1
В эту холодную и ветренную сентябрьскую ночь 1779 года, год спустя после того как Тюльпан тайком покинул лагерь в Велли Форж, из Килбрика в Вильсхавен, другой небольшой порт на западном побережье Шотландии, по плохой дороге спешил всадник. Конечно, всадник, даже подгоняемый беспокойством, спешил насколько это было в его силах, так как он был очень стар, да и почтенный возраст был единственным достоинством его лошади был Наконец он достиг того места, где дорога шла по нависающим над морем скалам, и услышал шум моря, но не смог ничего увидеть, так как густой морской туман и ночной мрак скрывали все.
- "Не может быть, чтобы в подобную ночь это случилось, - думал старик, стараясь убедить самого себя. - У кого хватит отваги? Кто решится на такую глупость?"
В Килбрик его привели кое-какие мелкие дела и всю обратную дорогу он испытывал чувство, которое можно было назвать одним словом: тревога.
На повороте из темноты выступили первые дома Вильсхавена, лишь немногие окна в них были освещены, и он успокоился, думая о том, что через несколько минут будет на месте, рядом с Вильгельминой.
- Стой, - неожиданнно раздался грубый голос. - Кто идет?
И почти в тот же момент старик, сердце которого ушло в пятки, увидел неожиданно возникшую группу из полудюжины людей, бряцавших оружием; в руках одного из них был потайной фонарь, который тот сунул старику под нос, требуя ответа кто он такой, откуда едет и куда направляется.
- А на каком основании вы меня допрашиваете? - спросил старик, который хотя и был охвачен беспокойством, но не трусил и уже рассчитал, что если успеет выхватить пистолет из кобуры и выстрелить в толпу, то ему удастся прорваться к себе и забаррикадироваться. А там, в башне его маленькой усадьбы - колокол! Если ему удастся попасть туда, то он ударит в набат и поднимет по тревоге своих сограждан, которые разумеется поголовно спят в этот час, не подозревая о том, что происходит. Но уже намереваясь совершить один из тех актов безрассудного героизма, который, вне всякого сомнения, стоил бы ему пули в спину, он узнал - слава Богу! - с кем ему пришлось столкнуться: это был патруль морских стрелков.
- Привет, командир, - сказал он уверенным голосом. - Вы меня напугали...Я приехал из Килбрика. Вы знаете, что там вчера случилось...Поверите ли, мгновение назад я думал, что наткнулся на них... Вы ждете их сегодня ночью в Вильсхавенне? - спросил он, поборов свой страх. (И добавил для того, чтобы никто не отнесся к нему пренебрежительно:). Я сэр Бэзил Джонс. Я живу в поместье Клок Мануар возле порта.
- Прекрасно, сэр Бэзил, - сказал командир отряда. - Немедленно возвращайтесь к себе и закройте как следует окна и двери. Действительно, сэр Бэзил, мы их ждем.
- Много ли вас?
- Сто пятьдесят человек. Я уверен, что это втрое больше, чем нужно. Их ожидает горячий прием, куда горячее, чем им когда-либо приходилось встречать, сэр.
- Да услышит вас Бог, сэр. Однако не кажется ли вам, что у них ночью есть преимущество в таком тумане и темени?..
- Вчера в Килбрике был такой же сильный туман, - лаконично заметил командир и добавил: - Я не нашел сэра Перси-Перси, капитана порта. Его присутствие могло бы оказаться полезным. В Вильсхавене ли он, как вы думаете?
- Это мой сосед, я постучу к нему. Удачи вам и вашим стрелкам, командир.
Со всей скоростью, на которую был способен его россинант, уже доведенный до изнеможения восьмью лье пути от Килбрика, сэр Бэзил, успокоенный относительно судьбы Вильгельмины благодаря присутствию стрелков, направился к сэру Перси-Перси, но никого не нашел.
Это не удивительно, так как сэр Перси-Перси находился у него, мы хотели сказать, у сэра Бэзила.
Это был крупный и грубый мужчина лет сорока. В данный момент ему было наплевать на весь окружающий мир, он не знал ни об угрозе, нависшей над городом, ни о присутствии морских стрелков (они прибыли ночью и со всеми предосторожностями), в силу столь исключительнной причины, что в течение многих часов находился в постели Вильгельмины, прелестной сорокалетней дамы, не переставая вновь и вновь овладевать ею. Будучи истинным Перси-Перси [игра слов: de percee en percee - отверстие за отверстием] он без передышки пробивал проход за проходом в той крепости, которой была Вильгельмина, а та в свою очередь без передышки восстанавливала разрушенное в течение этих долгих часов для того, чтобы снова с наслаждением все сжечь в пламени страсти.
И в этот момент она неожиданнно закричала:
- Все прекрасно, мой Перси, но я слышу топот копыт во дворе.
Резким движением, усиленным страхом, она сбросила с себя сэра Перси-Перси, который рухнул на ковер, и распахнула окно:
- Крестный! Это вы?
- Это я, - сказал сэр Бэзил, так как это действительно был он, вернувшийся ни с чем от Перси-Перси.
- Но ведь вы должны были вернуться из Килбрика только завтра, отец!
- Я поставлю лошадь и поднимусь наверх, - раздался голос снизу.
Перси-Перси начал лихорадочно натягивать штаны, слишком узкие для его массивной фигуры, подбирая на ходу жабо, рубашку, плащ, сапоги и другие мелочи, которые он постепенно терял в результате изумительных сражений этого вечера. Вильгельмина собрала все, что он побросал на постель, схватила в последнюю минуту его шпагу, которую он ткнул в подставку для зонтиков, и швырнула все это в окно, выходившее на огород маленькой усадьбы.
- А я? - спросил Перси-Перси, весь покрывшись потом от страха.
- Прыгай туда же, - решительно потребовала Вильгельмина.
- Я? Но ведь здесь же добрых пять метров.
- Это огород, земля там мягкая. Перси, ты меня любишь?
- А ты разве сомневаешься?
- Тогда прыгай, моя любовь. - Она обняла его. И минуту спустя сэр Базиль, карабкавшийся по крутым ступеням лестницы со всей прытью, которую ему позволяли его восемьдесят лет, увидел свою крестницу, которая, спешно накинув пеньюар, спускалась навстречу, освещая свечой дорогу.
- О, да, вот и я, мое дитя, - запыхавшись сказал он. - В Килбрике я столкнулся с такими серьезными вещами, что они совсем сбили меня с толку. У меня не хватило времени повидать нотариуса Лакросса по поводу дела с кирпичным заводом. Но что с тобой, ты такая бледная! И вся дрожишь, добавил он, неожиданно коснувшись её, когда они вошли в комнату.
- Вот о чем я думаю, - сказала великолепная Вильгельмина, которая действительно дрожала, ища взглядом, нет ли в комнате каких-либо компрометирующих предметов, забытых при поспешном прощании, и один из них она увидела - это были кальсоны Перси-Перси! Но, слава Богу, сэр Базиль повернулся спиной и она смогла спрятать их, продолжая одновременно говорить:
- Вы приехали ...Я думала...Мне сказали... Я...С вами что-то случилось, крестный? Что вы имели в виду, когда говорили о серьезных вещах?
- Жена Перси-Перси, - продолжала она, - эта ужасная рыжая стерва утверждает, что она потому вернулась в Килбрик к своей матери, что её муж стал моим любовником!
Но тут она с облегчением услышала ответ сэра Бэзила:
- Дитя мое, - сказал тот, - в прошлую ночь на Килбрик было совершено нападение. Я нашел городок в состоянии страшного возбуждения. Пять домов были сожжены, четыре судна затоплены в порту и сумма убытков в результате грабежей ещё не установлена. Одну женщину изнасиловали.
- Боже мой!
- Вот это главная причина, почему я скакал во весь опор почти до самого дома. Я думал о тебе, дитя мое, и я никогда не прощу себе, если ты не придешь девственницей к венцу.
_ Не говорите мне, что...
- Да, это так. Джон Поль Джонс и его пираты! Это безумие! Но вот самое ужасное: возможно, в данный момент за его "Рейнджером" гонится корвет береговой охраны и есть основания полагать, что сегодня ночью Джон Поль Джонс намерен войти в бухту Вильсхавена. Возможно, он всего лишь в нескольких кабельтовых от нас.
- Боже мой! И меня тоже могут изнасиловать! И самое ужасное: я лишусь всех своих драгоценностей!
- Успокойся. Мне кажется, что в этот раз наши власти не позволят застать себя врасплох. В городе два отряда морских стрелков. Их командир меня заверил, что на этот раз - наконец-то - это будет последний подвиг "коммодора" Джона Поля Джонса и его бандитов. Ну а пока ты должна помочь мне как следует забаррикадировать окна и двери. Хорошо, что они только американцы, но береженого Бог бережет...
* * *
К полуночи ветер cтих. Мягкая зыбь почти сладострастно покачивала стоявший на якоре "Рейнджер", корабль тридцати пяти метров длиной с двадцатью пушками и экипажем в шестьдесят человек, притаившийся в тумане на расстоянии примерно в четыре кабельтовых от маленького порта Вильсхавена.
На борту судна ничто не двигалось, казалось, там не было ничего живого, лишь равномерно дышало море, вахтенные матросы похожи были на неподвижные статуи в густом как молоко тумане. Не было слышно никаких звуков, кроме одного, редкого, но странно настойчивого, даже навязчивого, словно кто-то пытался открыть дверь, но без особого упорства.
Однако достаточно было поднять глаза вверх, чтобы увидеть, откуда идет звук и что его вызывает. Это на высоте шести метров над палубой ударялись о грот - мачту в такт дыханию моря сапоги того типа, который накануне изнасиловал женщину в Килбрике и которого Джон Поль Джонс повесил.
Временами одна из тех редких теней, которые находились на палубе фрегата "Рейнджер", поднимала взгляд к этим сапогам, робко и неуверенно постукивавшим в тумане, и затем снова возвращалась к своим обязанностям, склонившись над поручнями и стараясь взглядом проникнуть в тайну ночи. Возникшая словно из ничего другая тень материализовалась рядом и заставила его вздрогнуть.
- Вы различаете что-нибудь, Тюльпан?
- Ни малейшего огонька. Кажется, нас здесь никто не ждет, коммодор, сказал тот Джону Полю Джонсу, так как человек, возникший рядом так, что он его даже не услышал, был его капитан, корсар, который в течение двух лет заставлял дрожать всю Англию.
В нем не было ничего от того бородатого и кровожадного гиганта, которым его представляла легенда, ходившая по побережью Англии; напротив, это был небольшой человек хрупкого телосложения, который однако мог одним легким жестом отправить на ковер колосса ростом в два метра. У него было гладкое лицо, чуть курносый нос, рот, словно прорезанный ударом сабли, и глаза, которые мгновенно раздевали вас до костей.
Несмотря на то, что они постоянно находились рядом и вместе выполняли всю тяжелую работу, от одного отчаянного абордажа до другого, от набега к набегу (если считать точно, то их было пятнадцать) в течение более чем двенадцати месяцев, тем не менее Тюльпан ничего не знал о нем, - нет, знал об его жестокости, его интеллигентности, его чувстве моря и его технике молниеносных вылазок, но практически ничего личного, если не считать, что этот американский герой был англичанином.
Вне сражений этот человек никогда не открывал рта. Его любимым развлечением было чтение. Это производило впечатление не меньшее, чем его бесстрашие, на шестьдесят висельников, которые сами умели производить впечатление - негров, испанцев, шведов, троих французов и даже нескольких американцев, избежавших в свое время (вообще говоря, благодаря влиянию Эверетта Покса) казни через повешение за убийство, и он взял их в экипаж и сделал его самым дисциплинированным экипажем на всех морях земного шара.
