Долгощельские знахарки

Нечаевых в поморском селе Долгощелье Мезенского района много, в кого ни ткни пальцем – обязательно к Нечаевым попадешь. Прилетел я сюда по осени на «кукурузнике» – поискать для газетных статей знахарок, которые обитают еще в таких вот оторванных от большой земли селах. Когда я поразузнал, есть ли тут старушки, помнящие и применяющие на практике старинные заговоры, мне сказали:

– А, Нечаевы, Анна Павловна да Марья Васильевна. Обе старые, обе знающие, одна одной стоит. Ходят к ним люди, лечатся.

Сперва я к Анне Павловне в избу пошел. В Долгощелье до сих пор обычай сохранился: когда хозяин дома – изба изнутри не закрывается.

Вот и тут: калитка открыта, двери в сени да в избу из сеней тоже не заперты. Я толкнулся в них, ожидая увидеть кого-то наподобие Бабы-яги.

Но нет, на кровати в избе сидела светленькая такая старушка, в переднем углу под большой иконой Божьей Матери лампадка горела. Я сходу спросил:

– Анна Павловна, говорят, вы умеете грыжу заговаривать?

– Загрызать, – ничуть не удивившись, уточнила старушка. – Грыжу загрызаю – пахову, пупову, кильну, жильну. У тебя, парень, какая? Уж не кильна ли?

– У меня-то никакой. А у вас что, много народу грыжами мается? Надрываются, что ли, люди на тяжелой работе?

– И такое бывает. Но больше маленьких робят с пуповой грыжей ведут.

– И много вы этих, как их… пуповых грыж загрызли? – В моем голосе прозвучало сомнение.

– Да не одну сотню, со счету сбилась. Да ты что, парень, не веришь мне, что ли? На, гляди, что такое пуповая грыжа.

И Анна Павловна, встав с кровати, задрала подол платья. Вместо пупа у нее была круглая такая, выпирающая опухоль величиной с куриное яйцо.

– Сама-то у себя загрызти не могу, не могу зубами по пупа дотянуться. Пошепчу вот слова на водичку, выпью ее – легче сделается… Как, спрашиваешь, загрызаю грыжу-то? А заголяю пуп у человека, зубами его маленько прикусываю да слова шепчу.

– Какие?

– Вот не могу тебе, парень, те слова передать. Нельзя их писать на бумажке – силу заговор потеряет. Ладно, коли записывать не будешь – скажу. У меня в заговоре семьдесят шесть слов.

И Анна Павловна сказала заговор. А я сунул руку в карман, включил диктофон и все записал на пленку. И было у меня искушение заговор этот в газете привести, но потом передумал.

Простите меня, Анна Павловна, что без вашего ведома диктофон включил… Я никому вашу тайну не раскрою…

В конце заговора прозвучали слова:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь!

– Так вы с Божьим словом заговариваете, Анна Павловна?

– А как? Без Бога никуда. Я всю жизнь с иконами, с Богом. У меня дочь была, Галинка… Когда в тридцатые-то годы атеизм втемляли людям, и Галинке в школе втемили. Она пришла из школы, взяла ножик да у двух икон глаза и выколола. И через неделю моя Галина глазами замаялась. Как заболят глаза – она криком кричит. В двадцать пять годиков умерла она от всяких болезней. А я все Богородицу молю, чтоб простила ее душеньку грешную на том свете…

Анна Павловна расчувствовалась и сказала, что кроме грыжи лечить больше ничего не умеет.

– Иди к Марье Нечаевой. Та исполох умеет выгонять да прикос. А я устала. Мне ведь уже восемьдесят пять годочков…

Исполох – это значит испуг, а прикос – сглаз. Мария Васильевна Нечаева умеет снимать и то, и это. К ней из поморских деревень люди ездили – из Койды, из Майды, из Ручьев.

И сами лечились, и детей вели. Сглаз и испуг снимает она заговорами.

