Он стоял на углу, где кульверт делает последний поворот.

Казалось, на лице у нее кое-чего не хватало.

Отсюда был виден весь конец подвала, плохо освещенная часть.

Не было кожи.

Продвигаясь, Эверт Гренс старался ступать в точности на те же места, что и раньше, когда шел сюда следом за Нильсом Крантцем. Ему вовсе не хотелось дурацких разговоров с криминалистом насчет где, что и как. Он только что видел такое, о чем и помыслить не мог, и должен был обдумать это в одиночестве, взглянуть со стороны, чтобы понять.

В нескольких местах ее лицо словно изрыто ямами.

Вытянутое пространство, тьма, норовящая заполонить его. В некотором отдалении — место действия. Крантц и Эрфорс распорядились установить мощные лампы, чтобы осветить восемь металлических коек, конусы света четко разделили подземный коридор, одна его часть утонула во тьме, другая, ярко освещенная, отчетливо выступила на первый план.

Гренс хорошо видел, что она лежала на спине и была в куртке, цвет которой трудно определить из-за засохшей крови.

Но лица отсюда не разглядеть. Жуткие ямы.

Нильс Крантц и двое его коллег все еще ползали по полу, одетые в белое, с фонариками в руках, обыскивали каждый миллиметр бетона от койки до конца кульверта. То один, то другой вставал на ноги и подзывал других, показывая им что-то почти невидимое.

Гренс вздохнул. Через несколько минут они начнут говорить об этом.

— Эверт!

Через несколько минут — это сейчас.

— Эверт, похоже… похоже, тут вроде как… укусы. — Людвиг Эрфорс стоял возле койки. Сунув диктофон в карман пиджака, снимал перчатки. — Причиненные после смерти. — Судмедэксперт жестом предложил Эверту Гренсу стать по другую сторону койки. — Но умерла она, по-видимому, вот от этого. — Он указал на грудь и живот женщины. На заскорузлой ткани куртки обозначились темные контуры пятен высохшей крови. — Колотые раны, нанесенные предположительно длинным узким ножом. Их много.

Ты пролежала здесь несколько дней. На лице у тебя кое-чего не хватает. Например, здесь, на скуле, с правой стороны.

Гренс смотрел на бездыханную женщину.

Ямы, я вижу твои кости, ты знаешь?

Она — работа. Для него, для Эрфорса, для Крантца.

Не человек. Всего лишь то, что они будут анализировать, пока не разберутся во всем и не перейдут к анализу чего-нибудь другого.

Не человек, уже не человек.

Эверту Гренсу требовалось больше информации. Но он понимал, Эрфорс сказал все, что мог. Он вернется после вскрытия, когда выяснятся новые детали, новые факты, которые в долгом ходе расследования станут частью будничной жизни безымянной женщины.

Гренс отвел взгляд от ее лица, обошел вокруг койки, остановился, сделал еще круг. От нее пахло. Как-то странно. К сильному сладковатому запаху трупа примешивалось что-то другое.

Еще круг.

От нее пахло дымом. Не сильно, словно кто-то покурил, проветрил помещение и нагнулся к тебе, едва уловимый затхлый запах, прилипший к одежде.

Он нагнулся, совсем близко, но не касаясь ее одежды.

Дым не табачный. Скорее запах гари, кислый сероватый дымок от сырой листвы.

Находясь так близко от мертвых, пожалуй слишком близко, он не мог отделаться от ощущения, что они смотрят на него. Без любопытства, без особенного интереса, скорее равнодушно, немного обиженно.

Кто ты? Что ты делаешь возле меня? На что смотришь?

И он вполне мог их понять.

— Я поговорил со всеми тремя.

Свен Сундквист шел точно так же, как он сам, стараясь двигаться по указанному Крантцем маршруту. Гренс слушал, кивал, ждал подробностей.

— Они все — и охранник, и начальник смены, и врач — трогали одеяла. Как мы и думали. А возможно, трогали и тело.

Эверт Гренс знал, что для Свена невыносимо находиться рядом с трупами. Младший коллега слишком любил жизнь, ключом кипевшую вокруг него. По крайней мере, Гренс привык думать, что такие люди, как Свен, не могут примириться со смертью. Поэтому разделение труда на первом этапе расследования убийства с годами сложилось само собой. Свен вел допросы вдали от места преступления, тогда как он сам вел дознание в непосредственной близости от погибших.

— Я предупредил, что у них возьмут отпечатки пальцев и ДНК для возможного последующего исключения.

Свен Сундквист стоял в нескольких метрах от койки, Эверт Гренс — между ним и трупом. Гренс заслонял тело, так что Свен Сундквист не видел безмолвного рта и пустых глаз. Он с благодарностью посмотрел на своего начальника.

— Одеяла упакованы в пакеты и полчаса назад отправлены в Линчёпинг, в Государственную экспертно-криминалистическую лабораторию, для анализа. А тело…

Он замолчал.

Эверт Гренс нечаянно подался в сторону. И Свен Сундквист увидел труп. Не мог не увидеть.

Его взгляд впервые скользнул по ее лицу, по ямам. Он видел ее лишь мельком, когда они пришли сюда, а после старательно смотрел в сторону. Но теперь будто прилип к ней взглядом и не мог оторваться.

— Кажется…

— Я позабочусь о трупе, Свен. Тебе незачем здесь оставаться.

— Эверт… кажется, я узнаю ее.

*

Кресло было мягкое, от подушки сиденья и до верха спинки, до самых плеч. В нем можно утонуть, спрятаться; красная кожаная обивка пахла новизной и роскошью. Она громко хихикнула. Если б кто заглянул сейчас в эту комнату! Темный туннель в семнадцати метрах под асфальтом, воздух пропитан запахом поддонов и технического спирта. Бетонное помещение за железной дверью, с тонкими матрасами и желтыми больничными одеялами на полу. И девочка с сажей на лице, вполне всем тут довольная.

Она снова хихикнула.

Девочка, сидящая в кресле.

В новеньком кресле стоимостью тридцать тысяч крон, которое Лео три ночи назад забрал из кабинета одного из начальников школьного ведомства.

Она так и не поняла, как он умудрился протащить его из тамошнего подвала, что на углу Альстрёмергатан и Фридхемсгатан, через канализационный коллектор, именно там очень узкий, а потом сюда, по длинному соединительному коридору.

У нее был день рождения, и она пожелала в подарок кресло.

Она слегка покачивалась взад-вперед, пыталась успокоиться. Смотрела на него, он опять спал, почти у ее ног, и будет спать долго, после ночных-то странствий.

Она хотела опять хихикнуть. Это ведь так здорово. Но не получилось.

Ненавидела она один-единственный день.

Ей не хотелось ничего другого. Хотелось каждый день, каждый час жить, как теперь, с Лео, с темнотой, с теми, кто не навязывается.

Только вот этот день.

Два часа, раз в неделю. Когда нужно быть чистой. И видимой.

Лео много раз говорил, что это, мол, не обязательно. Много раз смотрел на нее, прежде чем она покидала комнату, просил остаться.

Один-единственный раз в неделю без защитной пленки.

Она этого не любила. Но знала, что так надо. Ради себя самой. Ради лекарства. Его всегда хватало ровно на семь дней, и этот способ — самый простой. Ей необходимо чувствовать себя спокойно, а Лео необходимо переносить свет, который распугивал больших крыс.

Он делал все. А она могла сделать только это. Таков ее вклад. Иначе в ней не будет нужды.

Она снова примет душ.

Оттолкнет руки, которые с давних пор преследовали ее всякий раз, когда она открывала кран, и крепко вцеплялись ей между ног, пока одна лишь вода проникала между их телами.

Она громко хихикнула.

Получилось.

Стоит только напрячься, крепко сжать кулаки, смешки сразу тут как тут.

Лео спал крепко и проспит еще несколько часов. Он лежал на животе, как почти всегда, уткнувшись лицом в матрас.

Она чувствовала себя одинокой.

Осторожно раскачивалась в кресле, взад-вперед, сигарета, его медленное дыхание.

Пропади он пропадом, этот день.

Она не могла прогнать собственные мысли, ей нужно поговорить, просто поговорить, о чем угодно, но с кем-нибудь, не с самой собой.

Красная куртка висела на гвозде у двери, она надела ее, в туннеле, что вел на север, всегда зябко, дует там очень.

Две сотни метров, если пойти ближней дорогой, и почти вдвое больше, если выбрать любимый путь, по старой бетонной трубе, где можно идти выпрямившись во весь рост.

Комната у него маленькая, больше похожая на случайную выемку, можно пройти мимо и не заметить, ведь чуть дальше впереди — огромное помещение, настоящий зал, занимающий большую часть пространства под парком вдоль Игельдаммсгатан.

Миллер сидел по-турецки, прямо на земле, он был один, как она и надеялась. Полосатая шапка надвинута на лоб, кустистые брови, волосы возле щек растрепаны еще больше, чем несколько часов назад, когда он вместе с безымянным стучался в их дверь, на подбородке многонедельная щетина.

Она знала, что лицо у него доброе. Правда, сейчас не разглядишь.

— Можно войти?

Он кивнул. Он как Лео. Скупой на слова.

Она опустилась на коленки, вползла внутрь. Через метр-другой стало попросторнее. В полный рост не встанешь, но почти.

Он достал нераспечатанную пачку печенья:

— Хочешь?

— Нет.

— Сигарету?

— Да.

Миллер отложил печенье в сторону, разыскал табак и бумагу в одном из многочисленных карманов. Посмотрел на нее:

— Сегодня?

Он знал, куда она собирается. Знал, что она принесла с собой. У всех у них, по сути, одинаковая история. Маленькие девочки, дети, сбежавшие из дома, чьи-то руки, которые о них позаботились, приютили на неделю, на месяц. Ему это не нравилось, но он молчал. Обычно они опять исчезали, прежде чем он успевал запомнить их имена. Но были и такие, как она. Те, что не уходили. Грязь, сажа, нечистоты становились для них защитным покровом, оболочкой, без которой они были словно прозрачны.

— Сегодня.

Она оставалась здесь дольше всех прочих. Года два уже, а может, и больше. Пришла сюда совсем маленькой девочкой. Теперь она стала другой.

— Ты ведь поступаешь так, как хочешь.

— Всего на час-другой.

— Как хочешь.

Миллер любил ее. Но никогда никого не выдавал.

До того дня, три недели назад.

Он долго обдумывал свое решение. Она такая молоденькая, такая хрупкая… он боялся, что задним числом пожалеет, однако теперь, глядя на нее, не чувствовал сожаления, не раскаивался, он поступил правильно, иной раз и так бывает.

Ах ты, малышка.

— Только на час-другой. Ну как?

Она попробовала улыбнуться. Даже рассмеяться.

Ах ты, малышка, малышка.

Он все тщательно продумал. И выбрал сестру милосердия, Сильвию, пожилую женщину, которая работала в общине Святой Клары и несколько раз в неделю приходила на угол Фридхемсплан, раздавала кофе и бутерброды.

Я проболтался, рассказал о тебе кой-кому наверху, ради твоего блага.

