Для Франции зима 1788-89 годов была необычайно жестокой. Страшный ураган в июле уничтожил большую часть урожая и даже то, что удалось сохранить, нельзя было никак доставить в Париж из-за морозов, которые в одну из самых холодных зим века сковали льдом все реки и остановили грузовые баржи. Париж наводнила огромная толпа нищих из сельских районов и в обстановке мятежей, охвативших почти всю страну, но особенно бурно протекавших в столице, эту блуждающую и неустойчивую массу крестьян без земли, разоренных ремесленников, мошенников разного рода революционная пропаганда могла в любой момент превратить в кузнецов будущего счастья, когда они бросят возмущаться и займутся делом. Урожай винограда оказался в этом году исключительным, так что цены на вино резко упали, что позволило к счастью компенсировать недостаток питания у беднейших классов, однако поглощение возросшего количества выпивки не способствовало установлению спокойствия в умах и сдержанности в политических конфликтах.

Комендант Бастилии не мог не наблюдать день за днем развития ситуации, видел, как постепенно все приходит в упадок и не сомневался, что вскоре должен произойти фатальный взрыв - все это привело к тому, что за несколько месяцев его волосы совершенно поседели. Но в это июльское утро, примерно девять месяцев спустя после того, как он с горечью обнаружил, что был одурачен той, которую всегда с такой меланхолией на зывал "своей прекрасной пленницей"; - однако в это июльское утро он широкими шагами расхаживал по своему кабинету, и на лице его появились глубокие морщины, вызванные новыми заботами, более личными, мы бы сказали даже интимными. Дело было в том, что два часа назад его посетил человек, одетый в черное, сообщение которого заставило его застыть от ужаса.

Предметом разговора была Летиция и все то, что вскоре должно было произойти с его прекрасной пленницей, обрушилось как гром среди ясного неба на голову господина Лонея. Он просто не мог завтракать. Кусок не шел в его перехваченное ужасом горло. Наконец к шести часам он принял решение. В душе у него царило смятение. Это решение вновь разожгло его ревность и страсть, которые не могла охладить суровость зимы, но что поделаешь: просто невозможно было не доставить ещё мгновение счастья человеку, над которым нависла холодная тень смерти!

Летиция вздрогнула от удивления, когда увидела, что он входит к ней. С того рокового дня (который оказался роковым для всех троих) он больше к ней не приходил. Не видел он больше и Тюльпана, одна мысль о котором вызывала у него болезненное раздражение, и который после трех недель карцера был возвращен в свою камеру.

- Добрый день, мсье, - мягко сказала она, сделав реверанс.

Как она похудела! И была так трогательна в своей бледности, характерной для заключенных! При мысли о том, что он должен с ней сделать, сердце начальника тюрьмы переполнилось состраданием и он мысленно проклял все на свете.

- Добрый день, мадам, - сказал он, низко взмахнув своей шляпой. - Я надеюсь, вы хорошо себя чувствуете?

- Благодарю вас, достаточно хорошо. Я очень рада вас видеть, мсье. Почему вы на захотели больше встречаться и не отвечали на письма, которые я вам посылала?

- Мадам, я не имел возможности положительно ответить на те восемнадцать посланий, в которых вы просили, чтобы я снова разрешил вам совместное пребывание с господином Тюльпаном. Но наконец-то я прочитал письмо, в котором вы описываете долгую историю вашей любви, любви, сопровождавшейся такими злоключениями и горестями. Я прочел его сегодня утром. Не могу скрыть, что я был тронут таким постоянством с вашей стороны...

Он замолчал, теребя свое жабо и не зная, как сформулировать то, что намеревался сказать.

- И что же, мсье? - застенчиво спросила Летиция.

- А то, мадам, что мне показалось, девять месяцев разлуки, сопровождавшейся запрещением переписки, были достаточным наказанием за то оскорбление, которое вы мне нанесли. О! речь идет не обо мне, маркизе де Лоней, - добавил он, боясь показаться жестоким - не в этом дело. Речь идет не столько обо мне лично, как о должностном лице Его Величества и его представителе в этих стенах!

Он откашлялся, глубоко вздохнул и объявил, что начиная с сегодняшнего вечера мсье Тюльпан будет возвращен сюда; хотя сердце его разрывалось на части, но добрая душа испытывала удовлетворение от поступка, который Господь несомненно ему зачтет и которым он сам будет гордиться до конца своих дней.

- Мсье, - переспросила Летиция, на какое-то время остолбенев: - Должна ли я верить своим ушам?

- Да, мадам, поверьте.

- Ах, мсье! - воскликнула эта очаровательная сирена. - Как мне выразить вам свою признательность?

И она бросилась к нему в объятия и запечатлела на щеках начальника четыре жарких поцелуя. Ему показалось, что он упадет в обморок, не успев в ответ страстно обнять её и покрыть поцелуями, но сознание вернулось к нему, когда ослепительная Летиция добавила:

- Вы для меня как отец! Да, мсье, с этих пор я буду любить вас как отца!