Конечно, заговоры те не передала мне знахарка, зато научила, как надо чирьи выводить, если вдруг заведутся:

– Надо найти сук – в доске ли, в бревне ли, в табуретке ли… А потом взять вострый ножик и кончиком его водить вокруг чирья. Поводишь вокруг, потом острием в суке потычь. И говори слова: «От десяти до девяти, от девяти до восьми, от восьми до семи, от семи до шести, от шести до пяти, от пяти до четырех, от четырех до трех, от трех до двух, от двух до одного – ни быть ни одного! Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Подите старому хозяину в пяту! Аминь!»

И еще Мария Васильевна сказала:

– Куриную слепоту (она называла – «куричью») у нас раньше смоляным духом лечили. Когда лодки-то мужики смолят, они ведь соснову да елову смолу варят в котелках. Она вся духом парным исходит. Вот над тем духом и надо постоять с открытыми глазами. Слепота-то и пройдет… И еще:

– Веснушки надо выводить первой дождевой водой. Вот как пойдет дождик-то, с крыши потоки потекут – надо вставать под поток и мыть веснушато лицо этой водичкой. Сойдут веснушки.

У Марии Васильевны дочка в гостях оказалась, Регина Андреевна Ландик. Живет она в Украине, в Кривом Роге. Мать приехала навестить. Сама уже пенсионерка, так что не торопится обратно. Она и вступила со мной в разговор.

– Вы знаете, всю жизнь я учительницей проработала, была воспитана соответственно – ни в Бога, ни в черта, ни в старух-знахарок не верила. А вот лет десять назад стала у меня бородавка расти. Из ноздри. Так это некрасиво было… Два года с бородавкой мучилась, врачи ничего поделать не могли. Но вот там, в Украине, одна старушка мне и подсказала… Возьми, говорит, воды любой, да когда месяц молодой народится, выйди с водой ночью на улицу, смотри на месяц да мой водой бородавку. Мне ничего не оставалось делать, как этому совету последовать. И исчезло мое «украшение» с лица. После этого я во все поверила…

– А мама вам никаких своих секретов не передавала? – спросил я Регину Андреевну.

– Так ведь я еще не помираю, – улыбнулась Мария Васильевна. – Успею еще, передам…

Александр Росков

 

Жарка байна да бабуля к жизни девушку вернули

Было дело перед самой революцией. Еще девушкой я работала у одного хозяина на Мезени. Труд был тяжелый, с утра раннего до вечера позднего: уход за скотом, заготовка сена, уборка, посевная, ношение воды с реки, детишек хозяйских надо было нянчить.

Однажды решил хозяин сено из-за ручья перевезти. Осень уж поздняя была, вот-вот холода упадут. Загрузили мы лодку так, что еле-еле на воде она держалась, поплыли. А до другого берега не доплыли – затонула лодка. Воды в нее натекло.

Сено-то было сухое, в беремя связанное, я за него схватилась, так и доплыла до берега. А Мезень – река крутая, вода в ней холоднющая. Мы с хозяином спасли сено и давай таскать его, мокрое, к дому. Почти все стаскали. Я так замерзла – зуб на зуб не попадает.

Забралась я на печку, а утром и встать не могу – скрючило меня всю, хоть волком вой. Назавтра хозяин отвез меня к матери.

Мать плачет, ругается: угробил девку! Меня на печь посадили спиной к стенке – ни лечь, ни сесть не могу…

Так я и сидела там, на печи, неделю, вторую, третью…

А тут как раз старушка одна шла к святому месту (было такое на Мезени, называлось – Юда) и попросилась к нам ночевать.

Увидела меня, немощную, узнала, что со мной случилось, и говорит матери:

– Топи жарче баню. Буду девку лечить!

Ой, как вспомню я ту баню, так и мурашки у меня по коже. Распарила там меня бабуля, стала массировать да приговаривать что-то, да растягивать меня в рост. Не знаю, сколько времени я в бане была – как она мне пуповину завернула, так я и сознание потеряла.