Три недели назад. Он взял кофе и попросил сестру милосердия отойти в сторонку, подальше от чужих ушей. Эта женщина когда-то сама жила на улице, а потом изменила свою жизнь, она попусту не болтала, он ей доверял. Они отошли к автобусной остановке, и он рассказал о девочке, которая живет в подземельях и не возвращается наверх. Он больше не в силах с этим мириться. Два с лишним года видел ее в коридорах и знал, есть люди, которые тоскуют по ней.

Тебе здесь не место, ты слишком молода, чтобы прятаться.

— У тебя есть еще?

Она показала на сигарету, от которой остался только пепел. Пакет с табаком был пуст, Миллер вытащил изо рта свою сигарету, дал ей:

— Держи.

Он поступил правильно.

— Не стоит тебе так много курить.

— Мне надо.

— Зачем?

— Просто надо, и всё.

Она держала ее в руке, рука дрожала, он замечал в последние месяцы, что она дрожит все сильнее.

Он провел ладонью по ее спутанным волосам.

Он все рассказал. Он больше не одинок. Сильвия тоже знает о ней.

Она может делать с этим знанием что хочет.

Теперь это не его дело.

*

От нее пахло дымом.

Запах кисловатый, душный. Перед глазами упорно стояла тлеющая куча мокрой листвы. Хорошо знакомый запах.

Эверт Гренс по-прежнему находился рядом с освещенной койкой. Недавно ты была жива. Женщина, у которой на лице кой-чего не хватало. А теперь мертва. Он смотрел на ее грудь и живот, куда, по словам Эрфорса, кто-то вонзал нож, снова и снова.

У тебя есть имя. Ты о чем-то думала. Где-то у тебя был дом.

— Эверт? — Нильс Крантц стоял у ограждения, куда совсем недавно заходить запрещалось. Знаками подзывал Гренса, Свена Сундквиста, который ждал поодаль, и Эрфорса, собиравшегося уходить. — Идите сюда.

Крантц стал на колени, попросил остальных сделать то же самое. Одна из ультрафиолетовых ламп, с какими он работал раньше, лежала перед ним, он поднял ее, осветив пол, пыльный бетон возле своей левой ноги.

— Теперь мы знаем, откуда она тут взялась.

Они передвигались по зоне, которую криминалист и два его помощника только что осмотрели.

— Следы волочения. Заканчиваются у койки с трупом. Сгустки свернувшейся крови и текстильные волокна, вероятно от ее одежды. Рядом мы зафиксировали следы ног. Вероятно, того или тех, кто ее тащил.

Гренс присматривался, не видя того, о чем говорил Крантц.

— Следы волочения. Откуда?

— Протяженность следов сто шестьдесят два метра. Вон оттуда.

Он показал в ту сторону, откуда сорок пять минут назад пришли Гренс и Сундквист.

— Идите за мной.

Нильс Крантц встал, пошел. Эверт Гренс достал мобильник и на ходу уже в третий раз попробовал дозвониться до персонала Аннина санатория. Он знал, что сейчас ее уже, как всегда, доставили в одну из небольших клиник, наверняка дали наркоз и вот-вот отвезут в операционную. Знал, что предстоит обычное обследование, какие-то замеры внутричерепного давления, что персонал санатория много раз за последние годы просил его не нервничать, положиться на них, прекратить эти дурацкие проверки, которые были для него единственной опорой.

Не получалось. Страху не прикажешь.

Страх забивается вглубь и сидит там, как ноющая боль под ложечкой.

Он несколько раз чертыхнулся, даже заставил остальных обернуться. Третья попытка позвонить из этого окаянного подземелья — и третий раз неудача, связи нет.

— Минуточку.

Крантц поднял руку. Он стоял у двери посередине длиннущей стены. Тот же цвет, что и везде. Что это — намеренная маскировка или просто одна банка краски, которая все никак не заканчивалась? — спросил себя Гренс.

— Подождите там.

Серая дверь, которую при других обстоятельствах было бы трудно заметить. Но сейчас на сером виднелись черные пятна. Поверхность двери испачкана сажей.

— Мы пока не полностью ее осмотрели, хотим открыть и обследовать обе стороны. Персонал больницы имеет ключ только от одного замка. Мы ждем ключ от второго. — Крантц опустил руку и посмотрел на черные пятна. — Сто шестьдесят два метра. Следы волочения начинаются отсюда.

Свен Сундквист шагнул поближе к двери:

— Ты думаешь, эта женщина… оттуда?

— По всей видимости.

Эверт Гренс сделал четвертую попытку позвонить, и снова безуспешно. В сердцах отключил телефон.

— Боюсь, там возникнут проблемы. — Он стоял рядом со Свеном, в метре от стены кульверта. — За этой стеной начинается подземный Стокгольм. Настоящий. Огромная система туннелей, проходящая под улицами, парками, везде, куда ни ступи ногой. Многие километры бетонных труб, порой настолько широких, что можно спокойно гулять внутри. — Гренс махнул рукой возле замков.

— Я бывал там несколько раз. Не через больницу, через другие спуски. Такие двери есть в каждом общественном здании. По крайней мере, раньше все районы строили с выходом к туннелям. Иногда надо миновать коммутаторные помещения телефонной сети, в этом кульверте они тоже имеются, иногда электроподстанции. Но каждый раз через такую подземную дверь.

Людвиг Эрфорс до сих пор молчал. Сейчас он поставил свою сумку на пол.

— Ты говорил о системе туннелей. — Он медленно кивнул, словно себе самому. — Мне бы надо… Эверт, система туннелей… она связана с канализационными коллекторами?

— Тут все связано, вся эта хреновина. Канализация, армейские коммуникации, телекоммуникации, система теплоснабжения. Туннели разных размеров, идущие во всех направлениях, соединенные между собой коридорами, дверьми, люками и черт знает чем еще. Никто уже не представляет себе общей картины. Слишком все старое, слишком протяженное, расположено слишком глубоко. Господи Боже мой, одна только канализационная сеть — миль восемьдесят, считая с пригородами.

Эрфорс опять кивнул. Он из тех, кто заранее тщательно взвешивает каждый свой шаг. Из тех, кто сидит на кухне в уголке и слушает, пока в доме полным ходом идет праздник.

— Ямы на лице женщины. Теперь я знаю, откуда они.

Эверту Гренсу нравились такие люди, и он всегда слушал их очень внимательно.

— Бурые крысы, Эверт. Это их укусы.

Свен Сундквист встрепенулся:

— Укусы?

— Думаю, да.

Свен покачал головой:

— Но там… не знаю, ямы… они слишком уж большие.

Эрфорс отступил на несколько шагов назад, показывая рукой в ту часть кульверта, где лежал труп.

— Бурые крысы — животные крупные. До тридцати сантиметров. И хвост сантиметров двадцать. В общем, полуметровые зверюги. Думаю, ее погрызла не одна крыса. Они были разной величины, судя по укусам. В туннеле их миллионы. Одна крысиная пара при благоприятных условиях может дать за год потомство в тысячу голов.

В коридоре послышались шаги. Молодой полицейский, который утром встретил Гренса и Сундквиста в вестибюле больницы, быстро подошел к ним и ловко нырнул под бело-синюю ленту.

— Здание осмотрели, как приказано. Посторонних лиц не обнаружено, — сказал он, обращаясь к Эверту Гренсу, затем продолжил, теперь уже глядя на Нильса Крантца: — Начальник охраны сказал, что второго ключа в больнице нет.

— Это все?

— Все.

Эверт Гренс посмотрел на криминалиста, коротко рассмеялся:

— Я сам мог бы тебе это сказать, Нильс. Если б ты спросил. Надо связаться с гражданской обороной. Ключи от таких замков находятся у них.

Крантц ничуть не обиделся, сказал, что сейчас вернется, и куда-то ушел. Эверт Гренс подождал, пока его шаги стихли в отдалении, и подошел к Эрфорсу:

— Ты сказал, она пролежала здесь несколько дней. А точнее?

— Точнее пока не знаю.

— Попытайся. Прикинь. Как давно она мертва?

Эрфорс вздохнул:

— Я гадать не люблю, как тебе известно.

— Попробуй.

— Как минимум тридцать шесть часов. Точнее скажу после вскрытия.

Гренс смотрел на дверь в стене кульверта.

— Помоги-ка мне, Свен. Ты их допрашивал.

Свен Сундквист поискал под белым халатом, чувствуя боль в укушенных мальчиком пальцах. Осторожно выпрямил их и попробовал достать блокнот, застрявший в наружном кармане куртки.

— Согласно расписанию, вечерний охранник проходит по кульверту последний раз в двадцать пятьдесят. И в будни, и в выходные, поскольку вывозит мусор, я полагаю. Тогда, как утверждает начальник охраны, кучи одеял на койке не было. Стало быть, труп мог появиться здесь самое раннее в двадцать один час. — Сундквист полистал блокнот, открыл его на одной из последних страниц. — В семь тридцать утра ее обнаружил дневной охранник. На обратном пути с двумя вагонетками завтрака. Иными словами, она пролежала здесь десять с половиной часов. В этом кульверте. Если ее притащили из системы туннелей, собаки еще сумеют взять след.

Впервые за все утро воцарилась тишина. Крантц, который, шурша, елозил по полу, куда-то ушел, пластиковая лента никого сюда не допускала, а у Эверта Гренса больше вопросов не было. Он коротко кивнул, взглянув на Свена и Эрфорса. Ему надо подняться этажом выше, в комнату охраны, поискать обычный телефон, которому не мешают толстые стены.

Сначала он позвонил в дежурную часть. Через пятнадцать минут кинолог с собакой будет здесь.

Следующий разговор тоже был недолгим. В кратких словах он изложил Херманссон ситуацию с трупом в больничном кульверте. И попросил ее с этой минуты возглавить дело, с которого начался этот день, — дело сорока трех детей, брошенных в центре Стокгольма. Он знал, что Херманссон способна руководить большим расследованием, причем куда лучше многих более опытных сотрудников.

Третий звонок. Ни гудков, ни разрыва связи. В Аннином санатории на Лидингё, едва ли в миле отсюда, трубку сняли сию же минуту.

Он попросил к телефону Сюзанну, студентку-медичку, которая работала внештатно и которой он в целом привык доверять. Она подтвердила, что Анни увезли рано утром и сейчас она под наркозом, что позволит сделать рентген и проверить пластиковую трубку, вживленную в мозг. Это необходимо, чтобы избежать гидроцефалии, которая, как объясняла студентка, возможна при кровоизлияниях в результате черепно-мозговых травм. Всего одно слово…

И двадцать семь лет в инвалидном кресле.

Я не успел.