Он он не скупился наказывать за нарушения морали: последним доказательством этого был тот тип, Олафсон, который теперь болтался над ними и сапоги которого никогда больше не послужат ему для прогулок. Этот дурак накануне, когда они как вихрь высадились в Килбрике, после набега поднялся на борт, держа в руках, среди прочих трофеев, гигантские панталоны, отороченные кружевами, тогда как в животе у него, и это чувствовалось с расстояния в три метра, был целый литр виски. Весь экипаж, лишенный практически в течение месяца двух самых главных вещей: женщин и виски, на которое они имели право (речь идет о виски) только после окончания экспедиции и при условии, что их отделит от британских корветов достаточно большое морское пространство, хорошо понял поступок Олафсона и охотно простил бы ему грехи. Но не Джон Поль Джонс. Прежде всего он любил женщин, которые, как ему казалось, часто платили ему тем же, и ненавидел тех, кто их не уважал. Вот почему, в соответствии с его беспощадным и непреклонным решением, Олафсону пришлось пристроить свои сапоги у мачты неподалеку от нижней реи. Ему предстояло оставаться там три дня для того, чтобы предоставить другим возможность подумать.
Мы должны сказать, что помимо этого в Джоне Поле Джонсе не было ничего кровожадного. Действовал приказ убивать только по необходимости. Его молниеносные набеги на маленькие английские порты были предназначены не для того, чтобы всех повырезать, а для того, чтобы своей безнаказанностью унизить эту могущественную нацию, к которой он сам принадлежал и про которую сам не знал, ненавидит он её или хочет выставить на посмешище.
Это был один из вопросов, который часто задавал себе Тюльпан. Были у него и другие вопросы к таинственному и молчаливому коммодору. Но их отношения никогда не выходили за рамки уставных, несмотря на то, что Тюльпан был французом, а Джон Поль Джонс любил Францию - именно оттуда прибыл его фрегат, который в течение нескольких недель ремонтировался и конопатился в Бресте.
Но сейчас, прижав к глазу подзорную трубу, Тюльпан не сомневался, что между ними возникнут новые отношения, последствия которых будут совершенно непредсказуемы и что наконец-то он он узнает больше об американском герое.
Началось это следующим образом:
- Коммодор?
- Да?
- Можно мне высказать свое мнение?
- По какому поводу?
- По поводу этого порта, Вильсхавена.
- Пожалуйста, прошу вас.
- Как получилось, что на расстоянии всего лишь нескольких лье от Килбрика, который мы атаковали вчера, и откуда тревога не могла не разнестись и сюда...все выглядит таким спокойным? Складывается впечатление, что нас никто не ждет. Только мне кажется, что такой спокойный вид ничего не ожидающего городка ужасно похож на ловушку. Вернулся ли Рамирес? Или может быть вы его никуда не посылали?
Хозе Рамирес был испанцем. Это был самый ловкий и самый молчаливый моряк в экипаже "Рейнджера". Иногда случалось, что коммодор посылал его если они не находились слишком далеко в открытом море - в разведку. Рамирес, который был очень молод, невысок ростом и очень похож на девушку, плыл тогда к берегу, держа над головой узелок с женским платьем, быстро переодевался на каком-нибудь укромном пляже или в бухточке и проводил незамеченным около часа в намеченном для штурма городе для того, чтобы выяснить, объявлена в там тревога или нет. Некоторое время тому назад где-то в Корнуэлле с ним случилась ужасная история. Когда он начал раздеваться, чтобы войти в воду, - это было около полуночи, - откуда-то неожиданно появились трое пьяных рыбаков, которые, как это бывает в Англии, были настолько пьяны, что даже не поняли, кого они изнасиловали. Рамирес никому не рассказывал об этой истории. Правда, все узнали об этом, так как он не переставал во сне от них отбиваться, но никто никогда не позволил себе ни намека и все понимали, что он страшно переживает.
- Я послал его, - сказал коммодор, помолчав некоторое время. - И он вернулся. Вы правы, Тюльпан, когда думаете, что эта беззаботность в городе смахивает на ловушку. Город полон морских стрелков.
Джон Поль Джонс посмотрел в глаза Тюльпану и тот понял, что по какой-то причине, безрассудной, непостижимой - или, может быть, очень важной - коммодор решил атаковать город.
Этому человеку нельзя было возражать. Тюльпан и не пытался этого делать. Более того, так как ему казалось, что за эти месяцы он сумел определенным образом оценить Джона Поля Джонса, он позволил себе заметить:
- Мсье, я не собираюсь вдаваться в обсуждение, но не позволите ли вы мне задать один вопрос...личный вопрос?
Он увидел в тумане, как на обычно серьезном лице коммодора промелькнула едва заметная двусмысленная улыбка.
- Разрешаю.
- Мсье, я восхищаюсь вами. Я восхищаюсь вашими талантами. Вашими исключительными талантами, среди которых осторожность и благоразумие качества, присущие великим военачальникам. Но...
- Где же ваш вопрос, мсье?
- Вы достаточно побродили по морям-океанам и решили этой акцией, которая, как мне представляется, обречена на сокрушительную неудачу, покончить с собой и таким образом увенчать вашу славу самоубийством в римском стиле, не так ли?
- Покончить с собой? Напротив, начать - вот чего я хочу, - сказал Джон Поль Джонс голосом, неожиданно дрогнувшим от волнения, и затем по тому, как коммодор, для которого такие жесты не были обычными, положил свою руку ему на плечо, Тюльпан понял, что имеет право на объясение.
* * *
Долго вспоминал он потом их разговор. Тот происходил на фоне хорошо знакомых звуков: топота бегавших по палубе матросов, шипения хорошо смазанных талей, на которых спускались две большие шлюпки, предназначенные для атаки, приглушенных ругательств унтер-офицеров, отшлифованных в результате длительного использования, дыхания моря, такого спокойного в эту ночь. Разговор в собственной каюте Джона Поля Джонса, тускло освещенной фитилем, плававшим в масле в чашечке из китового уса, разговор, при котором следовало все время помнить, что через полчаса начнется атака.
- Мсье, - начал знаменитый корсар, - замечания, которые вы высказали по поводу опасности этого рейда не являются напрасными и необоснованными. С моей стороны было бы разумно не предпринимать его. Однако этот рейд не таков, как все другие.
Говоря это, он развернул пергамент и Тюльпан с удивлением увидел, что это подробный план Вильсхавена: улицы, главные здания - и различного рода мелкие значки, сделанные красным цветом и обозначавшие маршруты и точки встречи. Сосредоточенно, стараясь ничего не забыть, он молча, без единого слова, слушал то, что говорил ему капитан.
- Морские стрелки, которые достаточно многочисленны, по словам Рамиреса, не сосредоточены в прибрежной части города и возле порта, как обычно делают, когда у них нет другой це ли, кроме как отбросить нас как можнно скорее в море. На этот раз они хотят, если я не ошибаюсь, заманить нас всех в лабиринт этих улочек и расстрелять с верхних этажей домов.
- Настоящая западня, - лаконично прокомментировал Тюльпан, который все меньше понимал, зачем нужно соваться в эту ловушку.
- Да, но я вам сказал, что это не обычный рейд и что его предпринимает не просто коммодор, но и я сам - Джон Поль Джонс. Вы спросили меня, не хочу ли я покончить с собой. Я отвечу вам: наоборот, я хочу начать. (Молчание). Я много размышлял, и мне кажется, что на данный момент я сделал достаточно для своей страны для того, чтобы один раз сделать что-то для себя. Таинственное заявление, не так ли? - сказал он с коротким смешком.
- Весьма, мсье коммодор.
- Я вам объясню. Но сначала изложу нашу тактику. Я намерен высадиться к востоку от порта, окружить город и поджечь крайние дома таким образом, чтобы достичь предместья, где сосредоточены основные силы стрелков. Вот здесь - вы видите этот лесок? - и развернется сражение, но наполовину притворное, единственной целью которого будет организованное отступление для того, чтобы задержать англичан. Если все пойдет так, как я рассчитываю, то они не смогут отрезать нам путь к отступлению и мы вовремя вернемся на корабль. Вы ничего не понимаете, не так ли?
- Я понимаю, что все это всего лишь хитрая уловка, своеобразная ловушка, чтобы скрыть истинные намерения: однако этих намерений я не понимаю.
- Мсье, вот тот момент, когда вы должны будете вме шаться.
- Ну, хорошо! И какова же моя роль?
- Пока я буду действовать так, как я вам сказал, вы отправитесь на ялике в порт, который в это время будет пуст, также как и набережные. Если же это будет не так, ну что же, мой дорогой Тюльпан, вы как раз тот, кто сможет быстро это исправить.
Ответить было нечего - сказано было твердо и непререкаемо. Капитан продолжал:
- Здесь на карте голубым крестиком отмечено место, это резиденция капитана порта. Там нет ни часовых, ни пушек, я это знаю. Тут командует толстый ничтожный тупица, который скорее всего спрячется в своей норе, как только услышит первые выстрелы.
- Ну хорошо, я должен найти этого господина? - спросил совершенно ошеломленный Тюльпан.
- Найти, погрузить его в ялик и доставить ко мне живым. Это основная задача рейда, который, как вы видите, совершенно не похож на другие.
- Вы оказываете мне честь, мсье, - заметил Тюльпан после непродолжительного молчания. - Почему мне?
- Я наблюдаю за вами в течение этих месяцев, - сказал коммодор, рот которого оставался сурово сжатым, но глаза улыбались. Я заметил вашу храбрость, вашу изобретательность, вашу быстроту при выполнении приказов, ваше хладнокровие. Я должен вам сказать, что среди всех моих людей вы пожалуй единственный, кто не убьет человека, если он вам не угрожает, а вы можете это сделать. Только трусы стреляют быстро.
- Одно замечание, ваша честь. Почему все придумано так сложно? Я говорю это не из страха, но можно атаковать резиденцию большими силами и поймать вашу птичку.
- И всполошить всех англичан? Попасть под страшный ружейный залп? Рисковать тем, что в схватке моя птичка, как вы выразились, может оказаться убитой? Живым! Он мне нужен только живым!
- А если я никого не найду? Если он спрячется в самом городе? Если он сбежит в Англию?
- Все может случиться, Тюльпан. Но дело в том, вы увидите, что при первых же звуках выстрелов он все бросит и спрячется там, где ничего не происходит, то есть в своей резиденции.
У этого человека был готов ответ на все и Тюльпан не стал больше возражать. Он поднялся и отдал честь.
- Очень хорошо, мне пора быть наверху, - сказал он и уже направился к двери, когда неожиданно услышал:
- Одну минуту. Я сказал, что должен был объяснить вам свое поведение. Я должен был сделать это по двум причинам: во-первых, я доверяю вам не военное поручение, а прошу вас оказать мне личную услугу. Поэтому вы имеете право знать - и теперь, когда вы знаете, вы можете отказаться выполнить мою просьбу.
- И вторая причина?
- Это то, чтобы вежливость не заставляла вас сказать, что вы выполните мою просьбу.
Он помолчал мгновение, свернул план города, взгляд его стал отсутствующим, словно он колебался и не знал, сказать ли, словно скромность и некоторая нерешительность мешали ему выложить все начистоту - несомненно такое случилось впервые - рассказать то, что, как неожиданно понял Тюльпан, было какой-то странной тайной. Какое-то время в тишине не было слышно ничего, кроме ударов шлюпок о борта "Рейнджера" и невнятного бормотания людей, ожидавших приказов.
