Вместо предисловия
Говоря откровенно, мне здорово повезло: в одном из пограничных отрядов западной границы познакомился с Алексеем Ивановичем Сапегиным — отважным следопытом, который, что называется, бывал на коне и под конем, попробовал и горького, и горячего…
Совместные поездки по заставам, долгие беседы сдружили нас, он раскрылся, как человек и как воспитатель, наставник, умело передающий молодым воинам свой богатейший опыт борьбы со шпионами и диверсантами.
Интересную, насыщенную событиями жизнь прожил этот заслуженный пограничник, кавалер многих орденов, медалей, знаков воинской доблести.
Перед тобой, читатель, небольшая повесть о нем.
Служу на границе
Застенчивая улыбка пробегает по сухощавому лицу прапорщика Сапегина, он пожимает плечами. Рассказать о себе? Пожалуйста. Только ничего особо примечательного нет в его жизни. Родом он с Рязанщины, из села Казачье. Еще не исполнилось и восемнадцати, как надел военную форму. Да и мог ли усидеть дома, когда фашисты напали на Родину? Рвался на фронт, в действующую армию, где уже второй год находился его отец, да вышло иначе. Назначили в пограничные войска.
Откровенно говоря, это не совсем обрадовало (тыл, мол!), а как прибыл на заставу, то понял, что ошибся, здорово ошибся. По существу, здесь тоже шла война, только война тайная, война невидимая, война разведок… Так с сорок второго и породнился с границей… А насчет каких-то особых случаев и невероятных приключений, то их вроде бы и не было.
— Нет, не было, — уже более решительно повторил Алексей Иванович. — Обнаружишь нарушителя, преследуешь… Задержишь… Вот, пожалуй, и все. Ничего особенного. — Он закуривает и прохаживается по комнате. Выше среднего роста, с широко развернутыми плечами, стройный и подтянутый.
— Я слышал, вы охотник? — говорю, чтобы как-то нарушить затянувшееся молчание.
Алексей Иванович кивает головой:
— Да, немного есть. Охотник и рыболов.
Он заметно оживляется и с увлечением начинает рассказывать, как чудесно посидеть часок-другой с удочкой на берегу реки, терпеливо ожидая, когда доверчивая рыбешка польстится на червяка… Не без гордости показывает свою отменного боя тульскую двустволку, с которой любит побродить по лесу. Именно побродить, понаблюдать скрытую от посторонних глаз жизнь лесных обитателей. Слиться с природой. Увидеть нежную, неповторимую просинь раннего утра, когда тают в низинах розовые облачка тумана и в бесчисленных каплях росы искрится солнце. Затаив дыхание, дрожа от восторга, подследить, как в валежнике возится юркий поползень, как паучок забрасывает паутину на вершину ярко-зеленой елочки и терпеливо дожидается своей добычи. Послушать негромкое, булькающее, напоминающее журчание ручейка, воркование горлинки…
Алексей Иванович с мечтательной улыбкой вспоминает, как ранней осенью шел он с ружьем по опушке леса. Деревья отливали багрянцем, и чуть ли не вокруг каждого дружная семейка грибов.
Откуда ни возьмись — косой. Прижался к росистой траве, положив уши на спину. Сапегин ударил в ладоши. Улепетывай, дескать. И весело подмигнул вслед мелькающему в кустарнике коротенькому светлому хвостику.
В тот день вернулся он с пустым ягдташем. И дома за ужином пришлось дважды с мельчайшими подробностями рассказать дочке про зайчишку. И даже жена, Раиса Петровна, отложив в сторону студенческие тетради (она преподавала тогда в педучилище), слушала эту историю.
…Поговорив о преимуществах ловли на поплавковую удочку перед спиннингом, мы незаметно перешли на пограничную службу.
Сапегин задумчиво трет высокий лоб. Голубые, чистые глаза смотрят куда-то вдаль. Светлые, выгоревшие на солнце брови нахмурены.
Граница, граница… Это короткое, но емкое слово подтягивает, заставляет быть строже, требовательней к себе, своим поступкам, поведению. Слово это звучит тревожно, волнующе. В нем будто слышится шелест камыша, крадущиеся настороженные шаги, таинственные тени…
Граница Советского Союза тянется по лесам, по горам, равнинам, рекам. Пограничники слышат неумолчный шум дальневосточной тайги, грозный рокот Тихого океана, видят раскаленные барханы выжженной солнцем пустыни и холодные заснеженные вершины Памира. Они несут службу в болотах и лесах Карелии, на боевых кораблях…
Безлюдье на границе, кажущийся покой, тишина. Но тишина тут хрупкая, коварная. Здесь государственный рубеж советской земли. А рядом, в двух шагах, сопредельное государство. Чужая земля, чужое небо, другие обычаи и порядки… За спиной же Россия, Москва, родные, близкие, друзья, край, где ты родился, жил.
На пограничной заставе не совсем так, как в обычной войсковой части. Поутру горнист не играет общего подъема. Одни солдаты ложатся спать, когда на востоке загорается солнце, другие встают, умываются, когда на небо выползает луна.
Жизнь на заставе не замирает ни на минуту, как не останавливается кровь в человеческих жилах. Служба длится все двадцать четыре часа — в будни и в праздники, днем и ночью, в жару и в дождь, туман и снежную метель. И поэтому кто-то отдыхает, кто-то готовится в наряд.
Ровно в двадцать часов весь личный состав выстраивается для боевого расчета. Объявляется суточный наряд. Выделяется оперативная, так называемая тревожная, группа… Строго и торжественно звучит голос начальника заставы: «Приказываю выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик! Всех лиц, нарушивших или пытающихся нарушить…» И солдаты, серьезные, сосредоточенные, взяв оружие и снаряжение, идут на боевое дежурство. Так их отцы и деды шли в разведку на фронте.
Медленно разматывается клубок воспоминаний. Преследования. Перестрелки. Ночные и дневные тревоги. Беспокойная, полная опасностей жизнь пограничника.
Ведь это только сказать легко: задержал, доставил на заставу. За каждым из таких эпизодов (зачастую связанных со смертельным риском) стоит огромный труд, умение, мужество… А на боевом счету ветерана свыше семидесяти задержанных им нарушителей.
«Семьдесят нарушителей!» Услышав это, я мысленно ахнул. Чтобы построить, скажем, мост, необходимы большие средства, усилия сотен и сотен людей самой высокой квалификации, месяцы, если не годы работы. А взорвать этот мост могут два-три диверсанта. Так сколько же все эти семьдесят пробирающихся к нам врагов могли принести беды?
Могли бы, не встань на их пути отважный следопыт, коммунист Алексей Сапегин и его товарищи.
Родная застава
Службу начал я проводником розыскной собаки на одной из отдаленных застав южной границы. Конечно, может показаться странным: к чему сейчас, в век совершенной техники (раздаются иной раз и такие голоса), какие-то там собаки?
Ничего не скажешь, на границе произошла техническая революция. Давным-давно появились локаторы, приборы ночного видения, современнейшие средства связи, вертолеты… Все это так. Но не придумали еще такую машину, да и вряд ли придумают, чтобы нарушителя по следу искала. Так что без овчарок никак не обойтись. Правда, говорят, какой-то башковитый изобретатель задумал сконструировать машину-следопыта на полупроводниках. Задумал, помозговал, прикинул и сам же отказался от своей идеи. Потому что эта «электронная», что ли, ищейка по габаритам мало чем уступала огромному самосвалу.
Оглядываясь на пройденный путь, хочу сказать тем допризывникам, что собираются служить в погранвойсках: не легко и не просто, ребята, работать со служебной собакой. Инструктор — не цирковой дрессировщик, обучивший своего пуделя ходить на передних лапах или вскакивать на спину бегущего по арене пони. Инструктор — в первую очередь пограничник, следопыт, часовой, не сочтите мои слова высокопарными, неусыпный часовой Родины.
Надо знать назубок всевозможные уловки, ухищренные способы и хитроумнейшие приспособления, используемые нарушителями. А они чего только ни выдумывают, чтобы сбить пограничников с толку. Так что наблюдательность — ценнейшее для нас с вами качество. Само по себе такое умение ни у кого не появляется, в магазине его не купишь и в каптерке вместе с зеленой фуражкой не выдадут. Нужно настойчиво учиться видеть и слышать, тренировать свою зрительную память. Дается же это лишь старанием и настойчивостью.
Часто ли кто обращает внимание, сколько вазонов на подоконнике в классном помещении школы или техникума? А какого цвета стены в учительской? Сколько пуговиц на куртке у товарища?..
Правда же, трудно ответить на эти, совсем простые вопросы. Оно и неудивительно: мало у кого развита наблюдательность, как в свое время не была развита и у меня.
Помню, как собирался впервые в жизни в наряд. Все представлялось радужным и героическим. Я, храбрый пограничник, сижу в засаде. Ночь. Кромешная тьма. Только одиночные звезды перемигиваются в небе. И неожиданно — шорох, треск, смутные тени… Кто в юные годы не мечтает о жарких схватках с агентами иностранных разведок, погонях, приключениях? Кто не мечтает отличиться, задержав лазутчика с шифрами, бесшумным пистолетом, стреляющими авторучками, средствами тайнописи… А там уже, само собой, и награда, и отпуск в родные края. В полной форме, при всех регалиях и знаках солдатской доблести неторопливо шагаешь по улице, где тебя помнят несмышленым мальчонкой. А рядом — сияющие от гордости родные, Вот, дескать, какой у нас орел!
На самом деле получилось иначе. Теперь самому смешно вспоминать, как проваливался в каждую яму, наталкивался на каждую низкую ветку, настораживался по пустякам. Березняк, днем такой ясный и приветливый, в темноте казался таинственным и враждебным. За каждым кустом чудился вооруженный до зубов нарушитель, чуть что, за автомат хватался.
Не умел я поначалу разбираться в ночных звуках, загадочных шорохах и шелесте. Не знал, как шуршит в опавшей листве неутомимый ежишка, вздрагивал, когда скрипнет дерево или упадет сухой сучок…
Начальники и командиры терпеливо учили меня азбуке следопытства. Вот, тяжело хлопая крыльями, взлетела куропатка. Почему? Обычно куропатки ночью не летают. Выходит, кто-то потревожил ее. Человек? Зверь?..
