Настоящее время

четверг, 9 января, 8:45

церковь Святой Клары

Его зовут Джордж, и в руках у него свеча. Одна из небольших белых свечей по пять крон за штуку, какие покупает большинство прихожан. Они зажигают их, вставив в гнездо большого металлического кольца. Деньги бросают в копилку, установленную на широкой спинке заднего ряда скамей, — своего рода добровольные пожертвования, благодарность за то, что дверь открыта и можно созерцать трепетный огонек или провожать взглядом стеариновые капли, медленно стекающие вниз.

Джордж здесь работает. Он церковный сторож и на месте уже с шести утра, иначе ему не успеть, ведь церковь большая, в центре Стокгольма, а к утренней службе в половине восьмого и к обеденной в двенадцать много чего надо приготовить и расставить по местам, и никто другой этого не сделает. Белая стеариновая свеча лежала на полу, кто-то уронил ее и не подобрал; таких, что нипочем не нагнутся, полным-полно.

Церковь красивая. Вообще-то все церкви по-своему красивы, но Святая Клара, как ему казалось, особенная. Стоит она посреди огромного шумного города, повсюду асфальт, кругом кишмя кишат всякие психи, подпольные торгаши и прочая шушера, которой здесь вовсе не место. Внушительная старинная церковь с великим множеством скамей и массой веселых ангелов из позолоченного гипса вдоль стен, холодная зимой и прохладная летом, приют для проходящих мимо и ищущих тишины по ту сторону мира торговых центров, автобусных остановок и вечно куда-то спешащих людей.

Особенная тишина.

Он один в этом большом храме. Так бывает недолго, когда утренняя служба закончена, а немногочисленные ее участники, закутавшись в пальто, поспешили вновь уйти в зиму.

Нигде больше нет такой тишины.

В эти минуты безмолвная пустота заполняет все вокруг, распирает его, и он как бы вырастает в размерах.

Застыв в молчании, он вслушивается в Ничто.

И когда кто-то открывает тяжелую дверь, кто-то не особенно сильный, ему слышно, как руки сражаются с железной ручкой, соскальзывают, но все-таки справляются. Легкие шаги, медленные, слегка шаркающие по каменному полу.

До чего же худенькая. Вот первое, что приходит сторожу в голову. Хотя на ней много чего надето: длинная черная юбка поверх двух пар штанов, мешковатая, когда-то светло-красная куртка, рукавицы на будто забинтованных пальцах. Во-вторых, она грязная. Лицо в саже, в земле, а может, и в чем-то еще. Толком не разглядишь: щеки, лоб, подбородок — все покрыто коркой сероватой грязи.

Пожалуй, думает он, еще не взрослая, но уже и не ребенок, лет четырнадцать-пятнадцать, а то и шестнадцать, из-за грязи точнее не определишь.

Она стоит под сводом у церковного притвора. Возможно, тоже вслушивается в пустоту. Ищет тех, кого здесь нет. Джордж пытается поймать ее взгляд, но она смотрит прямо перед собой, словно неживая. Замкнулась в себе. Но не от наркотиков. По крайней мере, ему так не кажется. Он привык к обкуренным, что заходят с улицы, бродят тут и снова уходят, она не такая, она скорее, как бы это выразиться, не от мира сего.

— Добро пожаловать.

Она не слышит.

— Меня зовут Джордж. Я тут церковный сторож.

Она вообще не замечает его присутствия. Идет по проходу — к нему и мимо него. Он чует ее запах, сильный, спертый, даже кислый, от нее тянет дымом, как от лесного пожара или от костра, запах резкий, навязчивый, и он слегка отворачивается.

Звук ее осторожных шагов, совсем не громкий, в тишине усиливается, гулким эхом отдается от стен. Она минует ряды пустых скамей, он провожает взглядом ее худую спину. Она останавливается, неотрывно глядя на алтарь, потом делает шаг в сторону, к ближайшим скамьям. Идет вдоль ряда, одной рукой опираясь на полку, куда кладут псалтыри и библии, на полпути вдруг снова замирает, будто отмечает свое место на пустой скамье в безлюдной церкви, где можно насладиться одиночеством.

Он смотрит на нее — на ее маленькую голову, на нечесаные грязные волосы, лежащие на широкой полке следующего ряда скамей. Зажигает еще одну свечу, ставит ее в металлическое кольцо, отодвигает тележку с библиями, чтобы не стояла на пути, и с золотыми цифрами в руках идет к алтарной доске. Это ему нравится больше всего. Тот миг, когда он выкладывает на черной доске номер псалма. Бог весть почему он временами чувствует себя немного ребенком, особенно когда стоит поодаль и от пламени свечей цифры поблескивают.

Алтарная доска висит неподалеку от того ряда скамей, в какой зашла девочка, и сторож не спеша направляется туда. Она сидит совсем тихо, чуть наклонясь вперед, уронив одну руку вдоль тела. Трудно сказать, задремала она или нет, вряд ли, думает он, пустые глаза закрываются редко.

Сторож привык к одиноким посетителям, которые приходят в церковь посидеть наедине со своими мыслями. Он и сам любит находиться здесь между службами, как бы на границе прошедшего и грядущего.

Но эта девочка… Джордж вздохнул. Такая молоденькая, такая грязная, такая брошенная.

Из тех, что приходят надолго.

 

Ранее

53 часа назад

Темнота облепила все тело.

Собственно, так было всегда. По крайней мере, сколько он себя помнил. Липкая, липкая, липкая темнота…

Он привык. Ему это нравилось. И ничего другого он не желал.

Но здешняя, настоящая темнота, та, что снаружи, та, что царит от вечера до утра, была ему непривычна, и он всегда сомневался, правильно ли ведет себя, выглядит ли как надо, присматриваются ли к нему встречные прохожие или просто не замечают его.

Он мерз. Зима долго подстерегала его и вот теперь бросилась в атаку; тонкая куртка, вконец истрепанные брюки, спортивные тапки, когда-то зеленые, которые он носит с незапамятных времен, — вся эта одежда должна бы защищать, но не защищает, во всяком случае этой ночью, в разгулявшийся январский мороз.

Звали его Лео, и шел он обычной походкой, шаркая ногами по снегу, ссутулив худые плечи, которые день ото дня горбились все сильнее. Брел он откуда-то со стороны площади Фридхемсплан, сперва по Фридхемсгатан, потом свернул налево, на Арбетаргатан. Мимо пустого школьного двора по одну руку и многоквартирного дома по другую, где уличные фонари горели ярче и было достаточно светло, чтобы видеть облачко собственного дыхания, и достаточно темно, чтобы люди, иной раз встречавшие рассвет у окон, не могли разглядеть, что творится возле их припаркованных машин.

На углу Арбетаргатан и Мариебергсгатан он остановился.

Рождественские звезды словно огоньки в каждом окне. Легкое движение — кто-то еще не спит. Скрип ворот, которые заперли неподалеку.

Он стоял прямо посреди перекрестка, ждал, беспокойно оглядываясь.

Асфальт здесь покрыт снегом и льдом, хотя Управление коммунального хозяйства заботливо посыпало дороги гравием. Он скреб ногой, пока из-под снега не показалась круглая крышка канализационного люка.

Огляделся в последний раз — ни души кругом, никто его не видел.

Лео снял рюкзак, поставил рядом с собой. В наружном кармане рюкзака лежал длинный металлический прут, он просунул его в щель между крышкой люка и асфальтом и рывком приподнял крышку, тяжелую, чугунную, килограммов на шестьдесят, но тощие руки оказались на удивление сильными. Еще один рывок — и литой круг наполовину сдвинулся, открыв колодец. Под крышкой обнаружилась запертая решетка, мощным амбарным замком соединенная с петлей, вбитой в бетонную стену, посередине к решетке подвешены два пластиковых пакета с крысиным ядом. Он нащупал связку ключей и присел на корточки. Ключ был короткий, толстый, а замок такой же тугой, как и все замки в январе. Отперев, он откинул решетку в сторону, голые руки едва не прилипли к ледяному металлу.

Из узкой улочки в двух кварталах от него донесся шум приближающегося автомобиля.

Времени в обрез; тяжело дыша, он прикрепил к ремням рюкзака двадцатипятиметровую веревку и, зажав ее в ладонях и превозмогая боль, стал спускать его в колодец.

Наконец послышался глухой стук. Рюкзак лег на дно. Протискиваясь в темный люк, Лео успел увидеть яркий свет автомобильных фар.

Ступенями служили ввинченные в стену короткие скользкие скобы.

Когда, подняв руки над головой, он задвинул на место крышку, а затем и решетку, его зашатало от усталости. Он выругался, оттого что пластиковые пакеты с крысиным ядом били по щекам, но все-таки защелкнул замок, как раз когда автомобиль проехал прямо над ним.

Он исчез посреди перекрестка и медленно продвигался вниз, все дальше и дальше от столичной улицы над головой.

*

Автобус подъезжал к Стокгольму с юга.

Грязно-красный, обшарпанный, допотопной модели; изношенный мотор громыхал, перекрывая шум немногочисленного транспорта.

За последние полчаса зарево в небе становилось все заметнее, всегдашний свет, властвующий ночами в большом, полуторамиллионном городе, — уличные фонари, неоновая реклама, люстры в гостиных.

У Вестберги автобус покинул четырехполосную магистраль, свернул на длинный съезд к Орете и Сёдермальму и сбросил скорость, будто сомневался, как ехать дальше, и искал ответа среди заснеженных указателей.

Мало кто обратил на него внимание — автобус в столице интереса не вызывает. Те, кто его заметил, видели, что он проехал по мосту Лильехольмсбру, а затем по Лонгхольмсгатан направился к мосту Вестербру и к Кунгсхольму; вероятно, кое-кто усмехнулся, наблюдая, как он рывком тормозит и рывком же трогается с места, шофер, похоже, не привык водить машину по снегу и льду; вероятно, иные вскользь подумали и о пассажирах в салоне, хотя и не могли разглядеть их за стеклами, грязными снаружи и запотевшими изнутри.

Вот и все, что они видели и знали.

Ведь даже сорок три пассажира не знали.

Не знали, что скоро исчезнут.

*

Здесь темнота была другая.

К ней он привык, она его защищала, никто его не видел, никто не судил.

Темнота туннелей.

Под покровом стокгольмской ночи Лео открыл и закрыл канализационный люк посреди асфальта на перекрестке Арбетаргатан и Мариебергсгатан. Скрылся в дыре за считаные секунды и теперь ощупью спускался в подземелье; он часто пользовался этим спуском и знал, где колодец сужается и плечи задевают твердую стену.

Семнадцать метров под землей.

Рюкзак лежал на цементном выступе, который, словно тротуар, тянулся вдоль стены канализационного коллектора, сухое место — попробуй попади, он долго тренировался. Сейчас, конечно, уже поздняя ночь и уровень воды совсем невысок, несколько сантиметров, не больше, но он не хотел, чтобы рюкзак вымок — в нем была его жизнь.

Он отвязал длинную тонкую веревку, сунул ее в наружный карман рюкзака. Автомобиль приближался очень быстро, с рюкзаком пришлось спешить, и нейлоновый шнур обжег ладони в тех местах, где на рукавицах были прорехи. Раны кровоточили, необходимо промыть их и перевязать, иначе здесь, под землей, они мигом превратятся в гнойные язвы.

Тут всегда тепло, круглый год градусов пятнадцать-восемнадцать. По обыкновению, Лео стоял неподвижно. Чтобы унять дрожь, чтобы оставить зиму тем, кто согласен в ней жить, чтобы молча прислушаться и убедиться, что он один.

Налобный фонарь лежал в другом кармане рюкзака. Батарейка села, — наверно, разрядится еще до утра. Он двинулся прочь от колодца, но взгляд проникал всего-навсего на метр-другой вперед, и дорога займет на несколько минут больше, чем он рассчитывал.

Туннель широкий, почти два с половиной метра, и достаточно высокий, по крайней мере, не ниже его метра девяноста, однако шел он, по-прежнему ссутулясь и слегка подавшись вперед, словно боялся удариться головой о несуществующую преграду.

Двадцать два шага.

Первая дверь была в каменной стене справа. Единственный замок, обычный, с трехгранной скважиной. Он отпер его и, покинув канализационную систему, вошел в соединительный коридор.

Воздух здесь не такой сырой, дышалось гораздо легче.

Он поправил лампу на лбу, пинком отшвырнул крысу, метнувшуюся под ноги.

Еще семь шагов.

Соединительный коридор заканчивался новой дверью с двумя замками. Верхний такой же, как и первый. Нижний, круглый, обычно отнимал больше времени.

Открыв дверь, он попал в следующую систему. Армейскую. Туннель такой же просторный, только стены в основном бетонные, а не каменные. Он предпочитал именно такие ходы, чувствовал себя в них лучше всего и одиннадцать лет назад выбрал их себе для жизни.

Канализационный коллектор. Соединительный коридор. Армейский туннель.

Он знал дорогу.

Никто не ориентировался здесь так, как он.

Опять крысы, он пинками расшвыривал этих окаянных тварей, которые даже не думали убегать, потому что не видели его, хлопал в ладоши и топал ногами, расчищая себе дорогу.

Запах, такой приятный, словно легкий дымок, словно гарь пожара, может, огонь тот же самый, что в рождественских звездах наверху.

Ее надо убрать.

А вот свет нравился ему меньше. Лампа, тускло освещавшая путь. Тени, порой похожие на людей. Впрочем, все вполне терпимо, пока свет не падал на него самого, вот такой свет он не выносил.

Она приведет их сюда.

Ее надо убрать.

Он шел дальше, распугивал крыс, щурился, когда свет лампы отражался от металла на стене и тогда настигал его. Но шаги он больше не считал. Туннель длинный, шагов слишком много, добрых четыре сотни метров на запад, в том же направлении, в каком бы он шел и наверху, по заснеженной Арбетаргатан.

Третья дверь, как и первая, врезана в стену туннеля.

К ней-то он и направлялся.

К входу, а одновременно к выходу.

На другую сторону, в другой мир.

Он опять подождал с ключом в руке, тревожно прислушиваясь, но слышал по-прежнему лишь собственное дыхание. Ни шагов, ни голосов — большинство тех, кто жил в здешних туннелях, по ночам спали.

Он отпер замок, ведь это проще простого, с силой толкнул тяжелую дверь и ступил в обыкновенный подвальный кульверт большой городской больницы.

*

Грязно-красный автобус медленно катил под уклон, по Хантверкаргатан. За окнами, грязными снаружи и запотевшими изнутри, возникло движение, кто-то отчаянно тер стекло, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. Что-то происходило, и пассажиры заволновались, не понимая толком, что именно происходит и почему, просто впервые за долгое путешествие почуяли страх перед неизвестностью.

В городе ночь, до рассвета еще несколько часов, и потому длинный автобус, не заглушая изношенный мотор, под прикрытием темноты припарковался на площади Кунгсхольмсторг.

Из автобуса один за другим вышли двое мужчин и женщина. Вынесли коричневые пластиковые пакеты и кучами сложили на узкой гравийной дорожке. Затем вернулись в автобус, несколько секунд царила тишина, насколько это вообще возможно в густонаселенном квартале.

Потом грянули крики.

Не слишком громкие, не особенно продолжительные, но все же перебудившие обитателей близлежащих домов: сорок три ребенка решительно отказались покидать свои места.

Одни крепко вцепились в поручни, другие отбивались, многие плакали, кое-кто истошно вопил.

Громче всех кричала девочка с виду постарше других — прижимая к себе младенца, она забилась в угол сиденья, к запотевшему окну. Один из мужчин сильно встряхнул ее за плечи, другой выхватил младенца, вынес из автобуса, посадил на землю рядом с пакетами. Оттолкнув того, кто тряс ее за плечи, девочка бросилась следом за ребенком, подхватила его и снова прижала к себе. Потом обернулась и крикнула что-то в сторону автобуса, на языке, которого никто из любопытных, наблюдавших за этой сценой в окно, не понимал.

Считаные секунды — и все стихло.

Быть может, от мороза, к которому они были не готовы.

Быть может, от таблеток, которые им давали, а в конце пути удвоили дозу.

Быть может, они просто подчинились, ведь и старшую девочку тоже выставили из автобуса.

Несколько мальчиков, на вид лет двенадцати, подошли к куче пластиковых пакетов и долго рылись в них, пока не нашли два тюбика сантиметров тридцати в длину, открыли и принялись делить липкое содержимое, выдавливая его в подставленные ладошки.

Они уселись бок о бок на краю тротуара и глубоко дышали, уткнувшись носом в ладони и провожая взглядом автобус, пока он не скрылся за домами набережной Норр-Меларстранд. Мало-помалу дети затихли, ушли в себя.

*

Лео не любил это здание. Но нуждался в нем. Он не любил тамошних людей, днем и ночью суетившихся вокруг. Другие здания, которые имели выход прямо в туннели, ночью стояли темные, безмолвные, пустые, но здесь жизнь кипела ключом круглые сутки.

Он поднял тяжелую крышку одного из канализационных люков на Арбетаргатан и спустился в подземелье, прошел по системе туннелей и подождал у последней двери, пока не убедился, что никто его не увидит.

Потом открыл дверь.

И очутился в подвальном этаже большой больницы.

Он приходил сюда время от времени, оставлял и забирал разные вещи.

Над ним, на верхнем уровне подвала, на первом и всех прочих этажах высотного дома, сновали люди в белом. А здесь, в самом низу, большей частью попадались мужчины в синем, водители автокаров, и он совершенно точно знал, что последний проходил несколько часов назад, около девяти, это был мусоровоз, выглядевший как небольшой поезд из нескольких вагонеток. Следующий придет утром, он поменьше и пахнет кашей и свежим хлебом.

За много лет он выучил этот распорядок, знал наверняка, сколько времени можно находиться здесь без опаски.

Рука сжимала связку ключей. Взгляд на стенные часы. Скоро четыре.

Ночь близилась к концу.

Осталась еще одна дверь, наискось по коридору того больничного кульверта, где он сейчас находился. Тоже голубая, металлическая, но с красным огоньком светодиода возле дверной ручки.

Сигнализация.

Но его это не тревожило. Он же знает, как открыть, чтобы она не сработала.

Верхний замок здесь уже давно, ключ легко скользнул в скважину и без труда повернулся.

А вот нижний — совсем новый, поэтому Лео достал из кармана половинку маникюрных ножниц, сунул острие в цилиндр замка, покрутил. Затем извлек из того же кармана металлические пластинки-щупы из набора инструментов, который несколько лет назад стащил на бензоколонке «Статойл» у станции метро «Альвик». Перебрал их, выбрал одну, подточил напильником, чтобы получилось четыре зубчика, расположенные чуть подальше друг от друга, чем на обычном ключе. Осторожно просунул отмычку в замок, она точно вошла в скважину, обработанную маникюрными ножницами, сопротивление ослабло, цилиндр с легким жужжанием повернулся.

Лео вошел в больничную мастерскую.

Он часто бывал здесь по делам. В помещении пахло машинным маслом и пылью, он поставил рюкзак на пол между верстаками, распустил кожаные ремни, откинул клапан. Достал неуклюжего вида агрегат, водрузил на верстак. Потом взял висящий на стене шланг, подсоединил к агрегату и стал следить за ходом зарядки.

Ночь была хорошая, долгая.

Ей нельзя там оставаться.

Он устал, хотел домой.

Она приведет их к нам.

Если поторопится, он успеет перетащить ее и оставить, успеет еще раз пройти по системе туннелей туда и обратно.

Ее надо убрать.

Времени пока вполне достаточно. Хотя она тяжелая и его израненные руки будут болеть, а ее тело будет цепляться за выбоины туннеля. Он покончит с этим до утра, пока не рассеялась темнота, пока в большом доме не началась каждодневная суета.

*

За большим окном было холодно.

Снег, темнота, треклятая зима, что ночь за ночью расширяла свои владения, пожирала его пятидесятивосьмилетнюю жизнь, безвозвратно.

Он не боялся, не горевал о том времени, которого не осталось, времени всегда не хватало, чтобы избыть тоску, он устал, устал оскальзываться на плохо расчищенных тротуарах, устал от напряжения, которое не давало перевести дух, устал от гнета вины, мечтал о толике тепла, о том, чтоб ходить без перчаток и кальсон, — черт побери, разве он требует слишком много?

Эверт Гренс повернул тугую ручку и открыл одну из четырех узких створок. Его кабинет выходил в большой внутренний двор Крунуберга, где целыми днями шныряли взад-назад всякие полицейские ассистенты с папками под мышкой, сейчас там было пусто, они отсыпались по домам, чтобы назавтра вновь сновать, уже с другими папками.

Мороз обжег лицо, когда он высунулся наружу. Дул слабый ветерок, Гренс вздрогнул, но, как и рассчитывал, взбодрился; холод, поднимавшийся от метровой толщи снега и льда, сделал свое дело.

Он видел сон. Тот самый, ужасный сон, что преследовал его долгие годы: ворота за ним захлопываются, впереди лестница, ведущая в никуда, он не может найти свою квартиру, она то ли исчезла, то ли теперь на почтовом ящике стоит другое имя, и он продолжает подниматься на этажи, которых в его доме нет, входит и выходит из дверей, похожих на его собственную, и повсюду в этом якобы своем доме натыкается на людей, они не двигаются, только смотрят на него и спрашивают, какого черта он здесь делает.

Он никогда толком не мог ответить.

Наверно, поэтому частенько и предпочитал ночевать здесь.

Несколько часов беспокойного сна в брюках и куртке, на потрепанном диванчике, обтянутом коричневым вельветом. Спину ломит, затылок раскалывается. Он не любил эти окаянные ночи, которым конца-краю нет, — на что они нужны?

Эверт Гренс закрыл окно. Он тосковал по ней. Она всегда навещала его в эту пору, хоть и сидела у совсем другого окна, смотрела на залив и лодки, на жизнь, в которой ее не было.

Она лежала неподвижно, сперва он и не заметил то красное, что оказалось кровью, вытекавшей у нее из головы.

Он не понимал людей, а они не понимали его, вот и все. Но с Анни было иначе, она не нуждалась в объяснениях, с ней он не притворялся, и так было с самого начала, еще до того несчастья.

Он подошел к здоровенному магнитофону, который стоял на полке за письменным столом, покопался в собственноручно записанных кассетах, в песнях, что они оба любили.

Конечно, сегодня днем он посидит рядом с ней, на стуле возле металлической кровати на колесах; рука Анни казалась такой маленькой, когда ей давали наркоз, когда она случайно засыпала сама. Состояние ее ухудшалось исподволь, год за годом, сосуды в мозгу мало-помалу закупоривались, и ее регулярно возили из частного санатория на Лидингё в ту или иную городскую клинику, чтобы сделать рентген и получить заключение специалистов, такова была обычная практика с пациентами вроде Анни, и он давно перестал задавать вопросы, поскольку понял, что не хочет знать ответы, — все только продолжалось, без перемен к лучшему.

Он отыскал нужную кассету, прибавил громкость, начал танцевать, покачиваясь всем своим грузным телом, вскинув руки над головой.

Он обнимал ее, и они танцевали в рассветных сумерках, когда он оставался один, закрыв дверь в длинный коридор полицейского управления; музыка наполняла безмолвие и мрак, до которых ему не было дела.

Несколько быстрых па, песня отдавалась от стен, Сив Мальмквист с оркестром Свена Улофа Валльдоффа, запись 1966 года, альбом «Lucky Lips», он подпевал, знал текст наизусть. Шесть кассет с записями Сив, здесь, в этой комнате, ничего другого не было.

Он согрелся, даже вспотел под мятой курткой, но задвигался быстрее и запел громче, когда хор и тамбурин вступили в припеве первый, второй, третий, четвертый и пятый раз, — ему очень нравилось это место. Когда через две минуты сорок секунд музыка смолкла, он отдышался и опять поспешил к магнитофону, чтобы снова включить эту песню, одного раза мало, руки, обнимавшие ее, почти помолодели.

Резкий телефонный звонок рассеял волшебство, вернул его к будничной реальности.

Эверт Гренс аж зарычал от злости, демонстративно повернулся к письменному столу спиной, но звонки не унимались.

Еще и половины шестого нет. Выход в город пока не включен. Какой-то гад звонит по внутреннему, знает, что Эверт здесь.

Телефон упорно трезвонил, и Гренс сдался, ответил, тяжело дыша.

Звонили из дежурной части, один из тех сотрудников, с кем он работал много лет, не испытывая ни малейшего желания познакомиться лично.

— Нужна твоя помощь.

Гренс вздохнул:

— Не сейчас.

— Сейчас.

Новый вздох.

— Я и без того зашиваюсь. Ты же знаешь. — Он взглянул на письменный стол, на папки, разложенные пятью стопками разной высоты, и добавил: — Тридцать два.

— Я знаю сколько.

— Тридцать два текущих расследования.

— Эверт, мне нужен профессионал. И как раз сейчас… на месте один ты.

Эверт Гренс сдвинул в сторону две стопки, сел на край стола. За окнами по-прежнему темно. В воздухе нет-нет да и взблескивали белые искры, наверно, опять пошел снег, как-никак зима на дворе.

— Что там?

Дежурный помедлил, будто сомневаясь:

— Сорок три ребенка.

— Ребенка?

— Мы обнаружили их двадцать минут назад. Сорок три обкуренных, легко одетых ребенка мерзли на тротуаре у Хантверкаргатан. Патрульные доставили их сюда, к входу со стороны Бергсгатан. Сейчас они сидят внизу, ждут.

*

Когда-то давно здесь наверняка был склад. Во всяком случае, она так думала. Хотя спрашивать не спрашивала — не все ли равно? Может, это и вправду был склад. Так или иначе, она провела тут много дней и ночей.

Бетонные стены, бетонный пол, бетонный потолок. С виду сурово, особенно для непривычных. И все-таки комната хорошая, уютная. Не то что прежняя. Здесь дышалось полегче, несмотря на дым, которого сейчас вообще многовато — огонь в очаге догорел, а дверь в туннель приоткрыта совсем чуть-чуть и сквозняк не гонит прочь легкие серые струйки дыма.

Дверь служит дымоходом, а очаг устроен прямо на полу, в выложенном из кирпичей прямоугольнике. Тепла от этого не прибавлялось. Но она считала, что это красиво, и не хотела ничего менять.

Она потянулась. Поздно уже. Или рано? Лео отсутствовал дольше обычного, ведь огонь, как правило, горел почти всю ночь и редко гас до его прихода.

Закутавшись в спальный мешок, она лежала на спине, на тонком матрасе. Спала беспокойно, а разбудила ее крыса, пробежавшая по животу. Крысы держались поодаль, только пока горел огонь. Она не испугалась, не то что в первый раз, когда спустилась в подземелья; она теперь поступала так, как ее научил Лео: громко кричала и махала руками, пока крысы не уходили.

Она взглянула на то место, где обычно спал Лео. Пусто. Матрас и спальный мешок валяются кучей, он всегда их так оставлял.

Хорошо бы он был здесь.

А не там, наверху, один на свету, который его пугал.

Она обернулась на шорох. Крыса металась из угла в угол, по ящикам, заменявшим стол, по желтым одеялам с печатями Губернского совета, разбросанным вокруг. Крысы, думала она, шныряют точь-в-точь как морская свинка, которая была у нее когда-то. Бывало, выпустит морскую свинку из клетки, и та мигом спрячется под кроватью, в квартире, где она жила вместе с мамой и папой. Она опять громко закричала, вылезла из тесного мешка, громко затопала, и крыса в конце концов убежала в туннель за дверью.

Она зевнула. Снова вскинула руки над головой, потянулась. Она еще не старая, на вид ей дают лет пятнадцать-шестнадцать. В темноте надела красную куртку и еще одни штаны. Волосы у нее длинные, темные, всклокоченные, лицо покрыто грязью и сажей, руки почти черные.

Когда дым немного рассеялся, крысы появились снова, она замахала руками, затопала, закричала, но безуспешно — их много, а она одна. Она открыла дверь пошире, почувствовала сильный ток воздуха из туннеля. Потом склонилась над кучей дощечек — все одинаковой ширины и длины, — сбрызнула каждую техническим спиртом и сложила в очаге шалашиком. Зажигалку заело, лишь после нескольких тщетных попыток удалось разжечь огонь, стало светло, тепло, и она сумела прогнать фырчащих крыс, всех до одной.

Она опустилась на матрас.

Огонь порой потрескивал, жар поднимался от деревянных планок к потолку, ища выхода из помещения, замкнутого бетонными стенами.

В руке у нее была сигарета, она закурила, несколько раз жадно затянулась.

Она жила здесь уже давно. Но никогда не чувствовала себя так спокойно, так свободно. Было раннее утро, одно из тех, когда ей хотелось верить, что она сможет вновь подняться наверх, рискнет вернуться.

Черными от сажи пальцами она крепко зажала новую сигарету, белая бумага тотчас запачкалась. Она улыбнулась.

Издалека, вероятно оттуда, где туннель делал крутой поворот, донеслись его шаги.

Ей нравилось закрыть глаза и прислушиваться к этим шагам, слегка шаркающим по бетону. Лео долговязый, худой, на спине — тяжелый горб рюкзака, лицо угловатое, небритое.

Пламя затрепетало, когда он вошел.

Несколько небольших кирпичей вокруг очага упали, когда он задел их ногой.

— Она приведет их сюда.

Лео замер посреди комнаты.

Тело его словно одеревенело, руки тряслись, глаза горели.

Она много раз видела его таким, знала, что это пройдет, иногда с ним так бывало из-за света, иногда — из-за крыс, которых он собирал, но она никогда не тревожилась.

Сейчас обстояло иначе.

Этот его страх, злость, попытки спрятаться.

Ей хотелось схватить его, вцепиться в него, но он не подходил ближе, так и стоял на бетоне поодаль от матраса и тихо, почти неслышно шептал:

— Ей нельзя здесь оставаться.

*

Свен Сундквист приехал рано, движение на шоссе было не такое интенсивное, как обычно утром по понедельникам, — может, из-за гололедицы, может, просто случайно. Тем не менее путь от Густавсберга до Кунгсхольма занял меньше времени, он даже успел еще раз позавтракать в кафе, там хоть и дороговато, зато оно рано открывается и расположено прямо напротив главного входа в полицейское управление. Пока Свен уминал два бутерброда, заметно рассвело, день уже настал, но еще не начался, когда он расплатился, поблагодарил пожилого мужчину, которого считал владельцем кафе, пересек Бергсгатан и направился к месту своей работы. Невысокая лестница, тяжелая наружная дверь, потом бюро пропусков, которое надо миновать, чтобы войти в первый из коридоров Городского полицейского управления.

Он открыл дверь. Огляделся. И замер.

Свен Сундквист сразу сообразил, что ничего подобного до сих пор не видел.

Одни лежали прямо на полу, другие неподвижно сидели на деревянных диванах, которые всегда казались ему неоправданно жесткими, большинство же просто стояли у стен, испуганные, с отсутствующим видом.

Он пересчитал их. Сам не зная зачем, машинально, возможно, чтобы разобраться, что, собственно, здесь происходит.

Сорок три ребенка.

Все в одинаковых желто-синих комбинезонах.

Не шведы. Единственное, в чем Свен был уверен. И потом, это странное молчание. У него у самого десятилетний сын, Юнас, так что он знает, какие дети шумные. Но эти не разговаривали, не смеялись, не плакали. Молчали. Даже самые маленькие, сидевшие на коленях у старших.

Свен Сундквист медленно перевел дух.

Пахнет, как обычно, немножко холодновато, как всегда зимой, под потолком, прямо над автоматом с кофе, мигали две люминесцентные лампы, которые давным-давно пора заменить, но, по всей видимости, мигать они будут еще долго.

Все как всегда. Но то, что он видел вокруг, казалось совершенно неправдоподобным.

Сорок три ребенка, затравленные, перепуганные, неухоженные.

— Свен.

Поодаль, между двумя огромными цветочными горшками, прижав к уху мобильник, беспокойно расхаживал взад-вперед Эверт Гренс. Грузное тело, обширная блестящая плешь, правая нога плохо сгибается, заставляя комиссара криминальной полиции прихрамывать.

— Свен, какого черта? Иди сюда.

Он еще раз взглянул на мигающие лампы. Сумел взять себя в руки.

— Эверт, что здесь…

— Их надо увести отсюда. Скоро начнут приходить люди. Детей надо увести наверх, в отдел оперативных расследований, посидят пока там, в коридоре.

— Ты бы должен…

— Давай, Свен, действуй.

Свен Сундквист заметил четверых полицейских в форме, они стояли по углам, широко расставив ноги и заложив руки за спину, наблюдали за происходящим. Он перевел взгляд на детей, которые лежали и сидели с отсутствующим видом, потом медленно направился к ближайшему дивану, к группе мальчиков чуть постарше Юнаса. Присел на корточки, стараясь поймать их взгляд, спросил, как их зовут. Они его не видели. По крайней мере, так ему казалось. Смотрели на него и сквозь него, будто он прозрачный.

Он спросил, откуда они, как себя чувствуют. Сначала по-шведски, потом по-английски и, понизив голос, на ломаном школьном немецком. Даже припомнил какие-то французские фразы.

Никакого ответа.

Никаких признаков контакта.

По утрам Свен часто заходил в комнату Юнаса и подолгу смотрел на сына. И сегодня утром Юнас, как обычно, спал, спутанные темные волосы разметались по подушке. Свен Сундквист стоял возле него слишком долго, но предпочитал задержаться у сына, а потом в ускоренном темпе рвануть в город. Эти минуты были важнее целого дня.

Юнас домашний. Лучше слова не подберешь. Но оно совершенно неприменимо к детям, которых он видел сейчас.

— Upstairs. — Свен Сундквист указал на широкую лестницу и снова почувствовал себя прозрачным. — Upstairs. Everyone.

Он положил руку на плечо одного из мальчиков — худенькое тельце вздрогнуло, как от удара, ребенок отвернулся и выкрикнул что-то непонятное.

— Don't be afraid. You…

Внезапно Свен почуял запах. Сильный запах растворителя и мочи. Тут только он понял, насколько был потрясен, если до сих пор не замечал этой вони, от которой его теперь мутило. Он не сразу сообразил, что происходит, когда мальчик рядом с ним — помоложе остальных, примерно как Юнас, лет десяти, — зажав в худенькой руке тюбик, выдавил на другую ладошку жидкий клей, сжал ее в кулачок, поднес к носу и с жадностью принялся вдыхать химические пары.

— Господи… Что ты делаешь?

Свен Сундквист схватил тюбик, потянул к себе. Но мальчишка держал крепко, Свен хотел дернуть посильнее, однако ощутил резкую боль: ребенок укусил его за палец.

Один из полицейских в форме быстро шагнул к ним, хотя вмешиваться не стал, остановился примерно в метре. Свен разжал пальцы, поднял руку.

Полицейский в форме покачал головой:

— Зря ты так.

Свен Сундквист посмотрел на свою руку. Четкие следы зубов кровоточили.

— А ты что бы сделал на моем месте?

— Мы с ребятами доставили их сюда. Я успел к ним присмотреться. Ты сам разве не видишь? Токсикоманы. Все до единого. А ты хотел отобрать то, что дает им ощущение защищенности.

Лицо Юнаса, спутанные волосы на подушке. И мальчик, лежащий на полу, с тюбиком клея в руке.

Защищенность?

Пусть тюбики пока останутся у них.

— Upstairs.

Свен Сундквист опять поднялся, глянул по сторонам и снова жестом показал на лестницу:

— Now.

Они молчали, не двигались. И лишь мальчик, который лежал перед ним, что-то бормотал, выдавливая на ладошку новую дозу и вдыхая пары клея.

Потом он скорчился и замер.

— Ему нужна помощь, Сундквист! Искусственное дыхание!

Свен пощупал пульс на шее у мальчика, поднес руку к его рту — дышит ли?

Маленькое тело вдруг ожило.

Руки инстинктивно взметнулись в воздух, стараясь оттолкнуть расплывчатое чужое лицо, Свен почувствовал, как ему обожгло щеку.

Мальчик продолжал биться, и группка детей двинулась было к нему, но полицейский в форме не пропустил их, а Свен силой перевернул мальчика, сел на него верхом и прижал его руки к полу.

Так он сидел несколько минут, потом мальчик задышал ровнее, худенькое тело слегка расслабилось. Девочка лет пятнадцати, с грудным младенцем на руках, вышла вперед, что-то сказала на непонятном языке, кивнула на лестницу. Затем обратилась к одному из старших мальчиков — видимо, попросила последить за остальными, — и шагнула к лестнице. Кивнула еще раз, повторила только что сказанное, и дети неуверенно пошли за ней.

Свен Сундквист встал, и мальчик с тюбиком тут же исчез.

Свен провожал их взглядом.

Никогда он не видел ничего подобного.

Безмолвная вереница детей с пустыми глазами покидала вестибюль, оставляя после себя запах мочи и растворителя. Токсикоманы. Сорок три ребенка в желто-синих комбинезонах. Большинство шли сами, самым младшим помогали. Маленькие ребятишки помогали тем, кто еще меньше.

Некоторые уже спали.

Беспокойный сон на холодном линолеуме.

Остальные сидели тут же, Свен Сундквист шел мимо них по коридору, и все та же сильная неловкость охватывала его, когда взгляд погружался в их бездонные глаза.

Четверо полицейских в форме стояли на посту в длинном коридоре оперативного отдела, в девяти метрах друг от друга. Свен мимоходом кивнул им, они явно устали, эти славные парни, толком не понимающие, кого они охраняют. Дети без имени.

В коридоре полицейского управления.

У всех у них были сумки. Коричневые, полиэтиленовые. Свен помнил, с такой сумкой, сложенной вчетверо, его мама ходила за продуктами в магазин «ИКА» в двухстах метрах от дома. Приносила в ней молоко, маргарин и продолговатые пакеты с соком, из экономии она старалась не покупать каждый раз новый пакет. Он покачал головой. Такие сумки не попадались ему уже тридцать лет. И вот сейчас валяются на полу в коридоре.

Сорок три штуки, у каждого своя.

Он уже подошел к своему кабинету, но вдруг передумал и миновал еще две двери. Кабинет Эверта. Он постучал, осторожно заглянул внутрь. Эверт сидел на стуле, как и прежде, с телефонной трубкой в руке.

Он ни с кем не говорил. Просто держал ее перед собой.

— Их комбинезоны.

Эверт Гренс возвысил голос:

— Синие с желтым, Свен. Синие с желтым.

Свен Сундквист вошел, шагнул к дивану, где, он был уверен, совсем недавно спал его начальник. Они работали вместе без малого тринадцать лет. За эти годы он неплохо узнал комиссара, которого многие в управлении предпочитают избегать, и давно уже привык к его громким проклятиям. Это не со зла, тут что-то другое, чуть ли не отчаяние.

— Ты что-нибудь понимаешь? — Комиссар встал, принялся беспокойно расхаживать по кабинету. — Свен… ты понимаешь, какого дьявола никто их не ищет?

Эверт Гренс сновал взад-вперед между письменным столом и диванчиком для посетителей, неуклюже поворачиваясь и едва не наступая Свену на ноги. Оба молчали, Эверт все пытался заговорить, но ему что-нибудь да мешало: то сквозняк из окна, то кашляющий в коридоре ребенок — охраннику следовало бы дать ему воды.

— Социальная служба будет с минуты на минуту. — Он встал перед Свеном. — Но я хочу, чтобы ты быстро организовал переводчика, нам не удалось с ними связаться. А иначе с детьми не поговорить.

За дверью снова послышался кашель. Свен Сундквист уже направился к выходу, но Гренс его остановил:

— Подожди, еще одно дело. — Комиссар огляделся вокруг, словно проверяя, что их никто не слышит. — У меня нет детей. Но… как ты думаешь? По-моему, они голодные…

Свен остановился на пороге. Выглянул в коридор.

Напряженные взгляды, худые, изможденные лица.

Он кивнул:

— Думаю, да.

Эверт Гренс тщательно запер дверь. Ему необходимо минуту-другую побыть в одиночестве.

Совсем недавно они обнимали друг друга.

Сперва он распорядится, чтобы детей накормили. А потом вернется к магнитофону и закончит то, от чего его оторвали час назад.

Две минуты сорок секунд, «Сломай и брось» Сив Мальмквист.

Я не успел.

Сегодня утром Анни будет спать, под наркозом, поэтому важно дотанцевать до конца.

Я не успел затормозить.

Он снова включил песню. Тот же текст, тот же припев. А потом отпустил ее, когда музыка умолкла, он опять вспотел — и спина, и затылок.

Они лежали и сидели, как раньше.

Свен стоял возле мальчика, который все время кашлял. Один из полицейских в форме вел пятилетнюю девочку к туалету. Гренс оставил дверь кабинета открытой, вышел в коридор. Смотрел на них, на каждого по очереди, и они видели его, наверняка видели, хоть и пытались уклониться от его взгляда, будто им вообще нет до него дела. Он слишком мало знал о детях, собственно, никогда с ними не сталкивался, разве что иной раз допрашивал несовершеннолетних, расследуя преступление. Но ему было ясно: эти дети в беде.

Он остановился у кофейного автомата. Первый стаканчик черного кофе выпил залпом. Второй опорожнил до половины, а остатки выплеснул в мусорную корзину. Жуткая дрянь. Но он к ней привык, не мог без нее, едкое дешевое пойло приятно разливалось в груди, особенно после ночей, проведенных на диванчике в кабинете.

— Доброе утро.

Он не видел ее. Но обрадовался, услышав за спиной этот голос.

— Доброе утро. Ты рано.

— Эверт?

— Да?

— Что это?

Марианна Херманссон взглянула в конец коридора, положила руку на плечо комиссару. Он, по обыкновению, дернулся, поскольку никогда не знал, как вести себя в таких случаях.

— Приехали нынче утром.

Гренс вкратце объяснил ей ситуацию, она всегда понимала с полуслова. Она умница, эта Херманссон. Он научился ценить ее, а ведь два года назад резко возражал против ее временного назначения. Но случай с заложниками в одной из крупнейших стокгольмских больниц заставил его пересмотреть свое мнение.

— Почему ты выбрал меня?

— Это так важно?

— Я знаю твое отношение к женщинам-полицейским.

Она была молода, только что закончила учебу, но отличалась осторожностью и аналитическим складом ума и в том расследовании, которое волей случая началось в операционной отделения скорой помощи, пришла к выводам, какие следовало бы сделать ему самому.

— Городская полиция каждый год пополняется почти на шестьдесят человек. Что ты хочешь услышать? Что ты такая замечательная?

— Я хочу знать почему.

А спустя полгода он, наплевав на длинную очередь ожидающих, взял ее в отдел на должность инспектора.

— Потому что ты и вправду замечательная.

— А женщины-полицейские?

— Никуда не годятся. И твоя компетентность ничего не меняет.

Разговор происходил в этом же коридоре, в дверях его кабинета, и, казалось, время от времени оживал и стоял между ними.

Он так и не понял, хорошо это или плохо.

Херманссон показала на кофейный автомат, он посторонился, и она несколько раз нажала одну из верхних кнопок. Смесь порошкового молока и чего-то еще — любимый напиток молодых полицейских. Он с отвращением смотрел на ее пластиковую чашку, ему хватало бессонных ночей и тридцати трех текущих дел на столе, и без этого синтетического дерьма он уж как-нибудь обойдется.

— Думаю, надо попробовать поговорить с ними.

— Как раз этого они и не делают. Не говорят.

Но Херманссон уже направилась к детям. Шла медленно, стараясь не расплескать чашку, а другой рукой легонько делая знаки группе ребятишек. Вот она остановилась перед одной из старших девочек, снова сделала знак рукой, но ответа не получила. Немногим раньше Гренс видел, как эта девочка с младенцем на руках присматривала за остальными, и решил, что она тут неформальный лидер или, по крайней мере, пользуется их доверием, вот почему он уже два раза за это утро пытался поговорить с ней.

Оба раза она отворачивалась, будто пренебрегала им. От Херманссон она хотя бы не уходила.

Он нажал на кнопку, решил выпить еще кофе.

Глянул в окно: чертова зима, год от года она все более отвратительна ему, мокрая, скользкая, бесконечно долгая.

Херманссон по-прежнему стояла возле девочки, которой делала знаки. Гренс ждал подле автомата, пока тот, фыркая, собирался с силами, потом выпил кофе и пошел к ним — короткая прогулка среди молчащих детей. Свен заметил его и вышел из кабинета, чтобы составить ему компанию. Гренс обернулся к коллеге и весело сообщил:

— Я заказал еду. Через полчаса привезут, им сперва надо прогреть печи. Сорок три «Каприччиозо».

— Прости?

— Хочешь одну?

— Эверт, ты о пицце?

Они были уже в двух шагах от Херманссон и девочки, когда Гренс остановился и раздраженно бросил:

— Они ведь голодные, так? Я думал, ты заметил.

— Эверт…

— Свен, мне начхать на твои продовольственные счета. Им нужна еда. И они ее получат.

Его раздраженный голос эхом отдавался в коридоре, и кое-кто из детей поблизости забеспокоился. Девочка, которая стояла перед Херманссон, отпрянула назад, испуганные глаза пытались истолковать жесты пожилого мужчины.

— Они ничего не ели со вчерашнего дня.

Когда девочка отпрянула, Херманссон протянула руку и осторожно погладила ее по щеке. Потом оглянулась, посмотрела сначала на Эверта, затем на Свена.

— Последний раз — вчера после полудня. То есть семнадцать-восемнадцать часов назад.

Эверт Гренс фыркнул:

— Откуда, черт возьми, ты это знаешь?

— Она сказала.

— Ты что, смеешься?

Херманссон кивнула на детей, стоявших поблизости:

— Эверт, и он, и она… — Она понизила голос, словно боялась, что те, о ком она говорит, услышат. — Дети улицы. Я уверена. Из Бухареста.

*

Она лежала лицом к огню. Было горячо, чуть не обжигало кожу, ей так нравилось.

Но огонь быстро умирал, вновь едва теплился.

Она спала около часа. Настолько их и хватало, дощечек, что Лео отрывал от грузовых поддонов, которые стащил на одном из продуктовых складов неподалеку. Это она усвоила — ровно час, если широко открыть дверь и уложить их по пять штук, на расстоянии нескольких сантиметров.

Здесь не было ни других часов, ни времен года, ни дней, ни ночей.

Она оглянулась, посмотрела на него. Он спал. Лицо, недавно такое суровое, смягчилось, щеки почти без складок, когда он дышал, веки на некоторое время перестали дергаться.

Ей нельзя тут оставаться.

Лео стоял тогда посреди комнаты. И был напуган. Хотел, чтобы она поняла.

Сейчас он беспокойно метался на матрасе. Лоб взмок от пота. Спальный мешок кучей лежит на полу, он завернулся в два желтых больничных одеяла. Красивый. Он всегда был с ней, когда она боялась тех, наверху. Был здесь, когда она пришла сюда, давно-давно, ждал со своими ключами, со своей нетребовательностью, а когда они разговаривали, держался от нее на расстоянии. Никогда ничего от нее не хотел. Она спрашивала, не хочет ли он взять ее, иной раз подносила его руку к своей щеке, расчесывала его пальцами свои длинные волосы, но он всегда отстранялся, боялся взять у нее то, что было ею, боялся, что она подумает, будто он такой же, как другие.

Ей вспомнилась их первая встреча. В тот раз она уходила из дома только на неделю. И конечно, не знала, кто он. Лео стоял в вечернем свете возле автобусов на Фридхемсплан, пил благотворительный кофе и разговаривал с людьми, которые ходили вокруг, раздавали бездомным одежду и бутерброды. Почему-то она пошла к нему, попыталась подойти ближе, он уже тогда ей понравился. Она чувствовала, что ему ничего от нее не надо, и потому рискнула последовать за ним в канализационный люк, когда он решил показать ей мир, о котором она не имела ни малейшего представления. Если хочешь, чтобы тебя не нашли. Лео доверился ей. Открыл, чего боится. Она до сих пор не знала почему, возможно, он просто понял, что она тоже из таких, кто не хочет, чтобы его видели.

Он снова вспотел. Лицо у него старое. Но не глаза.

Глаза-то человеческие.

Она искала взглядом огонь, но пламя уже погасло. Первые крысы теснились в дверях. Большие, слепые, они издалека чуяли запах плоти. Морская свинка… она опять вспомнила про нее, хотя не очень-то о ней заботилась, держала в клетке да смотрела на нее и лишь через несколько недель после того, как та умерла, поняла, что скучает по ней, чувствует себя одиноко.

Лео словно бы почуял крыс, их чуткие носы, проснулся, сел возле погасшего очага, слушая топот приближающихся зверьков. Сбросил с себя одеяла и принялся хлопать ими по полу, пока крысы не исчезли.

Потом пнул ногой поддоны, оторвал несколько дощечек, расщепил ножом на тонкие лучинки, положил на угли. Несколько раз дунул, наклонясь к самому полу и подняв тучу пепла. Огонь ожил, она протянула Лео несколько дощечек побольше и стала ждать.

— Где?

Она ничего не говорила несколько часов, может, потому этот вопрос и застрял у нее в голове.

Лео не ответил.

— Где?

Он пожал плечами. Но ничего не сказал. Она никогда не повышала на него голос, не было нужды, наверно, поэтому он и казался таким громким.

— Я хочу знать. Понимаешь? Я хочу знать, где она.

*

Он потихоньку спускался по лестнице, с третьей чашкой кофе в руке. По той же темной холодной лестнице, как все эти годы. Времени на это уходило все больше, а ведь когда-то он бегом бегал — что вверх, что вниз. Тридцать пять лет в полиции, чертова уйма шагов.

Эверт Гренс провел ладонью по лысине. Прежде, теперь — и великое множество всего между ними. Куда со всем этим деваться, потом?

Шум он услышал, еще находясь этажом выше. По отремонтированному полу двигали стулья, на стол со стуком ставили стаканы, негромкие голоса вели разговор.

Они заполнили всю дальнюю часть столовой, где окно во двор. Три длинных стола, пятьдесят два места. Гренс остановился у столика для грязной посуды, издалека глядя на них.

Свен и Херманссон. Четверо полицейских в форме. Двое молодых людей из социального ведомства. Еще один, постарше, переводчик. Все смотрели, как сорок три ребенка в желто-синих комбинезонах руками ели «Каприччиозо», прямо из картонных коробок, и пили молоко из коричневых пластмассовых стаканчиков.

Никогда раньше он не встречал таких детей.

Херманссон успела коротко поговорить с девочкой, самой старшей, которая пользовалась доверием остальных.

Бухарест, сказала она.

Гренс покачал головой. Непонятно. Это же в трех тысячах километров.

Марианна Херманссон сидела поодаль с группой детей постарше. Конечно, он должен был знать. Должен был знать, что она говорит по-румынски, и проклинал свою невнимательность. Она по крайней мере два раза рассказывала ему о Мальме, о больших домах в Русенгорде, о шведке-матери, о румыне-отце, о своем детстве, так не похожем на его собственное. Он не думал, что это вдруг окажется важно. Вот в чем дело. Он за своей жизнью не мог уследить, а уж за чужой тем более!

Он тогда сразу заметил, что она обиделась. Она делилась с ним воспоминаниями о своей жизни, а ему было начхать.

Люди вечно чего-то требуют.

Он непременно поговорит с ней об этом, позже. Скажет, что ценит ее доверие. И что поначалу просто не понял, как с этим быть.

Дети ели торопливо, жадно. Свен прав, они хотели есть. Эверт Гренс поставил пластиковый стаканчик на поднос с грязной вчерашней посудой и пошел к столам. Несколько детей тревожно подняли глаза от полупустых коробок. Он узнал мальчиков, которые убежали от него, когда он жестикулировал в коридоре, слишком бурно и слишком близко от них.

Гренс кивнул представителям социального ведомства и сделал знак Херманссон. Хотел, чтобы она подошла, несколько минут наедине, шепотом, спиной к любопытным.

— Девочка, Эверт… — Она ответила прежде, чем он успел задать вопрос. — Девочка, с которой я говорила в коридоре.

— Еще кто-нибудь?

— Вот он.

Херманссон показала на торец среднего стола. Мальчик, несколько помоложе девочки, может быть лет двенадцати-тринадцати.

— Надо сосредоточиться на этих двоих. Они единственные, кто осмеливается говорить. Может быть, сумеют кое-что объяснить, несмотря на страх.

У Марианны Херманссон опять возникло странное ощущение все в том же месте, под ложечкой. Вздумай кто-нибудь просветить ее сейчас рентгеном, там ничего бы не обнаружилось, и тем не менее ей казалось, будто внутри вздулся большой мяч. Что-то давило на ребра, не неудовольствие, нет, другое, непонятное.

Пока сказано всего лишь несколько фраз.

Она будто говорила сама с собой.

Эта девочка на двенадцать лет моложе и пришла из другого мира. Но выглядела она как когда-то сама Марианна. Тот же цвет волос, те же глаза, та же… манера держаться.

Что-то неуловимое.

Сейчас она шла рядом с ней по коридору, где часом раньше, к удивлению Эверта, получила ответы на свои первые вопросы. Коричневые полиэтиленовые сумки так и лежали на полу, разбросанные от лестничной клетки до кофейного автомата. Запах комбинезонов все еще висел в сухом воздухе, запах пота и какой-то химии.

Надя. Так ее звали. Она шла короткими шажками, устремив пустой взгляд прямо перед собой, дышала неровно. Херманссон хотела обнять ее за плечи, но подумала, что этот жест, который для нее самой означал защищенность, девочка могла истолковать совершенно иначе.

Кабинет Эверта Гренса находился в дальнем конце коридора, на порядочном расстоянии от ее кабинета, она все еще была здесь «новенькой» и ждала случая переехать поближе к коллегам. И переедет, через год-другой, но ей не к спеху, она даже толком не знала, хочет ли этого, ведь в том, чтобы сидеть подальше от шефа, которого не понимаешь, есть определенные преимущества.

Дверь была открыта. Она показала на нее и попросила Надю войти. Ни слова в ответ, ни взгляда. Девочка с пустыми глазами молча прошла в комнату и остановилась только у окна, спиной к Херманссон.

— Ты бы лучше села.

Херманссон говорила по-румынски. Но это не играло никакой роли. Девочка ее не слышала.

— Надя, повернись. Я хочу, чтобы ты села на диван, возле письменного стола. Я сяду рядом. Мы поговорим, и только.

Эверт Гренс постучал по косяку. Девочка у окна вздрогнула и еще сильнее прижалась к стене, возле которой стояла. Херманссон подождала, пока Гренс усядется за письменный стол, на почтительном расстоянии от испуганного подростка.

— Он должен присутствовать, Надя. Так нужно для тебя. Он будет слушать наш разговор, мои вопросы и твои ответы. Понимаешь?

Молоденькая румынская девочка продолжала стоять. Не спуская с нее глаз, Херманссон протянула через стол два провода, включила диктофон. Девочка не была красивой, разве что милой — длинные темные волосы, темные глаза. Выглядела она усталой, лицо не знало покоя. В резком освещении, усиленном белизной снега за окном, она казалась чуть ли не старой. Человек с двумя возрастами — биологическим и другим, измеряемым непомерной тяжестью пережитого.

Допрос ведет Марианна Херманссон (MX).

MX: Как тебя зовут? Надя, а дальше?

Надя (не слышно).

MX: Говори, пожалуйста, громче.

Надя (не слышно).

MX: Я ничего не слышу. Надя, послушай. Я всего лишь хочу знать, как тебя зовут.

В комнате было довольно холодно, как всегда в эту пору, словно тепла батарей не хватало на старое здание, особенно на комнаты в конце коридора. Однако Надю бросило в пот. Херманссон видела, как заблестел ее лоб, как на висках и на носу выступили бисеринки влаги.

MX: Ты плохо себя чувствуешь?

Надя (не слышно).

MX: Ответь, пожалуйста.

Надя: Я не знаю.

Напряженное лицо задергалось, спазмы или тик, в основном вокруг глаз. Херманссон в полиции недавно, но уже видела такое. Те были постарше, но их мучили те же демоны, тело жаждало того, к чему привыкло.

Она понимала, что это значит. Но хотела полной уверенности. Хотела видеть руки девочки.

Херманссон пошарила в кармане и наконец вытащила то, что искала. Пачку сигарет. Она прекрасно сознавала противозаконность своего поступка, но решила оставить это без внимания.

Реакция Нади оказалась именно такой, как она ожидала.

Она протянула руку к пачке и в первый раз взглянула на Херманссон. Марианна Херманссон кивнула, девочка осторожно взяла сигарету. Пальцы дрожали. Теперь Херманссон знала наверняка. Вспотевший лоб, тик, неугомонные руки, которые поминутно мелькали в воздухе. Румынская девочка страдала от ломки, от сильного абстинентного синдрома.

MX: Твои руки?

Надя: Да?

MX: Можно взглянуть на них?

Надя: Зачем?

MX: Можешь закатать рукава комбинезона? До локтя?

Надя раскачивалась всем телом, показывала на зажигалку, которая лежала рядом с пачкой. Херманссон снова кивнула, руки девочки, по-прежнему дрожа, зажгли сигарету. Губы жадно стиснули фильтр, она втянула в себя дым, одна затяжка, две, три — уже спокойнее, хоть и ненадолго.

Я сижу здесь.

Она — там.

