж, друг, прости, что я отнял у тебя столько времени!

- Но вот как же, черт возьми, он узнал о наших планах? - спросил Хлыст, побелев от ярости.

- Я откуда знаю? Только он все знает, и брат Анже тоже, и Бог весть кто еще! Я отказываюсь! Уже чую на шее веревку!

Оба помолчали. Хлыст выглядел ещё опаснее, чем прежде.

- Твоя жена ничего тебе сделать не может, по закону, конечно, процедил он сквозь зубы. - Ну, пошлют письмо, и что дальше? Дашь ей пару раз - и все дела. Муж в доме хозяин!

Пиганьоль покачал головой.

- И думать забудь об этом, прощай!

Тяжело поднялся, даже не притронувшись к вину. Взгляд сообщника жег ему спину.

- Ладно, ты забудь. Я - нет!

Гибко, как змея, скользнув между столиками, он вышел. Пиганьоль, выйдя на улицу, его уже не обнаружил.

* * *

Пиганьоль проснулся на рассвете. Спал он плохо, во сне видел сплошь палачей да виселицы! Долго не мог уснуть - его угнетала мысль, что если Хлыст осуществит их затею, он, Пиганьоль, так или не так все равно окажется соучастником - ведь было известно, что план придумал он! И он не сомневался, что, возникни проблемы, Хлыст способен был отправить Фанфана на тот свет. Требовать выкуп - это ещё куда ни шло, но убивать - нет уж! Это было Пиганьолю не по душе, и он теперь горько сожалел, что вообще связался с этой затеей.

Когда в соседнем монастыре пробило шесть, Пиганьоль тихо встал и оделся. Фелиция, казалось, спала глубоким сном. И Пиганьоль уже был у дверей на лестницу с костылем на плече, чтобы стуком не разбудить жену, когда услышал за спиной тихое:

- Пиганьоль!

Через миг Фелиция уже была рядом.

- Куда ты собрался в такой час?

- Пройтись, - вполголоса оправдывался он. - Я совсем не спал!

Испуганное лицо жены его удивляло.

- Пиганьоль, скажи мне, зачем и куда ты идешь?

- Да так... пройтись, - ответил он, не понимая, отчего она так испугалась.

- Мне кажется, вот-вот начнутся роды, - выдавила она. - Но это ничего, ты поклянись мне, Пиганьоль...

- Черт возьми, в чем?

- Я умираю со страха с того дня, когда ты угрожал Фанфану, прошептала она, не отваживаясь сказать больше и признаться, что знает все.

Пиганьоль молчал, смотрел на неё в упор и спрашивал себя, что, если... Но нет! Не может быть!

- Послушай, - наконец сказал он, деликатно затолкав её обратно в комнату, чтобы соседи не слышали. - Я иду к Фанфану. Успокойся, у меня нет никаких дурных намерений, клянусь тебе ребенком, которого ты носишь под сердцем! К несчастью, я боюсь, что Хлыст задумал нечто опасное... По крайней мере я его так понял... - но я тут совершенно не при чем, добавил он, - надеясь, что эта ложь пройдет. - Хочу предупредить мальчишку. И нужно сделать это до семи, поскольку в это время он ходит за молоком к Пикару на ферму!

- Господь тебя прости, - произнесла Фелиция со слезами на глазах, Господь тебя прости, мой милый!

Пиганьолю не суждено было узнать, что она знала обо всем, поскольку никогда в жизни она об этом ничего не сказала. И он спешил, как мог. Но скольку нужно было одолеть этажей на этой узкой лестнице! Он всегда муча лся безумно долго, пока оказывался внизу. Короткая правая нога в то утро особенно болела, так что он стонал при каждом шаге. В семь или в шесть сказал ему Хлыст? Пиганьоль знал, что летом люди тянутся к Пикару на ферму уже часов с пяти. А Хлыст с Жюльеном наверняка ждали спозаранок. Конечно, если собирались зловещий замысел свой осуществить именно сегодня - а это было очень вероятно!

Вдруг Пиганьоль остановился, утирая пот. И в голове мелькнула жуткая картина: вдруг Хлыст, что сидит в засаде, увидит, как он стучит в дверь магазина Элеоноры Колиньон, и сразу сделает единственный вывод: что Пиганьоль идет предупредить Фанфана!

Он заколебался, но вспомнил о Фелиции, повернулся и опять заторопился вперед. На улицах уже появились прохожие, и это его успокоило. Ведь план имел шансы на успех, будь он, Пиганьоль, в фиакре. Но если Фанфана окликнет Хлыст, которого Фанфан знает, тот тут же позовет на помощь или пустится бежать. Во всяком случае, будет настороже!