Из кустов на лужайку, похрюкивая, протрусил дикий кабан. Почему так? Если ночью, то ничего необычного, настораживающего в том нет. Днем же, это надо твердо помнить, дикие кабаны выходят на открытое место, только испугавшись чего-то…
Тихо в лесу, спокойно. И вдруг над кустами появился выводок фазанов. Вспорхнул и перенесся на другую сторону поляны. Можешь не сомневаться: птицы испугались человека. От зверя фазаны отлетают поодиночке, да к тому же недалеко.
Сорока, увидев человека в лесу, кричит. Коростель, наоборот, умолкает. Так же умолкают при появлении человека и лягушки… Таких примеров можно привести немало.
Следы много объясняют тому, кто умеет их читать. Они скажут, каков нарушитель ростом, стар он или молод, бежал он либо шел шагом, налегке или с грузок…
Как-то, помню, читал я в журнале «Пограничник» про одного пастуха. Завидной наблюдательности был этот старик. Остановился он со своей отарой у ручья.
И безошибочно определил, что тут до него побывал человек высокого роста, конь у него вороной и хромой на одну ногу.
Эти свои выводы пастух обосновал так: на земле отпечаток левого переднего копыта менее отчетлив, чем остальные. Следовательно, конь хромает, осторожно ставит больную ногу. У дерева всадник соскочил с коня. Широкие шаги и отпечатки обуви говорили, что ростом он не обижен. Конь терся боком о дерево, остались шерстинки, по ним он определил вороную масть…
Много примеров искусного чтения следов дает опыт пограничной службы. Вспоминается один любопытный случай, про который рассказывал майор из управления погранокруга… Было это в Карелии, где он служил до перевода в наши края. Пограничники Давыдов и Харламов находились в дозоре. У болота заметили следы матерого медведя. Давыдов опустился на корточки и принялся внимательно изучать их.
Самонадеянный по молодости лет Харламов пожал плечами. «Да что тут, — говорит, — смотреть и сомневаться? И слепому видно, что медведь протопал…»
Но Давыдов не спешил с выводами. У него было ценнейшее для чекиста качество — повышенное чувство ответственности. Если возникало пусть даже малейшее подозрение, не успокоится, пока все тщательно не проверит. Да и опыта побольше, чем у Харламова, только-только начавшего свою службу.
«Посмотри-ка на отпечатки лап, — сказал он товарищу. — Ступня длинная, медведь, очевидно, здоровенный, тяжелый и на мягкой, как здесь вот, почве должен оставлять глубокие отпечатки. Так? Так. А тут что?» — «Ну, мелкие, — неохотно согласился Харламов». — «То-то и оно… Но это еще не все. У медведя, сам знаешь, задние лапы длиннее передних, а у этого следы всех лап одинаковые, и не видно отпечатков когтей. Нет, брат, не медведь это прошел…»
Харламов бледнел и краснел, а возразить нечего было. Кинулись они по следам и вскоре в лесочке задержали нарушителя. Не помогла хитрецу и пройдохе маскировка под медведя.
Стать хорошим следопытом, говоря прямо и откровенно, совсем не просто, нужно серьезно потрудиться. Ведь без труда, как говорится, не выловишь и рыбку из пруда. Будущим пограничникам порекомендую своеобразную игру-упражнение, развивающее наблюдательность. Пусть кто-нибудь разложит на столе с десяток разных предметов: авторучку, тетрадь, часы, катушку ниток, карандаш… Три-четыре секунды смотри на них, потом отвернись и расскажи, сколько всего предметов, где, что и как лежит.
И пусть вначале будешь ошибаться, путать, но со временем непременно появятся навыки следопыта.
Должен сказать, что служба на границе интересная, боевая. Суровая жизнь, трудности сближают солдат и командиров. Тут совсем не обязательно съесть с человеком пуд соли, чтобы узнать, каков он по натуре, что собой представляет. Выпадет тяжелое испытание, и каждый виден словно на ладони.
Вот хотя бы расскажу про моего товарища Ваню Мельничука. Как-то, еще в начале моей службы, шли мы с ним едва заметной горной тропой. Глухая, темная ночь. Сквозь низкие тучи едва пробивался слабый свет луны. Где-то далеко внизу глухо шумел поток. Маленький и незаметный летом, он каждую весну широко разливался, становился вдесятеро шире.
И случилось так, что я поскользнулся на влажной, еще не просохшей после дождя земле. Поскользнулся и покатился вниз. Гибель была неминуема. Но мне повезло: падая, успел ухватиться за выступ. И вот представьте мое положение: я висел над пропастью, зная, что самому мне никак не выбраться. Еще минута, другая — пальцы ослабнут, и я с огромной высоты свалюсь на острые камни. И тут мне стало до того страшно, что никакими словами не передать.
Говорят, что перед смертью человек, словно на экране в кинотеатре, видит всю свою жизнь, с первого и до последнего дня. Не знаю, у кого как, но я ни о чем тогда не думал, ничего перед глазами у меня не пробегало, досадно только было так глупо погибать.
Но не прошло и нескольких мгновений, как я почувствовал, что кто-то, тяжело дыша, тянет меня вверх. Оказывается, Мельничук — вот же молодчина! — не растерялся, ухватился одной рукой за куст в расщелине и помог мне выбраться…
Нет, на нашей заставе служили не какие-то особенные, исключительные люди. Самая обыкновенная линейная застава. Но для меня она была самой лучшей. Не просто основное подразделение войск, несущее охрану определенного участка границы, как сухо и лаконично сказано в Наставлении, а что-то свое, родное и очень близкое… Тут мой дом, и моя семья.
Приятно было и в сушилке, этом извечном «солдатском клубе», где, усевшись в кружок, вели мы задушевные беседы. Пышет жаром широкая печь. Потрескивают смолистые поленья. Раскаленная докрасна дверца, казалось, дышит: по ее поверхности то и дело пробегают едва заметные тени. Пахнет дымком, кожей, ружейным маслом… Привычный запах казармы. Запах дома… Нравился и посаженный нами фруктовый сад, и увитая диким виноградом беседка, где так хорошо отдыхалось в жаркий летний день…
Обстановка была в те времена на нашей границе (да, видимо, и на других), чего греха таить, довольно напряженная. Редкие сутки проходили спокойно. То «обстановка» на своем участке, то у соседа слева, то у соседа справа.
Тогда-то и довелось мне разыскивать… Однако расскажу все по порядку.
Находка на лесной вырубке
Случилось это в начале августа. Как сейчас помню, предстояли окружные состязания инструкторов службы собак, первые в моей жизни состязания, и, ясное дело, готовился я к ним, как говорится, с трепетом душевным. Был тогда у меня Кубик — широкогрудый темно-серой масти пес. Составил я план тренировки, прихожу к начальнику заставы для утверждения.
Капитан Пугачевский прочитал его и говорит: «Инструктор вы, товарищ Сапегин, старательный, и овчарка у вас хорошая. План составлен, ничего не скажешь, обстоятельный. Только уверен я, что приличного места вам не завоевать».
«Как так? Почему?» — чуть было не выкрикнул я. Сижу и ничего не понимаю. Думал, что похвалит меня капитан, а он вот что пророчит… Впереди полтора месяца, неужели не подготовлюсь как следует?
«А если мы внесем в план небольшие, совсем незначительные изменения, — продолжает капитан и достает из пластмассового стаканчика карандаш, — тогда вашим соперникам придется туговато… Состязания когда начинаются? Двадцатого сентября… Так вот, семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого никаких занятий с Кубиком. Слышите? Ни-ка-ких! Иначе притупите интерес к поиску, и собака не покажет того, на что способна», — и капитан зачеркнул в плане назначенные на эти числа тренировки по следу и написал своим округлым почерком: «Прогулки, отдых».
Я попытался было что-то возразить, но капитан перебил меня:
«Когда-то я бегал на длинные дистанции. Стайерами называют таких спортсменов. И знаю по себе, как важно хорошо отдохнуть перед соревнованием»,
Я сделал так, как он велел. И что вы думаете? Капитан будто в воду смотрел. Мы с Кубиком завоевали второе место…
Да, о чем это я? Ага, что капитан подправил мой план. Через час после того меня срочно вызвали в канцелярию. Понимал, что вызывают неспроста, прибегаю и привычно так, скороговоркой: «Товарищ капитан, сержант Сапегин по вашему приказанию…»
На стуле посредине канцелярии, низко опустив патлатую голову, сидел молодой, давно не бритый парень. Он бубнил, что любит южную природу и приехал побродить в этих местах. Нет, он понятия не имеет, что гут запретная зона… Документы? Он был бы рад предъявить их, но, к сожалению, не может. Уснул в поезде и кто-то стащил у него пиджак, а там деньги и документы… И пусть товарищ капитан поверит, что никакого дурного намерения у него и в мыслях не было. Да, он не отказывается, имел при себе карту и компас, вон они лежат на столе. Но разве законом запрещается иметь их? Да ему, как туристу, они просто необходимы…
На какое-то мгновение угодливая улыбка исчезла с его лица, в узких темных глазах мелькнула ненависть. Он напоминал собой крысу, загнанную в угол.
Провозившись с ним полчаса, если не больше, капитан убедился, что напрасно теряет время. Истинных мотивов проникновения в приграничье выяснить не удалось. Задержанный твердо стоял на своем.
Когда его увели, начальник заставы поручил мне прочесать участок, где наряд задержал нарушителя.
Вместе с Ваней Мельничуком иду к месту задержания. Тропинка приводит нас в рощу. Где-то стучит дятел, напоминает о себе кукушка… Хорошо здесь. Полежать бы под дубком на траве, подышать лесными ароматами, да только не до того сейчас. Служба.
Крутым косогором спускаемся к лесной вырубке. Она густо заросла кустарником. Где-то здесь прятался нарушитель. Отстегиваю поводок. А ну-ка, Кубик, принимайся за работу!