Марианна Херманссон смотрела на пятнадцатилетнюю девочку, которая курила, пока от сигареты ничего не осталось, потом пожала плечами и медленно закатала до локтей рукава комбинезона.

Я на двенадцать лет старше. Я всю жизнь говорила на двух языках.

Я сижу здесь.

Она — там.

На каждой руке было от десяти до пятнадцати ровных шрамов. Свежих, потому что припухлость еще не опала. Херманссон наклонилась к микрофону, заговорила по-шведски, в первый раз с тех пор, как вошла в комнату:

MX: Прерываю допрос. Комментарий по поводу Нади.

Она посмотрела на девочку, продолжила.

MX: Руки трясутся. Лицо дергается — тик. Сильно потеет. Кроме того, когда говорит, издает причмокивающие звуки. Видимо, во рту пересохло. Сильный абстинентный синдром.

Девочка стояла перед ней, выставив вперед израненные руки.

За спиной у нее окно и снег, кружащийся над внутренним двором Крунуберга.

Марианне Херманссон хотелось зажмуриться.

MX: На руках нет следов от инъекций. Но десять-пятнадцать порезов. Прямых, относительно свежих, сосредоточенных на внешней стороне предплечья.

Глубокий вдох. Короткий взгляд в пустые глаза девочки. А потом — опять микрофон в руке.

MX: Порезы примерно пять-шесть сантиметров длиной. Явное членовредительство.

Во время допроса дверь оставалась приоткрытой, и Херманссон много раз замечала, как девочка смотрит туда. Когда кто-то мимоходом задел дверь и она распахнулась, Надя быстро повернулась в ту сторону и даже привстала на цыпочки. Дверь была открыта всего несколько секунд, но Надя, Херманссон не сомневалась, попробовала выглянуть в коридор.

Она сразу же выключила магнитофон.

— Раньше у тебя на руках был ребенок.

Девочка все еще смотрела на закрытую дверь.

Херманссон включила магнитофон, убедившись, что девочка действительно поняла вопрос, который она только что задала.

— Маленький ребенок. Примерно полугодовалый. Так, Надя?

— Да.

— Твой ребенок?

Эверт Гренс молча сидел и слушал.

Понимал он не так много, но юная девочка с тиком, потоотделением и пятисантиметровыми шрамами на предплечьях — здесь переводчик не нужен. Ребенок, дурно пахнущий, с абстинентным синдромом, Эверт смотрел на нее и чувствовал что-то похожее на безнадежность. Откашлялся и хотел было сформулировать дополнительный вопрос, как вдруг тишину разорвал навязчивый сигнал.

Он вздохнул.

Девочка сжалась, уставилась на телефон. Гренс не поднимал трубку, пока сигналы не прекратились.

Он опять откашлялся, глядя на девочку, приготовился задать свой вопрос, но звонки грянули снова.

Гренс с досадой взял трубку:

— Да!

— Эверт?

— Я просил отключить телефон. Сюда звонить нельзя. Какого черта! Уже второй раз за это утро коммутатор соединяет…

Тот же голос, что и раньше. Из дежурной части.

— Эверт, еще работа.

Гренс огляделся. На столе папки, на диване девочка.

— Слушай, у меня было тридцать два дела одновременно. Несколько часов назад ты добавил тридцать третье. Теперь пытаешься навязать тридцать четвертое?

Он крепко сжимал трубку, снова глянул на девочку, пытаясь обуздать закипающую ярость.

— Труп женщины. Где-то в кульверте больницы Святого Георгия. — Дежурный даже не думал отвечать. — Похоже, убийство, Эверт.

*

Она слушала, как шаги тихо приблизились, прошли мимо, затихли.

Кто-то шел по туннелю, шаркая по бетонному полу.

Она положила ложку, но продолжала прислушиваться даже после того, как шаги постепенно затихли.

Она не любила шаги.

Когда кто-то шел мимо их двери.

Поправила скатерть. Скатерть красивая. В красно-белую клетку, как в дорогом ресторане, куда она ходила с родителями, когда была маленькая. Она ела лазанью, и никто не кричал, ни разу за весь вечер, такое было время.

Стол, конечно, не ахти какой. Четыре поддона, один на другом. Но скатерть закрывала их целиком, красно-белая ткань, единственное, что было видно.

Она открыла банку супа из армейских запасов, вытащила бутерброды с сыром, оставшиеся от последней акции городской благотворительной службы, там, наверху, на улице возле Фридхемсплан, положила поверх консервированную ветчину с продовольственных складов «ИКА». Хороший завтрак. Она осторожно разогрела его на плитке, которая стояла на полу между матрасами и столом.

Плитку они раздобыли как-то ночью, в одной из школ неподалеку, самую маленькую из тех, какие она видела, в кухонном уголке учительской. Но шнур был длинный, включен в тройник, подвешенный под потолком туннеля.

— Лео?

— Да?

— Привет.

Она посмотрела на него. Ночь выдалась длинная, он устал, глаза у него закрывались сами собой. Она очень его любила.

— Послушай!

— Да?

— Я сказала «привет».

— Привет.

Лампа на столе, включенная в тот же удлинитель, была красная, как клетки на скатерти. Маленький абажур забирал большую часть света. Она долго упрашивала, и в конце концов он принес эту лампу, из другой учительской, из другой школы, что неподалеку от Роламбсховспарка.

Она подвинула лампу, его усталые глаза, надо их поберечь.

Они уже почти покончили с завтраком, когда снова послышались шаги. С той же стороны, что и раньше. На сей раз они звучали громче обычного, упорные, навязчивые.

И вдруг остановились. Совсем близко.

Лео уже встал, метнулся между матрасами, мимо очага, прислушиваясь к звукам, которые успели смолкнуть.

Она видела, как он вздрогнул, когда в дверь постучали.

Спрятаться за столом было трудно, она пригнулась, но без толку. Стучали редко, здесь никто этого не делал, туннель дарил людям покой.

Она узнала обоих. Одного, безымянного, видела несколько раз и знала, что он всегда обретался тут. Другого звали Миллер, временами она разговаривала с ним, он из тех, что приходят сюда и уходят. Зимой живет в туннеле у выхода на Игельдаммсгатан, летом — в квартире где-то на севере города. Очевидно, у него была жена и взрослые дети, она не спрашивала, почему он обитает как бы между мирами, верхним и нижним, но, может быть, когда-нибудь все-таки спросит.

Они были очень похожи, когда стояли рядом. Обоим около шестидесяти, длинные седые волосы торчат из-под полосатых шапок, лица розовые, морщины, словно глубокие канавы от рта до ушей.

Глаза у обоих добрые, такие тоже бывают.

— Я просто хочу, чтобы вы знали, — говорил Миллер. Он стоял в дверном проеме, на фоне темного туннеля. — Там, у больницы, большой шухер. Похоже, они спускаются сюда.

Если хочешь, чтобы тебя не нашли.

Она зажмурилась.

Не сейчас. Не сейчас.

*

Асфальт у главного входа больницы Святого Георгия был покрыт снегом, под которым тоже лежал снег, а под ним прятался скользкий, гладкий лед.

Эверт Гренс вышел из машины, но, не сделав и двух шагов, поскользнулся и упал навзничь, как ребенок или пьяный, никто не успел прийти на помощь, а в беглых взглядах прохожих читалось лишь унизительное сочувствие. Он чертыхнулся и, поднимаясь, оттолкнул руку Свена Сундквиста.

Гренс ненавидел зиму, не понимал, что в ней хорошего.

Сейчас, утром, люди большей частью входили в огромную больницу, а не выходили. Гренс окинул взглядом вестибюль. Просторный, как во многих больницах. Но именно здесь он бывал редко, хотя эта больница ближайшая от Крунуберга. Справочная стойка, за ней дежурный в форме частного охранного агентства, который терпеливо объяснял очередному посетителю, куда ему идти. Кафе, где пришедшие слишком рано коротали время за чашечкой дорогого натурального кофе, сидя за столиками вместе с неизвестными в больничной одежде, которым разрешили покинуть койки, чтобы ненадолго почувствовать себя почти здоровыми. Библиотека, киоск, чуть подальше — аптека. Больница Святого Георгия ничем не отличалась от других. Любому пробывшему здесь более десяти минут нужно было поднимать глаза к вывескам под потолком, чтобы вспомнить, где он находится.

— Комиссар Гренс?

— Да.

— Нам вниз, лестница слева.

Эверт Гренс не знал молодого полицейского, который дожидался его возле дивана у самого входа. Такой же, каким был он сам много лет назад. Юноша быстро прошел по коридору, а затем стал спускаться по лестнице в подвал. Ушибленное бедро все еще болело, и Гренс хотел было попросить его идти помедленнее, но сдержался. Какого черта! Чтобы потом молодняк за обедом в кафешке судачил о немощном калеке, который еле-еле передвигает ноги?

— Сигнал поступил примерно час назад. Охранник нашел тело в кульверте, который проходит в самом низу.

Молодой полицейский на ходу свободно разговаривал, дышал ровно. А Гренс запыхался, слова не мог вымолвить нормально. Те времена, когда он без труда мог вести на лестницах разговоры, давно миновали.

— Труп?

— Женщина. Лежала на койке, под несколькими одеялами. Охранник снял одеяла и увидел ее. Он собирался переправить койки на другой этаж.

Перед ними открылся кульверт. Шаги, гулко отдаваясь от стен, гудели в ушах.

— Сначала он решил, что перед ним умерший пациент. Но потом сообразил, что больничный персонал, намереваясь показать покойника родным, заворачивает его совершенно иначе. Тогда он позвонил своему начальнику. А тот в свою очередь связался с врачом.

Туннель изменил направление, стал еще шире, еще серее от бетона. Молодой полицейский шел все так же быстро, так же чертовски легко, оглянулся, сначала на Гренса, потом на Сундквиста, и сказал, уже не столь ровным голосом:

— Доктор спустился вниз. Увидел труп. И поднял тревогу. Вы сразу поймете почему.

Кульверт сделал еще два поворота, сузился и снова расширился. Нильс Крантц стоял за бело-синим ограждением из пластиковой ленты, которой отмечали место преступления. Внутри этой зоны работали криминалисты, старались зафиксировать улики, основу расследования.

Молодой полицейский из отдела общественного порядка коротко кивнул Крантцу, доложив, что с этой минуты все полномочия переходят к Эверту Гренсу и Свену Сундквисту. Гренс тотчас оттянул книзу бело-синюю ленту, чтобы перенести через нее свою негнущуюся ушибленную ногу.

— Погоди, Эверт. — Нильс Крантц устало развел руками. — Сперва мы должны осмотреть всю зону.

Вот так каждый раз.

Крантц вздохнул, достаточно громко, чтобы Эверт Гренс мог услышать. Он неплохо изучил комиссара. И знал, как и сам Гренс, что дознаватель начинает со сбора информации, допроса свидетелей и потерпевших. Не положено ему шастать внутри ограждения, пока там работают криминалисты, в перчатках и с пинцетами.

Кроме того, он знал, так же как и Гренс, что и в этот раз, и в следующий ему придется призывать комиссара к порядку.

— Что ты можешь мне показать?

Вот так каждый раз.

— Все осмотрено до самой кровати. Но, если хочешь войти, надевай вот это. — Крантц протянул им два белых халата, синие пластиковые бахилы и прозрачные шапочки. — И потом, Эверт, на сей раз ступай только туда, куда я разрешу.

Эверт Гренс и Свен Сундквист сняли пальто, еще мокрые от снега. Гренс тщательно натянул на ноги бахилы, надел халат, который оказался маловат, надвинул на лысину шапочку. Раньше, думал он, нас не заставляли рядиться в это барахло. Впрочем, лучше смешная шапчонка, чем потерянная улика. Объем технической информации ныне невероятно возрос, за последние годы аналитическая криминалистика развивалась семимильными шагами, не в пример мозгам дознавателей.

Нильс Крантц приподнял бело-синюю ленту, пропуская Гренса и Сундквиста на место преступления.

— Следуйте за мной.

Последний участок туннеля. Значительно более короткий. На взгляд Гренса, метров пятьдесят.

Здесь, в конце коридора, было темнее. Люминесцентных ламп не так много, и светили они послабее. А может, все дело в стене, которая хуже отражала свет, в старом, шершавом бетоне.

Примерно на полпути стояли восемь коек, одна возле другой. Большие, тяжелые, с металлическими спинками, на колесах. Склад посреди коридора. В больницах такие импровизированные склады возникают часто и совершенно спонтанно по причине нехватки места.

Труп лежал на самой дальней койке.

Женщина.

То, что раньше было женщиной.

Нильс Крантц остановился, у него за спиной Эверт Гренс нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Хотел подойти ближе, ему необходимо увидеть ее, увидеть лицо мертвой женщины, которое на ближайшее время станет частью его самого.

Я никогда не говорил с ними.

Я вообще редко когда видел их раньше.

Но после их смерти мне приходится разделять их мысли, их привычки, их будни. Я вдруг должен знать, что они ели на завтрак и с кем последний раз имели половой контакт, ездили ли они на работу на велосипеде или добирались на метро. Я знаю мало кого из живых, мне вообще на них наплевать, зато, черт побери, о множестве покойников я знаю больше, чем о себе самом.

Она лежала так спокойно.

Некоторые из них словно бы лежат спокойнее других.

Волосы у нее черные, довольно короткие, прямые. Может статься, цвет не природный. Слишком уж темный, такой часто получается, когда волосы красят дома.

Лежала она на спине, в верхней одежде. Куртка застегнута на все пуговицы и пропитана кровью, ткань буквально одеревенела от жидкости, которая давно успела засохнуть.

На вид ей лет сорок.

— Давно?

Людвиг Эрфорс, судмедэксперт, помедлил, глядя на труп:

— Это убийство, Эверт.

— Давно?

— Она пролежала здесь несколько дней.

Волосы, одежда, возраст. Они стояли возле человека, у которого пока нет имени, и формулировали все то, что полагается на первом этапе расследования убийства.

Собственно, следовало бы поговорить и о ее лице.

И они, разумеется, это сделают. Всего через несколько минут. Просто лучше немного подождать, ничего пока об этом не говорить.

И Гренс, и Свен Сундквист, и Нильс Крантц молчали. Даже Эрфорс, который каждый день резал мертвые тела, говорил об этом только в диктофон, упрятав реальность в заумные медицинские термины.

Ведь на лице у нее кое-чего не хватало.

Не было кожи.

Лицо словно изрыто ямами.

 

Настоящее время

четверг, 9 января, 11:30

церковь Святой Клары

Ну и холодина.

Джордж стоит на коленях в снегу, когда-то белом. Но теперь, когда его утоптал народ, спешивший наискось через церковный двор в стремлении срезать пару метров и сэкономить секунду-другую или просто не привыкший ходить по расчищенным дорожкам, — теперь снег стал другим, приобрел цвет земли и асфальта.

Джордж озяб и мечтает вернуться в тепло и тишину. Наверно, виноват ветер, в январе он особенно силен, насквозь пробирает через толстые куртки, не спрашивая позволения.

Но хуже всего наркоманы… Весь снег изгадили, из-за них ему приходится по нескольку раз в день елозить на коленях, наводить порядок. Ведь он следит и за двором, он из тех церковных сторожей, что гордятся своей работой.

Они уже давно тут шастают, разрывают могилы у южной стороны церкви, наркотики там прячут. Даже мертвым… Он громко вздыхает. Даже мертвым нет покоя; когда общество изгоняет торговцев с бетонных площадей и улиц, торговцы наркотой ищут в городе другие места, к примеру церковь по соседству, люди в форме, похоже, редко ищут их здесь.

Он снимает перчатки, кладет их на грязный снег, ставит на место кусок могильной плиты, прижимает изо всех сил, закрывая дыру, чтобы торговцам негде было оставить свое зелье.

Джордж встает на ноги, озирается по сторонам. Уже почти полдень, а светлее, должно быть, не станет, зима как-никак, об эту пору года что рассвет, что вечер — все едино, разницы нету. Он идет к главному притвору, скоро служба, надо проверить, все ли на месте, не капает ли на пол стеарин с белых свечей, загружены ли тележки с библиями и псалтырями.

Он думает о ней. О той, что вот уже почти три часа сидит в пустой церкви, неподвижная, молчаливая, в середине одного из передних рядов. Все утро он изредка поглядывал на нее, такая молоденькая, и пахнет от нее больно уж резко, непривычно, лесным пожаром и дымом, а еще чем-то кислым, немытым.

Плечи у нее худые, волосы длинные, спутанные — вот и все, что можно видеть. Сквозь пленку, что покрывает ее кожу, не пробьешься — маска, щит, стена.

Она ребенок. Но горе у нее взрослое.

Целый час он выставлял металлические цифры на алтарной доске, и двигал стулья возле купели, и менял покровы на двух столах. Раннее утро миновало, близился полдень, только тогда он подошел в первый раз.

Постоял у ее ряда, тихонько шагнул ближе, посмотрел на нее и спросил, как она себя чувствует, не нужна ли помощь, если что — он поможет, такая у него работа здесь, в церкви.

Она смотрела прямо перед собой. На глазах та же странная пленка.

Он постоял еще немного, продолжая задавать свои вопросы, пока она в конце концов вроде как откликнулась на его присутствие. Веки чуть заметно затрепетали, из груди раз-другой вырвался тяжелый вздох. Возможно, она даже поняла, что он ей говорил.

Стало быть, не психопатка, не кататоник, просто хочет, чтобы ее оставили в покое.

Он снова открывает дверь, входит. Очутившись в тепле, облегченно переводит дух, снимает тяжелую куртку.

Она сидит на том же месте.

В церкви собралось много прихожан, десятка три, а может, даже четыре, как обычно в будний январский день. Большинство ему знакомы. Они входят с мороза, кивают ему, зажигают свои свечи, садятся, как привыкли, — одни здесь, другие там.

Но в ее ряд никто не заходит.

Мешает пустота.

Красная куртка и тяжелый запах требуют места, на которое никто не покусится.

Джордж, по обыкновению, стоит у металлического кольца со стеариновыми свечами, оттуда ему всех видно, каждую спину. Слышит за спиной легкие шаги, это кантор, молодая женщина, которая играет лучше своей предшественницы. Мимоходом она улыбается, и он улыбается в ответ. Кантор идет к лестнице на хоры, к двери, за которой комнатка с большим органом.

Кто-то кашляет, кто-то роняет на пол Псалтырь и смущенно оглядывается, когда шум отдается эхом. Тишина, ожидание.

Священник — новый, Джордж видел его всего несколько раз — выходит из ризницы, становится у алтаря.

Первый звук органа.

Прихожане смотрят на металлические цифры на черной доске, листают тонкие страницы.

Псалом красивый, многие подпевают. Звуки органа и голоса летят ввысь, на мгновение все сливаются воедино, забывают о городе, шумящем за стеной, внутри становится тепло.

Сторож поправляет покосившуюся свечу, потом вытаскивает ее, заменяет другой, более устойчивой.

Затем оборачивается, смотрит на то место, где уже несколько часов сидит девочка. Спрашивает себя, зачем она наклонилась вперед, обхватила руками голову и закрыла уши, зачем замкнулась в себе.

 

Ранее

50 часов назад

Он стоял на углу, где кульверт делает последний поворот.

Казалось, на лице у нее кое-чего не хватало.

Отсюда был виден весь конец подвала, плохо освещенная часть.

Не было кожи.

Продвигаясь, Эверт Гренс старался ступать в точности на те же места, что и раньше, когда шел сюда следом за Нильсом Крантцем. Ему вовсе не хотелось дурацких разговоров с криминалистом насчет где, что и как. Он только что видел такое, о чем и помыслить не мог, и должен был обдумать это в одиночестве, взглянуть со стороны, чтобы понять.

В нескольких местах ее лицо словно изрыто ямами.

Вытянутое пространство, тьма, норовящая заполонить его. В некотором отдалении — место действия. Крантц и Эрфорс распорядились установить мощные лампы, чтобы осветить восемь металлических коек, конусы света четко разделили подземный коридор, одна его часть утонула во тьме, другая, ярко освещенная, отчетливо выступила на первый план.

Гренс хорошо видел, что она лежала на спине и была в куртке, цвет которой трудно определить из-за засохшей крови.

Но лица отсюда не разглядеть. Жуткие ямы.

Нильс Крантц и двое его коллег все еще ползали по полу, одетые в белое, с фонариками в руках, обыскивали каждый миллиметр бетона от койки до конца кульверта. То один, то другой вставал на ноги и подзывал других, показывая им что-то почти невидимое.

Гренс вздохнул. Через несколько минут они начнут говорить об этом.

— Эверт!

Через несколько минут — это сейчас.

— Эверт, похоже… похоже, тут вроде как… укусы. — Людвиг Эрфорс стоял возле койки. Сунув диктофон в карман пиджака, снимал перчатки. — Причиненные после смерти. — Судмедэксперт жестом предложил Эверту Гренсу стать по другую сторону койки. — Но умерла она, по-видимому, вот от этого. — Он указал на грудь и живот женщины. На заскорузлой ткани куртки обозначились темные контуры пятен высохшей крови. — Колотые раны, нанесенные предположительно длинным узким ножом. Их много.

Ты пролежала здесь несколько дней. На лице у тебя кое-чего не хватает. Например, здесь, на скуле, с правой стороны.

Гренс смотрел на бездыханную женщину.

Ямы, я вижу твои кости, ты знаешь?

Она — работа. Для него, для Эрфорса, для Крантца.

Не человек. Всего лишь то, что они будут анализировать, пока не разберутся во всем и не перейдут к анализу чего-нибудь другого.

Не человек, уже не человек.

Эверту Гренсу требовалось больше информации. Но он понимал, Эрфорс сказал все, что мог. Он вернется после вскрытия, когда выяснятся новые детали, новые факты, которые в долгом ходе расследования станут частью будничной жизни безымянной женщины.

Гренс отвел взгляд от ее лица, обошел вокруг койки, остановился, сделал еще круг. От нее пахло. Как-то странно. К сильному сладковатому запаху трупа примешивалось что-то другое.

Еще круг.

От нее пахло дымом. Не сильно, словно кто-то покурил, проветрил помещение и нагнулся к тебе, едва уловимый затхлый запах, прилипший к одежде.

Он нагнулся, совсем близко, но не касаясь ее одежды.

Дым не табачный. Скорее запах гари, кислый сероватый дымок от сырой листвы.

Находясь так близко от мертвых, пожалуй слишком близко, он не мог отделаться от ощущения, что они смотрят на него. Без любопытства, без особенного интереса, скорее равнодушно, немного обиженно.

Кто ты? Что ты делаешь возле меня? На что смотришь?

И он вполне мог их понять.

— Я поговорил со всеми тремя.

Свен Сундквист шел точно так же, как он сам, стараясь двигаться по указанному Крантцем маршруту. Гренс слушал, кивал, ждал подробностей.

— Они все — и охранник, и начальник смены, и врач — трогали одеяла. Как мы и думали. А возможно, трогали и тело.

Эверт Гренс знал, что для Свена невыносимо находиться рядом с трупами. Младший коллега слишком любил жизнь, ключом кипевшую вокруг него. По крайней мере, Гренс привык думать, что такие люди, как Свен, не могут примириться со смертью. Поэтому разделение труда на первом этапе расследования убийства с годами сложилось само собой. Свен вел допросы вдали от места преступления, тогда как он сам вел дознание в непосредственной близости от погибших.

— Я предупредил, что у них возьмут отпечатки пальцев и ДНК для возможного последующего исключения.

Свен Сундквист стоял в нескольких метрах от койки, Эверт Гренс — между ним и трупом. Гренс заслонял тело, так что Свен Сундквист не видел безмолвного рта и пустых глаз. Он с благодарностью посмотрел на своего начальника.

— Одеяла упакованы в пакеты и полчаса назад отправлены в Линчёпинг, в Государственную экспертно-криминалистическую лабораторию, для анализа. А тело…

Он замолчал.

Эверт Гренс нечаянно подался в сторону. И Свен Сундквист увидел труп. Не мог не увидеть.

Его взгляд впервые скользнул по ее лицу, по ямам. Он видел ее лишь мельком, когда они пришли сюда, а после старательно смотрел в сторону. Но теперь будто прилип к ней взглядом и не мог оторваться.

— Кажется…

— Я позабочусь о трупе, Свен. Тебе незачем здесь оставаться.

— Эверт… кажется, я узнаю ее.

*

Кресло было мягкое, от подушки сиденья и до верха спинки, до самых плеч. В нем можно утонуть, спрятаться; красная кожаная обивка пахла новизной и роскошью. Она громко хихикнула. Если б кто заглянул сейчас в эту комнату! Темный туннель в семнадцати метрах под асфальтом, воздух пропитан запахом поддонов и технического спирта. Бетонное помещение за железной дверью, с тонкими матрасами и желтыми больничными одеялами на полу. И девочка с сажей на лице, вполне всем тут довольная.

Она снова хихикнула.

Девочка, сидящая в кресле.

В новеньком кресле стоимостью тридцать тысяч крон, которое Лео три ночи назад забрал из кабинета одного из начальников школьного ведомства.

Она так и не поняла, как он умудрился протащить его из тамошнего подвала, что на углу Альстрёмергатан и Фридхемсгатан, через канализационный коллектор, именно там очень узкий, а потом сюда, по длинному соединительному коридору.

У нее был день рождения, и она пожелала в подарок кресло.

Она слегка покачивалась взад-вперед, пыталась успокоиться. Смотрела на него, он опять спал, почти у ее ног, и будет спать долго, после ночных-то странствий.

Она хотела опять хихикнуть. Это ведь так здорово. Но не получилось.

Ненавидела она один-единственный день.

Ей не хотелось ничего другого. Хотелось каждый день, каждый час жить, как теперь, с Лео, с темнотой, с теми, кто не навязывается.

Только вот этот день.

Два часа, раз в неделю. Когда нужно быть чистой. И видимой.

Лео много раз говорил, что это, мол, не обязательно. Много раз смотрел на нее, прежде чем она покидала комнату, просил остаться.

Один-единственный раз в неделю без защитной пленки.

Она этого не любила. Но знала, что так надо. Ради себя самой. Ради лекарства. Его всегда хватало ровно на семь дней, и этот способ — самый простой. Ей необходимо чувствовать себя спокойно, а Лео необходимо переносить свет, который распугивал больших крыс.

Он делал все. А она могла сделать только это. Таков ее вклад. Иначе в ней не будет нужды.

Она снова примет душ.

Оттолкнет руки, которые с давних пор преследовали ее всякий раз, когда она открывала кран, и крепко вцеплялись ей между ног, пока одна лишь вода проникала между их телами.

Она громко хихикнула.

Получилось.

Стоит только напрячься, крепко сжать кулаки, смешки сразу тут как тут.

Лео спал крепко и проспит еще несколько часов. Он лежал на животе, как почти всегда, уткнувшись лицом в матрас.

Она чувствовала себя одинокой.

Осторожно раскачивалась в кресле, взад-вперед, сигарета, его медленное дыхание.

Пропади он пропадом, этот день.

Она не могла прогнать собственные мысли, ей нужно поговорить, просто поговорить, о чем угодно, но с кем-нибудь, не с самой собой.

Красная куртка висела на гвозде у двери, она надела ее, в туннеле, что вел на север, всегда зябко, дует там очень.

Две сотни метров, если пойти ближней дорогой, и почти вдвое больше, если выбрать любимый путь, по старой бетонной трубе, где можно идти выпрямившись во весь рост.

Комната у него маленькая, больше похожая на случайную выемку, можно пройти мимо и не заметить, ведь чуть дальше впереди — огромное помещение, настоящий зал, занимающий большую часть пространства под парком вдоль Игельдаммсгатан.

Миллер сидел по-турецки, прямо на земле, он был один, как она и надеялась. Полосатая шапка надвинута на лоб, кустистые брови, волосы возле щек растрепаны еще больше, чем несколько часов назад, когда он вместе с безымянным стучался в их дверь, на подбородке многонедельная щетина.

Она знала, что лицо у него доброе. Правда, сейчас не разглядишь.

— Можно войти?

Он кивнул. Он как Лео. Скупой на слова.

Она опустилась на коленки, вползла внутрь. Через метр-другой стало попросторнее. В полный рост не встанешь, но почти.

Он достал нераспечатанную пачку печенья:

— Хочешь?

— Нет.

— Сигарету?

— Да.

Миллер отложил печенье в сторону, разыскал табак и бумагу в одном из многочисленных карманов. Посмотрел на нее:

— Сегодня?

Он знал, куда она собирается. Знал, что она принесла с собой. У всех у них, по сути, одинаковая история. Маленькие девочки, дети, сбежавшие из дома, чьи-то руки, которые о них позаботились, приютили на неделю, на месяц. Ему это не нравилось, но он молчал. Обычно они опять исчезали, прежде чем он успевал запомнить их имена. Но были и такие, как она. Те, что не уходили. Грязь, сажа, нечистоты становились для них защитным покровом, оболочкой, без которой они были словно прозрачны.

— Сегодня.

Она оставалась здесь дольше всех прочих. Года два уже, а может, и больше. Пришла сюда совсем маленькой девочкой. Теперь она стала другой.

— Ты ведь поступаешь так, как хочешь.

— Всего на час-другой.

— Как хочешь.

Миллер любил ее. Но никогда никого не выдавал.

До того дня, три недели назад.

Он долго обдумывал свое решение. Она такая молоденькая, такая хрупкая… он боялся, что задним числом пожалеет, однако теперь, глядя на нее, не чувствовал сожаления, не раскаивался, он поступил правильно, иной раз и так бывает.

Ах ты, малышка.

— Только на час-другой. Ну как?

Она попробовала улыбнуться. Даже рассмеяться.

Ах ты, малышка, малышка.

Он все тщательно продумал. И выбрал сестру милосердия, Сильвию, пожилую женщину, которая работала в общине Святой Клары и несколько раз в неделю приходила на угол Фридхемсплан, раздавала кофе и бутерброды.

Я проболтался, рассказал о тебе кой-кому наверху, ради твоего блага.

Три недели назад. Он взял кофе и попросил сестру милосердия отойти в сторонку, подальше от чужих ушей. Эта женщина когда-то сама жила на улице, а потом изменила свою жизнь, она попусту не болтала, он ей доверял. Они отошли к автобусной остановке, и он рассказал о девочке, которая живет в подземельях и не возвращается наверх. Он больше не в силах с этим мириться. Два с лишним года видел ее в коридорах и знал, есть люди, которые тоскуют по ней.

Тебе здесь не место, ты слишком молода, чтобы прятаться.

— У тебя есть еще?

Она показала на сигарету, от которой остался только пепел. Пакет с табаком был пуст, Миллер вытащил изо рта свою сигарету, дал ей:

— Держи.

Он поступил правильно.

— Не стоит тебе так много курить.

— Мне надо.

— Зачем?

— Просто надо, и всё.

Она держала ее в руке, рука дрожала, он замечал в последние месяцы, что она дрожит все сильнее.

Он провел ладонью по ее спутанным волосам.

Он все рассказал. Он больше не одинок. Сильвия тоже знает о ней.

Она может делать с этим знанием что хочет.

Теперь это не его дело.

*

От нее пахло дымом.

Запах кисловатый, душный. Перед глазами упорно стояла тлеющая куча мокрой листвы. Хорошо знакомый запах.

Эверт Гренс по-прежнему находился рядом с освещенной койкой. Недавно ты была жива. Женщина, у которой на лице кой-чего не хватало. А теперь мертва. Он смотрел на ее грудь и живот, куда, по словам Эрфорса, кто-то вонзал нож, снова и снова.

У тебя есть имя. Ты о чем-то думала. Где-то у тебя был дом.

— Эверт? — Нильс Крантц стоял у ограждения, куда совсем недавно заходить запрещалось. Знаками подзывал Гренса, Свена Сундквиста, который ждал поодаль, и Эрфорса, собиравшегося уходить. — Идите сюда.

Крантц стал на колени, попросил остальных сделать то же самое. Одна из ультрафиолетовых ламп, с какими он работал раньше, лежала перед ним, он поднял ее, осветив пол, пыльный бетон возле своей левой ноги.

— Теперь мы знаем, откуда она тут взялась.

Они передвигались по зоне, которую криминалист и два его помощника только что осмотрели.

— Следы волочения. Заканчиваются у койки с трупом. Сгустки свернувшейся крови и текстильные волокна, вероятно от ее одежды. Рядом мы зафиксировали следы ног. Вероятно, того или тех, кто ее тащил.

Гренс присматривался, не видя того, о чем говорил Крантц.

— Следы волочения. Откуда?

— Протяженность следов сто шестьдесят два метра. Вон оттуда.

Он показал в ту сторону, откуда сорок пять минут назад пришли Гренс и Сундквист.

— Идите за мной.

Нильс Крантц встал, пошел. Эверт Гренс достал мобильник и на ходу уже в третий раз попробовал дозвониться до персонала Аннина санатория. Он знал, что сейчас ее уже, как всегда, доставили в одну из небольших клиник, наверняка дали наркоз и вот-вот отвезут в операционную. Знал, что предстоит обычное обследование, какие-то замеры внутричерепного давления, что персонал санатория много раз за последние годы просил его не нервничать, положиться на них, прекратить эти дурацкие проверки, которые были для него единственной опорой.

Не получалось. Страху не прикажешь.

Страх забивается вглубь и сидит там, как ноющая боль под ложечкой.

Он несколько раз чертыхнулся, даже заставил остальных обернуться. Третья попытка позвонить из этого окаянного подземелья — и третий раз неудача, связи нет.

— Минуточку.

Крантц поднял руку. Он стоял у двери посередине длиннущей стены. Тот же цвет, что и везде. Что это — намеренная маскировка или просто одна банка краски, которая все никак не заканчивалась? — спросил себя Гренс.

— Подождите там.

Серая дверь, которую при других обстоятельствах было бы трудно заметить. Но сейчас на сером виднелись черные пятна. Поверхность двери испачкана сажей.

— Мы пока не полностью ее осмотрели, хотим открыть и обследовать обе стороны. Персонал больницы имеет ключ только от одного замка. Мы ждем ключ от второго. — Крантц опустил руку и посмотрел на черные пятна. — Сто шестьдесят два метра. Следы волочения начинаются отсюда.

Свен Сундквист шагнул поближе к двери:

— Ты думаешь, эта женщина… оттуда?

— По всей видимости.

Эверт Гренс сделал четвертую попытку позвонить, и снова безуспешно. В сердцах отключил телефон.

— Боюсь, там возникнут проблемы. — Он стоял рядом со Свеном, в метре от стены кульверта. — За этой стеной начинается подземный Стокгольм. Настоящий. Огромная система туннелей, проходящая под улицами, парками, везде, куда ни ступи ногой. Многие километры бетонных труб, порой настолько широких, что можно спокойно гулять внутри. — Гренс махнул рукой возле замков.

— Я бывал там несколько раз. Не через больницу, через другие спуски. Такие двери есть в каждом общественном здании. По крайней мере, раньше все районы строили с выходом к туннелям. Иногда надо миновать коммутаторные помещения телефонной сети, в этом кульверте они тоже имеются, иногда электроподстанции. Но каждый раз через такую подземную дверь.

Людвиг Эрфорс до сих пор молчал. Сейчас он поставил свою сумку на пол.

— Ты говорил о системе туннелей. — Он медленно кивнул, словно себе самому. — Мне бы надо… Эверт, система туннелей… она связана с канализационными коллекторами?

— Тут все связано, вся эта хреновина. Канализация, армейские коммуникации, телекоммуникации, система теплоснабжения. Туннели разных размеров, идущие во всех направлениях, соединенные между собой коридорами, дверьми, люками и черт знает чем еще. Никто уже не представляет себе общей картины. Слишком все старое, слишком протяженное, расположено слишком глубоко. Господи Боже мой, одна только канализационная сеть — миль восемьдесят, считая с пригородами.

Эрфорс опять кивнул. Он из тех, кто заранее тщательно взвешивает каждый свой шаг. Из тех, кто сидит на кухне в уголке и слушает, пока в доме полным ходом идет праздник.

— Ямы на лице женщины. Теперь я знаю, откуда они.

Эверту Гренсу нравились такие люди, и он всегда слушал их очень внимательно.

— Бурые крысы, Эверт. Это их укусы.

Свен Сундквист встрепенулся:

— Укусы?

— Думаю, да.

Свен покачал головой:

— Но там… не знаю, ямы… они слишком уж большие.

Эрфорс отступил на несколько шагов назад, показывая рукой в ту часть кульверта, где лежал труп.

— Бурые крысы — животные крупные. До тридцати сантиметров. И хвост сантиметров двадцать. В общем, полуметровые зверюги. Думаю, ее погрызла не одна крыса. Они были разной величины, судя по укусам. В туннеле их миллионы. Одна крысиная пара при благоприятных условиях может дать за год потомство в тысячу голов.

В коридоре послышались шаги. Молодой полицейский, который утром встретил Гренса и Сундквиста в вестибюле больницы, быстро подошел к ним и ловко нырнул под бело-синюю ленту.

— Здание осмотрели, как приказано. Посторонних лиц не обнаружено, — сказал он, обращаясь к Эверту Гренсу, затем продолжил, теперь уже глядя на Нильса Крантца: — Начальник охраны сказал, что второго ключа в больнице нет.

— Это все?

— Все.

Эверт Гренс посмотрел на криминалиста, коротко рассмеялся:

— Я сам мог бы тебе это сказать, Нильс. Если б ты спросил. Надо связаться с гражданской обороной. Ключи от таких замков находятся у них.

Крантц ничуть не обиделся, сказал, что сейчас вернется, и куда-то ушел. Эверт Гренс подождал, пока его шаги стихли в отдалении, и подошел к Эрфорсу:

— Ты сказал, она пролежала здесь несколько дней. А точнее?

— Точнее пока не знаю.

— Попытайся. Прикинь. Как давно она мертва?

Эрфорс вздохнул:

— Я гадать не люблю, как тебе известно.

— Попробуй.

— Как минимум тридцать шесть часов. Точнее скажу после вскрытия.

Гренс смотрел на дверь в стене кульверта.

— Помоги-ка мне, Свен. Ты их допрашивал.

Свен Сундквист поискал под белым халатом, чувствуя боль в укушенных мальчиком пальцах. Осторожно выпрямил их и попробовал достать блокнот, застрявший в наружном кармане куртки.

— Согласно расписанию, вечерний охранник проходит по кульверту последний раз в двадцать пятьдесят. И в будни, и в выходные, поскольку вывозит мусор, я полагаю. Тогда, как утверждает начальник охраны, кучи одеял на койке не было. Стало быть, труп мог появиться здесь самое раннее в двадцать один час. — Сундквист полистал блокнот, открыл его на одной из последних страниц. — В семь тридцать утра ее обнаружил дневной охранник. На обратном пути с двумя вагонетками завтрака. Иными словами, она пролежала здесь десять с половиной часов. В этом кульверте. Если ее притащили из системы туннелей, собаки еще сумеют взять след.

Впервые за все утро воцарилась тишина. Крантц, который, шурша, елозил по полу, куда-то ушел, пластиковая лента никого сюда не допускала, а у Эверта Гренса больше вопросов не было. Он коротко кивнул, взглянув на Свена и Эрфорса. Ему надо подняться этажом выше, в комнату охраны, поискать обычный телефон, которому не мешают толстые стены.

Сначала он позвонил в дежурную часть. Через пятнадцать минут кинолог с собакой будет здесь.

Следующий разговор тоже был недолгим. В кратких словах он изложил Херманссон ситуацию с трупом в больничном кульверте. И попросил ее с этой минуты возглавить дело, с которого начался этот день, — дело сорока трех детей, брошенных в центре Стокгольма. Он знал, что Херманссон способна руководить большим расследованием, причем куда лучше многих более опытных сотрудников.

Третий звонок. Ни гудков, ни разрыва связи. В Аннином санатории на Лидингё, едва ли в миле отсюда, трубку сняли сию же минуту.

Он попросил к телефону Сюзанну, студентку-медичку, которая работала внештатно и которой он в целом привык доверять. Она подтвердила, что Анни увезли рано утром и сейчас она под наркозом, что позволит сделать рентген и проверить пластиковую трубку, вживленную в мозг. Это необходимо, чтобы избежать гидроцефалии, которая, как объясняла студентка, возможна при кровоизлияниях в результате черепно-мозговых травм. Всего одно слово…

И двадцать семь лет в инвалидном кресле.

Я не успел.

Он держал тяжелую черную трубку и слышал голос, который говорил о том, что должно его успокоить. Но мыслями был не здесь, а на прогулке, которую он, Анни и Сюзанна устроили прошлой зимой. Однажды, когда он пришел проведать Анни, она, как обычно, сидела у окна, глядя на жизнь, и вдруг помахала кому-то рукой. Гренс был в комнате и видел, как она махнула рукой белому пассажирскому судну Ваксхольмского пароходства. Засмеялась и несколько раз пошевелила пальцами. А ведь неврологи, черт побери, твердили, что она никогда не сделает такого сознательного жеста. Как сумасшедший он выскочил в коридор, плясал среди больничной мебели, хохотал и плакал, пока персонал не опомнился и не потребовал, чтобы он успокоился. Несколько дней спустя он купил билеты на этот самый пароход. Они плыли среди заснеженных стокгольмских шхер, пили кофе, и на Анни было коричневое пальто с пушистым меховым воротником. Он тогда не придал никакого значения беспокойству студентки, да и теперь тоже, хотя она предупреждала, что будет очень тяжело, если ожидания не оправдаются и якобы осознанное движение на самом деле окажется всего лишь двигательным рефлексом и что чрезмерная надежда может причинить боль.

Когда он вернулся в кульверт под больницей Святого Георгия, тишина была забыта.

Свен Сундквист и Людвиг Эрфорс, стоя посреди коридора, разговаривали — о чем, он толком не понял. Кинолог с собакой ждал у ограждения дальнейших распоряжений. Нильс Крантц получил ключ, отпер дверь в стене и сейчас, громко и фальшиво насвистывая, выявлял на внутренней поверхности двери отпечатки пальцев — орудовал кисточкой и порошком.

Эверт Гренс не спеша направился к двери. И остановился, когда Крантц раздраженно замахал рукой, — попробовал вглядеться в темноту проема. Кромешный мрак, в котором глаза вообще отказывались что-либо различать. Огромная цементная труба, уходящая вдаль, пожалуй, какая-то черная планка под потолком, а больше ничего. Но вот запах. Тот самый, кисловатый, дымный, как от убитой женщины. И тепло, здесь явно теплее, чем в кульверте.

Вот откуда ты взялась.

— Я закончил, — удовлетворенно произнес Нильс Крантц. Его миссия, осмотр места преступления, была завершена.

Ты умерла там.

— Больше не будешь мазать?

— Дверь открыта.

Гренс обернулся к кинологу. Примерно в его годах. Но более подтянут, и волос побольше. Собака неподвижно сидела у его ног. Овчарка, почти черная, гораздо темнее тех, каких он помнил по былым временам.

Четкие, отлаженные движения, чуть ли не автоматические.

Ременная шлейка, пятнадцатиметровый поводок, пристегнутый к ней карабином и пока что выпущенный совсем немного.

Улавливая сигналы, тренированное животное нетерпеливо заскулило и забило хвостом.

Кинолог перехватил взгляд Гренса и повел собаку к дверному проему.

Потом сделал знак рукой.

Вперед, в туннель.

Следующей командой он задал направление: прямо!

*

Она посмотрела на часы, лежавшие на ящике у стены. Маленькие, из серебристого металла, с голубым циферблатом. Она смотрела на них раз в неделю. Лишь раз в неделю ей нужно было знать время.

11:05. Еще почти час.

Лео опять проснулся, нервно зашевелился, с ним так бывало временами, когда вокруг становилось опасно, а он не мог спрятаться. Она привыкла к подобным случаям и иногда давала ему свои таблетки, хотя их едва хватало, справлялась с собственным страхом, но видеть его страх была не в силах.

Сегодня холоднее. Она мерзла в туннеле по дороге к Миллеру, но решила, что зябнет оттого, что не выспалась. Сейчас они оба мерзли. Лео, дрожа, стоял посреди комнаты, она набросила поверх куртки одеяло, но все равно не согрелась.

— Это не обязательно.

— Знаю.

Он открыл дверь, вышел в туннель. Следующая комната была в двух шагах. Дверь, разумеется, железная, ключ — один из связки поменьше.

Комната вроде той, где они жили. Такая же большая, холодные бетонные стены, электропроводка под потолком. Вероятно, подобно многим другим помещениям в этой части подземелья. Их строили как своего рода склады на случай войны.

Сейчас тут был их склад.

Он всегда на замке, ни дым, ни крысы сюда не проникали.

Лео заполнил все помещение, от пола до потолка. Аккуратно ставил ящик на ящик, загружая их тем, что приносил ночами из домов, выходивших непосредственно в туннель. Слева стояла еда, консервы и бакалея, частью из армейских запасов, частью со складов продовольственных магазинов «ИКА». Посредине — четыре стопки желтых одеял, совсем новых, упакованных в прозрачный пластик. Справа — одежда, в основном форменная, со складов транспортного ведомства, предназначенная для водителей автобусов, машинистов поездов метро, дежурных.

На единственной пустой стене — два больших крючка с плечиками, на которых висело по комплекту синей униформы. Она сняла штаны, длинную юбку, кофты и куртку. Осталась в трусах и лифчике. Ей опять стало холодно, кожа во многих местах покраснела и воспалилась, растертая сырой одеждой.

Руки.

Они трогали ее промежность, хватали за грудь.

Раз в неделю. Здесь, внизу, достаточно одного раза.

Она надела форменную куртку, брюки, слишком широкие в бедрах, пуловер с треугольным вырезом и голубой каймой, даже кепку, у которой был мягковатый козырек.

Она терпеть не могла воду.

Снова вошел Лео, он, как всегда, выходил, чтобы не смущать ее.

— Ты знаешь, что надо делать.

Они смотрели друг на друга. Голос у него звучал твердо. Как всегда. В руках он держал маленькую связку, с которой снял два ключа. Один грубый, угловатый, второй обыкновенный, вроде того, какой у нее был раньше, от квартиры.

— Если кто-нибудь тебя остановит. Если спросит. Если вдруг, чего доброго, потеряешь ключи. Ничего не говори. Ты ничего не знаешь.

Этот разговор повторялся каждую неделю. Но она не пугалась. Понимала, что значат ключи. Ключи — это всё. Для Лео — это долгие годы, которые он провел и еще проведет под землей. Ключи — это сила, положение, предпосылка того, что они смогут и впредь жить в одиночестве.

— Этот и вот этот, если их свяжут со мной… тогда они придут сюда, со всеми звуками, со светом, мне этого не выдержать, ты знаешь.

На ходу она сжимала их в кулаке, грубым ключом отперла дверь в соединительный коридор, выбралась из системы туннелей, относящихся, как она считала, к армейскому ведомству и к управлению коммунального хозяйства, и очутилась в туннелях метро.

В той единственной части, какую знала раньше.

Здесь обитателей было много больше. Но обретались они тут не подолгу. Коридоры метро зачастую давали случайный приют наркоманам и тем, кому не было нужды забираться поглубже.

Она спешила поскорее пройти мимо них, хоть и не бежала. Они лежали и сидели повсюду — в нишах и выемках каменных стен. Она смотрела на них, кой-кого узнавала, но они не обратили на нее внимания.

Здесь все полнилось скрежетом.

Резким, визгливым звуком железа по железу, когда большие колеса идут по рельсам.

Вдали, где огромный туннель разветвлялся на два поменьше, мерцали два красных огонька — хвост удаляющегося поезда.

Она взялась за второй ключ, обычный. Провела ладонями по синей ткани брюк и куртки. За несколько минут нужно открыть три двери, подняться по двум лестницам и пересечь вестибюль станции «Фридхемсплан».

Никто не станет задавать ей вопросы. Никто не станет смотреть на нее. Униформа — ее защита.

Раз в неделю, один-единственный час.

Она каждый раз забывала, какой здесь шум, как здесь пахнет, забывала всех этих людей, которые словно бы только и делали, что сновали вокруг.

Помещения для сотрудников городского транспорта находились как раз над вестибюлем метро. В обеденное время тут было полно народу: водители автобусов, машинисты метро, дежурные сидели в простеньком буфете, заправлялись принесенной из дому едой, переодевались в раздевалке.

Она вошла в тесный зал, чуть не столкнулась с мужчиной, который, бурно жестикулируя, разговаривал по висящему на стене телефону, миновала туалеты и оказалась в душевой, где слегка пахло одеколоном и было жарко от испарений.

Ей повезло. Здесь всего одна женщина. Пожилая, темноволосая, она сидела нагишом на скамье перед стойкой с двумя фенами и огромным зеркалом. Женщина улыбнулась, кивнула ей:

— Заступаешь?

— Что?

— На смену или со смены?

— Со смены.

— Я тоже. В пять утра заступила. Муторный нынче день, должно быть, из-за мороза машины не заводятся.

Она уселась в глубине комнаты, спиной к громадному зеркалу. Она никогда не смотрелась в него, не любила, там была не она, как и в том, продолговатом, в золотой раме, что висело дома на стене, над афишей Робби Уильямса.

— У тебя тоже выдался суматошный день? Вид больно усталый. Конечно, сидеть на контроле среди этакого столпотворения…

Женщина была невероятно толстая, пышноте-лая, так и хочется зарыться в эту плоть, спрятаться. Она покосилась на нее. Мама выглядела не так. Всегда казалась девочкой, тоненькой, угловатой.

— Верно?

— Что?

— Суматошный день?

— Да.

Три душевые кабины. За светлыми пластиковыми занавесками.

Проклятая вода.

Узкие трубы порой фыркали, повизгивали, особенно в холода.

Проклятая, проклятая, проклятая вода.

Она разделась. Униформу сложила кучей на скамье. Чувствовала, как женщина смотрит ей на спину, на ее красную кожу, на грязь. Смотрит, но молчит, они все молчат. Секунду-другую было тихо, потом заработал фен, женщина принялась напевать, они всегда напевали, но мелодия тонула в надоедливом урчанье воды.

Она задернула занавеску. Белые птицы на бежевом полиэтилене. Она смотрела на птиц и плакала, все еще сухая, потому что кран никак не откручивался.

Руки на заднице, между ног, на груди.

Она открутила кран, теплая вода брызнула на кожу, смывая защитную пленку.

Женщина ушла из раздевалки. Она напевала и когда фен отключился, напевала тихо, монотонно, открывая и запирая свой шкафчик, большое тело мелькало в щелке между занавеской и кафельной стеной, сначала голое, потом в гражданской одежде, а затем она исчезла в коридоре.

Ожидая за занавеской, пока раздевалка опустеет, она совсем озябла, вода облепила кожу словно клей, и, хотя она взяла из корзины с грязным бельем полотенце и долго вытиралась, толку было чуть.

Форма как бы еще выросла в размерах, она это чувствовала, когда стала чистой. Но слезы унялись.

В зеркало она не смотрела. Смотрела в пространство, пока не вышла из душевой. В коридоре на стене возле буфета висели часы. Но она глядела в пол, кивнув двоим в синем, и быстро подняла глаза, когда проходила мимо тех, что ели и громко разговаривали. Без пяти двенадцать. Она успеет.

Лестница в вестибюль метро, потом на улицу, в суету людей и автомобилей, через Дроттнинг-хольмсвеген.

Обычный многоквартирный дом.

По одну сторону от подъезда магазин детских колясок, по другую — магазин рам и окон.

Код она помнила наизусть, на лифте не ездила: он был тесный и от малейшего движения весь ходил ходуном. Приемная располагалась наверху, в квартире, одинокая дверь на довольно просторном этаже.

Она вошла без звонка. Мягкий светлый ковер на паркетном полу, четыре стула с прямыми спинками, стол с газетами и журналами, аккуратно сложенными в одинаковые стопки. Красивая приемная, в другое время полная пациентов.

— Заходи.

Кабинетов было два, но она заходила только в тот, что побольше, с жесткой кушеткой для простых операций. Мужчина выглядел вполне дружелюбно и, открывая дверь, всегда улыбался. Лет пятидесяти, с ухоженной бородкой, в которой поблескивала седина. Высокий, как Лео, но более прямой и крепкий. Под распахнутым белым халатом виднелась голубая сорочка и джинсы, которые стирались нечасто, туфли на нем были черные, узконосые, ее отец всегда носил такие.

— Вот то, что тебе нужно.

Он протянул ей бумажный пакет. Она знала, что в нем. Семьдесят семь таблеток стесолида, шестьдесят три — могадона и три — лития.

— Как раз хватит на неделю.

Она кивнула и сунула пакет в один из карманов неуклюжей униформы. Дело в том, что он берет ее. Она подошла к кушетке, начала молча раздеваться. Нет, не в этом. Холодно, воспаленная кожа была краснее, чем обычно. Скорее… скорее в том, что он делает это, когда я чистая, без препятствий, вот именно.

Она не сводила глаз с двух длинных трещин на потолке.

Это помогло, так было уже двадцать два раза, она считала.

Когда она была моложе, все обстояло куда хуже.

Она привыкла так думать.

Душ, вода, помогавшие рукам добраться до нее, — только начало. Одиночество и невозможность уйти — вот что самое ужасное.

Теперь все иначе.

Когда этот получит свое, он сразу станет незнакомцем, она сможет уйти отсюда, в туннель, к Лео и всему тому, что делало ее грязной и защищало, не как тогда, когда ей приходилось оставаться дома и по-прежнему видеть их на кухне, в передней, в гостиной, знать, что они здесь, эти руки.

Эверт Гренс задремал.

Где-то по комнате двигалась тень. Он медленно покачивался на стуле, туда-сюда, крепко цепляясь за то, что так легко вытерпеть.

Ты лишь играл со мной, так уходи же.

Голос, музыка, текст — он помнил их наизусть, мог когда угодно вновь переживать все, что было тогда, все эти годы, так недавно.

Возьми назад кольцо, подаренное мне.

Это его мир. Кассетник, записи Сив Мальмквист, письменный стол, заваленный папками с текущими делами, диван для посетителей, где сейчас сидят Свен и Херманссон и где он временами ночует.

— Эверт?

Еще примерно полторы минуты, припев повторяется три раза, он откашлялся и запел вслух, это было другое время, их время.

— Эверт, пора начинать.

Гренс раздраженно тряхнул головой. «Ты лишь играл со мной», альбом «Foolin' around», запись 1961 года. Еще пятьдесят секунд, еще раз хор, еще раз припев. Потом он взглянул на посетителей и улыбнулся. Два хороших человека. Порой ему приходило в голову, что, наверно, он все-таки хоть что-то делал правильно и чем-то заслужил этих людей. По дороге из больницы они со Свеном закусили в паршивеньком ресторанчике на Санкт-Эриксгатан, где иной раз прятались, желая передохнуть, обед так себе — пресное, как трава, мясо в бесцветном соусе. Херманссон сказала, что ей некогда, заморит червячка бананом и йогуртом. Целый год, подумал он. С прошлого лета она топчет коридоры городской полиции и уже стала одной из многих, кто обедает на ходу. Беспорядочность как часть ходячего представления о стокгольмце, который всегда в пути. Интересно, дома она тоже избегает кухни? Он представил себе собственную плиту, которую нет нужды отмывать, плиту без единого пятнышка жира.

— Не заперто!

Он узнал манеру стучаться.

— Опоздал немного. Прошу прощения.

Ларс Огестам выглядел как обычно. Темный костюм, полосатый галстук цвета красного вина, короткие светлые волосы с челкой все на ту же сторону. Гренс рассматривал молодого человека, который всего за несколько лет прошел путь от зеленого новичка до помощника главного прокурора. Один из тех, кого я не заслужил. Они питали друг к другу антипатию с самого первого дня, с самого первого дела два года назад. Пятилетняя девочка, убийство на сексуальной почве. Тогда столкнулись две школы расследования: сформированная самой жизнью и сформированная книгами и университетской наукой.

— Не обедали?

Огестам кивнул на пустой Марианнин стаканчик из-под йогурта, обернутый банановой кожурой, и закрыл за собой дверь.

— Сегодня нет.

— Сорок три румынских ребенка. Мертвая женщина. Понимаю.

В углу отыскался стул. Огестам завладел им, вздохнул по поводу невыносимой музыки, но ничего не сказал — не хотел затевать пререкания, которые ни к чему не приведут. Случалось, нервы у него не выдерживали и он давал волю презрению ко всей этой тягомотине шестидесятых годов, понапрасну отнимающей время. Каждый раз все кончалось одинаково. Гренс улыбался, перематывал кассету назад и снова включал наивную и смешную песенку, еще три минуты двадцать восемь секунд, только из вредности.

Огестам дождался тишины, потом открыл тонкую черную папку. Бумаг совсем мало, он перелистал их, не читая, кивнул комиссару:

— На основании этих материалов, полученных сегодня утром, я решил открыть два отдельных дознания. Одно — касательно предполагаемого убийства. Другое — по подозрению в торговле людьми. Эверт, сначала — труп женщины.

Гренс отставил в сторону пустую кофейную чашку и доложил о звонке из дежурной части, о мертвой женщине на больничной койке, о следах волочения, которые привели к запертой железной двери в стене кульверта.

Подытожил случившееся в утренние часы — за считаные минуты.