И снова Пиганьоль остановился, пытаясь углядеть среди прохожих, или среди торговцев, что-то обсуждавших у витрин и у ворот, или среди возниц, шагавших на работу, Хлыста или Жюльена или обоих сразу - и никого не видел.

Собрав остаток сил, доплелся к дому Элеоноры Колиньон. Ставни ещё не открывали. Пиганьоль стараясь делать вид, что он тут не при чем, поскольку был убежден, что Хлыст с Жюльеном следят за ним, поэтому прошел мимо, не останавливаясь. Дойдя до дома братьев Генри, где Жюльен держал свой фиакр, он с бьющимся сердцем отскочил назад: в нескольких метрах от него о чем-то спорили Жюльен с Хлыстом. Тут Хлыст прыгнул в фиакр, Жюльен взял в руки вожжи. Фиакр неторопливо выехал со двора, свернул направо и к удивлению Пиганьоля вдруг помчался вперед, разгоняя людей, которые с проклятьем отскакивали по сторонам, вскоре исчезнув в конце улицы. Пиганьоль так и остался в своем укрытии и уже собирался вернуться к дому Элеоноры Колиньон, как вдруг перепугался так, что в горле пересохло: фиакр Жюльена возвращался назад, проехал мимо Пиганьоля, притормозил и так же медленно, как раньше, вернулся на свое место во дворе братьев Генри!

- Черт возьми, теперь начнется! - подумал Пиганьоль, сообразивший, что произошло: они репетировали похищение!

Элеонора Колиньон в розовом дезабилье отворяла ставни, когда Пиганьоль, сопя как морж, подковылял к ней. Элеонора никогда его раньше не видела, не знала, кто этот хромой гигант, который мчится к ней и собирается ворваться в магазин. Захлопнув дверь перед его носом, завопила:

- Фанфан! Кто этот человек? Он смахивает на ненормального!

Фанфан как раз вышел из кухни, неся большой бидон, с которым собрался за молоком.

- Это Пиганьоль! - воскликнул он, разглядев сквозь окно витрины испуганную физиономию Пиганьоля, продолжавшего колотить в дверь.

- Открой, - кричал Пиганьоль, - открой за ради Бога!

Пиганьолю понадобилось несколько минут, чтобы перевести дыхание, - так душили его страх, усталость и боязнь, что не удастся предупредить Фанфана вовремя.

Так что он только тыкал пальцем на улицу и хрипел:

- Жюльен с Хлыстом! Сегодня не выходи!.. Они там...

- Но что происходит? - вопрошала Элеонора. - Что все это означает? Фанфан, ты объяснишь мне? Что нужно этому человеку?

- Полагаю, - сказал Фанфан, - он хочет, чтобы сегодня утром за молоком шли вы!

- Вот именно, мадам! - умоляюще выдавил Пиганьоль. - Так точно!

- Надеюсь, когда я вернусь, вы будете любезны все мне объяснить! язвительно сказала удивленная Элеонора, но взяла бидон, набросила платок на плечи, пожав ими при этом, словно говоря: "- Ну что поделаешь с двумя идиотами!" - и вышла на улицу.

Когда она удалилась, Пиганьоль начал тихо и озабоченно объяснять:

- Хлыст сговорился с Жюльеном. Выследил, когда ты выходишь на улицу, особенно утром, когда идешь за молоком. Они хотят нагнать тебя в фиакре Жюльена, схватить и увезти в хибару Жюльена в Пантине. Вот что я собирался тебе сказать! Они готовы на все!

Голос Пиганьоля постепенно затухал. Ему было стыдно, и ни на миг он не решился взглянуть Фанфану в лицо. Тот помолчал, потом сказал:

- Спасибо, мсье Пиганьоль! Но с вами как?

- Забудь обо мне, я просто потерял рассудок!

- Это вы так боитесь, что Фелиция узнает о ваших... о вашей лжи?

Пиганьоль стыдливо усмехнулся:

- Да!

Потом добавил, уже совсем еле слышно:

- Но дело тут совсем не в деньгах, жилье и прочем, вовсе нет! Честное слово! Представь себе, я вдруг понял, что не могу без Фелиции... и нашего младенца! Спасибо, что помог понять мне это, Фанфан! Будь осторожен! И прощай!

Они расстроганные подали друг другу руки. Фанфан долго смотрел вслед Пиганьолю, удалявшемуся по улице, а когда тот исчез из виду, ушел к себе и начал складывать вещи. Он не хотел рвущих сердце прощаний и обещаний. Шагая по пути к новой судьбе, зашел в "Фидель Бержер", чтобы послать Элеоноре Колиньон кило драже. Потом направился в сторону Батиньоля, где жил брат Анже, чтобы проститься, и тихо заплакал.