Пес хорошо знал свои обязанности и старательно обыскивал ямы, кусты, лощины. Уже проверена добрая половина вырубки, а ничего не найдено. Даю собаке отдых.
Родничок, журчащий из-под вывороченного пня, поит нас вкусной прохладной водой.
Мельничук закуривает и язвительно говорит: «Плохо дело, Кубик? Кишка тонка что-то найти…»
Пес, казалось, почувствовал насмешку и так посмотрел на солдата, что у того сразу же исчезло желание подшучивать. Видимо, понимай он собачий язык, го выслушал бы немало неприятных слов в свой адрес.
Наступила неловкая тишина. Мельничук подавленно молчал, я, сдерживая улыбку, чтобы не обидеть его, покусывал травинку. Так прошло несколько минут.
Спрашиваю у товарища, точно ли тут заметили они неизвестного или, может, в другом месте. Уверяет, что не спутал.
Что ж, поищем еще. Ведь не исключено, что задержанный ничего и не прятал. Но в этом надо твердо убедиться.
Снова начинаю прочесывать вырубку. Вижу, что Кубик, пофыркивая, принюхался к кусту калины и просунул голову в середину его. Пятясь, вытянул модный светлый пиджак. Торжествующе приволок его ко мне.
Вдвоем с Мельничуком рассматриваем находку. В одном кармане обнаружили паспорт. С фотографии на нас смотрело знакомое продолговатое лицо с узкими темными глазками… Тот самый, что уверял, будто у него украли и документы, и пиджак.
Забираюсь в середину куста. Вижу клетчатую спортивную сумку с продуктами, баклажку, скомканную, замасленную бумагу… Тут нарушитель устроил себе лёжку, прятался, выжидая подходящий момент, чтобы пробраться через границу.
В это время Кубик разгреб лапами землю и вытянул из-под корней что-то завернутое в сиреневую майку. Развернули и, точно сговорившись, ахнули: деньги, много денег.
Вот тебе и тихоня, скромный турист, любитель природы! За кордон собирался уйти, подлец.
Спустя недели две или три встречает меня начальник заставы и говорит: «Помните длинноволосого субъекта, задержанного на лесной вырубке?» — «Конечно, помню», — отвечаю. — «Я был в отряде и там узнал, что следствие по его делу закончено. Думаю, и вам небезынтересно будет услышать, с кем пришлось иметь дело». И капитан рассказал мне позорную историю короткой и ничем не примечательной жизни лодыря и тунеядца.
При рождении нарекли его Георгием, но дружки по барам и ресторанам переиначили его на Гарри. Рос он баловнем в хорошо обеспеченной семье архитекторов. Родители были ослеплены любовью к единственному сыну и ни в чем не отказывали ему. Учиться парень не имел ни малейшего желания, с грехом пополам дотянул до десятого класса. В аттестате этого горе-ученика — сплошные тройки, да и их, видимо, ставили то ли из жалости, то ли из стремления скрасить общую картину успеваемости. Подобная тенденция, чего закрывать глаза на очевидность, еще бытует в школах.
Короче, на учебе был поставлен крест. Чем же заняться, какую дорогу выбрать в жизни? О работе на заводе или на стройке Гарри и не помышлял, считал для себя унизительным. А родители не торопили свое великовозрастное чадо. «Пусть ребенок погуляет, — твердили они, — на его век работы хватит, ему всего лишь каких-то восемнадцать». Забыл отец, что сам в такие годы добывал уголь в шахте.
Так жил-поживал в свое удовольствие маменькин сынок, не обременяя себя никакими заботами. Любвеобильные родители снабжали его деньгами, установив своеобразный, что ли, месячный оклад.
Но запросы Гарри увеличивались с каждым днем, и вскоре такой «зарплаты» ему стало мало. Он начал слоняться у гостиниц и ресторанов, заводил знакомство с иностранными туристами определенного толка. То выклянчит у них сигареты «Пэл-Мэл» или никелированную зажигалку «Ронсон», то раздобудет вытертые на коленях, заношенные до блеска джинсы с заморской этикеткой да перепродаст с выгодой.
Из-за пестрых носков либо пачки-другой жевательной резинки он без зазрения совести врал и клеветал на советский строй, на существующие порядки. Одним словом, ел наш хлеб и нас же обливал грязью. Разинув рот, слушал он зарубежные радиопередачи, наивно верил всем этим россказням про тамошнее благоденствие и процветание.
Ежедневные кутежи в ресторанах требовали больших денег, и Гарри вместе с таким же лоботрясом, как и он сам, задумывает налет на кассира продуктового магазина. В руках грабителей появляется значительная сумма. Они готовят еще одно нападение, теперь уже на приемный пункт Ювелирторга, но сообщника внезапно арестовывают. Гарри понимает, что дело плохо, и, боясь расплаты, решает убежать на Запад. Там, в странах «свободного мира», он сам слышал по радио, райская, просто безоблачная жизнь, и его, конечно же, встретят с распростертыми объятиями.
Поездом добрался в район, прилегающий к пограничной зоне. Несколько дней прятался, избегая встреч с людьми, ночевал в стогах сена, в кустах. Здесь и был пойман.
«Сейчас отщепенец ответит за все свои художества, в том числе и за попытку перехода госграницы. Молодой же парень, — с грустью заметил капитан, — а как жизнь сам себе испортил. Да и родителям заодно…»
Стычка
Так уж было заведено, что каждый день на рассвете выходил я на проверку участка границы. В дождь, туман и весеннее бездорожье. Зимой и летом, осенью и весной. Без скидок на погоду, потому что никакая погода ничего не меняет в пограничной службе.
И в тот памятный вторник проснулся я, как обычно, ровно в половине четвертого. Оделся, умылся, три кусочка рафинада съел — это чтобы лучше видеть и слышать в темноте.
Тем временем на востоке уже покраснело рассветное небо. Но на западе еще стояла звездная ночь.
Верный Кубик встретил меня ласковым урчанием. Спокойный он был, уравновешенный по своему характеру (ученые называют это типом высшей нервной деятельности). Не прыгал, не суетился, не повизгивал, как иные собаки в подобных случаях, а проявлял свою радость лишь сдержанным вилянием хвоста.
Вот так, повиливая хвостом, смотрел на меня светло-коричневыми немигающими глазами и терпеливо ждал, пока я застегивал пряжки следовой шлейки, брал поводок.
Мы привычно идем по дозорной тропе. Чуть позади шагает мой напарник — ефрейтор Бобров, белобрысый молчаливый уралец.
По левую руку тянется КСП — контрольно-следовая полоса. Ни кустика на ней, ни травинки. Рельефно выделяются бороздки, земляные зубчики…
Уместно напомнить историю создания этого инженерного сооружения. Начало положил случай.
Рассказывают, что ранней осенью тысяча девятьсот тридцать первого года пограничник Городничий шел по берегу реки. Видит: тянется вдоль реки узкая вспаханная полоска земли. Колхозники, вспомнил он, собирались посеять здесь клевер, но потом почему-то перерешили.
И тут Городничий заметил на пахоте следы. Кто-то прошел, и совсем недавно. Человек он был пытливый и решил выяснить: кто же побывал здесь, кто оставил свою «визитную карточку»?
Бегом спустился к воде. На влажном песке точно такие же отпечатки с характерным рисунком подошвы. Теперь он уже не сомневался, что с сопредельной стороны пожаловал незваный гость.
Городничий начал преследование и вскоре нагнал и задержал нарушителя.
Этот случай натолкнул на мысль распахать полосу земли вдоль всего участка заставы. Дело оказалось весьма даже стоящим… С того времени и на других участках границы появились контрольно-следовые полосы.
Да, так мы с вами немного отвлеклись. Вернемся к проверке КСП. Идем мы, значит, с Бобровым, наблюдаем. Все спокойно, никаких признаков нарушения, одни только птицы оставили следы своих лапок. Но для них, как известно, границ не существует, с человеческими законами они не считаются.
Миновали редкий ельник. Перевалим горку — и конец нашего участка. Можно возвращаться обратно. И вдруг (ох уж это «вдруг», откуда оно только берется!) меня словно что-то толкнуло в грудь: на КСП следы. Они были настолько беспорядочны, что сразу я, не очень опытный тогда, не мог определить, куда ведут они: к нам или от нас.
Откровенно говоря, на какую-то минуту я растерялся. Не шутка ведь: нарушители! Но затем взял себя в руки, стал изучать хитросплетение следов.
Вначале мне показалось, что они пересекли КСП, потоптались здесь, о чем-то советуясь, и ушли обратно, восвояси. Но, разобравшись, убедился, что ошибся. Нарушители, заметая за собой следы, направились в наш тыл.
На этот вывод меня натолкнули едва заметные дугообразные полоски, оставленные на почве ветками. Нет слов выразить, как я тогда был благодарен старшим товарищам, преподавателям пограничной школы, настойчиво обучавшим меня следопытству, щедро делившимся своим опытом.
И еще стало ясно, что лазутчиков двое и прошли они часа полтора назад. Все, колдовать больше нечего, пора преследовать!
Почему я решил, что минуло именно полтора часа после прорыва границы, а не больше и не меньше? Сейчас поясню.
Сличая следы нарушителей со своими, увидел, что они выглядели чуть-чуть темнее. Легкое прикосновение к отпечатку не повредило его. Примятая чужими ногами трава не успела выпрямиться.
В этом выводе меня утвердило еще вот что: чуть подальше, в лесочке, один из нарушителей, видимо, поскользнулся; падая, ухватился за ветку дерева и оторвал несколько листьев. И они, те листья, только-только начали вянуть. Будь они сорваны совсем недавно, были бы свежее…
Боброва я послал доложить по телефону на заставу, сам нее начал поиск.
Кубик вел по следу своей обычной неторопливой рысцой. Не скрою, подмывало поторопить его, но я сдерживал себя. Поспешность может оказаться пагубной. Понукать его — только повредить делу, наверняка потеряет след. Невольно вспомнился совет начальника заставы: не будь тороплив, а будь расторопен. И хотя внешне я оставался спокойным, в голове стучало: быстрей, быстрей, быстрей!
За полтора часа лазутчики ушли далеко. И не дожидаются меня с Бобровым, а продвигаются дальше.