Как отца, увы! Но, выйдя из камеры, маркиз де Лоней с горечью подумал: - "Скоро она никого не будет любить ни как отца, ни как возлюбленного." - И уже в коридоре, где его каблуки звонко стучали по плитам, громким голосом и с повлажневшими глазами произнес:

- Увы! Увы! Увы!

В тот день было воскресенье, 12 июля 1789 года, и среди других исторических событий, наложивших на него свой отпечаток, были: разнесшаяся по городу с девяти утра новость о том, что Людовик XVI уволил в отставку министра Неккера; пламенная речь, произнесенная Камилом Демуленом в полдень в Пале-Ройяле; народные манифестации на улицах Парижа; огонь полка королевских гвардейцев по волнующейся толпе в Тюильри в пять часов; марш швейцарской гвардии по Елисейским полям, остановленный народом в десять вечера - и Фанфан Тюльпан, обезумевший от блаженства, когда снова оказался вместе с Летицией Ормелли, тоже обезумевшей от счастья.

В час ночи сорок из пятидесяти четырех застав, преграж давших доступ в Париж, были в огне - но они занимались любовью. На заре, когда разбушевавшиеся толпы народа разграбили монастырь Сен-Лазар, где хранилось продовольствие для нищих и безработных, когда другие толпы опустошили особняк начальника полиции и национальный арсенал, чтобы вооружиться; когда из тюрьмы ля Форс были освобождены уголовники; когда мятеж охватил тюрьму ля Шатле - они продолжали заниматься любовью. Но до них постепенно стали доносится звуки отдаленной канонады и треск ружейных выстрелов, разрывавших ночную тишину. В перерыве между объятиями Летиция спросила:

- Дорогой мой, это бунт?

- Нет, мой ангел, я думаю, это революция.

Было уже десять утра тринадцатого июля, и они, разбуженные грохотом на соседних улицах, уже почти закончили свой туалет, когда раздался стук в дверь. Это был маркиз де Лоней. Он церемонно попросил разрешения войти.

Мрачный, с обострившимися чертами лица, как у человека, не спавшего всю ночь, начальник тюрьмы был одет в военную форму.

- Черт возьми, мсье маркиз, - сказал, заметив это, Тюльпан. - Вы намерены сражаться?

- Весь Париж охвачен восстанием, - сообщил начальник утомленным голосом. - Меня предупредили, что десятки людей скапливаются возле дома Инвалидов для того, чтобы опустошить оружейные склады. Я ожидаю, что с минуты на минуту будет атакована и Бастилия. У нас здесь тоже есть оружие и двести пятьдесят бочонков пороха. И разве не Бастилия служит предметом ненависти, как символ деспотизма?

- Значит, это революция? - спросила Летиция, слегка испуганная.

- И она все сметет, мадам. В том числе и эту крепость. С восьмого июня я разместил на башнях готовую к бою артиллерию; с первого июля мои восемьдесят два солдата были усилены сержантом и двенадцатью унтер-офицерами, прибывшими из дома Инвалидов; кроме того, у меня есть тридцать два швейцарца из полка Салис-Самаш, но долго мы не продержимся; у меня только на один день мяса и на два дня хлеба. Это упущение начальства, - добавил он с горькой усмешкой.

Тогда Летиция спросила:

- А что же будет с нами, маркиз?

- Мы будем убиты по недоразумению в ходе сражения, или с триумфом освобождены, как жертвы тирании, - сказал Тюльпан с легкой иронией. - Как вы думаете, мсье де Лоней?

Последний некоторое время молча смотрел на него, а затем перевел полный печали взгляд на Летицию.

- Я думаю, что вы будете вскоре с триумфом освобождены, - глухо сказал он, поворачиваясь к Тюльпану. - Вы, но не мадам.

- Почему? - спросил Тюльпан, обменявшись взглядами с побледневшей Летицией.

Маркиз снова посмотрел на неё.

- Мадам, у вас не было случая рассказать мсье Тюльпану, почему вы оказались здесь?

- Нет.

- Может быть, сейчас пора это сделать?

- Потому что полковник Диккенс по поручению английского правительства принял предложенную ему графом Штатхудером и его сводным братом прусским королем Фридрихом - Вильгельмом миссию во Франции, - медленно начала она. Эти два государя яростно ненавидят Францию и хотят уничтожить голландских республиканцев, которых Франция поддерживает против оранжистов.

- И в чем состояла эта миссия? - спросил упавшим голосом Тюльпан.

- В том, чтобы склонить французского министра на сторону оранжистов. Для этого здесь подкупались все, кто мог бы присоединиться к политике Штатхудера и прусского короля - высшие чиновники, парламентарии, влиятельные аристократы и откуда я знаю, кто еще! (Она помолчала некоторое время.) Мы были снабжены американскими паспортами. (Она снова помолчала). Я не должна была участвовать в этом деле, но на смертном одре мой муж попросил меня заменить его. Два моих компаньона и я были, по-видимому, преданы, так как нас разоблачили и арестовали, едва мы ступили на землю этой страны. Вот так обстоят дела.