— Позднее Крантц отпер ту дверь. И зафиксировал такие же отпечатки пальцев. — Эверт Гренс поднялся и стал посреди комнаты. — На внутренней стороне обнаружены отпечатки всех десяти пальцев. Человек стоял вот так, наклонясь вперед, толкая тяжелую дверь. Со стороны туннеля, в больничный кульверт. — Он вытянул руки перед собой. — Далее, имеется труп. На нем тоже есть отпечатки пальцев — охранника, который ее нашел, доктора, который осматривал тело и поднял тревогу. Но кроме них, отпечатки кого-то третьего. Уже знакомые. Те же, что и на двери.

Огестам что-то записал на листке из папки.

— Допрашивал ты, Свен?

Свен Сундквист держал в руке блокнот, тот, что обычно застревал в наружном кармане куртки.

— Охранник — человек пожилой, работает в больнице почти ровно сорок лет. Доктор значительно моложе. Совсем молодой специалист общей практики. Оба признают, что трогали тело, когда нашли его. Но не более, я уверен. Ни один из них не имеет к ней отношения. Оба просто оказались в неподходящем месте, увидели смерть, к которой не имели касательства.

Прокурор снова что-то записал в своей папке. Он знал, что Свен Сундквист собаку съел в своем деле, имеет большой опыт ведения допросов, все полученные ответы впоследствии подтверждались расследованием.

— Ну а сейчас самое интересное. Крантц успел занести данные в компьютер. И уже получил результат.

Эверт Гренс по-прежнему стоял посреди комнаты.

— Отпечатки на теле и на обеих сторонах двери принадлежат мужчине, об этом свидетельствует их величина, причем этого мужчину никогда не задерживали, не допрашивали, ни в чем не подозревали, в наших базах данных его нет. Мы не можем установить его личность. — Он показал на папку в руках Огестама. — Однако мы семь раз имели с ним дело. — Гренс выхватил папку из рук прокурора. — Эти отпечатки встречаются в семи нераскрытых делах. В большинстве пустяки — мелкие кражи, самые давние совершены несколько лет назад. Но все в окрестностях Фридхемсплан. Я хочу сказать, в окрестностях больницы, где найдена мертвая женщина. — Довольный, он огляделся вокруг. — Кражи сплошь в общественных зданиях. Гимназия Святого Георгия, Фридхемская школа, церковь Святого Георгия, школьное ведомство, даже склад Государственного полицейского управления. Кражи на продовольственных складах «ИКА» под Хантверкаргатан. Кражи на армейских складах, военные запасы на глубине двадцати пяти метров под землей, в районе «Вестермальмсгаллериан». Семь краж в разное время — и ни разу не найдено следов взлома. Никаких повреждений. В общей сложности двадцать четыре двери с идентичными отпечатками пальцев, и открывали их ключами. Точь-в-точь как дверь в больничном кульверте.

Крупная фигура беспокойно металась по комнате, то и дело на что-нибудь натыкаясь.

— Общественные здания. Товарные склады под Хантверкаргатан. Армейские склады под «Вестермальмсгаллериан». Я совершенно уверен, кто-то орудует под землей. Кто-то имеет доступ не к одному универсальному ключу, но ко многим. К разным ключам, которыми в принципе можно открыть двери любого общественного здания и которые предназначены для военных и для спасательной службы.

Гренс демонстративно повернулся к прокурору:

— До сих пор он довольствовался кражами. Их расследования требуют ресурсов, но не делают сенсации в газетах, а потому иной прокурор вообще ими не интересуется, дела просто лежат на столе, дела последней очереди, материалы для бессмысленной статистики. Но теперь он пошел дальше. Теперь речь идет о вероятном убийстве. И его мы, надо полагать… будем расследовать дальше?

Гренс смотрел на прокурора, пока не получил ответ:

— Эверт, мне это неинтересно.

Ларс Огестам едва заметно качнул головой. Вот мерзавец, пытается провоцировать. Противостояние, опять давний, дурно пахнущий классовый подход, к которому до сих пор прибегают пожилые комиссары, сталкиваясь с молодыми прокурорами.

Но ему сейчас не до этого.

— Зато хотелось бы знать, Эверт, что ты имеешь в виду, говоря «орудует под землей».

Она лежала на больничной койке в подвальном коридоре. Ей за сорок, лицо частью объедено. От нее пахло сырым дымом, как от лесного пожара.

— Подземный Стокгольм так же велик, как и наземный. Там множество помещений, где можно исчезнуть. Тысячи входов, в иные вполне проедет грузовик. Окрестности Фридхемсплан — громадный клубок туннелей, соединенных с другими туннелями, которые в свою очередь соединяются с третьими, и так далее… отпечатки принадлежат тому, кто знает эту систему и имеет ключи от нее.

Она как бы смотрела на него, так казалось, ее глаза как бы спрашивали, что она здесь делает.

— Орудует под землей, Огестам. Этакий чертов Горлум из другого мира, о котором мы ни хрена не знаем. Дай нам несколько дней. По крайней мере, мы теперь знаем, где искать.

Свен Сундквист и Херманссон до сих пор молча сидели на потертом диванчике для посетителей. Ларс Огестам убедился, что им нечего добавить к сказанному, и предложил сделать небольшой перерыв. Открыл одно из окон, и зима, поджидавшая снаружи, проскользнула внутрь приятным холодом. Он посмотрел на заснеженный внутренний двор. Гренс прав. После нескольких месяцев скучной будничной рутины ему хотелось чего-то другого. Он устал от наркоманов, бьющих стекла автомобилей, от женатых мужчин, уверяющих, что проститутка, которой они только что заплатили, это подруга и отсасывала добровольно. Нынешнее утро совершенно иное. Убийство женщины, брошенные дети. Да, это цинично. Вслух никто такого не скажет. Но именно так обстояло для каждого прокурора, для каждого комиссара полиции, для журналиста, для секретаря социального ведомства — для кого угодно, в каких бы кругах этой преисподней он ни вращался.

— Продолжим?

Следующая папка, такая же тонкая, как и первая. Он пробежал глазами текст с тем же чувством, с каким писал все это несколько часов назад. С убийствами он сталкивался и раньше, но это… десятки детей, бессмыслица какая-то, словно чья-то злая шутка.

— Марианна?

Херманссон кивнула. Ларс Огестам сел, приготовился писать, надеясь, что прямо сейчас осознает: они существуют.

— Сейчас эти сорок три ребенка находятся здесь, в нашем здании. В бассейне. Двое представителей социального ведомства и четверо коллег из отдела общественного порядка сидят на краю бассейна. Комбинезоны детей отправили в прачечную на Флеминггатан, наверно, там уже заканчивают стирку.

Херманссон молода, но голос ее порой звучал едва ли не по-стариковски, с умными людьми так часто бывает. Поначалу Огестам запротестовал, когда Гренс сказал, что она возглавит одно из расследований, но очень скоро забрал свои протесты обратно. Как выяснилось, она вполне компетентна.

Она подытожила сделанное за четыре часа, минувшие с тех пор, как Гренс и Сундквист отправились в больницу Святого Георгия.

Она закончила допрос пятнадцатилетней девочки, которая сообщила, что ее зовут Надя, и очень беспокоилась за своего шестимесячного сына. Потом Херманссон побеседовала с мальчиком, которого Гренс собирался допрашивать, но в связи с новым вызовом оставил наедине с переводчиком. Этих двоих она считала неформальными лидерами группы.

Истории их были во многом похожи.

Оба из Бухареста. Дети улицы, чьим домом были туннели, парки, чердаки, а то и помойки, — отбросы, каких у нас, в Швеции, нет. Девочку била дрожь, она потела, причмокивала — абстинентный синдром, как и у других. Херманссон описала ее руки, свежие шрамы от членовредительства, но ни следа инъекций. Она до сих пор не уверена, каким наркотиком пользовались дети, но, по крайней мере, можно исключить те, которые вводят шприцем.

— Я ничего не понимаю. — Свен Сундквист, обычно спокойный, встал, возвысил голос: — Мне только что сделали укол от столбняка, потому что десятилетний мальчик укусил меня, когда я попытался отобрать у него тюбик с клеем. Пришлось задерживать дыхание, чтобы не чуять вонь мочи и немытого тела. Я видел, как обдолбанные девятилетки несли не менее обдолбанных трехлеток вверх по лестнице, ведущей в этот коридор. — Он повернулся к Огестаму: — Ларс… я не понимаю. И даже не знаю, хочу ли понять.

Свен единственный здесь имел ребенка. Мысленно он снова вернулся домой, к Юнасу, цеплялся за сына, как и рано утром, когда впервые увидел этих безмолвных ребятишек, которые пялились на него. Все его тело ныло от злости на тех, кто нарушил главное и естественное условие жизни: никогда не бросай своего ребенка.

— Простите.

Он сел. Марианна Херманссон чуть заметно улыбнулась ему:

— Молчание, Свен. Или скорее страх. Страх перед людьми в форме.

Напряженное лицо мальчика во время допроса.

Он часто с тревогой смотрел в сторону коридора за запертой дверью, и она долго не могла понять, чего он хочет.

— Им довелось столкнуться с безжалостной румынской полицией. Они научились держать язык за зубами. Шведская полиция или румынская — кто боится, не видит разницы.

Потом она поняла почему.

Один из полицейских в форме вошел доложить, что медики прибыли и готовы начать осмотр.

Мальчик вздрогнул, сжался в комок.

Попытался спрятаться, хотя его стул стоял посреди комнаты.

Она стыдилась этой картины, но не могла от нее избавиться: испуганный зверек бросается наутек, когда шаги людей нарушают лесную тишину.

— Ты открывал окно… может, откроешь еще раз? — Марианна Херманссон посмотрела на Ларса Огестама: — Душно здесь.

Прокурор поднялся, крючок был пластмассовый и в мороз действовал плохо.

Херманссон невольно вздохнула и продолжила:

— Их версии вполне согласуются. Но мне не хватает информации. А та, какой я располагаю… честно говоря… не знаю, как ее оценить. — Она поискала в своих бумагах. — Они говорят, что каждый из них имел дело с мужчинами или женщинами, которых они считали социальными работниками. Говорят, что им дали немного денег. А потом обещали больше денег, работу, другую жизнь. — Она опять вздохнула. — Им нужно было только покинуть свои туннели, надеть комбинезоны румынских цветов и провести четверо суток в автобусе. — Херманссон покачала головой: — До Шотландии.

Огестам кашлянул:

— Прости?

— До Шотландии. Они думали, что едут в Шотландию. И решили, что именно туда и прибыли сегодня утром.

Ветер ударил в оконное стекло, сорвал пластмассовый крючок, окно внезапно распахнулось, хлопнуло по стене. Никто не бросился закрывать створку, всем стало хорошо от холодного шквала.

— Девочку с ребенком зовут Надей. Мы с ней прогулялись после допроса, до того места на Хантверкаргатан, где, как утверждают и она, и мальчик, их высадили. Красный автобус. Это…

— Малыш был при ней?

Эверт Гренс долго молчал.

— Само собой.

— Вот как?

— Она его мать.

— Я имею в виду, Херманссон… она повсюду таскалась с малышом?

— Таскалась?

— Ну, не выпускала его из рук?

— Да.

— Нехорошо.

— Согласна.

Гренс ткнул пальцем в пол. Имея в виду подвал где-то под ними.

— На складе есть конфискованные коляски. Я распоряжусь, чтобы тебе выдали одну. Малыши бывают тяжелые.

Свен сидел рядом с Херманссон, она не видела его лица, но чувствовала, что он тоже улыбнулся. Эверт Гренс иногда удивлял их своей заботливостью, которая прорывалась у него как-то вдруг, а потому он толком не знал, на что она обратится.

— Итак, Хантверкаргатан. Девочка говорила о красном автобусе, который остановился на площади Кунгсхольмсторг, когда большинство из них еще спали. Она узнала аптеку на углу.

Конфискованные детские коляски внизу, на складе.

Эта фраза все время звучала у нее в ушах. Он мог быть резким, даже злым, он танцевал вокруг стола, но порой говорил и такое.

Она смотрела на своего начальника.

Может быть, именно за это они и терпели его.

— Мы опросили местное население. Пятеро частных лиц и владелец магазинчика подтверждают, что светло-красный автобус — один даже отметил, что краска выгорела на солнце, — около половины пятого утра остановился на том месте, которое указала девочка, и простоял несколько минут, высадив множество легко одетых детей.

— Общенациональный розыск?

— Объявлен после обеда.

Комиссар выглядел довольным:

— Все правильно, Херманссон. Правильно. Этот автобус не покинет пределов страны.

Ларс Огестам взглянул на часы. Они сидели в кабинете Гренса уже тридцать пять минут, совещание продолжалось значительно дольше, чем рассчитывали.

Они кое-что знали.

А в общем-то не знали ничего.

— У меня последний вопрос. О мертвой женщине. — Огестам уже опоздал на следующее совещание. — Кто она?

Женщина с объеденным лицом. У нее должно быть имя. Она должна быть кем-то.

— Мы не знаем. Пока. Не знаем, кто она была.

Вздох.

Огестама мало волновала манера Гренса вздыхать и вносить поправки.

Вздоха для него было недостаточно, чтобы обозначить разницу между кто она и кто она была.

— Когда? Когда мы будем это знать?

Эверт Гренс слегка наклонился вперед, словно желая подчеркнуть важность своих слов:

— Думаем узнать к вечеру. Кинолог говорит, что собака учуяла на месте слишком много запахов и потеряла след в туннеле, метров через пятьдесят. На одном из этих чертовых перекрестков, где встречаются и соединяются разные системы туннелей. Но собака нашла там множество предметов, которые сейчас изучает Крантц и которые могут иметь отношение к трупу. — Он посмотрел на Огестама и еще сильнее наклонился вперед. — Кроме того… — Он повернулся к Свену. — Свен видел ее раньше.

Свен Сундквист развел руками:

— Я видел ее лицо и уверен, оно мне знакомо. Возможно… возможно, я даже говорил с ней.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего. Просто у меня такое ощущение. Ты ведь знаешь, как это бывает. Множество людей… знаешь только одно: они тебе знакомы. Но не знаешь ни кто, ни почему, ни откуда. — Он посмотрел на свои часы: — Прошло почти четыре часа с тех пор, как я стоял возле койки в больнице Святого Георгия. И все это время я думал о ней. Мы точно встречались.

Ларс Огестам кивнул. С ним было так же. Проработав несколько лет в прокуратуре, он уже смешивал давние и недавние впечатления, здоровался в городе с людьми, которые, вне всякого сомнения, сидели перед ним на судебных разбирательствах, но зачастую не помнил ни имен, ни обстоятельств. Это были потерпевшие, или свидетели, или присяжные, и его действия, вероятно, каким-то образом отразились на их жизнях, опять-таки безымянных.

Прокурор снова посмотрел на часы. Еще пятнадцать минут. Он поблагодарил, поднялся и вышел.

Поэтому он не слышал, как зазвонил телефон и как чертыхнулся Эверт Гренс, отчаянно стараясь не смотреть на аппарат.

— Третий раз! Ну что это такое? Третий раз коммутатор пропускает звонок, хотя я заблокировал вход.

Телефон продолжал упорно звонить. Херманссон и Свен Сундквист считали сигналы, разбирая перед уходом свои записи.

Звонки не прекращались.

Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь…

Гренс хлопнул ладонью по столу и снял трубку.

Возможно, дело в том, как он молчал. Человек на другом конце провода говорил уже несколько минут, а он не отвечал ни слова.

А возможно, в том, как он положил трубку, глядя в пространство перед собой, и вышел из кабинета, по-прежнему молча.

Херманссон и Свен Сундквист переглянулись, как переглядываются люди, угадывая, что произошло нечто очень серьезное, безмолвное и покуда им непонятное.

Он словно бы отключился, молча, без единого слова и жеста.

Свен Сундквист отложил блокнот и пачку бумаг на диван и выбежал следом. Спина Эверта мелькнула в коридоре и исчезла в его, Свена, собственном кабинете.

Комиссар сидел за столом, все так же глядя в пространство перед собой.

Свен Сундквист вошел к себе, чувствуя, что он здесь лишний. Странное чувство, будто кабинет вдруг стал чужим.

— Эверт?

Свен хотел расшевелить его, взять за плечи, обнять. Но с Эвертом Гренсом так нельзя. Нельзя, и всё.

— Эверт… как там?

Двенадцать лет. За годы работы Свен сблизился с Гренсом, насколько это было возможно. Случалось, Эверт приоткрывал ему свою личную жизнь, намеками, из своего рода солидарности.

Но никогда еще Свен не видел своего начальника таким.

— Эверт, я сейчас уйду. Оставлю тебя в покое. Если что — я в твоем кабинете.

Эверт Гренс не умел шептать. И все же, когда Свен был уже в коридоре, прошептал:

— Обследование.

Свен Сундквист замер. В двух, может, в трех метрах от двери. Глухие звуки, похожие на слова, — неужели они донеслись из кабинета?

— Обследование Анни. Они дадут ей наркоз. Как обычно.

Свен не шевелился, опасаясь, что остатки Эвертова голоса пропадут, если встретятся с посторонним звуком.

— Кажется, все насмарку.

*

Эверт Гренс неподвижно сидел в машине. Нужно торопиться, а он не вставил ключ в зажигание, не отпустил ручной тормоз и не взялся за руль.

Двадцать семь лет назад она упала головой под колеса его машины.

В гараже полицейского управления было темно и тихо. Группа из шести-семи коллег, пешком направлявшаяся к лифту, не видела комиссара, закрывшего лицо ладонями.

Сегодня его впервые не будет рядом с ней во время обследования.

Он прислонился к окну, висок коснулся холодного стекла.

Все эти долгие годы, а в итоге речь идет об одном-двух паршивых мгновениях.

Можно все делать правильно. Это не имеет значения. Жизнь пролетает за несколько считаных секунд.

И если ошибиться в эти окаянные секунды, все остальное как бы и не существовало.

— Ты же знаешь, обследование необходимо, Эверт.

— Я не понимаю.

— Ты знаешь.

— О чем ты?

— Я не могу повторять по сто раз.

— Можешь, пока я не пойму.

— Это единственный способ, Эверт. Когда нужно поставить диагноз пациенту, живущему растительной жизнью.

Больше он ничего не помнил из разговора. В первый раз молчал. Потом доктор позвонил снова, и они разговаривали целых десять минут, но Эверт ничего не смог бы повторить.

Только это. Единственную формулировку.

Пациент, живущий растительной жизнью.

И все-таки она жива! Анни жила в санатории после нескольких лет, заполненных операциями. Он сам носил ее вверх по лестнице, и она в первый же вечер ждала его в инвалидном кресле и ворковала, он воспринимал эти звуки как смех. У нее было много красивых платьев, и она всегда была аккуратно причесана, и каждый раз они молча сидели рядом у окна и следили за кораблями, скользящими по воде. Черт побери, она жива!

Он покинул темноту крунубергского гаража, увяз в сугробе, ненароком выросшем между тротуаром и проезжей частью, выбрался из заноса и постарался побыстрее выехать на обледенелый асфальт.

Движение было не слишком оживленное, мороз вынудил многих оставить машины в гараже, воспользоваться автобусами или просто сидеть дома.

Он ехал по Шелегатан мимо здания суда, через мост Барнхусбру, мимо поездов под заиндевелыми электрическими проводами, по Далагатан, Уденгатан, Вальхаллавеген. Две машины с открытым капотом, многие остановились, чтобы счистить снег с лобовых стекол. Люди брели по тротуарам, уставившись в землю.

Короткий разговор с Нильсом Крантцем. Пока что ничего интересного среди обнаруженного собакой хлама не нашлось. Ничего, что имело бы отношение к убитой женщине. Потом короткий разговор с Херманссон. Пока что никаких сведений о грязно-красном автобусе, оставившем на улице сорок три ребенка, ничего, несмотря на объявленный общенациональный розыск.

Огромная парковка возле санатория Софиахеммет забита машинами. Гренс сделал два круга и в конце концов, махнув рукой, вопреки всем правилам припарковался на узкой дорожке у самого входа. Прошел в обветшавшее здание, мимо стойки приемной и сразу поднялся на второй этаж.

Больницы всегда пахнут одинаково. Что широкие коридоры в Святом Георгии нынче утром, что эти, значительно меньшие и куда более старые.

Смерть.

Вот чем пахнут больницы. Здесь каждый день кто-то умирает.

Пора бы привыкнуть. Но примириться с этим было невозможно.

Это ведь не работа. Это — Анни.

Единственное, что у него есть.

Она казалась такой маленькой.

Спала, свернувшись под одеялом, закрыв глаза. Больше ничего толком не разглядишь. Маска, помогавшая ей дышать, закрывала нос, и рот, и даже худые щеки, волосы спутались на подушке.

Он слушал ее дыхание, невольно дышал в такт. Странные аппараты словно бы склонялись над ее кроватью и занимали все свободное пространство, пищали, вычерчивали кривые — диковинные электронные существа.

Он подошел к ней, взял за руку, поцеловал в лоб.

— Пациентку кормили. Всего за несколько часов до наркоза. Хотя процедура проводится на голодный желудок.

— Пациентку?

— Да?

— Анни. У нее есть имя.

Он сердито посмотрел на главврача, который был в тех же годах, что и он сам. Злость подменяет страх, он знал, Свен постоянно твердил об этом. Каждый выбирает свое. Гренс предпочитал злость.

— Пациентка находилась под наркозом двадцать пять минут. Для обследования этого достаточно. Перед тем как…

— У нее есть имя.

— Перед тем как разбудить ее, мы прежде всего удалили интубационную трубку, вставленную в горло. И она поперхнулась.

Эверт Гренс презирал пожилого доктора по той же причине, что и молодых прокуроров. Они прятались за словами, за манерами, потому что от неуверенности старались при помощи книжной науки держать других на расстоянии.

— По-шведски.

Главврач водил рукой по воздуху, медленно, вверх-вниз, взгляд его то скользил по комнате, то устремлялся в коридор. Гренс говорил слишком громко.

— Ее затошнило. А если пациент дышит неровно, существует опасность, что содержимое желудка попадет в легкие. В таком случае, во-первых, возможна химическая реакция с содержимым желудка. А во-вторых, реакция бактериальная. Учитывая, что у нее вообще снижена легочная функция, все это может оказаться очень серьезно.

Они только-только успели начать.

Он отвлекся лишь на секунду.

Единственная секунда, что продолжается двадцать семь лет.

Она лежала не шевелясь, он снова взял ее руку, держал ее, как раньше, как она когда-то держала за руку его. Злость переросла в ярость, которая захлестнула его, кромсала, рвала на части.

— Серьезно? Что ты имеешь в виду?

Человек в длинном белом халате вздрогнул, отпрянул назад:

— Пожалуйста, не так громко…

— Что ты подразумеваешь под этим серьезно?

— Сразу после пробуждения трудно сказать, насколько обширна будет возможная пневмония…

— По-шведски!

Эверт Гренс понимал, что опять говорит слишком громко. Замолчал, ожидая, что доктор скажет дальше.

— Воспаление легких. От рвотных масс. Нам придется продолжить рентгеноскопию. Будем следить за частотой дыхания, температурой, общими симптомами, газами крови. Возможно, проведем профилактическую медикацию на первоочередном этапе терапии, пока она на дыхательном аппарате.

Гнев бушевал, наполняя грудь, причиняя боль. Но он больше не кричал. Выкричался.

Главврач это заметил, опустил брови, положил руку ему на плечо:

— Комиссар Гренс, мы хорошо заботимся о вашей жене. Сейчас состояние ее стабильно. Прошу вас, доверьтесь мне и нашему персоналу.

Он спускался по лестнице к автомобилю. Пробыл у нее около получаса, следил за ее дыханием, иногда дышал с ней в такт.

Никогда ему не было так одиноко.

Он по-прежнему жил в той же квартире в центре города, на Свеавеген, близ перекрестка с Уден-гатан. Когда-то они отпраздновали там первое Рождество, даже ходили на лыжах среди голых каштанов и сиротливых качелей в Васапарке, тогда он любил зиму.

Она только-только переехала в эту квартиру.

Он до сих пор ждал, что она снова вернется туда.

Гренс завел машину, включил мобильник, по асфальтированной дорожке поехал в сторону Вальхаллавеген. Сигналы пошли сразу же, словно кто-то названивал уже давно.

— Эверт?

— Да.

— Нильс Крантц. Я искал тебя.

Гренс не ответил, и криминалист продолжил:

— Я проанализировал то, на что сделала стойку собака в туннеле. Думаю, мы нашли нужное.

Два грузовика словно прилипли друг к другу, три полосы вдруг превратились в две.

— Подожди минутку. Тут какие-то идиоты впереди.

Эверт Гренс посигналил, одновременно нажимая на тормоз. Звук заглох где-то возле выхлопных труб огромных машин.

— Да?

— Пластиковая карточка, Эверт, пять на шесть сантиметров. На ней ее отпечатки.

— Ты уверен?

— Они принадлежат мертвой женщине.

Он свернул налево, к центру, проводив взглядом грузовики, которые продолжали ехать прямо. Снова посигналил. Получилось хорошо.

— Ты слушаешь?

— Чертовы грузовики.

— Ты слушаешь?

— Ты же знаешь.

Голос у Нильса Крантца был звонкий.

— Пять на шесть сантиметров. Вероятно, пропуск на работу. Я уверен, это ключ к ее опознанию.

*

Вторая половина дня. Она снова была внизу. Сидела в дорогом кожаном кресле в бетонной комнате, невидящим взглядом смотрела на матрасы на полу, на кучу одеял, на очаг, который сейчас не горел.

Она переоделась. Униформа висела на вешалке, в складской комнате напротив.

Опять двое штанов, как всегда, поверх длинная юбка и красная куртка, которую она так долго клянчила, прежде чем отец купил ее в универмаге «Нурдиска компаниет», и взяла из гардероба тем утром, когда покидала квартиру и свою комнату, хотя куртка уже тогда была маловата.

От нее снова пахло.

Кожа снова была в саже, лицо снова покрылось пленкой, она так спешила открыть дверь и лечь на твердый пол, а потом долго пересыпала сквозь пальцы иссера-черную золу.

Она уже приняла две таблетки из тех, что лежали в пакете. Теперь ей было хорошо, рот и щеки стали мягкими.

Кажется, можно успокоиться.

Но когда она вернулась, его не было.

Она смотрела на его пустой матрас. И не понимала. Лео где-то там, в туннелях, а ведь он всю ночь провел на ногах и сейчас должен бы, по обыкновению, спать.

Пакет с табаком и папиросная бумага лежали на деревянной этажерке в углу комнаты. Одной рукой она взяла листок бумаги, другой насыпала табаку, провела языком по краю, свернула сигарету. Закрыла глаза, откинулась назад, глубоко вдохнула дым. Сонно потянулась и ударилась локтем о стену, тлеющий табак посыпался на куртку, сигарета вышла рыхлая, возле молнии образовались дырочки. Если бы отец увидел, отругал бы ее, сказал бы, что куртка дорогая, что она обещала беречь ее.

Она тосковала по нем.

— Да?

В дверь постучали.

Она не любила этого ни когда была одна, ни вообще.

Новый стук.

— Да?

— Миллер.

Она узнала его голос.

— Заходи.

Он улыбнулся ей, входя.

С большинством она ладила, за исключением наркоманов, которые воровали все, что плохо лежит. Но по-настоящему ей нравились такие, как Миллер, обитавшие здесь дольше других, может быть, потому, что они были поспокойнее, так уж вышло.

Она улыбнулась в ответ и показала свою сигарету. Миллер кивнул. Она свернула новую, не говоря ни слова.

Порой она пыталась их сосчитать, но безуспешно. Наверно, их человек пятьдесят, а то и шестьдесят. Одни находились тут постоянно, другие приходили и уходили, месяц-другой жили в туннелях, месяц-другой где-то наверху.

Миллер взял сигарету, выкурил половину, откашлялся:

— Это касается Лео. Я встретил его.

Она ждала.

— У выхода на Игельдаммсгатан. Неподалеку от моего жилья.

— И?

— Похоже, опять начинается.

Оба молчали, Миллер курил вторую половину, смотрел на нее. Тревога скользнула по ее лицу. Ей было спокойно с Лео, хорошо, но не в такие дни.

— По-твоему, скоро?

— Когда я видел его, он охотился на крыс.

Обычно так продолжалось несколько суток. Миллер видел еще двух-трех таких, как он. С той же болезнью. Маниакально-депрессивный психоз, приступы которого налетали внезапно, и тогда эти бедолаги беспрерывно бодрствовали, не находили себе места, убегали от самих себя, пока припадок не кончался. Потом они валились с ног и спали так же долго, как бодрствовали.

Все они пришли сюда не сразу.

Десятилетиями сидели под замком в психушках, с двойным, а то и с тройным, как у Лео, диагнозом, а в начале девяностых, когда политики в целях экономии позакрывали психбольницы, их выставили на улицу, хотя они не могли ни позаботиться о себе, ни жить в нормальном мире. Там, наверху.

Все как всегда. Наркомания, смерть или бегство. Лео бежал. В другие миры. Перепробовал все, что можно, пока не нашел темную комнату, довольно глубоко под улицами, по которым другие люди спешили на работу, домой, к семьям.

Миллер смотрел на молоденькую девушку, сидящую перед ним.

Ради бога, ты же совсем ребенок, не можешь ты заботиться о таких, как Лео.

О тех, что время от времени отчаянно пытаются поймать руками краски и спрятать их в карманы штанов, что бегут от звуков, когда человеческая речь оборачивается словами, что злобно фырчат и пинают мелких крыс, не чувствуя их укусов, потому что в это самое время охотятся на больших.

Малышка.

Он поступил правильно. Рассказал о ней. Худа не будет. Три недели прошло, он не жалел.

Кое-кто наверху знает. Сильвия знает.

Малышка, малышка.

— Хочешь еще?

Она заметила, что он докурил сигарету.

— Нет. — Миллер покачал головой. — Я сказал все, что хотел. Теперь ты знаешь. Вот-вот начнется. На несколько дней он ушел в себя.

Он погладил ее по щеке и исчез в темном туннеле.

Лео собирал больших крыс.

Она знала где. В другой системе, в канализации, иногда далеко в стороне Ратуши или Замка. Там их много, больших, агрессивных.

Ей хотелось посидеть в кожаном кресле, подумать о морской свинке, той, что умерла, мама ее убила, когда она сама была глупенькой малышкой, и с тех самых пор, как свинки не стало, она тосковала по ней. Но ей не сиделось на месте. Надо удостовериться, что с Лео все в порядке. Обычно ей удавалось успокоить его, хотя бы немного, и у нее есть новые таблетки, они нужны ему, это его лекарство, которое укрощает болезнь, охоту, как Миллер называл это маниакальное состояние.

Она вышла из комнаты. Лампа на лбу светила плохо, она поменяла батарейку. Она не любила в одиночку ходить по туннелям и в общем-то никогда этого не делала. Ориентировалась она хорошо, дело не в этом, скорей уж в темноте и сквозняках, местами до того сильных, что казалось, кто-то тянет тебя за волосы. Ощущение вроде как в детстве, когда она, маленькая, лежала в постели, а чьи-то руки касались ее тела и голос шептал на ухо, что надо вместе идти в душ, и чье-то дыхание сдувало волосы на сторону.

Она не сомневалась, что идет правильно. По крайней мере, тут даже пахло крысами.

Несколько сотен метров, пройдено почти полпути, как вдруг вдали мелькнул световой конус, совсем тусклый. Это не он. Это карманный фонарик, а Лео никогда бы не пошел в канализацию без лампы на лбу, без света, который никогда не падал на него самого.

Она замедлила шаги, фонарик приближался, беспокойно метался по стенам туннеля и время от времени слепил ей глаза.

Лео. Миллер и его друг. Женщина в душевой для транспортников. Врач, который брал ее, меж тем как она глядела в потолок. Сегодня она повидала столько людей, сколько обычно за неделю. И вот еще один человек.

На расстоянии десяти-пятнадцати метров она разглядела, кто это.

Одна из одиннадцати женщин, которые жили в большом помещении под Альстрёмергатан.

Если присмотреться, пожалуй, вовсе и не женщина, а ее ровесница.

Их разделяло два-три метра, когда они на миг встретились взглядом. Обе еще больше замедлили шаг и посторонились, чтобы уж точно не коснуться друг друга.

Еще один взгляд — и они разминулись.

Женщина, оказавшаяся девочкой, смотрела прямо перед собой. Они были одного роста, с одинаково длинными, темными, спутанными волосами, лица у обеих в саже. Но у той, другой что-то поблескивало. Серебряные колечки в ухе, одно вплотную к другому. Не десяток, не сотня — много больше.

Она трижды видела эту девочку раньше.

Но ни слова не говорила. Никогда. Здесь у каждого была своя история, и каждый хранил ее в себе.

Еще несколько шагов, свет фонарика затрепетал и исчез, они разошлись в разные стороны.

*

Эверт Гренс медленно ехал через центр Стокгольма. По-прежнему малолюдно, мороз всех распугал, редкие прохожие кутались в длинные пальто и мечтали поскорей очутиться в тепле. Он знал каждую улицу, каждый тротуар, каждый подъезд. За тридцать пять лет в городской полиции изучил, где обретаются уголовники и наркоманы. Из прочих, из законопослушных людей, он знал немногих.

Красный свет на Стуреплан сменился зеленым и снова красным. Он не слышал тех, что сигналили где-то позади, он все еще был с ней, у постели с мигающими аппаратами. Состояние, как ему сказали, вполне стабильное. Он этого не видел. Человек лежал в забытьи и дышал при помощи аппарата — вот все, что он видел и понимал.

Никогда еще он не испытывал такого жуткого страха.

Раньше было полегче. Раньше он умел отключаться. Когда знал слишком много и не хотел знать больше. Мог работать еще энергичнее, еще ниже склоняться над щелистым столом, еще быстрее шагать по грязному коридору. Теперь так не получалось. Может, виноват возраст, может, силы уже не те. Сведущие умники утверждали, что у психопатов с годами возрастают эмоциональные способности. Гренс обычно только посмеивался над подобными учеными выводами, он ежедневно видел психов и как-то не замечал, чтобы кто-нибудь из них поздоровел. Но если б все было так. На самом деле. Наверно, тогда это касалось бы и комиссаров криминальной полиции.

Раздражающий писк рации, закрепленной повыше его колена. Потом голос из дежурной части:

— Девятнадцать двадцать три.

— Девятнадцать двадцать три на связи. Прием.

— Вызов по просьбе Нильса Крантца. Он хочет поговорить с тобой.

— Я говорил с ним. Только что.

— Он хочет поговорить еще раз. Но не может дозвониться тебе на мобильный. Свяжись с ним.

Эверт Гренс посмотрел на мобильник, который висел в заряднике возле рации. После разговора с Крантцем он отключил его, хотел остаться с ней, со своими мыслями.

Включил телефон, набрал номер. Крантц ответил после первого же сигнала:

— Карточка, Эверт. С отпечатками женщины. Я проверил, откуда она.

— И?

— Государственная страховая касса в Тюресё. Возле площади Болльмура-торг. Ехать надо…

— Спасибо.

— …на юг по…

— Спасибо. Достаточно. Может, и тебе не мешает навестить начальника тамошней службы безопасности? Раз уж ты решил играть в следователя?

Ясный голос криминалиста иной раз тоже звучал сердито, но сейчас был просто усталым:

— Эверт, мне тоже трудно говорить «спасибо».

Гренс улыбнулся.

Да, это чертовски трудно, как всегда.

Улыбаться было приятно, и он улыбался, выезжая с Кунгсгатан и сворачивая налево, в туннель, который вывел его на Сёдерледен и дальше, в сторону южных предместий.

Пока перед ним снова не возникло ее лицо. Пока благодаря ему она не задышала свободнее, а он сам едва не задохнулся.

Люди на площади Болльмура-торг мерзли не меньше, чем в городе. Гренс стоял, прислонившись к машине, ждал на морозе уже десять минут, но не спешил спрятаться внутри: щеки приятно немели от холода. Он успел позвонить в санаторий Софиахеммет, и кто-то еще раз сообщил ему, что состояние ее не изменилось, а он еще раз сказал, что это невозможно, что все меняется, иначе не бывает.

Патрульная машина резко затормозила прямо рядом с ним.

Полицейских в форме было двое, оба совсем молодые, они вежливо поздоровались и опустили стекло с пассажирской стороны.

Он взял коричневый конверт, поблагодарил, проводил взглядом их машину.

Вестибюль Государственной страховой кассы в Тюресё выглядел так же уныло, как и все здание, от которого разило бюрократией, учреждением. Он частенько задумывался, какие такие правила предписывали общественным зданиям, построенным начиная с семидесятых годов, выглядеть одинаково скучно. Охранник у входа, рослый, с короткими светлыми волосами и по-детски круглыми щеками, внимательно изучил удостоверение Гренса, потом несколько раз кивнул и выписал гостевой пропуск на синей картонке.

— Начальник службы безопасности сейчас придет, — сказал он, жестом предложив Гренсу сесть.

Комиссар покачал головой, лучше постоять, нога болела, как обычно, когда зима донимала ослабевшие мышцы.

Он смял пропуск — нечего этой бумажонке делать на лацкане его пиджака, — а начальник, точнее, начальница уже шла к нему, быстрыми короткими шагами:

— Кайса.

Имя. Этого он не любил. Но пожал ей руку:

— Эверт.

На вид ей лет сорок с небольшим. Высокая, почти как он, примерно метр восемьдесят пять. Она удивленно задержала его руку в своей:

— Ты?

— Прости?

— Ты ведь Гренс.

— Да.

— Я уж забыла совсем, что ты существуешь.

Она сделала знак рукой, приглашая подняться по лестнице. Сухой воздух, высокие ступени, он тотчас запыхался.

— Мы говорим о чем-то важном?

— Одно время я работала на Крунуберге. Недолго. И ты был из тех, кого все побаивались.

— Вот как?

— Сейчас, двенадцать лет спустя и вдали от полицейского управления, ты выглядишь не таким грозным.

Короткий коридор и снова лестница.

— Ну-ну!

— Я стала старше, да и ты тоже. А может, когда проходит достаточно много времени, человек забывает детали, присущие тому или иному месту. Ведь они просто существуют, и только. Когда же больше их не видишь, когда они не имеют к тебе касательства, можно начхать на них с высокой колокольни.

Она улыбнулась. Вполне красивая женщина. Он редко о ком так думал, но она действительно была красивая.

— Всё?

Продолжая улыбаться, она вошла в комнату, удостоверилась, что он вошел следом и уселся на один из двух посетительских стульев, тоже села, по другую сторону письменного стола, коротко смерила его взглядом, а потом спросила:

— Чего же ты хочешь?

— Кофе.

— Прости?

— У тебя есть кофе?

Она вздохнула:

— Конечно. Сахар? Молоко?

Гренс покачал головой, и она исчезла в коридоре. Он оглядел комнату, как всегда, пока ему готовили кофе. Побольше его кабинета и поуютнее. Семейные фотографии на стенах, у окна, на столике, несколько дипломов об окончании каких-то курсов для начальников службы безопасности, на полу горшки с большими зелеными растениями.

Она вошла с чашкой кофе — белый фарфор, зеленый логотип.

— Помнится, ты не очень-то жаловал женщин-полицейских.

Гренс сделал глоток. Слишком горячо, пусть остынет.

— И сейчас не жалую. — Он взглянул на нее. — Но ничего не имею против женщин — начальников службы безопасности.

Улыбка перешла в короткий смешок. Они обменялись любезностями. Как люди учтивые. А теперь шутки в сторону.

— Дело идет вот о чем. — Эверт Гренс вскрыл коричневый конверт, доставленный патрульными. Белая пластиковая карточка, по словам Крантца пять на шесть сантиметров, запрессованная во что-то вроде прозрачной пленки. — Она найдена в ходе расследования убийства. И принадлежит кому-то из вашего учреждения.

Кайса взяла у него карточку, которая, как оба они знали, была пропуском, предъявляемым на входе и выходе из здания, где они сейчас находились. Повертела ее в руке, достала очки из верхнего ящика письменного стола, снова повертела. Она медлила, обдумывая его слова, и определенно поняла, что они означают.

— Кто? — Она положила карточку на конверт, голос и выражение лица выдавали крайнее напряжение.

— Что «кто»?

— Ты знаешь, о чем я, Гренс.

— Мы не знаем. Пока. Поэтому я здесь.

Эверт Гренс, собственно, ничего не сказал. Тем не менее она уже поняла, в чем состояло его дело. Кто-то из ее коллег, владелец этого пропуска, по всей вероятности, имел отношение к расследованию убийства. Она едва заметно кивнула, снова взяла карточку, поправила очки.

Слева был длинный номер. Шестнадцать цифр, сгруппированных по четыре. Она ввела их в компьютер, одну за другой. Гренс поднялся, обошел вокруг стола, стал с ней рядом, чтобы лучше видеть экран.

Она не говорила ни слова. Убит человек. Сейчас это важнее официоза и личных амбиций.

Педерсен Лиз.

Имя. Возможно, имя мертвой женщины.

Родилась 13 мая 1966 года.

Эти лица… Гренс перевидал их столько, что каждого и не упомнишь, но знал, что для всех них время одинаково остановилось. Что определить возраст мертвеца очень трудно, ведь их время исчезло, как только замерли сердце и дыхание.

Он быстро подсчитал. Сорок один год. Похоже на правду.

— Это она, да?

Начальница службы безопасности была от природы смуглой и даже в январе выглядела загорелой.

Однако сейчас цвет лица изменился. Она побледнела от испуга:

— Это она? Она?

— Я уже сказал: мы не знаем, пока.

— Но это она. У меня недобрые предчувствия. Лиз… Лиз не появлялась здесь уже три дня.

Ее рука шарила по клавиатуре, слегка нажимала на клавиши, безрезультатно. На мониторе виднелось то же имя. Та же дата рождения. То же чувство беспомощности где-то под ложечкой.

— Бюллетень она не брала. Разумеется, мы ее искали. Безуспешно.

Гренс взглянул на экран. Педерсен. Раньше он не встречал этого имени.

— Ты хорошо ее знала?

— Я знаю здесь почти всех. Людям нравится здесь работать, они остаются надолго. Лиз… Мы пришли сюда приблизительно одновременно, то бишь одиннадцать лет назад. — Она медленно покачала головой. — Поначалу, первые годы, мы довольно близко общались. Как многие, кто начинает вместе.

Эверт Гренс смотрел на женщину, бледную, словно сжавшуюся в комок, — вот только что была высокой и вдруг стала маленькой.

— Ты ведь работала у нас. И стало быть, знаешь мой следующий вопрос.

Она не отвечала.

— Так как же?

Ответа по-прежнему не было.

— Ты сможешь опознать ее? Она ли это?

Марианна Херманссон энергичным шагом поднималась по лестнице городской полиции в Крунуберге.

Грязные, испуганные лица мелькали перед ней, одно за другим, дети, маленькие люди, которых сегодня рано утром выгрузили из автобуса и бросили, словно вещи. Много раз она отгоняла прочь эти назойливые лица, особенно лицо пятнадцатилетней девочки с порезами на предплечьях, с младенцем на руках.

Они похожи. Двенадцать лет разницы, но то же телосложение, нос и рот, волосы, даже походка — они бы могли быть сестрами. Она могла бы оказаться на ее месте. Удивительно, как мало все это значит, насколько случайны предпосылки, определяющие жизнь. Если бы ее отец не сбежал тогда от румынской диктатуры, если бы она не попала в Мальме, если бы не выросла в районе высотных домов, под названием Русенгорд, о котором местные говорили с пренебрежением, но который был ее защитой, ее домом.

Она была бы кем-то другим, где-то в другом месте.

Могла бы оказаться на ее месте.

Офис Йенса Клёвье располагался на верхотуре, в одной из четырех комнат на этаже шведского Интерпола. Она побывала здесь однажды прошлой зимой, в такую же холодину, и тогда перед глазами мелькало совсем другое лицо. Человек с фальшивым паспортом, который официально не существовал и с которым, когда его посадили в КПЗ, случился припадок. Один из тех, что вцепились в ее душу и стали больше чем предварительным расследованием, и Надя из их числа. Ты слишком молода, Херманссон, нечего, черт побери, так носиться с каждым. Гренс предостерегал ее: нельзя допускать работу в глубины своей души, пусть преступники и жертвы таковыми и остаются. Иначе для них не хватит места, они будут грызть тебя, и в конце концов ты перестанешь различать, где кончаешься ты и начинаются они, так что постарайся отрешиться от них. Но это не действовало. На нее не действовало. Не могла она ни от кого отрешиться. Никогда не могла. Они оставались, несмотря ни на что.

Клёвье сидел за письменным столом, глядя на монитор компьютера, в одной руке папка, в другой — сигарета. Он не слышал, как она вошла, и вздрогнул, когда она кашлянула.

— Черт, подкрадываешься, как кошка!

Он инстинктивно опустил руку с сигаретой, спрятал под столом, шея у него слегка покраснела.

— Обычно я… теперь тут требуют курить на балконе. — Он показал папкой в направлении окна. — А ты видела, какой мороз? На градуснике минус семнадцать.

Херманссон пожала плечами:

— Я здесь не затем, чтобы обсуждать здоровый образ жизни. Если твои коллеги терпят, то и я стерплю.

Клёвье чуть выпрямился, краснота медленно проходила. Сквозь легкую сигаретную дымку она шагнула в комнату:

— Мне нужна твоя помощь. Знаю, у тебя, как и у меня, и у всех здесь, работы по горло. Но я хочу, чтобы ты на некоторое время отложил свои дела и уделил мне минутку. Время не ждет.

Йенс Клёвье положил папку на стол, поднес сигарету ко рту, затянулся, прямо-таки с наслаждением.

— Я помню, как в прошлый раз ты пришла со срочным делом. Тогда кончилось тем, что в Огайо казнили невинного человека.

Этот человек уже не существовал, но упорно не желал оставить ее. Звали его Джон Шварц, и время от времени она думала о нем весь минувший год, даже несколько раз собиралась позвонить его отцу, добродушному толстяку, который прилетал в Стокгольм, в городскую полицию, пробовал добиться, чтобы его сына не экстрадировали для исполнения смертного приговора; ей хотелось узнать, как они там, вот и все.

— Речь идет о сорока трех брошенных детях.

Клёвье сделал еще одну затяжку, затушил недокуренную сигарету в пепельнице, которую хранил в ящике стола. Она заметила, как он вмиг посерьезнел.

— Значит, ими занимаешься ты?

— Да.

— Мы говорили о них в отделе сегодня утром. Сорок три ребенка! В жизни не слыхал ни о чем подобном. Хотя давно сижу на этой должности. — Он жестом показал на монитор. — Я уже проверял. Никто не объявлял в международный розыск сорок три румынских ребенка. — Курящий из протеста, пожилой, опытный полицейский явно был взволнован, таким тоном он прежде не говорил. — Но, если хочешь, я могу разослать запрос, в первую очередь всем европейским членам Интерпола.

Херманссон кивнула:

— Хочу. Сколько потребуется времени?

— Я дам знать.

Она спускалась по лестнице, снова чувствуя под ложечкой большой ком, что-то словно росло внутри, незримое — недовольство и одновременно бессилие.

Дети. Настоящие дети. Настоящие дети, которых никто не ищет.

Взломы, грабежи, жестокое обращение, убийства — все это ей знакомо, она сталкивалась с этим каждый день, жила с этим, а может быть, и для этого.

Но такое…

Уму непостижимо.

Инспектор по делам несовершеннолетних ждал внизу, в вестибюле на Бергсгатан. Ее ровесник, на вид вполне дружелюбный, задерганный, но дружелюбный. Они поздоровались и вместе пошли по коридору, потом вниз по лестнице и снова по коридору, мимо спортзала и снова по лестнице. Красные и зеленые пластмассовые стулья стояли вдоль стеклянных стен, они сели и стали смотреть на детей за стеклом.

Белые тела. Зима, конечно, но и зимой она не видела такой светлой кожи.

Большинство смирно стояли в холодной хлорированной воде.

Некоторые сидели на краю бассейна. Кое-кто поодаль, с полотенцами на плечах.

Сорок три ребенка в полицейском бассейне.

На расстоянии. В бассейне за стеклянной стеной.

Почти как обыкновенные дети.

Марианна Херманссон опять почувствовала проклятый ком под ложечкой.

Но в здании полиции. В стране, которую они считали Шотландией. И никто их не ищет.

— Мы разделим группу.

— Прости?

— Я никогда не сталкивался с подобной ситуацией. Это лучшее, что мы сейчас можем сделать.

Херманссон резко взмахнула рукой, едва не опрокинув пластмассовый стул:

— Разделим? Но они нужны друг другу. Как никогда.

— Крыша над головой. Питание. Вот что для меня на первом месте. В моем распоряжении…

— Но это же дети. О чем ты говоришь!

— …было всего восемь часов. Сейчас никто не может принять всех разом.

У них мокрые волосы. Они немножко зябнут. Карабкаются по лесенке из бассейна, прыгают в воду, карабкаются снова.

Херманссон тяжело дышала.

Почти как обыкновенные дети.

— Им надежнее друг с другом. Неужели непонятно? Они как семья. А разделять семью… у нас будут проблемы.

Она смотрела на инспектора, молодого, по-прежнему дружелюбного. Он слушал. В куртке, в джинсах, с папкой на коленях, слушал, а она продолжала:

— Нам ведь придется их допрашивать. А они не будут говорить с людьми, которым не доверяют.

Недостает кусочков плоти.

Она не думала о том, кто перед ней. Не думала ни о том, что перед ней человек, ни даже о том, что он не дышит, и сердце его не бьется, и глаза не видят.

Только об этом.

О кусочках плоти, что были на месте этой ямы возле скулы.

Впоследствии она решит, что реакция была странная. Ведь она знала женщину на каталке, тело, лежавшее посреди одной из прозекторских, в лаборатории судмедэкспертизы. Но сейчас плоть — единственная мысль, которая заполонила ее, единственное слово, которое вертелось в мозгу.

Эверт Гренс смотрел на начальницу службы безопасности.

Он уже понял. Ей незачем что-то говорить. Такое выражение лица, он видел его раньше, всегда в этой комнате, при встрече со смертью, которая совсем рядом, как огромная пустота.

— Это она.

Гренс стоял по другую сторону. Шагнул вперед, попытался поймать ее взгляд.

— Нам некуда спешить. Смотри сколько надо. Ты должна быть совершенно уверена.

Кожа чуть вздувшаяся, белая, местами серая и даже синеватая. Как человек может так измениться за несколько суток? Каждый день они встречались в коридорах страховой кассы, всегда улыбка, короткий разговор о том о сем. Ей вспомнились первые годы, когда они проводили вместе целые вечера, семейные обеды, вечер накануне Иванова дня на площади перед замком Тюресё. Потом все как-то прекратилось, она не помнила почему, так часто бывает в нынешней бурной жизни.

— Я уверена.

— Лиз Педерсен?

— Да.

Гренс кивнул Людвигу Эрфорсу, который ждал поодаль:

— Она опознана. Остальное я хотел бы узнать от тебя, и поскорее.

Свен Сундквист сидел на стуле в тесной передней лаборатории судмедэкспертизы. Он всегда там дожидался, на расстоянии от смерти. Гренс передал ему начальницу службы безопасности, велел провести дополнительный допрос в кабинете Эрфорса, а сам снова вернулся в прозекторскую, к безжизненному телу.

— На теле тридцать три колотые раны.

Судмедэксперт положил на ноги мертвой женщины два листа бумаги формата А-4. Машинописные заметки. Эверт Гренс видел на столе у Эрфорса этот допотопный агрегат, похоже его собственный.

— Двенадцать из них смертельны, каждая в отдельности. Пробиты сердце, легкие, печень. — Людвиг Эрфорс оставил протокол вскрытия, склонился над телом. — Удары нанесены длинным колющим лезвием. Глубина ран различна. Преступник менял силу удара. Но и жертва сопротивлялась.

Четырнадцать ран на обоих плечах. Она защищалась, сначала стоя, потом лежа.

Глубина ран различна.

— Продолжай.

— Ты хочешь, чтобы я строил догадки?

— Да.

Эрфорс вздохнул. Он был педантом и не любил говорить о том, в чем сомневался.

— Учитывая вероятную схему действий преступника, я полагаю, Эверт, что сначала он наносил поверхностные удары, а под конец — глубокие. Поэтому я полагаю, что он находился в состоянии аффекта. Бил снова и снова. Все ожесточеннее.

Судмедэксперт откинул простыню, которая закрывала живот и грудь трупа. Гренс напрасно искал нетронутый участок. Женщина была сплошь искромсана.

— Сила, Эверт, в предположительно заключительных атаках… она просто нечеловеческая.

Эверт Гренс всматривался… удар, еще удар и еще. В общей сложности сорок три раза.

— Колющее лезвие, говоришь?

— Длинный узкий нож. С зазубренным острием. Предположительно обыкновенный кухонный нож.

Большинство преступников, использующих нож, страдают психическими нарушениями. Гренс это знал. Кое-кто стремился оценивать такие случаи статистически, составляя длинные колонки таблиц. Он в этом не нуждался. Всю жизнь ловил психов и знал, что ножи и психическая слабость по какой-то причине связаны между собой.

— Ты же видишь, как она выглядит.

Эверт Гренс отступил назад и собрался уйти, но Эрфорс вовсе не думал заканчивать разговор. Стоял рядом с трупом, медленно провел над ним рукой, от ног к голове:

— Видишь?

— Да.

— Живого места нет.

— Верно.

Судмедэксперт секунду подождал, потом снова прикрыл искромсанное тело простыней.

— Мне доводилось вскрывать детей, подростков, женщин, мужчин. И я давно перестал испытывать эмоции… — Он повернулся к Гренсу: — Но редко когда видел такое… исступление. Такую злобу. Ищи психически больного, Эверт. Или… ненавидящего.

Марианна Херманссон удостоверилась, что мигалка включена, бросила взгляд в зеркало заднего вида и свернула с шоссе Е-18. От Крунуберга до Арланды она доехала за девятнадцать минут.

— Все хорошо? — Она сбавила скорость и обернулась: — Правда?

Девочка, которой Марианна отдала свою единственную зимнюю куртку, сидела на заднем сиденье. С шестимесячным ребенком на коленях.

— Да.

Через три часа после того, как объявили общенациональный розыск, патруль из Арланды обнаружил автобус, в точности соответствующий описанию, на одной из автостоянок аэропорта. Херманссон покинула инспектора, толковавшего о разделении группы, и прошла к бассейну. Сначала Надя разговаривать не желала, но потом через силу выслушала и поняла, что от нее требуется и куда Марианна Херманссон ее повезет, если она хочет, с сыном. Они вместе прошли в кабинет Херманссон, подобрали одежду, защищающую от январского мороза, потом сходили на склад и по заявке, подписанной Эвертом Гренсом, получили детскую коляску. Расследование продолжилось на автостоянке крупнейшего аэропорта Швеции. Херманссон нужны были глаза девочки, ее описания, свидетельства.

— Тебе помочь?

Марианна Херманссон кивнула на сложенную детскую коляску в багажнике. С виду совсем новая, колеса почти не стерты. Бирка с инвентарным номером на резинке вокруг ручки.

— Да.

Она никогда не пользовалась коляской.

Ее сыну было шесть месяцев, а она понятия не имела, что отнюдь не обязательно все время таскать его на руках.

Полиция аэропорта поджидала у ограды автостоянки, двое полицейских поздоровались и провели их на несколько сотен метров в глубь огороженной площадки.

Автобус выглядел точь-в-точь как те, на которых она ездила в детстве, за несколько крон они возили людей, не имевших автомобилей, из Русенгорда в центр Мальме, туда и обратно, с раннего утра до позднего вечера. Цвет его, когда-то красный, изменился, стал не то розовым, не то оранжевым. Крыша, окна, борта — все облезлое, изношенное. Выпущен лет тридцать назад.

— Это он?

Надя вытащила мальчика из коляски, поцеловала в лоб, крепко прижала к себе. Кивнула:

— Да.

— Уверена?

— Да.

На стоянке гулял ледяной ветер. Марианна Херманссон медленно обошла вокруг автобуса. Сорок три ребенка. Четверо суток по Европе. Она нагнулась, открыла маленький люк слева от переднего колеса, повернула ручку — дверь скользнула вбок. Автобус тот самый. Даже заходить внутрь незачем. В нос ударил запах растворителя, образуя прозрачную ядовитую стену. Херманссон обошла автобус еще раз, в противоположном направлении, остановилась возле хвоста.

№ 864. PRINCIPAUTE DE MONACO

Регистрационный номер на вид настоящий.

— Он мерзнет?

Надя закутала мальчика курткой, покачивала его, переминаясь с ноги на ногу.

— Нет.

— А ты?

Девочка покачала головой.

— Хорошо. Мы сейчас уйдем. В тепло.

Полицейские ждали в машине, поодаль. Она попросила их пробить регистрационный номер автобуса, а потом связаться с криминалистом, чтобы он обследовал все — каждое кресло, каждый рычаг, каждый сантиметр пола. И наконец, проверить списки пассажиров всех рейсов, вылетавших сегодня с международного терминала Арланды, уже состоявшихся и еще предстоящих. Она быстро подсчитала: тот или те, кто под покровом темноты оставил сорок три безмолвных ребенка в незнакомом городе, могли вылететь уже около восьми утра, — вероятно, так оно и было.

Херманссон еще раз взглянула на автобус, еще раз обошла вокруг.

Настоящие дети.