Он держал тяжелую черную трубку и слышал голос, который говорил о том, что должно его успокоить. Но мыслями был не здесь, а на прогулке, которую он, Анни и Сюзанна устроили прошлой зимой. Однажды, когда он пришел проведать Анни, она, как обычно, сидела у окна, глядя на жизнь, и вдруг помахала кому-то рукой. Гренс был в комнате и видел, как она махнула рукой белому пассажирскому судну Ваксхольмского пароходства. Засмеялась и несколько раз пошевелила пальцами. А ведь неврологи, черт побери, твердили, что она никогда не сделает такого сознательного жеста. Как сумасшедший он выскочил в коридор, плясал среди больничной мебели, хохотал и плакал, пока персонал не опомнился и не потребовал, чтобы он успокоился. Несколько дней спустя он купил билеты на этот самый пароход. Они плыли среди заснеженных стокгольмских шхер, пили кофе, и на Анни было коричневое пальто с пушистым меховым воротником. Он тогда не придал никакого значения беспокойству студентки, да и теперь тоже, хотя она предупреждала, что будет очень тяжело, если ожидания не оправдаются и якобы осознанное движение на самом деле окажется всего лишь двигательным рефлексом и что чрезмерная надежда может причинить боль.

Когда он вернулся в кульверт под больницей Святого Георгия, тишина была забыта.

Свен Сундквист и Людвиг Эрфорс, стоя посреди коридора, разговаривали — о чем, он толком не понял. Кинолог с собакой ждал у ограждения дальнейших распоряжений. Нильс Крантц получил ключ, отпер дверь в стене и сейчас, громко и фальшиво насвистывая, выявлял на внутренней поверхности двери отпечатки пальцев — орудовал кисточкой и порошком.

Эверт Гренс не спеша направился к двери. И остановился, когда Крантц раздраженно замахал рукой, — попробовал вглядеться в темноту проема. Кромешный мрак, в котором глаза вообще отказывались что-либо различать. Огромная цементная труба, уходящая вдаль, пожалуй, какая-то черная планка под потолком, а больше ничего. Но вот запах. Тот самый, кисловатый, дымный, как от убитой женщины. И тепло, здесь явно теплее, чем в кульверте.

Вот откуда ты взялась.

— Я закончил, — удовлетворенно произнес Нильс Крантц. Его миссия, осмотр места преступления, была завершена.

Ты умерла там.

— Больше не будешь мазать?

— Дверь открыта.

Гренс обернулся к кинологу. Примерно в его годах. Но более подтянут, и волос побольше. Собака неподвижно сидела у его ног. Овчарка, почти черная, гораздо темнее тех, каких он помнил по былым временам.

Четкие, отлаженные движения, чуть ли не автоматические.

Ременная шлейка, пятнадцатиметровый поводок, пристегнутый к ней карабином и пока что выпущенный совсем немного.

Улавливая сигналы, тренированное животное нетерпеливо заскулило и забило хвостом.

Кинолог перехватил взгляд Гренса и повел собаку к дверному проему.

Потом сделал знак рукой.

Вперед, в туннель.

Следующей командой он задал направление: прямо!

*

Она посмотрела на часы, лежавшие на ящике у стены. Маленькие, из серебристого металла, с голубым циферблатом. Она смотрела на них раз в неделю. Лишь раз в неделю ей нужно было знать время.

11:05. Еще почти час.

Лео опять проснулся, нервно зашевелился, с ним так бывало временами, когда вокруг становилось опасно, а он не мог спрятаться. Она привыкла к подобным случаям и иногда давала ему свои таблетки, хотя их едва хватало, справлялась с собственным страхом, но видеть его страх была не в силах.

Сегодня холоднее. Она мерзла в туннеле по дороге к Миллеру, но решила, что зябнет оттого, что не выспалась. Сейчас они оба мерзли. Лео, дрожа, стоял посреди комнаты, она набросила поверх куртки одеяло, но все равно не согрелась.

— Это не обязательно.

— Знаю.

Он открыл дверь, вышел в туннель. Следующая комната была в двух шагах. Дверь, разумеется, железная, ключ — один из связки поменьше.

Комната вроде той, где они жили. Такая же большая, холодные бетонные стены, электропроводка под потолком. Вероятно, подобно многим другим помещениям в этой части подземелья. Их строили как своего рода склады на случай войны.

Сейчас тут был их склад.

Он всегда на замке, ни дым, ни крысы сюда не проникали.

Лео заполнил все помещение, от пола до потолка. Аккуратно ставил ящик на ящик, загружая их тем, что приносил ночами из домов, выходивших непосредственно в туннель. Слева стояла еда, консервы и бакалея, частью из армейских запасов, частью со складов продовольственных магазинов «ИКА». Посредине — четыре стопки желтых одеял, совсем новых, упакованных в прозрачный пластик. Справа — одежда, в основном форменная, со складов транспортного ведомства, предназначенная для водителей автобусов, машинистов поездов метро, дежурных.

На единственной пустой стене — два больших крючка с плечиками, на которых висело по комплекту синей униформы. Она сняла штаны, длинную юбку, кофты и куртку. Осталась в трусах и лифчике. Ей опять стало холодно, кожа во многих местах покраснела и воспалилась, растертая сырой одеждой.

Руки.

Они трогали ее промежность, хватали за грудь.

Раз в неделю. Здесь, внизу, достаточно одного раза.

Она надела форменную куртку, брюки, слишком широкие в бедрах, пуловер с треугольным вырезом и голубой каймой, даже кепку, у которой был мягковатый козырек.

Она терпеть не могла воду.

Снова вошел Лео, он, как всегда, выходил, чтобы не смущать ее.

— Ты знаешь, что надо делать.

Они смотрели друг на друга. Голос у него звучал твердо. Как всегда. В руках он держал маленькую связку, с которой снял два ключа. Один грубый, угловатый, второй обыкновенный, вроде того, какой у нее был раньше, от квартиры.

— Если кто-нибудь тебя остановит. Если спросит. Если вдруг, чего доброго, потеряешь ключи. Ничего не говори. Ты ничего не знаешь.

Этот разговор повторялся каждую неделю. Но она не пугалась. Понимала, что значат ключи. Ключи — это всё. Для Лео — это долгие годы, которые он провел и еще проведет под землей. Ключи — это сила, положение, предпосылка того, что они смогут и впредь жить в одиночестве.

— Этот и вот этот, если их свяжут со мной… тогда они придут сюда, со всеми звуками, со светом, мне этого не выдержать, ты знаешь.

На ходу она сжимала их в кулаке, грубым ключом отперла дверь в соединительный коридор, выбралась из системы туннелей, относящихся, как она считала, к армейскому ведомству и к управлению коммунального хозяйства, и очутилась в туннелях метро.

В той единственной части, какую знала раньше.

Здесь обитателей было много больше. Но обретались они тут не подолгу. Коридоры метро зачастую давали случайный приют наркоманам и тем, кому не было нужды забираться поглубже.

Она спешила поскорее пройти мимо них, хоть и не бежала. Они лежали и сидели повсюду — в нишах и выемках каменных стен. Она смотрела на них, кой-кого узнавала, но они не обратили на нее внимания.

Здесь все полнилось скрежетом.

Резким, визгливым звуком железа по железу, когда большие колеса идут по рельсам.

Вдали, где огромный туннель разветвлялся на два поменьше, мерцали два красных огонька — хвост удаляющегося поезда.

Она взялась за второй ключ, обычный. Провела ладонями по синей ткани брюк и куртки. За несколько минут нужно открыть три двери, подняться по двум лестницам и пересечь вестибюль станции «Фридхемсплан».

Никто не станет задавать ей вопросы. Никто не станет смотреть на нее. Униформа — ее защита.

Раз в неделю, один-единственный час.

Она каждый раз забывала, какой здесь шум, как здесь пахнет, забывала всех этих людей, которые словно бы только и делали, что сновали вокруг.

Помещения для сотрудников городского транспорта находились как раз над вестибюлем метро. В обеденное время тут было полно народу: водители автобусов, машинисты метро, дежурные сидели в простеньком буфете, заправлялись принесенной из дому едой, переодевались в раздевалке.

Она вошла в тесный зал, чуть не столкнулась с мужчиной, который, бурно жестикулируя, разговаривал по висящему на стене телефону, миновала туалеты и оказалась в душевой, где слегка пахло одеколоном и было жарко от испарений.

Ей повезло. Здесь всего одна женщина. Пожилая, темноволосая, она сидела нагишом на скамье перед стойкой с двумя фенами и огромным зеркалом. Женщина улыбнулась, кивнула ей:

— Заступаешь?

— Что?

— На смену или со смены?

— Со смены.

— Я тоже. В пять утра заступила. Муторный нынче день, должно быть, из-за мороза машины не заводятся.

Она уселась в глубине комнаты, спиной к громадному зеркалу. Она никогда не смотрелась в него, не любила, там была не она, как и в том, продолговатом, в золотой раме, что висело дома на стене, над афишей Робби Уильямса.

— У тебя тоже выдался суматошный день? Вид больно усталый. Конечно, сидеть на контроле среди этакого столпотворения…

Женщина была невероятно толстая, пышноте-лая, так и хочется зарыться в эту плоть, спрятаться. Она покосилась на нее. Мама выглядела не так. Всегда казалась девочкой, тоненькой, угловатой.

— Верно?

— Что?

— Суматошный день?

— Да.

Три душевые кабины. За светлыми пластиковыми занавесками.

Проклятая вода.

Узкие трубы порой фыркали, повизгивали, особенно в холода.

Проклятая, проклятая, проклятая вода.

Она разделась. Униформу сложила кучей на скамье. Чувствовала, как женщина смотрит ей на спину, на ее красную кожу, на грязь. Смотрит, но молчит, они все молчат. Секунду-другую было тихо, потом заработал фен, женщина принялась напевать, они всегда напевали, но мелодия тонула в надоедливом урчанье воды.

Она задернула занавеску. Белые птицы на бежевом полиэтилене. Она смотрела на птиц и плакала, все еще сухая, потому что кран никак не откручивался.

Руки на заднице, между ног, на груди.

Она открутила кран, теплая вода брызнула на кожу, смывая защитную пленку.

Женщина ушла из раздевалки. Она напевала и когда фен отключился, напевала тихо, монотонно, открывая и запирая свой шкафчик, большое тело мелькало в щелке между занавеской и кафельной стеной, сначала голое, потом в гражданской одежде, а затем она исчезла в коридоре.

Ожидая за занавеской, пока раздевалка опустеет, она совсем озябла, вода облепила кожу словно клей, и, хотя она взяла из корзины с грязным бельем полотенце и долго вытиралась, толку было чуть.

Форма как бы еще выросла в размерах, она это чувствовала, когда стала чистой. Но слезы унялись.

В зеркало она не смотрела. Смотрела в пространство, пока не вышла из душевой. В коридоре на стене возле буфета висели часы. Но она глядела в пол, кивнув двоим в синем, и быстро подняла глаза, когда проходила мимо тех, что ели и громко разговаривали. Без пяти двенадцать. Она успеет.

Лестница в вестибюль метро, потом на улицу, в суету людей и автомобилей, через Дроттнинг-хольмсвеген.

Обычный многоквартирный дом.

По одну сторону от подъезда магазин детских колясок, по другую — магазин рам и окон.

Код она помнила наизусть, на лифте не ездила: он был тесный и от малейшего движения весь ходил ходуном. Приемная располагалась наверху, в квартире, одинокая дверь на довольно просторном этаже.

Она вошла без звонка. Мягкий светлый ковер на паркетном полу, четыре стула с прямыми спинками, стол с газетами и журналами, аккуратно сложенными в одинаковые стопки. Красивая приемная, в другое время полная пациентов.