- Из двух ваших компаньонов, - сказал начальник тюрьмы, - один, капитан Вандерворде, повешен в своей камере; второй, лейтенант Стерлинг, подписал полное признание, которое полностью вас изобличает. Я был информирован вчера об этом офицером жандармерии. Так как предполагалось, что вы всего лишь их попутчица по путешествию и ничего не знаете о заговоре, как вы все трое утверждали, то вас просто поместили сюда. Будучи заговорщицей, вы несете уголовную ответственность и вас должны забрать и перевести в тюрьму Шатле, где вы будете ждать приговора.

- Но... она же будет приговорена к смерти! - воскликнул Тюльпан после недолгого молчания, воцарившегося после этих слов начальника тюрьмы. По лицу господина Лонея было видно, что он думает то же самое.

- И...когда? - спросила Летиция. - Я хочу сказать... когда произойдет этот перевод?

- Они уже здесь, мадам... В моем кабинете... Трое полицейских и офицер. Их экипаж ждет снаружи.

Наступило ужасное молчание, а тёплый летний ветер доносил из Парижа шум революции, стрельбу взбунтовавшихся полков, песни славы и мщения.

- Маркиз?

- Да, мадам?

- И... по этой причине...вы предоставили нам эту ночь?

Мсье Лоней чуть наклонил голову.

- Спасибо, - сказала она, - если наступит самое худшее, моя предпоследняя мысль будет о вас, так как последняя мысль будет о Фанфане Тюльпане. - И она бросилась в объятия к Фанфану:

- Мне сказали, что ты умер, любовь моя. Но кто же знал? - прошептала она с такой чистой, нежной и полной любви улыбкой, которая исторгла бы слезы даже у египетского сфинкса. - Вот причина того, почему я поехала во Францию, а вовсе не обещание, данное полковнику. Вот почему я сказала однажды, что ты - причина, по которой я попала в Бастилию: так как я надеялась вопреки всему найти тебя. И я нашла тебя, Фанфан Тюльпан, и ты нашел Летицию Ормелли!

Затем начальник тюрьмы, который был готов разрыдаться, так как ничто так легко не вызывает слезы сожаления, как прекрасная и трагическая любовь, которой вы ничем не можете помочь, нашел в себе силы пробормотать, что она должна сле довать за ним, и она сказала почти весело:

- Я буду все отрицать. Я буду бороться как тигрица.

- Это невозможно и бесполезно, - сказал господин Лоней, толкнув дверь своего кабинета, к которой они молча подошли втроем, и вдруг этот суровый и неразговорчивый человек залился негромким смехом. Развалившись каждый в своем кресле, трое полицейских и офицер храпели во всю глотку, мертвецки пьяные, как о том свидетельствовали неизвестно откуда взявшиеся шесть пустых бутылок шампанского.

- Вот к чему привели два часа, которые я заставил их подождать, сказал маркиз де Лоней. - Я просил их скрасить свое ожидание с помощью моего лучшего шампанского. Что они, слава Богу, и сделали. Но не сомневайтесь, дорогие мои, - добавил он серьёзно, - это дух недисциплинированности, который витает в городе, смог ослабить их бдительность.

- Это избавит меня от неприятной необходимости их убивать, - со смехом сказал Тюльпан и протянул начальнику тюрьмы пистолет, который он вытащил у того из под полы по дороге сюда.

Де Лоней проводил их до полицейского экипажа. Когда они в него уже почти сели, Летиция обняла маркиза и как накануне покрыла его щеки поцелуями, прежде чем спросить:

- Вы спасаете нас...Почему?

- О! Это нарушение всех моих обязанностей, - сказал он с трагическим жестом фаталиста. - Я знаю это. Но разве мир не перевернулся? И как бы я смог жить, если бы не дал вам этого доказательства моего... моей...

Он никогда в жизни не произносил слова "любовь", не произнес он его и в этот день, но Летиция все поняла и на мгновение нежно прижалась губами к губам маркиза.

- Спасибо, Бернар-Рене, - сказала она, поднимаясь в экипаж.

- Вы... Вы знали, что меня зовут Бернар-Рене? - пробормотал он.

- Конечно, Бернар-Рене.

- Вспоминайте меня, Летиция. Я хотел сказать...Вспоминайте меня...Оба.

- Конечно, Бернар-Рене.

Она послала ему последний воздушный поцелуй. Он был побежден любовью, и ещё долго стоял перед воротами своей крепости, красный как пион, ещё долго после того, как экипаж, подхваченный возбужденной толпой, исчез, унося с собой тесно прижавшихся друг к другу Фанфана и Летицию.

Бастилия пала на следующий день, 14 июля 1789 года в пять часов пополудни; в шесть часов маркиз де Лоней был мертв. Ему отрубили голову. Но проделали это не саблей, а обычным ножом.

Мсье и мадам де ля Тюльпан, поженившиеся через неделю, узнали эту ужасную новость, а также новость о разрушении крепости, которая стала приютом их любви, только месяц спустя в Тулоне, где они собирались сесть на корабль и плыть на Корсику, колыбель их страсти, где решили обосноваться. Летиция только что забеременела, из чего следует, что она собралась подарить Тюльпану пятого карапуза, который, однако, по его мнению должен быть самым лучшим.

Но кто может утверждать, что знает истину?