Голос Джона Поля Джонса был едва слышен, когда он сказал:
- Тюльпан, вы знаете, что я англичанин, не так ли? Если однажды, уже достаточно давно, я стал американцем то причиной этого была моя страсть к морю. Но в этой стране (его голос слегка усилился, на секунду вернулся старый гнев) мне не на что было надеяться: ни на чин, ни на командование, так как простолюдин никогда не командовал и никогда не будет командовать кораблями Ее Всемилостливейшего Величества! В Америке меня заметили. Там были нужны такие люди, как я. И знаете ли вы, мой друг, что было написано в двух резолюциях конгресса от 14 мая 1777 года? В первой: что флаг тринадцати соединенных Штатов будет состоять из тринадцати полос попеременно красного и белого цвета и тринадцати звезд на голубом поле. А во второй: что капитану Джону Полю Джонсу присваивается звание коммодора. Это звание обеспечивает мне старшинство над другими капитанами кораблей и в тот день, когда у нас будет свой флот, я получу титул адмирала. Да, я немалого добился, но в моей жизни существует страшный провал, Тюльпан: я не знаю, кто я такой. Я родился в Альбергленде в 1747 году, но никогда не знал никого из своей семьи. А потом я был отправлен к своему дяде, садовнику графа Селькирка. В те годы Селькирк часто приезжал охотиться в Альбергленд, мою деревню, и постепенно под влиянием разговоров слуг и разных сплетников о том, что они не находят в моей фигуре, моих чертах лица и моей интеллигентности ничего де ревенского и неотесанного... однажды я подумал, что я...
- Что вы сын графа Селькирка?
- Да.
- Это так важно для вас, мсье?
- А разве каждый из нас не стремится, иной раз с тревогой и сомнениями, узнать о своем происхождении? А вы сами, Тюльпан?
- Я?
- Вы, который в течение многих лет стремится установить свою личность! Который стремится выяснить тайну татуировки на своей ноге - таинственного знака, возможно свидетельствующего о вашем высоком происхождении и вполне возможно, что в действительности передо мной стоит не простой матрос Тюльпан - но кто? Сын короля, королевы, герцога?
Тюльпан слушал, раскрыв рот.
- Откуда вы знаете?
- От Эверетта Покса. Да, я знаю ваш секрет. И теперь вы знаете мой. Эта странная ситуация, состоящая в том, что мы оба не знаем точно, кто мы такие, и побудила меня выбрать вас - мне показалось, что вы не откажетесь, выясняя, кто вы такой, выяснить и мой секрет.
- Следовательно, в резиденции капитана порта? ...
- Там вы найдете или не найдете доказательство моего благородного происхождения.
- И этим доказательством, если я вас правильно понял, является человек.
- Капитан порта: сэр Перси-Перси.
* * *
За десять лет до этой ночи, которая должна была стать фатальной для его титула, сэр Перси-Перси, который ещё не был сэром, а просто коротко Перси, был письмоводителем у нотариуса графа Селькирка. В то время Селькирк на склоне своих дней сделал своим доверенным лицом своего старшего егеря и этот последний, как это и полагается доверенному лицу, каждый вечер записывал в "Книгу Разума" все то, что в течение дня поверял ему граф. Незадолго до своей смерти этот человек, Джо Аберкромби, разыскал (Тюльпан никогда не узнал каким образом) Джона Поля Джонса, находившегося в то время на Ямайке и уже немало возвысившегося, и передал ему этот манускрипт, переплетенный в телячью кожу и содержавший тысячи фактов - от количества лисиц, убитых во время псовой охоты до свадьбы Бетси Белкони с Эфраимом Стоуном. Одна фраза, которая неотвязно крутилась в мозгу коммодора (который тогда ещё не был коммодором) ясно утверждала, что однажды утром 1773 года граф Селькирк сказал Джо Аберкромби, что рождение Вильяма Поля было его делом. А Вильям Поль было настоящим именем того, кто впоследствии стал Джоном Полем Джонсом. И Селькирк затем добавил: "Если только я когда-нибудь найду этого ублюдка, сделаю что-нибудь для него, ведь я очень любил его мать."
Вот здесь-то и появился письмоводитель Перси, который, как мы видели, был только что выброшен в окно решительной Вильгельминой.
Верный своему обещанию, лорд Селькирк завещал Вильяму Полю свой замок в Соммерсете и титул барона, которым он располагал в дополнение к другим благам и прерогативам. Письмоводитель Перси составил акт, который был подписан нотариусом Хатчинсоном, уже ничего не соображавшим, глухим и слепым от старости, а затем уничтожил его за крупную сумму, на глазах законных наследников старика, испустивших вздох облегчения. Как Джон Поль узнал все это? От самого старшего Селькирка однажды зимним вечером в кабачке Монреаля. Селькирк не знал с кем он разговаривает. С другой стороны он был настолько пьян и настолько любил рассказывать всякие небылицы и вздор, что мог очень просто и быстро выдумать любую историю. У Джона Поля Джонса не было никаких других оснований для догадок о своем происхождении кроме этой единственной фразы, существовавшей в "Книге Разума" Джо Аберкромби, если бы старший Селькирк не рассказал, складываясь пополам от смеха, что письмоводитель, уничтожив акт, сохранил самую главную его часть и после этого шантажировал его братьев, сестер и его самого (несколько фунтов в месяц не были слишком большой тягостью, чтобы затевать из-за этого целое дело) угрозой, что он раскроет существование этой главной части завещания. Естественно все это могло быть просто выдумкой.
Тем не менее, дыма без огня не бывает, что-то здесь было неладно и так или иначе сэр Перси-Перси знал - или не знал - о существовании тайны, которой могло и не быть: о происхождении Джона Поля Джонса. Мы говорим: тайны, которой могло и не быть, так как поннимаем, что Джо Аберкромби, который в то время был уже достаточно стар, мог плохо расслышать лорда Селькирка, растерявшего уже почти все зубы и страшно шамкавшего, причем последний мог просто сказать вместо: "Я - отец Вильяма Поля" что-нибудь вроде: "Постели мне возле ямы в поле".
Как бы то ни было Тюльпан спрятал ялик среди накренен ных корпусов судов, стоявших в порту (было время отлива) и выбрался на набережную Вильсхавена. Цель Тюльпана была проста: найти эту знаменитую главную часть завещания. Если же её не будет, то любым способом доставить сэра Перси-Перси на борт корабля.
- Мы заставим его заговорить, - сказал Джон Поль Джонс. - И если я ничего не получу, то, по крайней мере, буду все знать.
* * *
Как и предвидел коммодор, набережная была совершенно пустынна. Если здесь кто-то и был, то увидеть его было невозможно, так как стояла полная темнота. Казалось, если судить по начашейся и продолжавшейся в отдалении яростной стрельбе и красноватым отблескам на низких облаках, что план коммодора развивается как надо. Был слышен бой барабанов, свидетельствующий о том, что английские солдаты маршируют по своему обыкновению на врага куда их заманила уловка коммодора - выставив вперед штыки и сомкнувшись так плотно, как сардины в банке, чтобы ни одна пуля не могла их миновать.
Резиденция капитана порта, массивное грубое здание из белесого камня с маленькой башенкой, было единственным сооружением на набережной, если не считать такелажного сарая и небольшого ларька рыботорговца.
Первый ряд домов начинался метрах в тридцати; между ними и мощенной грубыми плитами набережной был луг, на котором мирно паслись коровы - это все, что мог рассмотреть Тюльпан, когда его глаза привыкли к темноте и смогли с трудом что-то различать. Он дважды обошел вокруг резиденции, не найдя средства проникнуть внутрь (всюду были решетки) и, кроме того, сомневаясь, что внутри кто-то есть, несмотря на смелые предположения коммодора. Этот Перси-Перси, если он действительно был трусом (и откуда коммодор взял это - ещё одна тайна), не должен был находится в таком месте, которое во время обычного рейда неизбежно оказалось бы на первой линии огня.
Постучавшись и не получив ответа, он закончил тем, что, переходя от одной отдушины к другой, начал вежливым и приятным голосом звать:
- Сэр Перси-Перси! Сэр Перси-Перси! - А затем продолжал голосом гонца или курьера:
- Сэр Перси-Перси! Вас хочет видеть командир стрелков.
После, обнаружив колокольчик на входной двери, он начал яростно звонить. Этот колокольчик наделал такого шума, что не стало слышно даже ружейной пальбы. Вообще все было очень странно; нашим молодым человеком, Тюльпаном, только что высадившимся с ялика и бродившем в незнакомом порту под аккомпанемент ружейных выстрелов и дребезжание колокольчика, овладело ощущение невероятности сложившейся ситуации, её фантастического, почти фантасмагорического характера - нечто, сходное с тем, что спустя тридцать пять лет испытал Фабриций дель Донго в битве под Ватерлоо. Обычные рейды, в которых он участвовал в течение последних двенадцати месяцев, всегда разворачивались по более или менее похожему сценарию, были схожи друг с другом и подчинялись строгим правилам классической пьесы: единство времени и места, стремительный штурм, подавляющее превосходство, кто-то падал мертвым (как прави ло, со стороны противника), после этого они с большой помпой отступали, удовлетворенные спектаклем. Частью этого спектакля были пылающие декорации, так как это был прежде всего театр: хорошо поставленный театр войны.
В эту ночь все происходило совсем не так; доказательством послужило то, что Тюльпан, продолжая звонить к сэру Перси-Перси, неожиданно услышал обращающийся к нему симпатичный голос - да, такого никогда прежде не случалось, в этом он готов был поклясться, - симпатичный женский голос.
Голос доносился с балкона, совсем как в спектакле про Ромео и Джульету (это воспоминание часто приходило на ум Тюльпану), и голос этот спросил:
- Сэр, вы ищете Перси-Перси? Я не думаю, что он там. Наверняка он участвует в сражении.
Балкон, с которого доносился голос, принадлежал одному из зданий мрачноватой усадьбы метрах в пятнадцати от резиденции, которую Тюльпан обнаружил некоторое время тому назад, отметив её ужасную архитектуру. Повернувшись на каблуках, он увидел на балконе неясную фигуру в белом, которая продолжала:
- Вы эсквайр Даббл-Бартон, не так ли? Сын молочного брата сэра Перси-Перси! Он поджидал вас сегодня вечером. Долг призвал его принять участие в сражении, так что вам не повезло сэр Даббл-Бартон, сегодня вечером на нас напали американские пираты.
- А, так вот чем вызван этот шум! - сказал Тюльпан. - Мое почтение, мадам. Я имею честь быть знаком с вами?
- Нет. Но я столько слышала о вас из рассказов сэра Перси-Перси, что с нетерпением ожидала момента этой встречи. Меня зовут Вильгельмина, я его невеста.
- Мадам, он мне говорил только о вас! - воскликнул Тюльпан, который не любил лгать, но что ему оставалось делать в столь рискованной ситуации?
- Заходите в дом, - крикнула с балкона Вильгельмина дрожащим голосом. - Мы вместе подождем победоносного возвращения сэра Перси-Перси и я не сомневаюсь, что ваше присутствие поможет моему крестному, сэру Бэзилу Джонсу, дождаться победы англичан, которую он празднует уже в течение часа, атакуя бутылки прекрасного бордо, которыми полон его погреб!
2
Коммодор Джон Поль Джонс вышел победителем к трем часам утра. Убив не слишком много англичан (он ненавидел резню), он прекрасно вел бой, применив тактику, мы бы даже сказали, искусство, которое привело в замешательство воинское соединение, приученное к дисциплине, и которое состояло в том, что он позволял своим пиратам свободно использовать их естественный дикий нрав и одобрял любую личную инициативу.