— Заходи.

Кабинетов было два, но она заходила только в тот, что побольше, с жесткой кушеткой для простых операций. Мужчина выглядел вполне дружелюбно и, открывая дверь, всегда улыбался. Лет пятидесяти, с ухоженной бородкой, в которой поблескивала седина. Высокий, как Лео, но более прямой и крепкий. Под распахнутым белым халатом виднелась голубая сорочка и джинсы, которые стирались нечасто, туфли на нем были черные, узконосые, ее отец всегда носил такие.

— Вот то, что тебе нужно.

Он протянул ей бумажный пакет. Она знала, что в нем. Семьдесят семь таблеток стесолида, шестьдесят три — могадона и три — лития.

— Как раз хватит на неделю.

Она кивнула и сунула пакет в один из карманов неуклюжей униформы. Дело в том, что он берет ее. Она подошла к кушетке, начала молча раздеваться. Нет, не в этом. Холодно, воспаленная кожа была краснее, чем обычно. Скорее… скорее в том, что он делает это, когда я чистая, без препятствий, вот именно.

Она не сводила глаз с двух длинных трещин на потолке.

Это помогло, так было уже двадцать два раза, она считала.

Когда она была моложе, все обстояло куда хуже.

Она привыкла так думать.

Душ, вода, помогавшие рукам добраться до нее, — только начало. Одиночество и невозможность уйти — вот что самое ужасное.

Теперь все иначе.

Когда этот получит свое, он сразу станет незнакомцем, она сможет уйти отсюда, в туннель, к Лео и всему тому, что делало ее грязной и защищало, не как тогда, когда ей приходилось оставаться дома и по-прежнему видеть их на кухне, в передней, в гостиной, знать, что они здесь, эти руки.

Эверт Гренс задремал.

Где-то по комнате двигалась тень. Он медленно покачивался на стуле, туда-сюда, крепко цепляясь за то, что так легко вытерпеть.

Ты лишь играл со мной, так уходи же.

Голос, музыка, текст — он помнил их наизусть, мог когда угодно вновь переживать все, что было тогда, все эти годы, так недавно.

Возьми назад кольцо, подаренное мне.

Это его мир. Кассетник, записи Сив Мальмквист, письменный стол, заваленный папками с текущими делами, диван для посетителей, где сейчас сидят Свен и Херманссон и где он временами ночует.

— Эверт?

Еще примерно полторы минуты, припев повторяется три раза, он откашлялся и запел вслух, это было другое время, их время.

— Эверт, пора начинать.

Гренс раздраженно тряхнул головой. «Ты лишь играл со мной», альбом «Foolin' around», запись 1961 года. Еще пятьдесят секунд, еще раз хор, еще раз припев. Потом он взглянул на посетителей и улыбнулся. Два хороших человека. Порой ему приходило в голову, что, наверно, он все-таки хоть что-то делал правильно и чем-то заслужил этих людей. По дороге из больницы они со Свеном закусили в паршивеньком ресторанчике на Санкт-Эриксгатан, где иной раз прятались, желая передохнуть, обед так себе — пресное, как трава, мясо в бесцветном соусе. Херманссон сказала, что ей некогда, заморит червячка бананом и йогуртом. Целый год, подумал он. С прошлого лета она топчет коридоры городской полиции и уже стала одной из многих, кто обедает на ходу. Беспорядочность как часть ходячего представления о стокгольмце, который всегда в пути. Интересно, дома она тоже избегает кухни? Он представил себе собственную плиту, которую нет нужды отмывать, плиту без единого пятнышка жира.

— Не заперто!

Он узнал манеру стучаться.

— Опоздал немного. Прошу прощения.

Ларс Огестам выглядел как обычно. Темный костюм, полосатый галстук цвета красного вина, короткие светлые волосы с челкой все на ту же сторону. Гренс рассматривал молодого человека, который всего за несколько лет прошел путь от зеленого новичка до помощника главного прокурора. Один из тех, кого я не заслужил. Они питали друг к другу антипатию с самого первого дня, с самого первого дела два года назад. Пятилетняя девочка, убийство на сексуальной почве. Тогда столкнулись две школы расследования: сформированная самой жизнью и сформированная книгами и университетской наукой.

— Не обедали?

Огестам кивнул на пустой Марианнин стаканчик из-под йогурта, обернутый банановой кожурой, и закрыл за собой дверь.

— Сегодня нет.

— Сорок три румынских ребенка. Мертвая женщина. Понимаю.

В углу отыскался стул. Огестам завладел им, вздохнул по поводу невыносимой музыки, но ничего не сказал — не хотел затевать пререкания, которые ни к чему не приведут. Случалось, нервы у него не выдерживали и он давал волю презрению ко всей этой тягомотине шестидесятых годов, понапрасну отнимающей время. Каждый раз все кончалось одинаково. Гренс улыбался, перематывал кассету назад и снова включал наивную и смешную песенку, еще три минуты двадцать восемь секунд, только из вредности.

Огестам дождался тишины, потом открыл тонкую черную папку. Бумаг совсем мало, он перелистал их, не читая, кивнул комиссару:

— На основании этих материалов, полученных сегодня утром, я решил открыть два отдельных дознания. Одно — касательно предполагаемого убийства. Другое — по подозрению в торговле людьми. Эверт, сначала — труп женщины.

Гренс отставил в сторону пустую кофейную чашку и доложил о звонке из дежурной части, о мертвой женщине на больничной койке, о следах волочения, которые привели к запертой железной двери в стене кульверта.

Подытожил случившееся в утренние часы — за считаные минуты.

— Позднее Крантц отпер ту дверь. И зафиксировал такие же отпечатки пальцев. — Эверт Гренс поднялся и стал посреди комнаты. — На внутренней стороне обнаружены отпечатки всех десяти пальцев. Человек стоял вот так, наклонясь вперед, толкая тяжелую дверь. Со стороны туннеля, в больничный кульверт. — Он вытянул руки перед собой. — Далее, имеется труп. На нем тоже есть отпечатки пальцев — охранника, который ее нашел, доктора, который осматривал тело и поднял тревогу. Но кроме них, отпечатки кого-то третьего. Уже знакомые. Те же, что и на двери.

Огестам что-то записал на листке из папки.

— Допрашивал ты, Свен?

Свен Сундквист держал в руке блокнот, тот, что обычно застревал в наружном кармане куртки.

— Охранник — человек пожилой, работает в больнице почти ровно сорок лет. Доктор значительно моложе. Совсем молодой специалист общей практики. Оба признают, что трогали тело, когда нашли его. Но не более, я уверен. Ни один из них не имеет к ней отношения. Оба просто оказались в неподходящем месте, увидели смерть, к которой не имели касательства.

Прокурор снова что-то записал в своей папке. Он знал, что Свен Сундквист собаку съел в своем деле, имеет большой опыт ведения допросов, все полученные ответы впоследствии подтверждались расследованием.

— Ну а сейчас самое интересное. Крантц успел занести данные в компьютер. И уже получил результат.

Эверт Гренс по-прежнему стоял посреди комнаты.

— Отпечатки на теле и на обеих сторонах двери принадлежат мужчине, об этом свидетельствует их величина, причем этого мужчину никогда не задерживали, не допрашивали, ни в чем не подозревали, в наших базах данных его нет. Мы не можем установить его личность. — Он показал на папку в руках Огестама. — Однако мы семь раз имели с ним дело. — Гренс выхватил папку из рук прокурора. — Эти отпечатки встречаются в семи нераскрытых делах. В большинстве пустяки — мелкие кражи, самые давние совершены несколько лет назад. Но все в окрестностях Фридхемсплан. Я хочу сказать, в окрестностях больницы, где найдена мертвая женщина. — Довольный, он огляделся вокруг. — Кражи сплошь в общественных зданиях. Гимназия Святого Георгия, Фридхемская школа, церковь Святого Георгия, школьное ведомство, даже склад Государственного полицейского управления. Кражи на продовольственных складах «ИКА» под Хантверкаргатан. Кражи на армейских складах, военные запасы на глубине двадцати пяти метров под землей, в районе «Вестермальмсгаллериан». Семь краж в разное время — и ни разу не найдено следов взлома. Никаких повреждений. В общей сложности двадцать четыре двери с идентичными отпечатками пальцев, и открывали их ключами. Точь-в-точь как дверь в больничном кульверте.

Крупная фигура беспокойно металась по комнате, то и дело на что-нибудь натыкаясь.

— Общественные здания. Товарные склады под Хантверкаргатан. Армейские склады под «Вестермальмсгаллериан». Я совершенно уверен, кто-то орудует под землей. Кто-то имеет доступ не к одному универсальному ключу, но ко многим. К разным ключам, которыми в принципе можно открыть двери любого общественного здания и которые предназначены для военных и для спасательной службы.

Гренс демонстративно повернулся к прокурору:

— До сих пор он довольствовался кражами. Их расследования требуют ресурсов, но не делают сенсации в газетах, а потому иной прокурор вообще ими не интересуется, дела просто лежат на столе, дела последней очереди, материалы для бессмысленной статистики. Но теперь он пошел дальше. Теперь речь идет о вероятном убийстве. И его мы, надо полагать… будем расследовать дальше?

Гренс смотрел на прокурора, пока не получил ответ:

— Эверт, мне это неинтересно.

Ларс Огестам едва заметно качнул головой. Вот мерзавец, пытается провоцировать. Противостояние, опять давний, дурно пахнущий классовый подход, к которому до сих пор прибегают пожилые комиссары, сталкиваясь с молодыми прокурорами.

Но ему сейчас не до этого.

— Зато хотелось бы знать, Эверт, что ты имеешь в виду, говоря «орудует под землей».

Она лежала на больничной койке в подвальном коридоре. Ей за сорок, лицо частью объедено. От нее пахло сырым дымом, как от лесного пожара.

— Подземный Стокгольм так же велик, как и наземный. Там множество помещений, где можно исчезнуть. Тысячи входов, в иные вполне проедет грузовик. Окрестности Фридхемсплан — громадный клубок туннелей, соединенных с другими туннелями, которые в свою очередь соединяются с третьими, и так далее… отпечатки принадлежат тому, кто знает эту систему и имеет ключи от нее.

Она как бы смотрела на него, так казалось, ее глаза как бы спрашивали, что она здесь делает.

— Орудует под землей, Огестам. Этакий чертов Горлум из другого мира, о котором мы ни хрена не знаем. Дай нам несколько дней. По крайней мере, мы теперь знаем, где искать.

Свен Сундквист и Херманссон до сих пор молча сидели на потертом диванчике для посетителей. Ларс Огестам убедился, что им нечего добавить к сказанному, и предложил сделать небольшой перерыв. Открыл одно из окон, и зима, поджидавшая снаружи, проскользнула внутрь приятным холодом. Он посмотрел на заснеженный внутренний двор. Гренс прав. После нескольких месяцев скучной будничной рутины ему хотелось чего-то другого. Он устал от наркоманов, бьющих стекла автомобилей, от женатых мужчин, уверяющих, что проститутка, которой они только что заплатили, это подруга и отсасывала добровольно. Нынешнее утро совершенно иное. Убийство женщины, брошенные дети. Да, это цинично. Вслух никто такого не скажет. Но именно так обстояло для каждого прокурора, для каждого комиссара полиции, для журналиста, для секретаря социального ведомства — для кого угодно, в каких бы кругах этой преисподней он ни вращался.