Наверно, они сидели, стояли, лежали друг на друге.

В зале международного терминала было душно.

Рейсы, отложенные и перенесенные, пассажиры, блуждавшие в поисках регистрационных стоек и приема багажа, униформированный персонал, терпеливо отвечающий на вопросы и улыбающийся саркастическим замечаниям.

Марианна Херманссон держала Надю за руку, пока они лавировали с коляской по залу. Огляделась по сторонам. Две сестры. Если сейчас их кто-нибудь видит. Старшая и младшая, собрались куда-то, и с ними — ребенок старшей.

Если сейчас их кто-нибудь видит — обычные пассажирки.

Едва ли подумают, что это инспектор шведской криминальной полиции с брошенным уличным ребенком из среднеевропейской страны.

Мало кто догадается.

Херманссон старалась двигаться как можно медленнее, не создавая помех другим. Она просила Надю всматриваться в окружающих, в каждое лицо, в каждую спину. Они миновали длинный ряд стоек, осторожно обходя длинные очереди, дамский туалет, мужской туалет, обменный пункт и билетную кассу, газетный киоск, книжный киоск, справочное бюро.

Никакой реакции, никаких сигналов. Поначалу Херманссон сомневалась, видит ли Надя что-нибудь, способна ли она воспринимать, но вскоре успокоилась. Девочка была напугана и подавлена. И все же где-то в глубине ее существа таилась огромная сила; толкая коляску с ребенком, она заглядывала людям в глаза, не отводила взгляда, когда Марианна просила присмотреться еще, искала, как велено.

Огестам отнес предварительное расследование к рубрике подозрение в торговле людьми. Но все было не так. Торговцы людьми угрожают, запугивают, бьют. Надя боялась, но не тех, дого они искали. Она смотрела иначе. Здесь что-то другое.

Но что — Марианна Херманссон пока не поняла.

— Он проголодался?

Сначала ребенок хныкал, теперь же кричал во весь голос.

— Тебе не кажется?

Надя кивнула:

— Да.

— Тогда пошли наверх. В кафетерий. Его надо покормить. Да и тебе поесть не мешает, Надя. Заглянем еще вот сюда и пойдем.

Марианна Херманссон остановилась возле очереди, которая заканчивалась там, где раньше был паспортный контроль, а теперь — помещение с дугой металлоискателя и мониторами, где было видно содержимое сумок и чемоданов. Она предъявила удостоверение, жестом велела Наде пройти с коляской подальше, а сама стала между двумя сотрудниками службы безопасности.

Компьютер стоял на полке в конце транспортера, на котором двигались сумки и пластмассовые коробки со связками ключей и разменной монетой. Три лица заполнили экран — двое мужчин и женщина, фотороботы, сделанные по описанию Нади и еще одного мальчика.

— Ничего не заметили?

— Нет.

— Совсем ничего?

— К сожалению. Фотороботы слишком грубые, с ними трудно сличать.

Херманссон взглянула на агентов. Все верно. Она согласна. Нужны еще фотороботы, более определенные, она позаботится.

Кафетерий находился на втором этаже, вверх по эскалатору, оттуда открывался прекрасный вид на весь терминал. Мальчик кричал благим матом. Надя качала его на руках, тихо напевала, гладила по лобику. Официант помог Херманссон согреть баночку детского питания, что-то вроде картофельного пюре с укропом; себе она взяла чашку кофе, а Наде — апельсиновый сок и бутерброд.

Ребенок поел, перестал плакать и тотчас уснул прямо на руках у матери.

Они молча сидели, слушая неутихающий шум людской массы, снующей этажом ниже. Смотрели на них сквозь стеклянную стену, точь-в-точь как Херманссон сегодня утром смотрела на бледных детей в бассейне полицейского управления.

— Ты говоришь по-румынски. — До сих пор Надя ничего не говорила по собственной инициативе. — Почему? — Она односложно отвечала на вопросы. И только. До этой минуты. — Ты ведь живешь здесь.

Прежде чем ответить, Херманссон допила кофе, она обрадовалась, толком не зная почему.

— Тебе интересно?

— Да.

Огромный терминал был по-прежнему многолюден. На место каждого пассажира, исчезавшего на контроле, заступал новый, прямо с мороза, из снегопада. Марианна Херманссон рассказала о своем отце, о его побеге, о своем детстве.

Надя улыбнулась, впервые.

— Шведский полицейский. Из Румынии.

— Я не из Румынии. Мой отец оттуда. А я из Мальме. Из города на юге Швеции.

Она не понимала, почему это важно, почему она каждый раз это подчеркивала. Просто так получалось, она всегда так делала, даже если это не имело значения.

Она встала, чтобы взять еще кофе, спросила Надю, не хочет ли та чего-нибудь еще, услышала в ответ вежливое nu mulţumesc. Быстро пошла к стойке, желая поскорей продолжить разговор, которого ждала целый день, и как раз собиралась расплатиться, искала в кармане куртки мелочь, когда в другом кармане зазвонил телефон.

Голос его звучал деловито, она прямо воочию увидела его перед собой, с сигаретой в руке и пепельницей в верхнем ящике стола.

— Йенс Клёвье, Интерпол.

— Быстро ты управился.

— Где ты?

Она расплатилась, поблагодарила за кофе и осталась стоять в двух шагах от кассирши. Возвращаться к Наде и мальчику пока рано.

— В Арланде.

— Автобус?

— Он здесь.

— Ты уверена, что это он?

— Да. Кроме того, мне подтвердили, что он миновал Лильехольмсбру в четыре восемнадцать утра на пути к центру Стокгольма, а Хурнсберг — в четыре пятьдесят две, на обратном пути. Телекамеры на границах города, несмотря на снегопад, четко зафиксировали автобус с регистрационным номером восемьсот шестьдесят четыре.

Она слышала, как Клёвье затянулся, кашлянул, закурил новую сигарету.

— Арланда. Все сходится. — Еще две затяжки. — Четыре случая. Четыре случая в четырех разных странах. Германия, Италия, Норвегия, Дания. Каждый раз старые, обшарпанные автобусы с румынскими детьми, от двадцати пяти до шестидесяти человек.

Марианна Херманссон смотрела на Надю, в глазах девочки читался вопрос. Херманссон подняла телефон, показала два пальца — две минуты.

— Ты слушаешь?

— Слушаю.

Клёвье понизил голос — не то кто-то вошел в комнату, не то он занервничал:

— Каждый раз одно и то же. Рано утром, еще затемно, детей высаживали на улице. Где-нибудь в центре, в больших городах вроде Стокгольма или Осло.

Она выпила кофе, медленно пошла к столу.

— Автобусы, Херманссон, исчезали, а потом обнаруживались на стоянках крупных аэропортов. Последний — Каструп, под Копенгагеном. Я разговаривал со следователями, тамошними и из Осло. Но ничего нового не узнал. Только та информация, какой мы располагали с самого начала. Стоило спросить о чем-то еще… в ответ чертовски странное молчание. Я топчусь на месте.

Шуршание бумаги, Клёвье листал документы. Она ждала, почти минуту, крепко прижав телефон к уху. Наконец он продолжил:

— Дети одеты одинаково. У всех одинаковые сумки из коричневого пластика, все понятия не имели, где находятся. В общей сложности их теперь сто девяносто четыре человека. Самому старшему шестнадцать. Самому младшему, самому младшему, Херманссон, четыре месяца.

Ее лицо объедено. Грудь и живот изрезаны в клочья.

Она лежит на каталке. Эверт Гренс решил взглянуть на нее еще раз. Теперь, когда знает, кто она. По крайней мере, знает ее имя.

Лиз Педерсен.

Имя ни о чем ему не говорит.

Людвиг Эрфорс, державший простыню, посмотрел на Гренса. Тот кивнул: накрывай.

Эрфорс говорил о неистовстве и злобе, о ком-то, переполненном ненавистью. Эверт Гренс скривился. Он знал, как гнев грязной, мерзкой пеленой застит все, на что смотришь, как ненависть разъедает человека изнутри. Но он не пырял людей ножом сорок семь раз подряд.

Он вышел из прозекторской в прихожую судмедэкспертизы. Сквозь закрытую стеклянную дверь видел, как Свен Сундквист допрашивает начальницу службы безопасности из страховой кассы в Тюресё. Последние дополняющие вопросы, она только что опознала мертвую сослуживицу и хотела бы поскорее уйти, но старалась отвечать, рассказывала все, что знала о Педерсен, о ее семейных обстоятельствах, о знакомых, о ее последних днях.

Гренс пошел в буфетную. Кухонный столик, микроволновка, холодильник. Он выцедил последние капли из кофеварки, которая стояла на столе, понюхал содержимое кружки и выпил, уже холодное, наполовину состоящее из кофейной гущи.

Субсидируется. Государством.

Открыл холодильник, достал масленку и пакет с хлебом, сделал два обыкновенных бутерброда.

Совсем как у нас.

Съел бутерброды прямо тут, в буфетной, снова пошарил в холодильнике, но больше ничего не нашел. Дверь в кабинет Эрфорса отворилась, он обернулся, пожал руку начальнице службы безопасности, поблагодарил за то, что она сумела все выдержать. Они спустились по лестнице, вышли на мороз. Свен Сундквист объяснил ей кратчайшую дорогу, попросил вести машину осторожнее, поскольку асфальт покрыт снегом и льдом.

Они стояли у входной двери. Чуть перевалило за полдень, но похоже на вечер, свет уже тускнел.

— Она имеет касательство к случившемуся?

— Нет.

— Как допрос?

— Ничего интересного. Сослуживицы. А что, собственно, сослуживцы знают друг о друге, Эверт?

Свен Сундквист внимательно смотрел на Гренса. Тот был сам на себя не похож. Порой он выглядел обессиленным, опустошенным, усталым от расследований, которых становилось все больше. Но эта усталость словно бы шла откуда-то изнутри, застарелая, давно укоренившаяся, с которой он боролся, но проиграл и знал, что она его не отпустит.

— Ну как?

— Та женщина.

— Эверт, я спрашиваю о тебе. Как ты?

— Та женщина. На нее напали крысы. Ее выволокли из туннелей. На ее теле — следы мужских пальцев, перемазанных сажей. Ее кололи узким ножом, много раз, предполагаемый убийца, видимо, психически ненормален.

Эверт Гренс застегнул куртку, поправил галстук:

— Свен.

— Да?

— Найди человека, который больше всех знает о бездомных в окрестностях Фридхемсплан.

Свен Сундквист достал из внутреннего кармана блокнот, открыл одну из последних страниц:

— Церковь Святой Клары.

— О чем ты?

— Я уже проверил. Мы с тобой явно думали в одном направлении.

— И?

— Сестра милосердия. Некая Сильвия, фамилию не знаю. С ней мы и должны поговорить. В церкви Святой Клары есть добровольцы, которые по нескольку раз в неделю раздают у входа в метро «Фридхемсплан» кофе и бутерброды. Зимой, думаю, чаще, из-за холодов. Эти люди, возможно, единственные, кому здешние бездомные доверяют. То есть все остальные — и мы, и социальные службы, и прочие — гораздо дальше от них.

Они направились к машинам, припаркованным у подъезда, и уже на ходу попытались закончить разговор.

— Поезжай туда, Свен. Прямо сейчас.

Свен Сундквист кивнул. Сунул ключ в заиндевевший замок, покрутил туда-сюда, пока механизм наконец сработал.

Хотел сесть за руль и вдруг передумал, окликнул:

— Эверт!

Увязая в снегу, поспешил к машине комиссара. Эверт Гренс уже сидел на водительском сиденье. Свен постучал по лобовому стеклу.

— Я действительно хочу знать. — Свен Сундквист обошел вокруг капота, открыл пассажирскую дверцу. — Как ты?

Эверт Гренс хлопнул ладонью по приборной панели:

— Закрой дверь. Холодно.

— Я не уйду, Эверт.

— Закрой дверь, черт побери!

Свен Сундквист влез в машину, закрыл дверцу.

— Я из тех немногих, кто очень хорошо тебя знает. И тебе это известно. Так что можешь сколько угодно буравить меня взглядом, я привык. — Он повернулся к начальнику: — Чуть не каждый день мы смотрим друг на друга, сидим рядом десять с лишним лет. Я знаю, как ты обычно выглядишь. И сейчас, Эверт, вид у тебя… измученный.

Эверт Гренс не отвечал, молча глядел прямо перед собой, в снег, в зиму за окном.

— Как она?

Гренс снова хлопнул ладонью по приборной панели. Злость, агрессия — щит, который всегда его защищал, — на сей раз не действовали. Он неподвижно ждал, пока не сообразил, что Свен тоже ждет и будет ждать дальше.

— Она уходит. — Он взглянул на свои колени, потом на руль, черный, покрытый твердым пластиком. — Мне кажется… — Он кашлянул и опять хлопнул по панели, с такой силой, что кусочек нового, твердого пластика отломился. — Мне кажется, я не смогу жить один, Свен.

*

На письменном столе Эверта Гренса среди кип бумаг лежал пшеничный крендель. Текущие дела номер тридцать три и тридцать четыре, новые, с сегодняшнего утра. Свен Сундквист отщипнул кусочек, прожевал — сладкий, пахнет корицей. От подноса, втиснутого между двумя высоченными стопками старых дел, веет запахом трех чашек кофе, черного — Эверта, с двумя кусочками сахара — Херманссон и его собственного, с молоком.

Выглядело все это по-настоящему уютно. Но казалось настоящим обманом.

Эверт Гренс никогда не предлагал кофе с булками. За много лет совместной службы Свен Сундквист ни разу не видел, чтобы его шеф покупал пшеничные крендели.

Он даже позаботился, чтобы каждый получил такой кофе, какой любит.

От этой заботливости, совершенно чуждой Эверту Гренсу, становилось не по себе.

Человек на грани срыва.

— Можно начать?

Херманссон помахала голубой пластиковой папкой. Гренс и Сундквист кивнули. Она открыла папку, вынула какие-то бумаги. Часы, минувшие после полуденного совещания с Огестамом.

Сначала автобус на стоянке в аэропорту Арланды.

Затем поиски в многотысячной толпе пассажиров, которая за несколько часов миновала международный терминал.

И наконец, разговор, состоявшийся, пока она стояла в очереди в одном из кафетериев аэропорта, Йенс Клёвье и Интерпол, сведения о в общей сложности ста девяноста четырех детях, брошенных в пяти странах.

— Я жду отчет криминалистов, обследующих автобус. И список всех пассажиров, вылетающих сегодня. Оба уже должны быть здесь. — Она бросила взгляд на руку Свена, на его часы. — Сейчас, вот уже полчаса, та девочка, Надя, сидит в одном из технических помещений арландской полиции, смотрит записи пятнадцати телекамер, размещенных в международном терминале. Ребенок при ней, поэтому она спокойна и внимательна. Если кто-то, кого она знает, проходил мимо регистрационной стойки, вероятность, что она его заметит, по-моему, весьма велика.

Кофе с двумя кусочками сахара. Она выпила его в то самое время, когда Свен пил свой, с молоком, и уверена, что обоим он пришелся не по вкусу, хотя был именно таким, как они любят.

— Хорошо. Похоже, ситуация у тебя под контролем. Как будешь действовать дальше?

Гренс казался усталым, но взял на заметку все, что она сказала, и требовал, как всегда.

— Когда закончим, я снова поднимусь к Клёвье. За вечер и ночь он наверняка выяснит еще больше. Если хочешь, пришлю тебе предварительные отчеты, я собираюсь сидеть долго.

Измученное лицо, где-то в глубине улыбка.

— Приходишь сюда ни свет ни заря. Не обедаешь. Работаешь до глубокой ночи. — Он по-прежнему улыбался. — Я не ошибся, когда взял тебя на работу.

Все рассмеялись. Она подумала, что они слишком редко смеются вот так, вместе. Нераскрытое убийство, сорок три брошенных ребенка и Эверт со своей тревогой за единственного человека, без которого он не может жить. И при том смех, который отзывался внутри, был им необходим.

Эверт нагнулся над столом, отодвинул поднос с кренделем, дотянулся до меньшей из двух бумажных стопок. Выдернул тонкую папку, помахал ею:

— Ну а теперь, когда все вы чертовски развеселились, давайте-ка продолжим разговор о мертвой женщине, лицо которой объели большие и маленькие крысы.

Гренс выглядел довольным, иногда он поднимал себе настроение за счет других.

— Свен?

— Да?

— Ты только что допрашивал начальницу службы безопасности страховой кассы. В кабинете Эрфорса, в лаборатории судмедэкспертизы. Интересно, о ком же вы говорили?

Свен Сундквист медленно погладил рукой подбородок. Он не любил иронии. В иронических замечаниях сквозили злость и наглость, а это особенно обижало.

— Что ты имеешь в виду?

— Убитая женщина. Вы говорили о ней?

— Ты же знаешь.

Гренс чувствовал недовольство коллеги и несколько сбавил тон:

— Ладно. Начнем по-другому. Свен… как ее зовут?

— Чего ты добиваешься?

— Как ее зовут?

— Лиз. Лиз Педерсен.

— Отлично. А это имя, Свен, тебе ни о чем не говорит?

— Нет.

— Совсем ни о чем?

— А должно?

Странный человек — то подавленный и растерянный, то не в меру заботливый, то попросту зловредный. Свен Сундквист знал Эверта Гренса давно, еще с тех пор, когда был холостяком, и все равно словно бы не знал вовсе.

Комиссар снова помахал папкой.

— Перед вашим приходом я пробил 660513 по нашим базам данных. Лиз Педерсен. Выяснил много чего. Насчет водительских прав, и паспорта, и прочего. Все, как обычно. Кроме вот этого! — Он встал, подал Свену Сундквисту то, чем только что размахивал. — Заявление из разыскной базы. Заявление, где Лиз Педерсен указана как обладатель родительских прав на пропавшего ребенка, как лицо, с которым надлежит связаться. Заявление подано школой и касается ребенка Педерсен. — Гренс наклонился вперед, ткнул пальцем в документ, лежавший сверху. — Ее дочь. Дочь, пропавшая два с половиной года назад.

Свен Сундквист пробежал глазами по строчкам.

— Последняя страница, Свен. В самом низу. Вероятно, ты узнаёшь подпись человека, принявшего заявление?

Свен Сундквист перелистал бумаги, вот и последняя страница.

Подпись.

Его собственная.

— Ты ее узнал. И теперь знаешь почему. Ты встречался с ней, когда она сюда приходила.

Свен Сундквист не ответил. Он по-прежнему держал папку в руках, перебирая листки бумаги.

Лиз Педерсен, 660513-3542, вызвана в отдел расследований городской полиции в связи с заявлением о пропаже Янники Педерсен, 910316-0020. Заявление подано директором Эриксдальской школы 16 сентября 2005 года в 10.30.

Множество лиц, множество людей.

Короткая встреча с человеком в кризисной ситуации два с половиной года назад.

Женщина. Заявление. А на следующий день — другая женщина, другое заявление.

Лиз Педерсен подтверждает сведения из школы о том, что Янника Педерсен и раньше по крайней мере трижды надолго пропадала, но затем возвращалась домой. По словам Лиз Педерсен, каждый раз дочь отсутствовала около недели.

Мало-помалу Свен вспоминал. Он сидел тогда напротив матери, чья дочь пропала в четвертый раз. Ему безотчетно вспомнился Юнас, и постоянное беспокойство, и как они с Анитой не находили себе места, когда раз-другой его несколько часов не было дома, а они не знали, где он. И эта женщина — целых две недели, пока школа не подала заявление.

Лиз Педерсен сообщает, что девочка постоянно подвергалась сексуальным домогательствам со стороны своего отца, Яна Педерсена, 631104-2339, и что это, видимо, явилось причиной ее побегов из дома.

Две недели.

Он покачал головой.

Две недели успели стать двумя с половиной годами.

Мать уже дважды заявляла о подозрении на сексуальное насилие:

Октябрь 2002 г., дело прекращено;

Август 2004 г., дело прекращено.

Он пожал плечами:

— Что вы хотите от меня услышать? Все это было два с лишним года назад.

— Ничего, Свен.

— Разбирательством занимался кто-то другой. Я только принял заявление, и все. Кто…

— Свен, прекрати, черт побери, оправдываться! Ты встречался с ней много лет назад! Господи, я и сам не рвусь запоминать тех, с кем разговаривал вчера.

Эверт снова переменился. Вместо злости — понимание. Странный человек. Свен Сундквист благодарно посмотрел на него.

— Дочитай до конца. — Эверт Гренс улыбался. — Если можно понять, что имел в виду тот, кто это писал.

Свен едва заметно улыбнулся в ответ, молча дочитал две оставшиеся страницы.

— Да в общем больше ничего. Мать, Лиз Педерсен, рассказывает на допросе, как постоянные домогательства отца изменили поведение девочки, как любой физический контакт с ней мало-помалу затруднялся, как она стала избегать прикосновений, выказывала агрессивность по отношению к отцу. Постепенно она замкнулась в себе, стала практически недоступна для общения.

Свен Сундквист сложил бумаги в папку, положил ее на подлокотник дивана для посетителей.

— Это все.

Он встал, нервно пригладил рукой волосы.

— Девочки нет вот уже два с половиной года.

Взглянул на коллег, на каждого по очереди.

— Она мертва.

Он ждал от них реакции, но ее не было.

— Не припомню, чтобы кто-нибудь из пропадавших так долго возвращался живым. — Он повернулся к шефу: — А ты?

За окном кабинета Гренса густели сумерки. Совсем ночь на дворе. Тишина снаружи, тишина в комнате.

— А ты, Эверт?

— Тоже не припомню.

Мать мертва. Дочь мертва.

Еще одно бесплодное совещание.

— Шведская девочка. Четырнадцати лет. Пропала больше двух лет назад.

Херманссон молчала с тех пор, как закончила отчет о брошенном, пустом автобусе:

— Пропала прямо в центре столицы. И никого… кто бы их искал.

Казалось, они связаны. Девочка по имени Янника Педерсен и девочка, которую зовут Надя Чонкан. Связаны — и в то же время не связаны.

— Я повторю слова Свена: я этого не понимаю, как не понимаю и того, что провела несколько часов с пятнадцатилетней девочкой, матерью младенца. Мы с ней гуляли как подруги, помогали друг другу катить детскую коляску. Но эта девочка полжизни провела в туннеле под землей. Иногда продавала себя, чтобы выжить. Как долго это продолжалось, прежде чем она подурнела и постарела раньше срока?

Ты слишком молода, Херманссон.

Нельзя переживать за всех и каждого, Херманссон.

Она так не могла, не умела, до сих пор.

— Дети. Живущие как зверьки. Жизнь, о которой ни я, ни ты, Эверт, ни ты, Свен, ни все остальные в этой стране не имеют ни малейшего представления. — Марианна Херманссон посмотрела на Гренса, на Сундквиста, всплеснула руками. — И спросить не у кого. Потому что у нас нет таких детей.

*

Вечер.

Она не знала в точности, сколько времени, да и какая разница. Один час в неделю, когда нужно знать точное время, — этого достаточно, почти семеро суток до следующего раза.

Она обвела взглядом бетонное помещение.

На пустую картонную коробку, которая давно уже стояла у стены, она постелила новую скатерть в мелкую красно-зеленую клеточку. Коробка была прочная, устойчивая, как большинство коробок из-под продуктов, на нее можно ставить тарелки и стаканы, даже подсвечник, слишком, пожалуй, большой, но красивый.

Скатерть была чистая, она постаралась не прикасаться к ней пальцами, не оставлять яркие черные отпечатки, которые обычно ей нравились, но не на скатерти и не сейчас, не вечером, когда все должно быть красиво.

В подсвечник она осторожно воткнула длинную стеариновую свечку, теперь свеча почти догорела, на блюдце — озерца расплавленного стеарина.

Тарелка у нее белая, пластиковая, с зелеными цветами, на ней остатки ветчины, которую они ели утром. В чашке — глоток грибного супа из тех консервных банок, что Лео, видимо, раздобыл на складе «ИКА». Стакан тоже пластмассовый, на ножке, похожий поэтому на настоящий винный бокал. На дне и с одного края следы пены — пиво, которое она пила медленно, растягивая удовольствие.

Обед закончен. Она сыта, даже чересчур, живот раздулся, так бывает, когда еда вкусная, обильная и хочется еще, хотя больше не нужно.

Она взглянула на стул Лео. Пустой. Как и тарелка, чашка, стакан. Все осталось: ветчина, суп, пиво. Все как раньше, когда она накрыла на стол и подала еду.

Сегодня вечером он есть не будет.

И вообще не придет сюда.

Не придет, вопреки надеждам, ведь она знала, настали такие дни, дни, когда он безостановочно двигается и не смыкает глаз. Она не видела его с тех пор, как утром он открыл склад, дал ей униформу и ключи, за которые так боялся.

Она разгладила кусочек бумаги, который служил салфеткой и лежал возле его тарелки. Попробовала напевать, мурлыкать, как та женщина в раздевалке, но не вышло, звучало фальшиво, мелодия глохла в бетонных стенах. Свернула сигарету, пламя стеариновой свечки затрепетало, когда она прикуривала, но вкуса она не почувствовала — дым, и ничего больше.

Ей было неспокойно.

Состояние Лео. Он устал и мог легко совершить ошибку, а это опасно для них обоих. Только в такие дни он бывал на свету, что для него непривычно и лишает его уверенности.

Его действительность переплеталась с реальностью всех остальных.

Ей не хватало его, она хотела, чтобы он был здесь, рядом.

Сначала испугался, потом ощутил досаду, а теперь разозлился.

Разозлился на белое с синим, висевшее на пути. Краски висели в воздухе, мешали, такие некрасивые, вдобавок их слишком много.

Здесь должно быть черное и белое. Черное и белое он вытерпит. Но это, развешанное тут, липло к нему, пыталось одолеть.

Лео дергал краски, бил их, рвал и комкал.

Стиснул комок в руке. Как раз умещается в ладони.

Швырнул его на пол, бело-синий комок несколько раз подпрыгнул и замер.

Он снова в больничном кульверте. Пришел тем же путем, что и ночью, когда поставил агрегат со сжатым воздухом на зарядку, а потом вернулся с женщиной, которая привела бы в туннели, в их мир, других, кому здесь не место.

Он опять принялся срывать бело-синее.

Новые комки из того, что висело и мешало. На пол их, на пол, пусть катятся в кучу! Он срывал и комкал краски, пока они не иссякли, пока все вокруг снова не стало серым, серость не набрасывалась на него, не была враждебной.

Он тяжело дышал. Лоб взмок от пота. Но он почувствовал покой, который разливался по рукам, по груди, по животу, как бы стекал вниз, к ногам, так что совсем не хотелось двигаться.

Он пинал цветные комки, рычал на них.

Пусть валяются!

Он снова способен думать.

Уже десятый час. Последний сегодняшний автокар давно проехал, увез вагонетки с мусором. Он один в подвальном коридоре, пока завтра утром не привезут продукты. Но он здесь не задержится, уйдет задолго до утра.

Несколько шагов — вот и двери со старым замком, который открывается одним-единственным ключом, длинным и узким. Он открыл. Все тот же запах машинного масла и пыли. Лампу он не зажигал, довольствовался светом из кульверта.

Его надежда оправдалась.

Длинные верстаки в больничной мастерской, похоже, никто не трогал.

Со времени его первого визита здесь никого не было.

Неуклюжий агрегат стоял на том же месте, где он его оставил. И побудет здесь еще некоторое время. Сегодня ночью предстоит дальний поход, поэтому рюкзак должен быть полегче. Он взял два баллона высокого давления. Полуметровые трубки со сжатым воздухом, сжатой взрывной силой.

На полке сверху лежали три разных домкрата. Он выбрал средний, хотя тот был тяжеловат, двенадцать кило, но сзади у него были колеса, которые поворачивались, и ручка, с помощью которой его легко было и положить в рюкзак, и вытащить оттуда.

Испарина на лбу, затылок, спина, живот — все мокрое.

Как всегда в таком состоянии.

Стеклянные глаза, бешено бьющееся сердце, пот, словно тело выжимали.

Баллоны высокого давления и домкрат отправились в рюкзак. Он запер дверь в мастерскую, пересек коридор, шагнул к двери, ведущей из больницы и чужого мира в туннель, в собственный его мир.

Лампа на лбу светила совсем тускло, не забыть бы ее заменить, света слишком мало, даже для человека, привыкшего жить в вечном мраке. Он открыл дверь из больничного кульверта в туннель, прошел еще две двери, которыми начинался и заканчивался соединительный коридор и которые отделяли армейскую систему от канализации, оставил позади еще несколько сот метров и остановился у колодца, расположенного под пустым двором Фридхемской школы. Колодец был узкий, он то и дело задевал о стены, но в такую пору лучше всего выбраться наверх именно здесь: никто не шастает по школьному двору в январский мороз за час-другой до полуночи.

Семнадцать метров вверх, железные ступени скользили, и он крепко за них цеплялся. На решетке, как всегда, два пакета с крысиным ядом, два пакета, которые били его по голове, когда он отпирал висячий замок. Потом крышка, тяжелая, он поднял руки над головой, надавил снизу, чугунный круг понемногу сдвинулся с места. Сдвинув крышку наполовину, он протиснулся наружу. Последняя ступенька — он наверху; убедился, что кругом вправду безлюдно. Отвязал веревку, прикрепленную к поясу, и метр за метром стал поднимать рюкзак.

Неподалеку была скамейка, рядом фонарь на столбе. Он пнул ногой столб — единственный пинок по крепко привинченной крышке, фонарь погас. Он сел. Еще примерно час. Обычно он ждал здесь до полуночи, позднее народ здесь вообще не появлялся.

Мороз. Но он не замечал холода. По-прежнему обливался потом. Снова чувствовал беспокойство. Посмотрел на закрытый колодец посреди асфальта. Там его дом. А ведь он думал, что у него никогда больше не будет дома.

Семнадцать метров вглубь, там его жизнь, настоящая жизнь.

Его звали Лео. Была и фамилия, но ее так давно никто не произносил, что он предпочел забыть ее. Там, под крышкой колодца, хватало Лео.

Лео, сорок четыре года.

Он следил за временем, сам не зная зачем, просто следил, и всё. Считал дни, проведенные в психбольнице во Фруэнген, даже когда его пичкали таблетками и оглушали электрошоком.

Четырнадцать лет, три месяца и шесть дней.

А однажды дверь открыли и выставили всех на улицу. Шизофрения. Паранойя. МДП. Ему поставили тройной диагноз, когда клали в больницу. Позднее он видел многих, что умерли на улице, знал, что многие попали в тюрьму. Но он был не такой. Он хотел только покоя, темноты и нашел их там, под землей.

Тринадцать лет, два месяца и девять дней.

Он встал с деревянной скамейки, пересек школьный двор, вышел на Арбетаргатан. Стокгольм затих, большой город отдыхал. Лео шагал по Санкт-Ёрансгатан, мимо многоквартирных домов. Вечер выдался холодный, ночью будет еще холоднее, уже сейчас минус двадцать два. Он подождал в темноте между двумя заваленными снегом автомобилями, метрах в десяти от нужного подъезда. Огляделся по сторонам.

Увидел лишь собственное дыхание.

Ничего больше.

Несколько шагов вперед, на ходу скинуть рюкзак, и вот он уже у подъезда. Как вдруг внутри вспыхнула лампа. Дом наполнился светом. Он поспешил назад, присел за машинами.

Женщина открыла дверь, вышла наружу. Меховая шапка на голове, длинный шарф закутывал лицо и шею. Женщина была молодая, по крайней мере двигалась она легко и грациозно.

Лео провожал ее взглядом, пока она не скрылась из виду. Опять подождал. Две минуты, потом свет в подъезде погас.

Тот же ритуал.

Осторожные шаги вперед, снять рюкзак, ждать возле подъезда.

Он ждал, пока не убедился, что никого вокруг нет. Все дело займет секунд сорок пять. Он проделывал это уже много раз.

До запертой двери не более метра.

Быстрые взгляды направо, налево, на каменные стены, обрамляющие вход.

Он у цели. Дальше ему не надо. Универсальные ключи всегда хранились здесь, а не внутри, не на лестничной клетке. Лео открыл рюкзак, вытащил домкрат и один из двух баллонов высокого давления, соединил их тонким прозрачным шлангом.

Его интересовала стена слева.

Человек несведущий только бы и увидел серый камень у обычной двери. А ведь если присмотреться, можно заметить на с виду ровной поверхности круглый замочек.

Контейнер с ключами.

Для него это было всё — сила и безопасность, предпосылка дальнейшей жизни под землей, свободы от других.

Он поправил прозрачный шланг, проверил, что баллон с сжатым воздухом лежит на земле.

Взял домкрат, установил его захваты так, что они зацепили круглые края замка.

Потом ударил по ним молотком, пока они не вошли достаточно глубоко.

Легкое нажатие на красную кнопку домкрата, сильный хлопок, удар сжатого воздуха — и кусок стены отвалился.

В выбоине виднелся продолговатый металлический цилиндр, контейнер с ключами.

Поковыряв отверткой, Лео вытащил его. Стиснул в руке холодный металл, улыбнулся, сунул цилиндр в рюкзак и по Арбетаргатан поспешил в следующий квартал.

Дом был похож на предыдущий.

Застекленная дверь, серые каменные стены, потайной замок слева.

Но здесь операция займет больше времени, место более людное, и работать надо бесшумно. Поэтому он достал из рюкзака клещи.

С сжатым воздухом на все ушло бы несколько секунд.

А с клещами — четыре минуты. Зато можно работать беззвучно и вытащить металлический цилиндр неповрежденным, а потом опорожнить его где-нибудь внизу, в безопасности.

Он поднял огромные клещи, захватил зубцами круглую металлическую гильзу. Напряг плечи и руки, поворачивая, раскачивая клещи, судорожно дыша и обливаясь потом, — четыре минуты, и цилиндр выскользнул из стены прямо ему в руки, а затем на дно рюкзака.

Теперь посредине стены была дыра. Примерно пять на пять сантиметров.

Он нагнулся, поковырял в пустой темноте.

Вот как это выглядит. Вот какова стокгольмская система универсальных ключей!

Он снова улыбнулся, почти рассмеялся и зашагал дальше по скользкому тротуару к Альстрёмергатан, в общей сложности три больших квартала, три новых контейнера с ключами.

*

Давным-давно стемнело.

Эверт Гренс стоял у окна, смотрел в непроглядную черноту.

Ни силуэта, ни движения.

Внутренний двор обычно освещался вереницей маленьких круглых фонарей, расположенных вдоль дорожек, соединяющих старые здания полицейского управления. Но сегодня вечером электричество то было, то нет — зима решила поиграть, морозила все сильнее, показывала, кто тут хозяин, совсем недавно весь квартал целых двадцать минут тонул в непроглядной темени.

У него на столе две стеариновых свечи.

Он отыскал их в буфетной, на верхней полке шкафа, где хранились пластмассовые приборы и алюминиевая фольга. Пламя трепетало, когда он подходил слишком близко.

Ему было страшно.

Чертов телефон опять звонил, перед тем как вырубился свет. Медсестра из санатория Софиахеммет, он сразу понял, из отделения интенсивной терапии. Вежливая, как все они, официальная, корректная, она попросила его приехать, и поскорее: пациентке стало хуже. Какой к дьяволу пациентке? Состояние пациентки постепенно ухудшилось, особенно в последние часы. Она моя жена. Поэтому, учитывая картину болезни в целом, его присутствие весьма желательно. У нее есть имя! Он положил трубку, но голос по-прежнему звенел в ушах, меж тем как он беспокойно метался по комнате. Пока наконец не остановился. У окна. Стоял в темноте и думал, что надо бы кому-нибудь позвонить.

Надо бы.

Только звонить некому.

Она — его жизнь за пределами этой окаянной комнаты. Только Анни он звонил, если хоть на миг желал оторваться от своих мыслей. Она никогда ничего не говорила, просто сидела там, а кто-то из персонала держал трубку возле ее уха, она слушала, иногда смеялась булькающим в груди смехом. Порой он перебрасывался словечком-другим с кем-нибудь из пожилых медсестер санатория, а еще разговаривал с хозяином пиццерии, который рассказывал о своем доме в Стамбуле, и с молодой женщиной, официанткой в ресторане на Санкт-Эриксгатан, куда он ходил в одиночестве либо не ходил вовсе. Остальные — коллеги по службе. Он сам так решил, устав от людей, вечно требовавших чего-то взамен, прятался за письменным столом, каждую ночь спал, скорчившись калачиком, по нескольку часов на диване для посетителей, слишком коротком, продавленном, но надежном.

Анни — единственное, что мало-мальски напоминало будничную жизнь других людей. А больше ничего. Ему следовало выехать туда еще двадцать минут назад, но он не смог, не хватило сил. Кипа дел за спиной, которые он отложил сегодня утром, когда все внимание сосредоточилось на убитой женщине и сорока трех детях; надо снова вникнуть во все это, работать с максимальной отдачей, читать, думать, смотреть прямо перед собой, чтобы для того, что он не желает принимать, не осталось места.

Гренс зажег третью стеариновую свечу, взял забытую чашку с холодным кофе, оставленную возле машины, никчемной без электричества. Тридцать два дела. Он поднимал папку за папкой, пролистывал хотя бы несколько документов. Жестокое избиение в очереди на такси у Центрального вокзала. Покушение на убийство в квартире на Пиперсгатан. Оскорбление служащего возле «Трех вех» на Васагатан. Попытка изнасилования на кладбище Святой Катарины. Дерзкий налет на магазин «7-Илевен» на Томтебугатан. Он читал, думал, смотрел прямо перед собой и через полчаса сообразил, что не понимает ни слова. Все эти корявые формулировки, так хорошо знакомые, даже приятные, сейчас были попросту бессмысленны.

Он посмотрел на часы. Половина двенадцатого, поздний вечер. Прилечь, что ли, на диван. Попробовать во сне выкинуть все из головы. Ничего не вышло. Стало только хуже. Нестерпимое, мучительное нахлынуло с новой силой, он был совершенно беззащитен.

Гренс встал, ощупью поискал мобильник. С машинами сейчас плохо, гололед и мороз, такси прождешь как минимум час, а то и больше. Он надел куртку. Собственно говоря, это не так уж далеко, можно пройтись пешком, ему нужен воздух, покой, который приходит, когда шагаешь в своем ритме.

Бергсгатан, Шелегатан, мимо аптеки на углу напротив.

Детей бросили здесь, всего лишь восемнадцать часов назад, иные дни словно бы никогда не кончаются.

Он немного постоял на том месте, которое указала румынская девочка.

Ему часто приходилось работать с детьми. Со свидетелями домашних отцовских бесчинств, с юными наркоманами, балдеющими на городских скамейках, четырнадцатилетними взломщиками, застигнутыми при ограблении квартиры.

Расследований было много, всех и не упомнишь. Но чтоб сразу сорок три — такое случилось впервые.

Вниз по Хантверкаргатан, к мосту Стадсхусбру и Тегельбаккен. Попадались прохожие, правда немногочисленные, мороз караулил каждый шаг, но вскоре к нему вроде как присоединилась парочка, говорившая по-английски, достаточно громко и четко, так что он мог понять. Потом, неподалеку от Васагатан, проститутка пыталась поймать его взгляд. В остальном же только холод да пронизывающий ветер.

Он шел по Клара-Вестра-Чюркугатан. Большая церковь стояла по правую руку. Сам того не сознавая, Эверт Гренс выбрал маршрут через место, связанное с расследованием убийства женщины. Ему вспомнился разговор со Свеном Сундквистом сразу после опознания в лаборатории судмедэкспертизы. Он просил Свена выяснить, кто лучше всего знает бездомных в окрестностях Фридхемсплан, и Свен ответил прежде, чем он успел закончить фразу. Сестра милосердия из Святой Клары, которая раздает кофе и бутерброды у метро «Фридхемсплан», — человек, облеченный доверием, какого ни полиция, ни социальные службы никогда не обретут. Будь он одним из тех, кому требуются эти бутерброды, он бы тоже не доверял полицейским, смахивающим на этих придурков, что целыми днями носятся с папками по коридорам управления.

Он поднялся по ступенькам, которые вели во двор и на кладбище Святой Клары, беспощадно урезанное со всех сторон. Церковь, несколько могильных плит, крохотные, засыпанные снегом газоны, все это втиснуто между торговыми улицами и унылыми зданиями постройки семидесятых годов. Подойдя к главному притвору, он подергал тяжелую запертую дверь, потом взглянул на табличку на стене. Открывается утром, закрывается ранним вечером. Он часто забывал, что живет в собственном времени, работает круглые сутки, а другие иногда закрывают конторы, уходят домой, делают все то, чем обычно занимаются на досуге.

Эверт Гренс вдыхал морозный воздух, который обжигал горло. Видел, как в потемках крадутся наркоманы. Здесь тусуются и те, что продают, и те, что покупают. Прямо перед ним, у ближайшего к церковной стене могильного камня, какая-то молодая женщина пыталась ширнуться героином, искала вену и громко стонала — как он понял, ее постигла неудача.

Наверно, следовало вмешаться. Или хотя бы вызвать патруль. Но он только вздохнул, глядя на них, на потасканных торговцев, которые норовят впихнуть в себя как можно больше всякой дряни, завтра утром здесь наверняка ничего не изменится.

Он покинул кладбище, еще полтора километра быстрым шагом к окну Софиахеммет, что выходит на Вальхаллавеген.

Сегодня в полдень, когда он навещал ее, состояние было стабильным.

Но теперь уже нет.

Он проглотил ком в горле и позвонил у входа в отделение интенсивной терапии.

 

Настоящее время

четверг, 9 января, 15:00

церковь Святой Клары

Он устал.

До вечера еще далеко, а он уже давным-давно на ногах, встал, как обычно, в четверть пятого и в половине шестого был в церкви, ведь ему хочется все успеть, у него всегда много дел до прихода первых посетителей.

Джордж сидит на стуле за последним рядом скамей, зябко ежится, подавляет зевоту. Становится холодно, батареи не справляются с обогревом огромного здания, зимой так всегда.

Она по-прежнему сидит там, одинокая, неподвижная.

Он наблюдал за ней с утра, поглядывал мимоходом или просто смотрел, сидя здесь, на стуле, и отдыхая. После дневной службы заходили двое из тех, кого он хорошо знает, обычно они сидят впереди, молятся, потом забредали какие-то пьянчужки, что-то бормотали себе под нос и снова исчезали, а в основном туристы, всегда группами, смотрели, тыкали пальцами в росписи на потолке, покупали открытки, фотографировали, хотя и не положено.

Никто не замечал ее. Никто не подходил.

Уже семь часов она сидела в середине пустого ряда, неподалеку от алтаря, все так же закутанная, вонючая.

Он не хотел пугать ее, предпринял просто последнюю попытку установить контакт.

Сделал несколько бутербродов с сыром и ветчиной, хлеб белый, какой любят дети, в один бумажный стаканчик налил кофе, в другой — красный сок. Тихо прошел между скамей, остановился в метре от нее, но последнего шага не сделал.

Она на него не смотрела. Не слышала, как он спрашивал, не проголодалась ли она, не хочет ли пить. Глядела в пол, нечесаные волосы закрывали грязное лицо.

Джордж поставил тарелку и стаканы на скамью поближе к ней — достаточно протянуть руку, чтобы поесть и попить.

Так все до сих пор и стоит, нетронутое.

Джордж обводит взглядом помещение, где работает с незапамятных времен. Он не понимает, в чем дело, ему привычны одинокие посетители, снующие туда-сюда, но здесь что-то не так, эта девочка… не нравится ему это.

Нужна помощь. Он встает, снова выходит из церкви, направляется к постройке поменьше, к Малой церкви, как ее называют. Восемнадцатый век, красивое здание из желтого кирпича, выходящее длинной стеной на Васагатан.

Если кто и в состоянии помочь, то именно она.

Он знает, что она сейчас там, с раннего утра она на улице, разговаривает с ними, встречает их где-то в городе, они доверяют ей, ведь она сама жила их жизнью, знает, каково это. Но в такую пору она обычно возвращается, сидит в своей конторе, иногда с кем-нибудь из них, чаще одна, на письменном столе раскрытые папки, возле уха телефонная трубка. Спокойный голос изо дня в день убеждает социальные службы, или приюты, или еще бог весть кого помочь вот этой конкретной женщине, вот этой конкретной девочке начать новую жизнь.

Она открывает, улыбается, как всегда, он диву дается, как у нее только хватает сил.

— Сильвия?

— Да?

— Здесь кой-кому нужна твоя помощь.

Лицо у нее худое, бледное, усталое. Жидкие волосы упрямо не хотят лежать и потому торчат в разные стороны. Но глаза. Они сверкают. Уже двенадцать лет она живет без наркотиков и семь лет работает здесь, сестрой милосердия, церковным социальным работником. Она выжила. Джордж встречал нескольких таких, как она, которые опускались на самое дно, в полное забвение, а потом вдруг поднимались, начинали сначала. Откуда в них столько силы, столько нерастраченного оптимизма, столько жизни?

Ему незачем много говорить. Он описывает девочку, весь день неподвижно сидевшую в пустоте, ужасный запах. Сильвия достает из гардероба черное пальто, шарит в корзинке на стене, пока не находит шапочку, которая делает ее лицо еще меньше. Берет его под руку, и они выходят на снег, под которым прячутся могилы и лужайки.

Прогулка на сорок секунд. Но с Сильвией — минут на двадцать.

Стоит ей только показаться, и наркоманы, что круглый год тусуются возле церкви, выползают из своих нор, как мухи, жужжат, путаются под ногами — вдруг что-нибудь получат, выклянчат. Джордж уходит, едва завидев первого из них, они раздражают его, но у Сильвии, похоже, времени для них сколько угодно. Она обнимает их, спрашивает, как они себя чувствуют, не мерзнут ли.

— Сильвия, черт возьми! Он меня кинул!

Один из самых старых, кажется, его зовут Ольссон, из тех немногих, кто сидит на тяжелом зелье с середины восьмидесятых и все еще жив.

— Сильвия, пойми, кинул он меня, сволочь!

Он стоит перед маленькой, хрупкой женщиной и неистово машет руками, умоляет, лжет, зная, что у нее, возможно, есть деньги, или талоны на питание, или что-нибудь еще, что можно мигом обменять на зелье.

Она говорит с ним, а церковный сторож, стоя поодаль на ветру, не слышит ее тихого голоса, но видит, как она обнимает Ольссона и как он отваливает с пустыми руками. Его спина исчезает внизу, на лестнице, ведущей на Клара-Вестра-Чюркугатан, но он вернется. Ольссон все забудет и попытается снова, сегодня вечером, завтра утром, сегодня ночью, как только опять увидит ее.

Джордж восхищается ею. Они доверяют ей, несмотря на то что она далеко не всегда покупается на их лесть, а может быть, как раз поэтому.

Он уже готов идти, но тут являются новые наркоманы. Он опять отходит немного в сторону, на сей раз их четверо, тот же ритуал: они требуют, клянчат, она что-то говорит им, обнимает, и они исчезают, без денег, на которые рассчитывали.

Он их жалеет. Знает, что так и должно быть, и надеется, что вправду жалеет, но не уверен. Иногда он испытывает чуть ли не презрение. Мелкие шипы недовольства колют его изнутри каждый раз, когда он осознает, что им действительно плевать на все и вся, что они лгут, клянчат, дерутся друг с другом за дозу героина, которой, может быть, хватит на вечер.

Отделавшись от последнего, Сильвия подходит к нему. Улыбается, кивает в сторону церкви. Джордж берет ее под руку, не потому, что ему это нужно, а потому, что приятно, он поступает так все семь лет, с тех пор как они начали работать вместе, и эта привычка нравится обоим. Они входят в церковь.

Девочка по-прежнему сидит на скамье.

Больше никого нет, только этот грязный ребенок, не желающий общения.

Сильвия все поняла, она уже на полпути к девочке. Без колебаний идет к тому самому ряду, заходит в проход, на мгновение останавливается. Садится, между ними тарелка с бутербродами и два бумажных стакана.

Запах ей знаком. Когда-то от нее тоже так пахло. Эта девочка живет в туннеле, дым от очага, сырость, насквозь пропитывающая всю одежду.

Сильвия не видит ее лица, мешают длинные спутанные волосы. Но она вправду молоденькая, судя по осанке, по дыханию, по упрямому, прямому взгляду.

Сильвия ждет.

Минуту. Еще минуту.

Ни звука, ни движения.

Они сидят рядом в пустой церкви и смотрят куда-то вперед, может, на алтарь, а может, на белую стену.

Как вдруг девочка едва заметно повернула голову, но от Сильвии это не укрылось.

Девочка искоса смотрит на нее.

Значит, она понимает, что рядом с ней кто-то сидит и хочет установить с нею контакт.

Сильвия поднимает тарелку, придвигается ближе.

Ни слова пока, ни малейшей попытки навязаться, только терпение и взгляд прямо перед собой.

Девочка снова поворачивает голову, поглядывает исподтишка, а Сильвия каждый раз придвигается ближе. Убирает один стакан, потом другой, сидит совсем близко, но не касается ее. Она по-прежнему не видит лица девочки, зато видит, как дрожат лежащие на коленях руки, худые, неухоженные, с побелевшими костяшками.

Такая хрупкая. Кажется, вот-вот рассыплется.

— Ей нельзя оставаться.

Голос слабый, едва внятный. Сестра милосердия не задает вопросов, не смотрит, только ждет, когда девочка повернется к ней, обдаст ее несвежим дыханием и страхом.

— Понимаешь? Ей нельзя оставаться.

Потом она отворачивается.

Молчаливая, неподвижная, глаза закрыты.

Она опять в своем мире.

 

Ранее

37 часов назад

Наступила ночь.

Эверт Гренс стоял перед Софиахеммет, глядя в черное зимнее небо. Стокгольм уже затих, лампы на кухнях домов по ту сторону Вальхаллавеген гасли одна за другой, оставалось только голубоватое сияние телевизоров, утешающих бесконечными сериалами.

Мороза он не замечал.

Анни лежала, подключенная к аппарату искусственного дыхания, невыносимо бледная, еще бледнее, чем прошлый раз.

В отдалении фары приближающегося такси.

Доктор — один из тех, чьих имен он не помнит, они все на одно лицо, — стоял возле дыхательного аппарата, разъяснял то, о чем Гренс уже слышал, но раньше ему говорили о возможной опасности, теперь же — о свершившемся факте, о химической и бактериальной реакции организма на попадание содержимого желудка в легкие, функция которых ослаблена.

Он сел на заднее сиденье такси, хотел немного побыть наедине со своими мыслями, уклониться от назойливой общительности этих чертовых таксистов, которые знают все и о политике, и о налогах, и обо всем на свете.

Увы, надежды не оправдались.

— Канальская погода. — Шофер повернул зеркало заднего вида, рассматривая пассажира. — Минус двадцать семь. Только что сказали. В новостях.

Гренс отвел взгляд:

— Послушай!

— Да?

— У меня нет желания вести разговоры.

Эверт Гренс сидел на стуле для посетителей, придвинувшись как можно ближе, держал ее руку, сжимал в своей. Он ненавидел больницы. Он привык быть хозяином положения, решать вопросы, требующие решения, лавировать в обход идиотов, которые только путались под ногами. Но там, в Софиахеммет, он был бессилен. Ни хрена не мог сделать, только проклинал себя да сжимал ее руку, все крепче.

— Тяжелый денек? — Таксист снова пялился в зеркальце. — Наверняка все утрясется, как обычно.

— Плохо соображаешь? Заткнись!

Они свернули с Вальхаллавеген, осторожно двинулись по скользкой Уденгатан, долго стояли на светофоре, хотя была глубокая ночь и ни одного автомобиля поблизости не наблюдалось.

— Я включу радио, не возражаете?

Таксист больше не смотрел в зеркало. Он поставил крест на возможной короткой беседе и теперь одной рукой вертел настройку радио, искал среди музыкальных коммерческих каналов и прибавил звук, найдя то, что искал.

— Возражаю.

— Простите?

— Возражаю.

Когда врач ушел, Гренс потерял представление о времени, одиноко сидел возле нее на стуле, слушал дыхание аппарата, поправлял мешавшие провода. Позднее, уже после полуночи, медсестра осторожно тронула его за плечо и сообщила, что состояние вновь стабилизировалось, техника и лекарства сделали свое дело и комиссар Гренс может, стало быть, идти домой, набираться сил для завтрашнего дня. Он ушел только после того, как его заверили, что немедля известят о любом изменении, будь оно позитивным или негативным. Но опять вернулся, сказал, что отныне будет всегда находиться не более чем в двадцати минутах от Софиахеммет, и снова ушел.

На перекрестке Уденгатан и Свеавеген надо повернуть направо, шофер сбросил скорость прямо на повороте, не обращая внимания на сплошную линию, остановился перед темным зданием и выключил таксометр. Сто двадцать пять крон.

Эверт Гренс не двигался.

Он попросил отвезти его домой, но сейчас, в двух шагах от подъезда, почувствовал, что у него нет сил. Только не сюда. Не в пустоту и одиночество дома, который когда-то был их общим жилищем, до сих пор оставался таковым.

— Приехали.

Вечер среди докторов и медсестер, которые все знают.

И он спрашивал. А они терпеливо отвечали.

На все вопросы, кроме последнего: будет ли она жить и после этого? Этот вопрос он не задавал никогда, потому что в ответ хотел слышать правду.

— Приехали, говорю.

Кто-то уже стучал в лобовое стекло, клиент, которому куда-то надо.

— Чего вам еще надо? У меня новый пассажир ждет.

Гренс раздраженно махнул рукой:

— Езжай.

— Куда?

— В Крунуберг. К подъезду на Бергсгатан. И помедленнее, когда будешь проезжать Васапарк.

— Учтите, это все пятьдесят.

— Хочу посмотреть, ходит ли там кто-нибудь на лыжах.

— Да уж.

— Среди каштанов и качелей.

Таксист, не оборачиваясь, поправил зеркало:

— Я с места не сдвинусь, пока вы не расплатитесь. Во-первых, сто двадцать пять за этот рейс. И за второй, до Бергсгатан, платите вперед.

Эверт Гренс поискал во внутреннем кармане, достал одну из служебных платежных карточек и удостоверение. Шофер недоверчиво взглянул на документ: комиссар криминальной полиции.

— Так вы полицейский?

— Помнишь, я просил тебя заткнуться?

— Да.

— Это в силе.

В здании полицейского управления было темно, как всегда между полуночью и рассветом. Кое-где наверху огоньки — видимо, кто-то из следователей искал поесть в буфетной или стоял на балконе, курил. Мелкие признаки жизни среди безмолвия.

Гренс вошел в длинный коридор, ведущий к его кабинету. Одна из дверей открыта, там горит свет.

Он легонько постучал по косяку, чтобы не пугать ее:

— Добрый вечер!

Херманссон сидела перед большим монитором, не глядя махнула рукой.

— В эту пору обычно здесь один я.

Она снова помахала рукой, не отвечая, не отрывая взгляда от текста на экране. Он оставил ее, не говоря больше ни слова, а немного погодя вернулся с двумя чашками кофе — для нее, как в прошлый раз, с двумя кусочками сахара. Поставил чашки на стол, сел на посетительский стул.

— Хороший у тебя стул.

Обычный деревянный стул. Как повсюду. И запах кофе. За эти сутки Эверт Гренс уже второй раз угощал ее кофе.

Ему что-то нужно.

Марианна Херманссон нехотя оторвалась от экрана.

— Как дела?

Он нервничал, не знал, как говорить о личном.

— Не слишком хорошо.

Он же хотел поговорить, она видела. Но не получалось, он был зажат, испуган, и слова застревали где-то в недрах его большого тела. Она ждала.

Он выпил половину кофе, отставил чашку, взял снова, допил остатки. Его глаза сузились, он словно уменьшился.

— Похоже, ее жизнь под угрозой.

Никогда прежде они не говорили об Анни. Она принадлежала миру, которого касаться нельзя. Даже Свен, знавший комиссара так давно, слышал ее имя всего несколько раз. Сперва Херманссон услышала лишь врачебные формулировки и не удивилась, ведь он просто избегал говорить об этом своими словами, за нейтральным профессиональным языком спрятаться куда легче. Но мало-помалу Эверт Гренс изменил тон, заговорил сам, своими словами и не умолкал целых полчаса. Рассказывал, как они встретились, двое молодых полицейских, робко ищущих спутника жизни. Рассказывал о зимах, веснах, летах и осенях, когда не был одинок. О несчастье, которое в мгновение ока изменило все, о вине, которую чувствовал каждый день, каждый час. О том, как двадцать семь лет они сидели каждый в своей комнате и с тоской ждали: она — в санатории, у окна, в инвалидном кресле, он — за письменным столом в неуютном полицейском кабинете.

Херманссон разволновалась, компьютер только-только начал выдавать информацию насчет брошенного автобуса, но она решила слушать. Понимала, что отныне вошла в очень узкий круг людей, в круг посвященных.

Неожиданно Гренс встал, в ту же секунду, как закончил рассказ:

— Разве тебе не надо работать?

Голос, который вот только что был мягким, едва не срывался, вдруг стал другим.

— Ох уж это кофепитие. Черт, Херманссон, нет у меня времени на эту чепуху, ты же знаешь!

Она смотрела ему вслед, а он вышел в коридор, не сказав больше ни слова. Ей было жаль его.