Три дня мать баню топила, три дня меня там бабуля мяла да растирала.

На третий день я очнулась, молока попросила. Мама не знала, как бабушку отблагодарить.

Так вот и вылечила меня неизвестная старушка, на ноги поставила…

Запомнился мне великий мор, который был в нашей деревне в 1915 году, в германскую войну. Болезнь называлась «испанкой». Люди вымирали семьями, целыми домами.

Нас и всю нашу родню и соседей спас наш дед, ему тогда под 80 лет было. Он всех поил скипидаром. Нальет в наперсток и заставит выпить, так и отстоял всю родню.

И еще был у меня случай – я желтухой заболела. И тоже меня бабушка спасла – уже другая. Она хвойные лапы от пихты в чугунке, в русской печке парила, а потом меня поила этим горьким питьем. И я поправилась…

Рассказ своей бабушки пересказал пенсионер В. Прокшин, г. Северодвинск

 

Ты у дедушки спроси, как лечили на Руси

 

Трудно стало жить в деревне. Почти недоступна медицинская помощь, закрываются медпункты, до больницы съездить – нет денег. В пятидесятые годы прошлого столетия наблюдалась такая же ситуация, правда, причиной тому была минувшая жестокая война.

И вот в тех не очень тепличных условиях мы, дети той поры, не были такими уж болезненными, а если заболевали, то лечили нас бабки да мамки своими, веками проверенными способами, лечили детей и взрослых и самих себя. До десяти лет жил я с бабушкой Дарьей Петровной и дедом Михаилом Мамонтовичем в небольшой деревушке Рыжково на высоком берегу Кенозера. Про докторов, как и про летчиков, знал только по книжкам.

Дед мой работал мельником, вязал дровни и сани для колхоза, круглый год ловил рыбу. Бабушка тоже зарабатывала трудодни на общих работах, обихаживала домашнюю скотину, ткала холсты и половики. Жили, особо не бедствовали. Мясо, рыба, масло, молоко, грибы и ягоды, картошка и хлеб – все производилось и добывалось своими руками. Часто вспоминаются маленькие истории из того далекого уже детства: как же мы все-таки выживали без медицины?

 

Учение и лечение

Осенью мы, пацаны, любили бегать по перволедку. Тонкий ледок, поскрипывая, прогибался и пружинил под ногами, бежишь по нему, сердце в груди стучит, как ошалелое, остановиться нельзя – сразу провалишься в холодную купель. Так однажды со мной и случилось. К счастью, мелко было.

Выполз я по-пластунски на берег, а тут уж дед стоит, дожидается, с вицей в руке. Крутой был Михаил Мамонтович, высек меня, не жалеючи, приговаривая:

– Вот это тебе для учения!

Но не забыл дедушка и про лечение. Приволок меня за шиворот в избу, приказал догола раздеться, надеть сухие штаны и рубаху. Потом открыл заслонку русской печи, с утра хорошо протопленной (а дело было к вечеру), и велел залезть туда и до утра не высовывать носа.

Бабушка напоила меня малиновым вареньем со сливками. Пару раз за вечер сменила она мне белье. И, наревевшись от обиды на деда, пропотев до самой последней косточки, я крепко уснул в своей горячей постели.

Учение и лечение дедкины пошли на пользу. Утром я был весел и здоров, и обида сразу же забылась.

 

Веник из крапивы

Баню топили каждую субботу с утра. Вечером мылись все вместе. Бабушка уходила из бани пораньше, греть самовар, а мы с дедом оставались еще на полчасика-часик. Я много раз бегал на озеро окунуться после жара в холодной водичке, а дед все это время неистово хлестался веником, часто приговаривая:

– Уйди, всякая зараза, с моего глаза!

Веник дедко иногда заправлял крапивными стеблями, распаривал его в деревянной кадушке с кипятком и затем снова и снова бил себя по белым ляжкам, спине и груди.