— Продолжим?

Следующая папка, такая же тонкая, как и первая. Он пробежал глазами текст с тем же чувством, с каким писал все это несколько часов назад. С убийствами он сталкивался и раньше, но это… десятки детей, бессмыслица какая-то, словно чья-то злая шутка.

— Марианна?

Херманссон кивнула. Ларс Огестам сел, приготовился писать, надеясь, что прямо сейчас осознает: они существуют.

— Сейчас эти сорок три ребенка находятся здесь, в нашем здании. В бассейне. Двое представителей социального ведомства и четверо коллег из отдела общественного порядка сидят на краю бассейна. Комбинезоны детей отправили в прачечную на Флеминггатан, наверно, там уже заканчивают стирку.

Херманссон молода, но голос ее порой звучал едва ли не по-стариковски, с умными людьми так часто бывает. Поначалу Огестам запротестовал, когда Гренс сказал, что она возглавит одно из расследований, но очень скоро забрал свои протесты обратно. Как выяснилось, она вполне компетентна.

Она подытожила сделанное за четыре часа, минувшие с тех пор, как Гренс и Сундквист отправились в больницу Святого Георгия.

Она закончила допрос пятнадцатилетней девочки, которая сообщила, что ее зовут Надя, и очень беспокоилась за своего шестимесячного сына. Потом Херманссон побеседовала с мальчиком, которого Гренс собирался допрашивать, но в связи с новым вызовом оставил наедине с переводчиком. Этих двоих она считала неформальными лидерами группы.

Истории их были во многом похожи.

Оба из Бухареста. Дети улицы, чьим домом были туннели, парки, чердаки, а то и помойки, — отбросы, каких у нас, в Швеции, нет. Девочку била дрожь, она потела, причмокивала — абстинентный синдром, как и у других. Херманссон описала ее руки, свежие шрамы от членовредительства, но ни следа инъекций. Она до сих пор не уверена, каким наркотиком пользовались дети, но, по крайней мере, можно исключить те, которые вводят шприцем.

— Я ничего не понимаю. — Свен Сундквист, обычно спокойный, встал, возвысил голос: — Мне только что сделали укол от столбняка, потому что десятилетний мальчик укусил меня, когда я попытался отобрать у него тюбик с клеем. Пришлось задерживать дыхание, чтобы не чуять вонь мочи и немытого тела. Я видел, как обдолбанные девятилетки несли не менее обдолбанных трехлеток вверх по лестнице, ведущей в этот коридор. — Он повернулся к Огестаму: — Ларс… я не понимаю. И даже не знаю, хочу ли понять.

Свен единственный здесь имел ребенка. Мысленно он снова вернулся домой, к Юнасу, цеплялся за сына, как и рано утром, когда впервые увидел этих безмолвных ребятишек, которые пялились на него. Все его тело ныло от злости на тех, кто нарушил главное и естественное условие жизни: никогда не бросай своего ребенка.

— Простите.

Он сел. Марианна Херманссон чуть заметно улыбнулась ему:

— Молчание, Свен. Или скорее страх. Страх перед людьми в форме.

Напряженное лицо мальчика во время допроса.

Он часто с тревогой смотрел в сторону коридора за запертой дверью, и она долго не могла понять, чего он хочет.

— Им довелось столкнуться с безжалостной румынской полицией. Они научились держать язык за зубами. Шведская полиция или румынская — кто боится, не видит разницы.

Потом она поняла почему.

Один из полицейских в форме вошел доложить, что медики прибыли и готовы начать осмотр.

Мальчик вздрогнул, сжался в комок.

Попытался спрятаться, хотя его стул стоял посреди комнаты.

Она стыдилась этой картины, но не могла от нее избавиться: испуганный зверек бросается наутек, когда шаги людей нарушают лесную тишину.

— Ты открывал окно… может, откроешь еще раз? — Марианна Херманссон посмотрела на Ларса Огестама: — Душно здесь.

Прокурор поднялся, крючок был пластмассовый и в мороз действовал плохо.

Херманссон невольно вздохнула и продолжила:

— Их версии вполне согласуются. Но мне не хватает информации. А та, какой я располагаю… честно говоря… не знаю, как ее оценить. — Она поискала в своих бумагах. — Они говорят, что каждый из них имел дело с мужчинами или женщинами, которых они считали социальными работниками. Говорят, что им дали немного денег. А потом обещали больше денег, работу, другую жизнь. — Она опять вздохнула. — Им нужно было только покинуть свои туннели, надеть комбинезоны румынских цветов и провести четверо суток в автобусе. — Херманссон покачала головой: — До Шотландии.

Огестам кашлянул:

— Прости?

— До Шотландии. Они думали, что едут в Шотландию. И решили, что именно туда и прибыли сегодня утром.

Ветер ударил в оконное стекло, сорвал пластмассовый крючок, окно внезапно распахнулось, хлопнуло по стене. Никто не бросился закрывать створку, всем стало хорошо от холодного шквала.

— Девочку с ребенком зовут Надей. Мы с ней прогулялись после допроса, до того места на Хантверкаргатан, где, как утверждают и она, и мальчик, их высадили. Красный автобус. Это…

— Малыш был при ней?

Эверт Гренс долго молчал.

— Само собой.

— Вот как?

— Она его мать.

— Я имею в виду, Херманссон… она повсюду таскалась с малышом?

— Таскалась?

— Ну, не выпускала его из рук?

— Да.

— Нехорошо.

— Согласна.

Гренс ткнул пальцем в пол. Имея в виду подвал где-то под ними.

— На складе есть конфискованные коляски. Я распоряжусь, чтобы тебе выдали одну. Малыши бывают тяжелые.

Свен сидел рядом с Херманссон, она не видела его лица, но чувствовала, что он тоже улыбнулся. Эверт Гренс иногда удивлял их своей заботливостью, которая прорывалась у него как-то вдруг, а потому он толком не знал, на что она обратится.

— Итак, Хантверкаргатан. Девочка говорила о красном автобусе, который остановился на площади Кунгсхольмсторг, когда большинство из них еще спали. Она узнала аптеку на углу.

Конфискованные детские коляски внизу, на складе.

Эта фраза все время звучала у нее в ушах. Он мог быть резким, даже злым, он танцевал вокруг стола, но порой говорил и такое.

Она смотрела на своего начальника.

Может быть, именно за это они и терпели его.

— Мы опросили местное население. Пятеро частных лиц и владелец магазинчика подтверждают, что светло-красный автобус — один даже отметил, что краска выгорела на солнце, — около половины пятого утра остановился на том месте, которое указала девочка, и простоял несколько минут, высадив множество легко одетых детей.

— Общенациональный розыск?

— Объявлен после обеда.

Комиссар выглядел довольным:

— Все правильно, Херманссон. Правильно. Этот автобус не покинет пределов страны.

Ларс Огестам взглянул на часы. Они сидели в кабинете Гренса уже тридцать пять минут, совещание продолжалось значительно дольше, чем рассчитывали.

Они кое-что знали.

А в общем-то не знали ничего.

— У меня последний вопрос. О мертвой женщине. — Огестам уже опоздал на следующее совещание. — Кто она?

Женщина с объеденным лицом. У нее должно быть имя. Она должна быть кем-то.

— Мы не знаем. Пока. Не знаем, кто она была.

Вздох.

Огестама мало волновала манера Гренса вздыхать и вносить поправки.

Вздоха для него было недостаточно, чтобы обозначить разницу между кто она и кто она была.

— Когда? Когда мы будем это знать?

Эверт Гренс слегка наклонился вперед, словно желая подчеркнуть важность своих слов:

— Думаем узнать к вечеру. Кинолог говорит, что собака учуяла на месте слишком много запахов и потеряла след в туннеле, метров через пятьдесят. На одном из этих чертовых перекрестков, где встречаются и соединяются разные системы туннелей. Но собака нашла там множество предметов, которые сейчас изучает Крантц и которые могут иметь отношение к трупу. — Он посмотрел на Огестама и еще сильнее наклонился вперед. — Кроме того… — Он повернулся к Свену. — Свен видел ее раньше.

Свен Сундквист развел руками:

— Я видел ее лицо и уверен, оно мне знакомо. Возможно… возможно, я даже говорил с ней.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего. Просто у меня такое ощущение. Ты ведь знаешь, как это бывает. Множество людей… знаешь только одно: они тебе знакомы. Но не знаешь ни кто, ни почему, ни откуда. — Он посмотрел на свои часы: — Прошло почти четыре часа с тех пор, как я стоял возле койки в больнице Святого Георгия. И все это время я думал о ней. Мы точно встречались.

Ларс Огестам кивнул. С ним было так же. Проработав несколько лет в прокуратуре, он уже смешивал давние и недавние впечатления, здоровался в городе с людьми, которые, вне всякого сомнения, сидели перед ним на судебных разбирательствах, но зачастую не помнил ни имен, ни обстоятельств. Это были потерпевшие, или свидетели, или присяжные, и его действия, вероятно, каким-то образом отразились на их жизнях, опять-таки безымянных.

Прокурор снова посмотрел на часы. Еще пятнадцать минут. Он поблагодарил, поднялся и вышел.

Поэтому он не слышал, как зазвонил телефон и как чертыхнулся Эверт Гренс, отчаянно стараясь не смотреть на аппарат.

— Третий раз! Ну что это такое? Третий раз коммутатор пропускает звонок, хотя я заблокировал вход.

Телефон продолжал упорно звонить. Херманссон и Свен Сундквист считали сигналы, разбирая перед уходом свои записи.

Звонки не прекращались.

Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь…

Гренс хлопнул ладонью по столу и снял трубку.

Возможно, дело в том, как он молчал. Человек на другом конце провода говорил уже несколько минут, а он не отвечал ни слова.

А возможно, в том, как он положил трубку, глядя в пространство перед собой, и вышел из кабинета, по-прежнему молча.

Херманссон и Свен Сундквист переглянулись, как переглядываются люди, угадывая, что произошло нечто очень серьезное, безмолвное и покуда им непонятное.

Он словно бы отключился, молча, без единого слова и жеста.

Свен Сундквист отложил блокнот и пачку бумаг на диван и выбежал следом. Спина Эверта мелькнула в коридоре и исчезла в его, Свена, собственном кабинете.

Комиссар сидел за столом, все так же глядя в пространство перед собой.

Свен Сундквист вошел к себе, чувствуя, что он здесь лишний. Странное чувство, будто кабинет вдруг стал чужим.

— Эверт?

Свен хотел расшевелить его, взять за плечи, обнять. Но с Эвертом Гренсом так нельзя. Нельзя, и всё.

— Эверт… как там?

Двенадцать лет. За годы работы Свен сблизился с Гренсом, насколько это было возможно. Случалось, Эверт приоткрывал ему свою личную жизнь, намеками, из своего рода солидарности.

Но никогда еще Свен не видел своего начальника таким.

— Эверт, я сейчас уйду. Оставлю тебя в покое. Если что — я в твоем кабинете.