Неожиданно обнаружить дюжину горлопанов позади себя, хотя по всем правилам они должны были бы находиться впереди; свалиться вниз, так как некий тип, подобравшись ползком, перерезал сухожилия вашей лощади; почувствовать, что плечо пробито испанским ножом, брошенным с большого расстояния; позволить расстреливать се6я ружейным огнем, тогда как неплохо бы разрядить свое собственное оружие - все это выглядело не очень хорошо с точки зрения английской морали.
Апогей наступил к тому моменту, когда, отступая к стоявшей в резерве орудийной батарее, стрелки обнаружили, что та в руках американцев, и оказавшись под шквальным огнем, не нашли для своего спасения ничего лучшего, как рассыпаться в разные стороны. Через пять минут после этого пушки были по приказу Джона Поля Джонса повернуты в сторону города и грохот залпа явился прощальным приветом коммодора порту Вильсхавена.
После этого они вихрем помчались обратно и через двадцать минут все были на борту "Рейнджера".
Все, кроме двоих убитых. И Тюльпана.
Убит? Арестован? Может быть, ранен и напрасно ожидает помощи? Джон Поль Джонс испытавл шок, когда прибежал запыхавшийся квартирмейстер и доложил, что подгоняемиый ветром ялик вернулся, но был пуст. Он вылетел на палубу и увидел, что действительно маленькое суденышко покачивается на волнах в нескольких метрах от фрегата. Он ошибся наполовину. Совершенно очевидно, что в ялик попало одно из тех ядер, которыми коммодор приказал выстрелить по городу! Но самое худшее было не в этом. Самое худшее заключалось в том, что на набережной Вильсхавена другое ядро ещё удачнее попало в цель - оно подожгло дом и этим домом оказалась резиденция капитана порта - место, где таилась правда о происхождении коммодора.
- Я никогда не узнаю, кто я такой, - с горечью подумал он, когда к четырем часам они подняли якорь. И действительно, он никогда этого не узнал.
И Тюльпан тоже - мы хотим сказать, что Тюльпан тоже никогда не узнал, течет или нет в жилах коммодора благородная кровь - и это произошло по причинам, которые мы скоро увидим.
В открытом море они отправили к рыбам повешенного Олафсона, а также двоих погибших в сражении, Бенито и немого по прозвищу Лондон Тауэр, в адрес которых по обычаю было сказано прощальное напутствие. Перед тем, как позволить им по наклонной доске соскользнуть в море, все трое были поставлены прямо перед собравшимся экипажем и коммодор сказал надгробное слово, заметив, что Олафсон жестоко заплатил за минутную несдержанность своих чувств.
Но Тюльпан имел право на более прочувствованные слова:
- Он был одним из лучших среди нас, американцев, - зая вил Джон Поль Джонс. - Ему была поставлена задача достать документ, представляющий большую ценность для нашей нации, но Богу было угодно, чтобы Тюльпан предстал перед ним.
Англия начала исчезать вдали в тумане, и именно в тот час, когда на борту "Рейнджера" говорились такие высокие слова, в Вильсхавене происходил разговор другого рода, но тоже немаловажный. Разговор этот происходил в Клок Мануар, невзрачном маленьком поместье сэра Бэзила Джонса - в его погребе.
* * *
Это был прекрасный погреб с мощными сводами, сохранявшими прохладу, это помещение в доме, по всей видимости, содержалось ннаилучшим образом и было лучше всего обставлено. Вдоль очень сухих и прохладных стен тянулись многометровые стелажи, уставленные бесчисленными бутылками. Посреди помещения на толстом шетландском ковре - для того, чтобы не мерзли ноги, стоял низенький столик, окруженный тремя удобными вольтеровскими креслами. Число пустых бутылок вокруг стола позволяло понять, что трое участников, собравшихся провести здесь время, находятся здесь уже достаточно давно и вероятнее всего не знают о происходящих снаружи событиях.
Сэр Бэзил встретил с распростертыми объятиями неожиданно приведенного его крестницей Вильгельминой Тюльпана, то есть сэра Даббл-Бартона:
- О, вы сын молочного брата сэра Перси-Перси, не так ли? Прекрасно, молодой человек, считайте, что вы здесь у себя дома. Где ещё вы найдете лучшее место? Своды моего подвала сложены настолько прочно, что они смогут устоять против всех ядер мира, а мое вино позволит спокойно и без лишней паники дождаться момента, когда враг будет сброшен в море. Попробуйте это прелестное бордо.
И затем по мере того, как шло время, наблюдатель, приложивший свое ухо к двери, смог бы услышать те преисполненные важности фразы, о которых мы уже упоминали выше:
- Вот, молодой человек, попробуйте это вино из Юрансона.
- Ваше здоровье, сэр Бэзил, ваше здоровье.
И еще:
- А вот с кусочком честерского сыра, это бургундское ещё лучше, не правда ли, сэр Даббл-Бартон?
И сэр Даббл-Бартон, который начинал верить, что его зовут именно так, отвечал:
- О-ля-ля!
Может быть, это покажется ересью, но когда вдруг появилась мисс Вильгельмина (а разве она исчезала?) с цыпленком, зажаренным на вертеле, все присутствующие единодушно согласились: ничто не может так украсить жареного цыпленка, как венгерское токайское. А следовательно, это не было ересью, и к великому удовольствию собравшихся знатоков, это токайское вовсе даже не уступало выпитому перед этим бургундскому!
Чтобы оценить, до какой степени простирались достоинства этих вин, следует знать, что каждые десять минут, когда Тюльпан слышал высокий голос мисс Вильгельмины, обеспокоенной долгим отсутствием сэра Перси-Перси, он разделял её беспокойство и порывался отправиться в город на розыски молочного брата своего отца, совершенно игнорируя тот факт, что он не был молочным братом его отца, что он не мог его узнать, так как не знал его и что, кроме всего прочего, если Перси-Перси когда-нибудь появится, то никто не сможет заставить его поверить, что этот тип, Тюльпан, которого он совершеннно не знает, является эсквайром Даббл-Бартоном, сыном его молочного брата.
Более того, чтобы проиллюстрировать последствия юрансонского (или токайского? или бургундского? разве что не их смеси и количества), отметим, что Тюльпан, будучи самой вежливостью по отношению к дамам и пользуясь тем, что сэр Базиль отправился облегчиться (что происходило по крайней мере в шестой раз), игриво замечал, не упуская возможности ущипнуть те места, о которых он говорил:
- Мисс Вильгельмина, ваши груди - это настоящие пушечные ядра, а такого шикарного зада я никогда, ей-Богу, никогда не видел.
- Это всегда говорит мне мой жених, - взвизгивала Вильгельмина, забыв на время свое беспокойство и осушив на одном дыхании полбутылки хереса, которую она только что открыла.
- Только тс-с, тише, тише! - шептала она. - Не произносите слово" жених" в присутствии моего дядюшки Бэзила. Он не знает о том, что мы жених и невеста. Это приведет его в ярость. Видите ли, Перси-Перси женат. Это моя тяжкая ноша, - добавила она, поплакав пару секунд. - Поэтому, если я развлекаюсь с ним, не будучи ни его женой, ни его невестой, то кто же я такая? Великая грешница, не так ли? Уберите ваши руки, сэр Даббл-Бартон. Вы помнете мне юбку.
- Нет, я же снизу!
- Сэр, - стонала мисс Вильгельмина, - что скажет Перси-Перси, если свалится на нашу голову?
Между тем появился сэр Бэзил, старающийся натянуть штаны, и объявил как не подлежащую обсуждению новость, вычитанную пару недель назад в лондонской газете, что расположенная по соседству резиденция капитана порта охвачена пламенем. Он удивился и все трое немедленно согласились с тем, что не заметили запаха дыма, а Вильгельмина заявила, что, слава Богу, сэру Перси-Перси нет смысла возвращаться слишком рано. Поэтому она решила поспать в одном из вольтеровских кресел, так как почувствовала себя плохо.
Резиденция капитана порта!
Это простое слово неожиданно воскресило в памяти Тюльпана воспоминание о том, кто он такой и какая миссия ему поручена, поэтому он попросил у сэра Бэзила, вознамерившегося расправиться с очередной бутылкой шампанского, разрешения удалиться, так как он не делал этого прежде, обладая более эластичным мочевым пузырем, чем у восьмидесятилетнего старика, для того, чтобы погулять на свободе как корабль без руля и подумать, что он ещё может предпринять для того, чтобы появиться перед Джоном Полем Джонсом во всем блеске славы. Но, увидев, что наступил день, он вспомнил вдруг, что произошло накануне и рухнул ничком, раскинув руки, сбитый с ног одной из этих предательских бутылок, точное название которой - (оно вспыхнуло как молния в его сознании, слово, которое вызвало у него ностальгию по его дорогому Донадье, он же Кут Луйя, он же Большая Борзая) - точное название которой было - вино.
* * *
На следующий день в городе царило большое оживление: подсчитывали убытки, перевязывали раненых, хоронили убитых, вставляли стекла. В семь утра отряд стрелков в полном порядке под крики горожан покинул город с офицерами во главе, которые не слишком хвастались тем, что им удалось захватить в плен или полностью уничтожить американцев и тем самым, наконец-то, положить конец грабежам Джона Поля Джонса. Командир от ряда в своем рапорте об этой странной атаке отметил, что её целью являлся не грабеж, в результате число жертв и разрушений оказалось незначительным, но, тем не менее, к его величайшему стыду, она нагнала на всех страху.
Однако в Клок Мануаре все спали до четырех пополудни. Первым проснулся сэр Бэзил. Очень удивившись тому, что обнаружил себя полностью одетым и растянувшимся на ковре в погребе, и увидев полторы дюжины украшавших низенький столик пустых бутылок, он спросил себя, какую же годовщину они праздновали. Может быть, его восьмидесятилетие?
После этого он пропустил глоточек мюскаде, снова надел свое жабо, поправил парик, так, чтобы он сидел прямо, и разгладил свой сюртук. На кухне он обнаружил крестницу, занятую приготовлением чая. Она тоже только что встала. У неё были несколько опухшие глаза, словно она очень много спала, или не спала вовсе. Никогда прежде сэру Бэзилу не приходилось видеть, чтобы она готовила чай в таком волнении и чтобы у неё так дрожали руки. На вопрос о том, что её так взволновало, он услышал:
- Крестный, ни служанка Хатчинсон, ни Чарльз (их слуга-кучер-садовник) не вернулись. Я боюсь, не случилось ли этой ночью что-нибудь ужасное?
- По-видимому, - согласился сэр Бэзил, который не имел никакого представления о том, что случилось этой ночью. Затем, чтобы не выглядеть дуроком, он спросил:
- А почему ты приготовила три чашки чая?
- Ну как же, для вас, для себя и для сэра Даббл-Бартона. Я устроила его в комнате для гостей.
- Сэр Даббл-Бартон? Сын молочного брата сэра Перси-Перси? Как он оказался в комнате для гостей? Мы же совсем не знаем этого молодого человека.
- Но так уж получилось. После вчерашнего... Мы же провели вчерашний вечер в беседе после того, как он напрасно стучал и звонил к сэру Перси-Перси.
- О! Черт возьми! - вскричал сэр Бэзил. - Все правильно! Такой прекрасный собеседник! Лучший знаток вин, которого мне когда либо приходилось встречать! - Он проглотил с гримасой отвращения свой чай и эта неприятность немедленно позволила ему все вспомнить.
- Черт возьми! Джон Поль Джонс! Теперь я все вспомнил! Но скажи мне, мы кого-нибудь ждем, не так ли?