Мое нетерпение словно по каким-то невидимым проводам передалось Кубику. Он побежал резвее.
А между тем знойное, совсем не осеннее солнце начало заметно припекать. Стало жарко. В горячем воздухе плавал дурманящий запах полыни. Струйки пота стекали по спине, по лбу, заливали глаза. У меня неистово билось сердце, подкашивались ноги. Даже Кубик, неутомимый Кубик заметно устал. Розовый язык свесился чуть ли не до земли. Тяжело ходили запавшие бока.
Я хорошо изучил своего четвероногого помощника и, хотя дорога была каждая минута, решил дать ему отдохнуть. Иначе, того и гляди, откажет в поиске. А тогда что? Собаку легко заставить лечь, ползти, наконец, перескочить через препятствие, но принудить нюхать, искать невозможно.
Позади осталась лощина, искривленные чахлые березки, что обычно растут в сыроватых местах. Справа лежало обширное болото с редкими озерцами чистой воды. Мерно колыхались бархатистые шоколадные головки рогоза, так напоминающие банники для чистки старинных орудий.
Щелкнул карабин поводка, и Кубик до живота вошел в озерную теплынь. Захлебываясь, жадно стал хватать воду. Во все стороны ринулись суетливые стайки мальков. Важно ушел в глубину черный жук-плавунец.
Подбежал запыхавшийся Бобров. На потемневшей от пота гимнастерке проступила соль. Губы потрескались. Сапоги побелели от пыли. Он недоуменно смотрел на меня, на блаженствовавшего Кубика.
Не было ни сил у меня, ни желания вдаваться в объяснения, и я лишь буркнул: «Малость отдышимся!»
Потом я похвалил себя за ту передышку. Усталость, чего там уж доказывать, ослабляет интерес к любому делу, в том числе и к поиску. Не один десяток лет проработал я со служебными собаками и убедился, что острое свое чутье они используют полностью, только когда по-настоящему заинтересованы в результате. Не имеет значения, кого ищут: чужого или хозяина.
Помните рассказ Чехова «Каштанка»? В нем идет речь о том, как эта симпатичная собачка, очень похожая мордой на лисицу, потеряла своего хозяина — столяра Луку Александрыча… Давайте посмотрим, как описывает эту историю Антон Павлович. Возьму только книгу в шкафу. Минуточку, минуточку… Нет, не то… Ага, вот пятый том, в нем «Каштанка». Читаю: «Она перебежала дорогу к тому месту, где оставила хозяина, но, увы! столяра там уже не было. Она бросилась вперед, потом назад, еще раз перебежала дорогу, но столяр точно сквозь землю провалился… Каштанка стала обнюхивать тротуар, надеясь найти хозяина по запаху его следов, но раньше какой-то негодяй прошел в новых резиновых калошах, и теперь все тонкие запахи мешались с острою каучуковою вонью, так что ничего нельзя было разобрать».
Но вот Кубик отдышался, мы помчались дальше. Вдали показались крыши домов. Пес резко свернул в сторону. Видимо, нарушители решили обойти селение стороной, чтобы невзначай на кого не напороться, не навлечь на себя подозрение.
Снова лощины, пригорки, кусты. И тут нас ожидало новое испытание.
След привел на поляну, к одиночной березке. Я предполагал, что Кубик поведет дальше в лес, но он сделал круг по поляне и к моему удивлению снова вернулся к деревцу.
«Чертовщина какая-то! — недоуменно думал я. — Куда подевались нарушители? Не взвились же они в воздух, подобно воздушному шарику. Тут явно хитрость, какую собака не в силах разгадать… А что, если…»
Я повел Кубика по вероятному направлению, и он отыскал чужие следы на лесной дороге.
Уже потом, на допросе, задержанные, сквозь зубы цедя слова, рассказали про свою уловку. «Волчьим шагом», след в след, обошли они поляну, около березки сбросили сапоги и уже босиком вышли на лесную дорогу.
Вот почему мой Кубик не мог вырваться из «заколдованного круга»: человек в обуви сильнее приминает траву, чем босой, и линия запаха при этом острее, гуще, что ли.
Кстати говоря, то был для меня да и для многих моих сослуживцев поучительный урок. После того мы стали тренировать собак-ищеек и по следу людей, идущих босиком.
Но все это было потом, значительно позже, а тогда мне пришлось здорово помозговать над той головоломкой со многими, как говорится, неизвестными.
А следы уводили все дальше и дальше от границы. Устали мы донельзя. Я, что называется, на ровном месте спотыкался, но упорно отгонял мысль об отдыхе. Какой уж там отдых! Где-то недалеко, я хорошо помнил карту, проходит железная дорога. Лазутчики, нет сомнения, рвутся к ней, чтобы как можно быстрее убраться от границы. Подкараулят поезд где-нибудь на подъеме и вскочат на ходу. Если не задержать по горячим следам, то много времени и усилий уйдет на розыск.
Теперь, спустя много лет, сам удивляюсь, откуда только брались силы. А ведь отмахали мы тогда, как было точно установлено и подсчитано, без малого двадцать километров.
Но это, скажу без излишней скромности, случай далеко не исключительный. Есть много примеров куда более разительных. Герой Советского Союза Никита Федорович Карацупа в дни своей молодости, когда служил на Дальнем Востоке, проходил, бывало, по следу бандитов по тридцать и больше километров. Ветеран западной границы Смолин преследовал диверсанта двадцать восемь километров и, несмотря на его хитрости и уловки, настиг и обезвредил.
Но, пожалуй, самым уникальным является, без преувеличения, воинский подвиг пограничника Лобанова. Вместе со своей овчаркой Эльбрусом шел он по следу нарушителя. Местность горная, каменистая. Глубокие ущелья, скалы, колючий кустарник… Эльбрусу приходилось трудновато, особенно на открытых местах, где время и ветер уничтожили запах человека. И тогда Лобанов помогал овчарке. Он видел, что кое-где поверхность камешков темнее, следовательно, они задеты вражеской ногой, замечал, где с валунов сбит лишайник, где сапоги нарушителя оставили царапину…
Горная речушка, холодная и стремительная, снова ущелья и скалы. Эльбрус шел, оставляя за собой пятнышки крови. И тогда Лобанов разорвал свою нижнюю рубаху и перевязал израненные об острые камни лапы четвероногого друга.
Перевязал и, утомленный до предела, пошатываясь, потащился дальше.
Нарушитель имел солидную подготовку, много знал, много умел, но он все же не был железным. Тем более, что за спиной у него был тяжелый, набитый взрывчаткой рюкзак. Дорожка следов виляла из стороны в сторону. Шаги короткие, отпечатки почти сливались в одну сплошную линию…
Лобанов задержал вражеского диверсанта. Задержал — это невероятно, но факт — на сорок пятом километре от начала поиска!
За отвагу и неслыханное упорство отважного следопыта наградили орденом Красной Звезды. Я хорошо знал Лобанова. Самый обыкновенный парень, внешне ничего, ну просто ничего героического. Но какую исключительную силу воли проявил он, выдержку и настойчивость в выполнении служебного долга! Достойный пример для всех нас.
Но вернусь к своему рассказу. Мы миновали прогретое солнцем, жарким южным солнцем мелколесье, островки кустов… В стороне, на небольшой, заросшей вереском поляне заброшенная сторожка, невесть кем и когда поставленная здесь. Обветшалая, покосившаяся набок. Крыша поросла мхом.
«Похоже, никто не живет», — отметил я про себя, и тут же первозданную тишину распороли пистолетные выстрелы. Раскатистое эхо множило их, разносило далеко вокруг.
Я бросился на землю. В тот же миг с моей головы сорвало фуражку, и она откатилась в сторону.
Рядом оказалась большая дубовая колода, и я поспешил укрыться за ней вместе с Кубиком. А пули уже рвали кору колоды, впивались в нее. Ощущение, говоря откровенно, не из приятных.
Бобров притаился чуть поодаль, за пнем.
Я расстегнул еще одну пуговицу на гимнастерке и вяло крикнул, не веря в действенность своих слов, а скорее так, для проформы: «Вы окружены! Сдавайтесь!»
Избушка ответила несколькими выстрелами и затихла. Молчаливая стояла, настороженная.
«Алексей!» — услышал я и поспешно повернул к напарнику голову.
Бобров выразительно показал глазами на брезентовую сумку на поясном ремне, в которой хранились гранаты, и я скорее догадался, чем услышал: «Не уговаривать же их, гадов!»
Я кивнул. Согласен, мол, действуй.
Бобров пополз по-пластунски, тесно прижимаясь к земле. С беспокойством и непривычной нежностью следил я за товарищем и, прикрывая его, короткими очередями бил по маленькому подслеповатому окну.
Оттуда отвечали, но редко и неприцельно. «Только бы не заметили!» — напряженно думал я, когда Бобров, маскируясь в кустах, подбирался к сторожке.
Вот он привстал на одно колено, и звонко разорвалась брошенная в окно граната. «А-а-а!» — всплеснулся и замер на высокой ноте истошный вопль.
Боброва точно пружиной подбросило. Он вскочил на ноги (откуда только силы взялись?) и толкнул дверь. Она не подалась. Тогда он, чертыхнувшись, нажал плечом. Крючок соскочил, и дверь распахнулась настежь.
Бобров глубоко вздохнул, будто ныряя под воду, и неуловимым движением передвинул автомат из-за спины вперед. Протрещала очередь, и он бросился внутрь избушки.
Это рассказывать долго, а все произошло буквально в считанные секунды. Я побежал к нему на помощь, но она не потребовалась.
Ефрейтор вышел мне навстречу, и по выражению его лица я понял: нарушители обезврежены.
Что ж, они получили то, что должны были получить. На огонь будем отвечать огнем.
Я с признательностью смотрел на своего друга и товарища, в груди нарастала теплая волна, с удовольствием расцеловал бы его. Но у солдат целоваться не принято, и я молча, но с чувством пожал ему руку выше локтя.
Послышался рокот автомашины. Он нарастал, приближался. Вскоре мы увидели темно-зеленый заставский газик. Подпрыгивая на ухабах и корнях, он мчался по проселку.