Такой большой, такой испуганный.

Он пел.

Комок в горле отпустил. Гренс вдыхал знакомую коридорную пыль, пока шел от Херманссон к себе. Поискал среди кассет на полке, нашел, что хотел. «Donkey Serenade», Сив Мальмквист с оркестром Харри Арнольда, «Metronome», 1961. Он запел чуть погромче, освобождая стол от папок, пока наконец на нем ничего не осталось, кроме телефона, потом положил две папки на середину, на чистую поверхность стола.

Предварительное расследование смерти Лиз Педерсен, начатое сегодня утром.

Предварительное расследование исчезновения Янники Педерсен, начатое два с половиной года назад.

Начал он с дочери, перелистал дело, возбужденное по заявлению школы касательно длительного отсутствия ребенка. Тщательно оформленная стопка бумаг.

Девочка-подросток, исчезавшая несколько раз, о чем ее мать ни разу не заявила.

Он отложил папку в сторону, прошелся по комнате. Вытянул затекшую шею, попробовал размять больную ногу. Опять сел, подвинул к себе папку и, крепко зажав ее в руках, начал читать.

Девочка-подросток, пропавшая два с половиной года назад.

Ему нравилось вот так, не спеша, вникать в дело, как бы пропуская время между пальцами.

Сначала документ с записями общего характера, о том, что, поскольку речь идет о ребенке и поскольку, согласно заявлению, он пропал еще две недели назад, было решено начать предварительное расследование, чтобы формально расширить полномочия полиции.

Они открыли предварительное расследование. Значит, подозревали, что за исчезновением может стоять преступление.

Затем справка, подтверждавшая, что девочка пропадала уже не раз, отсутствовала примерно неделю, о чем домашние не заявляли ни в школу, ни в социальное ведомство, ни в полицию.

Она убегала. Тот, кто чувствует себя в безопасности, не бежит.

Эверт Гренс откинулся на спинку стула. Почти два часа ночи. Он должен бы чувствовать усталость, другие ночи на этой неделе были беспокойными, но ему все же удавалось немножко поспать, сегодня же он вовсе глаз не сомкнул. Однако увлекся работой, адреналин играл, подозревая преступление.

Третий документ состоял из шести страниц формата А-4, собранных в прозрачную папку. Перечни звонков, сделанных с разных телефонов. Все номера, кроме одного, без комментариев, все, кроме одного, входящие и исходящие, имели простое логическое объяснение и не представляли интереса для следствия.

Но этот один номер был тем более интересен.

Номер мобильной сети, зарегистрированный на имя Янники Педерсен.

Указательным пальцем Эверт Гренс провел по строчкам номеров, с какими у нее была связь два года назад, накануне исчезновений.

Все установлены и проверены.

Кроме одного.

Кэш-карта, незарегистрированный владелец которой в общей сложности семнадцать раз принимал звонки с телефона Педерсен.

Следователи использовали все возможные средства, чтобы поближе подобраться к владельцу этой карты. На миг Гренс почувствовал себя стариком, пытаясь понять термины, о которых всего несколько лет назад никто слыхом не слыхал. Вначале нечто под названием «Cell Global Identity». При помощи информации, полученной от телефонного оператора, было установлено точное время разговоров и базовая станция, осуществлявшая соединение, после чего удалось с точностью до сотни метров определить местонахождение владельца карты. Затем нечто под названием Timing Advance, прибор, замеряющий время, за которое радиоволны достигали базовой станции, и позволяющий определить местонахождение абонента с точностью до шестидесяти метров.

Эверт Гренс наклонился к столу, взял бумагу, лежавшую в самом низу пластикового пакета, и скрепкой прикрепил ее к списку телефонных разговоров Янники Педерсен.

Карта Стокгольма. С семнадцатью кружками, которые соответствовали семнадцати разговорам владельца карты. Каждый кружок радиусом шестьдесят метров.

Гренс хлопнул по столу:

— Ты жива.

Каждый кружок, выведенный синей тушью, располагался на улицах вокруг Фридхемсплан.

Значит, каждый из звонков с телефона Янники Педерсен два с половиной года назад принимался примерно в том месте, где сегодня утром была найдена мертвой ее мать, Лиз Педерсен.

— Я знаю, ты жива.

Ей не спалось.

Она сворачивала и курила сигареты. Знала, что положила в очаг слишком много щепок, но ведь это так красиво — языки пламени чуть выше обычного, они двигались, составляя ей компанию. Она смотрела на его рюкзак, на пустой матрас и чувствовала себя еще более одиноко, чем когда-либо.

Она не мерзла, но не снимала верхнюю одежду, красную куртку со свежими дырками от табачных искр возле молнии, которые наверняка бы рассердили отца, двое штанов под длинной юбкой, даже шапку и рукавицы. Чем больше одежды, тем труднее до нее добраться. Она устала, пыталась держать глаза открытыми, но получалось не всегда, и они, те руки, сразу же возвращались, стоило закрыть глаза, шарили по ней дома, трогали ее, как вода, когда она мылась в душе.

Она не заметила, как Лео ушел, и мечтала, чтобы он разбудил ее. Знала, что на сей раз остались сутки-другие, скоро психоз утихнет, но все равно тревожилась, всегда тревожилась, когда ему было плохо, когда его энергия растрачивалась понапрасну и он бегал по туннелям, без защиты, без цели.

Еще две дощечки.

Они затрещали, когда она положила их в огонь. А она покинула кожаное кресло, забралась в его спальный мешок, хотела чувствовать его запах.

Гренс прибавил звук.

Семнадцать кружков на карте.

Несколько танцевальных па на ковре посреди кабинета.

Если пойти туда.

Женщина лежала в одном из подвальных коридоров больницы Святого Георгия.

Ее тело волокли, след заканчивался у двери, ведущей прямо в систему туннелей под Стокгольмом.

Отпечатки пальцев на ее теле совпали с отпечатками взломщика, орудовавшего как минимум в семи зданиях, имевших выход в туннели.

Если стать в центре каждого кружка.

Он открыл окно, вдохнул морозный воздух и во все горло крикнул в пространство меж спящими зданиями:

— Вот оно!

Там канализационный люк.

С чепухой покончено.

Выход в реальность.

Нет больше бессмысленных ночей, нет окаянного завтра.

Спуск в подземный мир.

Он снова закричал, в эту треклятую минуту расследование приняло новый оборот, высветило то, ради чего полицейскому стоит жить.

Спальный мешок пах Лео, и от этого она чувствовала себя еще более одиноко. Ей не нужен его запах, ей нужен он сам. Временами она думала об этом. О том, что никого еще так не любила. Что никого другого не воспринимала так, как его, она доверяла ему, полностью доверяла. Она спрашивала, особенно поначалу, можно ли ей лечь с ним рядом, можно ли обнять его, не хочет ли он обнять ее. Но он всегда раздраженно тряс головой. Однажды, когда она особенно приставала, он ужасно разозлился, как когда отчитывал ее за ключи. Прицыкнул, мол, так нельзя, потом говорил о своем возрасте и о ее, разве ты не понимаешь, так нельзя, таким, как он, нельзя быть с такими, как она.

Дальше в папке лежала пачка документов, в которых ничего интересного не нашлось. Следователи разыскали и допросили немногочисленных близких друзей девочки. Безрезультатно. Говорили с учителями и одноклассниками. Безрезультатно. Конфисковали ее компьютер, проверили чат-страницы, установили ее контакты. Безрезультатно. Кроме того, на начальном этапе расследования ей тридцать два раза звонили на мобильный телефон, номер был либо недоступен, либо не отвечал. Гренс улыбнулся. Они всегда так делают, у людей с мобильниками нервы слабоваты, им постоянно требуются доказательства собственного существования, но в конце концов любопытство пересиливает, и они отвечают на звонок, совершая ошибку, так бывало со многими.

— У тебя есть время?

Он не слышал, как она вошла.

— Ты все еще здесь?

— А что?

— Иди домой.

— Я хочу, чтобы ты кое на что взглянул. Автобус. Я выследила его.

Эверт Гренс покачал головой:

— Не сейчас.

— А когда?

— Я твой начальник, Херманссон. Я тут приказываю. Иди домой.

— Когда?

— Через час. Не раньше.

Гренс проводил ее взглядом, он словно бы гордился ее яростным упрямством.

Еще несколько документов.

Копия заявления для разыскной базы. Копия для объявления общенационального розыска. Еще одна копия — приметы девочки для всех патрульных автомобилей в городе.

Он отложил их в сторону, перелистал оставшиеся бумаги.

Двенадцать газетных вырезок.

Эверт Гренс СМИ не любил и от журналистов держался как можно дальше, но знал, что в расследованиях бывают случаи, когда не остается выбора, когда, например, к некой новости привлечено внимание общественности. Сверху лежали два больших репортажа из бесплатных газет, распространяемых в центре Стокгольма. «Четырнадцатилетняя девочка бесследно пропала» — гласила первая полоса двухполосного новостного издания. Затем несколько коротких заметок из крупных утренних газет: «Девочка объявлена пропавшей». Заметки из общенациональных вечерних выпусков: «Янника, 14 лет, пропала». Шрифт пожирнее, фото покрупнее, текст все тот же, информация, которой Гренс уже располагал.

Он водил пальцем по строчкам, задерживался на фотографиях.

Везде все те же школьные фотографии. Застывшая улыбка в объектив на фоне синего задника. Выглядела она, вероятно, как все. Длинные темные волосы, аккуратно причесанные, ведь она знала, что одноклассники будут рассматривать снимки. Ресницы подкрашены черной тушью. Подростковые прыщи скрыты под толстым слоем пудры. Рот, несмотря на улыбку, кричит о незащищенности.

В вечерних газетах по нескольку фотографий, нечетких, с подписью: «Из семейного архива».

Янника Педерсен у себя в комнате, на кровати, с подругами по обе стороны, нарядные, будто на праздник. Янника Педерсен в толпе публики перед сценой на концерте артистов, о которых Гренс никогда не слыхал. Вот снимок с рождественского вечера, а вот — с Иванова дня. Все счастливы — такие мгновения заставляют человека достать фотокамеру и запечатлеть эту радость.

Он поправил очки.

Ее лицо, он всматривается в него, подносит к глазам.

На каждом фото в ее глазах словно бы сквозит печаль. Легкая дымка между ней и фотографом, которую объектив не может преодолеть.

Мгновения радости.

Минуту Эверт Гренс сидел неподвижно, с помятыми газетными вырезками в руке.

Но тебе никогда не было радостно.

Она расстегнула молнию, выбралась из его спального мешка. Ей было жарко, спина и живот вспотели, она немного поспала, опять видела во сне маму, и папу, и тот день, когда папа уезжал и она помогала носить ящики с фотоальбомами и книгами, ящики были тяжелые, под конец она не могла их поднимать, просто ушла. Она села, опять закурила, опять следила за очагом, который по-прежнему горел хорошо, дров можно не подкладывать по меньшей мере час.

Она не находила себе места. От ожидания.

Куда от него денешься?

Его рюкзак стоял у стены. Надо бы помочь ему, чтобы время не тянулось так долго. Она открыла рюкзак.

Трубные клещи, домкрат, молоток, несколько отверток. Она выложила инструменты на пол возле его матраса. На дне три цилиндра, металлические, как обычно, довольно тяжелые.

Она села в красное кожаное кресло, с напильником в одной руке и одним из цилиндров-контейнеров в другой.

Начала с силой водить по нему напильником.

Много времени уйдет, пока откроешь, но она слышала, как внутри гремят универсальные ключи, а времени у нее сколько угодно, она сделает это ради него, она знает, он будет рад.

Эверт Гренс сложил газетные вырезки в папку, побарабанил пальцами по столу, взялся за другую папку, значительно тоньше.

Предварительное расследование, начатое четырнадцать часов назад, когда в больничном кульверте обнаружили мертвую женщину.

Мать пропавшей Янники Педерсен.

Он открыл папку, вытащил пластиковый файл, лежавший сверху, десятистраничный отчет Нильса Крантца, единственная новая информация. Версия криминалиста, описание больничного кульверта. Гренс сам провел там почти все утро, пытался составить себе целостную картину. Все эти детали, их не всегда заметишь, но зачастую они способны изменить или усилить впечатление. Он читал тысячи таких отчетов, и этот не особенно отличался от остальных.

Вдоль северной стены стояли восемь коек.

Фотографии нечеткие, как всегда, текст, как всегда, унылый, сухой, Крантц и его коллеги — люди аккуратные, профессионалы, он полагался на них, но от искусства они далеки.

Фото 9. Тело ориентировано головой в направлении восточной части больницы.

Фото 14. Согласно матерчатой этикетке, пришитой к воротнику, куртка женщины изготовлена из нейлона на хлопчатобумажной основе. Этикетка, как видно слева на снимке, частью покрыта свернувшейся кровью группы В RhD+.

Гренс рассмотрел несколько крупных планов ран на лице, снимки следов волочения, отпечатков пальцев в кульверте, подавил зевок, протер глаза и хотел было снова сходить за кофе, как вдруг замер.

Поцелуй.

Примерно на середине предпоследней страницы. Три строчки, описывающие, как Нильс Крантц при внешнем осмотре трупа обнаружил фрагменты слюны.

Ее кто-то целовал.

Он открыл ящик стола, поискал список телефонов, который должен быть где-то там. Набрал номер и, ожидая ответа, насчитал одиннадцать гудков. Ответила женщина, жена, Гренс представился и попросил к телефону ее мужа, напевая про себя, пока она будила его и передавала трубку.

— Это Гренс.

— Да?

— Мне нужен ордер на обыск.

Голос Ларса Огестама звучал устало:

— Будь добр, позвони дежурному прокурору.

Эверт Гренс улыбнулся, представив себе человека в пижаме, который полагал, что все в жизни укладывается в рабочее время.

— Черт! Я-то думал, прокурорское расследование ведешь ты.

— Половина третьего ночи, Гренс, я никакой.

— У меня есть версия. Если я прав, то расследование, которым ты руководишь и стяжаешь славу, близится к успешному завершению.

— Половина третьего, Гренс, я хочу спать.

Огестам сел в постели, попытался взять официальный тон, но услышал в собственном голосе только изнеможение. Старый черт никак не поймет, и объяснять бесполезно, что его собственное восприятие времени отличается от общепринятого.

— Мне начхать, Огестам. Ордер на обыск нужен мне сию минуту. Я хочу осмотреть квартиру убитой Лиз Педерсен, чтобы разобраться в обстоятельствах исчезновения ее дочери.

Огестам сидел, поглаживая рукой щеку спящей жены.

— Ты его получишь. — Он все поглаживал ее щеку, потом лег рядом. — Если позвонишь дежурному прокурору.

Эверт Гренс сидел с безмолвной трубкой в руке. Ларс Огестам отключился.

Надо бы закричать. Или треснуть кулаком по столу. Но он только встал и вышел в коридор.

Ты жива.

Он потянулся, увидел, что в комнате Херманссон еще горит свет, и зашагал к кофейному автомату.

Я знаю, ты жива.

Марианна Херманссон слышала, как кто-то идет по коридору. Один шаг тяжелый, один — полегче. Гренс прихрамывал, и хромота усилилась. Услышала она и музыку, должно быть, он оставил дверь открытой, вечный голос шестидесятых, настолько же светлый, насколько мрачен он сам. Она улыбнулась, когда зашумел кофейный автомат, его черный кофе, круглые сутки.

Взглянула на чашку, которую Эверт принес раньше, кофе с двумя кусочками сахара, на недоеденный салат из кооперативного магазина.

Она не успела поесть, да и голода не чувствовала.

Что-то все время подгоняло ее.

Пристальный взгляд Нади; казалось, девочка сидела на стуле напротив и спрашивала, куда она собирается.

Взгляд Херманссон оторвался от салата, скользнул по комнате. Горы бумаг, папки и скоросшиватели по всему полу. Как правило, здесь было совсем не так, она из тех, кому, чтобы думать, нужно собрать все в кучу, привести в порядок, чтобы работать в полную силу.

Она это сделает, потом, когда все закончится.

Ей потребовалось двадцать минут, чтобы установить подлинность регистрационного номера, PRINCIPAUTE DE MONACO, и еще час — чтобы установить владельца, «Child Global Foundation», фонд без контактных лиц, без телефонов, информации о котором не было ни в одной из доступных ей баз данных, фонд с абонентским ящиком главного офиса в Монте-Карло.

Ей это ни о чем не говорило. Нить расследования снова ушла куда-то в сторону. Ей необходимо больше, необходимы хоть какие-то сведения, приближающие ее к людям, бросившим детей.

Она принялась звонить, невзирая на поздний вечер и ночь.

Первый звонок Йенсу Клёвье, в шведский Интерпол — автоотвечик сообщает, что с утра они будут на месте.

Второй звонок в консульство Монако на Бласиехольме; несмотря на вежливую непреклонность дежурного, ей удалось напрямую соединиться с квартирой генерального консула на Страндвеген, и сонный мужской голос учтиво, но коротко заявил, что у него нет доступа к такой информации и что она не получит этих сведений, даже если продолжит поиски на месте, что необходимо понимать, речь идет о стране, которая никогда не разглашает информацию касательно своих граждан.

Третий звонок на Шведское телевидение, Винсенту Карлссону, репортеру, с которым она познакомилась в ходе расследования, связанного с приговоренным к смерти американским заключенным, и за год знакомства несколько раз обменивалась информацией, единственный журналист, которым даже Эверт Гренс не пренебрегал. Она объяснила, что нуждается в его помощи, на прежних условиях: если расследование даст результат, интересный для прессы, он узнает новость первым.

Источники и базы данных Винсента Карлссона подтвердили ее догадку.

Херманссон, ты понимаешь?

Организация-призрак. Адрес без конторы, почтовый ящик без тела и души.

Они прячутся за солидными организациями, наваривают миллионные барыши, а мы не можем поймать их за руку.

Карлссон рассказал, что раньше, занимаясь журналистским расследованием, покопался в деятельности нескольких фондов, где за роскошными фасадами огромные капиталы меняли владельцев. Последним был «А Non Smoking Generation», внешне вполне добропорядочный фонд, но возглавляли его сорокалетние мужчины в крутом прикиде, любители выпить коктейль на Стуреплан, и они точно так же, как «Child Global Foundation», пользовались бездушными почтовыми ящиками в Монако.

Черт побери, Херманссон, весь их хреновый бизнес с этими захудалыми странами нужен, чтобы скрыть неблаговидные делишки, уйти от контроля.

В тот раз ему недоставало решающего документа и от публикации пришлось отказаться, но сейчас он сразу распознал тот же принцип: нажива на детях, на доброй идее.

Она взяла из пластиковой коробки лист салата, пожевала — безвкусный.

Глаза Нади.

Они смотрели на нее.

Требовали, не давали покоя, не знали, куда идти.

Она откинулась на спинку стула, закрыла глаза и вернулась на несколько часов назад, когда последний раз виделась с девочкой.

Она взяла одну из штатских машин управления, не хотела лишнего шума, от явно полицейской машины часто больше вреда, чем пользы. Был вечер, когда Марианна Херманссон покинула пределы Кунгсхольма и центра Стокгольма, направляясь на запад через мост Транебергсбру и Ульвсундавеген в сторону Е-18 и столичных пригородов, застроенных бетонными многоэтажками, точь-в-точь как пригороды Мальме, где прошло ее детство.

До Викшё еще десять минут езды.

Она не спеша ехала по узким улицам, похожим одна на другую, секционные дома с садиками и заснеженными автомобилями возле общих гаражей. Она остановилась у дома, не шикарного, но и не обшарпанного. Простой, ухоженный частный дом в нескольких милях от Стокгольма. Она проверила имя на почтовом ящике, потом по расчищенной дорожке из квадратных плиток прошла к двери и позвонила.

Быстрые шаги, словно кто-то бежал вниз по деревянной лестнице.

Открыл ребенок, мальчик лет пяти, в джинсах и красной футболке, с широкой улыбкой на лице.

— Привет!

— Привет!

Он сиял.

— Кактебязовутоткудатыичтоутебявкарманах?

Марианна Херманссон рассмеялась:

— Меня зовут Марианна. Я из Мальме. А что у меня в карманах… это секрет.

— У тебя…

Она приложила палец к его губам.

— Секрет.

Еще шаги вниз по лестнице, на этот раз потяжелее. Мужчина за сорок, высокий, моложавый. Одет так же, как мальчик, в джинсы и зеленую футболку.

— Прости. Это Эмиль, мой сын. На эти вопросы отвечает каждый. Заходи.

Он показал ей оба этажа дома, кухню, спальни, гостиную. То же ощущение, что и когда она припарковалась и увидела дом снаружи. Небогато, но и не убого, уютно, симпатичный дом, порой она думала именно так, некоторые дома вызывали симпатию, и этот один из них.

Мужчина поднимался впереди нее на второй этаж, она смотрела ему в спину и думала: откуда у него силы? Что им движет? За первый год в Стокгольме она успела по службе посетить множество других семей, самых обыкновенных семей, которые на более-менее короткий или длительный срок взяли на себя заботу о детях, у которых не было ни родных, ни дома.

Таким образом в Швеции размещены десять тысяч детей. Десять тысяч детей, каждый со своей историей. Десять тысяч детей, которые никому были не нужны.

Он остановился у двух небольших комнат с окнами на улицу.

Скошенный потолок, светлые гардины, по две кровати в каждой комнате, письменный стол, гардероб.

— Мы смогли взять четверых из них.

Херманссон заглянула в первую комнату. Двое из младших мальчиков, чуть постарше того, который только что открывал дверь.

— Се faceţi voi?

Она всего лишь спросила, как у них дела. Они не ответили, оба, сжавшись в комок, сидели на полу.

Приемный отец устало развел руками:

— Не могу наладить с ними контакт. Все перепробовал, но им ни до чего нет дела. Даже до Эмиля и его игрушек.

Херманссон обвела взглядом стены, мебель, множество пластмассовых машинок и пазлов. Сколько еще брошенных детей сидели вот так на своих кроватях и смотрели в пол. Сознавали ли они, что уцелели, что живут в комнатах?

Все казалось очень просто.

Им дали одежду, еду, взрослые позаботились, чтобы они вообще выжили. Они должны бы обрадоваться, хоть ненадолго.

А может, все как раз наоборот.

Может, как раз то, чего они обычно не имели, то, что они отталкивали от себя, не желали почувствовать, стало для них новым ударом в лицо.

Надя сидела на полу в другой комнате, с сыном на коленях.

— Bună.

Херманссон вошла, хотя Надя не ответила на ее приветствие, и обняла девочку. Социальное ведомство снабдило ее новой одеждой — черным толстым свитером и брюками из серого вельвета. Марианна Херманссон надеялась, что желто-синие комбинезоны уже сожжены.

— Се faci tu? Как ты?

Надя пожала плечами:

— О'кей.

Она потела.

Руки дрожали, хотя крепко сжимали малыша.

Наркотиков она не принимала, отравы в организме не осталось. И ее мучила тяжелая ломка, страшно смотреть, но Херманссон надеялась, что она справится.

Со вчерашнего дня никаких наркотиков.

— Хорошо спала?

Надя помотала головой:

— Мерзла. Потела. Мерзла. Потела. Мерзла. Понимаешь?

Приемный отец стоял на пороге. Он видел то же, что Херманссон.

— Даже у младенца. Абстинентный синдром. Вчера, когда мы меняли им одежду… их кожа, это же сущий кошмар — засохший клей, порезы, гнойники. Давно я не видел детей в таком скверном состоянии. Я ведь уже не работаю «в поле». Но… могу сравнить их с детьми, которые живут в туннелях под Стокгольмом.

Херманссон обернулась:

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду детей улицы. И эти выглядят совсем как наши дети улицы.

Херманссон снова открыла глаза, но не пошевелилась, так и сидела за письменным столом. Сейчас она опять будет смотреть на монитор, продолжит работу, прежде чем настанет день. Еще немного и она оставит мысли о приемном отце, говорившем о шведских и западноевропейских детях, которые жили, как Надя, в туннелях, парках и которых никто не разыскивал, ведь в богатых странах их официально не существовало.

Последний безвкусный лист салата. Она наклонилась вперед, облокотилась на стол.

Безликие. Сейчас они будут смотреть на нее.

Полиция Арланды сделала подборку из просмотренных Надей записей с камер наблюдения в международном терминале. Сначала с камер под номерами 14 и 15, а также с тех, что снимали пассажиров анфас, перед пунктом контроля.

Она указала на троих. Двоих мужчин и одну женщину.

В 9:32 они прошли под дугой металлоискателя, не подозревая, что смотрят прямо в две камеры.

Херманссон открыла файл-приложение с двухминутным смонтированным фильмом. Чем ближе к камерам 13,12 и 11, тем отчетливее видны лица — особенно у стоек, где они сдавали багаж между 9:16 и 9:18.

Она вернулась к началу, еще раз просмотрела дергающиеся кадры.

Ухоженные, дорого одетые мужчины с короткими темными волосами, в костюмах под длинными пальто, женщина — крашеная блондинка, в темном платье под таким же темным пальто.

Они выглядят как все. Но бросили сорок три ребенка.

У нее в руках распечатка, где указаны имена, фамилии, национальность и пункт назначения.

Французские имена. Французские паспорта. Из стокгольмской Арланды в Париж, аэропорт Руасси-Шарль-де-Голль.

Что-то здесь не так.

Если верить Наде, по-румынски они говорили без акцента. А внешне напоминали отца Марианны Херманссон и его сестру в молодости.

Они румыны.

Приемный отец некоторое время стоял на пороге Надиной комнаты, продолжая говорить о шведских уличных детях, которых якобы не существовало. Господи, щеки его покраснели, эти дети до смерти напуганы, они прячутся, он и не заметил, как повысил голос, черта лысого они позвонят в социальное ведомство и напомнят о себе. Потом он пригласил их всех спуститься вместе с ним в подвал, на кухню, где был накрыт к ужину большой раздвижной стол. Надя встала лишь после того, как Херманссон по-смотрела на нее и дважды повторила mâncare, еда; спускаясь по лестнице, девочка крепко прижимала к себе сына.

Два мальчика в соседней комнате мешкали, и Херманссон, и приемный отец, а под конец и Надя несколько раз поднимались к ним, объясняли, что надо поесть и что бояться здесь нечего. Еда успела остыть, когда они, не поднимая глаз, явились на кухню и сели рядом.

Ели они так же, как раньше, за завтраком в столовой полицейского управления, без остановки, молча, словно собаки, подумала Херманссон, словно собаки, жадно заглатывающие еду, пока миска не опустеет.

— Я рад, что ты здесь. — Высокий мужчина с добрыми глазами посмотрел на нее. — Я пытался накормить их еще два часа назад, когда они только-только приехали. Но они не покидали комнат. Я видел, что они очень проголодались, но им было страшно, они никому не доверяли. А вот при тебе… боятся меньше.

У Херманссон кусок в горло не шел.

Стакан сока, бутерброд, нет, не получается, она не могла сосредоточиться на еде, когда рядом страх и ломка.

— Мы с женой — сегодня вечером она работает, какое-то собрание в школе, — начали заниматься детьми без родителей задолго до того, как у нас появились собственные.

Он тоже ничего не ел, тарелка стояла пустая, прибор не тронут.

— Детьми, подвергшимися сексуальному насилию. Детьми, продававшими себя. Детьми с нарушениями социальной адаптации. Детьми с психическими нарушениями. Детьми-наркоманами, ворами, злостными преступниками, обитателями туннелей и парков. Мы все видели, уверяю тебя, все-все.

Он искоса взглянул на собственного сына, пятилетка, который сидел рядом и поливал макароны кетчупом и брусничным соусом, убедился, что тот не слушает, но целиком занят попытками установить контакт с гостями, упорно глядящими в стол.

— Но не такое. Дети словно отбросы. — Он посмотрел на Надю, на ее сына, на обоих двенадцатилетних мальчиков. Короткий взгляд на каждого, который они оставили без внимания. — Ведь так оно и есть. Оставленные на произвол судьбы, выброшенные за ненадобностью. Отбросы. Никогда не думал, что до этого дойдет, во всяком случае, мне это не дает покоя… в какое же чертово время мы живем! Общество, допускающее подобные вещи…

Он опять возвысил голос.

Этого оказалось достаточно.

Один из мальчиков вдруг перестал есть. Уронил бутерброд на пол, опрокинул стакан с молоком, резко выпрямил спину. Марианна Херманссон увидела, как его тело свело судорогой, а через несколько секунд он рухнул на пол. Приемный отец подбежал к мойке, схватил полотенце, скрутил жгутом и сунул мальчику в рот, между зубами.

— Приступ эпилепсии. Он может откусить себе язык.

Он бережно обнял мальчика, повернул его, положил на бок, лицом книзу, взглянул на часы:

— Подождем две минуты. Если не пройдет, дадим лекарство.

Лицо мальчика побелело как мел. Тело корчилось в судорогах, пальцы крепко сжаты. Приемный отец сидел рядом, положив руку ему на лоб. Херманссон встала, чтобы успокоить остальных за столом.

Но в этом не было нужды.

Пятилетний Эмиль по-прежнему поливал макароны кетчупом и брусничным соусом, он всю свою жизнь провел среди больных детей-изгоев, привык к сумятице и знал, что папа все уладит.

Надя и второй мальчик продолжали есть, все с той же собачьей жадностью, наверно, тоже видели это раньше.

— Надя?

— Да?

— Как…

— Это пройдет.

Приемный отец смотрел на часы. Шестьдесят секунд. Мальчик на полу вроде бы немного расслабился. Девяносто секунд. Судороги утихали. Сто двадцать секунд. Тело обмякло, как бы уменьшилось.

Он поднял ребенка, отнес наверх, уложил в постель. Мальчик закрыл глаза и что-то невнятно бормотал, пока, наконец, не заснул от усталости.

— Ему двенадцать лет. — Приемный отец остановился посреди лестницы, добрые глаза смотрели печально, совсем как у того мальчика. — И он насквозь больной.

Она кивнула. Ей тоже доводилось видеть, как отрава разрушает тело, доводилось видеть наркоманов и алкашей, сраженных эпилептическим припадком на заднем сиденье полицейского автобуса или в камере вытрезвителя.

Взрослых людей, между тридцатью и сорока.

Этому мальчику всего двенадцать.

Но здоровье у него уже вконец подорвано.

Она зевнула и вернулась к распечатке, лежавшей перед ней на столе: имена, фамилии, национальность, пункт назначения выделены жирным шрифтом. Потом взглянула на монитор, где замер последний кадр отрывка, смонтированного из записей камер 15, 14, 13, 12, 11 в международном терминале Арланды.

Отбросы.

Приемный отец повторил это слово, когда в вечерних сумерках они стояли на морозе возле машины и она собиралась ехать обратно — в Стокгольм, в Крунуберг.

Дети словно отбросы.

Она не ответила, просто включила зажигание и поехала прочь, слишком быстро, учитывая заснеженные дороги.

Опять зевок, глаза пощипывает, пальцы на клавиатуре, на дисплее следующий документ, но тут кто-то резко распахнул дверь:

— Херманссон.

Эверт Гренс не постучал, просто ввалился в комнату.

— Заходи.

Он уже успел сесть, когда она оторвала взгляд от экрана.

— И пожалуйста, садись.

Щеки у него красные, шея тоже. На виске пульсирует жилка, как всегда, когда он взволнован.

— На трупе слюна.

Она посмотрела на него. О чем это он?

— Женщина в больничном кульверте. На ее теле слюна. Кто-то ее целовал. И этот кто-то, вероятно, встретился ей там, в туннелях, где она умерла. — Не ожидая ответа, он продолжал так же возбужденно: — Завтра. Анализ ДНК в Государственной экспертно-криминалистической лаборатории. В Линчёпинге. И все станет ясно. — Гренс улыбнулся. — Девочка, Херманссон. Дочь. Понимаешь? Она жива.

Шумный комиссар, насчет которого она так и не решила, симпатизирует ли ему или просто терпит, с силой хлопнул рукой по ее письменному столу. Схватил недопитый стаканчик с холодным кофе и залпом осушил. Встал, прошелся по комнате, обходя стопки бумаг на полу.

— Есть хочешь, Херманссон?

— Успокойся.

— Сейчас четверть четвертого. Значит, кафе на Цельсиусгатан только что открылось. Никаких итальянских булок, никакого кофе с молоком! Там подают нормальный завтрак, он-то нам и нужен.

— Вообще-то я не особенно проголодалась.

— Аппетит приходит во время еды. Мне нужна твоя помощь. Чтобы сдвинуться с мертвой точки, я сперва должен понять, как, черт возьми, четырнадцатилетняя девочка может пропасть на два с половиной года? В этой стране? При всей пресловутой защищенности и всех пресловутых социальных моделях, которыми восхищается и которые копирует весь мир? Я должен понять это еще до утра; по-моему, Херманссон, нужно срочно ее разыскать.

Снаружи стоял мороз, она это знала и все-таки удивлялась, как сильно он щиплет ей щеки, как трудно дышать, как тяжело идти.

Кунгсхольм лежал опустевший, квартал, обитатели которого были сейчас в других местах.

— Она же девочка.

Гренс двигался медленно, левая нога, казалось, беспокоила его больше прежнего.

— Да?

— Мы говорим о конкретном случае. Почему пропадает ребенок? Потому что это девочка, Эверт.

Он остановился, обеими руками потер левое колено.

— Знаю.

— И не понимаешь? Ведь так оно и бывает. И всегда так было. Девочка, которой плохо, молчит, уходит в себя. Мальчик протестует, хулиганит. Мы с тобой каждый день видим последствия. Мальчики — почти в каждом деле на твоем столе.

Она услышала, как у него в колене что-то щелкнуло. Два раза, громко, навязчиво, как пистолетный выстрел. И он зашагал дальше.

— А девочек не видно, Эверт. Потому что общество предпочитает мальчиков, которые дают выход своим эмоциям. Проводя полицейские операции, мы видим только мужчин, хватаем их, допрашиваем, сажаем. Хотя и я, и ты, и все остальные в этом здании знаем, что есть и женщины-преступницы, и их немало. Однако они интересуют нас гораздо меньше, потому что женщин реже приговаривают к тюремным срокам, а нам нужен результат, нужно закрыть дело.

Пять скользких ступенек, красная деревянная дверь с запотевшими стеклами. Херманссон оглядела обшарпанное кафе. Ночь на дворе, мороз донимал людей, рискнувших покинуть свои дома, кафе только что открылось, а половина мест уже занята.

— Ты ведь знаешь, за одинаковые преступления мужчинам и женщинам выносят разный приговор. На женскую преступность мы смотрим не слишком серьезно. Мы невежественны и полны предрассудков, Эверт. Демонизируем преступников-мужчин и маргинализируем женщин.

Стойка напоминала скорее кухонный стол — кофейники и большие тарелки с ломтями сыра теснились среди мисок с кашей и яблочным муссом.

— Что возьмешь?

— Булочки и кофе с молоком.

Гренс фыркнул:

— Я же сказал, здесь подают нормальный завтрак.

— Заказывай сам.

Посетители теснились один возле другого, таксисты и разносчики газет, подростки на пути домой. Она поискала свободный столик и наконец нашла один, втиснутый между пестрым музыкальным автоматом и некогда белым холодильником.

Гренс шел за ней, с двумя чашками кофе в руках.

— Остальное принесут через несколько минут.

Херманссон взяла одну чашку.

— Я не закончила.

— Я так и думал.

Она глотнула кофе. Горячо, обжигает горло.

— Казалось бы, совсем неплохо, в смысле для женщины, что ее судят не так сурово, а? Но… меня просто зло берет, ведь дело в том… женщин не приговаривают к тюремному заключению, их приговаривают к предохранительному надзору. А стало быть, они могут и дальше идти по преступной дорожке, тогда как его, мужчину, Эверт, мы видим и сажаем за решетку, хотя бы от случая к случаю.

Гренс поднял руку, встал:

— Подожди немного.

Он порылся в кармане, достал пятикроновую монету. Склонился над музыкальным автоматом, сунул монету в прорезь наверху, потом дважды нажал одну и ту же кнопку. «Тонкие ломтики», Сив Мальмквист. Акустика скверная, виниловая пластинка заезжена, голос певицы временами терялся в скрежете звукоснимателя.

— Е-шесть. Придется послушать два раза. — Он сделал пару танцевальных движений и сел. — Херманссон?

Она продолжила:

— Казалось бы, предпочитая сажать мужчин, мы даем женщинам поблажку, но на самом деле всего лишь действуем в продолжение старой установки — видеть среди детей мальчиков, а не девочек. Мальчиков мы наказываем, принимаем профилактические меры. На девочек же плюем, пусть замыкаются в себе, пусть пропадают, пусть опускаются на самое дно. — Она сглотнула. — Вот, Эверт, вот ответ на твое почему.

Он бросил на нее долгий взгляд, кивнул несколько раз, допил кофе.

— Херманссон?

— Да?

— Потанцуем?

Он встал, прежде чем она успела ответить, присел на корточки перед музыкальным автоматом, пошарил рукой по его задней стенке и несколько раз повернул маленькую черную ручку.

Звук внезапно набрал силу, голос Сив заполнил все помещение.

Он беспечно пожал плечами:

— Иногда, Херманссон, совсем неплохо иметь компанию.

Он выглядел очень довольным.

Она взяла его протянутую руку, и некоторое время оба танцевали, в ритме четыре четверти, посреди кафе. Через две минуты и сорок секунд музыка стихла, Херманссон пошла было обратно к столику.

— Я нажал дважды. Сейчас заиграет снова.

Эверт Гренс снял куртку, два-три па, пока она возвращалась. Упрямый, хромой, старая кожаная портупея с кобурой поверх белой хлопчатобумажной рубашки — Херманссон рассмеялась, во весь голос.

Музыка гремела, он уже заметил, как кое-кто из посетителей направился к стойке, к владельцу кафе, жаловаться, и тут в первый раз зазвонил его мобильник.

Он извинился, взял телефон со стола.

Скрытый номер, это коммутатор, должно быть Софиахеммет. Я должен ответить. Держа руку Анни в своей, он сказал медсестре, что в любое время будет находиться не дальше чем в двадцати минутах. Я должен ответить. Если они позвонили, решили позвонить среди ночи, значит, ей стало хуже.

Он держал телефон в руке, пока звонки не прекратились.

Они сели, поблагодарили молодую женщину, которая принесла кашу, сыр и еще кофе.

Снова скрытый номер. Я должен ответить. И он ответил.

Дежурный из Крунуберга:

— Гренс?

— Это ты только что звонил?

— Ты слышал? И не ответил!

— Что стряслось?

Тяжелый вздох.

— Кто-то был на месте преступления. Кто-то ходил по кульверту под больницей Святого Георгия. Кто-то, Эверт, побывал там, хотя все заперто и каждый спуск охраняется.

*

Кульверт под больницей Святого Георгия был усеян бело-синими комками. Из заградительной ленты, которой полиция обнесла то место, где накануне нашли труп Лиз Педерсен. Лента была изорвана в клочки, скомкана в одинаковые комочки, беспорядочно разбросанные вокруг.

Эверт Гренс, в белом халате, белых брюках и белой бейсболке, стоял, наклонившись вперед, разглядывая обрывки пластиковой ленты. Он только что позвонил Свену Сундквисту, велел ему ехать из дома, из Густавсберга, прямо к церкви Святой Клары, это утро начнется не в Крунуберге.

— Я еще не закончил осмотр места преступления. — Нильс Крантц сидел на корточках возле открытой двери в стене кульверта, которая, как они теперь знали, вела прямо в систему туннелей. — Но знаю, ты спешишь, а у меня есть кой-какие предварительные соображения, которые наверняка тебя заинтересуют.

Гренс надел поверх зимних ботинок мятые голубые бахилы и пошел по узкому проходу, указанному криминалистом. Крантц по-прежнему работал, сидя на корточках, изобразил в воздухе кружок, в нескольких сантиметрах от бетонного пола.

— Здесь.

— Ни черта не вижу.

— Здесь у нас четкий отпечаток подошвы. Та же обувь, что вчера. И та же манера ставить ногу.

— Да?

— Тот же человек, Эверт, тот же мужчина, который притащил сюда труп.

Гренс посмотрел на отпечаток, которого не видел.

— Значит, он возвращался?

— Дважды.

— Что ты имеешь в виду?

— Я зафиксировал следы двух посещений, в разное время. Следы более свежие, чем те, какие изучал в первый раз, вчера утром.

Эверт Гренс отвернулся, машинально принялся считать сине-белые комки на полу, на миг задержал взгляд на пустом месте, где раньше стояли восемь коек.

— Дважды?

— И приходил он одним и тем же путем. Через дверь в туннеле.

Гренс вздохнул:

— А заградительная лента?

— Не знаю почему, это твое дело, но на каждом комке есть отчетливые отпечатки.

— Его?

— Совпадают с отпечатками на трупе.

Мы закрыли место преступления. Охраняли каждый спуск.

Гренс подошел к двери в стене кульверта.

Но не этот.

— Оба раза он шел оттуда. И здесь его путь завершался.

Крантц дернул Эверта Гренса за рукав халата. Они перешли на другую сторону подвального коридора, к стене, к другой двери. Криминалист открыл ее, и Гренс увидел верстак, какие-то станки, ряды инструментов.

— Больничная мастерская. Отпечатки пальцев во многих местах. На аппарате сжатого воздуха, типа компрессора, его, в частности, используют для затяжки болтов. И на домкрате. И на баллонах высокого давления.

— Можешь не продолжать.

Гренс заметил круглую синюю железяку на дальнем конце верстака. А чуть поодаль — две полуметровые трубки. На стене — прозрачные шланги, подсоединенные к вентилю.

— Я уже понял. Не знаю кто, не знаю зачем. Но знаю как. — Он шагнул в темное помещение. — Я знаю, как следы волочения изуродованного трупа к двери в туннель связаны с его визитом в больничную мастерскую.

Свен Сундквист ехал через безлюдный Стокгольм. Еще темно, но день скоро начнется, люди в домах сядут завтракать, будут одевать детей, догоняя время, которое невозможно вернуть. Эверт позвонил из кульверта больницы Святого Георгия сразу после пяти. Девочка жива! — выкрикнул он. Свен поцеловал Аниту в щеку, несколько секунд постоял у приоткрытой двери в комнату Юнаса, слушая глубокое дыхание мальчика, который поспит еще часок-другой, и покинул дом в Густавсберге, чтобы искать другого ребенка, девочку лет шестнадцати, согласно старому нераскрытому делу пропавшую более двух лет назад.

Сундквист припарковался у большого универмага близ виадука Клараберг, пересек недавно расчищенную улицу и по лестнице поднялся к церкви Святой Клары. Церковь была заперта, но сторож, приветливый крепыш в его годах, который представился как Джордж, любезно проводил его к соседнему зданию, объяснив по дороге, что она, та, что, наверное, в курсе дела, всегда приходит первой и сейчас находится там.

Несмотря на потемки, Свен их заметил — четверо наркоманов обменивались зельем у забора, за которым высится многоэтажный гараж (преступление классифицируется как распространение), еще несколько сидели на могильных плитах и ширялись (преступление классифицируется как хранение), он это видел и закрыл глаза, он здесь по другому поводу.

— Слышь, сторож! — Один из сидящих на могильных камнях издалека углядел их в тусклом свете фонарей и заторопился к ним по снегу, спотыкаясь в тонких спортивных тапочках. — Это заказ, слышь, я…

— Со мной разговаривать без толку, ты знаешь.

— …голоден как черт. Может, ты…

— Сильвия. Поговори с ней.

Совсем молодой парень, подумал Свен, лет двадцать, но потасканный, лицо уже в мелких морщинах. Пялится на них с любопытством.

— А это что за хмырь?

Церковный сторож устало взглянул на него:

— Полицейский.

Секунда — и парень побежал предупредить остальных.

Свен Сундквист пожал плечами.

— В другой раз.

Сестра милосердия, та самая Сильвия, сидела в маленьком конторском помещении. Миниатюрная, худенькая женщина лет пятидесяти, обликом чем-то напоминающая давешнего юного наркомана. Лицо измученное, старое, словно бы отжившее свой век. Только глаза у нее другие. Горящие. Парень глаза прятал. Ее глаза жили.

— Свен Сундквист, городская полиция.

Они поздоровались, тонкая рука энергично ответила на пожатие.

Он коротко объяснил, что его визит — часть расследования убийства, связанного с бездомными в районе Фридхемсплан, ему рекомендовали поговорить с ней, поскольку она располагает сведениями, необходимыми полиции.

— Сундквист? Так?

Сестра милосердия, церковный социальный работник, оплачиваемый приходом, у многих тоже далеко не безупречное прошлое, любопытно, какова ее история.

— Да.

— Я не люблю вашего жаргона. Связанного с бездомными. Думаю, ты недоговариваешь. По-моему, тебе нужны сведения о вполне конкретном лице.

Не об одном лице.

О двух.

О мужчине, который оставил следы, но не опознан. О девочке, которая пропала, когда ей было четырнадцать.

— Убийство. Мы ведем объективное расследование.

Она откинулась на спинку простенького стула. Смотрела на него. И сквозь него.

— Чем же, по-твоему, я могу помочь?

— Информацией. О Фридхемсплан.

Она показала в окно.

— В этом городе четыре тысячи бездомных. Как минимум пятьсот вообще не имеют крыши над головой. Сам видишь. Вон целый десяток таких.

Наркоманы, как тени за окном. Свен кивнул.

— А если взять Фридхемсплан?

— Зачем?

— Убийство. Там произошло убийство.

Сильвия медлила. Она видела его насквозь, поняла, что он лжет.

— Пятьдесят человек.

— Пятьдесят. Каких?

— Как эти, за окном. Как везде. Психически больные. Или наркоманы. Или то и другое сразу. Неприкаянные.

— Возраст? Пол?

— От пожилых мужчин до девчонок-подростков.

— Подростков?

— Многим лет по пятнадцать.

На работе он каждую неделю сталкивался с подростками, которые шлялись по улицам. Но у них был дом, были родители.

Она говорила о других.

О детях-бродягах.

— В таком случае… почему мы о них не знаем?

Она не иронизировала. Это не в ее привычках.

— Потому что официально их не существует.

Сестра милосердия расстегнула верхнюю пуговицу кофты, открыв белый воротничок.

— Их не существует для родителей. Девочка, которую вышвырнули из дома или которая сбежала из дома, опасна. Я говорю о семьях, где есть алкоголики. Или психически больные. Или где царит насилие. О семьях, которые любой ценой избегают привлекать к себе внимание, боятся социальных служб и ненавидят полицию.

Она расстегнула еще несколько пуговиц. Белый воротничок оказался частью зеленой рубашки. Сестра милосердия, уличный авторитет.

— О родителях, которые не сообщают, что вышвырнули дочь из дома, а извещают школу о ее болезни, чтобы избежать расспросов. Поэтому проходят недели, а то и месяцы, пока кто-нибудь смекнет, что по округе бродит бездомный ребенок. Пока я случайно услышу об этом. — Она повернулась к полке с папками, выбрала одну, положила на стол. — Но их и сейчас не существует. Ничего не меняется. Социальные службы не ищут, не навещают семьи, не спрашивают… отправляют мои заявления в архив, и только, а у меня нет времени писать для архива. — Сильвия перелистала бумаги в папке. — Мои заявления о несовершеннолетних девочках, за последние три-четыре года. — Она пересчитала вслух: — Тридцать три. Юные девочки, всем примерно по пятнадцать, время от времени жившие или живущие на улице. — Она перевернула папку, достала один из самых последних документов. — Последнее… Заявление трехнедельной давности.

Шел снег, когда Эверт Гренс покинул больницу Святого Георгия.

Он искал убийцу.

Пока Стокгольм просыпается, он должен поближе подобраться к человеку, который проходил через запертые двери, свободно передвигался в закрытом мире под Стокгольмом, положил мертвую женщину на больничную койку.

В папке под мышкой у него лежали три документа.

Во-первых, список адресов семи общественных зданий, которые напрямую связаны с подземными туннелями и в последние годы явились ареной нераскрытых преступлений, объединенных единственным общим следом — отпечатками, зафиксированными теперь и на трупе.

Я знаю, при помощи аппарата высокого давления и домкрата ты собираешь ключи. Знаю, что именно так тебе удалось открыть в общей сложности двадцать четыре двери и именно поэтому криминалисты ни разу не обнаружили следов взлома.

Во-вторых, карта с семнадцатью кружками, отмечающими места, где некто принимал звонки с телефона Янники Педерсен во время ее исчезновений.

Я должен побывать в центре каждого кружка. Я знаю, что там — твои пути наверх, твои пути под землю.

И в-третьих, раздобытая в ведомстве гражданской обороны и снабженная грифом «совершенно секретно» копия перечня четырнадцати подъездов в окрестностях Фридхемсплан, в стенах которых хранились запечатанные металлические контейнеры с универсальными ключами.

Я был в больничной мастерской. Я видел снаряжение, которое ты там заимствуешь. Я знаю, что скоро найду новые твои отпечатки, ты передвигаешься в замкнутом мире, который ты знаешь и который я тоже скоро узнаю.

Крупные тяжелые хлопья кружились в воздухе, ветер усиливался. Гренс ничего не замечал. Он знал, что избрал правильный путь, что подходит все ближе и за час пешей прогулки почти добрался до места.

Ты здесь.

Вы здесь.

Свен Сундквист припарковался у спозаранку открытого кафе на Хурнсгатан — чашка чая и две булочки с сыром. Ждал, когда стукнет восемь.

Он еще немного побродил по тесному церковному двору, папка сестры милосердия с тридцатью тремя бездомными девочками не шла у него из головы. И теперь, часом позже, среди завтракающих людей, он по-прежнему пытался отогнать неприятное, гложущее чувство беспомощности.

Сильвия, сестра милосердия, видела его насквозь. Думаю, ты недоговариваешь. Она права. По-моему, тебе нужны сведения о вполне конкретном лице. Да, он искал девочку, которая покуда была только бесплотным именем.

Он оставил холодный чай и черствые булочки и поехал по Русенлундсгатан к Рингвеген, а затем задворками, по временной дороге, выбрался во двор Эриксдальской школы. Дети сновали под ногами, в воздухе летали снежки, хоккейные клюшки стучали по неровному льду в одном из углов асфальтированного двора. Он редко бывал в школе, даже в Густавсберге, Юнас не хотел, мальчик вдруг начал стыдиться общества родителей. Свен как наяву видел его перед собой: шапка надвинута на лоб, щеки румяные от холода и избытка энергии, он вот так же носился по школьному двору, заснеженному и обледенелому, пока звонок не звал его на первый урок.

Едва войдя в коридор, он сразу узнал этот запах, знакомый по собственным школьным годам. Влажные куртки одна на другой на деревянных крючках возле классных комнат, запах пота, запертый под теплыми свитерами, это было так давно и так недавно.

В классе не было детей, только женщина чуть постарше его самого ждала за кафедрой. Он постучал по дверному косяку, она молча взглянула на него, кивнула, приглашая войти, и выдвинула стул из-под ученического стола.

— Свен Сундквист, городская полиция.

Она беспокойно подвинула кипу бумаг на столе:

— По поводу Янники?

— Да.

— Вы нашли ее?

— Нет. К сожалению.

— Она пропала два с половиной года назад. Вы ведь здесь не случайно.

Довольно просторное помещение, Свен Сундквист окинул взглядом стены, увешанные схемами на тему мировых энергоресурсов и фотографиями со школьной экскурсии на Борнхольм; уютный класс для школьников среднего возраста, для детей, которые не хотят быть малышами, но которым еще далеко до взрослой жизни.

— Сколько у нас времени?

— Сегодня занятия начнутся не раньше девяти.

Свен хорошо понимал, какая сила таится в еще не заданных вопросах, понимал, как часто они терзают людей, тешат одних напрасными надеждами, другим сулят чуть ли не облегчение, если им сообщают о несомненной смерти.

— Если я правильно понял директора, вы располагаете сведениями, которые могут представлять интерес для следствия.

Ей хотелось знать точно. Жива или мертва. Но она понимала, что этот полицейский не даст ответа.

— Не знаю. Зато могу рассказать о ней. Насколько я поняла, вы пришли именно за этим.

Учительница открыла шкаф в стене между схемами энергоресурсов и экскурсионными фотографиями. Стопки книг, бумаг, папок. Она вытащила одну из них.

Подшивка газет формата А-3.

— Иные вещи замечаешь слишком поздно. — Она положила подшивку на крышку ученического стола. — Проект «Ежедневная газета». Им занимаются пятые классы, по крайней мере в нашей школе.

Свен Сундквист листал работы двенадцатилетних, подписанные незнакомыми детьми. Он слышал о таких газетах от учителя Юнаса, сейчас они очень популярны, конкретные, жизненные проекты, куда более разумный подход к обучению, нежели зубрежка, через которую прошел он сам.

— Янника была девочка очень старательная. Училась хорошо, исполнительная и аккуратная. Отзывчивая. Она… не привлекала внимания.

Свен искал ее статью.

— Не нашли?

Он еще раз перелистал подшивку.

— Она ничего не писала. Вот что я хотела сказать.

Пожалуй, такое случилось впервые. Та, кого не замечали, оказалась в центре внимания. Она не сумела ничего создать, даже не пробовала. А после регулярно так и делала: оставалась в тени, чтобы стать заметной.

— Я тогда ничего не знала. Пока мать не заявила на отца. — Она подвинула подшивку к себе. — Задним числом все делается очевидным.

Подшивка была бережно возвращена на место, в середину полки, учительница заперла шкаф с памятью об учениках, которые давно ее покинули.

— Родители?

Она пожала плечами:

— Мать? Я никогда с ней не встречалась. Отец? Поначалу он часто бывал здесь, на родительских собраниях, на совещаниях по развитию, говорил немного, но казался… заинтересованным.

— Поначалу?

— Потом он исчез. Это мой седьмой выпуск средней ступени, и в связи с разводами… они обычно исчезают.

Свен Сундквист встал со стула, на котором обычно сидел двенадцатилетний школьник; дверь он не закрыл и успел миновать два пустых класса, когда услышал за спиной голос учительницы:

— Может, скажете все-таки, как обстоит дело?

Он обернулся:

— Простите?

— Приходите, задаете вопросы. По прошествии двух с лишним лет.

— Я расследую ее исчезновение.

Дверь нараспашку, она вышла в коридор, огляделась по сторонам и продолжила:

— Она умерла. Я знаю. Янника умерла.

Эверт Гренс улыбался, глядя на падающий снег.

Он стоял у подъезда краснокирпичного многоквартирного дома на Мариебергсгатан, кивнул двум жильцам, которые прошли мимо, направляясь куда-то в город, на работу. Он осматривал круглое отверстие в стене слева от входа. Я рядом с тобой. Примерно пять сантиметров в диаметре, замок замурованного металлического контейнера с ключами. Рядом с вами. Первый из четырнадцати подъездов в районе Фридхемсплан, где хранились универсальные ключи, необходимые на случай беды — пожара, войны.

Держа в руке карту ведомства гражданской обороны, он открыл замок, запустил пальцы в темный металлический цилиндр. Два ключа. Как положено. Гренс вынул их, повертел, положил на место.

Следующий дом Арбетаргатан, красивый, старинный, с лепниной на фасаде, из другой эпохи. Но в стене слева от входа, приблизительно посередине, обнаружилась круглая пустая дыра.

Дыра, без контейнера с ключами.

Он побывал всего-навсего в двух местах. Но уже нашел то, чего быть не должно.

Вот как ты работаешь. Вот как выживаешь.

Гренс подошел ближе, ощупал руками в пластиковых перчатках обломки, рассыпанные по верхней ступеньке и растоптанные в крошку. Потом заметил небольшие зарубки вокруг дыры — повреждения, явно нанесенные клещами.

Ты был здесь совсем недавно.

Он сделал два звонка. Первый — Нильсу Крантцу, велел, чтобы тот, закончив работу в больничном кульверте, прибыл сюда снять новые отпечатки. Второй — в дежурную часть Управления губернской полиции, вызвал патруль, чтобы поставить ограждение, ведь теперь здесь место преступления, связанное с расследованием убийства.

Светлело, короткий зимний день вступал в свои права, пока Гренс обследовал еще шесть нанесенных на карту хранилищ, проверял самые обыкновенные подъезды, игнорируя подозрительные взгляды жильцов. Четыре замурованных металлических контейнера были в целости и сохранности. Пятый пуст, но опустошен давно. Зато шестой взломан недавно, крупные обломки фасада валялись на земле и на всех ступеньках лестницы.

Гренс вспомнил про домкрат и аппарат высокого давления, которые Крантц показывал ему в больничной мастерской.

Этот цилиндр преступник выбил взрывом.

Здорово работаешь. Как минимум две штуки. За одну ночь.

За годы работы комиссаром криминальной полиции в центре Стокгольма Эверту Гренсу уже приходилось иметь дело как с безумцами, которые контролировали универсальные ключи от королевского замка, так и с взрывниками, которые взламывали двери и, вместо того чтобы зарывать трупы, иной раз оставляли их прямо в больничном морге. Случайная власть, тоже украденная из неохраняемых хранилищ, где спрятаны ключи от общественных зданий.

Но никто из них не представлял себе общей картины.