- Вашего друга, сэра Перси-Перси, - воскликнула Вильгельмина, разрыдавшись. - И он никогда больше не вернется! Бедные Хатчинсон и Чарльз, я могу их понять: они отправились посмотреть на убитых, чтобы увидеть, нет ли среди них кого-нибудь кто был им неприятен. Но сэр Перси-Перси! Его дом сгорел, он все ещё продолжает дымиться и нет никого, кто вылил бы на него ведро воды.
- Я пойду узнать новости, - энергично сказал сэр Бэзил, схватив свою трость. И вышел, сказав Вильгельмине, чтобы её успокоить, что направляется в "Таверну канатчиков", где он обычно отмечал все интересные городские события и где три раза в неделю играл в карты с сэром Перси-Перси. Перед тем как закрыть за собой дверь, сказал:
- Поставь чай перед дверью комнаты для гостей и постучи. Для молодой девушки неприлично входить в комнату к мужчине.
- Конечно, крестный.
Несколько мгновений спустя, будучи уже на набережной, сэр Бэзил оглянулся и с удовлетворением увидел свою племянницу в окне её комнаты, нежно махавшую ему рукой, как это она делала всегда, когда он отправлялся на прогулку. Позади неё - но сэр Бэзил не мог этого видеть - находился Тюльпан, в такой позе, которая не оставляла никакого сомнения относительно его занятия, так как он раздевал Вильгельмину, задрав ей юбку до самой спины. Уточним, что приличия были соблюдены и поднос с чаем стоял перед комнатой для гостей.
Тюльпан сражался, как лев. Это вызвало большое уважение у Вильгельмины, которая под утро выбралась из своего вольтеровского кресла, чтобы проводить его. Обнаружив, что гость свалился на пороге, она взвалила его на плечи, нагруженнная таким образом спустилась в погреб убедиться, что сэр Бэзил будет ещё по крайней мере двенадцать часов находиться в плену приятных воспоминаний об юрансонском, и подняла Тюльпана в комнату для гостей - не заботясь о приличиях.
Это было первый раз (или если уж быть точным, учитывая суету у окна, пятый) когда Тюльпану пришлось заниматься любовью с истинным монументом и это ему льстило. С другой стороны, Вильгельмина получала такое удовольствие, что чувствуя приближение момента величайшего наслаждения, она начинала обратнный отсчет, создавая все более и более учащенный ритм: семь, шесть, пять, четыре, три, два, один. Трах!!!
Кроме того, она была несколько менее болтлива по сравнению с Присциллой Мильтон, и когда он вспоминал о той, то возникало сомнение, а была ли она на самом деле. Так далеко были Америка, Велли Форж и Лафайет! И когда он думал о тех временах, то в его памяти, как прекрасное видение, возникала Ненси Бруф, девушка из цирка. И Летиция. Но Летиция, как мы знаем, никогда не была вычеркнута с его карты страны Нежности. По крайней мере, он верил этому в тот час завтрака.
* * *
Они оба искупались, друг за другом, так как ванна могла вместить лишь одну Вильгельмину, и занялись своим туалетом, полагая, что вскоре может вернуться сэр Бэзил. Тут Вильгельмина, будучи без сомнения особой несколько болтливой, не нашла ничего лучшего, как перейти к самому важному.
- Тьюльпан, - позвала она, находясь в своей комнате. Их разделяла лестничная площадка.
- Да, дорогая? - отозвался Тюльпан, приводивший себя в порядок в комнате для гостей. Появившись в дверном проеме, Тюльпан тут же осознал свою промашку.
- Кто этот Тьюльпан, о котором ты говорил во сне, как о своем знакомом?
- Я?
- Разве я не с тобой спала сегодня?
- Ну, конечно, дорогая! Главным образом разговаривали наши тела (он прошептал это с величайшей нежностью). Тюльпан? О, возможно, что я произносил это слово! (Это было ска зано с величайшим лицемерием). Мой дед, голландец, выращивал целые гектары этих великолепных цветов. И мне не остается ничего другого, как вспоминать о своем детстве, проведенном в деревне.
Вторая его оплошность могла оказаться значительно серьезнее, когда, когда приняв это наспех выдуманное им объяснение, Вильгельмина, разглядывавшая его под тем предлогом, что у него плохо сидят штаны, последняя вещь у Юпитера, о которой подумала бы Юнона, - спросила с прелестным жеманством, которое, однако, не помешало ей взирать на него со смутным подозрением, как он себя чувствует.
- Что значит - как я себя чувствую?
- Видите ли, мой дорогой, смертельно пьяный и полумертвый, вы просыпались каждые полчаса, набрасывались на меня, насиловали меня, ублажали и переполняли восторгом столько раз, что я почти теряла сознание, и делали это с таким напором, который не мог не ослабеть от постоянного повторения. Следовательно?
- Вот уже больше года, как я ждал... - начал Тюльпан. Но успел исправить свою опложность, так как не было никакой возможности рассказать о многомесячном воздержании на борту "Рейнджера", и удачно закруглил фразу: Вот уже больше года, как я ждал, когда мне наконец предложат то, что сможет вызвать у меня вдохновение.
- Вы ведь не любите худых женщин? - спросила Вильгельмина, которая, как и все толстые женщины, ненавидела худышек.
У Тюльпана нашлись простые и искренние слова, которые дошли прямо до сердца Вильгельмины и наконец-то убедили её в том, что она имеет полное право быть толстой.
- Я не люблю их, Вильгельмина, - сказал он. - Я всегда боюсь об них порезаться.
Компенсировав этими добрыми словами те дары, которые предложила ему Вильгельмина и после которых им обоим опять пришлось отправиться в ванну, он попросил у неё разрешения немного пройтись по городу и вскоре вышел на улицу.
Тумана в это утро не было. Видимость была достаточной, чтобы убедитьсядо самого горизонта - никаких следов "Рейнджера".
Что же касается его ялика (ноги сами понесли его к месту, где он оставил тот накануне) - никаких следов. Ничего, кроме куска веревки.
"- Да, вот я и арестован и тюрьмой будет служить вся Англия" - сказал он сам себе и подумал о том, как же выбраться отсюда.
В ближайшее время он ничего не опасался, так как прекрасно говорил на здешнем языке и, готовясь накануне к высадке, принял все меры предосторожности и оделся в гражданское платье: серые штаны, серые чулки, башмаки с пряжками и небольшая круглая шляпа - весь этот наряд был совершенно обычным и ничем не выделял его среди горожан, которые, как он увидел, были заняты подсчетом убытков, произведенных английскими ядрами среди небольших английских же судов, стоявших на якоре в английском порту. У большинства из них были сломаны мачты, а одно просто затонуло.
Чего следовало бояться прежде всего, так это встречи с сэром Перси-Перси. Напрасно было бы надеяться, что этот последний узнает в нем сына своего молочного брата. Соверше но очевидно, что разоблаченный как обманщик, он будет допрошен местной полицией, будучи лишенным возможности объяснить этим господам, чего он здесь ищет, откуда появился и где живет. Самым важным было как можно скорее покинуть Вильсхавенн. Однако куда идти? Вдобавок ко всему, у него не было ни гроша. Неожиданно у него мелькнула мысль занять немного денег у Вильгельмины. Но какую причину придумать? Кроме того, это было бы так неизящно после всего того, что произошло между ними! Во всяком случае, о возвращении в это гостеприимное убежище не могло быть и речи; именно там было больше всего шансов столкнуться нос к носу с сэром Перси-Перси. Это было событие, которое безусловно не должно было произойти.
И оно произошло.
* * *
Это случилось при весьма необычных обстоятельствах примерно три часа спустя, после того, как Тюльпан покинул Клок Мануар, когда уже надвигалась ночь.
Отбросив последовательно идеи о том, чтобы напасть на кого-нибудь с оружием в руках или облегчить чей-то кошелек, обыграв его в покер в таверне, он по-прежнему не видел никакого способа удрать отсюда. У него появилась неплохая идея: завладеть под покровом ночи одним из небольших прогулочных или рыбацких суденышек, которые стояли в порту, и бежать морем. Прекрасно. Его останавливало только то, что единственное оставшееся неповрежденным суденышко гордо носило имя: "Сэр Бэзил Джонс". Невозможно было нанести такой удар старику.
* * *
Было уже восемь вечера, и он уныло пил пиво у стойки "Таверны канатчиков", как вдруг среди мужчин, присутствовавших в таверне и разговаривавших - нет, вовсе не о Джоне Поле Джонсе, а о скачках, началось общее движение. Все повернулись к двери и Тюльпан, последовавший за ними, увидел похоронную процессию, спускавшуюся по улице. Дюжина мужчин несла на плечах гроб; они медленно шли под бой украшенного траурным крепом барабана; несколько человек держали фонари; остальные следовали за ними и бормотали молитвы - среди них Тюльпан узнал в первом ряду сэра Бэзила Джонса.
- Черт побери, - сказал кто-то возле Тюльпана. - Двенадцать мужиков для того, чтобы нести один гроб, это наверняка сэр Перси-Перси там внутри! - Это замечание заставило окружающих рассмеяться.
Мгновение спустя, пробившись сквозь почтительную толпу, Тюльпан уже шел рядом с сэром Бэзилом.
- Сэр Бэзил...это...молочный брат моего отца?
Вопрос был задан с надеждой и ответ не разочаровал его.
- Да, это сэр Перси-Перси.
- Слава Богу, - сказал Тюльпан.
- Простите?
- Храни его Бог, - хотел я сказать.
- Теперь уже слишком поздно.
- Он умер с честью на поле брани?
- Да. В моем саду. Под окном Вильгельмины. Там, где я выращиваю свою клубнику.
Сэра Перси-Перси внесли в парадный зал ратуши Вильсхаве на, где уже стояли четыре гроба с телами других героев, с почетным караулом полиции. Мэр пожал руки вдовам погибших и выразил особые соболезнования Тюльпану.
- Молочный брат вашего отца был достойным человеком, - сказал он. - И он умер как и жил: достойным гражданином своего города. - И все такое прочее.
- Вы куда-то исчезли, - заметил сэр Бэзил, когда они вышли оттуда. У него был суровый вид.
- Я искал сэра Перси-Перси, - ответил Тюльпан. - Какое огромное несчастье! Увы... Как мисс Вильгельмина приняла известие об этом горе, сэр Бэзил? Она очень добра и должна сожалеть о сэре Перси-Перси.
- Я не знаю, как она восприняла это известие, - сказал сэр Бэзил. - Но когда Чарльз, наш садовник, обнаружил несчастного, то я сказал, чтобы она выпила большую чашку рома. Сейчас она спит.
Тюльпан, у которого не было желания бродить по окрестностям, тем более, что пошел дождь, и на этот вечер воспользовался гостеприимством сэра Бэзила, несмотря на то, что предложение было сделано без особого желания и, к слову сказать, не без умысла.
Они поужинали в одной из строгих столовых, которая, как ни странно, была украшена висевшей над камином гравюрой, прямо скажем, несколько легкомысленной, изображавшей молодую девушку, раздетую несколько более, чем это позволяли приличия, то есть попросту голую. Тюльпану показалось, что она смутно напоминает ему кого-то, но атмосфера была слишком натянутой и он не осмелился спросить, кого. Возможно, это просто память о давнем приключении.
В меню главное место занимали жалкие остатки цыпленка, которого они ели прошлой ночью. Никакого вина. Этой похоронной трапезе больше всего подходила вода. В качестве последних новостей было сообщено, что Вильгельмина все ещё спит. Узнал ли когда-нибудь сэр Бэзил, что горечь любви, а не дружеская скорбь заставили её так крепко спать? Тюльпан не получил ответа на этот вопрос до конца своих дней.
Сэр Бэзил открыл рот только за десертом, который был похож на медузу, окрашенную в розовый цвет, - одно из тех желе, секрет приготовления которых англичане столь ревностно хранят.