Потом лежал на полке, пуская слюну в седую широкую бороду, блаженствовал. К деду никакие хвори не приставали, никогда он не болел. Жаловался только изредка на боль в боку, где у него остался осколок от далекой империалистической войны четырнадцатого года.

Однажды я во время нашей помывки заигрался с мальчишками в озере, прибежал в баню с посиневшими от холода губами. Тут-то и попало от деда. Он сильно рассердился, кинул меня на банный полок и стал нещадно хвостать веником с крапивой. Я вытерпел эту экзекуцию. Но потом дома всю ночь не мог заснуть, спина свербела, как у чесоточного. Дед, любивший по утрам потереться своей спиной о косяк двери, посмеивался надо мной:

– Чешись, Вова, шкура будет нова!

 

Чирей, порез и разбитый нос

Как-то на ягодице у меня вскочил чирей, сесть не мог. Бабушка спустила с моей задницы штаны, осмотрела мою болячку и приказала идти с ней в хлев. Там она поплевала на чирей и при свете лучины рыбацким ножом исколола всю мою холку. При этом шепотом читала какую-то молитву. Бабушкино иглоукалывание помогло мне уже наутро. Мой чирей засох, и через день я его отколупнул.

Случалось порезать палец или проколоть ногу ржавым гвоздем, лечение было известным для всех деревенских: собственная моча и подорожник, который обмывался мылом и прикладывался на рану. Проколотую гвоздем ногу держали минут двадцать в ведерке с мочой – и никаких тебе заражений, о пенициллинах и слыхом не слыхивали.

Когда я приходил домой с разбитым носом, бабушка, поругав моих обидчиков, доставала из шкатулки суровую нитку и несколько раз перетягивала ею средний палец левой руки у самого ногтя. И мой нос переставал кровоточить. Оказывается, по восточной медицине, именно тут находится активная точка канала кровообращения, которая регулирует работу сердца и сосудов. Но бабушкина наука была почерпнута из другого источника – из кладезя мудрости русского народа.

 

Бутылка в муравейнике

Бабушку мучил ревматизм. Спасалась печкой, на которую забиралась на всю ночь. Там, на старой дедушкиной шубе, и я часто коротал ненастные дни. Натирание от своей болезни бабушка готовила из муравьев. А делалось это так. В муравейник сбоку закапывалась пустая бутылка, через несколько дней она наполнялась благородными насекомыми. Бутылку закупоривали пробкой, приносили домой, ставили в жаркую печь. На второй день лекарство было готово к употреблению, использовалось оно как натирание при ревматизме и радикулите.

Как-то раз бабушка отправила меня в лес. Я нашел понравившийся мне муравейник, коих у нас за деревней было великое множество, и начал ковырять бутылкой в нем. Не заметил, что бутылка-то у меня с трещиной. Она раскололась, и стекло распороло ладошку. Хлынула кровь.

Я побежал к дому, прижав рану к белой рубахе, вымазался в крови, как недорезанный барашек. Бабушка быстро остановила кровь, опять теми же мочой и подорожником. Только шрам от той бутылочки остался на моей ладони навсегда и напоминает мне о загубленных муравьиных душах.

 

Жихорько

Бабушка ежедневно молилась на икону Божьей Матери с Младенцем в красном углу, со словами «Господи, благослови!» укладывалась спать. Но нечистая сила по каким-то неведомым причинам иногда наведывалась в нашу избу.

Утром бабушка вставала раньше, чем обычно, долго молилась, за завтраком рассказывала, что ночью к ней опять приходил домовой – Жихорько – и чуть не задушил.

Вечером бабушка с молитвой клала под подушку ножик с костяной ручкой и таким способом избавлялась от непрошеного гостя. И это на моей детской памяти повторялось несколько раз.

 

У венца два конца…

В 82 года дед впервые заболел. Было это в декабре в сорокаградусные морозы. Возил сено из леса с мужиками, выпил на лютом холоде стакан спирта. Домой приехал безголосым и с температурой. Лежал почти два месяца, в последние две недели уже ничего не ел, произошло сужение горла. Трубку бы ему тогда вставить, да кто вставит-то. Докторов рядом не было. Дедушка начинал бредить, заговариваться.