Машина еще не успела остановиться, а капитан Пугачевский, распахнув дверцу, уже бросился к нам. Я собрался было обо всем доложить ему, но он и слушать не захотел. Крепко обнял меня, потом Боброва и сказал совсем не по-уставному: «Вижу, вижу, полный порядок в пограничных войсках. Спасибо, ребята, спасибо, дорогие мои!»
Ваня Мельничук (он приехал с начальником заставы) подобрал мою фуражку у колоды и принес ее мне. Взял я ее, видавшую виды, порядком выцветшую, в руки и — поверите ли? — мороз побежал по коже: в тулье дырка от пули.
«Ну, видно, в сорочке ты, Алексей Сапегин, родился. — подумал я. — На волосок от смерти был, а остался в живых…»
Пришелец с той стороны
Вот сижу я с вами, вспоминаю службу на заставе. Многое забылось, померкло, затаилось в уголках памяти. Но и поныне не угасло ощущение тревожной обстановки на границе. Поиск за поиском, засады, связанные с ними переживания.
Не раз и не два приходилось мне схватываться смертным боем с агентами иностранных разведок — шпионами и диверсантами. Малопочтенная эта публика, со всей ответственностью могу сказать, практикует такие ухищрения и комбинации, что только диву даешься. Кажется, нет предела вероломству их и коварству.
Судьба так распорядилась, что к одному такому делу я имел самое непосредственное отношение. История эта, мне кажется, довольно любопытная, и постараюсь рассказать все обстоятельно.
Те двое, которых мы с Бобровым взяли в лесной сторожке, были, нет сомнения, матерыми разведчиками, что называется, птицами большого полета. Они имели при себе портативный радиопередатчик, миниатюрный фотоаппарат, кассеты с микропленкой и иную шпионскую технику, не говоря уже про кучу денег, паспорта и трудовые книжки (разумеется, фальшивые) на разные фамилии. Не забыли снабдить их и ампулами с цианистым калием. Эти «конфетки», как их называют между собой господа лазутчики, были предусмотрительно зашиты в воротники рубашек и предназначались на случай захвата или провала. Но они не воспользовались ими. Вероятно, надеялись отбиться, уйти. Да мы с Бобровым поломали все их планы и расчеты.
И тогда я считал, и сейчас того же мнения, что особого героизма не проявил и подвигов за мной не числится. Но высшее начальство, видимо, думало иначе, потому что мне за ту операцию дали в порядке поощрения краткосрочный, как говорят в армии, отпуск.
Когда мне объявили об этом, я почувствовал себя просто на седьмом небе. Побывка! Большое это поощрение для солдата.
Родные, увидев меня, сами понимаете, несказанно обрадовались. Поцелуям, радостным слезам и объятиям не было конца. Что ни говори — пограничник, чуть ли не героическая личность!
Тяжеловато жилось после войны, но мне отвели самую мягкую постель, в тарелку подкладывали самые сладкие куски. Не знали, куда посадить, чем еще угостить.
Но вот схлынули первые восторги, все рассказано-пересказано, и я решил пройтись по селу. Тщательно побрился, наодеколонился, подшил свежий подворотничок и при полном, что называется, параде вышел на деревенскую, поросшую, как обычно бывает, подорожником и спорышей улицу.
Походил, посмотрел, послушал — и до того горько стало на сердце, что в пору завыть. И раньше знал я из писем, что редкую семью не задела война, что во многие дома пришли скорбные «похоронки».
Но сейчас своими глазами увидел осиротевших, потерявших отцов ребятишек, доверчиво льнущих к каждому мужчине, увидел молодых, рано поблекших вдов, выполнявших натруженными руками такую тяжелую крестьянскую работу, что и не всякому мужику по плечу.
Встретился с друзьями детства и юности, с кем когда-то учился в школе, ездил в ночное, работал прицепщиком на тракторе, мастерил самодельные радиоприемники…
Встретился, а лучше бы и не встречаться. Говорил я с ними, отводя глаза в сторону, замирая от жалости, делая вид, что не замечаю костылей и зашпиленных булавками штанин, не вижу култышек вместо рук, лиц, обезображенных шрамами, ожогами.
Рядом с ними почему-то чувствовал себя неловко, скованно. Будто уличили меня в чем-то постыдном, недостойном, словно виноват был, что не убили меня на фронте, что целы у меня руки и ноги, что сам я такой рослый, здоровый и крепкий.
Никто в селе наверняка так не думал, но мне казалось, что в глазах у всех тех многочисленных вдов и сирот, калек и инвалидов застыл немой укор.
Но не будешь же всем и каждому доказывать и объяснять, что я не выбирал, где служить, что в свое время рвался на фронт, да и на границе не санаторий и не дом отдыха, там тоже стреляют и гибнут солдаты…
Такие вот мысли одолевали меня в те дни. Другой, может, махнул бы рукой на те размышления и укоры совести, но я счел за лучшее отсиживаться дома, как можно реже показываться на людях.
И теперь, много лет спустя, могу признаться, что почувствовал некоторое облегчение, когда срок отпуска подошел к концу, настала пора уезжать.
…Вернулся на родную заставу. Поздоровался с ребятами, доложил начальнику про возвращение и со всех ног, бегом к своему Кубику.
Если б вы видели, как он меня встретил! Обычно спокойный, выдержанный, он извивался всем своим туловищем, тыкался холодным влажным носом в руку, лизал пальцы.
«Ну успокойся, успокойся!» — уговаривал я, растроганный столь искренней преданностью.
Кубик не сводил с меня светло-коричневых глаз и в них стояла тревога: «Не оставишь меня снова, хозяин, не уедешь? Конечно, никто меня не обижал, Мельничук исправно кормил и поил, но все же без тебя было очень тоскливо…»
Я чесал у него за ухом (он любит это) и рассказывал про отпуск. Кубик внимательно слушал и, хотя не понимал моих слов, но по интонации голоса хорошо распознавал, что говорю я о чем-то ласковом, душевном, приятном.
Собаки очень ценят ласку и внимание, как, впрочем, и люди, и платят за них сторицей. Вместе с тем, поверьте моему опыту, остро чувствуют неискренность и фальшь.
Приходилось видеть инструкторов, которые вроде бы и не обижают своих овчарок, а вот на ласку скупились. Лишний раз не погладят, не дадут лакомства, не поиграют в свободное время. Отношения строго официальные, черствые и холодные. Дружбы нет. Где уж тут быть подлинному контакту, когда собака понимает хозяина с полуслова, угадывает его желания по выражению лица, по едва сдвинутым бровям…
То, о чем я говорю, далеко не пустяк, как может показаться на первый взгляд. В работе, в службе, уверяю вас, это крайне важно.
«Собирайся, Кубик, — сказал я и взял щетку. — Выкупаю тебя, почищу. Ведь я точно знаю, что не давался ты Мельничуку в руки».
И вот мы на берегу пруда. Кубик уже успел окунуться и, подбежав, отряхнулся, обдав меня брызгами.
Я притворно нахмурился. «Дисциплинка, вижу, у тебя ослабла, — укоризненно говорю. — Сам в иле вывозился и еще хозяина своего забрызгал».
Кубик виновато отвел глаза, смиренно опустил голову. Будто хотел сказать: «Прости, я же нечаянно…» Стало жаль его. «Ну ладно, прощаю», — произнес я.
Этих слов было достаточно. Он мгновенно преобразился и закружил вокруг меня.
Тихо. Над нами склонилась остролистая красавица верба. Не шевельнется ни один листок. В воде отражаются застывшие в голубом небе кучевые облака, плавает веточка, а по ней ползет, ищет спасения какой-то жучок…
Мимо нас медленно бредут, возвращаясь с пастбища, колхозные коровы. Увидев Кубика, на минуту сбиваются в кучу, смотрят на него большими круглыми глазами. В них — покорность и грусть.
Тихо и спокойно у меня на душе. Ни о чем не хочется думать — просто любоваться картиной мирной жизни.
На заставе ждала новость: выходные для личного состава отменены, старшина, собравшийся в отпуск, оставлен до особого распоряжения.
Никто нам ничего не объяснял, но все понимали, что охрану границы переводят на усиленный вариант и майор из штаба отряда появился у нас не случайно.
Мы знали этого моложавого, среднего роста, плотного офицера. Продолговатый рубец на подбородке придавал лицу его суровое выражение, но человек он был не злой, душевный.
Вечером, на боевом расчете, майор предупредил о повышенной бдительности, поскольку ожидается заброска лазутчиков.
«Где они попытаются пройти, когда и сколько их, — сказал он, — сообщить не могу, так как сам не знаю и никто у нас не знает. Но то, что прорыв готовится, — данные достоверные. Абсолютно достоверные», — многозначительно подчеркнул.
Меня с Мельничуком назначили в «секрет». Я был доволен таким напарником. Смелый солдат, отважный, старательный. Надежный, одним словом, товарищ.
Местность на левом фланге участка, где нам предстояло нести службу, заболоченная, заросшая камышом.
Одна ночь миновала, вторая — никого. Лишь только дикие кабаны нарушали тишину да где-то далеко, на сопредельной стороне, скулили шакалы.
На третью ночь снова залегли мы на том же месте у старой кабаньей тропы. Тьма кромешная, будто в погребе. Ни луны, ни звезд. От резиново-податливой почвы тянет сыростью, гнилью.
Всматриваемся, прислушиваемся. Что может быть тяжелее неизвестности, томительней ожидания?
Таинственно шелестят, переговариваются камыши. Чу, что это? Настораживаюсь, приподнимаюсь на локтях, будто это поможет лучше слышать. Но Кубик продолжает спокойно сидеть на охапке соломы, и я успокаиваюсь.