- Сэр Даббл-Бартон, а может быть Бартон-Даббл, - сказал он строго, указывая с неизвестно откуда взявшейся яростью своей вилкой на Тюльпана: Вы не являетесь ни тем, ни другим. Я хочу сказать: ни Даббл-Бартоном, ни Бартон-Дабблом! Мой сосед и вместе с тем мой друг, сэр Перси-Перси, память о котором мне ненавистна, знаете ли вы, как он скончался? Только это между нами, ради его чести, моей и чести моей племянницы; послезавтра на его похоронах я скажу речь, в которой подтвержу всем, кто пришел с ним проститься, что он спешил на битву, стремясь своими руками убить пирата Джона Поля Джонса, и проходил через мой сад для того, чтобы как можно скорее попасть на поле боя. Так где я, собственно, остановился?
- Где вам будет угодно, сэр Бэзил, - сказал Тюльпан, которому начало становиться не по себе.
- Ах, да. Этот человек - вот почему я отказываю ему в своем уважении, - умер потому, что хотел вскарабкаться по глицинии, которая ведет в комнату Вильгельмины - с целью, которую вы можете себе представить. Она увидела, как он появился в её окне, открыла его и яростно толкнула этого грязного негодяя...так что он разбил себе затылок, упав туда, где я выращиваю свою клубнику.
- В наши дни совершенно не осталось достойных людей!
- Перед тем, как свалиться смертельно пьяной, Вильгельмина смогла рассказать мне о том, что произошло. Я надеюсь, она простит такое ужасное посягательство со стороны столь уважаемого человека.
Он на мгновение замолчал, задохнувшись от охватившего его возмущения и здесь мы должны поблагодарить Бога за то, что он никогда не узнал, что на самом деле Вильгельмина выбросила сэра Перси-Перси в окно из-за преждевременного возвращения сэра Бэзила, чтобы не уронить своей чести в его глазах - иначе бы этот последний, сраженный слишком жестокой правдой, никогда бы не смог дожить до своей сто седьмой годовщины.
Затем, проглотив с помощью двух ударов ложкой остатки желе, он остановил свой пронзительный взгляд на Тюльпане, стремясь сразить его взглядом наповал.
- Ну. мистер?
- Да, сэр Бэзил?
- Кто вы такой?
- Но...
- Без всяких но! Перси-Перси скончался на моих руках. Так как в тот момент я не знал о совершенной им низости, то мне хотелось порадовать его. Я сказал ему, что немедленно пошлю Чарльза в город на розыски сына его молочного брата для того, чтобы он смог умереть в кругу своей семьи. - Увы, - ответил негодяй, - этот милый мальчик вот уже два месяца как находится в Мексике и вернется только к Новому году. - И с этими словами он скончался.
- Представим себе, - сказал Тюльпан, огорченный тем, что приходится лукавить, - что я ускорил свое возвращение!
После этого старик вскочил со скоростью, которую трудно было себе представить, исчез в вестибюле и вскоре вернулся, размахивая как трофеем небольшой круглой шляпой, такой обычной, которую мы уже видели на голове Тюльпана. Он перевернул её для того, чтобы показать огорченному Тюльпану её донышко.
- "Уинни и братья", IV-я авеню, Нью Йорк? Вы хотите заставить меня поверить, что вы пересекли охваченный войной континент для того, чтобы приобрести головной убор в Нью-Йорке! Мистер, я скажу вам все, что я думаю. Я думаю, что вы один из банды Джона Поля Джонса, который по каким-то причинам не смог вернуться на корабль. И если нужно ещё какое-то другое доказательство, помимо вашей шапчонки, - закончил он громогласно, - то вот оно: (Одним щелчком он развернул на столе во всю длину это доказательство, добавив, что нашел его в комнате, в которой спал Тюльпан) - это был американский доллар с изображением Вашингтона!
- Очень хорошо, сэр. Выполняйте ваш долг, - сказал Тюльпан, который в этот момент и не думал немедленно сматываться, это можно было сделать только нанеся ущерб сэру Бэзилу.
К тому же сэр Бэзил вытащил из под полы маленький пистолет.
- Мой долг состоит в том, чтобы немедленно препроводить вас в полицию, - сказал он, поднимая свое оружие.
- О, да.
- Но, ради Бога, вы сознаетесь?
- Это было бы крайне нелюбезно с моей стороны - продолжать обманывать такого уважаемого джентльмена, как вы, который к тому же сделал для меня столько хорошего, сэр Бэзил.
- Но эти типы захотят вас повесить! - озабоченно сказал встревоженный старик, убирая в карман свой пистолет.
- Но если вы позволите мне уйти, - рискнул Тюльпан после непродолжительного молчания, почувствовав, что симпатия сэра Бэзила к нему исчезла ещё не окончательно, несмотря на столь плачевные обстоятельства. Это позволит вам избежать сознательного убийства человека, не так ли?
- Но тогда я поступлю как плохой англичанин! - воскликнул сэр Бэзил с горячностью. (А затем, добавил весьма удрученно:) - В какую неприятную историю вы меня втянули, сынок...Кстати, как вас зовут?
- Тюльпан.
- Вдобавок у вас ещё французское имя. Это я одобрить не могу, Тюльпан. Англичанин, вы ещё цинично присвоили себе французское имя! Англичанин, вы нападаете на свою собственную страну! Нет! Нет! Я не должен проявлять к вам сострадание!
- Я не англичанин, сэр Бэзил.
- Ну хватит! С вашим лондонским выговором. Неужели вы думаете, что я не узнаю лондонский выговор. Я могу даже обнаружить по некоторым нюансам, что вы выросли в квартале, где обитали люди из разных социальных слоев.
- Совершенно верно, сэр Бэзил. Но я - француз. Если не считать того, что я нападал на Англию, то не сделал ничего плохого англичанам.
И тут сэр Бэзил поставил ловушку:
- Попробовал бы ты не дать на чай в кафе. - используя специфическое жаргонное словечко"mezigue", резко бросил сэр Бэзил по-французски. Однако мгновенно раскрыв ловушку, Тюльпан ответил и тоже по-французски:
- У тебя слишком хорошо варит башка, старик, и это не в моем вкусе разыгрывать с тобой злые шутки.
- Черт возьми, вот это да! - продолжал сэр Бэзил по-прежнему на языке Вольтера. - Еслиты изъясняешься таким образом, то ты действительно настоящий пожиратель лягушек, в этом нет никакого сомнения.
- Но вы также совсем не так плохо болтаете на этом языке, - сказал Тюльпан изумленно. - Откуда вы его так хорошо знаете?
- Моя жена, - сказал сэр Бэзил и, проследив за направлением его пальца, Тюльпан увидел, что женой сэра Бэзила является не кто иная, как та обнаженная женщина, чье изображение украшало камин. Сэр Бэзил некоторое время с ностальгией созерцал портрет, а затем, видимо не зная как поступить с Тюльпаном, и для того, чтобы прояснить свои мысли, предложил спуститься в погреб.
Что они и проделали.
- Портвейн?
- Не имею ничего против.
Они уселись точно также, как и прошлой ночью. На середине бутылки сэр Бэзил сказал:
- Француженка. Моя жена, хотел я сказать. Вот почему мне все меньше и меньше нравится идея выдать вас. Ей бы это не понравилось. Она бы перевернулась в своей могиле.
- О! Я очень сожалею. Я надеюсь, что именно ради неё вы недолго останетесь вдовцом.
- Как знать? Вот уже сорок восемь лет, как о ней нет никаких вестей. Она была прекрасной женщиной, мой друг, - неожиданно оживился он. - Ужасной женщиной, неповторимой женщиной. И я потерял её из-за собственной глупости. Потому что в те времена, будучи пуританином до мозга костей, я не одобрял, когда она регулярно опустошала мой погреб. Она обожала портвейн. И поммер. И все остальное. В один прекрасный день она исчезла. Я всегда полагал, что она сделала это для того, чтобы наконец-то выпить на свободе. Ах! Тюльпан, я никогда не смогу её забыть. Этот погреб олицетворяет мою любовь и мои угрызения совести, это в какой-то степени её мавзолей, и я каждый вечер спускаюсь сюда для того. чтобы мечтать о ней.
- Гром и молния, - закричал пораженный Тюльпан. - То-то мне показалось, что портрет над камином напоминает мне кого-то! Моя Аврора! (Он заплакал от умиления.)
- Твоя Аврора? Ты хочешь сказать, моя Аврора!
- Это одно и тоже, сэр Бэзил! Она была вашей женой, сэр Бэзил, но для меня она была почти что матерью. В Лондоне. Всего лишь несколько лет тому назад.
- Минутку, негодяй! Уж не хочешь ли ты сказать, что она была любовницей регента Франции?
- И появлялась на столе, который механически поднимался из подземелья, совершенно обнаженной, в гигантском курином яйце!
- Проклятье! - подскочил сэр Бэзил, в свою очередь до нельзя изумленный. - Этот наверняка она! Стало быть, она жива, - сказал он, скрестив руки со смешанным чувством надежды и страха.
- Я могу открыть вам вот что, дорогой сэр Бэзил: вот уже два года, как она покинула Америку, куда эмигрировала четыре года назад, и я думаю, я уверен, что она вернулась в Лондон. Этому городу её не хватает. Но знаете ли вы почему, в чем была главная причина её желания вернуться? Я как непосредственный очевидец могу процитировать вам по памяти.
Покидая Соединенные Штаты, несмотря на заклинания своих друзей, она сказала: "-У меня вот уже несколько десятилетий есть прекрасный муж, дипломат, если я правильно помню, единственным недостатком которого, из-за чего я его и бросила, было плохое отношение к тому, что в его отсутствие я опустошала его запасы бордо и портвейна."
- Да, и бордо то же! - воскликнул сэр Бэзил, которого охватило неописуемое волнение. - И бордо то же, я вспоминаю! Боже мой, отныне она будет напиваться допьяна и я буду всегда рядом с ней, как самый прекрасный муж, - вот чему я научился за эти сорок восемь лет! - (И затем, торжественно добавил:) Тюльпан, - сказал он, - Джон Поль Джонс, возможно, дьявол. Так говорят о нем наши газетчики. Но я не имею права поддерживать эти религиозные бредни, так как при посредстве этого Вельзевула я встретил этой ночью Архангела, указавшего своим светоносным мечом мне путь, по которому я должен идти.
Это была какая-то теологическая мешанина, однако Тюльпан без труда понял, что этот влюбленный безумец, этот старик, который перестал в тот момент быть пьяницей-одиночкой, по крайней мере, он надеялся на это, этот восьмидесятилетний старик, который оставался верным безумной любви своей молодости, намерен потребовать у него лондонский адрес своей дамы, обнаженной дамы, изображение которой висит над его камином, которая вышла из своего куриного яйца вот уже более пятидесяти лет назад, но которая в его сердце не изменилась, и который не может себе представить, что за это время и яйцо и дама могли превратиться в омлет.
С другой стороны, так ли это? В настоящее время сэр Бэзил Джонс был достаточно стар, чтобы спутать свою мечту и реальность, позволить им слиться друг с другом, что является привилегией не только юных и сорокалетних.
* * *
Мисс Вильгельмина выплыла наконец из ужасных ромовых испарений, когда часы пробили десять утра, со смоченной салфеткой на лице, принесенной служанкой Хатчинсон, и к ней не сразу вернулись воспоминания об ужасных любовных переживаниях, которые она испытала, о самой кончине сэра Перси-Перси и об ответственности, которую она должна испытывать в обстоятельствах столь тягостных. Она продолжала оставаться вялой и не проявила никаких заслуживающих влияния эмоций, до тех пор пока наконец не спустилась вниз и не спросила у Хатчинсон, почему она должна завтракать в полном одиночестве, смутно вспоминая, что у неё был дядя и ещё прекрасный молодой человек с такими сексуальными качествами, которые открыли ей двери к неизведанному до сих пор знанию. Хатчинсон, особа, между нами будь сказано, весьма неприятная, для которой не было большего удовольствия, чем испортить кому-то настроение, ответила ей, что все уехали.