– Поди-ко, бабка, возьми ухват, поверни меня к стенке, – полушепотом выговаривал он.

Вечером бабушка увела меня в сени и говорит:

– Полезай, Володенька, на чердак, попроси у венца дедушке какого-нибудь конца. Да не бойся, все будет хорошо, может, и выздоровеет Миша…

Было по-февральски ветрено и сыро. По скрипучей лестнице я залез на чердак, в полной темноте прокричал, как научила бабушка:

– Венец, венец, дай дедушке какой-нибудь конец! – и кубарем скатился вниз, дрожа от страха. Мне показалось, что кто-то ждал меня за чердачной трубой и даже отозвался на мой вопль.

А на другой день утром кончились дедушкины страдания, он тихо умер, пока бабушка обихаживалась с коровой.

Случилось это в 1957 году в лесном поселке Торос-озеро. В то время дед с бабушкой жили уже вместе с моими родителями, за полсотни километров от родной деревеньки Рыжково.

Там, в чужом краю, и схоронили Михаила Мамонтовича. А вскоре и поселок был ликвидирован, в лесу рубить стало нечего – Долгозерский лесопункт с Торос озера перебазировался в Нижнее Устье.

Владимир Григорьев, г. Архангельск

 

Мы с соседушкой на пару подражаем Дуремару

Ну-ка, вспомните, кто такой Дуремар-то был? Да это такой герой в сказке про Буратино – пиявок ловил в пруд у, где черепаха Тортилла жила. Я эту сказку с детства наизусть запомнила.

Так Дуремар-то ведь был не дурачок. Раньше многие люди пиявками пользовались для лечения болезней всяких. И фельдшеры ими народ лечили. Это теперешние крашеные бабы при слове «пиявка» чуть не в обморок падают. А в пиявке ведь ничего, кроме пользы, нету.

Мы с соседкой моей, тоже пенсионеркой, Ириньей Сергеевной, друг дружку пиявками лечим, потому что у нас с ней часто гипертония случается. А случается она от наших сыновей-пьяниц. Да еще от того, что на жизнь денег не хватает. На таблетки их тоже не хватает, а хорошие таблетки дорого стоят. Да к тому же они одно лечат, а другое калечат.

А пиявка – вот она, у нас на задворках деревенских, в ляге живет. По-ученому-то ляга прудом называется, а мы уж по-нашему, северному, – ляга да ляга. Рыбы в ляге нету, а пиявок полно.

Сейчас я расскажу, как пиявкой действовать. Поймаешь их, миленьких, в ляге штук десяток и посадишь в пол-литровую банку с водой. Банку я пластмассовой крышкой закрываю, а в крышке у меня дырок наделано, чтобы не задохнулись пиявочки-то. Они в банке могут долго жить, их ничем и кормить не надо.

Ну, вот, значит, «подскочит» у меня гипертония – я зову к себе Иринью. Она достанет из банки пиявку и наставит мне за ухо. За ухом у нас такой горбышок (бугорок) на черепушке есть, вот на этот горбышок и надо ставить пиявку. Пиявка-то, она сама на нужное место не сядет. А чтобы села, Иринья намочит в кипятке тряпицу и приложит мне к горбышку-то, подержит. От кипятка температура на горбышке подскочит, пиявка сразу на горбышок и сядет. У ней ведь глаз нету, она только на тепло реагирует. Ну, вот посидит пиявка за ухом меньше чем полчаса, насосется дурной крови гипертонической, – сама и отпадет. И сразу голова болеть перестанет.

Когда больно уж невмоготу голове, Иринья мне за оба уха по пиявке лепит. А я – ей, когда у Ириньи гипертония «подскакивает».