В наряде, как известно, запрещается спать, курить, разговаривать… Словом, делать то, что мешает наблюдению. Но думать не запрещается. Вспоминается довоенная моя жизнь. Встанешь, бывало, пораньше, завернешь в чистую тряпицу кусок хлеба с салом, захватишь лукошко — и в лес за грибами. На востоке медленно, будто нехотя, багровеет краешек неба. Занимается утро нового дня. На кустах ольшаника блестят, переливаются хрусталики росы. Из травы, точно дожидаясь меня, выглядывают коричневые пузатые боровички… Вспоминаю утлый челнок, на котором любил я, неторопливо загребая одним веслом, пробираться по тихим речным заводям. Пробираться, раздвигая тонкие, гибкие камышинки, любуясь прохладными белыми лилиями и широкими глянцевитыми листьями кувшинок… И трудно, просто невозможно представить, сколько от милой моей Рязанщины до этого вот заболоченного куска земли на самом краю Советского Союза.
Время будто остановилось. Медленно, удивительно медленно расступается мгла. Долго, еще ох как долго до смены. Сказывается усталость, очень хочется спать. Только усилием воли прогоняешь сон. А он, коварный, подкрадывается, убаюкивает, наливает свинцом веки. Что ни говори, а пролежать всю ночь без движения далеко не легко и не просто. С нетерпением ждешь полного рассвета, чтобы вернуться на заставу, коротко доложить, что во время несения службы нарушений границы не обнаружено, да завалиться в постель, ни о чем не тревожась и не беспокоясь.
И вдруг (без этого «вдруг» на границе никак не обойтись) Кубик насторожился, навострил уши, подался вперед.
Мельничук повернул ко мне голову, и я не увидел в темноте, но почувствовал его вопросительный взгляд.
«Что-то подозрительное!» — чуть слышно шепнул он и нервно облизал губы.
Теперь и я услышал: кто-то приближался к нам. Нет, на дикого кабана не похоже. Тот обычно ломится сквозь камыши, а неведомый «кто-то» продвигался медленно, часто останавливался. То ли отдыхал, то ли прислушивался.
Шелест камыша, хлюпанье все ближе и ближе. Стараюсь соблюдать спокойствие, но это плохо мне удается. Странный, удивительный какой-то нарушитель. Неужели настолько уверен, что ему ничто не угрожает, пограничников и близко нет? Или нарочно шумит, отвлекая от кого-то другого?
Замечаю на лице Мельничука растерянность. И его поразило поведение нарушителя.
Но вот из сереющей мглы появился худой долговязый мужчина. Наблюдаем за ним лежа на земле, и поэтому он кажется еще выше, чем есть на самом деле.
Кубик не выдерживает и, тоненько взвизгнув, приподнимается. «Лежать!» — тихо-тихо прошептал я, и он послушно замер, опустив голову на передние лапы. Моя рука лежит на его холке, и я чувствую, что он дрожит от возбуждения.
Переглядываюсь с Мельничуком. Он понимает меня без слов и отползает в сторону. Мало ли что может быть? Лучше рассредоточиться.
«Стой! — приказываю негромко. — Руки вверх!»
Неизвестный ведет себя совсем не так, как обычно поступают в подобных случаях нарушители границы. Не пытается скрыться, не открывает огня, не бросает гранат. Он застыл на месте и каким-то жалобным голосом что-то крикнул. Что, я так и не разобрал.
«Руки вверх! — повторяю. — Бросай оружие!»
Нарушитель послушно вытянул над головой руку, но только одну, правую. Инвалид он, что ли, или за этим кроется что-то угрожающее?
И тут он быстро заговорил на ужаснейшей смеси русского и бог его знает еще какого языка. Разумеется, я мало что понял, вернее, ничегошеньки не понял, просто сообразил, догадался: он умоляет не стрелять, и вторую руку поднять не может, так как она у него занята.
Я подошел ближе, присмотрелся. Судя по замызганной, мокрой по пояс холщовой одежде, незнакомец — бедный крестьянин или ремесленник из сопредельного государства. Я часто видел таких вот горемык, наблюдая в бинокль с вышки за тем, что делается по ту сторону границы. А что это за спиной у него? Джутовый вроде бы мешок, который он придерживал левой рукой.
У меня мелькнула тревожная мысль: а вдруг, чем черт не шутит, в том мешке адская машина? Он с умыслом так вот открыто, не таясь, шел, чтобы вызвать доверие, а теперь потянет за шнурок, закрепленный за чеку взрывателя, и нас разорвет в клочья. Погибнет, конечно, и он. Но разве нет на свете фанатиков, готовых пожертвовать собой, только бы унести в могилу своих врагов? А там, на той стороне, немало еще тех, кто считает чекистов и пограничников злейшими врагами.
От таких, примерно, мыслей непрошеная спазма стиснула горло. Я чувствовал, что если сейчас произнесу хотя бы одно слово, то голос задрожит, сорвется. Чтобы не выдать себя, откашлялся и как мог спокойней обратился к Мельничуку: «Ты, Вань, глаз с него не спускай, а я обыщу».
И тут же приказал задержанному, подкрепляя слова выразительными жестами, опустить мешок на землю, повернуться ко мне спиной и поднять вверх левую руку.
Насильно улыбаясь, он закивал давно не стриженной головой и, что-то бормоча про доброго красного господина, положил мешок.
В ту же минуту… нет, я не поверил своим ушам, я вздрогнул и отшатнулся, будто и на самом деле сработала мина. Я ожидал чего угодно, только не этого. Да и Ваня Мельничук попятился от удивления.
И было отчего: в ночной тишине раздался жалобный детский плач. В мешке у наших ног находился ребенок.
…Задержанного привезли на заставу, и майор из отряда решил сразу же допросить его, как говорят, «тепленьким». Переводчиком взялся быть старшина. Здешний старожил, он за двадцать лет службы здорово Наловчился говорить на местном наречии.
«Кто возьмется вести протокол допроса?» — спросил у нас капитан Пугачевский и огорченно показал на свою висящую на черной перевязи руку. Дескать, сам рад был бы, да как видите, не могу. Накануне он осваивал новое, сложнейшее упражнение на снарядах и — бывает же так! — ловкий, сильный, кандидат в мастера спорта, упал с высоты.
Солдаты переглянулись, подталкивая друг друга, но никто не решался. Сам не знаю, что меня толкнуло, заставило вызваться.
«Почерк, — говорю, — у меня разборчивый, чуть ли не каллиграфический, пишу грамотно и быстро». — «Да вы же всю ночь глаз не смыкали!» — возразил капитан. А я, не долго думая, в ответ: «Не смыкал, правда. Только поверьте, спать совершенно не хочется: очень уж необычный сегодня нарушитель». — «Ладно, товарищ Сапегин, — согласился капитан. — Заходите, будете фиксировать показания».
Задержанный сидел ссутулившись на стуле посредине канцелярии заставы. Он устроился на самом краешке, поджав ноги в грубых, потемневших от болотной воды опорках. Руки его, в мозолях и ссадинах, устало лежали на коленях. Он робко поглядывал на всех исподлобья, покорный и смущенный тем вниманием, какое уделяли ему.
Увидев меня, оживился, словно встретил старого знакомого; в глазах промелькнула откровенная радость.
Сам не знаю почему, но мне стало жаль его. Видимо, какие-то серьезные обстоятельства заставили человека бежать из родных мест с риском быть задержанным пограничной стражей либо получить от нее пулю в спину. И бежать не одному, а с трехлетним мальчонкой, по всей вероятности, сыном.
Густой повелительный голос майора прервал мои размышления.
Допрос он начал так, как обычно поступают в подобных случаях. Выяснил фамилию, имя, возраст…
Много с тех пор воды утекло, позабыл я имя того человека. Да оно, собственно, и не имеет значения во всей этой истории, так что назовем его… ну хотя бы Гасаном. Ему оказалось тридцать четыре года, хотя выглядел он на все сорок.
«Оно и понятно, — сочувственно думал я, — всю жизнь вкалывал на какого-то там капиталиста, вот и результаты».
Я старательно записывал все вопросы и переводимые старшиной ответы. Слово в слово те записи я, разумеется, не запомнил, но основное удержалось в памяти. Гасан рассказал (глуховатый, словно прихваченный простудой, взволнованный его голос и сейчас звучит в моих ушах), что он круглый сирота и с детства был в услужении у местного богатея. Человек тот был богобоязненный, сравнительно добрый и не вытягивал жилы из батраков, как другие. Поэтому жилось у него, благодарение всевышнему, не так уж и плохо.
Но полгода тому назад аллах забрал к себе старого хозяина, и во владение вступил его сын, который до этого, как говорил господин приказчик, прожигал в столице отцовские капиталы.
Старый хозяин, молодой хозяин… Он, Гасан, хорошо знал свое место и помнил одно: надо честно и добросовестно работать. И он старался так работать, сам всевышний тому свидетель.
Но случилась беда: молодой хозяин обратил внимание на его жену. Красивая она была, ничего не скажешь, но немного легкомысленная. Имея мужа и сына, польстилась на подарки и ложные обещания, стала хозяйской наложницей.
И тогда он, Гасан, набравшись смелости, пошел к хозяину, чтобы тот вернул ему жену, а маленькому Али — мать. Но хозяин прогнал его и сказал, что он грязный, вонючий пес, и отец его — грязный вонючий пес, и дед, и все предки до сотого колена.
Такого оскорбления стерпеть он не смог, ударил хозяина стулом по голове и убил его…
«Бедолага ты, бедолага» — думал я, записывая этот печальный рассказ.
Закон в их стране, продолжал Гасан, всегда на стороне богатых, и он знал, что ему грозит смерть. И в ту тяжелую минуту в голову пришла счастливая мысль: уйти в Советский Союз, где, как он надеялся, пожалеют его и приютят. Тем более, что убит им не трудящийся, а капиталист, эксплуататор.
Он примчался домой, схватил в охапку самое дорогое, что у него было, — сынишку Али, и спрятался в пещере. Он слышал голоса, знал, что его ищут жандармы, но, к счастью, не нашли. Ночью же пробрался к своему дальнему родственнику, живущему неподалеку от границы.
Тот родственник — большой грешник, когда-то (Гасан ничего не хочет утаивать от господ советских пограничников) промышлял контрабандой, знал тайные тропы и взялся провести его в страну большевиков.
И не только взялся, а и провел. Наверное, надеялся хотя бы одним добрым делом заслужить прощение у аллаха.