Эверт Гренс не умел шептать. И все же, когда Свен был уже в коридоре, прошептал:

— Обследование.

Свен Сундквист замер. В двух, может, в трех метрах от двери. Глухие звуки, похожие на слова, — неужели они донеслись из кабинета?

— Обследование Анни. Они дадут ей наркоз. Как обычно.

Свен не шевелился, опасаясь, что остатки Эвертова голоса пропадут, если встретятся с посторонним звуком.

— Кажется, все насмарку.

*

Эверт Гренс неподвижно сидел в машине. Нужно торопиться, а он не вставил ключ в зажигание, не отпустил ручной тормоз и не взялся за руль.

Двадцать семь лет назад она упала головой под колеса его машины.

В гараже полицейского управления было темно и тихо. Группа из шести-семи коллег, пешком направлявшаяся к лифту, не видела комиссара, закрывшего лицо ладонями.

Сегодня его впервые не будет рядом с ней во время обследования.

Он прислонился к окну, висок коснулся холодного стекла.

Все эти долгие годы, а в итоге речь идет об одном-двух паршивых мгновениях.

Можно все делать правильно. Это не имеет значения. Жизнь пролетает за несколько считаных секунд.

И если ошибиться в эти окаянные секунды, все остальное как бы и не существовало.

— Ты же знаешь, обследование необходимо, Эверт.

— Я не понимаю.

— Ты знаешь.

— О чем ты?

— Я не могу повторять по сто раз.

— Можешь, пока я не пойму.

— Это единственный способ, Эверт. Когда нужно поставить диагноз пациенту, живущему растительной жизнью.

Больше он ничего не помнил из разговора. В первый раз молчал. Потом доктор позвонил снова, и они разговаривали целых десять минут, но Эверт ничего не смог бы повторить.

Только это. Единственную формулировку.

Пациент, живущий растительной жизнью.

И все-таки она жива! Анни жила в санатории после нескольких лет, заполненных операциями. Он сам носил ее вверх по лестнице, и она в первый же вечер ждала его в инвалидном кресле и ворковала, он воспринимал эти звуки как смех. У нее было много красивых платьев, и она всегда была аккуратно причесана, и каждый раз они молча сидели рядом у окна и следили за кораблями, скользящими по воде. Черт побери, она жива!

Он покинул темноту крунубергского гаража, увяз в сугробе, ненароком выросшем между тротуаром и проезжей частью, выбрался из заноса и постарался побыстрее выехать на обледенелый асфальт.

Движение было не слишком оживленное, мороз вынудил многих оставить машины в гараже, воспользоваться автобусами или просто сидеть дома.

Он ехал по Шелегатан мимо здания суда, через мост Барнхусбру, мимо поездов под заиндевелыми электрическими проводами, по Далагатан, Уденгатан, Вальхаллавеген. Две машины с открытым капотом, многие остановились, чтобы счистить снег с лобовых стекол. Люди брели по тротуарам, уставившись в землю.

Короткий разговор с Нильсом Крантцем. Пока что ничего интересного среди обнаруженного собакой хлама не нашлось. Ничего, что имело бы отношение к убитой женщине. Потом короткий разговор с Херманссон. Пока что никаких сведений о грязно-красном автобусе, оставившем на улице сорок три ребенка, ничего, несмотря на объявленный общенациональный розыск.

Огромная парковка возле санатория Софиахеммет забита машинами. Гренс сделал два круга и в конце концов, махнув рукой, вопреки всем правилам припарковался на узкой дорожке у самого входа. Прошел в обветшавшее здание, мимо стойки приемной и сразу поднялся на второй этаж.

Больницы всегда пахнут одинаково. Что широкие коридоры в Святом Георгии нынче утром, что эти, значительно меньшие и куда более старые.

Смерть.

Вот чем пахнут больницы. Здесь каждый день кто-то умирает.

Пора бы привыкнуть. Но примириться с этим было невозможно.

Это ведь не работа. Это — Анни.

Единственное, что у него есть.

Она казалась такой маленькой.

Спала, свернувшись под одеялом, закрыв глаза. Больше ничего толком не разглядишь. Маска, помогавшая ей дышать, закрывала нос, и рот, и даже худые щеки, волосы спутались на подушке.

Он слушал ее дыхание, невольно дышал в такт. Странные аппараты словно бы склонялись над ее кроватью и занимали все свободное пространство, пищали, вычерчивали кривые — диковинные электронные существа.

Он подошел к ней, взял за руку, поцеловал в лоб.

— Пациентку кормили. Всего за несколько часов до наркоза. Хотя процедура проводится на голодный желудок.

— Пациентку?

— Да?

— Анни. У нее есть имя.

Он сердито посмотрел на главврача, который был в тех же годах, что и он сам. Злость подменяет страх, он знал, Свен постоянно твердил об этом. Каждый выбирает свое. Гренс предпочитал злость.

— Пациентка находилась под наркозом двадцать пять минут. Для обследования этого достаточно. Перед тем как…

— У нее есть имя.

— Перед тем как разбудить ее, мы прежде всего удалили интубационную трубку, вставленную в горло. И она поперхнулась.

Эверт Гренс презирал пожилого доктора по той же причине, что и молодых прокуроров. Они прятались за словами, за манерами, потому что от неуверенности старались при помощи книжной науки держать других на расстоянии.

— По-шведски.

Главврач водил рукой по воздуху, медленно, вверх-вниз, взгляд его то скользил по комнате, то устремлялся в коридор. Гренс говорил слишком громко.

— Ее затошнило. А если пациент дышит неровно, существует опасность, что содержимое желудка попадет в легкие. В таком случае, во-первых, возможна химическая реакция с содержимым желудка. А во-вторых, реакция бактериальная. Учитывая, что у нее вообще снижена легочная функция, все это может оказаться очень серьезно.

Они только-только успели начать.

Он отвлекся лишь на секунду.

Единственная секунда, что продолжается двадцать семь лет.

Она лежала не шевелясь, он снова взял ее руку, держал ее, как раньше, как она когда-то держала за руку его. Злость переросла в ярость, которая захлестнула его, кромсала, рвала на части.

— Серьезно? Что ты имеешь в виду?

Человек в длинном белом халате вздрогнул, отпрянул назад:

— Пожалуйста, не так громко…

— Что ты подразумеваешь под этим серьезно?

— Сразу после пробуждения трудно сказать, насколько обширна будет возможная пневмония…

— По-шведски!

Эверт Гренс понимал, что опять говорит слишком громко. Замолчал, ожидая, что доктор скажет дальше.

— Воспаление легких. От рвотных масс. Нам придется продолжить рентгеноскопию. Будем следить за частотой дыхания, температурой, общими симптомами, газами крови. Возможно, проведем профилактическую медикацию на первоочередном этапе терапии, пока она на дыхательном аппарате.

Гнев бушевал, наполняя грудь, причиняя боль. Но он больше не кричал. Выкричался.

Главврач это заметил, опустил брови, положил руку ему на плечо:

— Комиссар Гренс, мы хорошо заботимся о вашей жене. Сейчас состояние ее стабильно. Прошу вас, доверьтесь мне и нашему персоналу.

Он спускался по лестнице к автомобилю. Пробыл у нее около получаса, следил за ее дыханием, иногда дышал с ней в такт.

Никогда ему не было так одиноко.

Он по-прежнему жил в той же квартире в центре города, на Свеавеген, близ перекрестка с Уден-гатан. Когда-то они отпраздновали там первое Рождество, даже ходили на лыжах среди голых каштанов и сиротливых качелей в Васапарке, тогда он любил зиму.

Она только-только переехала в эту квартиру.

Он до сих пор ждал, что она снова вернется туда.

Гренс завел машину, включил мобильник, по асфальтированной дорожке поехал в сторону Вальхаллавеген. Сигналы пошли сразу же, словно кто-то названивал уже давно.

— Эверт?

— Да.

— Нильс Крантц. Я искал тебя.

Гренс не ответил, и криминалист продолжил:

— Я проанализировал то, на что сделала стойку собака в туннеле. Думаю, мы нашли нужное.

Два грузовика словно прилипли друг к другу, три полосы вдруг превратились в две.

— Подожди минутку. Тут какие-то идиоты впереди.

Эверт Гренс посигналил, одновременно нажимая на тормоз. Звук заглох где-то возле выхлопных труб огромных машин.

— Да?

— Пластиковая карточка, Эверт, пять на шесть сантиметров. На ней ее отпечатки.

— Ты уверен?

— Они принадлежат мертвой женщине.

Он свернул налево, к центру, проводив взглядом грузовики, которые продолжали ехать прямо. Снова посигналил. Получилось хорошо.

— Ты слушаешь?

— Чертовы грузовики.

— Ты слушаешь?

— Ты же знаешь.

Голос у Нильса Крантца был звонкий.

— Пять на шесть сантиметров. Вероятно, пропуск на работу. Я уверен, это ключ к ее опознанию.

*

Вторая половина дня. Она снова была внизу. Сидела в дорогом кожаном кресле в бетонной комнате, невидящим взглядом смотрела на матрасы на полу, на кучу одеял, на очаг, который сейчас не горел.

Она переоделась. Униформа висела на вешалке, в складской комнате напротив.

Опять двое штанов, как всегда, поверх длинная юбка и красная куртка, которую она так долго клянчила, прежде чем отец купил ее в универмаге «Нурдиска компаниет», и взяла из гардероба тем утром, когда покидала квартиру и свою комнату, хотя куртка уже тогда была маловата.

От нее снова пахло.

Кожа снова была в саже, лицо снова покрылось пленкой, она так спешила открыть дверь и лечь на твердый пол, а потом долго пересыпала сквозь пальцы иссера-черную золу.

Она уже приняла две таблетки из тех, что лежали в пакете. Теперь ей было хорошо, рот и щеки стали мягкими.

Кажется, можно успокоиться.

Но когда она вернулась, его не было.

Она смотрела на его пустой матрас. И не понимала. Лео где-то там, в туннелях, а ведь он всю ночь провел на ногах и сейчас должен бы, по обыкновению, спать.

Пакет с табаком и папиросная бумага лежали на деревянной этажерке в углу комнаты. Одной рукой она взяла листок бумаги, другой насыпала табаку, провела языком по краю, свернула сигарету. Закрыла глаза, откинулась назад, глубоко вдохнула дым. Сонно потянулась и ударилась локтем о стену, тлеющий табак посыпался на куртку, сигарета вышла рыхлая, возле молнии образовались дырочки. Если бы отец увидел, отругал бы ее, сказал бы, что куртка дорогая, что она обещала беречь ее.

Она тосковала по нем.

— Да?

В дверь постучали.

Она не любила этого ни когда была одна, ни вообще.

Новый стук.

— Да?

— Миллер.

Она узнала его голос.

— Заходи.

Он улыбнулся ей, входя.

С большинством она ладила, за исключением наркоманов, которые воровали все, что плохо лежит. Но по-настоящему ей нравились такие, как Миллер, обитавшие здесь дольше других, может быть, потому, что они были поспокойнее, так уж вышло.

Она улыбнулась в ответ и показала свою сигарету. Миллер кивнул. Она свернула новую, не говоря ни слова.