Они так и не поняли, что система, действующая в пределах квартала, действует по всему Стокгольму, по всей Швеции и что тот, кто ею владеет, имеет реальную власть: разместив десяток взрывных устройств возле десятка запертых дверей, ведущих к телекоммуникационным и электроэнергетическим узлам, можно в принципе парализовать нацию.

Но и этот человек ничего такого не делал.

Гренс был убежден.

Как и другие, он мелкий воришка, обнаруживший несколько контейнеров в ближайших окрестностях, ему было довольно и того, что он с их помощью выживал.

Это ты стоял в центре каждого кружка, вычерченного следователями.

Это ты принимал звонки с ее телефона, когда она пропадала.

Гренс уже не улыбался, он смеялся, достаточно громко, чтобы двое прохожих оглянулись и покачали головой. Он даже нагнулся, слепил большой снежок и подбросил его в воздух.

Человек, искромсавший тело Лиз Педерсен, находился у него под ногами.

Он там жил, на глубине пятнадцати-двадцати метров.

Гренс опять рассмеялся, слепил еще один снежок и метнул подальше. Новый звонок Крантцу насчет отпечатков у входа, новый звонок в дежурную часть насчет высылки патруля к месту преступления. Потом он зашагал в сторону Крунуберга, ему больше не нужны опустошенные тайники, он узнал все, что хотел.

Если она жива.

Если она жива, то живет прямо под ногами людей, расследующих ее исчезновение, под асфальтом в окрестностях полицейского управления, уже более двух с половиной лет.

Я спущусь к тебе.

К вам.

Я отправлюсь в тот мир, где вы чувствуете себя защищенными.

Голос учительницы эхом отдавался среди обсыпанных снегом курток на деревянных крючках в пустом коридоре.

Она умерла. Я знаю.

Свен Сундквист попытался отогнать ощущение, что его вопросы бередили забытые раны. Он шел по заледенелому двору в следующее здание, побольше, где занимались старшие ученики. С любопытством заглядывал в открытые классные комнаты, видел пятнадцатилетних подростков с ручками и тетрадями на столах, и ему нравились эти новые веяния, не то что в его время: в ту пору двери всегда закрывали, а учителя упорно не желали привлекать к себе внимания.

В учительской его угостили крепким кофе, правда не очень свежим, Свен все-таки выпил его, пока молодой человек в джинсах и куртке рассказывал, что был классным руководителем Янники Педерсен, как раз когда она пропала, и что вообще не знал и не видал ту исполнительную и неприметную ученицу, о которой говорила учительница.

Он имел дело с совсем другой девочкой, — придя сюда в седьмой класс, она держалась вызывающе, заигрывала даже с ним, человеком намного старше себя. Но он тогда решил, что это просто стремление юной женщины испробовать свои чары на том, что наверняка безопасно, вроде увлеченности певцами, которые смотрели с афиш, развешанных в комнатах у всех девчонок, вроде любви на расстоянии, не требующей ни физической близости, ни ответного чувства.

Свен Сундквист слушал, откинувшись на спинку коричневого кожаного дивана, который до сих пор пах временами, когда разрешалось курить в помещении. На миг он словно бы опять стал маленьким и оказался в таком месте, где никогда не бывал, в мире самовластных взрослых, и вызов сюда, в учительскую, всегда был связан с неприятными ощущениями.

Учитель в джинсах и куртке предложил еще кофе, сел рядом со Свеном, явно взволнованный, после стольких лет вопросы полицейского разбередили воспоминания, причинили боль. Он долго говорил об ученице, которая, пока была здесь, отнимала у него время и силы, когда впадала в безучастную отрешенность, а на школьном дворе, в коридорах и даже в классе не раз демонстрировала свои шашни с взрослыми мужчинами. Она носила короткие юбки, и рваные сетчатые колготки взывали о помощи, но он не мог ей помочь.

Под конец она изменилась.

Перед тем как пропала.

Учитель встал, убедился, что они одни в комнате.

От нее вдруг стало пахнуть.

Она стала грязной, немытой.

Всего за несколько недель девочка, которая хотела нравиться, опустилась, словно желая оттолкнуть всех от себя.

Школьный двор был пуст, когда Свен Сундквист закрыл дверь, поблагодарив учителя, поделившегося с ним мыслями о девочке, в которой так и не разобрался, но которую помнил лучше, чем других. Направляясь к машине, он размышлял о девочке, бродившей когда-то по этому двору; ей отчаянно хотелось быть замеченной, а ее не замечали, и потому она сбежала, и никто ее не искал, заинтересовались ею только два с половиной года спустя, и не ради нее самой, а в связи с расследованием убийства. Он откашлялся и сперва проглотил то, что двигало им самим, полицией и обществом, а потом стыд, комком застрявший в горле.

Всегда одинаково странно ходить по дому умершего человека.

Кто-то вымыл винные бокалы, стоявшие на столе, заправил постель на широкой кровати, занимавшей большую часть спальни, повесил на вешалку синее зимнее пальто, убрал грязное белье в пластмассовый бак за занавеской ванной комнаты. Кто-то запер утром входную дверь, не подозревая, что сделал это в последний раз.

Эверт Гренс никогда не разговаривал с Лиз Педерсен, никогда не видел ее при жизни.

Сейчас он находился в ее квартире.

Чтобы искать дочь, которой не было здесь так давно.

Красивая квартира в западном Сёдермальме, одинаково близко и к магистралям с оживленным движением, и к зеленым лужайкам и дачкам в Тантулунден. Он приехал с Фридхемсплан, от подъездов, свидетельствующих, как она близко, и сейчас улыбался, чувствуя, что подобрался еще ближе, всего несколько часов отделяли его от человека, который совершил убийство, он был в этом уверен.

Я иду к тебе, к нему, в ваш мир.

На глаз этак восемьдесят квадратных метров, подумал Гренс. Но ему незачем осматривать все. Достаточно ее комнаты, она хотя и не жила там больше двух лет, но это по-прежнему комната четырнадцатилетней девочки, вероятно не тронутая с тех самых пор, как она ушла.

Он вошел, немного постоял на толстом светлом ковре. Кровать с большими подушками и двумя рядами плюшевых мишек, письменный стол с компьютером, уже не слишком современным, продолговатое зеркало в золоченой раме над туалетным столиком, темные гардины задернуты и закрывают вид на задний двор, белый от снега. Она оставила теплый, уютный мир девичьей комнаты и, если догадка Гренса верна, давно уже по-взрослому боролась за выживание в темных туннелях. Комната ждала человека, которого больше не было, человека, который повзрослел больше, чем его окружение, и никогда больше не вернется, не возобновит ту жизнь, которая навеки канула в прошлое.

Тебе некуда бежать, даже сюда ты не можешь вернуться.

Он подошел к зеркалу и туалетному столику, поднял пальцами в пластиковых перчатках пилочку для ногтей, покрытую чешуйками кожи, потом щетку, в которой остались ее длинные темные волоски.

Повернулся к письменному столу, отсоединил клавиатуру от компьютера.

Разворошил аккуратно застланную постель, нашел пару надеванных трусиков, засунутых между спинкой кровати и стеной.

Каждую находку положил в отдельный пластиковый пакет.

На теле твоей мамы была слюна.

Эверт Гренс покинул комнату, что когда-то была для девочки целым миром, обошел остальные помещения квартиры, такой обыкновенной, но уже безжизненной.

Поцелуй.

Он спустил воду в туалете, промыл сливное отверстие в душе, чтобы отсрочить запах, который воцарится здесь вскоре после того, как вода высохнет. Позаботился о мясном фарше, который, похоже, предназначался на обед и должен был оттаять, а теперь плавал на столе в собственном соку. Полил цветы на шести окнах, понимая, что через несколько дней они начнут сохнуть.

Твой поцелуй.

Он видел, как одно из темных окон квартиры Лиз Педерсен медленно исчезало в зеркале заднего вида. Утренний поток автомобилей на Рингвеген двигался рывками, и на перекрестке с Хурнсгатан он почувствовал усталость и поехал прямо, чтобы по Лундагатан и Хёгалидсгатан, минуя нервных велосипедистов, выиграть минуту-другую в веренице автобусов к Лонгхольмсгатан.

— Комиссар Гренс?

— Как она?

Он находился посередине моста Вестербру, когда сигналы его мобильника дошли до медсестры в одном из многочисленных коридоров Софиахеммет.

— Без изменений.

— Без изменений?

— Так же, как и час назад.

Он хотел отключить связь, но медсестра продолжила напряженным голосом:

— Комиссар Гренс?

— Да?

— Со вчерашнего вечера вы звоните каждый час. Тринадцать раз за тринадцать часов. Хотя я обещала сообщить вам, если что-то изменится.

— Да?

— Я понимаю, вы тревожитесь, господин Гренс. Но ваши звонки… вы ведь звоните только ради себя. Они не влияют на самочувствие вашей жены.

Кунгсбру как вытянутая белая рука между Кунгсхольмом и Нормальмом, мягкий снег укрывал обычно жесткую и безликую магистраль. Он припарковал автомобиль возле высокого дома, на седьмом этаже которого размещалась прокуратура, заметил неподалеку крутой джип Огестама, такие приобретают нувориши.

Огестам был на месте. Гренс надеялся, что так и будет.

Лифт был весь в зеркалах, и комиссар повернулся спиной к собственному отражению, которое смотрело на него. Мужчина под шестьдесят, грузный, седой, на лице печать застарелой усталости. Весь путь наверх занял ровным счетом минуту, он был один, наедине со своими мыслями. И это невыносимо. В нем нет для этого места, он отталкивал это, отгонял прочь, а оно все равно, черт побери, приблизилось вплотную, и ему пришлось взяться за мобильник, позвонить кому-нибудь, кто не был им самим. Сначала он набрал номер Анни, Софиахеммет, снова услышал голос медсестры и отключился, не сказав ни слова. Позвонил Херманссон. После завтрака в кафе с музыкальным автоматом они больше не разговаривали, у него не было времени или он просто доверял ей и в глубине души знал, что она ведет расследование дела о сорока трех ребятишках не хуже любого другого. Молодая, умная, всего год в должности инспектора и пять лет в полиции, у него самого продвижение по службе шло куда медленнее. Она не отвечала, а эсэмэску он оставлять не стал, плоховато усвоил, как это делается. Но потом позвонил еще раз, оставил голосовое сообщение: попросил связаться с ним.

— У тебя усталый вид.

Молодой помощник главного прокурора сидел за блестящим письменным столом в кабинете, за окном которого открывалась панорама столицы, и старался выглядеть участливым и солидным.

— У меня нет времени на чепуху.

— Я слышал от Сундквиста, что у тебя… некоторые сложности в личной жизни.

Гренс терпеть не мог этого лощеного типа, с самой первой встречи, и никогда не пытался это скрывать.

— Тебя это не касается.

— Как себя чувствует…

— Я на работе. И хочу говорить о работе. Если у тебя есть время послушать. Итак?

Ларс Огестам вздохнул. Почему-то он каждый раз забывал, что разговора не получится. Он человек, а люди говорят друг с другом, и он всегда так делал и всегда сразу же понимал, что с Гренсом ничего не выйдет.

— Кофе?

— Не в твоей компании.

Прокурор вздохнул, раз и другой, потом жестом показал, что сдается.

— Слушаю.

Эверт Гренс словно бы не видел стула, предложенного Огестамом.

— Я хочу спуститься.

— Спуститься?

— В туннели.

— Как…

— Через колодец возле Крунуберга. С отрядом быстрого реагирования. Сегодня.

— С отрядом быстрого реагирования? Но ведь в метро есть своя полиция. Они всё там знают.

— В тех туннелях нет ни рельсов, ни перронов. Там черным-черно, тесно, неизведанно. Мне нужен отряд быстрого реагирования.

Ларс Огестам улыбнулся:

— Кто же, по-твоему, Гренс, даст тебе разрешение?

— Отряд быстрого реагирования. И я сделаю это сегодня. Мне нужно восемьдесят человек.

В улыбке все больше сквозил сарказм.

— Всего лишь восемьдесят. В общей сложности?

— Верно. В полном составе. Невзвирая на выходные и сверхурочные.

Молодой прокурор покачал головой, снова улыбнулся.

— Слушай, Гренс, такие разрешения не в моей компетенции. Это прерогатива начальника губернской полиции.

На столе у Гренса лежало тридцать два незавершенных дела. А несколько часов назад появились тридцать третье — выброшенные дети — и тридцать четвертое, когда на больничной койке в кульверте обнаружили женщину.

— Черт побери, Огестам! Мы теряем время!

Он чувствовал перенапряжение еще до того, как единственный человек, которому он полностью доверял, едва не покинул его, он сжимал ее руку, крепко-крепко, чуть не раздавил.

— Мы знаем, убийца той женщины находится там!

Он и в других обстоятельствах не очень-то умел контролировать свой гнев.

— Мы знаем, ее дочь, пропавшая более двух лет назад, находится там!

Но сейчас, когда он кричал и бил кулаком по стенам кабинета помощника главного прокурора, собственная ярость напугала его. Анни, без сознания, с трубкой дыхательного аппарата во рту, Лиз Педерсен с объеденным лицом, пустая квартира, одинокие ночи на диване в полицейском управлении — все это вихрем металось в мозгу, он чувствовал, как кружится голова, как слабеют ноги, потом его обдало жаром, пот ручьем потек по спине.

Он сел на стул, который раньше упорно не замечал, подождал, в конце концов головокружение прекратилось, и он снова почувствовал собственные руки.

— Мы знаем?

Гренс сглотнул:

— Я знаю.

Комиссар размотал длинную цепочку улик, которая вела прямиком в подземелья. Отпечатки пальцев одного и того же человека, зафиксированные на теле убитой женщины, и в местах проникновения в семи разных общественных зданиях, и сегодня утром у двух подъездов с опустошенными хранилищами универсальных ключей.

— Кроме того, Огестам, они есть на лестницах колодцев, ведущих в систему туннелей вокруг всей Фридхемсплан. Под обычными чугунными крышками канализационных люков посреди асфальта.

Страх, от которого кружилась голова, исчез.

— Таким образом, наш убийца прямо под нами! — Гренс вновь смог подняться. — Он ходит как раз под полицейским управлением. Черт побери, Огестам! Под полицейским управлением!

Гренс расхаживал по кабинету, он был везде, его крупное тело занимало все свободное пространство. В конце концов прокурор устало откинулся на спинку стула, пусть агрессия уляжется.

— У тебя все?

Комиссар продолжал кружить по кабинету, не зная, куда податься, и не чувствуя желания продолжать разговор.

— Ты звонил мне в полтретьего ночи. В половине седьмого ты был в больнице Святого Георгия, наблюдал за осмотром еще одного места преступления. Близится время обеда, а ты уже провел обыск в квартире убитой. Гренс… когда ты, собственно, спал последний раз?

— Не твое дело.

— Кроме того, у тебя личные…

— Я, кажется, ясно сказал: тебя это не касается.

Ларс Огестам положил ладони на письменный стол, опустил локти, не сводя глаз с человека, который никак не мог успокоиться.

— Ты выбит из колеи, Эверт. Тебе необходимо поспать. Иди. А я попробую тебе помочь.

*

Болел затылок, от плеч до того места, где когда-то была кромка волос. Если бы он сейчас осторожно оторвал голову от высоковатого диванного подлокотника и, как обычно, скатился на пол, боль наверняка бы немного отпустила, не отдавала бы так сильно в спину, лоб и темя.

Но Эверт Гренс ложиться не собирался. Времени не было. Вдобавок поспать ему советовал Ларс Огестам. А когда он ушел из прокуратуры и добрался до Крунуберга и собственного кабинета, на письменном столе трезвонил телефон. Он не ответил, и тогда зазвонил мобильник во внутреннем кармане куртки. Комиссар опять не ответил, и опять зазвонил стационарный телефон на столе. В конце концов он, совершенно без сил, снял трубку и услышал голос медсестры из Софиахеммет:

— Ее состояние несколько изменилось.

Он не ответил, не пошевелился.

— К лучшему.

Анни впервые за сутки начала дышать самостоятельно. Аппарат искусственной вентиляции легких отключили. Мощная доза антибиотика подействовала и уже уничтожала опасные бактерии.

Он не особенно обрадовался. Не так, как должен бы. Чувствовал только безумную усталость, медленно прошел к дивану, лег на потертую обивку, свернулся калачиком, неловко положив голову на подлокотник, и уснул, не успев поймать ни единой мысли.

— Ты искал меня.

Вот что его разбудило. Голос. На пороге стояла Херманссон.

— Ты оставил сообщение. Я не сообразила, что ты спишь. Могу…

— Я не сплю.

Он таки скатился на пол и теперь, став на колени и упершись руками в край дивана, поднял на ноги свое грузное тело. Херманссон смотрела в усталые глаза, вспоминала ночной разговор, когда он решился открыться.

— Как она?

— Кто?

— Анни.

— И ты туда же? Тебя это не касается.

Он танцевал с ней в кафе. Ни свет ни заря заставил ее двигаться в тесном пространстве между музыкальным автоматом и сервировочным столиком. Белая рубашка под кожаной коричневой портупеей, такой же старой, как и обивка дивана.

— Я звонил, потому что хотел быть в курсе. Хотел узнать о детях, о твоем расследовании.

Она тоже не спала ночь. Пыталась прилечь утром на минутку, пошла домой, в квартиру на западе Кунгсхольма, чувствовала, как тело требует отдыха, но из головы не шел визит в Викшё, ужин, закончившийся приступом на полу в кухне.

— Эти дети уже развалины. Поведение и реакции как у конченых наркоманов.

Она описала, как они боялись сесть за накрытый стол, как случился припадок эпилепсии и как привычно им, судя по всему, видеть товарища, потерявшего над собой контроль.

— Я устал и прошу тебя перейти к делу.

— Это и есть дело.

Она не такая, как Эверт. Не умела прикидываться невозмутимой. Ей необходимо выплеснуть из себя все, что мешает, тогда она сможет идти дальше.

— Мне не интересны твои чувства. Мне интересно, как продвигается расследование.

— А я хочу, чтобы ты выслушал. Я как раз и веду к делу.

Он ей не нравился. И она не боялась его. То, ночное чувство снова вернулось. Она жалела его.

— Двенадцатилетний мальчик лежал на полу, прикусив полотенце. И он… он всего лишь один из них.

Марианна Херманссон продолжала рассказ так, как считала нужным, со своей точки зрения, а не с позиций этого пожилого, очень одинокого мужчины.

Еще сорок два ребенка в плохом физическом и психическом состоянии были размещены в приемных семьях в окрестностях Стокгольма.

Временно.

Социальное ведомство сообщило утром, что не намерено платить за детей до тех пор, пока полиция не закончит расследование. Они оплатят издержки за неделю, а потом отправят детей на родину.

Марианна Херманссон попыталась перехватить усталый взгляд Гренса.

— И, Эверт, со ссылкой на какой-то параграф гражданского законодательства, я забыла какой… возьмут младенца под опеку.

— Младенца?

— Ребенка Нади.

— Это важно для расследования?

— Это важно для меня!

Гренс зевнул, потянулся. Попросил Херманссон немного подождать и пошел в коридор к кофейному автомату. Ему надо проснуться. Первую чашку он выпил сразу, как только она наполнилась, снова нажал на кнопку и, взяв еще одну порцию, вернулся в кабинет.

— Думаю, мы очень близко.

Херманссон заметила, что он не спросил, хочет ли она кофе, значит, уже не тревожится, Анни стало лучше.

— Близко?

— К прорыву.

Она дождалась, пока он усядется на край стола, потом сообщила вчерашнюю информацию Клёвье и шведского Интерпола о четырех других автобусах на стоянках четырех других крупных западноевропейских аэропортов.

— Насколько же близко?

О в общей сложности ста девяноста четырех детях, брошенных во Франкфурте, Риме, Осло и Копенгагене. О тамошних следователях и их нежелании сотрудничать, о подозрительном молчании в ответ как на вопросы Клёвье, так и на ее собственные.

— Утром мне звонили из Германии, из Федерального управления уголовной полиции. Комиссар, по-моему.

— Его имя?

— Бауэр.

— Не знаю такого.

— Он хочет поговорить со мной, с нами. Но не по телефону. Дело слишком щекотливое.

— И?

— Он прилетит сюда из Висбадена сегодня вечером.

Три часа на коротком диване.

Затылок все еще болел, но, как ни странно, Гренс чувствовал себя отдохнувшим.

Анни дышала сама. Херманссон, как он и надеялся, держала свое расследование под контролем. А сам он точно знал, где находится человек, убивший Лиз Педерсен.

В открытую дверь постучали.

— Ты посвежел.

Огестам.

— Прекрасно, Гренс.

— Прекрасно?

— Что ты последовал моему совету.

Эверт Гренс раздраженно тряхнул головой:

— Тебе что-то нужно?

— Я принес разрешение. Можешь спуститься в туннели вокруг Фридхемсплан. — Ларс Огестам шагнул в комнату, положил на стол белый лист бумаги. — Гренс, надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

Комиссар не ответил. Прошел к полке с магнитофоном и стоял там, пока прокурор не удалился. Перебрал кассеты с давней музыкой, включил запись и принялся подпевать, ухитрившись при этом за несколько минут сделать три коротких телефонных звонка.

— Проснулся?

Гренс вздохнул.

— Убегался, черт побери. И устал талдычить одно и то же.

— Я два раза проходил мимо, стучал в дверь.

— Я прилег, поразмыслил немного. С каких пор это запрещено?

Свен Сундквист улыбнулся и вошел. Он знал, что Ларс Огестам советовал Эверту поспать, а потому Эверт никогда не признается, что так и сделал.

Свен сел на диван, который только что служил кроватью.

— Ты спал как ребенок.

Музыка, голос Сив Мальмквист, как подушка, в которую можно уткнуться, они сидели друг против друга и слушали. Эверт выглядел… сильным, остатки волос вокруг лысины были взъерошены со сна, но веяло от него чем угодно, только не усталостью. Совсем недавно он был на последнем издыхании, а теперь его снова переполняла энергия. Свен, правда, не заметил в отдохнувшем Гренсе спокойствия, начальник и друг, которого он неплохо изучил, был далек от равновесия, его, как никогда, бросало в крайности — то он был совсем близко, то невероятно далеко.

— Через час-другой спустимся.

— О чем ты?

— Вниз спустимся, Свен. К тому, кто таскает трупы. К той, что исчезла.

Теперь Свен Сундквист понял, что он чувствует. Понял, чего здесь не было, чего недоставало человеку в кризисном состоянии, чтобы принять правильное решение.

— Эверт?

— Да?

— Это плохая идея.

— Нет, Свен, чертовски хорошая.

Всклокоченные седые волосы, когда-то густые, теперь же превратившиеся в венчик вокруг лысины, торчали в разные стороны, а Эверт еще и ерошил их руками.

— Тактический инструктаж для восьмидесяти полицейских, для отряда быстрого реагирования в полном составе, через сорок пять минут. Еще через девяносто минут, в семнадцать ноль-ноль, мы разместим на Фридхемсплан в общей сложности двадцать подразделений.

Он перекрикивал магнитофон, который повторял монотонный припев.

— По четыре человека в каждом. У всех спусков в районе, ограниченном Дроттнингхольмсвеген на юге, Мариебергсгатан на западе, Флеминггатан на севере и Санкт-Эриксгатан на востоке. Спуски, ведущие прямо в систему туннелей. — Он наклонился вперед, взял с письменного стола бумагу, помахал ею. — А задача простая.

Разрешение. Свен узнал и бланк, и подпись. Подписано начальником губернской полиции.

— Освободить систему от ее обитателей и доставить их к нам на допрос.

За окном мало-помалу смеркалось.

До вечера еще далеко, а темнота уже вступала в свои права.

Январь не слишком приятный месяц, Свен никогда его не любил.

— Эверт, я не верю в эту затею.

— Дело твое.

— Действовать так, как ты задумал, плохая идея.

— Я учту твое мнение.

Он был непреклонен.

— Но, Эверт, за последние сутки я кое-что узнал о людях там, внизу, и убежден, это подход неправильный. Ты меня слышишь? Вооруженная полиция ничего не добьется. — Свен Сундквист уже знал, что все это не имеет смысла. — Нам нужна от них информация. А таким манером… Эверт, ты не хуже меня знаешь… из напуганного человека ничего не вытянешь. — Он был вынужден продолжать, высказать свое мнение, хотя бы ради себя самого. — Кроме того… Господи, отряд быстрого реагирования или нет, но мы рискуем жизнью восьмидесяти человек, без всякой подготовки тащим их в мир, о котором они вообще ничего не знают.

Эверт Гренс беспокойно расхаживал по кабинету.

— Я слушаю тебя, Свен. — И вдруг заторопился. — Но вниз мы все-таки спустимся.

*

Пригнувшись, он бежал сквозь тьму, луч света от лампы на лбу плясал между его ногами и большой, жирной крысой. Он гнался за ней и поймает ее (только большие крысы!), в таком состоянии ему помогали только эти окаянные большие крысы с полуметровыми хвостами. Лео задевал головой потолок туннеля, он был высокий, а проход здесь уже и ниже, чем в других местах. Он догнал крысу и принялся бить ее, пока та не остановилась и не поднялась на задние лапы, ощерив зубы и издавая шипение, словно тоже в приступе безумия.

Он не боялся и был уверен, что крыса это знает, оба — охотник и добыча — всегда это чувствуют.

Как вдруг крыса сдалась.

Опустилась на все четыре лапы, перестала шипеть, исчезла.

Обычно они никогда так не делали.

Он ждал на перекрестке туннелей, в точке, где сходились армейская и канализационная системы. Последовал за крысой, которая убегала в луче налобной лампы, и вдруг понял.

Животное почуяло намного большую угрозу, чем та, какой был он сам.

Далеко впереди. Свет отражался от стен туннеля.

Он замер.

Свет приближался.

Сначала он подумал, это кто-то из своих. Может, Миллер, может, одна из одиннадцати женщин, что временами появлялись в здешних туннелях и пользовались спусками, которые он долго считал своей собственностью. Ему не хотелось встречаться с ними, и он поспешил к ближайшему перекрестку, метрах в пятидесяти отсюда.

Световой конус. И еще один. И еще.

С той стороны, откуда он шел, с той, куда он направлялся, с той, что слева от него. Повсюду конусы света. Затем голоса. Возбужденные, вперемежку с лаем собак. Он ненавидел свет и ненавидел звуки, которые усиливались, отдаваясь от стен, пронзали мозг.

Они хотят отнять мои ключи.

Хотят отнять мою Яннику.

Лео погасил лампу и побежал в единственный проход, где пока не было света. Побежал быстро, гораздо быстрее, чем кто бы то ни было, он прекрасно ориентировался здесь, в темноте.

Эверт Гренс стоял на перекрестке Арбетаргатан и Кунгсхольмсгатан, проверял большие шлагбаумы, которые в разгар послеобеденного движения перекрыли две центральные улицы.

Несколько минут назад он видел, как четверо полицейских из отряда быстрого реагирования подняли чугунную крышку канализационного люка и один за другим исчезли в колодце. Темно-синие комбинезоны, белые каски, маленькие, но мощные фонари, пистолеты «Зиг Зауэр Р228» в черных кобурах. Любопытные прохожие останавливались поглазеть, за тонкими гардинами виднелось все больше встревоженных квартиросъемщиков.

Человек, совершивший убийство и находившийся в пятнадцати метрах под улицей, скоро предстанет перед ним.

Комиссар приготовился к спуску.

Свен Сундквист держал в руках ключ гражданской обороны, поворачивал тяжелый замок туда-сюда, пока сопротивление не ослабло. Он слышал, как где-то за спиной лает собака, краем глаза видел двух ожидавших полицейских.

Он отпер дверь в стене больничного подвала.

Именно отсюда мертвую женщину перетащили вчера на одну из больничных коек.

Свен Сундквист шагнул через порог, вдохнул влажный воздух.

Он был внутри туннеля.

Тонкие металлические скобы, намертво ввинченные в бетонные стены.

Эверт Гренс осторожно ступил в колодец.

Скобы-ступеньки скользкие, на слишком большом расстоянии друг от друга. Он человек грузный, с годами изрядно утратил гибкость и уже на полпути почувствовал усталость, запыхался.

Снизу шло тепло.

Раздражающий запах влажного тряпья и паленой листвы.

Ноги дрожали, когда Гренс добрался донизу, и он старался это скрыть, взял фонарь у молодого полицейского из отряда быстрого реагирования, надеясь, что тот не заметил крупных капель пота на его покрасневших щеках.

Минуту-другую постоял, отдышался.

В девятнадцати других местах в окрестностях Фридхемсплан такие же подразделения из четырех полицейских спускались в мир под Стокгольмом через канализационные колодцы, или двери общественных зданий, или туннели метро. Они искали вполне определенного человека, а потому выгонят и сцапают любого из тех, кто шнырял и прятался в туннелях.

Гренс подал полицейским знак двигаться в направлении, которое сообщил им часом раньше, на инструктаже. Шаг за шагом они искали в темноте, в неизвестности, шаг за шагом обследовали туннели, где убийца был как дома. Спешить некуда, они шли с двадцати разных сторон.

Он начал привыкать к свету карманных фонарей.

Порой различал шум, который производили убегающие крысы.

Эверт Гренс служил в стокгольмской полиции тридцать четыре с лишним года. Он много знал о системе в пятнадцати метрах под землей, расследования часто так или иначе затрагивали туннели: всегда обнаруживался человек, который кого-то знал, или слыхал больше, чем положено, или просто там прятался. Но до сих пор не возникало необходимости сюда спускаться. Он никогда не задумывался над тем, что большинство здешних обитателей вовсе не преступники, что их не преследуют ни полиция, ни власти, что они просто живут здесь. Черт побери, кому придет в голову, что люди, нормальные люди, станут здесь жить. Он пощупал рукой скользкую, влажную стену туннеля. Мы должны раз и навсегда выгнать их на поверхность. Наглухо закрыть каждый люк, каждую дверь, выгнать их наружу и заставить власти позаботиться о них.

Гренс слегка склонил онемевшую шею, когда проход стал уже и ниже. Он на несколько метров отставал от четверки полицейских, белые каски маячили над темными фигурами, словно воздушные шары. Где-то, похоже в одном из туннелей к западу, слышался собачий лай, отдаленный, но с каждым шагом усиливающийся.

Он замер, прислушался.

Собака, которая лаяла, взяла след.

Свен Сундквист долго стоял в темноте перед открытой дверью. Хотел постепенно привыкнуть к здешнему освещению — к электрическому свету потолочных ламп и к ярким лучам мощных ручных фонарей.

По крайней мере, так он себе внушал.

Ему вообще не хотелось идти туда.

Чуть не целый час он уговаривал Эверта, убеждал, умолял, даже угрожал, но тщетно — Эверт просто не слушал, не желал, решил провести операцию, сколько бы Свен ни возражал.

Вздыхая, он зашагал по туннелю, но вздыхал про себя, четверым полицейским незачем слышать его вздохи, ему поручено их вести, а не подвергать сомнению утвержденный план.

Наверно, оттого, что сомнения и протест не давали сосредоточиться, он испуганно вздрогнул от громкого лая, который внезапно грянул впереди.

— Собака взяла след.

Снова лай, такой же громкий. Кинолог ускорил шаг.

— Она что-то слышит.

— Что?

— Не знаю. Мы с тобой пока этого не различаем.

Лео слышал этих треклятых собак и возбужденные голоса. Она в опасности. Быстро, с погашенной лампой на лбу, он спешил к единственному коридору, который по-прежнему был тихим и темным, возможно, собаки слышали его, но, по крайней мере, вряд ли видели.

Он запыхался, когда две минуты спустя открыл дверь их комнаты.

— Надо бежать.

Она сидела в красном кожаном кресле, скорчившаяся, испуганная.

— Янника, скорее.

Он бросился к куче наполовину разломанных поддонов, один за другим вытаскивал тяжелые деревянные блоки, потом подхватил неподвижную Яннику, посадил на пол, перетащил кресло. На полу возле очага нашлось полбутылки жидкости для розжига, он разбил ее ножом, вылил содержимое на кресло и доски. Потом поднял Яннику с пола, крикнул, чтобы она помогала, надо встать, надо бежать отсюда.

Собачий лай приближался.

Голоса охотников, он уже различал их.

Он спешил, но не боялся. Знал, что остальные тоже всё слышали и сейчас делают то же самое, вытаскивают поддоны, мебель, автопокрышки и опустошают бутылки с жидкостью для розжига.

Лео посмотрел на Яннику, она опомнилась и, похоже, все поняла. Он погладил ее по щеке, закрыл дверь в комнату, запер ее на замок.

Хватило трех спичек.

Он бросил их на кучу и отпрянул назад.

Пламя вспыхнуло мгновенно, жадное, агрессивное. Оно пожирало дерево, а когда добралось до кожаного кресла, дым потемнел, заполнил все пространство от пола до потолка и потянулся в ту сторону, откуда пришел Лео, сквозняк в туннеле всегда имел одно и то же направление.

Он взял ее за руку, показал в темноту, и оба побежали туда, где не было дыма, прочь от света, собачьего лая и возбужденных голосов.

Собака была где-то в тени впереди, длинный поводок натянут до предела, хотя проводник выпустил из карабина восемь-десять метров.

— Она что-то чует.

— Что?

— Не знаю. Что-то далеко впереди.

Свен Сундквист обернулся на громкий лай, в котором сквозила не злоба, но усердие, черная овчарка просто делала свое дело, стремилась выполнить задачу, поставленную проводником. Свен вспотел, он не привык ходить в форме, она душила его, плохо пропускала воздух, липла к телу. Он прислушивался, бежал, размышлял, но в конце концов пришел в замешательство, толком не понимая собственной реакции. Совсем недавно он чисто по-человечески протестовал, с резкостью, какую позволял себе редко, возражал начальнику, твердил, что эта операция — ошибка, равно как и попытка получить информацию от тех, кто тебе не доверяет, и что нельзя после столь короткого инструктажа действовать на территории, которой не знаешь. Но с другой стороны, он еще и полицейский, преследователь, а преследование иногда странным образом походило на азартную игру, как теперь, с собакой, которая чуяла то, что ему недоступно, — впереди них кто-то есть, кто-то бежит.

Вдруг собака остановилась, резко тряхнула головой и чихнула.

— Что случилось?

Кинолог покачал головой.

— Не знаю.

Овчарка чихнула еще раз, прямо как человек, у которого свербит в носу.

— Почему…

— Не знаю.

Несколько секунд.

И тут он почувствовал. Запах.

А потом увидел дым, густой, совсем близко.

Эверт Гренс высоко поднял рацию, чтобы прием был лучше, с силой, до упора, вдавил кнопку микрофона.

Голос его звучал резко, напряженно.

— Свен! Прием.

Слова растворились, звук заглох.

Глубоко под землей, в цементном туннеле, новейшее специальное оборудование, работающее на высоких частотах, действовало плоховато.

— Свен! Прием.

Черт бы побрал этот шум. Голос Свена Сундквиста доносился еле слышно, прием был скверный.

— Сундквист на связи.

Гренс стоял неподвижно, опасаясь потерять только что установленный контакт.

— Мы чувствуем сильный запах дыма.

— Эверт, я думаю…

Снова треск, связь прервалась. Эверт Гренс чертыхнулся, еще сильнее вдавил кнопку микрофона, заговорил громче, хотя понимал, что дело в электронике и звуковых волнах.

— Повтори!

— Эверт, кажется, я вижу, откуда дым.

— Мы в параллельных коридорах. Дым наверняка из разных источников.

— Тогда, значит, горит во многих местах.

Янника чувствовала, как ее трясет.

Она сидела на полу туннеля, глядя, как Лео разжигает новый костер.

Но матрасы, обычно лежавшие перед маленьким помещением у выхода на Мариебергсгатан, не разгорались, а только тлели, едкий дым стоял стеной, шибал в нос, как нашатырный спирт.

Он притащил резиновую покрышку, исчез, притащил еще одну.

Стена дыма стала плотнее, потемнела, заполнила коридор, по которому они пришли.

Она оперлась на бетонный выступ, тянувшийся вдоль коридора словно узкий тротуар, такие выступы встречались кое-где в туннелях, всегда сухие, даже при высоком уровне воды. Ей было страшно. Теперь она поняла, что на них идет охота, слышала собак и голоса, на бегу видела огонь во многих местах, костров было много, они вспыхнули одновременно, на время все обитатели туннелей объединились — те, что внизу, против тех, кто наверху.

Сначала она решила, что Лео бредит, видит и слышит то, чего нет. Но теперь поняла. Им вправду надо бежать.

Она не знала, от кого и зачем, и не спрашивала, пока не спрашивала.

Эверт Гренс стоял с безмолвной рацией в руке.

Смотрел на дым, заполнявший туннель впереди, понимая, что ситуация изменилась. Черный дым — угроза и опасность, в закрытой системе туннелей огонь быстро съедает кислород, а когда он прорвется вверх, свободного пространства не останется.

Еще немного — и они не смогут отсюда выйти.

Янника встала.

Лео закончил, матрасы и резиновые покрышки тлели, дымили вовсю. Он повернулся к ней, велел надеть шахтерскую лампу и бежать что есть духу.

Она спешила за ним следом по коридорам, которых никогда не видела, проходы сужались, потолок опускался все ниже. Когда Лео остановился, оба они не могли выпрямиться во весь рост, и она не сразу разглядела дверь в стене. Он перебрал ключи на связке, попробовал один, другой — подошел только третий. Такого узкого соединительного коридора она до сих пор не видела и сначала отказалась идти, но, когда Лео, раздраженно жестикулируя, хлопнул по стене, подчинилась, поползла, царапая колени о шероховатый пол и плача, когда он подталкивал ее вперед. Тесно, не более полуметра в ширину и столько же в высоту, она легла и ползком одолела последний участок, локти кровоточили, грудь упиралась в твердый бетон, но она уже ничего не чувствовала.

Выход закрывала серая плита. Она прижалась к стене, Лео подполз и лег рядом, в руке у него был ключ.

По ту сторону оказалась обыкновенная комната.

Она встала, огляделась. Свет лампы скользнул по стенам, по полу.

Школьные столы. Стулья штабелями, друг на друге. Пустые пыльные книжные стеллажи.

Они выбрались из туннелей.

Свен Сундквист держал в руках два одеяла, которые не успели загореться. Он лег на землю, старался потушить огонь, этот костер был невелик, и они погасили его, раскидав горящие поддоны и картонные коробки. Дым, напротив, набирал силу, не давал дышать, Свену было страшно, и, бросив короткий взгляд на четверых полицейских, он убедился, что в этом не одинок.

— Внимание всем! — Рация толчками выплевывала голос Гренса. — Внимание всем! Прекратить операцию!

Тот, кто не знал Эверта Гренса, истолковал бы его тон как злость. Но Свен слышал другое — страх, только выраженный иначе.

— Отходим наверх. Повторяю. Прекратить операцию, все наверх. Немедленно.

Страх.

У Эверта тоже.

Он вернулся назад, туда, где было что-то вроде подземного перекрестка. Коридоры, которые сходились и расходились в четырех направлениях.

Дым наступал со всех четырех сторон.

Эверт Гренс всем телом прижимался к земле. Нога болела, когда он подтягивал ее под себя. Четверо полицейских были где-то позади, он не видел их, но слышал, как они ползут по полу туннеля.

Им надо наверх, во что бы то ни стало.

Через несколько метров обнаружился боковой коридор. Они подползли туда, стали на ноги и побежали, не тратя времени на соблюдение требований безопасности, согласованных на инструктаже.

Бежали, пока вновь не наткнулись на дымовую стену.

Они подождали несколько минут, пока не убедились, что в узком соединительном коридоре никого нет. Янника быстро поняла то, что Лео давно знал: столы, стулья и стеллажи в этой комнате принадлежали школе. Стоило пошевелиться, как вокруг поднимались тучи пыли, и оба они не один раз чихнули, раздвигая преграды и пробираясь к двери. В коридоре было темно, хотя гораздо светлее, чем в туннелях, так что они погасили свои лампы и шмыгнули к видневшейся поодаль лестнице.

Лео двигался очень уверенно, он бывал здесь много раз.

Она следовала за ним, дрожь вмиг прекратилась, она чувствовала себя защищенной, полагалась на него, всегда могла за ним спрятаться.

Они бродили по большому, пустому, темному зданию, тихонько поднялись на два этажа вверх, из нижнего подвала на первый этаж.

Лео взял ее за плечо, осторожно повел к двум окнам с видом на школьный двор и небольшой переулок и показал на дым, поднимавшийся от асфальта.

Мы мечемся, как крысы в темноте.

Эверт Гренс, злой, напуганный, взмахнул рукой, показывая на дымовые стены:

— Этими окаянными кострами они помогают убийце.

Комиссар понимал, что они проиграли, что находятся в смертельной опасности и должны за несколько минут отыскать выход. Он опять взмахнул рукой, когда ближайший к нему полицейский показал на выемку в потолке.

Выход.

Лестница над головой вмонтирована в узкую круглую цементную трубу.

Гренс подпрыгнул, вытянув руки, уцепился за нижнюю ступеньку и стал подтягивать вверх свое грузное тело, а двое полицейских старались приподнять его. Тяжело дыша, он продвигался в узком пространстве, опираясь на скользкие металлические скобы, грудь свело судорогой, но он уже одолел пять-шесть метров, когда послышался резкий звук.

Короткий хлопок пистолетного выстрела.

Единственный выстрел.

Из полицейского оружия.

Он замер. Надо вернуться. Надо опять спуститься вниз.

Нащупав ногой нижнюю ступеньку, он почувствовал какую-то помеху. Обернулся и увидел, что следом за ним, отчаянно кашляя, поднимается один из полицейских, а внизу наползает иссиня-черный дым.

Назад уже не повернешь.

Лео по-прежнему держал ее за плечо, он был возбужден и улыбался, нервно потирая ладонью подбородок. Они ждали у большого окна Фридхемской школы, свет уличных фонарей красиво играл на снегу. Школьный двор был пуст, жилые дома вокруг без признаков жизни.

Внезапно крышка одного из канализационных колодцев посреди асфальта сдвинулась, оттуда повалил густой дым, заполонивший чуть не весь двор.

Мужчина в форме и белой каске выбрался наружу, дым повалил еще гуще, затем вылезли трое людей. Все они, кашляя, стащили с себя каски и сели прямо на тротуар, а вокруг уже толпились любопытные, хотели посмотреть, что за чернота ползет из дыры в земле, и гардины на окнах колыхались, двигались — встревоженные жильцы тоже пытались понять, что происходит.

 

Настоящее время

четверг, 9 января, 15:30

церковь Святой Клары

В большой церкви становится холодно, зима проникает внутрь, вместе с вечерним мраком снаружи крепчает мороз.

Несколько минут назад девочка обернулась.

Ей нельзя там оставаться.

Фраза, повторенная дважды.

Сильвия слышит ее дыхание. Глубокие вздохи, которые словно бы учащаются, становятся все возбужденнее.

Слова так и витают в пространстве между ними.

Это не начало диалога. И даже не попытка общения. Скорее она обронила свою фразу, ни к кому не обращаясь, чтобы сказанное растаяло в воздухе.

Обе сидят молча.

Она по-прежнему ждет. Другого способа нет.

Она не хочет пугать ее, просто сидит рядом, показывая, что никуда не уйдет, сколько бы ни длилось молчание, она знает, так надо, ведь как-никак сама была одной из них.

Руки девочки, по-прежнему напряженные, суставы белые, будто она готова драться, или бежать, или просто разбиться вдребезги.

Сестра милосердия берет стаканчик с соком, который стоит перед ними на деревянной полочке, где обычно лежат раскрытая Библия и Псалтырь. Пьет предназначенное для девочки. Напиток тепловатый, чуть забродивший и не особенно вкусный, но все-таки еще немножко сближает.

— Кому нельзя оставаться?

Голос у Сильвии тихий, дружелюбный. Она снова тянется за стаканчиком, снова пьет. Потом впервые бросает взгляд на девочку.

Такая юная, такая хрупкая.

Лица она пока не видит, но видит то, что пытался описать взволнованный Джордж: грязную красную куртку, тонкую юбку, двое штанов разной длины, слой сажи.

Вдобавок сильный запах — девочка бездомная, и давно. Тем не менее Сильвия уверена, что никогда раньше ее не видела. Ее работа — встречаться с ними, однако эта девочка никогда не слонялась в центре Стокгольма — ни возле церкви, ни на площади Сергельсторг, ни в окрестностях Дроттнинггатан и Центрального вокзала.

Она из какой-то другой части города.

А может, из другой части страны.

Пассивная, растерянная. Не совсем отрешенная, но почти. Вроде как в шоке. Возраст — меньше восемнадцати. Сестра милосердия понимает, выбора нет, придется связаться с ведомством по делам несовершеннолетних. Необщительная девочка нуждается в опеке.

Шаги по каменному полу, Сильвия краем глаза видит священника — молодой, недавно назначенный, он пытается поймать ее взгляд: нужна ли помощь? Сильвия качает головой: спасибо, не сейчас. Хрупкий контакт нарушать нельзя, не сейчас.

Деревянная скамья слегка вибрирует. Дыхание девочки все учащается, она едва не захлебывается, и Сильвия протягивает руку, мягко кладет ее на худенькое плечо.

Девочка вздрагивает, как от удара, сжимается в комок, дрожь не утихает.

Сильвия не убирает руку, повторяет вопрос:

— Кому?

Куртка холодная, рукав у плеча протерт чуть не до дыр.

— Кому нельзя оставаться?

 

Ранее

19 часов назад

За открытым окном полицейского управления густеет мрак. Высунувшись наружу, Эверт Гренс услышал негромкий бой часов Кунгсхольмской церкви, ветер донес два коротких удара за несколько сотен метров. Должно быть, половина девятого.

В комнате сильно пахло дымом.

Они сняли комбинезоны, но не успели ни сменить белье, ни даже принять душ. Кожа, волосы, дыхание — все пропахло дымом, въедливым, неистребимым, и даже здесь, в собственном кабинете Гренса, спасу не было от любопытных.

— Оставь дверь открытой.

Ларс Огестам сидел на том же диване для посетителей, что и Свен Сундквист, но на другом конце, нарочито подальше от источника вони.

— Захочу и закрою, черт возьми!

Казалось, в комнате ощутимо блуждает сила, власть, недоумевающая, как ей распределиться, а может, и перераспределиться, иной раз случается и такое, вот в чем дело.

— Не знаю, Гренс, возможно, ты не замечаешь, но от вас обоих воняет.

Свен Сундквист беспокойно поерзал на мягком диване, глядя на напряженные плечи Огестама, на безучастную спину Гренса и понимая, что это — начало спора, в котором комиссар потерпит поражение. Так бывало нечасто, но Эверт далек от душевного равновесия, нервы у него на пределе, он, как никогда, агрессивен, даже ближайшие сотрудники раньше не видели его таким. Словно и сила его, и авторитет улетучились в тот миг, когда он впервые услышал про обострение у Анни. Раздетый, перепуганный, он был сам не свой и судил сгоряча.

Прокурор вскочил с дивана и принялся сновать по кабинету, наигранно спокойным голосом он обращался к Гренсу, буравя взглядом его затылок:

— Я обеспечил тебе разрешение.

На улице гулял ветер, задувал в открытое окно.

— Надеялся на тебя, на твою интуицию и чутье.

Эверт Гренс обернулся. Свен явственно почувствовал злость, проступившую в складках на его лице, на левом виске запульсировала жилка, он некрасиво поджал губы, не желая отвечать.

— Гренс, тебе предоставили отряд быстрого реагирования. Людей, их опыт, снаряжение. Восемьдесят человек, чтобы найти убийцу. — Расхаживая по кабинету, Огестам поднял палец. — Ты блокировал полквартала в центре Стокгольма. — Теперь уже два пальца угрожающе наставлены на пожилого мужчину. — Тебе…

Эверт Гренс шагнул вперед:

— Ты в моем кабинете!

— …тебе предоставили все, что только можно. — Три пальца. — Итак, Гренс… где убийца?

Большой, грузный комиссар криминальной полиции и заметно меньший ростом, субтильный помощник главного прокурора смотрели друг на друга если не с ненавистью, то, по крайней мере, с неприязнью.

Эверт Гренс сделал еще шаг вперед:

— Под землей.

Они держали дистанцию. Огестам продолжал смотреть на комиссара, хотел ответить, но Гренс добавил:

— В самом прямом смысле. — Рот все так же кривился в злой гримасе, Гренс готов был испепелить угрожающе поднятые пальцы, костюм с галстуком под цвет, тщательно причесанные волосы. — Там, где ты никогда не бывал.

Лео лег на пол, успокоился, впервые с тех пор, как распахнул дверь их комнаты и крикнул ей, чтобы она поспешила. Янника провела рукой по его волосам, в глубине своего существа она чувствовала тепло и доверие, не часто он позволял ей гладить свой лоб, свои щеки.

Оба долго стояли у большого окна, смотрели на двор Фридхемской школы и обычно тихие улочки, которые у них на глазах заволакивало иссиня-черным дымом, на усталые, кашляющие фигуры в белых касках, вылезавшие из колодца. Все это время Лео был напряжен, но держал себя под контролем; запалив костер, он нанес ответный удар, в темноте сжимал ее руку, заставлял ползти по полуметровому проходу, защищал ее, а она, пока они стояли здесь, наблюдали за происходящим, рискнула на минутку закрыть глаза и опереться на его плечо, меж тем как дым рассеялся и люди разошлись. Они сумели уйти. Скрылись. Однако ж он словно бы не мог остановиться. Его маниакальное состояние еще не насытилось гонкой и возбуждением. Когда они снова спустились в нижний коридор здания, на склад, где уже побывали, Лео бессвязно бормотал, бросался на стены и непрерывно дрожал, как никогда.

Она осторожно провела ладонью по щеке к подбородку, острая щетина колола пальцы. Он лежал на полу, и пусть полежит еще некоторое время.

Едва они открыли дверь складского помещения, как Лео принялся перетаскивать школьные столы и громоздить их один на другой во всех четырех углах, строил заграждения Из пыльных стеллажей и двигал стулья с места на место, пока не опробовал и не отверг все позиции. Она пыталась успокоить его, несколько раз даже крепко хватала за руку, хотела остановить, но он не слушал, а сил у нее не хватало. В конце концов она примирилась с тем, что все время знала: другого способа, кроме химии, нет. Поэтому тихонько шмыгнула в туалет, который мимоходом приметила в темном коридоре, и наполнила водой две пластмассовые кружки, взятые с полки на стене. Потом достала из кармана нижних брюк собственную упаковку могадона, вылущила четыре таблетки, раскрошила в одну из кружек и трясла ее, пока порошок не растворился. Лео не заметил ее отсутствия, он был горячий, потный и не раздумывая благодарно взял кружку и выпил то, что она ему дала.

Ее ладонь по-прежнему лежала на его подбородке, щетина чуть покалывала, когда он с улыбкой смотрел на нее.

Еще через полчаса после того, как он выпил кружку, пришла усталость, и химия начала действовать у него внутри. Мало-помалу он перестал метаться, сперва перешел на шаг, потом несколько раз остановился, медленно дыша, и наконец лег — ноги обмякли, руки безвольно упали. Она легонько касалась ладонью его лица, пусть чувствует, пусть привыкает. Скоро они уйдут отсюда, вернутся в комнату, которая уже несколько лет была им домом. У них есть час, только час, потом он рухнет без сил и будет спать, столько же, сколько бодрствовал. Двое, а глядишь, и трое суток, после чего проснется обычным человеком, по ту сторону безумия, на несколько месяцев, до следующего раза.

Комиссар Хорст Бауэр из Федерального управления уголовной полиции покинул висбаденский офис в три часа пополудни. Короткий автомобильный переезд до Франкфурта-на-Майне, потом ближайший рейс «Люфтганзы» до Стокгольма. Четыре часа спустя он в сопровождении шведского полицейского в форме прошел через паспортный контроль в Арланде, после чего был доставлен на ведомственной машине в столицу, в Крунуберг.

Марианна Херманссон дала бы ему лет шестьдесят.

Густая серебряная шевелюра, одет, пожалуй, в слишком дорогой темный костюм, фигура стройная, жилистая, какую приобретают с возрастом некоторые мужчины.

— Кофе?

Он улыбнулся:

— Нет, спасибо.

— Чего-нибудь другого?

— Я съел в самолете два резиновых бутерброда, пока достаточно.

Она изучала его в тишине, которая наступала всякий раз, когда кто-нибудь входил в открытую дверь ее кабинета, и оба усаживались, ожидая, кто первым заговорит.

Немец молчал.

Нагнулся, открыл портфель, стоявший у его ног.

Темный конверт формата А-4. Одну за другой Бауэр вынимал фотографии, раскладывал на столе. Черно-белые, крупнозернистые, некоторые мутноватые. Ракурс и фон говорили о том, что это увеличенные кадры с камер наблюдения.

Девять снимков, девять черно-белых лиц.

Шестеро мужчин и три женщины.

Четкие, вполне пригодные для опознания, хотя ни один из этих людей не смотрел в камеру, взгляды были устремлены куда-то в пространство вне объектива, закрепленного под потолком и сверху ведущего наблюдение.

Марианна Херманссон, склонившись вперед, всматривалась в девять лиц. Сомнений нет. Троих она уже видела. Меньше суток назад. Она выбрала фотографии двух мужчин и одной женщины. На них указала Надя, просматривая видеозаписи в Арланде. Три человека, которые зарегистрировались между 9:16 и 9:18, а затем направились на посадку и были зафиксированы камерами 11,12 и 13. Три человека, которые, как утверждала Надя, прекрасно говорили по-румынски и, как полагала Херманссон, внешне напоминали ее собственных румынских родственников, но в списке пассажиров авиакомпании значились тем не менее под французскими именами, имели французские паспорта и из стокгольмского аэропорта Арланда летели в парижский аэропорт Руасси-Шарль-де-Голль.

— Вот они.

— Вы уверены?

— Совершенно уверена.

Комиссар Хорст Бауэр удовлетворенно кивнул.

— Ну что ж. — Теперь он убедился, что приехал не зря. — Стало быть, у нас общая проблема.

Учтивый стройный мужчина впервые откинулся на спинку стула.

— Сейчас я вам кое-что расскажу, но предупреждаю, ни вы, ни ваши коллеги ни при каких обстоятельствах не должны разглашать эту информацию. — Он говорил очень серьезно. — Вы только что указали на трех человек, которые опознаны как находившиеся в самом первом автобусе, покинувшем Бухарест. Там было пятьдесят четыре ребенка. Несовершеннолетние, в одинаковых комбинезонах.

Бауэр говорил по-английски с заметным немецким акцентом, до сих пор понять его было легко, но стоило ему разволноваться, как акцент резко усилился.

— Три дня спустя дети были брошены возле большого железнодорожного вокзала в Риме. Ранним утром, невзирая на их возраст и физическое состояние.

Он взял со стола шесть оставшихся фотографий и, указывая на крупнозернистые лица, сообщил, что эти люди участвовали в трех других акциях с автобусами и детьми, брошенными во Франкфурте, Осло и Копенгагене. Каждый раз двое мужчин и одна женщина, вероятно румыны, но с французскими именами и французскими паспортами, направляющиеся в Париж.

Вероятно, румыны.

Херманссон понимала, куда клонит немецкий комиссар, он был представителем другого государства, потому и предупреждал вначале о соблюдении секретности.

Поэтому она как бы невзначай прервала разговор.

У нее нет полномочий вести секретные переговоры. Решение тут должен принять ее начальник и руководитель предварительного расследования, это сфера его ответственности.

Херманссон подошла к двери, вслушалась в тишину полицейского управления. Раньше она заметила, как Эверт прошел к себе и тут же поставил свою музыку, а вдобавок была уверена, что недавно прибыли Свен и Огестам. Она знала, сегодня вечером у них совещание по делу о женщине в кульверте.

Она попросила Бауэра собрать снимки и составить ей компанию. Вместе они прошли по темному коридору и остановились у закрытой двери, за которой слышались раздраженные голоса.

Лео упорно засыпал, и она несколько раз легонько ударила его по щеке.

Нужно поднять его на ноги.

Он должен провести их обратно.

Должен еще час бороться с четырьмя таблетками могадона, после поспит, сколько захочет.

Янника толкала его, тащила, а сама пыталась отогнать прочь видения, которые давно-уже ее преследовали: эти руки, ее голое тело под душем и скользкие пальцы в воде на ее груди, она была тогда совсем маленькая, стояла не шевелясь, не смея протестовать, даже не плакала, только ждала и надеялась, что на сей раз ее не будут мучить слишком долго.

Им нельзя возвращаться тем путем, каким они пришли.

В коридорах по-прежнему полно дыма, надо поверху добраться, скажем, до Торильдсплан, там спуститься вниз и пройти к своему жилью с той стороны, в тамошних туннелях никто не жил, поэтому ни костров, ни дыма там нет.

Они покинули школьный склад, по лестнице поднялись на первый этаж Фридхемской школы. Защитные каски за окном исчезли, улица разблокирована. Лео держался, взял ее за руку, открыл ту наружную дверь, которая без сигнализации.

Они вышли на асфальтированный двор, в самый морозный вечер за много лет.