И вот он, Гасан, сейчас здесь и просит разрешить ему остаться в Советском Союзе, дает клятвенное обещание выполнять самую грязную, самую тяжелую работу, лишь бы сын был счастлив и мог учиться.
Так он обосновал мотивы перехода границы.
Чин чином оформили протоколы допроса и личного обыска. Ну этот, личного обыска, формальности ради написали, потому что кроме двух лепешек и куска овечьего сыра ничего у Гасана не было.
И сразу же его вместе с сынишкой увезли в отряд, а может, куда и дальше, не знаю.
День-другой поговорили о них на заставе и перестали. За текущими делами, признаться, забыл и я. И без того забот по горло.
Прошло, чтобы не соврать, месяца этак полтора, если не два. И снова заявился к нам майор из отряда и приказал собраться в ленинской комнате. Дескать, важное сообщение.
Собрались, ждем. Обычно, бывая на заставе, он больше общался с начальником да замполитом. Когда-никогда наряды проверит или на вышку заберется, а тут на тебе — важное сообщение.
«Любопытно, о чем он станет говорить?» — думаю. И то прикидываю, и другое, и третье. Нет, не угадал я. Разговор пошел о таком, что, пожалуй, и во сне не могло присниться.
Открывается дверь, входят майор и капитан Пугачевский (замполит убыл на переподготовку). Все вскочили со своих мест. «Товарищ майор, личный состав по вашему приказанию…» — «Вольно, садитесь! Начальник отряда поручил проинформировать вас, товарищи, — негромко начал майор, — об одной из хитроумнейших акций иностранных разведок, о разоблачении засланного к нам агента… Случай этот должен заставить нас с еще большей ответственностью нести службу… Некоторое время тому назад был задержан некий Гасан. У обездоленного судьбой бедняка случилась жизненная драма, и он попросил убежища в Советском Союзе. Человек этот и его сынишка вызывали сочувствие. Но прежде чем возбуждать соответствующее ходатайство, стали проверять правдивость показаний.
И что же, думаете, выяснилось? Да, верно, что батрак убил своего хозяина на почве ревности. И тамошние бульварные газеты, падкие на скандальные сенсации, подробнейше расписали про неверную жену и обманутого мужа. Расписали, смакуя, как это принято в зарубежной прессе, интимнейшие стороны жизни этой семьи.
В печати указывалось, что преступнику вместе с малолетним сыном удалось скрыться, розыск их ведется. Обыватели, дескать, могут быть спокойны, правосудие восторжествует, злодеяние будет наказано.
Наши компетентные органы не удовлетворились газетными сообщениями, стали копать глубже.
При этом всплыла любопытная деталь: трехлетний ребенок Гасана выпал из окна дома и скончался на месте. И произошло это — вот же ирония судьбы! — в то самое утро, когда он притащил к нам в мешке мальчишку, с позволения сказать, Али номер два…»
Солдаты рассмеялись. Заулыбался и майор. Но вот он призвал к вниманию и продолжал: «Естественно, такой оборот дела заставил взглянуть на «бедного, несчастного», — эти слова майор произнес с нескрываемой иронией, — Гасана другими глазами, начать разговаривать с ним по-иному.
Мнимый Гасан долго упорствовал, призывал аллаха в свидетели, что он говорит чистейшую правду, прикидывался темным и неграмотным, объявлял в знак протеста голодовку, симулировал шизофрению, И надо отметить, до того мастерски, что эксперты-психиатры только руками разводили и диву давались.
Но в конце концов убедился, что доказательства сильнее его и запираться бессмысленно. Честные показания, убежден, дал не из раскаяния, а надеясь смягчить незавидную свою участь.
Заданием его было, как и следовало предполагать, осесть на советской территории, получить подлинные документы, обзавестись семьей, вести безупречный, примерный образ жизни, не вызывая ни малейшего подозрения. А потом, спустя годы и годы, начать действовать… Такой метод, сообщу для тех, кто не знает, называется методом «консервирования».
К забросу в СССР готовили его давно. Чтобы походить на человека, трудом и потом добывающего хлеб насущный, он по нескольку часов в день орудовал лопатой, перебрасывая горы земли, отирался среди люмпен-пролетариев на базарах и в кабаках самого низкого пошиба. Было предусмотрено все, вплоть до грязи, въевшейся в кожу рук, и мозолей на ногах от тяжелой грубой обуви.
Он в совершенстве изучил обычаи, нравы и язык той страны, где под вывесками безобиднейших контор размещались империалистические спецслужбы, распоряжающиеся там, как дома. Знал он и русский язык.
Его хозяева долго выжидали благоприятного момента и посчитали, что такой момент наступил, когда некий Гасан убил своего хозяина, соблазнившего его жену.
Хотя в газетах сообщили, что Гасану удалось скрыться, на самом деле он в тот же день был схвачен. Чтобы исключить какие бы то ни было случайности, полицейский, задержавший его, был немедленно переведен в другой город с повышением.
С целью сохранения полной секретности ветреную жену Гасана арестовали и посадили в одиночную камеру; сам же он был застрелен при переводе из полицейского участка в тюрьму при так называемой «попытке к побегу»,
«Позаботились» и о маленьком Али. Уничтожить мальчишку, как поступили с его отцом, не решились, вернее, не сочли нужным, а поместили в приют под строжайшее наблюдение.
Али не годился для путешествия в мешке, не стал бы он так вот сразу называть чужого дяденьку отцом. Для этого необходимо время и время, а его-то как раз и не было. Ведь по легенде, сочиненной для так называемого Гасана, он, убив хозяина, сразу же устремился к советской границе. Это, по мнению авторов легенды, выглядело правдоподобно, оттяжка же могла показаться неоправданной, вызвать у чекистов подозрение.
Мальчику быстро нашли замену. Среди нищенствующих ребятишек, сотнями бродивших по улицам больших и малых городов, совсем нетрудно было подобрать подходящего. Тем более, что Али — имя весьма распространенное в тех краях.
«Гасан» приласкал маленькое, грязное, истощенное существо, угостил сладостями и шербетом, пообещал усыновить. Тот мгновенно поверил в эту басню, тем более, что новоиспеченный папаша осыпал благами: накормил до отвала, выкупал, постриг и переодел в старенький, но вполне приличный костюмчик, показавшийся бездомному малышу просто царским. И за все это ничего не потребовал взамен, кроме как называть его отцом. Счастливый мальчик мгновенно согласился и, посчитав дяденьку добрым волшебником, то и дело называл его папкой…
Так они и отправились в свое рискованное путешествие: один, продажный и вероломный, стремясь угодить хозяевам из разведки и максимально увеличить свой счет в одном из швейцарских банков, другой — маленький, бесхитростный, искренне поверивший, будто папка уносит его в безопасное место…
Как видите, все было продумано и предусмотрено весьма скрупулезно. Чтобы, как говорится, комар носа не подточил.
Но сложилось иначе. Али, бойкий, подвижный мальчонка, ускользнул от бдительного ока надзирательницы приюта, забрался на подоконник и на глазах у прохожих разбился насмерть.
Слухи о трагической гибели воспитанника приюта быстро распространились по городу, обрастая, как обычно, всевозможными подробностями.
А тут еще в газетке, щедро потчующей своих читателей кошмарными происшествиями, появилась заметка об этом…
Всё это не прошло мимо внимания соответствующих органов, изучалось, проверялось, сопоставлялось. Медленно, но верно разматывалась ниточка. Тайное становилось явным.
Параллельно специалисты дошкольного воспитания незаметно разузнали у ребенка, кем на самом деле приходится ему «папка». Круг замкнулся.
Лазутчик, назвавший себя Гасаном, безукоризненно играл свою роль, не провалился из-за какой-то личной оплошности. Его разоблачили…»
На этом майор закончил свое сообщение.
Я сидел рядом с Ваней Мельничуком, видел его счастливое лицо. Вероятно, и у меня было такое же лицо и сияющие глаза. Молодцы, ох какие молодцы наши старшие братья — чекисты! Мастерству их и умению вылавливать шпионов и диверсантов можно по-хорошему позавидовать.
Да, чуть было не забыл! Те, о чьем появлении предупреждали на боевом расчете, не замедлили тогда же напомнить о себе. Только не у нас, а на участке соседней заставы. Они смертельно ранили солдата поисковой группы, но не избежали расплаты.
Призраки
Вскоре на той же заставе случилось происшествие, чуть было не стоившее мне жизни.
Расскажу, однако, все по порядку, в той последовательности, в какой развертывались события.
Как я уже говорил, к левому флангу нашего участка примыкало обширное болото. Вдоль же правого фланга протекала пограничная река. Бурная, стремительная, но неширокая, так что и невооруженным глазом мы видели жалкие приземистые лачуги на той стороне, полуголую детвору, изможденных крестьян, копающихся на своих клочках земли, арыки, глинобитные Стены.
Ну и оттуда, с чужого берега, разумеется, отлично можно было рассмотреть, что делается у нас.
Неподалеку от заставы раскинулось небольшое селение. Дома добротные, крытые шифером, черепицей; чайные и розовые кусты вокруг них… Неплохо жили люди. Зажиточно. Не в пример дальним и близким родственникам по ту сторону реки.
Хозяином самой крайней в том селении усадьбы был высокий, немного сгорбленный, лет за пятьдесят мужчина по имени… ну, допустим, Кадыр.
Всегда нахмуренный, замкнутый, лишнего слова не вымолвит. Ни с кем из односельчан не общался, жил бобылем, ни жены, ни детей.
Трудно объяснить почему, но не нравился мне Кадыр, неприязнь испытывал к нему. Бывает же так: ничего плохого не сделал тебе человек, а не нравится. Лицом, манерами, походкой…
Каждый раз, проходя мимо усадьбы Кадыра на правый фланг участка, я весь напрягался и замедлял шаги, словно бы ожидая увидеть что-то необыкновенное. Но все было самым обыденным. То Кадыр ковры вытряхивал, то двор подметал, то сидел на лавочке под чинарой, глубоко задумавшись, уронив руки на колени и низко опустив наголо выбритую продолговатую, как дыня, голову.