З. П. Лопатина, Республика Карелия

 

Урок бабушки Устиньи

Родилась и выросла я в деревне. Красивые были места, красивая была деревня. И дом я родительский посейчас в своих воспоминаниях люблю. Стоял он, горделивый такой, окнами на дорогу. А за домом – огород… А за огородом – речка. Все мои воспоминания о детстве с этой речкой связаны. Так вот, помню одну весну… Лед с речки ушел, а вода в ней – холодная-прехолодная. А сосед наш, дед Анисим, пошел на реку верши да морды проверить – ему рыбки свеженькой захотелось. На речке с Анисимом и приключилась беда. Достал дед вершу, а в ней оказалась большая щука. Рыбина трепыхнулась и сронила деда в воду.

Анисим был старикашкой древним – едва выкарабкался на берег. А пока выкарабкался, продрог до костей. Да еще сколько до дому шел… И началась у деда лихорадка. А потом жар и немогота. И все поняли, что деду конец пришел, что дед умирает. И собрался народ, и ничем старику помочь не может. А тут моя бабушка прибежала и командовать над людьми взялась:

– Чего высстали?.. А ну, быстро баню топить! А дети пусть быстро в лес бегут да рвут листочки березовые…

Все и разбежались по неотложным делам по команде бабушки моей. Я тоже березовые листочки рвала. Они только-только из почек выскочили, липкие такие… Листочков этих нужно было очень много, а у нас, ребятишек, дело туго подвигалось. И тогда к нам на подмогу пришли все взрослые. Пока мы листья собрали, баня была готова. Ну, а что дальше было, я тоже видела, потому что бабушка взяла меня к себе помощницей в баню. Так вот… Сначала деда вениками парили. А потом… Бабушка положила на полок солому, взяла холщовую постилаху, сверху – листья, а уж потом, на листья, деда положила голого. Завернули Анисима в листья прямо в постилахе да еще накрыли одеялом ватным. Вот там-то дед лежал в жару долго. Часов не было, и потому не знаю, сколько. А бабушка поила деда чаем с молоком.

Дед лежал смирно, но стонал:

– Ох, жарко! Ох, силушки больше нет…

А потом я видела, что из-под Анисима потек ручеек. Я спросила:

– Чего это с ним? Описался, что ли?

– Нет, – сказала бабушка, – это из него болезнь уходит.

Потом бабушка с деда все накидушки сняла и от листьев березовых освободила. Потом деда на русскую печку положили. А к вечеру дед, лежа на печи, шутки шутить начал. Выздоровел!

Потом при встрече не раз говаривал:

– Ты, Устинья Ивановна, меня с того света достала. И было мне тогда от роду десять лет. И я все запомнила. А когда мне исполнилось девятнадцать, то я жила уже на собственных хлебах: заведовала столовой в лесопункте и работала неосвобожденным секретарем комсомольской организации. И вот тогда-то с одним комсомольцем случилась беда… Как сейчас помню. Вбегают в столовую люди и говорят:

– С Мишкой Корниловым – несчастье!

Мишка в лесопункте мастером работал. Его угораздило в медвежью берлогу провалиться. Берлога-то была пустой, но в ней оказалось по горло воды. А на дворе стояла весна. Но холодно было – жуть! Пока Мишка выбрался, пока до лесопункта добрался – уже не жилец.

Лесопунктовская фельдшерица Галя не знала, что с таким больным и делать-то. А парня трясет. И тут я вспомнила бабушку! А дальше у меня все пошло как по маслу. Повесила на двери столовой объявление: «Закрыто!» Собрала комсомольцев. Их у меня было больше восьмидесяти, и стала команды давать, как бабушка:

– Ты, ты и ты – баню срочно топить! Все остальные – в лес, листьев с березок нащипать.

Дисциплина у нас в комсомольской организации была хорошая – все тут же разбежались по заданию. А когда баня была готова, я все сделала так, как бабушка моя Устинья Ивановна делала с дедом Анисимом. Ну, и Мишку я, конечно, тогда вылечила…

Таисия Ивановна Лодыгина, г. Северодвинск