Порой она пыталась их сосчитать, но безуспешно. Наверно, их человек пятьдесят, а то и шестьдесят. Одни находились тут постоянно, другие приходили и уходили, месяц-другой жили в туннелях, месяц-другой где-то наверху.

Миллер взял сигарету, выкурил половину, откашлялся:

— Это касается Лео. Я встретил его.

Она ждала.

— У выхода на Игельдаммсгатан. Неподалеку от моего жилья.

— И?

— Похоже, опять начинается.

Оба молчали, Миллер курил вторую половину, смотрел на нее. Тревога скользнула по ее лицу. Ей было спокойно с Лео, хорошо, но не в такие дни.

— По-твоему, скоро?

— Когда я видел его, он охотился на крыс.

Обычно так продолжалось несколько суток. Миллер видел еще двух-трех таких, как он. С той же болезнью. Маниакально-депрессивный психоз, приступы которого налетали внезапно, и тогда эти бедолаги беспрерывно бодрствовали, не находили себе места, убегали от самих себя, пока припадок не кончался. Потом они валились с ног и спали так же долго, как бодрствовали.

Все они пришли сюда не сразу.

Десятилетиями сидели под замком в психушках, с двойным, а то и с тройным, как у Лео, диагнозом, а в начале девяностых, когда политики в целях экономии позакрывали психбольницы, их выставили на улицу, хотя они не могли ни позаботиться о себе, ни жить в нормальном мире. Там, наверху.

Все как всегда. Наркомания, смерть или бегство. Лео бежал. В другие миры. Перепробовал все, что можно, пока не нашел темную комнату, довольно глубоко под улицами, по которым другие люди спешили на работу, домой, к семьям.

Миллер смотрел на молоденькую девушку, сидящую перед ним.

Ради бога, ты же совсем ребенок, не можешь ты заботиться о таких, как Лео.

О тех, что время от времени отчаянно пытаются поймать руками краски и спрятать их в карманы штанов, что бегут от звуков, когда человеческая речь оборачивается словами, что злобно фырчат и пинают мелких крыс, не чувствуя их укусов, потому что в это самое время охотятся на больших.

Малышка.

Он поступил правильно. Рассказал о ней. Худа не будет. Три недели прошло, он не жалел.

Кое-кто наверху знает. Сильвия знает.

Малышка, малышка.

— Хочешь еще?

Она заметила, что он докурил сигарету.

— Нет. — Миллер покачал головой. — Я сказал все, что хотел. Теперь ты знаешь. Вот-вот начнется. На несколько дней он ушел в себя.

Он погладил ее по щеке и исчез в темном туннеле.

Лео собирал больших крыс.

Она знала где. В другой системе, в канализации, иногда далеко в стороне Ратуши или Замка. Там их много, больших, агрессивных.

Ей хотелось посидеть в кожаном кресле, подумать о морской свинке, той, что умерла, мама ее убила, когда она сама была глупенькой малышкой, и с тех самых пор, как свинки не стало, она тосковала по ней. Но ей не сиделось на месте. Надо удостовериться, что с Лео все в порядке. Обычно ей удавалось успокоить его, хотя бы немного, и у нее есть новые таблетки, они нужны ему, это его лекарство, которое укрощает болезнь, охоту, как Миллер называл это маниакальное состояние.

Она вышла из комнаты. Лампа на лбу светила плохо, она поменяла батарейку. Она не любила в одиночку ходить по туннелям и в общем-то никогда этого не делала. Ориентировалась она хорошо, дело не в этом, скорей уж в темноте и сквозняках, местами до того сильных, что казалось, кто-то тянет тебя за волосы. Ощущение вроде как в детстве, когда она, маленькая, лежала в постели, а чьи-то руки касались ее тела и голос шептал на ухо, что надо вместе идти в душ, и чье-то дыхание сдувало волосы на сторону.

Она не сомневалась, что идет правильно. По крайней мере, тут даже пахло крысами.

Несколько сотен метров, пройдено почти полпути, как вдруг вдали мелькнул световой конус, совсем тусклый. Это не он. Это карманный фонарик, а Лео никогда бы не пошел в канализацию без лампы на лбу, без света, который никогда не падал на него самого.

Она замедлила шаги, фонарик приближался, беспокойно метался по стенам туннеля и время от времени слепил ей глаза.

Лео. Миллер и его друг. Женщина в душевой для транспортников. Врач, который брал ее, меж тем как она глядела в потолок. Сегодня она повидала столько людей, сколько обычно за неделю. И вот еще один человек.

На расстоянии десяти-пятнадцати метров она разглядела, кто это.

Одна из одиннадцати женщин, которые жили в большом помещении под Альстрёмергатан.

Если присмотреться, пожалуй, вовсе и не женщина, а ее ровесница.

Их разделяло два-три метра, когда они на миг встретились взглядом. Обе еще больше замедлили шаг и посторонились, чтобы уж точно не коснуться друг друга.

Еще один взгляд — и они разминулись.

Женщина, оказавшаяся девочкой, смотрела прямо перед собой. Они были одного роста, с одинаково длинными, темными, спутанными волосами, лица у обеих в саже. Но у той, другой что-то поблескивало. Серебряные колечки в ухе, одно вплотную к другому. Не десяток, не сотня — много больше.

Она трижды видела эту девочку раньше.

Но ни слова не говорила. Никогда. Здесь у каждого была своя история, и каждый хранил ее в себе.

Еще несколько шагов, свет фонарика затрепетал и исчез, они разошлись в разные стороны.

*

Эверт Гренс медленно ехал через центр Стокгольма. По-прежнему малолюдно, мороз всех распугал, редкие прохожие кутались в длинные пальто и мечтали поскорей очутиться в тепле. Он знал каждую улицу, каждый тротуар, каждый подъезд. За тридцать пять лет в городской полиции изучил, где обретаются уголовники и наркоманы. Из прочих, из законопослушных людей, он знал немногих.

Красный свет на Стуреплан сменился зеленым и снова красным. Он не слышал тех, что сигналили где-то позади, он все еще был с ней, у постели с мигающими аппаратами. Состояние, как ему сказали, вполне стабильное. Он этого не видел. Человек лежал в забытьи и дышал при помощи аппарата — вот все, что он видел и понимал.

Никогда еще он не испытывал такого жуткого страха.

Раньше было полегче. Раньше он умел отключаться. Когда знал слишком много и не хотел знать больше. Мог работать еще энергичнее, еще ниже склоняться над щелистым столом, еще быстрее шагать по грязному коридору. Теперь так не получалось. Может, виноват возраст, может, силы уже не те. Сведущие умники утверждали, что у психопатов с годами возрастают эмоциональные способности. Гренс обычно только посмеивался над подобными учеными выводами, он ежедневно видел психов и как-то не замечал, чтобы кто-нибудь из них поздоровел. Но если б все было так. На самом деле. Наверно, тогда это касалось бы и комиссаров криминальной полиции.

Раздражающий писк рации, закрепленной повыше его колена. Потом голос из дежурной части:

— Девятнадцать двадцать три.

— Девятнадцать двадцать три на связи. Прием.

— Вызов по просьбе Нильса Крантца. Он хочет поговорить с тобой.

— Я говорил с ним. Только что.

— Он хочет поговорить еще раз. Но не может дозвониться тебе на мобильный. Свяжись с ним.

Эверт Гренс посмотрел на мобильник, который висел в заряднике возле рации. После разговора с Крантцем он отключил его, хотел остаться с ней, со своими мыслями.

Включил телефон, набрал номер. Крантц ответил после первого же сигнала:

— Карточка, Эверт. С отпечатками женщины. Я проверил, откуда она.

— И?

— Государственная страховая касса в Тюресё. Возле площади Болльмура-торг. Ехать надо…

— Спасибо.

— …на юг по…

— Спасибо. Достаточно. Может, и тебе не мешает навестить начальника тамошней службы безопасности? Раз уж ты решил играть в следователя?

Ясный голос криминалиста иной раз тоже звучал сердито, но сейчас был просто усталым:

— Эверт, мне тоже трудно говорить «спасибо».

Гренс улыбнулся.

Да, это чертовски трудно, как всегда.

Улыбаться было приятно, и он улыбался, выезжая с Кунгсгатан и сворачивая налево, в туннель, который вывел его на Сёдерледен и дальше, в сторону южных предместий.

Пока перед ним снова не возникло ее лицо. Пока благодаря ему она не задышала свободнее, а он сам едва не задохнулся.

Люди на площади Болльмура-торг мерзли не меньше, чем в городе. Гренс стоял, прислонившись к машине, ждал на морозе уже десять минут, но не спешил спрятаться внутри: щеки приятно немели от холода. Он успел позвонить в санаторий Софиахеммет, и кто-то еще раз сообщил ему, что состояние ее не изменилось, а он еще раз сказал, что это невозможно, что все меняется, иначе не бывает.

Патрульная машина резко затормозила прямо рядом с ним.

Полицейских в форме было двое, оба совсем молодые, они вежливо поздоровались и опустили стекло с пассажирской стороны.

Он взял коричневый конверт, поблагодарил, проводил взглядом их машину.

Вестибюль Государственной страховой кассы в Тюресё выглядел так же уныло, как и все здание, от которого разило бюрократией, учреждением. Он частенько задумывался, какие такие правила предписывали общественным зданиям, построенным начиная с семидесятых годов, выглядеть одинаково скучно. Охранник у входа, рослый, с короткими светлыми волосами и по-детски круглыми щеками, внимательно изучил удостоверение Гренса, потом несколько раз кивнул и выписал гостевой пропуск на синей картонке.

— Начальник службы безопасности сейчас придет, — сказал он, жестом предложив Гренсу сесть.

Комиссар покачал головой, лучше постоять, нога болела, как обычно, когда зима донимала ослабевшие мышцы.

Он смял пропуск — нечего этой бумажонке делать на лацкане его пиджака, — а начальник, точнее, начальница уже шла к нему, быстрыми короткими шагами:

— Кайса.

Имя. Этого он не любил. Но пожал ей руку:

— Эверт.

На вид ей лет сорок с небольшим. Высокая, почти как он, примерно метр восемьдесят пять. Она удивленно задержала его руку в своей:

— Ты?

— Прости?

— Ты ведь Гренс.

— Да.

— Я уж забыла совсем, что ты существуешь.

Она сделала знак рукой, приглашая подняться по лестнице. Сухой воздух, высокие ступени, он тотчас запыхался.

— Мы говорим о чем-то важном?

— Одно время я работала на Крунуберге. Недолго. И ты был из тех, кого все побаивались.

— Вот как?

— Сейчас, двенадцать лет спустя и вдали от полицейского управления, ты выглядишь не таким грозным.

Короткий коридор и снова лестница.

— Ну-ну!

— Я стала старше, да и ты тоже. А может, когда проходит достаточно много времени, человек забывает детали, присущие тому или иному месту. Ведь они просто существуют, и только. Когда же больше их не видишь, когда они не имеют к тебе касательства, можно начхать на них с высокой колокольни.

Она улыбнулась. Вполне красивая женщина. Он редко о ком так думал, но она действительно была красивая.