- Дядя? И сэр Даббл-Бартон? Уехали?
Это было пожалуй слишком слабо сказано. Они умчались. В пять часов утра сэр Бэзил Джонс уложил свой багаж, не забыв при этом запастись прекрасными духами и хорошей порцией шампанского, и отправился в сторону Лондона. Что же касается Тюльпана, то он в этот момент находился на борту небольшого суденышка сэра Бэзила, которое называлось "Сэр Бэзил Джонс", единственного уцелевшего после канонады, и уже в двадцати милях от английского побережья. Услуга за услугу.
И в этот момент сэр Бэзил Джонс направлялся в Лондон, нагруженный подарками, с медлительностью старой клячи, но с огнем в сердце, тогда как Тюльпан под внезапным шквалом старался удержать руль, уменьшил парусность, и размышлял над вопросом, на который не было ответа: - Что лучше? Погибнуть на виселице или утонуть?
Видя состояние моря, он не сомневался, что именно второй вариант поджидает его в ближайшее время, и вцепившись в руль, обдаваемый брызгами, дрожащий и промокший до костей, беспомощно наблюдал за тем, как под свинцовым небом возникают первые порывы бури. Подобрав канат и крепко привязавшись к рулю, он чувствовал себя несколько менее беззащитным, но тем не менее, на всякий случай вверил свою душу Богу.
3
Буря бушевала всю ночь и теперь на заре, отвратительной и неприятной заре, стала понемногу успокаиваться.
Перестало ли судно погружаться? Этот вопрос в течение многих часов задавали себе экипаж и немногочисленные пассажиры шхуны "Иль де Франс", вышедшей с Мартиники и направлявшейся во Францию. Точнее говоря, в Брест. Но что касается большинства, несчастные уже перестали спрашивать о чем бы то ни было, посвятив остаток своей энергии тому, чтобы блевать или стонать, не имея уже ни сил, ни желаний, и лежали в своих подвесных койках, регулярно выбрасываемые из них под воздействием сильной бортовой качки и оказывавшиеся на полу. Около двадцати матросов, восемь из которых уже никуда не годились в результате падений или от ударов рей или просто из-за морской болезни; полдюжины пассажиров, которые мечтали только умереть и не обращали внимания ни на что остальное: таков был баланс сил на борту. Единственным светлым пятном на этом печальном фоне было то обстоятельство, что в такую погоду меньше шансов быть замеченным и перехваченным английскими патрульными кораблями.
Именно это говорил себе капитан Гамелен, который постоянно находился у руля и только время от времени освобождал руку для того, чтобы несколько секунд посмотреть в висевший на шее бинокль на яростные пенные гребни бушующих волн. Вызванные усталостью галлюцинации бередили его нервы и время от времени ему мерещился перед носом отчаянно содрогавшегося кораблем силуэт корвета-охотника - но, к счастью, нигде ничего не было и единственным смертельным врагом оставался ураган.
Гамелен увидел силуэт в плаще с капюшоном, появившийся в люке, и с облегчением подумал, что это Трюден, его второй помошник, пришел сменить его на вахте. Через какое-то время он понял, глядя сквозь пелену брызг и фонтаны воды, обрушивавшейся на палубу, что действительно плащ и капюшон принадлежали Трюдену, но в них был не Трюден. Он не мог узнать, кто с таким трудом направляется к нему, цепляясь по дороге за что попало, до тех пор, пока девушка не выпрямилась перед ним во весь рост.
- Черт возьми, мадемуазель! Немедленно вернитесь в свою каюту! Вас же смоет как соломинку! - закричал он.
Но кричать в этом грохоте моря! С тем же успехом он мог насвистывать песенку. Поэтому Гамелен сделал решительный и угрожающий знак, пытаясь перевести на язык жестов то, что он напрасно пытался ей прокричать. Но все впустую, девушка, прижавшись ртом к его уху (что несколько смутило капитана), сумела объяснить, что Трюден, у которого она заняла эти тряпки, не сможет выйти на вахту: на него свалился ящик и он лежит без сознания.
- Возьмите мой бинокль, - прокричал он ей после длинной цепочки ругательств и проклятий, которые мы не в состоянии здесь воспроизвести, что-то вроде: "Дерьмо, сын проститутки, выродок из сортира, упившийся лошадиной мочой". - Возьмите мой бинокль, так как если я отпущу этот проклятый руль, то следующей волной меня сбросит в воду, и посмотрите! Да нет же, не на меня! Туда! Вперед! Я вижу английский фрегат!
- Я ничего не вижу, - прокричала в ответ девушка, выполнив его приказ. Затем она добавила несколько слов, которых он не понял.
- Что? Что вы сказали?
- Я спросила, все ли у вас в порядке!
- Господи! - простонал он. - Она ещё спрашивает, все ли у меня в порядке! Ну, и что вы ещё скажете?
- Тогда я пойду, спасибо.
Ухватившись обеими руками за рею, которую, казалось, она сжимает просто с любовью, она громко смеялась под водопадом брызг, и продолжала осматривать бушующее море, явно получая удовольствие. Пятнадцать лет, почти ребенок - и одна, или почти одна, ведь на борту у неё не было ни одной преданной души. С самого момента отплытия с Мартиники капитан знал, что она не признает никаких резонов, но - ради Бога - теперь он нес за неё ответственность. Вот почему он нашел в себе силы, чтобы его голос хотя бы на три секунды преодолел рев бури, приказал девушке вернуться в свою каюту и добавил:
- Если вы тотчас же не сделаете этого, то я вас отшлепаю!
- Здесь! И вы думаете, что это вам удастся! Ведь у вас же не четыре руки! (И она снова рассмеялась.)
Надо же, какая нахалка! Он закричал, что отшлепает её позже, когда сочтет это необходимым, так как она не должна доводить капитана своими словами до бешенства, но, Боже мой! Он ведь тоже живой человек! И при мысли о том, как он задерет нижние юбки этой нахалке и спустит её кружевные панталончики из тонкого батиста, капитан испытал волнение, ничего общего с гневом не имеющее.
Мгновение спустя (не заметив неожиданно обрушившейся на них огромной волны) он был менее всего в настроении рассматривать ягодицы этой маленькой грациозной прелестницы, но у него не было времени изменить свои намерения и привестиугрозы в действие, так как именно в этот момент она закричала, что там, впереди видит судно, появившееся в бушующих волнах.
- Да? Я ничего не вижу. Много пушек? - закричал он испуганно.
- Нет. Это кто-то терпит кораблекрушение. Подождите, пока я взгляну в бинокль.
Без мачт, без бушприта, суденышко, поднятое на вершину волны, которая неожиданно стала пологой, казалось пустым.
- "Сэр Бэзил Джонс" - закричала девушка.
- Ха-ха-ха!
- Вот по крайней мере один англичанин, который не собирается познакомиться с нами, - насмешливо бросил капитан Гамелен. И именно в этот момент "Сэр Бэзил Джонс" словно в последнем усилии с такой силой ударился о корпус шхуны "Иль де Франс", что Гамелен чуть было не вылетел за борт. Слава Богу, он ударился головой о поручни, которые его и остановили.
Немного прийдя в себя, он обнаружил, что лежит в своей каюте. Кто-то, перевязывая ему голову, сказал:
- Господин Трюден временно встал к штурвалу, не волнуйтесь.
- Я и не волнуюсь. И я чувствую себя уже достаточно хорошо, - сказал капитан несколько вялым голосом. И так как он ещё далеко не полностью пришел в себя, то просунул свою смелую пятерню под юбки этой нахальной молодой девчонки, пробормотав при этом:
- Ах ты, плутовка Роза!
- Теперь вам нужно поспать, - сказала плутовка, но таким суровым голосом, что капитан раскрыл глаза и узнал отца Эсперандье, долговязого кюре, которого они взяли на борт на Мартинике, и который был намерен отправить его на несколько лет в чистилище. Только у него никогда не было шансов. Никогда.
* * *
Крошечная каюта, в которую через иллюминатор падали лучи солнца; неширокая кровать из красного дерева, украшенная розовыми занавесями, на которой он лежал, - вот первое, что увидел Тюльпан, когда открыл глаза. И еще: буря кончилась, так как не ощущалось ни килевой, ни бортовойой качки и в воздухе снова было слышно полоскание только что поставленных парусов.
Мгновение спустя он подумал:
- "Очень хорошо, я умер."
Затем, полностью придя в себя:
- Очень хорошо, я не умер, но я в плену!
И поправил сам себя:
- Честное слово, англичане обращаются со мной не так уж плохо!
Он не имел ни малейшего представления, что случилось с ним после того, как его несчастный "Сэр Бэзил Джонс" лег на борт и начал тонуть, но то, что он находился в плену у англичан, не вызывало сомнения, так как возле него на столике, привинченном к полу, стоял чайник, носик которого дымился. Он намеревался налить себе чашку, философски ожидая дальнейшего развития событий, когда дверь осторожно открылась, не сомненно для того, чтобы впустить нескольких надменных рыжих типов, намеревающихся его допросить...
Однако нет, вошла маленькая юная девушка в ночной рубашке!
Закрыв дверь она сказала, улыбнувшись, с необычным певучим акцентом:
- Наконец-то!. Наконец-то мой потерпевший кораблекрушение пришел в себя! Я уже начала бояться за то время, что ты был без сознания.
Затем она наклонилась над ним для того, чтобы положить руку ему на лоб (так что он крупным планом увидел грудки этого прелестного ребенка, так как это был чертовски прелестный ребенок, черт возьми!).
- Меня зовут Роза, - сказала она. И присела рядом, разглядывая его с огромным интересом. Изящная, с матовым цветом лица, мягким взглядом, полуобнаженная, - понятно, что все это не могло не вызвать волнения, которое слышалось в голосе Тюльпана, когда он ответил:
- Меня зовут Фанфан, Фанфан-Тюльпан.
- Какое смешное имя! Но прекрасное, - заметила она с улыбкой, все более и более обольстительной, которая теперь не без умысла приоткрыла ослепительные зубки.
- Ты знаешь, что ты в моей постели?
- В этом я не сомневаюсь. Такая чудесная подушка! Скажи мне, Роза, как я в ней оказался?
- Твое суденышко во время бури разбилось о нашу шхуну. Я думала, что на нем никого нет. Знаешь, такое судно-призрак. Но когда оно развалилось, я увидела тебя, боровшегося со всеми этими досками. Я закричала как безумная и боцман при бежал как раз вовремя, чтобы бросить тебе спасательный круг на конце веревки. Вдвоем мы тебя вытащили. Ты сказал: "Благодарю вас, джентльмены" и упал в обморок, вот и все.
- Ну, мне было от чего упасть в обморок, - галантно сказал Тюльпан. Он разглядывал гладкие и круглые бедра Розы, которая повидимому не думала о том, что её рубашка излишне прозрачна. И под ней ничего не было, - это бросалось в глаза. Поэтому нет ничего удивительного, что через некоторое время Тюльпан почувствовал, - он весь дрожит.
- Нет, нет, - сказал он, - это не от холода. Это...гм... это последствия пережитого.