Она помогла ему перелезть через забор, отделяющий западную часть школьного двора от восточной части двора Стокгольмской клиники, и перелезла сама, в темноте они прошмыгнули по заснеженным газонам перед старинным зданием, видели людей внутри, рождественские свечи горели в каждом окне, рождественские елки с красными, зелеными и синими гирляндами лампочек в больших комнатах. Они торопливо пересекли Мариебергсгатан, шли, едва не задевая встречных прохожих, иной раз улавливая обрывки их разговоров, но никто не обратил на них внимания, никто не задавал вопросов и не оглядывался, меж тем как они шагали дальше, искали колодец-спуск возле Торильдсплан.

Пристально глядя на прокурора, Эверт Гренс повторил еще раз: пусть услышит, пусть поймет:

— Под землей. Там, где ты никогда не бывал.

В этом споре Эверт Гренс потерпит поражение.

Свен Сундквист был совершенно уверен. Ларс Огестам не отступал, не отводил глаз, не гнулся перед одним из неформальных лидеров полицейского управления.

— Опытный полицейский элитного подразделения выстрелил, как выяснилось, в атакующую крысу. Патруль из таких же полицейских заблудился под Фридхемсплан и через подвальную дверь вышел в Крунуберг, в подземный этаж. Убийца успел запалить семнадцать костров в замкнутой системе.

— Я это учитывал.

— Ты отвечал за операцию, которая кончилась полным провалом. Ты подверг свою жизнь и жизнь своих подчиненных смертельной опасности.

— Каждый опытный охотник, Огестам, — прошипел Гренс, — знает, что, если запустить пару хорьков в кроличью нору, кролики уйдут через другие лазы, которых ты не видел, о которых понятия не имел, а потому не сторожил. В таких случаях приходится сознательно идти на риск. У меня было восемьдесят человек. А нужны были сто восемьдесят, чтобы сторожить все выходы, все спуски.

— Ошибаешься, Гренс. — Огестам тоже понизил голос, тоже зашипел: — Каждый опытный охотник знает, что куда эффективнее выкурить кроликов из норы. Ты этого не знал. А потому, Гренс, на сей раз кролик выкурил охотника.

В дверь постучали. Свен взглянул на своего шефа, на прокурора — они и слышали, и не слышали.

— Можешь продолжать свои дерзости, можешь напускать на себя грозный вид. Можешь оправдываться сколько угодно. Я добыл тебе разрешение. Я надеялся на тебя. Но в результате твоей операции расследование не продвинулось ни на йоту.

Снова стук в дверь. Ноль внимания.

— Ты выбит из колеи, Гренс. Тебе недостает душевного равновесия, чтобы вести полицейское расследование. Я буду требовать, чтобы тебя отстранили от дела.

Комиссар не ответил.

— А ты? Будь добр, отойди назад. Ты слишком близко. Мне это не нравится.

Огестам отвернулся и пошел открыть дверь.

Херманссон искоса посмотрела на немецкого комиссара в дорогом костюме. Она слышала раздраженные голоса из кабинета Эверта и порадовалась, что ее гость не знает шведского.

— Прошу прощения. Разго…

— Не извиняйтесь. Ершистые сотрудники зачастую хорошо работают. Мы тоже иной раз дискутируем при закрытых дверях.

Ларс Огестам открыл дверь, лицо красное, волосы взъерошены. Херманссон вошла, представила гостя, чувствуя, что атмосфера здесь насыщена злостью и агрессией, время для визита не самое подходящее, надо было подождать.

Эверт стоял посреди комнаты, тоже красный, Свен сидел на диване, как всегда наблюдал.

— Здесь пахнет дымом. Чувствуете?

Она смотрела на них, но ответа не дождалась. А ведь в кабинете вправду пахло костром, дымом, и она беспокойно огляделась, высматривая дымящуюся пепельницу, подъедающую папку с документами, или стеариновую свечу, подпалившую гардины, но никаких признаков огня не заметила.

— Пахнет от нас. От меня и от Эверта. Объясню потом, спокойно и без нервов.

Свен Сундквист взмахнул рукой, и она снова почувствовала явственный, сильный запах дыма. Очень любопытно. Но спрашивать она не стала, только повернулась к Хорсту Бауэру и извинилась, что будет говорить по-шведски. В кратких словах описала лица на девяти фотографиях с камер наблюдения и передала информацию Бауэра о том, как эти люди, группами по трое, перевезли и бросили в общей сложности сто девяносто четыре ребенка в пяти европейских городах.

— Интересно. Но я не понимаю, в чем проблема. — Огестам смотрел на Херманссон.

Она кивнула в сторону немецкого гостя.

— Проблема в том, что сотрудничество продолжится только при условии, что мы забудем о своем расследовании.

— Забудем?

— Да. Я воспринимаю это как ультиматум. И хочу, чтобы решение принял ты.

Хорст Бауэр не понимал, о чем они говорят.

— Речь идет о добрых взаимоотношениях Швеции с другими державами. — Однако, чувствуя, что они все сказали, он решил продолжить: — О добрых взаимоотношениях Германии с другими державами. И о добрых взаимоотношениях Норвегии, Италии и Дании с другими державами.

Затем он повторил все, что уже изложил Херманссон.

Что все их дальнейшие беседы должны остаться в этих стенах. Что никакого предварительного расследования отныне не существует.

— Не понимаю, о чем вы. Никогда не слышал ничего подобного. — Щеки у Огестама по-прежнему горели. — Ведь коль скоро совершено преступление, я обязан его расследовать и предъявить обвинение.

Эверт Гренс стоял на том же месте, где находился, когда вошла Херманссон и заговорила о дыме. Он был рад передышке. Спал он слишком мало, к тому же Анни едва не ушла навсегда, и ему недоставало сил, хотя обычно он этого не чувствовал. Силы просто были при нем, всегда, мотор в груди просто работал, давал возможность выдержать все.

Сейчас он смотрел на молодого прокурора.

И улыбнулся чрезмерной корректности, которой не хватало гибкости, свойственной жизни.

— У меня есть для вас информация.

Обязан его расследовать и предъявить обвинение.

Бауэр знал: такова первая реакция любого прокурора.

— Есть даже извинения стороны, ответственной за… сложившуюся ситуацию. И гарантии, что в отношении детей будут приняты самые благоприятные меры. — Он приподнял портфель, хлопнул по нему рукой. — Но при условии полнейшего молчания.

Ларс Огестам посмотрел на Бауэра, потом на портфель и снова на Бауэра:

— Я не могу закрыть предварительное расследование по подозрению в торговле людьми, если факт преступления не опровергнут.

Гренс снова улыбнулся его корректности (твоя молодость против опыта старого комиссара), наслаждаясь напряжением, возникшим между этими двумя людьми и в порядке исключения не затрагивавшим его самого.

— Что ж, благодарю за внимание. — Немецкий полицейский говорил без сарказма, без сожаления, он просто констатировал факт, подал прокурору руку и направился к двери. — В таком случае моя миссия здесь закончена.

Лео шел все медленнее.

Она без умолку говорила с ним, ему нельзя засыпать, они должны добраться до дому. Они покинули двор Фридхемской школы, прошли через газоны Стокгольмской клиники, по дорожкам большого участка вокруг больницы Святого Георгия, где расхаживали пациенты и персонал. Сейчас они пересекли Линдхагенсгатан, район с пустыми офисными зданиями и развороченными участками дороги, которая периодически ремонтировалась уже много лет, и под покровом темноты углубились в жилой район Кристинебергсгатан.

Гимназия на Торильдсплан — желтое кирпичное здание среди многоквартирных домов.

На всех этажах горел свет, некоторые школы работали вечерами, устраивали собрания, курсы — люди, которых здесь быть не должно.

Лео остановился у двери восточного крыла. Обыкновенный замок, он открыл его первым же ключом, выбранным из связки. Вниз вела бетонная лестница, маленькие зеленые ступени, тепло, слабо пахло машинным маслом и газом. Янника обвела взглядом котельную, а немного погодя перестала дрожать. Они не успели как следует одеться, при том что мороз стоял нешуточный, красные негнущиеся пальцы на руках, одеревеневшие ноги в тонких башмаках, она снова начала их чувствовать — сначала, как всегда, боль, потом попеременно то приятная слабость, то чуть ли не жар.

Раньше она никогда не бывала в этом темном помещении, где повсюду виднелись красные и зеленые лампочки. Она крепко держала Лео. Он обессилел и скоро таблеточная химия окончательно одержит над ним верх, но он не сомневался, знал, куда им надо. Открыл дверь за вереницей мигающих светодиодов, они опять спустились по лестнице на один этаж, на два, в подвал.

Последняя дверь вела прямо в систему туннелей.

Он нацепил на лоб лампу, велел Яннике сделать то же самое.

Здешний бетонный коллектор был уже, чем в других частях системы, полтора метра в диаметре, они брели по щиколотку в воде и глине. Пахло какой-то кислятиной, и ноги, прежде закоченевшие, а потом согревшиеся в котельной, теперь промокли насквозь.

Двести пятьдесят метров — и вот наконец дверь в стене коллектора.

Лео открыл ее, и они очутились в соединительном коридоре, более коротком, чем обычно, потом новая дверь, которая вывела их из канализационной системы в армейскую.

Теперь они двигались в противоположном направлении, но тем же маршрутом, какой одолели поверху. Здесь все куда проще. Не требует особых усилий. Они в безопасности, здесь все знакомо, и нет врагов, которые им непонятны, нет дорог, которые кто-то знал лучше, чем они сами.

Янника снова взяла Лео за руку.

Осталось совсем немного, метров шестьсот, и двигались они оба гораздо быстрее, чем только что наверху.

Эверт Гренс проводил взглядом немецкого комиссара, который пошел к выходу, потом пристально посмотрел на Огестама и улыбнулся (ничего не скажешь, уладил дело!), уверенный, что опытный следователь из Федерального управления не для того летел на север, чтобы оставить последнее слово за молодым прокурором.

— Wenn Sie nur zugehört hätten. — Бауэр говорил на ходу, спиной к ним.

— Простите?

— Если бы вы только послушали. Тогда бы поняли. — Хорст Бауэр говорил по-немецки и смотрел на Огестама. — Что у вас вовсе не предварительное расследование по подозрению в торговле людьми.

— Was denken Sie? — Ларс Огестам ответил тоже по-немецки, на языке, которого не понимали ни Гренс, ни Сундквист, ни Херманссон.

— Я имею в виду, что речь идет максимум о самовольных действиях в отношении детей. — Бауэр остановился на пороге. — Тоже преступление, конечно, но не столь тяжкое. И без моего содействия, друг мой, обвинять вам будет некого. Не так ли?

Огестам молча, с сомнением глядел на немецкого гостя.

Эверт Гренс опять улыбнулся, еще шире. Этот немец по-товарищески импонировал ему, редкий случай, но Бауэр сумел завоевать его симпатию.

— Кроме того, молчание, может быть, и несколько против правил, но сорок три ребенка от этого только выиграют.

Ларс Огестам по-прежнему сомневался, искал выход, чтобы и престиж не уронить, и проявить уступчивость. Марианна Херманссон точно знала. Ей уже случалось в трудные минуты подтолкнуть прокурора к нужным решениям, не потеряв лица.

— Ларс?

— Да?

— Может, вам лучше выйти на минутку и обсудить ваши проблемы с глазу на глаз?

Гренс отыскал на полке за письменным столом кассету с песнями Сив и начал медленно покачиваться, когда музыка заполнила комнату. Свен Сундквист сидел на диване, дремал, мысленно встречал Юнаса после футбольной тренировки, на которую утром обещал прийти и которая давным-давно закончилась. Марианна Херманссон нервно расхаживала взад-вперед; это было самое крупное самостоятельное расследование, которое ей доверили, и она рассчитывала довести его до конца.

Через десять минут Огестам без стука открыл дверь и вошел, вместе с немецким комиссаром.

— Все, о чем будет говорить комиссар Бауэр, должно остаться под строжайшим секретом и не выйдет за пределы этой комнаты. Ни в коем случае.

Эверт Гренс улыбнулся в третий раз (опытный комиссар всегда победит зеленого прокурора), выключил музыку и сел за письменный стол. Кивнул Херманссон и Бауэру и, откинувшись на спинку стула, приготовился выслушать весьма примечательную историю, в которую оказался втянут, когда полтора суток назад у него зазвонил телефон.

— Две недели назад охрана автостоянки аэропорта Франкфурта-на-Майне обнаружила брошенный, неправильно припаркованный автобус. — Хорст Бауэр остановился посреди комнаты и оглядел каждого из присутствующих, давая понять, что говорит только для них. — А четырнадцатью часами раньше тридцать девять детей, говорящих по-румынски, в возрасте от пяти до шестнадцати лет, растерянные, без сопровождения взрослых, были найдены в зале ожидания Главного франкфуртского вокзала.

Гренсу он по-прежнему импонировал. Ему довелось видеть и слышать множество полицейских, которые действовали совсем не так, выбирали наугад одного слушателя и сверлили его взглядом, а все остальные чувствовали себя лишними.

— С помощью детей нам удалось установить личность одного из трех сопровождающих, которых указали дети, просмотрев записи с камер наблюдения в аэропорту. Мужчина, румынский гражданин, сорок два года. С тех пор мы тесно сотрудничали с румынской полицией, румынскими властями, румынскими политиками. Но только получив информацию о подобных эпизодах в Риме и Осло, мы оценили масштаб происходящего. Пропали еще восемьдесят четыре ребенка. Неделей позже поступило сообщение, что двадцать восемь детей взяты под опеку в Копенгагене. А теперь, без малого двое суток назад, сорок три ребенка были доставлены сюда, в полицейское управление.

Марианна Херманссон рассеянно кивнула.

Она снова видела детей, которые, скорчившись, сидели у стен коридора, когда она пришла на работу. Видела, как Надя закатала рукава комбинезона, обнажив пятнадцать прямых вспухших шрамов. Видела двенадцатилетнего мальчика на кухонном полу семейного приюта в Викшё, кусающего полотенце, которое сунули ему в рот.

— В Бухаресте сотни бездомных уличных детей. Значительно больше, чем здесь, в Стокгольме, и значительно больше, чем в моем родном Франкфурте. Это не новость. Мы знали об этом и на протяжении многих лет не раз критиковали на международном уровне. Кроме того, ежегодно добрая тысяча румынских детей обнаруживается в других странах. Проданные родителями, чтобы стать попрошайками, ворами, проститутками. Когда таких детей находят, их отправляют обратно в Румынию. Но пять автобусов с малолетками, которых спешно высаживали и бросали на произвол судьбы, — я никогда не видел ничего подобного и ни о чем подобном не слышал.

Бауэр открыл портфель. Разложил на полу девять фотографий с камер наблюдения в больших аэропортах, те самые, какие раньше раскладывал на письменном столе Херманссон.

Восемь крупнозернистых черно-белых фотографий по кругу, девятую — в центр круга.

— Нам также известно, что в последнее время румынские власти инициировали несколько проектов социального характера, касающихся бездомных детей, которых они до сих пор игнорировали. Проблема в том, что румынские власти действуют так же, как немцы, шведы и многие другие европейские соседи, — передают дело в руки частных консалтингов.

Он опустился на колени, не обращая внимания на грязный пол.

— Доринел Кирою.

Снимок в центре, лицо мужчины.

— Сорокадвухлетний румынский гражданин, о котором я говорил раньше. — Бауэр снова порылся в портфеле, достал цветную брошюру на дорогой, глянцевой бумаге. — Доринел Кирою. На сей раз не черно-белый и не в ожидании самолета.

Костюм и галстук. Белые зубы и загорелая кожа. Улыбается профессиональному фотографу.

— Фото с презентации консалтинговой фирмы «Child Global Foundation», сделанное, когда румынские власти поручили им реабилитацию двухсот бездомных бухарестских детей.

Лицо, которое должно было внушать доверие, когда бездомные дети стали источником наживы.

— Румынские власти оплачивают услуги целого ряда частных консалтинговых компаний, большинство наверняка работают замечательно и, вероятно, вправду улучшают положение бездомных детей. Но это улыбающееся лицо из глянцевой брошюры «Child Global Foundation» оказалось обманом.

Он положил брошюру рядом с черно-белыми фотографиями.

Реальность и ложь.

— «Child Global Foundation» получила солидные ассигнования — по десять тысяч евро на ребенка. Всего миллион девятьсот сорок тысяч евро на сто девяносто четыре ребенка. Румынское правительство полагало эту сумму достаточной, чтобы закрыть проблему.

Голос у Бауэра был довольно высокий, но звучал не монотонно. Он говорил, а Гренс, Сундквист, Херманссон и Огестам сидели и слушали. Когда он в третий раз слазил в портфель и разложил на полу счета, квитанции, свидетельства о регистрации, слышен был только ветер за темным окном.

— Доринел Кирою и восемь его подельников раскошелились на двадцать пять тысяч евро, чтобы купить пять подержанных автобусов. Тысячу евро они уплатили за двести комбинезонов разных размеров. Одиннадцать тысяч — за билеты на самолет, горючее, еду.

Он шагнул к стене в поисках места для последнего документа.

Обыкновенная таблица из обыкновенной бухгалтерской программы, распечатка с одного из ныне конфискованных компьютеров фонда «Child Global Foundation».

Простенькая программа, в одной колонке доходы, в другой — расходы, такими пользуются обычные предприятия при продаже зубной пасты, стульев или картофеля.

Но здесь речь шла о других продуктах.

О детях.

О детях, которые никому не нужны.

— Избавиться от ста девяноста четырех детей в пяти городах стоило тридцать семь тысяч евро. Месяц-другой работы — и барыш в миллион девятьсот три тысячи евро. Без малого двести тысяч евро на нос! В Румынии большинство глав семей не зарабатывают столько за всю жизнь.

Хорст Бауэр отряхнул брюки от пыли. Он старался говорить спокойно и без эмоций, отчет полицейского о ходе расследования.

Однако тут он не выдержал.

— Великолепно, а? — Он всплеснул руками, немецкий акцент усилился. — Способы наживы на детях, на которых нам плевать, особенно виртуозны там, где проблема стоит крайне остро.

Марианна Херманссон снова была в Викшё, где приемный отец запихнул полотенце в рот румынскому мальчику и сравнивал его с шведскими детьми, с которыми работал много лет, с детьми, что подвергались сексуальному насилию, продавали себя, употребляли наркотики, жили в туннелях и парках Стокгольма.

— Отбросы.

— Простите?

— Дети-отбросы. Это выражение я услышала вчера.

Бауэр нагнулся собрать свои бумаги.

— Я всю жизнь работал в полиции. Почти сорок лет. И что в итоге остается? — Его голос звучал устало. — Не очень-то много. Расследования убийств? Вряд ли. Расследования массовых убийств? Нет. — Пол опустел, светлый линолеум выглядел так же безобразно и неряшливо, как раньше. — Но это… Дети как статьи бухгалтерской программы. Дети как издержки, как расходы, которые обдумываются, взвешиваются, просчитываются. В Румынии, которую мы долго презирали. Но также и в Германии. А теперь и у вас в Швеции. Дети, которые нам не нужны, которых мы не ищем, которые прячутся, потому что не вправе существовать.

Янника смотрела на Лео и крепко держала его за руку. Он оказался прав. Сейчас здесь никто не жил. Нет ни дыма, ни костров. Легко дышать, легко идти, она могла осторожно тащить Лео вперед, когда усталость манила его лечь.

Она знала, они шли долгим обходным путем, зато он был безопасный и единственный, что вел с Торильдсплан к комнате, которая принадлежала только им и располагалась вблизи спуска на Арбетаргатан. Ей все еще было страшно, но под ложечкой болело не так сильно, потом станет лучше, она никогда не любила ходить по системе, рискуя кого-нибудь встретить, ведь она здесь, чтобы скрыться от них.

Лео обливался потом, он уже не поднимал ноги, шаркал подошвами по полу туннеля, шептал, снова и снова, что должен поспать, просто прилечь и вздремнуть немножко.

Пройдя полпути, они увидели первые прогоревшие костры, струйки дыма, поднимающиеся от больших куч серой золы, почуяли запах как от пожарища. Слабый свет наверху означал, что крышка люка не на месте, они даже слышали голоса, наверно, там полицейские, и Янника затаила дыхание, когда они с Лео погасили лампы.

Они добрались до комнаты, где обитали одиннадцать женщин. Неожиданно заметили совсем рядом трех из них.

Ни Янника, ни Лео не увидели и не услышали, как эта троица без фонариков вылезла из полуметровой дыры в стене, где встречались два туннельных коридора.

Три испуганных человека, которые прятались, услыхали их шаги и рискнули выйти.

Все пятеро смотрели друг на друга, как обычно. У них не было ничего общего, кроме одного: им довелось жить в одном месте. Янника узнала всех трех, она не раз видела их в туннелях и особо приметила девочку с колечками в ухе, примерно ее же лет, которая бродила здесь уже целый месяц.

Через несколько минут они миновали естественную щель в стене, которая вела в пристанище Миллера. Янника потянула Лео за руку, попросила подождать, а сама пролезла туда — посмотреть, все ли в порядке с Миллером. Его не было. Она осторожно потрогала кое-что из его скарба — книги, которых не читала, несколько фотографий какой-то женщины, расставленных на ящике из-под фруктов, ему бы следовало сейчас быть здесь, она надеялась, что он скоро придет.

Уже совсем близко, Лео шел, наклонясь вперед, и она раз-другой поддержала его, когда он едва не упал.

Скоро он ляжет и будет спать сколько хочет на бетонном полу, где теперь совсем пусто, нет ни стола, ни матрасов, ни одеял — все это кучей серой золы лежит в коридоре снаружи.

Эверт Гренс сидел за письменным столом, смотрел на портфель Бауэра, пока тот не слился с темнотой коридора. А день-то, похоже, выдался хороший. Анни снова дышала сама, безумец в туннелях получил первое предупреждение, немецкий комиссар сначала ловко обуздал прокурорскую дурь, а потом за тридцать минут завершил одно из тридцати четырех параллельных расследований. Гренс взглянул на будильник возле телефона. Девять пятнадцать. До ночи еще далеко, сегодня он поедет домой: затылок вконец онемел, спина требовала настоящей постели.

— У вас все на сегодня?

Свен молча ждал с тех самых пор, как Гренс и Огестам — перед появлением Бауэра — стояли, буравя друг друга взглядом, в бессмысленной жажде удержать власть.

— Значит, можно начать работу. Оставим в покое песочные замки.

Он щелкнул пальцем по конверту, который держал в руке уже без малого час.

Ян Педерсен (ЯП): Что, черт побери, ты несешь? Она… пропала?

Следователь Эрик Томссон (С): А ты не знал?

Свен Сундквист открыл белый конверт с логотипом полиции, вынул сброшюрованную копию протокола допроса 0201-К84976-04.

ЯП: Ты задал мне чертову уйму вопросов, а о чем речь, вообще не сказал. Только теперь, через полчаса, вдруг объявляешь, что моя дочь пропала?

В общей сложности восемь плотно исписанных страниц. «Допрос Педерсена Яна, подозреваемого в сексуальных домогательствах».

С: Вопросы задаю я. И хочу, чтобы ты на них ответил.

ЯП: И что же именно в моем рассказе тебе непонятно?

Он листал бумаги. Многие пассажи были отчеркнуты на полях жирным красным штрихом.

С: Что я понимаю, Педерсен, никому не интересно. Зато будет чертовски интересно, если ты попробуешь отвечать.

Свен Сундквист посмотрел на Гренса и Огестама.

— Мы знаем, что Лиз Педерсен мертва. Что ее дочь вот уже два с половиной года как пропала. И что ее бывший супруг обвинялся в сексуальных домогательствах.

Комиссар и прокурор молчали. Оба слушали.

— В нынешних обстоятельствах именно он особенно меня интересует. Отец девочки.

ЯП: Я уже раз пять и так и этак объяснял тебе, что эти мнимые приставания к Яннике… хотя бы теперь послушай!.. чистейший вымысел.

Свен ждал вопросов.

— Это первый из допросов, проведенных в связи с пропажей девочки.

Вопросов не было.

И он продолжил:

С: Тогда будь добр, объясни еще раз.

ЯП: Чистейшие выдумки моей бывшей! Речь-то о том, чтобы сохранить права на воспитание ребенка!

Свен Сундквист перелистал еще несколько страниц допроса Яна Педерсена, подозреваемого в сексуальных домогательствах в отношении Янники Педерсен. В ответ на каждый вопрос он твердил о своей невиновности, приводя все те же аргументы, что и годом раньше, когда утверждал, что его оговорили.

ЯП: И вообще, если ты не намерен меня задерживать, я считаю допрос оконченным.

С: Я бы попросил…

ЯП: Я только что узнал, что моя дочь пропала месяц назад. И мне срочно надо отсюда выйти.

Эверт Гренс и Ларс Огестам слушали, понимая, что Свен прав: отныне главная задача — установить местонахождение бывшего супруга и отца.

ЯП: И я сделаю то, что полагалось бы делать тебе.

С: Будь добр…

ЯП: Буду искать ее.

Поздний вечер.

Они зевали от усталости, разговор то и дело обрывался, в конце концов Огестам вызвался принести три чашки кофе из автомата в коридоре.

Работа не закончена.

Назавтра необходимо установить контакт с бывшим мужем убитой и отцом пропавшей девочки. И несмотря ни на что, решить, каким образом они еще раз спустятся в туннели.

Ведь все они знали, что именно там прячется убийца Лиз Педерсен.

*

Тени над шоссе становились все гуще, а когда по дороге закружила метель, Херманссон медленно съехала к обочине, к деревьям, которые стояли совсем близко. Она затормозила и на миг потеряла управление, машина пошла юзом — того и гляди, врежется в безмолвные каменные стены.

Марианна Херманссон устала, была на грани полного изнеможения.

Всю прошлую ночь она не спала и теперь держалась из последних сил. Останови ее сейчас дорожный полицейский, он непременно бы велел ей выйти из машины и запретил садиться за руль. И был бы прав.

Она отпустила сцепление и, крепко сжимая баранку, снова выехала на дорогу, а потом старательно скрывала дрожь, поскольку не желала признаваться Бауэру, что они были буквально на волосок от аварии. Они направлялись на север, в Арланду, к последнему сегодняшнему самолету, и она сосредоточенно смотрела прямо перед собой, на красные габаритные огни автомобиля, который шел впереди. Подавила зевок и остановилась на автозаправке «Шелл», у съезда на Соллентуну.

— Кофе?

— Поздновато уже. Будет трудно заснуть. Но спасибо.

Она расплатилась за большую чашку кофе, такого же, какой Гренс приносил из кофейного автомата в коридоре управления в те вечера, когда не уходил домой, и внезапно поняла, в чем тут дело: сердце нетерпеливо застучало, ожило, она сумеет выдержать еще несколько часов.

— Я встречался с теми детьми, когда мы забирали их во Франкфурте.

С тех пор как они покинули центр Стокгольма, Хорст Бауэр молчал — то ли не слишком доверял ей как водителю, то ли мысленно добрался до заключительного этапа большого расследования. Сейчас он повернулся к ней, и она сбавила скорость, чтобы и машину вести, и слушать его.

— Тридцать девять испуганных, брошенных детей, которые говорили на непонятном языке. Ни тех, что в Осло, ни тех, что в Риме, я не видел. Только тех, что в Копенгагене, спустя неделю. Двадцать восемь ребятишек, многих я допросил на месте.

Автомобили один за другим обгоняли их, раздраженные водители либо отчаянно сигналили, либо выруливали вперед прямо у нее перед носом, давая понять, что она всех задерживает. В другое время она бы с удовольствием пустилась с ними наперегонки, но сейчас слишком устала, и куда больше любопытства у нее вызывал немецкий комиссар, который почему-то решил рассказать кое-что еще.

— Надо их видеть, только тогда начинаешь понимать. Хотя я и прежде не раз вел в Германии расследования, касающиеся бездомных детей. Мы вмиг замечаем соринку в чужом глазу, а у себя бревна не видим.

Херманссон свернула с шоссе и припарковалась на одной из полицейских стоянок перед международным терминалом. Хотя она ехала не спеша, до начала регистрации оставалось еще сорок пять минут, и потому они спокойно сидели в автомобиле.

— Сорок с лишним лет моя задача состояла в том, чтобы непременно найти виновного и упрятать его в тюрьму. Так было до сих пор. Впервые в моей практике я констатировал преступление, нашел преступников, но не могу никого арестовать.

Херманссон чувствовала, что под злостью таится усталость.

— Я уже не полицейский.

Они сидели рядом на переднем сиденье, смотрели на пассажиров с дорожными сумками и билетами, которые, полные ожидания, спешили к поздним рейсам или только что приземлились и искали встречающих.

— Я бюрократ, дипломат, координатор. Странное место, столько людей — и все в пути, спешат прочь, чтобы остаться в гуще жизни.

— Я что-то вроде уборщика, разъезжаю по Европе да уговариваю коллег из политических соображений держать язык за зубами.

Лицо Бауэра, в кабинете у Эверта такое решительное, здесь, в машине, казалось вконец измученным — этот человек пытался понять время, в котором был чужаком. Он так и сидел, не отстегивая ремень безопасности, и хотел было продолжить, когда зазвонил ее мобильник. Она потянулась к бардачку, извинилась и ответила.

Херманссон ехала быстрее, чем следовало бы. Гололедица, темнота, усталость — она по-прежнему не особенно годилась в водители, но тем не менее изрядно превысила допустимую скорость. Свернула с Е-4 примерно на уровне Рутебру, еще максимум миля по шоссе 267 в сторону Стекет и Е-18. Кратчайший путь в Викшё, в приемную семью, где она побывала сутки назад. Боль в груди, такая же, как раньше, когда она была моложе и боялась, — что-то неприятно давило возле сердца.

Марианна Херманссон припарковала автомобиль у заснеженного забора. И сразу увидела ее.

В нескольких метрах, в свете автомобильных фар, в темном дворе.

Надя сидела съежившись на одиноких качелях, подвешенных к железной стойке. Медленно, туда-сюда, над большими сугробами белого снега. Одна нога касалась земли, когда она двигалась назад, легкий толчок — и снова туда-сюда, туда-сюда.

Она качалась и пела.

Марианна узнала мелодию. Румынская детская песенка, которую давным-давно напевал ее отец в большом доме, в Мальме.

— Она сидит так уже больше часа.

Холодно, здесь, в нескольких милях от города, словно бы еще холоднее, чем в центре, а ведь когда Херманссон оставила Крунуберг и Кунгсхольм, было уже минус восемнадцать, теперь же температура, пожалуй, еще упала на градус-другой. Приемный отец с одеялом в руках осторожно подошел к Наде, укутал ей ноги. Потом громким шепотом сообщил, что почти целый час пытался увести ее в дом и только недавно сумел впервые подойти к ней и накинуть куртку поверх тонкой футболки, а она посмотрела на него, будто не понимая, кто он такой. Психиатр уже выехал сюда, но все равно ему теперь полегче, и он благодарен Херманссон, что она здесь, ведь она понимает их язык и вчера за ужином вроде бы разговаривала с этой девочкой.

— Ну и холод.

Несколько осторожных шагов, рука погладила щеку Нади. Та будто и не заметила. Нога резко оттолкнулась от земли. Она качалась, напевала.

— Холодно, Надя. Пойдем со мной, в дом.

Ее глаза, их отсутствующий взгляд невозможно поймать.

— Надо вернуться в дом. К остальным.

— Я еще не кончила кататься.

Взгляд девочки был устремлен куда-то в глубь ее самой. Марианна Херманссон стояла подле человека, который за сутки стал совсем другим и витал сейчас где-то в иных краях.

Она взяла Надю за запястье, пощупала пульс, та выдернула руку, отвернулась. Херманссон сходила к машине, достала фонарик, зажгла и без предупреждения посветила Наде в глаза — реакция на свет нормальная, зрачки сужаются, так что наркотики, видимо, ни при чем. На всякий случай она поднесла к лицу Нади картонку, похожую на большую визитную карточку, и сравнила ее зрачки с изображенными на продолговатой таблице. Они были не меньше нормы — значит, стимуляторы центральной нервной системы в организме отсутствуют. Но и не больше нормы — значит, опиаты и бензодиазепины она тоже не принимала.

— Надя?

Отрешенный, ушедший в себя взгляд.

— Надя, пойдем в дом. Сейчас же.

Пальцы крепко держат цепь, толчок — туда-сюда, туда-сюда.

— Я еще не кончила кататься.

Херманссон повернулась к приемному отцу, который ждал в темноте чуть поодаль.

— Мне это не нравится, — тихо сказал он. — Не нравится. Не…

Качели остановились, скрежет холодного железа по твердой пластмассе смолк. Надя слезла с сиденья. Она снова напевала, подпрыгивала, как маленькая девочка, присела на корточки в песочнице, полной снега. Слепила снежок, один, другой. Лепила снежки и подносила ко рту, лизала.

— Она на грани психоза. — Приемный отец смотрел на снег. — Если мы будем давить на нее… она сорвется.

Здесь, в получасе езды от города, небо совсем иное. Звезды теснились одна возле другой, в искусственном свете большого города их не увидишь.

— После обеда к ней приходили посетители. Секретарь из социального ведомства и переводчик. Я ничего не знал. Если бы меня предупредили… я, наверно, сумел бы ее подготовить.

Щеки у Нади раскраснелись, она собирала снег в кучки.

— Они сидели за столом на кухне. Она их не понимала. Я видел по ее лицу. Секретарь говорил, переводчик переводил, но она толком ничего не понимала. Хотя они четко объяснили, что… что заберут у нее ребенка. — Он посмотрел в сторону Нади. — Потому что она употребляет наркотики. Потому что сама еще ребенок и не сумеет быть матерью. Секретарь социального ведомства разъяснила ей, что по шведским законам общество обязано брать под свою опеку детей, которые не получают надлежащего ухода.

Тяжелый вздох — в воздухе клубился пар.

— Она ничего не сказала. Даже когда они увезли ее сына. Три часа она просидела в своей комнате за закрытой дверью. Потом вышла и села на качели.

Херманссон стояла на покрытой снегом лужайке.

Снова посмотрела на небо, словно что-то там искала.

Подошла к Наде, взяла ее руку, лепившую очередной снежок, поймала отсутствующий взгляд. Снова повторила, что холодно и надо вернуться в дом, потом выслушала пятнадцатилетнюю мать, которая сказала, что в дом пока не пойдет, ей нужно доиграть до конца.

*

Два часа до полуночи.

ЯП: Чистейшие выдумки моей бывшей! Просто она, черт побери, хочет сохранить за собой право на воспитание ребенка!

Эверт Гренс лежал на коричневом диване для посетителей, листал протокол допроса, который Свен ранее читал вслух.

ЯП: Слушай, я только что узнал, что моя дочь пропала месяц назад. И мне срочно надо отсюда выйти.

На полях — жирные красные штрихи, пометки Свена.

ЯП: И я сделаю то, что полагалось бы делать тебе. Буду искать ее.

Бывший муж убитой Лиз Педерсен. Отец пропавшей Янники Педерсен. Гренс потянулся за чашкой кофе, что стояла на полу. Этим вечером он пойдет домой. В безмолвную квартиру, где никто не живет, будет сидеть в большой кухне и смотреть на Свеавеген, пока не устанет и постель, когда-то их общая, уже не обернется бездонным провалом. Иногда по ночам ему казалось, кто-то лежит с ним рядом, рука Анни на его плече, ее медленное, сонное дыхание. Он наклонил голову, но тут затекший затылок пронзила боль, рука дернулась, и содержимое чашки выплеснулось на грудь. Он чертыхнулся — горячий кофе обжег кожу. Дальше по коридору, в раздевалке, у него был шкафчик с одеждой, он прошел туда, принял душ, сунул мокрую, испачканную рубашку в пластиковый мешок и надел светло-красную спортивную куртку, которую не носил уже несколько лет. Куртку давно не стирали, она пахла спортзалом, но была сухая, а тем, кто в эту пору еще находился в управлении, глубоко безразлично, что черные ботинки и серые брюки совершенно не вяжутся со старомодной тренировочной курткой.

Педерсен.

Протокол допроса, тоже весь в пятнах кофе, валялся на полу, Гренс поднял его. Персональный номер в продолговатой рамке слева вверху. Он сел за компьютер, на экране возникли символы, в которых он не разбирался. Он открыл одно из немногих меню, какими пользовался регулярно, а именно «Персональный вопрос», где содержались данные переписи населения Швеции.

Ян.

Всего несколько секунд. Одинокое имя мерцало на большом экране. Он навел мышку, кликнул, подождал следующей информации.

И прочитал.

Одно-единственное слово.

Скончался.

Свен Сундквист спешил вверх по лестнице, отделяющей Клара-Вестра-Чюркугатан от кладбища церкви Святой Клары. Освещение на задворках церкви скудное, но он разглядел трех молодых парней, которые спали на холодных каменных ступеньках, открыв рот и громко всхрапывая. Он мог бы перешагнуть через них, а они бы и не заметили.

— Эй! — Мыском ботинка Свен толкнул в бок ближайшего из них. — Здесь спать нельзя. Тем более сейчас. Слышишь? Замерзнешь насмерть.

Молодой, бездомный, наркоман. Парень проснулся, пробормотал что-то, не глядя на Свена, и отвернулся.

— Похоже, ты не понял. Просыпайся.

Свен Сундквист набрал пригоршню рыхлого снега, бросил в лицо спящему. Тот вздрогнул:

— Пошел ты!

Парень проснулся, скорчил рожу и хотел было снова отвернуться, но Свен вытащил полицейский жетон и поднес к злым глазам.

— Предлагаю разбудить твоих спящих коллег и перебраться в Городскую миссию на Хёгбергсгатан. Там о вас позаботятся.

— А что, в этой полицейской стране уже запрещено спать где хочется?

— Ступай. Не то заночуешь в участке. Я не допущу, чтобы ты здесь замерз насмерть.

Свен Сундквист дождался, когда все трое исчезнут из виду, и пошел дальше, к Святой Кларе. Церковный сторож, Джордж, вообще-то закончил работу, но по телефону обещал задержаться.

— Туда?

Свен зашагал к зданию так называемой Малой церкви, где Сильвия, сестра милосердия, днем раньше показывала ему папки с документами на несовершеннолетних, до которых никому нет дела.

— Ее там нет.

Церковный сторож мерз, несмотря на теплое пальто и меховую шапку, закрывающую щеки, он беспрерывно махал руками и притопывал в снегу.

— Если хочешь, пойдем со мной. Я покажу, где она обычно работает в это время.

Джордж двинулся наискось через церковный двор, Свен шел следом, по узкой тропинке к Клара-Вестра-Чюркугатан, потом по Кларабергсгатан до площади Сергельсторг и вверх по лестнице, ведущей на Мальмшилльнадсгатан. В темноте у входа в одно из учреждений стояли три женщины, Свен тотчас узнал ее — худенькую, маленькую пятидесятилетнюю женщину с горящими глазами.

— Здесь я тебя оставлю.

Джордж кивнул и исчез, растворился на улицах столицы, готовящейся встретить январскую ночь. Свен немного постоял, не желая мешать сестре милосердия, которая слушала двух явно закоченевших молодых женщин в тонких нейлоновых чулках. Короткие взгляды — и они умолкли, потому что сразу учуяли в нем переодетого в штатское полицейского, они презирали человека, который отпугивал их клиентов и затягивал ожидание последней дозы героина.

— Ты мешаешь мне работать.

Сильвия обняла обеих женщин, крикнула им вдогонку что-то непонятное Свену, а те направились к стоявшему неподалеку «вольво», где уже опускалось стекло.

— Я понимаю, ты взволнованна.

— Ты приходил ко мне вчера. Просил помощи. И получил ее.

Было холодно, но шея у нее покраснела не от мороза. Ее распирала злость, Свен чувствовал.

— Я не все тебе рассказал.

— Как… как может существовать организация, действующая такими… дьявольскими методами?

— Каждое полицейское расследование развивается поэтапно. Я не мог вчера выложить всю информацию.

— Они же люди! Они прячутся. Они отверженные, и им страшно. А вы их преследуете, напускаете на них половину всей стокгольмской полиции!

Свен Сундквист устыдился, ведь она видела в нем участника операции, которая у него самого вызывала огромные сомнения.

— Ты права.

— Грозите! Стреляете!

— Если хочешь знать… Сам я никогда бы не принял такого решения.

— Они всего лишь ищут тепла. Защиты от зимы и мороза. А вы их пугаете! Загоняете дальше. Дальше вглубь.

— Мне нужна твоя помощь.

— Эти люди… до них можно достучаться доверием, уважением. А не преследованием!

К ним приближалась женщина, лет двадцати, на взгляд Свена. Длинные волосы собраны в хвост, короткая юбка, высокие кожаные сапоги со стоптанными каблуками, черная сумка через плечо. Она шла по тротуару на другой стороне улицы и жеманно засмеялась, когда возле нее остановился «мерседес» с четырьмя молодыми мужчинами. Взгляд в сторону Сильвии и два четко произнесенных слова: номер машины; потом она села на заднее сиденье и захлопнула дверцу.

— Она всегда так делает. Если их много. Однажды ей здорово досталось, когда их было пятеро и они ее избили.

Свен записал номер машины на обороте одного из двух своих блокнотов.

— Я сама прошла через это. Они знают. Знают, что я понимаю. Эта девчонка… ей семнадцать лет.

— Несовершеннолетняя.

— Одна из многих. На этой неделе я говорила с двадцатью такими. Молоденькие девчонки. С самыми младшими труднее всего. Они не слушают. Им нужен героин, и они плевать хотели, как его получат.

Черный «мерседес» был уже далеко. Интересно, куда он направился.

— Мне снова нужна твоя помощь.

— После того, что сегодня случилось? Ты меня оскорбляешь.

Свен Сундквист понимал ее. На ее месте он бы тоже чувствовал себя оскорбленным. Он еще раз попросил прощения, объяснил, что им необходимо раскрыть убийство, а это возможно, только если они арестуют убийцу, который, по-видимому, до сих пор прячется внизу, в подземельях.

— Нет.

— Если я…

— Доверие. Речь идет о доверии. У меня его нет.

Она пошла прочь. По Мальмшилльнадсгатан, на север. Свен немного постоял, потом зашагал следом, у него не было выбора. Откуда-то вынырнули две оборванные толстухи, окружили Сильвию. Тоненькая, маленькая сестра милосердия обняла обеих, погладила по круглым щекам. Пронзительные голоса гулко отдавались от бетонных стен, толстухи искали утешения, и Сильвия дарила его, велела им снова прийти завтра, тогда они свяжутся с Бюро по делам бездомных. Они опять обнялись, хрупкая фигурка исчезла между необъятными телесами.

— Ты права. Мы только напортили. Но теперь это не имеет значения, верно?

Свен подошел к ней, когда она опять осталась одна.

— Дело об убийстве женщины по-прежнему не закрыто.

Он будто приносит человека в жертву.

— Ножевые ранения, бессмысленная жестокость, сорок семь ударов.

Если б он сумел заставить сестру милосердия увидеть ту, что совсем недавно была жива.

— Ее лицо обглодали крысы. Ее убийца на свободе, разгуливает в туннелях под Фридхемсплан.

Сильвия снова пошла прочь, худая спина в широком пальто. Потом обернулась:

— Крысы?

— Бурые крысы. Они объели ей лицо.

Сильвия остановилась. Он сумел добиться своего. Она увидела.

— Женщина?

— Да.

— Кто?

Человек, который недавно жил.

— Сорок один год. Мать-одиночка. Работала в Государственной страховой кассе в Тюресё.

Сильвия слушала. Он должен назвать имя. Тогда ей будет труднее уйти от разговора.

— Педерсен. Ее звали Лиз Педерсен.

Свен изучал лицо сестры милосердия. Она отреагировала. Вздрогнула. Пыталась скрыть это, выглядеть невозмутимой, но имя Педерсен, Свен не сомневался, было ей знакомо.

— В туннелях, говоришь?

— Да.

Она помолчала, ветер стерег их разговор, было холодно. Два автомобиля медленно проехали мимо, блестящие, новые, искали женщин, которых можно купить. Сильвия вздохнула, будто сдалась:

— Я сама жила там. С тех пор прошло тринадцать лет. Все это время я не прикасалась к наркотикам. Теперь я замужем, но не могу дать мужу столько любви, сколько хотела бы. Не получается. Тринадцать лет! Понимаешь… тело помнит. Всё помнит. Каково это — не иметь пристанища. Продавать себя. Колоться, чтобы все выдержать.

Сильвия плотнее запахнула пальто, поправила вязаную шапочку, скрывавшую седые волосы.

— Я сделаю то, о чем ты просишь. Спущусь под Фридхемсплан. Попробую связаться с одним человеком, который там живет.

Свен Сундквист хотел обнять ее.

— Тебе нельзя идти туда одной.

— Я пойду одна.

— Мы знаем, там убийца.

— Одна. Только так. Вы пугаете и вредите. Вы ничего не стоите ни в их глазах, ни в моих. Если внизу узнают, что я привела с собой полицейского… я никогда больше не смогу туда спуститься.

Она доставала ему до груди. Он мог бы поднять ее одной рукой.

— Я не могу этого допустить.

— Там я более чем защищена.

И все-таки глаза, в них была сила.

— Слишком опасно.

— Там безопаснее, чем здесь, наверху.

Пахло пылью. Как всегда. Пылью и воспоминаниями.

Эверт Гренс стоял посреди большого архива полицейского управления, с папкой в руке. Скоро он пойдет домой, сегодня он одержит верх над квартирой, он сам распоряжается одиночеством. Ему хватило получаса в архиве, чтобы установить, что полиция расследовала смерть Яна Педерсена по всем правилам. Пожар в квартире, полгода назад. Человек погиб в огне, а началось все с горящей сигареты на постели. Гренс открыл папку, лежавшую рядом, на соседнем столе, записал на карточке, что берет дело домой, ведь кое-что можно заметить только со второго, третьего, четвертого прочтения.

Он огляделся. Он не любил архив. Сколько бед хранится тут в картонных папках на стеллажах. Выставлены рядами, год за годом. Расследования, истории жизней, вдребезги разбитых навсегда. Обычно он уходил отсюда кружным путем, был тут стеллаж, которого он избегал. Рядом с дверью в подвальный коридор. Толстая папка с делом, закрытым двадцать семь лет назад. Полицейская Анни Гренс, которую ударило по голове колесом патрульной машины. Там не было ни слова об инвалидном кресле и частном санатории, ни слова о том, как считаные секунды навсегда изменяют целую жизнь. Вот этого он и не любил — закрытые дела не объясняли, как жить дальше.

Гренс, как всегда, вышел из архива через заднюю дверь и по безмолвному коридору направился в гараж, к машине. Сел на переднее сиденье и с ключом в руке прикрыл глаза, но уже через секунду зазвонил мобильник. Херманссон. Едет в город из Викшё. Он слышал, как она старается скрыть усталость, слушал рассказ о румынской девочке, которая только что сидела во дворе на качелях, готовая уйти в свой внутренний мир. Усталость сменилась возбуждением, и через некоторое время он прервал ее, велел ехать домой, он не желал ни видеть ее, ни слышать, пока она не поспит хотя бы несколько часов.

Из гаража он выехал на Санкт-Эриксгатан, потом на Флеминггатан; проезжая Кунгсбру бросил взгляд на седьмой этаж, на прокуратуру. В окнах кабинета Огестама (он думал, что там его кабинет) горел свет, этот хмырь работал допоздна, ну и пусть вкалывает. Неподалеку от Васагатан комиссар увидел знакомый автомобиль, припаркованный с правой стороны. Шикарный джип, круче некуда. Проехал мимо, потом вдруг остановился и задним ходом вернулся обратно.

Вечер был один из самых холодных за много лет, но он не чувствовал мороза.

Громко напевая, Гренс подошел к джипу, расчистил лобовое стекло, заглянул внутрь.

Да, автомобиль тот самый.

Продолжая напевать, он ногой провел черту в снегу возле бампера и зашагал к перекрестку. Вернулся и снова зашагал к перекрестку, но уже не пел, вслух считал шаги.

Рассмеялся, потом направился к открытому магазинчику «7-Илевен» на другой стороне улицы. Молодой прыщавый продавец болтал по мобильнику. В конце концов Гренсу надоело ждать, и он объяснил, что пришел купить рулетку. Парень улыбнулся и показал на холодильники.

— Мы такое не продаем.

— Тогда я хотел бы взять на время.

— Возможно, в одном из ящиков и найдется рулетка, но я не выдаю их напрокат.

Эверту Гренсу вовсе не хотелось портить себе настроение, он предпочел бы спеть. А потому выложил на прилавок удостоверение:

— Полиция.

Свежий снег, как белый сахар. Гренс лег на землю у черты, которую провел на тротуаре. От переднего бампера вытянул рулетку на всю длину и провел новую черту.

Брюки основательно промокли от колен и ниже, когда он поднялся на ноги, вытянув рулетку пять раз.

Между джипом и перекрестком было ровно девять метров девяносто два сантиметра.

— Восемь сантиметров. — Он говорил вслух сам с собой и с мужчиной, который остановился, глядя на психа, елозящего по тротуару. — Как по-твоему? Не хватает восьми сантиметров. Прокурор должен бы заметить, а?

Мужчина пошел прочь, качая головой. Гренс направился к собственному автомобилю, открыл переднюю дверцу и принялся копаться в бардачке.

Нашел, в самой глубине. Раньше он ими никогда не пользовался. Сдул пыль, перелистал.

В каждой пачке пятьдесят штук. Он оторвал верхнюю, надел очки и с улыбкой заполнил бланк. Потом сунул пачку в бардачок — больше она ему не понадобится. Прошел к джипу, смахнул с лобового стекла нападавший снег и засунул штрафную квитанцию под дворник.

Гренс снова пел, когда шел к машине и включал мотор, еще несколько километров — и он дома.

*

Странное ощущение.

Эверт Гренс проснулся отдохнувшим. Дома, в большой пустой квартире. Ни тяжелых шагов соседа над головой, ни бессмысленно сигналящих автомобилей на Свеавеген, ни ночных бутербродов, ни дурно пахнущих пакетов с молоком, ни выскакиваний на обледенелый балкон, в холодную, темную ночь, ни мягких бархатных голосов ведущих безвкусного ночного радио, ни нелепого джаза. Он проспал всю ночь. Оделся, запер входную дверь и спустился по лестнице, пытаясь отогнать то, что казалось ему облегчением, но было неприятно и смахивало на слезы.

Они договорились встретиться у скамеек в северной части асфальтированного двора Фридхемской школы. Гренс взглянул на часы, расположенные высоко на фронтоне школы и словно бы надзиравшие за ним. Пять минут девятого. Свен запаздывал, а такое бывало нечасто.

Комиссар сел, стал ждать. Большой город спал долго, движение на Фридхемсплан пока что вялое, редкие автобусы без пассажиров в пустой час, когда последние гуляки уже разъехались по домам, а первые покупатели еще не собрались по магазинам. Гренс внезапно улыбнулся. Вместе с Анни он часто поступал наоборот, по выходным она заводила будильник, и они гуляли в рассветных сумерках по безлюдному Стокгольму, который принадлежал тогда им одним. Он достал мобильник, хотел позвонить в Софиахеммет, но раздумал. Анни требовалось все больше сна, поговорить можно и попозже.

— Опоздал немного. Трудно было объяснить Юнасу, почему я не встретил его вчера после тренировки и почему, черт побери, исчезаю сегодня ни свет ни заря.

— Вали все на Гренса.

— Я так и делаю. — Свен Сундквист счистил снег со скамейки и уселся напротив шефа. — Десять минут девятого. У нас еще двадцать минут.

Эверт Гренс открыл портфель, достал папку, которую вчера вечером взял в архиве. В своей постели, у окна, выходящего на Свеавеген, он просмотрел материалы расследования, закрытого шесть месяцев назад, когда квартиру Яна Педерсена уничтожил пожар.

— Что ты говоришь?

— Он мертв.

Гренс перелистал одно из приложений — криминалистический протокол дознания, содержавший черно-белые фотографии квартиры в западном Сёдермальме, где Ян Педерсен жил после развода.

Фото 10. На полу в квартире обнаружены останки мужчины.

Снимок почти сплошь черный. Сажа, пепел. Толком не разберешь, где кончается пол и начинается стена. Свен обвел пальцем овальный контур примерно посредине, обозначенный белым и имеющий мало что общего с жизнью.

Фото 17. ПОД и РЯДОМ с телом обнаружены детали и стальные пружины, видимо остатки кровати.

Тело опознано со стопроцентной достоверностью посредством стоматологической карты. Потерпевший задохнулся, когда огонь перекинулся на ковровое покрытие.

— Ты уверен, что это соответствует действительности?

— Я перечитал протокол несколько раз. К убийству Лиз Педерсен он отношения не имеет.

Свен положил отчет криминалиста в пластиковый файл и отдал папку Гренсу.

— Два с половиной года назад пропала дочь. Шесть месяцев назад умер отец. Двое суток назад мать нашли убитой. — Свен покачал головой. — Вся семья, Эверт. Исчезла.

Она была пунктуальна.

Ровно в половине девятого они увидели сестру милосердия, которая энергичной походкой шла к ним с другого конца школьного двора. Ее худенькая, легкая фигурка чуть ли не парила над асфальтом. Спутник ее ступал грузно, вразвалку, посреди двора он так резко остановился, что, казалось, с трудом устоял на ногах. Размахивая руками, он что-то отчаянно доказывал маленькой женщине. Дальше она пошла одна.

— Наш разговор.

— Да?

— Речь шла о встрече с тобой.

Свен Сундквист жестом показал на скамейку у нее за спиной:

— Мой начальник. Эверт Гренс.

Она не оглянулась.

— Облаву в туннелях устроили по его приказу?

— Да.

— Тогда пусть он уйдет.

Белый пасторский воротничок выглядывал из-под ее пальто. Своего рода удостоверение, доверие на расстоянии. Свен подумал, что этот воротничок выглядывает, пожалуй, не случайно, на самом деле она носит его как щит во мраке туннелей.

Крупный мужчина с длинной седой бородой, в шапке, похожей на детскую, так и стоял посреди двора, неотрывно глядя на скамейки. Сильвия кивнула в его сторону:

— Иначе разговора не будет.

Гренс поднялся с портфелем в руке, посмотрел на Свена:

— Я ухожу.

Бородатый мужчина в детской шапке сверлил его взглядом, даже шею вперед вытянул, нарочно, но не двигался с места, пока комиссар не скрылся за большим зданием. Сильвия опять кивнула, и он вразвалку подошел.

— Свен Сундквист. А это Миллер.

Сильвия взяла мужчину за руку и не отпускала, пока оба не устроились на скамейке, где только что сидел Свен. Бездомный, изгой. Свен смотрел на его руки, грязные, с заметными следами крысиных укусов, на лицо, покрытое сажей.

— У тебя пятнадцать минут. Я делаю это ради нее.

Говорил он четко, явно не под кайфом. Вроде бы диалект Западной Швеции. Свен Сундквист наклонился вперед, руки на коленях, хотел быть поближе, преодолеть дистанцию.

— Внизу живешь?

Мужчина по имени Миллер громко застонал, во взгляде та же злость, с какой он глядел в спину Эверта. Сильвия положила руку ему на плечо.

— Если он скажет «да», ты можешь арестовать его за незаконное проникновение, так? Но ведь у тебя другая цель?

Свен Сундквист повернулся к Миллеру:

— Не волнуйся. Незаконные проникновения теперь вообще не подлежат расследованию.

Уличный шум усиливался, автобусов стало больше, легковушки все чаще резко тормозили. Наступал морозный, но красивый зимний день, солнце уже пробивалось сквозь легкую дымку.

— Вчера ты упомянул Лиз Педерсен. — Сильвия смотрела на Свена. — Сказал, что она мертва. И я поняла, что выбора у меня нет, что придется связаться с Миллером. И я заметила, что моя реакция от тебя не укрылась. — Она повернулась к Миллеру, худенькая рука коснулась его грязной щеки. — Проблема в том, что я дала клятву молчать. Теперь я свободна от этого обязательства. И думаю, что смогу ответить на целый ряд твоих вопросов. Но начну не я.

Она не убирала руку со щеки Миллера, он искал слова, колебался, потом покачал головой:

— Мне начхать на незаконное проникновение. И на то, зажигал ли ты вчера костры. И на то, совершал ли ты какие-нибудь другие преступления… об этом тебе рассказывать незачем. Через тринадцать с половиной минут мы расстанемся. И всё. — Свен Сундквист демонстративно посмотрел на большие часы, показывая, что главное для него — соблюсти уговор.

Миллер беспокойно поправил шапку, задышал громче, быстрее.

— Дети… они не должны жить внизу. — Складки на шее, дряблые щеки, от возбуждения кровь бросилась в лицо. — Она там. Ребенок.

Свену хотелось придвинуться еще ближе, но он не пошевелился, изо всех сил скрывая волнение.

— Я вижу ее там, иногда мы разговариваем, и, кажется… она мне доверяет.

Сундквист не вполне понимал, о чем, собственно, толкует этот человек, но боялся спугнуть его, спровоцировать.

— Там не так много людей, на которых можно положиться. Наверно, мне надо бы… больше двух лет, черт побери, я не мог иначе. — Миллер помолчал, тяжело дыша, и продолжил: — Я должен был кому-нибудь рассказать.