Но вот как-то заметил, что на обращенном к реке плетне Кадыра появилась черная рубашка. Моросил дождь, нудный осенний дождь, совсем не благоприятствующий сушке белья, а рубашка продолжала висеть.
Кадыр потащил из сарая в дом ивовую корзину, но рубашку не снял.
Неясная догадка промелькнула у меня в голове, но я тотчас же отбросил ее. Не следует придираться к человеку по пустякам. Ну не нравится мне суровое лицо Кадыра, рыжеватая козлиная бородка, угрюмый, исподлобья взгляд, семенящая походка, — но что все это, в конце концов, означает? Может, и я ему чем-то несимпатичен. Что убедительного, какие доказательства могу я представить начальнику заставы? Бдительность бдительностью, качество это для пограничника похвальное, но чрезмерная подозрительность никому не делает чести.
Кадыр, что ни говори, в годах, ну и задумался о чем-то своем, не обратил внимания на рубашку. А думать ему есть о чем. Жестоко с ним обошлась жизнь, вот и стал он суровым, неприветливым. Говорят люди, была у него жена и дочь, слабоумная от рождения. Возили ее к знахарям, обращались к самым знаменитым профессорам, а толку никакого. Состояние девочки ухудшалось. И тогда мать отравила ее и покончила с собой.
Выругал я сам себя. Ну что это такое на самом деле: человек не снял с веревки или с плетня какую-то там рубашку, а я уже невесть какие выводы готов сделать, чуть ли не в шпионаже собираюсь обвинить.
Взял книгу, уселся читать, а мысли невольно к той рубашке возвращались.
Почти всю ночь я глаз не сомкнул, думал и думал. Невольно напрашивался вывод, что все это смахивает на условный сигнал. И, конечно же, не для односельчан, а для кого-то там, на сопредельной стороне.
Утром зашел к начальнику заставы, обо всем подробно доложил…
Капитан внимательно выслушал, счел мои соображения резонными. За усадьбой Кадыра установили наблюдение. Заметили, что из-за реки кто-то ночью подавал сигналы фонариком. Кому, о чем? Утверждать было преждевременно, оставалось только догадываться.
Меня, как инициатора всей этой истории, в первую же ночь назначили в засаду. Напарником дали Степанова, молодого солдата с энергичным, подвижным лицом.
На заставу прибыл Степанов недавно, но все успели полюбить его. Покладистый, уживчивый и на все руки мастер. Старшина, тот нахвалиться им не мог. То Степанов вызвался кухню побелить, то подгнившую доску в бане заменил, то давным-давно молчавший радиоприемник заставил говорить… А уж если у кого часы забарахлят, то прямиком к Степанову — мигом наладит. Да к тому же и солдат он выдался по всем статьям отличный, задержания имел. И один из лучших на занятиях в классе или в городке следопыта. Что ни спросишь — назубок знает.
Взял я, конечно, с собой и Кубика, своего верного помощника, незаменимого в таких операциях.
Непроглядная осенняя ночь. Темно, хоть глаз коли. Колючий ветер шуршал в траве и кустах. Глухо шумела река. До другого ее берега несколько десятков метров, но в кромешной тьме она казалась широченной, без конца и края.
Ни звука вокруг, ни огонька. Прошел час, другой, и мы со Степановым решили для пользы службы, что я останусь на месте, у усадьбы Кадыра, а он отползет чуть ниже по течению реки.
О чем только не передумаешь за ночь? Каждой клеточкой своего тела прислушиваешься, реагируешь на звуки и шорохи. Вот тяжело ухнул в воду подмытый пласт земли. Нервы напряжены до предела. Рука сжимает отполированный приклад автомата. Ведь лучшей поры нарушителю и не выбрать.
Но Кубик спокойно лежал, тесно прижавшись ко мне. Я укрыл его полой брезентового плаща, и думается, он ценил эту мою заботу.
Я верю своему четвероногому другу, чувствую себя с ним уверенно и надежно: он не подведет, слух у него изумительный. Помню, мы на заставе опыт делали. Ночью отделение пограничников проходило шагах в тридцати от вольера Кубика. Он не обращал внимания, продолжал дремать. Но стоило мне пройти в составе того отделения, как он, узнав мои шаги из многих других, вскочил и обрадованно завизжал.
Со стороны могло показаться, что Кубик спал. Но это далеко не так. Он хорошо знал свои обязанности и чутко прислушивался.
Внезапно Кубик насторожился, навострил уши, чуть наклонил голову, прислушиваясь. Спокойно, спокойно, повременим, посмотрим, что будет дальше.
Потянулись томительные минуты ожидания. Кубик начал сильно нервничать. Я присмотрелся и оцепенел. Едва различимая в тумане фигура в сером балахоне напоминала привидение. Казалось, она не шла по земле, а плыла, скользила по воздуху.
Я провел рукой по глазам: устал, вот и померещилось…
Да какое там померещилось! Вслед за первым неслышно проплыло еще одно привидение, и оба присели за кустом.
«Чепуха дремучая, а не призраки и привидения!» — рассердился я на себя, поднялся и скомандовал: «Стой! Руки вверх! Бросай оружие!»
Фигуры в балахонах застыли на месте. Я бегом к ним. Внезапно одно «привидение» бросилось на меня, другое стало проворно убегать. Кубик за ним.
Эх, Кубик, Кубик! Не приучил я тебя, что должен ты делать, как поступать в такой вот ситуации, и горько пожалел об этом. Но пожалел поздно. Тяжелый удар в переносицу сбил меня с ног. Железные ручищи сдавили горло. Я ощутил на своем лице резкий запах табака.
Лежа на спине, слышал, что и Кубику приходилось туго. Из темноты долетали то злобное его рычанье, то отчаянный визг. Натужившись, пытался расцепить руки противника, оторвать их от своего горла, но он был явно сильнее. Огненные искорки замелькали перед глазами. Не хватало воздуха.
«Неужели конец?» — промелькнуло в потухающем сознании.
И в это время бандит вскрикнул и разжал пальцы. Я вдохнул воздух полной грудью и, разъяренный, вскочил на ноги. Указательный палец правой руки уже ощущал податливую упругость спускового крючка. Еще мгновение, и я изрешетил бы бандита. Но вовремя остановился: Кубик, славный мой Кубик, мертвой хваткой вцепился в затылок врага…
А из темноты уже появился Степанов. Оказывается, это он — спасибо ему! — пришел на помощь Кубику, и теперь, радостно возбужденный, подталкивал автоматом второго «призрака». То был, как вы, видимо, догадываетесь, Кадыр. Бледный, растерянный, с трясущейся нижней челюстью.
Ну, что дальше рассказывать? Кадыр понял, что немые свидетели — вещественные доказательства — изобличили его с головой, и признался начальнику заставы, что занимался контрабандой. С этой целью назначил встречу своему сообщнику, проживавшему в сопредельном государстве. Тот уже дважды перебирался через речку на резиновой лодочке.
Черная рубашка, как я и заподозрил, действительно служила условным сигналом. Она означала, что срочно требуются товары. Фонариком же просигналили, когда и в какое время состоится встреча.
Ничего не скажешь, хитро придумали. Только недооценили нашу бдительность, и это погубило их. Контрабанду, как обычно бывает в подобных случаях, конфисковали, а Кадыр и его сообщник получили по заслугам.
…Непрерывной чередой бежали годы. Давным-давно уволились в запас, оставив о себе на заставе добрую память, и Бобров, и Мельничук, и Степанов, и многие другие дорогие мои сослуживцы. На смену им приходили новые поколения воинов, продолжавшие славные пограничные традиции.
Немало нарушителей границы задержали мы с Кубиком. Но постепенно — таков неумолимый закон жизни — он начал сдавать. Задыхался на бегу, быстро уставал. И ничего удивительного: год службы на границе смело можно считать за три. Как на фронте, как на передовой.
Одним словом, отслужил он свое, определили его склад охранять.
Спасибо тебе, старый служака, боевой друг мой и верный товарищ!
Вскоре после того меня перевели на западную границу. Молодых там обучал, передавал им то, что сам знал, чему в свое время учили меня…
Умолк Сапегин, глубоко задумался. Я не стал ему мешать. Наверное, он мысленно все шагал и шагал вдоль своего участка границы, охране которой отдал десятки лет своей жизни.
Вместо эпилога
Долго прослужил Сапегин на Буковине, полюбил эту щедрую и благодатную землю, трудолюбивых и приветливых ее людей. Но возраст напоминал о себе, пошаливало сердце… Пришлось уходить, как принято говорить, на заслуженный отдых.
Нынче он в отставке, осел в Черновцах. Красивый, зеленый город. Современная, благоустроенная квартира. Все, казалось бы, отлично, живи и радуйся. А вот Алексей Иванович скучает, очень скучает по беспокойной и прекрасной пограничной службе. И хотя снял он военную форму, но продолжает считать себя в боевом строю, командиром, воспитателем. Он частый и желанный гость у допризывников, в организациях ДОСААФ, техникумах, профтехучилищах. Следопыт и сейчас беспокоится о том, чтобы надежная смена приходила в пограничные войска, чтобы эстафету от ветеранов принимали крепкие, надежные руки.
Вениамин Ефимович Росин
И ЗДЕСЬ ГРАНИЦА…
Документальные повести
Заведующий редакцией Г. М. Некрасов Редактор В. Н. Курбатов Художник К. С. Матросов Художественный редактор Г.Л. Ушаков Технический редактор 3. И. Сарвина Корректоры Я. С. Судзиловская, В. Д. Синева
ИБ № 852
Сдано в набор 27.11.79. Подписано в печать 20.05.80. Г-34596. Формат 84хЮ8 /з2. Бумага типографская Я» 1. Гарнитура школьная. Печать высокая Усл. печ. л. 7,56. Уч. — изд. л. 7,375. Тираж 100 000 экз. № заказа 9-484. Цена 55 к. Изд. М 3/1440.
Ордена «Знак Почета» Издательство ДОСААФ СССР 129110, Москва, И-110, Трифоновская ул., д. 34.
Книжная фабрика им. М. В. Фрунзе Республиканского производственного объединения «Полиграфкнига» Госкомиздата УССР, Харьков, Донец-Захаржевская, 6/8.