- Да, но ты же совершенно замерз! - сказала Роза; так как под рукой не было ничего, чтобы дополнительно укрыть Тюльпана, стало ясно, что она не колеблясь устроится рядом с ним, чтобы согреть его своим телом. Наконец, после некоторого размышления она скользнула под одеяло:
- Как хорошо, что я оказалась здесь, - сказала она с таким видом, словно думала о чем-то другом.
- Где? - спросил он, не зная о чем говорить и учащенно дыша, стараясь при этом ради соблюдения приличий не позволить ей обнаружить то колоссальное возбуждение, которое его охватило, но Роза деликатно положила свою руку сверху.
- Мм...мм! - протянула она. И затем ответила, не убирая руки:
- Ну, здесь же, конечно! Чтобы встретить тебя. Откуда ты?
- Из Франции, - простонал он. - О! Господи, Роза, остановись!
Но та, не останавливаясь, воскликнула: - О! Как здорово, я ведь тоже оттуда.
Тут к нему на секунду вернулось самообладание:
- Как? Это не английское судно?
- Нет. Это "Иль де франс". Мы плывем с Мартиники. Как ты прекрасно сложен...прямо как негр. Я плыву во Францию, чтобы выйти замуж, - добавила она без всякого перехода, прыснув со смеху.
Он выпрыгнул из постели, перебравшись через неё и скрыв, хотя и не совсем, с помощью накидки для чайника неопровержимые доказательства своих эмоций.
- Но тогда на борту должна быть твоя семья? Что я буду делать, если они нас застанут!
- Они больны, - небрежно бросила она. - Все совершенно больны с самого начала путешествия, кто больше, кто меньше. Поэтому иди обратно, мой милый. Кроме того, я заперла дверь на ключ.
Он подчинился, ворча при этом, что все это нехорошо. Все это очень некрасиво, - решил он, заключив её в свои объятия, после того как завернул одеяло им на головы, как мы полагаем для того, чтобы никто не смог их увидеть, если случайно откроет дверь. И посмеяться над ними. Но неожиданно он вспомнил:
- А экипаж? Они же все расскажут!
Когда он снова выскочил из постели, она нетерпеливо объяснила, что только боцман, который помог вытащить его из воды, знает, что они здесь вдвоем. Но она дала ему целый экю. Он стоит на страже в коридоре и будет громко кашлять в случае опасности. После этого Тюльпан снова нырнул под одеяло, но продолжал ворчать, что он влип в хорошенькое дельце и что готов держать пари, - ей ещё нет шестнадцати лет.
- Ну и что из этого?
- Черт возьми! И, слово чести, ты ещё девственница!
- Ну и что?
И тогда примерно через три четверти часа она перестала ею быть, после того, как простонала: "О, мама!" и "Нет, нет, нет" и "Да, да, да". И сказала: "Ай!". И "О, Пресвятая Дева!". И еще: "Еще!". И наконец: "Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю"... Потом в каюте воцарилось долгое молчание, прерываемое лишь веселым пощелкиванием парусов.
- Меня зовут Роза Ташер де Пажери, - вздохнула наконец она. - И через несколько недель я стану мадам Богарне, графиней.
Это имя ничего не говорило Тюльпану, но так как в данном случае графом был он, то он поздравил Розу. На языке у него вертелся вопрос, и наконец не без строгости он спросил её, почему так случилось, что она потеряла свою невинность в открытом море всего за несколько дней до своего замужества и не с женихом.
- Ты такой симпатичный, мой дорогой! Кто не захотел бы потерять свою невинность с человеком, у которого такие глаза?
- Мои глаза! - воскликнул Тюльпан. - Теперь это называется глазами!
- Ну, и кроме того, этот старик!
- О ком ты говоришь?
- Об этом Богарне. Ему, кажется, уже двадцать восемь лет! И кроме того, он хочет меня взять. Меня, которая предпочитает отдаваться сама!
Тут она немножко поплакала, шмыгая носом, как это свойственно детям в её возрасте. Это так взволновало Тюльпана, что ему ничего больше не оставалось делать, как позволить ей отдаться ещё несколько раз.
Однако он решил положить конец этой авантюре, которая могла привести к весьма серьезным неприятностям.
В конце концов ведь семейство Ташер рано или поздно выйдет из состояния комы! Он представил себе множество папаш, мамаш, братьев, дядюшек, кузин (эти семейства с островов всегда славились своей многочисленностью), предъявляющих ему счет за бесчестье, которое он посеял (если так можно выразиться) среди них в лице их дорогой Розы.
Кроме того, не пора ли было как-то урегулировать его положение на борту с капитаном судна? Ему предоставят отдельную каюту и пылкая креолка никак не сможет расценить это официальное решение как оскорбление - и кроме того, чем также не следует пренебрегать - в этом случае он сможет прибыть во Францию с достоинством.
Не будем забывать, что этот солдат (понятно, что мы говорим о Тюльпане) немало сделал за последние годы: Америка, походы с Джоном Полем Джонсом, награда (полученная совсем недавно) за взятие крепости или, если хотите, пылкой Пизанской башни по имени Вильгельмина; схватка в течение стольких часов с бушующим океаном-этого было слишком много для одного человека, вот почему воспользовавшись тем, что Роза заснула мертвым сном, через полчаса он высунул голову в коридор. Только голову, так как в остальном он был совершенно голым. Его одежда? В каюте не нашлось ни одной детали из его туалета. Он понадеялся, что его вещи повесили сушиться на ветру. Может быть боцман, бывший их сообщником, сможет что-то рассказать о его вещах, иначе ему придется предстать перед капитаном в одежде Адама. Пожалуй, тот никогда не видал подобного зрелища.
К несчастью, коридор был пуст. Ни малейших признаков боцмана. И Тюльпан почувствовал с неприятной дрожью, что солоноватый ветер предательски продувает его насквозь.
Он был не прав. Именно в этот самый момент боцман Пенальто (тот самый, который должен был кашлять в случае опасности) намеревался сообщить о его присутствии на борту капитану Гамелену, так как он полчаса тому назад услышал, что капитан, которому кюре Эсперандье выдал из-за его головной боли добрую дозу опиумной настойки, наконец-то пришел в себя.
Пенальто толкали не лояльность, не запоздалое чувство страха из-за нарушения дисциплины, и не боязнь санкций со стороны капитана. Он просто ревновал, вот и все. Он просто больше был не в состоянии слушать сладострастные вопли этой маленькой потаскушки, которую он сам неоднократно пробовал прижать где-нибудь в уголке, но напрасно. Теперь он лицемерно пытался представить капитану все в лучшем виде:
- Я вытащил его из воды, я положил его на палубу и пошел предупредить вас, но вы отдыхали; я вернулся снова на палубу и никого не обнаружил. Господин кюре не разрешил мне немедленно вас разбудить.
- Не мог же он снова свалиться в воду? - пробормотал капитан, ещё не совсем придя в себя. - Боже мой, Пенальто! Но это же английская свинья! Теперь я припоминаю, что этот баркас носил английское название, которого я не запомнил!
Возьмите четырех человек и обыщите весь корабль. Этот тип непременно шпион.
Пять минут спустя четверо матросов, направляемые чутьем Пенальто и его интуицией, двинулись прямо к каюте Розы Ташер де Пажери и доставили к капитану, все ещё находившемуся в постели с огромной повязкой на голове, абсолютно голого незнакомца. Они вытащили его из под кровати Розы и увели так ловко, что Роза, на губах которой блуждала прелестная улыбка величайшего наслаждения, даже не проснулась. Так вот вышло, что три дня, оставшиеся до того, как "Иль де Франс" встала на якорь в Бресте, Тюльпану пришлось провести в оковах на дне трюма.
* * *
Капитан Гамелен не стал слушать ни единого слова из его объяснений и пришел в дикую ярость. С сердцем, раздираемым ревностью, капитан Гамелен даже не принял во внимание то обстоятельство, что прекрасного голого молодого человека нашли под кроватью мадемуазель де Пажери. Ловкий, лицемерный и ревнивый Пенальто не смог уменьшить ярость мсье Гамелена, сообщив ему, что когда они вытаскивали этого негодяя, Роза влюбленно пробормотала: "Мой дорогой Тюльпан!". Да, мсье, её дорогой Тюльпан! Здесь можно предположить все, что угодно! Возможно, именно он её и обесчестил! Это было уж слишком. В кандалы! В воду! На сухой хлеб! И, черт возьми, вскоре все было сделано!
Допрошенная час спустя капитаном, покрывшимся от ярости потом, Роза воскликнула: - Под моей кроватью? Боже мой! Какой ужас, мсье! Но я спала!
"- Как бы не так!" - вот что подумал капитан, пораженный до глубины души; он ни на секунду не усомнился в её развращенности, так как она вызывала у него развратные мысли, поэтому воскликнул: - Во всяком случае, я закую его в кандалы и он в них останется!
- Мсье, я очень прошу вас не говорить моим родственникам о том, в какой неприличной ситуации я оказалась. Они меня накажут... Не могло бы все это остаться между нами, - добавила она с таким невинным видом, что капитана вновь охватили сомнения.
- Хорошо, - сказал он, смягчившись, - мне также хочется, чтобы все это осталось между нами и я прикажу своим людям, но можете ли вы мне поклясться, что вы не сговорились с ним?
- С кем?
- С этим Тюльпаном. Мадмуазель, вы произносили его имя в тот момент, когда его вытаскивали из под вашей кровати!
- Фанфан?
- Да, Фанфан.
- Это же наша маленькая собачка. Она такая ласковая и так часто мне снится, - добавила она. Ее глаза увлажнились от такой трогательной ностальгии, что капитан понял, он просто скотина, тупица, кретин, что никогда ещё более чистое создание, чем Роза, не посещало его корабль и на горизонте снова замаячила неясная надежда когда-нибудь все же переспать с ней.
Он продолжал упиваться своим великодушием, когда Роза с таким естественным для хорошо воспитанного и нежного ребенка состраданием спросила его:
- Кстати, я надеюсь, что он не будет очень сильно страдать в ваших оковах, этот человек, которого зовут так же как и мою маленькую собачку?
- Моя милая, неужели я похож на варвара? - капитан с чарующей улыбкой подкручивал усы. - На моем судне нет карцера. Я помещу его там, где у нас хранятся запасы воды. Этот трюм не закрывается на ключ. Что же касается такого сомнительного слова как "оковы", для меня это означает не более чем веревки.
И затем, чтобы блеснуть своей удалью, он сказал:
- Заметьте, я ведь мог его повесить. Это же шпион!
- Шпион?
- О! Он же говорит по-французски так как и мы с вами. А это характерный признак всех английских шпионов. Ведь без этого очень легко заподозрить их в том, что они шпионы.
- Но повесить его, какой ужас!
- Ну, я думаю, только вы так считаете, - сказал он, погрозив ей пальцем.
- "Нет, я все-таки её заполучу", - возбужденнно сказал он сам себе, покидая её каюту.
В результате некоторого избытка эмоций легкий сердечный приступ уложил его в постель до конца путешествия и получилось так, что в Бресте его пришлось отправить в больницу, что помешало ему осуществить свой проект. Он оставался верен своей мечте в течение многих лет и вспомнил Розу Ташер много лет спустя. Случайно это совпало с днем коронации Наполеона, на которой он присутствовал в соборе Нотр-Дам.
Что же касается Розы (и воспоминаний о шхуне "Иль де Франс"), то за оставшиеся дни путешествия она многому научилась. Каждую ночь она спускалась в маленький трюм, который не запирался на ключ и где хранились запасы воды, и там, между бочонками, занималась любовью с Тюльпаном, так что мсье Богарне несколько недель спустя имел полное право спросить, сколько же полков прошли через нее. Но, конечно, вслух он этого вопроса никогда не задавал.