Гренс потянулся за стеклянным кофейником, почти пустым, налил еще чашку. По требованию Сильвии он ушел со школьного двора и теперь ждал в старом кафе на Санкт-Эриксгатан, где бывал время от времени, — красная плюшевая мебель, такие же драпировки, газета, кофе, люди, на которых можно поглазеть. Не так-то часто лишние люди считают лишним тебя самого. Он улыбнулся — надо же, получил афронт, бродяга выставил условия. Но ведь и психи вправе высказаться, коль скоро это помогает расследованию. Он отхлебнул черного кофе, закусывая плюшкой с корицей, большущей, на целый обед хватит. И как раз этот псих пришел из тех мест, где, по всей вероятности, прячется убийца. Гренс отставил пустую чашку. Он тотчас подумал об этом, когда позвонил Свен и предупредил об утренней встрече. Свидание с убийцей. Бородач, который пялился на него в школьном дворе, мог бы оказаться тем, кого они ищут. Но сейчас Эверт Гренс был совершенно уверен: бродяга, размахивавший руками, не убийца, за тридцать четыре года службы в полиции он понял, как те выглядят, как себя ведут. Жуя плюшку, он разглядывал трех подростков за столиком в глубине, заливавшихся истерическим смехом, потом перевел взгляд на соседний диванчик, где подростки постарше раз-говариали на повышенных тонах; вот так выглядят нынешние кафе — кругом сопляки, которые потягивают липовый кофе с итальянскими названиями, на вкус просто-напросто взбитое горячее молоко. Во внутреннем кармане пищал телефон, но Гренс будто и не слышал, пищали все телефоны вокруг, посетители слали друг другу сообщения и тратили куда больше времени на включение телефонов, чем на сами разговоры. Новый писк — он вздрогнул, сообразив, что пищит его собственный телефон. Долго с досадой ощупывал махонькие кнопки и уже был готов просить помощи у кого-нибудь из юнцов, но в конце концов сумел открыть входящее сообщение.

Прочитав его, Гренс встал, завернул остатки плюшки в салфетку и поспешил в полицейское управление.

Свен Сундквист еще раз взглянул на большие белые часы Фридхемской школы. Осталось девять минут.

— Я должен был рассказать. Сообщить кому-нибудь еще.

Миллер хотел было встать, но рука сестры милосердия, лежавшая на плече, удержала его.

— Ты поступил правильно. — Сильвия долго смотрела на Миллера, потом на Свена. — Три недели назад. Рождество на Фридхемсплан. Мы приходим туда раз в неделю, с кофе и бутербродами, а когда холодно, то чаще. Бездомные знают, когда и где мы бываем. Одни берут кофе и исчезают, не говоря ни слова, для других компания важнее еды. — Она крепче сжала плечо Миллера. — Миллер… вот уже семь лет я угощаю тебя кофе и бутербродами. Но в тот раз ты никак не уходил, все говорил, говорил.

— Она там уже больше двух лет.

— Ты не выдавал ее.

— Мне не нравится, когда дети живут под землей.

Сильвия поправила белый пасторский воротничок, свой щит, ей предстояло говорить о том, о чем она говорить не хотела.

— Миллер рассказал мне о девочке, которую никто не искал. О совсем юной девочке. Ты видел мою папку, я обязана реагировать, а потому направила официальный запрос в социальное ведомство. По прошествии четырех дней мне даже не подтвердили получение запроса, и тогда я начала искать сама.

— Меня зовут Сильвия. Я сестра милосердия в церкви Святой Клары.

— Да?

— Я хочу спросить о твоей дочери.

— Я знала имя девочки, весьма необычное. И попросила одного из приходских священников поискать в базе данных переписи населения. В Стокгольмской губернии нашлось четырнадцать девочек подходящего возраста с таким именем.

— У тебя есть дочь по имени Янника. Верно?

— Почему ты спрашиваешь?

— Мне удалось установить номера телефонов одиннадцати девочек.

— Ты знаешь, где она сейчас?

— Тебя это не касается.

— Лиз Педерсен была восьмой, кому я позвонила.

— Если ты не знаешь, то, возможно, знаю я.

Эверт Гренс вспотел, несмотря на мороз.

Получив эсэмэску, он покинул плюшевое кафе и быстро зашагал через Крунубергспарк, сердце нетерпеливо стучало в груди, когда он открыл дверь подъезда на Бергсгатан и по коридорам и лестницам поспешил на третий этаж.

В корзине возле факса лежал один-единственный документ.

Краска легла неровно, верхние строчки текста читались с трудом. Он водил пальцем по плотным строкам:

ДНК на стакане, щетке и нижнем белье обнаруживает близкое родство с ДНК № 660513 Лиз Педерсен.

Он ждал этого сообщения.

Накануне в пустой квартире Лиз Педерсен он упаковал в пластиковые пакеты трусики, стакан из-под зубных щеток и головную щетку и отправил в Линчёпинг, в Государственную экспертно-криминалистическую лабораторию.

Первые же выводы начальника лаборатории подтвердили, что все это принадлежало дочери убитой.

Таким образом, они выделили и ДНК Янники Педерсен.

Гренс шел по длинному коридору с заключением экспертизы в руке. В ярком свете люминесцентных ламп читать было трудно, он зашел в буфетную, зажег лампу под вытяжкой, положил документ между конфорками. Опустил палец чуть ниже, к результатам следующего анализа.

ДНК из слюны на трупе идентична ДНК на стакане, щетке и нижнем белье.

Он оказался прав.

Они встречались.

Она целовала свою мать.

Свен Сундквист обвел взглядом пустой школьный двор, ноги замерзли в глубоком снегу. Седобородый бродяга в детской шапке и сестра милосердия, тоненькая, с пасторским воротничком, с увядшим лицом, ждали на скамейке напротив.

Они просто вели расследование, касающееся мертвой женщины и ее пропавшей дочери, и сделали шаг вперед.

— Она там? — Свен поймал взгляд Миллера. — Она все еще там?

Грязная рука почесала грязный лоб. Он обернулся на школьные часы:

— Пятнадцать минут вышли.

Шум уличного движения заглушил вой ветра. Теперь это был единственный звук.

— А ты вроде нормальный мужик… Держал пасть на замке. Не лез куда не надо. — Миллер впервые улыбнулся, во всяком случае попробовал. — Можно маленько задержаться.

Свен Сундквист ждал.

Он знал, они заговорят. Они так решили. Почувствовали доверие.

И ему необходимо укрепить в них это чувство.

— На другой день после нашего телефонного разговора Лиз Педерсен пришла ко мне в церковь Святой Клары. — Сильвия встала со скамейки, расправила пальто и снова села. — Стояла рядом со мной, помогала приготовить сто двадцать бутербродов с сыром и ветчиной. Завязать контакт было непросто, как ты понимаешь… если человек смотрит в сторону, стыдится.

Он понимал. Десять лет он допрашивал людей. И знал, как стыд убивает доверие.

— Она пошла с нами. Был новогодний вечер, холодно, примерно как сегодня. Но когда пришли на Фридхемсплан, его не было. — Сильвия взяла Миллера за руку. — Я ее предупреждала, с ними никогда точно не знаешь… но, когда мы собрались уходить, он появился.

— Привет.

— Привет.

— Меня зовут Лиз Педерсен. Я мать Янники.

— Они немного поговорили друг с другом, пока мы собирались.

— Я бы хотела пойти с тобой.

— Нет.

— Вниз. К ней.

— Миллер взял свой кофе и бутерброды, зашагал прочь. Она пошла за ним. Плакала, по-моему, даже стукнула его.

— Нельзя.

— Я ее мать!

— Слишком опасно.

Миллер стиснул руку Сильвии, забеспокоился, Свен чувствовал, что разговор может оборваться в любую минуту.

— Она кое-что написала. — Миллер ерзал на скамейке, ему хотелось убраться отсюда. — Руки у нее тряслись, она плакала, а я не люблю, когда люди плачут. — Он встал. — Несколько минут писала. Потом сложила бумажку и отдала мне. — Он покачал головой. — Зря я рассказал тебе, Сильвия. Зря говорил с мамой Янники. Зря брал эту чертову записку. — Он неуверенно, нагнувшись вперед, пошел прочь. Свен не стал его догонять — требовать большего, идти следом бесполезно.

Внезапно Миллер остановился.

Замер как вкопанный, только ветер теребил его одежду.

Потом повернулся, пошел обратно.

— Там их много, — сказал он, не глядя на них. — Комната… с одиннадцатью женщинами разного возраста. — Его мучил стыд, ощущение, что он поступает неправильно, предает. — Многие из них… дети… ровесники Янники.

 

Настоящее время

четверг, 9 января, 18:05

церковь Святой Клары

Он стоит на своем месте, за последним рядом церковных скамей. Здесь снова тихо. Большая церковь отдыхает, как всегда, когда последние посетители уходят в вечерние сумерки.

Он работал здесь всю свою взрослую жизнь. Но никогда еще день не казался ему таким долгим.

Джордж вздыхает, устремляет взгляд в глубину церкви — красная куртка, спутанные волосы, худые плечи.

Она сидит здесь с самого утра.

Меньше чем через два часа он закроет церковь, запрет и южный, и северный притворы.

Она не сможет остаться здесь.

За последний час она вроде как вернулась к реальности, потягивалась, быстро озиралась вокруг. Направляясь к алтарю, чтобы поправить покров, он мимоходом перехватил ее взгляд, глаза словно бы ожили.

Сильвия пробила пустоту.

Медленно придвинулась ближе, нарочно пила из девочкина стакана.

Уважительный, но взыскательный человек отпихнул окаянное одиночество, оно сжалось и разлетелось на куски, когда два тела оказались совсем рядом.

Он услышал за спиной шаги, это возвращается кантор. Молодая женщина, недавно назначенная, она уходила на несколько часов, но в это время всегда приходила снова, поднималась по лестнице на хоры, чтобы поупражняться, повторить псалмы на завтра.

Он снова их видит.

Мелкие признаки перемены.

Джордж помнит, как утром, когда началась служба, девочка наклонилась вперед, закрыла ладонями уши, замкнулась в своем мире.

Сейчас она выпрямляет спину, чуть поворачивает голову, вроде бы прислушивается.

Внимает звукам органа в пустой церкви.

 

Ранее

9 часов назад

На указательном и среднем пальцах правой руки Миллера отсутствовали верхние фаланги. Сам он давно этого не замечал и не задумывался о том, что когда-то покалечил руку, даже не помнил, как это случилось.

Он положил папку на колени и водил обрубками пальцев по краям каждого снимка, пытаясь представить себе, как недели, месяцы или годы изменили лица этих нарядных девочек, напряженно улыбающихся в объектив.

— Они что же… все пропали?

— Да. У тебя в руках разыскной список по всей Швеции. Одни пропали всего несколько дней назад, другие — очень давно. Кроме того, некоторые объявлены в розыск в Копенгагене, Хельсинки, Осло, ведь тот, кто пропал в одном большом городе, нередко всплывает в другом.

— Мне не нравится, когда дети внизу.

Они по-прежнему сидели на холодных скамейках, что двумя рядами стояли во дворе Фридхемской школы. В распоряжении Свена Сундквиста было пятнадцать минут. Когда Миллер обернулся посреди школьного двора и, пряча глаза, шепотом сообщил о комнате с одиннадцатью женщинами, Сильвия уговорила его остаться еще на пятнадцать минут. Свен позвонил Херманссон, которая прервала расследование дела о брошенных румынских детях, выбрала из разыскной базы всех молоденьких девушек от тринадцати до двадцати лет, пропавших за последний год, а затем доставила две папки из полицейского управления к Фридхемской школе. Она все поняла, Херманссон всегда все понимала, она не смотрела на Миллера, не пугала его, просто передала документы Свену и, ни слова не говоря, удалилась.

Миллер в третий раз согласился остаться еще на пятнадцать минут.

— Теперь-то они не такие. Совсем не такие. Трудно… люди быстро меняются, когда живут на улице. А эти… черт побери, школьницы. Чистые. Причесанные. И глаза. Их глаза уже никогда не будут такими.

Покалеченные пальцы не спеша листают школьные фотографии, в основном школьные, несколько каникулярных и даже сделанных с мобильников приятелей.

— Там, внизу, много таких, кого здесь нет.

Свен мерз, хотя уже несколько минут все вокруг было залито солнечным светом. Яркие лучи слепили глаза, придавали красоты зимнему дню, но не могли одолеть крепкий мороз.

— Конечно, статистика учитывает далеко не все. Мы это знаем. Есть молодые люди, о пропаже которых по разным причинам не заявляют неделями, порой месяцами.

Миллер долго рассматривал фотографию светловолосой девочки, с улыбкой, будто принадлежащей другому человеку. Любительский снимок — морской берег, хмурое небо. Затем то же лицо на другом фото — кафе на площади, она смеялась, белые, не совсем ровные зубы.

— Узнаёшь ее? — Свен кивнул на фото. Ответа он не получил. — Узнаёшь?

Миллер захлопнул папку, лицо у него покраснело, он встал, отвел Сильвию в сторону. Опять принялся махать руками, как в прошлый раз, потом вернулся к скамейке:

— Я согласился опознать только детей.

— И что же?

— Я согласился опознать детей, потому что не хочу, чтобы они были внизу. Но она… ей двадцать три года, она живет прямо у тебя под ногами. Она вправе находиться там. Сама решает, как ей быть. Я не стану доносить на нее и на других взрослых.

Свен кивнул. Уговаривать бесполезно. Риск слишком велик: любая попытка нажима, принуждения — и перепуганный собеседник оборвет разговор и исчезнет навсегда. Поэтому он лишь украдкой пометил фото этой молодой женщины, позднее он расспросит сестру милосердия, ведь она работает прежде всего с бездомными женщинами.

— Сколько их там? — Свен Сундквист хотел, чтобы Миллер снова перелистал папку.

— Зачем тебе?

— Просто любопытно. Здесь, возле Фридхемсплан, сколько вас?

Миллер не ответил.

— В общей сложности? Мужчин, женщин, детей?

— Люди приходят и уходят, по собственному желанию.

— А все-таки? На твой взгляд.

Миллер посмотрел на листы с улыбающимися фотографиями. Он сомневался, стоит ли много говорить о людях, которые были его друзьями, доверяли ему.

— Может, тридцать, может, сорок, а может, и пятьдесят. Те, что знают, где укрыться.

— Как ты?

— Таких, как я, кто уже давно внизу и знает всю систему… таких немного.

Он взял вторую папку. Открыл ее и вглядывался в страницы так же внимательно, так же медленно, как и в первый раз. Водил пальцами по краю снимков, откашливался, тихонько говорил сам с собой. На третьем фото задержался:

— Эта девочка.

Ребенок, а может, девушка. Хрупкая, бледная, она не улыбалась ни на одной из четырех фотографий, приложенных к заявлению. Снимки расплывчатые, трудно разглядеть, только вот ухо бросалось в глаза. Серебряные колечки по всему контуру, сплошняком. Тоненькие, одно к одному, штук пятьдесят, а то и сотня.

— Сейчас она выглядит иначе. Но кольца в ушах… она тутошняя, из комнаты с одиннадцатью женщинами.

— Ты уверен?

— Последнее время я много раз встречал ее в коридорах. Даже говорил с ней. Они все обычно говорят со мной.

— Одиннадцать женщин?

— Я был в той комнате. Многие совсем девочки, не старше пятнадцати лет. Большая комната в туннеле, неподалеку от моего жилья. У них картонные коробки вместо столов, скатерти, вазы с цветами. Они живут там. Может, их много. Но я видел самое большее одиннадцать.

Свен Сундквист прочел информацию об обстоятельствах пропажи, личные данные, краткую биографию.

— Как она говорит?

— Что ты имеешь в виду?

— Диалект.

— Не Стокгольм. Южная Швеция. Лунд, Истад, может, Мальме.

Свен хотел улыбнуться, рассмеяться, но не подал виду. Судя по заявлению, девочке было четырнадцать. Пропала шесть недель назад. Из Хельсингборга, те же края, может, всего в нескольких милях…

Миллер говорил правду.

Эта девочка существует.

Значит, и остальные десять женщин из этой комнаты тоже существуют.

Эверт Гренс сел в буфетной на жесткий деревянный стул. Факс из экспертно-криминалистической лаборатории по-прежнему лежал между конфорками на плите.

Янника Педерсен целовала свою мать.

Он вернулся в кабинет, к предварительному расследованию, которое лежало на письменном столе. Отыскал отчет о вскрытии, еще раз прочитал о сорока семи колотых ранах, двенадцать из которых были смертельны, о невероятной жестокости трех последних атак, когда нож пробил тело насквозь.

Надо торопиться.

Он знал, что помешает, но все-таки позвонил.

— Не сейчас.

— Мне нужно знать.

— Подожди.

Он слышал, как Свен извинялся и как еще два голоса что-то ответили, но шум ветра заглушил их слова.

— Я почти у цели, Эверт.

— Что ты выяснил?

— Узнаешь через час.

— Я хочу знать сию минуту.

Он сообразил, что Свен на миг опустил телефон, в микрофоне шумел ветер.

— Там много несовершеннолетних.

— Ты уверен?

— Я верю ему. Он опознал одну из них. Говорит о комнате, где живут одиннадцать женщин. Как минимум четыре из них — дети.

Эверт Гренс не включал музыку и тем не менее проделал несколько танцевальных па.

Им известно, что в туннелях под Фридхемсплан находится человек пятьдесят. Известно, что многие из них несовершеннолетние. Известно, что слюна, обнаруженная на теле убитой, принадлежит ее дочери, пропавшей больше двух лет назад.

Его подземная операция была обоснованна.

И потому он спустится туда снова.

Миллер опознал четырнадцатилетнюю девочку, которую шесть недель назад объявили в розыск в Хельсингборге. Его описание соответствовало действительности. Он сказал правду.

Свен Сундквист все еще сердился на Эверта за неуместный звонок, когда достал из папки пластиковый файл, подколотый в самом низу. Очередная выдержка из разыскной базы. На год-другой постарше остальных, он специально попросил Хер-манссон найти это заявление.

Надеялся, что Миллер и дальше будет говорить правду.

— А вот эта девочка?

Миллер взглянул на два снимка, которые Свен положил ему на колени.

— Ты и ее видел?

Другая девочка, другое школьное фото. Лицо, которое время очень сильно изменило. Как и раньше, он провел пальцами по краям, хотел погладить ее по щеке, хотел поговорить с ней, упросить вернуться домой. Но не сделал этого. Когда минуло много дней, когда она стала заходить к нему спросить о чем-нибудь, или поговорить, или просто выкурить сигарету, было уже поздно.

— Это она.

Он рассказал Сильвии. А спустя три недели ее мать попросила передать записку. И теперь он сидит на скамейке и думает, что лучше бы ему держать язык за зубами.

— Янника. — Он крепко держал фотографию. — Она… такой она была, когда впервые спустилась под землю. Вся чистая, и кожа, и одежда. Ей хватило недели. Когда я увидел ее в следующий раз, она была грязная, в саже, волосы всклокоченные, взгляд мутный, как у тех, кто сидит на таблетках.

Свен Сундквист убедился, что бродяга говорит правду.

— Я уже задавал этот вопрос. И теперь повторю. — Он взглянул на Миллера: — Она жива?

Солнце погостило недолго и уже скрылось. Скамейки утонули в тени, стало еще холоднее. Миллер слегка покачивался взад-вперед, потом кивнул:

— Да.

— Она внизу?

— Я видел ее всего несколько часов назад. Она выглядела встревоженной, не разговаривала со мной как обычно.

Он опознал Яннику Педерсен. Опознал несовершеннолетнюю из Хельсингборга. Утверждал, что в комнате с вазами и картонными коробками живут еще десять женщин, из которых три несовершеннолетние. Свен Сундквист глядел на покачивающуюся спину Миллера и на хрупкую женщину, которая будто не шла, а парила в воздухе, провожал их взглядом до школьной ограды, за которой начиналась Санкт-Ёрансгатан. Он явственно чувствовал, как в нескольких метрах под ними дышат бездомные шведские дети.

Эверт Гренс поплотнее обмотал шею шарфом и натянул еще одну пару перчаток поверх тонких матерчатых. Он мерз нечасто, но ветер усилился, и на открытых пространствах Кунгсбру мороз кусался вовсю. Гренс шел медленно, двадцать минут от Крунуберга до дома, на седьмом этаже которого была прокуратура. Проходя мимо автомобилей у входа, он с улыбкой вспомнил пыльные штрафные квитанции, которые вчера вечером впервые достал из бардачка.

Они уже были там. Огестам сидел за своим письменным столом, Свен и Херманссон — за небольшим столом для совещаний в углу кабинета. Красивая комната. Обставленная антикварной мебелью, с видом на старый Стокгольм. Но, несмотря на множество совместных расследований, Гренс был здесь всего несколько раз, приходил, только когда не удавалось увильнуть от визита.

— Ты сегодня ездил в город, Огестам?

Все пили чай из большого термоса, который стоял на столе для совещаний. Наполняя чашку, Гренс смотрел на прокурора.

— Я прогулялся сюда пешком, подумал, что припарковаться будет трудновато.

Ларс Огестам пил чай, посчитав за благо смолчать. Свен Сундквист и Марианна Херманссон не понимали, к чему клонит Гренс, но заметили, что вид у комиссара очень довольный и что он с трудом сдерживает улыбку.

— Расследование по подозрению в торговле людьми. — Огестам встал. — Я его закрыл. — Он прошелся по кабинету, с тонкой папкой в руке, сорок три ребенка как отбросы. — У меня нет выбора. У нас нет выбора. Вы же были вчера на совещании. И слышали, что сказал Хорст Бауэр.

Решение Огестам принял еще тогда, во время беседы по-немецки за дверью кабинета Гренса, с глазу на глаз, это одно из многих преступлений, которые им известны, но никогда не будут доказаны.

Он положил папку на стол рядом с термосом, однако Херманссон остановила его.

— Вчера вечером, — сказала она, — я сидела на садовой скамейке возле двухэтажного дома в Викшё. Жуткий мороз и полуметровый снег по всей лужайке. Я приехала поговорить с девочкой, которая помогла нам опознать трех преступников. Уговаривала ее вернуться в дом. Она отказывалась. Она мерзла, дрожала, но еще не кончила кататься. Так она сказала. Я еще не кончила кататься.

Херманссон описала регрессию у пятнадцатилетней девочки, припадок эпилепсии у двенадцатилетнего мальчика, недетский страх маленьких людей, которые в своих желто-синих комбинезонах совсем недавно стояли в Крунуберге перед зданием полицейского управления, думая, что они в Шотландии.

— У меня нет выбора. Ты же знаешь, Херманссон. Ты сама говорила с Бауэром. — Огестам кивнул на синюю папку. — Я мог бы изменить формулировку и возбудить дознание о незаконных действиях в отношении детей. Но даже в таком случае мы не сможем доказать преступления подозреваемых, которых защищает Румыния. Если они и понесут наказание за свои предполагаемые преступления, это произойдет там.

Херманссон сглотнула, посмотрела на Эверта, потом на Огестама.

— По-твоему, это правильный выход?

— Нет. — Огестам развел руками. — Чертовски неправильный. И так считают все в этой комнате. — Он повернулся к Гренсу: — Или… Эверт, ты-то как думаешь?

— Семьсот пятьдесят крон за восемь сантиметров — это много. Почти сотня за сантиметр.

Херманссон снова сглотнула:

— Не поняла.

— Я думаю, выбора у нас нет. Иногда его не бывает, Херманссон.

Ларс Огестам подошел к письменному столу, взял новую папку, положил поверх дела, которого больше не было.

— Убийство Лиз Педерсен. Берешься, Эверт? Кстати, его уже списали. Штраф за парковку. Прокурору это позволительно.

Он сел, налил себе еще чаю, вроде как улыбнулся.

— Слушайте, что тут происходит? — Херманссон посмотрела на Гренса, который наклонился вперед, взял верхнюю папку и некоторое время листал ее, не поднимая глаз.

— Убийца под Фридхемсплан. Я уверен.

Сорок семь колотых ран.

— Значит, у нас от тридцати до пятидесяти подозреваемых. Это и психически больные, и наркоманы, и просто анахореты. А большинство то, и другое, и третье сразу.

Двенадцать из них смертельны.

— На сегодняшний день мы опознали трех. Во-первых, дочь убитой. Во-вторых, четырнадцатилетнюю девочку, которую разыскивают в Хельсингборге. И в-третьих, бездомного, который последние семь лет время от времени живет под землей. Их отпечатки пальцев не совпадают с теми, что перетаскивали тело из туннелей в больничный кульверт.

Три удара такой силы, что нож пробил тело насквозь.

— Я хочу знать, кто это. И снова спущусь туда.

*

Он проснулся, борясь со сном, который наступал отовсюду, тяжелая пелена душила, крепко сжимала тело, которое хотело пошевелиться, но не решалось. Он лежал прямо на бетонном полу, все суставы, все мышцы болели. Приподняв голову, осмотрелся. В комнате пусто. Ни матрасов, ни одеял, ни красного кожаного кресла. Ему вспомнились костры, пламя, которое их защитило.

Лео осторожно встал на четвереньки. Он еще не вполне пробудился. Сонливость явно химическая, должно быть, вечером Янника накачала его могадоном или стесолидом, чтобы вывести из маниакального состояния, иных способов не было.

Ноги подкосились, с первой попытки он упал ничком. Опираясь руками о стену, встал еще раз, успешно. Не поймешь, где начинается и где кончается тело, но где-то посередине стучало испуганное сердце.

Ее в комнате не было.

Он привык, что Янника всегда рядом. Она давно уже не желала подниматься наверх, он полюбил ее общество, и, когда она уходила, его душило одиночество.

Он встревожился. Исчезать не в ее правилах, оба они никогда не исчезали.

Ощупав в кармане связку ключей, Лео сообразил, что она неполная. Двух ключей недоставало.

Она поднялась наверх.

Мне никогда не сдвинуть это тело с места.

Лео попробовал шагнуть вперед, ноги опять подкосились, он словно проваливался в собственный мозг. Лег и стал ждать, посчитал до ста — попробовал еще раз, посчитал до тысячи, потом до двух тысяч…

Он мог идти. Только икры немного дрожали. Открыл дверь, вышел в туннель, повернул голову и лампу на лбу, осветив то место, где раньше горел костер, а теперь только слабый дым поднимался от серой золы. Наподдал ногой осмелевшую крысу.

После появления той женщины Янника изменилась.

Ей было страшно, и это пугало его.

Ноги перестали дрожать, он снова имел опору, пошел быстрее. Световой конус мелькнул впереди, когда он одолел метров сто. Исчез за перекрестком туннелей, показался снова, уже ярче. Одинокий свет. Кто-то из здешних обитателей. Все ближе. Он услышал шаги, шарканье ног, не отрывающихся от земли. Кто-то шел от колодца у перекрестка Арбетаргатан и Санкт-Ёрансгатан. Кто-то, побывавший наверху.

Он надеялся, что это она.

— Ты?

Миллер. Какое разочарование.

— Лео. Я думал, ты спишь.

Миллер нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Наверху был?

— Да.

— Средь бела дня?

— Так вышло.

Миллер зашагал дальше. Лео окликнул его:

— Ты видел ее?

— Кого?

— Яннику. Она ушла.

Миллер не остановился. Ему не хотелось говорить, не было сил отвечать на вопросы. Он только что вернулся сверху, после долгого разговора с полицейским на жестких скамейках во дворе Фридхемской школы, где листал папки, указывал на фотографии двух несовершеннолетних девочек. Нарушил их единственное общее правило — проболтался, и теперь стыд заставил его отвернуться.

— Нет. Я ее не видел.

Но он не жалел. Детям здесь не место.

— Вообще не видел?

— Утром. Утром видел, когда ты спал. Она казалась обеспокоенной. Шла куда-то, и я не стал ее останавливать.

— Шла наверх?

— Не знаю. Может быть. Мы не разговаривали. Она не хотела.

Лео подождал, пока спина Миллера не скрылась во мраке за крутым поворотом туннеля. Его опять одолевала сонливость, однако он еще держался на ногах, а до выхода на Мариебергсгатан было недалеко.

Два дня назад он как раз тут тащил труп. Поговорил с Янникой, объяснил ей, что эту женщину нельзя оставлять. Он положил ее на койку, на одеяла и укрыл одеялами — ей будет мягко.

Напрасно он это сделал.

*

Середина дня, но солнце, только что стоявшее высоко, уже клонилось к горизонту над открытым пространством аэропорта Арланда.

Девятиместный микроавтобус одиноко ждал на бетонной площадке. Окна запотели, снаружи ничего толком не разглядишь. Надя и два двенадцатилетних мальчика дремали, съежившись на сиденьях, не спали, но не желали ни в чем участвовать, а если замкнешься в себе, то все вокруг исчезало. Приемный отец поначалу тревожился, дети, страдающие от ломки, могут впасть в агрессию, но скоро он понял, что опасность совсем в другом — в полной отключке.

Одежда на них другая. Они чистые. Но по-прежнему брошенные.

Сорока минутами раньше четырнадцать машин отъехали от семейных и казенных приютов, разбросанных по Уппланду и Сёдерманланду, полицейские машины и автобусы, которые теперь один за другим парковались у аэропорта. Запотевшие окна, дети, жмурящие глаза и тоскующие по туннелям, где они жили, по улицам, где умели добыть наркоту.

Тосковали по единственной жизни, какую знали. Единственной, что дарила им защищенность.

Марианна Херманссон мерзла, резкий ветер пробирал насквозь. Она стояла в нескольких метрах от голубовато-белого самолета, к которому уже подвезли два трапа для пассажиров. Румынская авиакомпания «Таром» заполнила носовую часть обычными пассажирами и теперь ждала, когда по хвостовому трапу поднимутся сорок три ребенка, четверо полицейских и четверо социальных работников.

Херманссон оставила Гренса и Сундквиста, направилась к микроавтобусу с запотевшими стеклами, сквозь которые ничего не разглядишь. Постучала в окно, приемный отец открыл боковую дверцу, и она влезла внутрь, в тепло и тишину. Несколько секунд смотрела в глаза на заднем сиденье, не желавшие ничего видеть. Она помнила вчерашний вечер, девочку в регрессии, но не под кайфом. Сейчас глаза явно другие, мутные от наркотиков.

— Узнав, что ее вышлют, психиатр дал ей упаковку халдола и упаковку нозинана. Чтобы отсрочить психоз. До прибытия в Бухарест. — В голосе приемного отца сквозили злость и отчаяние, как вчера. — Мы поступаем так же, как те люди, три дня назад. Бросаем их. Детей, проблемы, издержки — все прочь, куда угодно, лишь бы с глаз долой.

Дверь в хвосте самолета была открыта. Четырнадцать автомобилей и автобусов выпустили детей, которые медленно направились к трапу, все с новыми рюкзачками ярких расцветок. Херманссон шла впереди, рядом с Надей, в попытке завязать контакт. Когда девочка остановилась у трапа, она погладила ее по щеке, обняла узенькие плечи.

Все равно что обняла дерево.

Руки безвольно висели по бокам, тело напряжено.

— Они забрали Кристиана.

Она не смотрела на Херманссон, но, по крайней мере, говорила, шептала. Херманссон снова обняла ее.

— Ну и ладно. Я заведу другого ребенка.

Пятнадцатилетняя девочка осторожно погладила себя по животу.

Херманссон не ответила.

Не смогла.

В груди у нее нарастала знакомая боль, гложущая, резкая боль, какая иной раз терзала ее по вечерам, когда она не понимала, что делает в Стокгольме, в плохонькой квартирке, в шестидесяти милях от семьи и друзей. У этой боли не было слов, и Херманссон молчала, когда Надя, прижав ладонь к животу, отвернулась и стала подниматься по трапу.

Эверт Гренс ждал, пока все дети не поднялись на борт.

— Я хочу, чтобы ты их сопровождала.

— Что?

— Я хочу, чтобы ты была с ними, пока самолет не приземлится. Тогда твое дело будет завершено.

— Но у меня с собой ничего нет, Эверт.

— Вернешься обратным рейсом. Купи себе книгу.

Гренс и Сундквист стояли на летном поле, когда через несколько минут самолет покатил по серому бетону, смотрели на то, что единодушно признали неправильным.

— Уличные дети из Бухареста.

Гренс повернулся к коллеге:

— Но здесь остались другие.

— Другие?

— Янника Педерсен. Девочка из Хельсингборга. И еще три, которых бродяга видел в комнате под Альстрёмергатан. И все те, что находятся в папке сестры милосердия. — Он махнул рукой в сторону Стокгольма. — Здесь их тоже хватает. Уличных детей. — Он хлопнул ладонью по перилам трапа. — Я спущусь туда снова. Вытащу наверх детей. И убийцу Лиз Педерсен тоже. Всех тамошних обитателей вытащу на поверхность.

Свен Сундквист слушал, но теперь перебил, срывающимся от волнения голосом:

— Ты не получишь разрешения, Эверт.

— Все равно спущусь, если захочу.

Свен узнал это выражение лица: Гренс принял решение.

— Надеюсь, ты не прикажешь мне в этом участвовать?

— Ты же знаешь, я могу.

— Эверт, советую тебе не делать этого.

До сих пор Свен Сундквист никогда не отказывался выполнять приказ. Но если Эверт Гренс будет настаивать, если потребует его участия, он впервые в жизни это сделает.

*

Ветер крепчал, мороз тоже.

Последний взгляд на самолет, взлетевший к небу, которое через час-другой станет совсем темным.

Они зашагали по коридору, ведущему в главный терминал Арланды, среди людей с одинаковыми сумками на колесиках, слишком маленьких, громыхающих по твердому полу.

Когда оба миновали зал прибытия, у Гренса зазвонил мобильник — долгие сигналы, которые упорно не прекращались до самого лифта в здании парковки. Тогда только Гренс ответил. Потом закричал: «Я убийца!» На бегу повторял снова и снова: «Я убийца!» Не переставая кричать, прыгнул в машину и уехал. Свен отчетливо слышал отзвук этих слов — ничего страшнее он никогда не слыхал.

*

Он понимал: что-то случилось.

Это ощущение, возникшее в тот миг, когда Эверт начал кричать, было очень сильным и не желало исчезать.

Черт побери! Никогда он не слышал ничего подобного, даже не предполагал, что крик может быть таким оглушительным.

Свен Сундквист постучал в кабинет Эверта Гренса. Он делал это каждые четверть часа. Искал его во всех коридорах полицейского управления, в кафетериях и конференц-залах, в спортзалах и туалетах. Регулярно звонил на отключенный мобильник и домой, в квартиру на Свеавеген.

Эверт так страшно кричал в гараже Арланды, потом сел в их машину и исчез.

С растущим неудовольствием Свен сел в такси и на протяжении четырехмильной поездки тщетно пытался остановить взгляд на встречном движении, на зеркале заднего вида, на газете, которая лежала на сиденье. Он привык к выходкам Эверта, научился их терпеть. Но случившееся никак не вязалось ни с расследованием убийства под Фридхемсплан, ни с «боингом-737-300», только что взлетевшим с никому не нужными детьми. Что-то стряслось.

Он еще раз обошел все управление, расспрашивая встречных коллег, не видели ли они его начальника, проверил гараж, на месте ли машина, звонил на коммутатор, просил соединить то с одним коридором, то с другим, то с одним этажом, то с другим, заглушал тревогу, но безуспешно.

Усталый и опустошенный, он сел на скамейку возле бюро пропусков, не в силах больше задавать вопросы, и совсем было сдался, когда кто-то из гражданских служащих похлопал его по спине и сказал, что час-другой назад встретил комиссара Гренса в длинном темном коридоре подвального этажа, ведущем в архив.

*

Дверь в архив городской полиции стояла настежь.

Свен Сундквист шагнул в первый узкий проход между одинаковыми металлическими стеллажами. Материалы расследований, в хронологическом порядке. Он открыл дверку в соседнюю, проходную комнату — новые ряды стеллажей. В глубине находилась третья, самая большая комната, где хранились самые старые дела, машинописные документы, по краю полки — год, месяц, день.

Там кто-то был.

Кто-то шевельнулся, он уловил дыхание, неподалеку от выхода, на одном из двух читательских столиков, горел свет.

Он сидел у соснового стола на жестком стуле.

— Эверт!

Свен видел широкую, чуть сутулую спину.

— Эверт, послушай!

Несколько шагов, и Свен Сундквист остановился рядом.

— Эверт, это я. Свен.

На столе лежала раскрытая картонная папка. Дело двадцатисемилетней давности. Расследование о причинении вреда здоровью полицейского.

Молодая сотрудница полиции серьезно пострадала и остаток жизни проведет в приюте.

Свен Сундквист пробежал глазами открытую страницу дела, где несколько раз встречалось ее имя.

Анни Гренс.

Они были женаты?

Свен чуть не полжизни знал своего начальника.

Этот человек бывал и агрессивным, и раздраженным, и натянутым, и сосредоточенным, и усталым, и неистовым, а то и все сразу.

Но никогда таким, как сейчас.

Свен никогда не встречал эту женщину.

Даже когда Свен положил ему на плечо руку, комиссар не пошевелился.

Хотя Эверт из тех, кого просто так за плечо не возьмешь, не любил он прикосновений и не скрывал этого.

Единственная женщина в жизни Эверта, от которой он не мог отступиться, и оттого она стала его одиночеством.

Свен Сундквист наклонился, заглянул ему в лицо.

Полузакрытые глаза, тело напряженное как струна, налитая кровью шея и дрожащие руки — он взял коричневую папку, положил на колени.

— Она умерла. Я убил ее.

*

Марианна Херманссон не любила летать.

Мощные порывы ветра сотрясали самолет, и она решила, что никогда впредь не позволит никому распоряжаться своей жизнью. Огляделась по сторонам. Никто вроде бы не боится. Дети в конце концов успокоились, некоторые уснули, коллеги в форме и социальные работники негромко беседовали или читали глянцевые журналы, которые достали из кармашков кресел, стюардессы сразу задернули штору, отделяющую хвост от передней части салона, и исчезли. За стеклами иллюминатора вечерело, небо вверху и облачная пелена внизу, ничего не разглядишь, но она знала, что Балтийское море давно осталось позади, сейчас они, наверно, где-то над Центральной Германией. Она посмотрела на сидевшую рядом Надю, та спала, а Херманссон думала о двух минувших днях, о странном ощущении, что возникло у нее во время допроса этой девочки с изрезанными предплечьями, похожей на ее младшую сестру, думала о том, как по-разному складывается жизнь в разных условиях. Самолет снова тряхнуло, она наклонилась вперед, поправила у спящей девочки ремень безопасности, коснулась ее тонкой хлопчатобумажной кофты и в тот миг, когда ее рука дотронулась до Надиного живота, она вдруг почувствовала, что он вправду округлился, что уже весной эта пятнадцатилетняя девочка родит другого ребенка.

*

Это еще не скорбь. Еще не одиночество. Их не было и не будет, пока он способен продолжать….

Ее окровавленная голова у меня на коленях.

Он убил ее, давным-давно, он сидел за рулем, он положил начало жизни без мыслей, несчетным дням в инвалидном кресле у окна с видом на залив.

Ее больше нет.

Эверт Гренс дрожал, дрожал с тех самых пор, как шесть часов назад в бетонном гараже впервые услышал сообщение о смерти.

Сейчас он стоял посреди туннеля.

На лбу фонарь, в руках противогаз.

Он продолжал работать, он не знал иного способа и будет работать, пока мучительная боль внутри и гнетущая тоска не принудят его остановиться.

Он вошел в туннель через серую стальную дверь в стене крунубергского гаража, зная, что в ту же минуту спецподразделения, по четверо полицейских в каждом, сдвигают чугунные крышки девятнадцати канализационных колодцев, спускаются под землю и шаг за шагом продвигаются к Фридхемсплан. Он прошел метров сто и остановился на площадке, где сходилось несколько туннелей, образуя подобие большого зала, коротко кивнул сотруднику спасательной службы, когда заработали десять передвижных вентиляторов, размещенных в системе туннелей, — на сей раз никакие костры им не страшны. Гул огромных вентиляторов едва не заглушал рацию в его руке, он прибавил громкость, чтобы все ожидающие приказа коллеги и социальные работники могли без труда держать связь.

Потом Эверт Гренс отвернулся, устремил взгляд в один из туннелей.

Скоро он схватит убийцу.

— Что ты, черт побери, делаешь?

Голос донесся из темноты, где проход сужался. Знакомый голос.

— У меня есть разрешение.

Ларс Огестам собирался домой, когда занимавшийся вечер нашептал ему об Эверте Гренсе и новой операции в стокгольмских подземельях. Как был в легких туфлях из тонкой черной кожи, он выскочил из конторы на Кунгсбру и по заснеженным тротуарам помчался к месту сбора в крунубергском гараже.

— Что? Так это же, черт возьми, мое разрешение, Гренс! — Он смотрел на бумагу в протянутой руке комиссара.

— Конечно.

— Ты получил его от меня на прошлую операцию!

— Я не вижу здесь даты, ограничивающей срок его действия. Потому что прокурор, который выдал разрешение, не счел нужным ее проставить.

Рация затрещала, двое полицейских, находившихся в туннелях в нескольких сотнях метров отсюда, докладывали обстановку. Огестам подождал, пока шум вентиляторов не стал опять единственным звуком, какой он слышал.

— Я прекращаю эту операцию.

— Пожалуйста. Если хочешь подвергнуть моих людей смертельной опасности. Ты не хуже меня знаешь, что мы взяли под контроль все выходы. Прекращая операцию, ты подставишь наших людей под удар, сделаешь их беззащитными перед человеком, который уже совершил убийство.

— Эверт, я знаю, что произошло.

— Я очищу эти туннели.

— Ты действуешь опрометчиво.

— Уходи.

*

На все ушло полтора часа.

Он вернулся на место сбора, за сотню метров от двери в крунубергский гараж, где туннели сходятся, образуя довольно просторное помещение.

Туннель под Алъстрёмергатан под контролем. Мы входим.

Он справился, спокойно перевел дух, операция завершена.

Костер погашен. Дым выветривается.

Все прошло быстро. Бездомные действовали так же, как в прошлый раз, пятнадцать очагов возгорания, но теперь полицейские были в противогазах, а вентиляторы повернули дым в сторону поджигателей, которые задыхались от собственных костров.

Мы под перекрестком Флеминггатан и Фридхемсгатан. У нас нет ключей от двери в соединительный коридор. Придется взломать.

Когда подземные обитатели поняли, что убежать не удастся, кое-кто из них пошел в атаку, вооружившись палками, ножами и камнями.

Пострадал полицейский. Прошу помощи. Возможно сотрясение мозга в результате падения.

Через несколько минут Гренс внезапно покинул свой пост на перекрестке.

Найдено помещение, которое кажется жилым.

Патруль в туннеле под Альстрёмергатан вызывал всех социальных работников, Эверт Гренс присоединился к ним.

Довольно большое помещение, изначально, похоже, армейский склад. Одиннадцать обитателей.

Одиннадцать женщин, из них четыре несовершеннолетние.

Он стоял в дверях, осматривал это подобие жилища: перевернутые ящики вместо столов, красные скатерти, вазы, несколько стульев, диван, лампы, подключенные к проводке под потолком. Молча они одна за другой вышли из комнаты, Эверт запомнил грязные изможденные лица, особенно девочку с множеством серебряных колечек в ухе, ту самую, с фотографий разыскной базы.

Вдали слышен шум. Возможно, кое-кто сумел сбежать.

Они продолжали опустошать подземелье, отловили еще двенадцать бездомных, двенадцать мужчин разного возраста, обнаруженных в разных частях туннельной системы. Вместе с одиннадцатью женщинами их отвели к бытовке на Фридхемсплан. Когда их, грязных и замерзших на январском морозе, допросили, Гренс принял решение. Нельзя людям, черт побери, жить в таких условиях, среди крыс и темноты. Он распорядился выставить охранников из частных агентств у каждого спуска в районе Фридхемсплан. Коль скоро мы выгоняем их на улицы, власти обязаны о них позаботиться. И те, что сбежали, те, кого полиция не сумела схватить, никогда больше не вернутся под землю.

*

Эверт Гренс одиноко стоял в темноте туннеля.

Он упаковал свой противогаз, ручные фонари, смолкнувшую рацию. Операция прошла четко, организованно. Он не изменит своей оценки и позже, когда это будут обсуждать в СМИ и на внутренних собраниях. Двенадцать мужчин, семь женщин и четыре несовершеннолетние девочки выдворены из подземелий и взяты под опеку. Кое-кто заявлял, что двое пожилых бездомных, которых через неделю после зачистки нашли замерзшими в туннелях метро возле Стадсгордскайен (тот и другой были раздеты догола, так часто бывает, когда смерть ходит об руку с морозом; одним из них оказался Миллер), — кое-кто заявлял, что их гибель есть результат закрытия туннелей, эти люди отчаянно искали тепла. Но Гренса такие доводы не убедили: бездомные замерзали насмерть каждую зиму.

Комиссар медленно зашагал прочь, один шаг тяжелый, другой едва заметный, негнущаяся нога болела, усиливая хромоту. Он направлялся к двери в гараж полицейского управления, минувшие несколько часов были полны хлопот, он проголодался, хотел пить и решил наведаться к торговому автомату в коридоре, а затем продолжить облаву на человека, которого, собственно, искал.

Он только что допросил двадцать трех обитателей подземелий в районе Фридхемсплан.

И был уверен, что убийцы среди них нет.

 

Настоящее время

четверг, 9 января, 19:45

церковь Святой Клары

Эверт Гренс идет через гараж управления и с каждым шагом чувствует себя все более опустошенным. Напряженная подземная операция отодвинула мысли о ней, ужасные мысли, которые кромсали мозг на части; пока он работает, пока видит, как она сидит у окна и смотрит на воду глубоко внизу, она будет жива.

Сегодня вечером он домой не пойдет.

Вот и лифт. Слишком тесный и медленный, он все же остается самой простой дорогой в отдел. Перед комиссаром двое коллег, мужчина и женщина, незнакомые, молодые, им еще работать и работать. Интересно, понимают ли они, что в конечном счете сорок лет службы совершенно ничего не значат.

Трудно достать из кармана мобильник, когда ты зажат между коллегами и стенкой лифта. Гренс проклинает кабину, рассчитанную на детей.

— Эверт, это я.

Вопреки обыкновению, Свен говорит быстро и громко:

— Мне звонила Сильвия, сестра милосердия.

Свен Сундквист звонит из машины, он только что спешно покинул дом в Густавсберге и на полной скорости гонит обратно в Стокгольм. Несколько минут назад Сильвия описала ему девочку, которая сидит на одной из передних скамей в церкви Святой Клары. Сидит там весь день с раннего утра, не желая ни с кем общаться. Она заторможена и неконтактна, судя по запаху и виду — бездомная. В этом нет ничего необычного, люди, ищущие защиты и утешения, часто заходят в эту церковь, расположенную между Центральным вокзалом и площадью Сергельсторг, тихое пристанище среди городской лихорадки. Но Сильвия говорила о фото из дела более чем двухлетней давности, которое видела в папке Свена, и о снимке, хранившемся в портмоне Лиз Педерсен, и об описании Миллера, рассказывавшего, как девочка выглядит сейчас.

Рост, вес, цвет глаз — все совпадает.

Девочка в грязной красной куртке и в двух парах длинных штанов под юбкой, возможно, Янника Педерсен, которую они ищут.

Гренс с силой жмет на кнопку «стоп». Коллеги сердито смотрят на него, но ему совершенно наплевать на их вопросительные физиономии и укоризненные глаза. Он жмет на кнопку подвального этажа, молча, ни на кого не глядя, выходит из лифта.

Он снова ощущает реальность, энергию, силу.

Через пятнадцать минут все кончится.

Она по-прежнему сидит, глядя прямо перед собой, но знает, что церковь пуста. Уже некоторое время пуста. Нет ни мужчины, ни женщины, которые здесь работают и пытались накормить ее и поговорить с ней, она не видит их, не слышит, кругом тишина. Она сидит здесь уже много часов, похоже, уже вечер, за большими витражными окнами темно. Она тянется за бутербродом на скамье, пьет сладкий сок.

Теперь она знает. Она поступила правильно.

Встает, пора возвращаться.

Эверт Гренс ждет на лестнице у Клара-Вестра-Чюркугатан, когда Свен Сундквист выходит из машины. Они не разговаривают, спеша по темному церковному двору, в этом нет нужды, сейчас все кончится. Холодно, и те, что стоят возле могил и продают ночное «утешение», мерзнут, несмотря на пальто и две пары перчаток. Они видят полицейских всего в нескольких метрах от себя, но не прячутся, знают, что никто не ловит мелких торговцев героином в такую канальскую погоду. Дверь в Малую церковь открыта, полицейские здороваются с церковным сторожем, который сидит на стуле у окна, и смотрят на Сильвию. Она встает из-за письменного стола, в толстой куртке и большом шарфе.

— Отопление. Не работает.

Гренс считает стеариновые свечи, восемнадцать штук в маленькой комнате, единственный обогрев.

— Ты звонила.

Сильвия подходит к блюдцу с тремя белыми свечами потолще, греет над ними руки.

— Я не уверена. Но возможно, это она.

Она смотрит на сторожа, потом в окно, в темноту вокруг большой церкви.

— Джордж приметил ее с утра. Я сама заходила туда за день семь раз. Пыталась до нее достучаться. Не вышло.

Она опускает руки к самому огню, худые пальцы совсем красные.

— Она истощена. От нее пахнет. Она давно живет на улице. Опознать ее я не могу. Она никогда не бывала здесь. И все же, судя по фотографиям, которые я видела, и по рассказам Миллера, который описал, как она сейчас выглядит, девочка, похоже, та самая.

Янника встает с жесткой деревянной скамьи. Все тело ноет, ноги, спина — она не двигалась с самого утра. Выходит в центральный проход, направляется к двери, которая называется северным притвором и расположена на длинной стороне церковного здания. Она снова чувствует руки, они трогают ее, она замирает, ей не скрыться от них, снова ее охватывает страх, она готова лечь на каменный пол церкви, но вдруг понимает, что это ни к чему.

Они не достанут ее, больше не достанут.

Она открывает дверь. Холодно, и она чуточку зябнет.

Следом за сестрой милосердия и церковным сторожем Гренс и Сундквист входят в массивную дверь главного церковного притвора. Огромное помещение встречает их тишиной и тонкими стеариновыми свечами, которые прихожане покупают по пять крон за штуку и втыкают в металлическое кольцо, слабые огоньки трепещут на сквозняке.

Никого, вообще никого, ряды скамей пусты.

— Она сидела здесь с самого утра. — Рука Сильвии указывает в глубину пустой церкви. — Второй ряд, ближе к середине.

Эверт Гренс смотрит туда.

— Когда ты ее видела?

— Когда заходила сюда прошлый раз. Минут тридцать назад. Как раз перед тем, как позвонила.

Они осматривают каждый ряд скамей в огромном зале.

Выходят через разные притворы, идут вокруг церкви — никого, только ветер.

Осматривают проход возле алтаря, отпирают калитку, ведущую к церковной кафедре, поднимают стулья на хорах.

Ее нет.

Янника пересекает большую лужайку, она мерзнет, вспоминает, что вот так же было, когда она маленькой девочкой ходила с родителями на могилу бабушки. Видит неподалеку торговцев наркотой, слышит их оклики, но молчит, не оборачивается. Спускается по лестнице на Клара-Вестра-Чюркугатан, снова чувствует руки на груди, на бедрах, сильные руки, их не оттолкнуть, мамины руки. Она дрожит, ей страшно, но не так, как прежде, она знает, что можно идти дальше.

Канализационный колодец посреди улицы, неподалеку от ворот большого гаража.

В ее красной куртке спереди есть большой карман, где лежит длинный металлический прут, который она позаимствовала из рюкзака Лео. Она просовывает его в щель между крышкой и асфальтом, острый крюк цепляет тяжелую крышку, и она поднимает ее, как учил Лео, одним сильным рывком.

Мама нашла ее. Мама узнала, что она живет внизу.

Может, Янника уже тогда знала.

Она ждала ее на том месте, которое предложила мама. Смотреть на нее было трудно, она предпочла смотреть на рождественские звезды в окнах многоквартирных домов, такие красивые, свет смотрится очень красиво, когда темно. Потом они вместе спустились через колодец на углу Арбетаргатан и Мариебергсгатан. Два с половиной года прошло, а голос у мамы все тот же, дыхание все то же и руки те же, они потянулись к Яннике.

Именно это и напугало Яннику.

Именно это заставило Яннику снова и снова пырять ее ножом, до полного изнеможения.

Янника не плакала, задним числом даже обрадовалась, только смотрела на нее, а когда Лео вытащил ее в туннель, вдруг подбежала и стала плевать на нее, снова и снова.

Она улыбается, все это было давно, она медленно спускается в колодец, узкие металлические ступеньки скользят, и она крепко цепляется за них, знает, что внизу ей предстоит проделать долгий путь до Фридхемсплан, она вернется домой, к Лео, и, может быть, может быть, когда-нибудь выяснит, где живет отец, может быть, навестит его.

 

От авторов

Все неправдоподобное в этой истории — чистая правда.

Все правдоподобное — вымысел.

Правда, что четырнадцатилетняя девочка долгое время жила с пожилым мужчиной в туннелях под Фридхемсплан.

Правда, что одиннадцать женщин разного возраста жили вместе в туннелях под Фридхемсплан.

Правда, что сорок три румынских ребенка в сине-желтых комбинезонах были брошены в центре Стокгольма, убежденные, что находятся в Шотландии.

Правда и то, что растет число молодых женщин, бегущих от реальности. Правда, что общество сваливает ответственность за трудных молодых людей на дельцов, которые, выкупая у общества права на опеку, здорово на этом наживаются. Правда, что, как никогда, много шведских девушек и женщин продают себя, чтобы выжить.

Но ни одно ведомство не станет говорить об этом.

Официально в Швеции не существует бездомных детей. Официально проституция уменьшилась после принятия закона о проституции. Официально…

Приемный отец некоторое время стоял на пороге Надиной комнаты, продолжая говорить о шведских уличных детях, которых якобы не существовало; Господи, щеки его покраснели, эти дети до смерти напуганы, они прячутся, черта лысого они позвонят в социальное ведомство и напомнят о себе.

Власти не знают и не хотят знать. Ведь как только они признают проблему, потребуются новые средства для ее решения. Ныне разыскной работой на улицах, в парках, в подъездах занимается главным образом церковь, добровольцы. А добровольцам молчать незачем. Добровольцы просто помогают.

И все же это роман. При том что в основу его заложена правда. И мы, разумеется, сочиняли, поскольку романы допускают и даже требуют менять судьбы, что особенно важно, когда речь идет о заброшенности. Вот почему наша история о девочке из подземелий есть рассказ о разных девочках, которых мы встречали в разных местах, на разных этапах бегства от реальности. Рассказ об одной из девочек, жившей в туннелях, среди десятка других таких же. Обстоятельства, приведшие в Стокгольм сорок трех румынских детей в комбинезонах, вымышленны, хотя могли бы оказаться правдой, но детей бросили здесь по другим, не менее отвратительным причинам. Информация, которую автору сообщили конфиденциально, может и должна, как мы считаем, использоваться именно как пример, но с измененными действующими лицами.

Изменено и кое-что другое. Описание системы туннелей мы иногда приспосабливали к своему повествованию, в вымышленных рассказах это порой необходимо. Что же до военных частей системы туннелей, то здесь мы полагали своим долгом подправить действительность, ведь мы ставили перед собой задачу рассказать о жизни людей, а не рассуждать о безопасности государства.

Наконец, улицы, упомянутые в этой истории, действительно находятся в центре Стокгольма.

И совсем последнее. В названии PRINCIPAUTE DE MONACO отсутствует акцент над «Е», поскольку именно так оно пишется на номерных знаках княжества Монако.

 

Выражаем огромную признательность

Помощнику брата милосердия Томасу Хелльстрёму, брату милосердия Хансу Хернберг-Братту и Марии Свенссон за уникальные сведения об обществе, которого мы не видим, но которое тем не менее существует. Мы восхищены силой вашего духа.

Янне, которая долгие годы жила под землей и открыла дверь в мир, от которого у нас не было ключей.

Пяти девочкам и юным женщинам, имен которых мы обещали не упоминать, и поэтому в нашей истории все они именуются Янникой, мы надеемся, что все они вернулись домой.

Инспектору криминальной полиции Яну Стольхамре и комиссару Инге Лилль Франссон — за сведения о работе полиции, Лассе Лагергрену — за медицинские консультации, Лассе Русенгрену — за расширение наших познаний о системе туннелей.

Фиа Рослунд — за помощь в написании романа.

Ване Свенссону, Никласу Брейману, Эве Эйман и Даниелю Маттиссону — за особо дельные замечания.

Никласу Саломонссону, Эмме Тибблин и Нине Эрсён из Агентства Саломонссона — за их компетентность, тепло и силу, превосходящую все границы.

Эрику Тунфорсу — за обложку, которая есть часть содержания нашей книги, а также Астрид Сивандер и Лисе Лотте Олайсен — за добросовестную корректорскую работу.

Маттиасу Бострёму, Чери Фуссер, Лассе Екселлю, Мадлен Лавасс, Анне Карин Сиглинг, Анне Хирви Сигурдссон, Анн-Мари Скарп, Карин Вален и Лоттис Вале из издательства «Пират» — за удовольствие работать с прекрасными профессионалами и людьми.

Особая благодарность Софии Браттселиус Тунфорс, нашему издателю.