— Всё?

Продолжая улыбаться, она вошла в комнату, удостоверилась, что он вошел следом и уселся на один из двух посетительских стульев, тоже села, по другую сторону письменного стола, коротко смерила его взглядом, а потом спросила:

— Чего же ты хочешь?

— Кофе.

— Прости?

— У тебя есть кофе?

Она вздохнула:

— Конечно. Сахар? Молоко?

Гренс покачал головой, и она исчезла в коридоре. Он оглядел комнату, как всегда, пока ему готовили кофе. Побольше его кабинета и поуютнее. Семейные фотографии на стенах, у окна, на столике, несколько дипломов об окончании каких-то курсов для начальников службы безопасности, на полу горшки с большими зелеными растениями.

Она вошла с чашкой кофе — белый фарфор, зеленый логотип.

— Помнится, ты не очень-то жаловал женщин-полицейских.

Гренс сделал глоток. Слишком горячо, пусть остынет.

— И сейчас не жалую. — Он взглянул на нее. — Но ничего не имею против женщин — начальников службы безопасности.

Улыбка перешла в короткий смешок. Они обменялись любезностями. Как люди учтивые. А теперь шутки в сторону.

— Дело идет вот о чем. — Эверт Гренс вскрыл коричневый конверт, доставленный патрульными. Белая пластиковая карточка, по словам Крантца пять на шесть сантиметров, запрессованная во что-то вроде прозрачной пленки. — Она найдена в ходе расследования убийства. И принадлежит кому-то из вашего учреждения.

Кайса взяла у него карточку, которая, как оба они знали, была пропуском, предъявляемым на входе и выходе из здания, где они сейчас находились. Повертела ее в руке, достала очки из верхнего ящика письменного стола, снова повертела. Она медлила, обдумывая его слова, и определенно поняла, что они означают.

— Кто? — Она положила карточку на конверт, голос и выражение лица выдавали крайнее напряжение.

— Что «кто»?

— Ты знаешь, о чем я, Гренс.

— Мы не знаем. Пока. Поэтому я здесь.

Эверт Гренс, собственно, ничего не сказал. Тем не менее она уже поняла, в чем состояло его дело. Кто-то из ее коллег, владелец этого пропуска, по всей вероятности, имел отношение к расследованию убийства. Она едва заметно кивнула, снова взяла карточку, поправила очки.

Слева был длинный номер. Шестнадцать цифр, сгруппированных по четыре. Она ввела их в компьютер, одну за другой. Гренс поднялся, обошел вокруг стола, стал с ней рядом, чтобы лучше видеть экран.

Она не говорила ни слова. Убит человек. Сейчас это важнее официоза и личных амбиций.

Педерсен Лиз.

Имя. Возможно, имя мертвой женщины.

Родилась 13 мая 1966 года.

Эти лица… Гренс перевидал их столько, что каждого и не упомнишь, но знал, что для всех них время одинаково остановилось. Что определить возраст мертвеца очень трудно, ведь их время исчезло, как только замерли сердце и дыхание.

Он быстро подсчитал. Сорок один год. Похоже на правду.

— Это она, да?

Начальница службы безопасности была от природы смуглой и даже в январе выглядела загорелой.

Однако сейчас цвет лица изменился. Она побледнела от испуга:

— Это она? Она?

— Я уже сказал: мы не знаем, пока.

— Но это она. У меня недобрые предчувствия. Лиз… Лиз не появлялась здесь уже три дня.

Ее рука шарила по клавиатуре, слегка нажимала на клавиши, безрезультатно. На мониторе виднелось то же имя. Та же дата рождения. То же чувство беспомощности где-то под ложечкой.

— Бюллетень она не брала. Разумеется, мы ее искали. Безуспешно.

Гренс взглянул на экран. Педерсен. Раньше он не встречал этого имени.

— Ты хорошо ее знала?

— Я знаю здесь почти всех. Людям нравится здесь работать, они остаются надолго. Лиз… Мы пришли сюда приблизительно одновременно, то бишь одиннадцать лет назад. — Она медленно покачала головой. — Поначалу, первые годы, мы довольно близко общались. Как многие, кто начинает вместе.

Эверт Гренс смотрел на женщину, бледную, словно сжавшуюся в комок, — вот только что была высокой и вдруг стала маленькой.

— Ты ведь работала у нас. И стало быть, знаешь мой следующий вопрос.

Она не отвечала.

— Так как же?

Ответа по-прежнему не было.

— Ты сможешь опознать ее? Она ли это?

Марианна Херманссон энергичным шагом поднималась по лестнице городской полиции в Крунуберге.

Грязные, испуганные лица мелькали перед ней, одно за другим, дети, маленькие люди, которых сегодня рано утром выгрузили из автобуса и бросили, словно вещи. Много раз она отгоняла прочь эти назойливые лица, особенно лицо пятнадцатилетней девочки с порезами на предплечьях, с младенцем на руках.

Они похожи. Двенадцать лет разницы, но то же телосложение, нос и рот, волосы, даже походка — они бы могли быть сестрами. Она могла бы оказаться на ее месте. Удивительно, как мало все это значит, насколько случайны предпосылки, определяющие жизнь. Если бы ее отец не сбежал тогда от румынской диктатуры, если бы она не попала в Мальме, если бы не выросла в районе высотных домов, под названием Русенгорд, о котором местные говорили с пренебрежением, но который был ее защитой, ее домом.

Она была бы кем-то другим, где-то в другом месте.

Могла бы оказаться на ее месте.

Офис Йенса Клёвье располагался на верхотуре, в одной из четырех комнат на этаже шведского Интерпола. Она побывала здесь однажды прошлой зимой, в такую же холодину, и тогда перед глазами мелькало совсем другое лицо. Человек с фальшивым паспортом, который официально не существовал и с которым, когда его посадили в КПЗ, случился припадок. Один из тех, что вцепились в ее душу и стали больше чем предварительным расследованием, и Надя из их числа. Ты слишком молода, Херманссон, нечего, черт побери, так носиться с каждым. Гренс предостерегал ее: нельзя допускать работу в глубины своей души, пусть преступники и жертвы таковыми и остаются. Иначе для них не хватит места, они будут грызть тебя, и в конце концов ты перестанешь различать, где кончаешься ты и начинаются они, так что постарайся отрешиться от них. Но это не действовало. На нее не действовало. Не могла она ни от кого отрешиться. Никогда не могла. Они оставались, несмотря ни на что.

Клёвье сидел за письменным столом, глядя на монитор компьютера, в одной руке папка, в другой — сигарета. Он не слышал, как она вошла, и вздрогнул, когда она кашлянула.

— Черт, подкрадываешься, как кошка!

Он инстинктивно опустил руку с сигаретой, спрятал под столом, шея у него слегка покраснела.

— Обычно я… теперь тут требуют курить на балконе. — Он показал папкой в направлении окна. — А ты видела, какой мороз? На градуснике минус семнадцать.

Херманссон пожала плечами:

— Я здесь не затем, чтобы обсуждать здоровый образ жизни. Если твои коллеги терпят, то и я стерплю.

Клёвье чуть выпрямился, краснота медленно проходила. Сквозь легкую сигаретную дымку она шагнула в комнату:

— Мне нужна твоя помощь. Знаю, у тебя, как и у меня, и у всех здесь, работы по горло. Но я хочу, чтобы ты на некоторое время отложил свои дела и уделил мне минутку. Время не ждет.

Йенс Клёвье положил папку на стол, поднес сигарету ко рту, затянулся, прямо-таки с наслаждением.

— Я помню, как в прошлый раз ты пришла со срочным делом. Тогда кончилось тем, что в Огайо казнили невинного человека.

Этот человек уже не существовал, но упорно не желал оставить ее. Звали его Джон Шварц, и время от времени она думала о нем весь минувший год, даже несколько раз собиралась позвонить его отцу, добродушному толстяку, который прилетал в Стокгольм, в городскую полицию, пробовал добиться, чтобы его сына не экстрадировали для исполнения смертного приговора; ей хотелось узнать, как они там, вот и все.

— Речь идет о сорока трех брошенных детях.

Клёвье сделал еще одну затяжку, затушил недокуренную сигарету в пепельнице, которую хранил в ящике стола. Она заметила, как он вмиг посерьезнел.

— Значит, ими занимаешься ты?

— Да.

— Мы говорили о них в отделе сегодня утром. Сорок три ребенка! В жизни не слыхал ни о чем подобном. Хотя давно сижу на этой должности. — Он жестом показал на монитор. — Я уже проверял. Никто не объявлял в международный розыск сорок три румынских ребенка. — Курящий из протеста, пожилой, опытный полицейский явно был взволнован, таким тоном он прежде не говорил. — Но, если хочешь, я могу разослать запрос, в первую очередь всем европейским членам Интерпола.

Херманссон кивнула:

— Хочу. Сколько потребуется времени?

— Я дам знать.

Она спускалась по лестнице, снова чувствуя под ложечкой большой ком, что-то словно росло внутри, незримое — недовольство и одновременно бессилие.

Дети. Настоящие дети. Настоящие дети, которых никто не ищет.

Взломы, грабежи, жестокое обращение, убийства — все это ей знакомо, она сталкивалась с этим каждый день, жила с этим, а может быть, и для этого.

Но такое…

Уму непостижимо.

Инспектор по делам несовершеннолетних ждал внизу, в вестибюле на Бергсгатан. Ее ровесник, на вид вполне дружелюбный, задерганный, но дружелюбный. Они поздоровались и вместе пошли по коридору, потом вниз по лестнице и снова по коридору, мимо спортзала и снова по лестнице. Красные и зеленые пластмассовые стулья стояли вдоль стеклянных стен, они сели и стали смотреть на детей за стеклом.

Белые тела. Зима, конечно, но и зимой она не видела такой светлой кожи.

Большинство смирно стояли в холодной хлорированной воде.

Некоторые сидели на краю бассейна. Кое-кто поодаль, с полотенцами на плечах.

Сорок три ребенка в полицейском бассейне.

На расстоянии. В бассейне за стеклянной стеной.

Почти как обыкновенные дети.

Марианна Херманссон опять почувствовала проклятый ком под ложечкой.

Но в здании полиции. В стране, которую они считали Шотландией. И никто их не ищет.

— Мы разделим группу.

— Прости?

— Я никогда не сталкивался с подобной ситуацией. Это лучшее, что мы сейчас можем сделать.

Херманссон резко взмахнула рукой, едва не опрокинув пластмассовый стул:

— Разделим? Но они нужны друг другу. Как никогда.

— Крыша над головой. Питание. Вот что для меня на первом месте. В моем распоряжении…

— Но это же дети. О чем ты говоришь!

— …было всего восемь часов. Сейчас никто не может принять всех разом.

У них мокрые волосы. Они немножко зябнут. Карабкаются по лесенке из бассейна, прыгают в воду, карабкаются снова.

Херманссон тяжело дышала.

Почти как обыкновенные дети.

— Им надежнее друг с другом. Неужели непонятно? Они как семья. А разделять семью… у нас будут проблемы.

Она смотрела на инспектора, молодого, по-прежнему дружелюбного. Он слушал. В куртке, в джинсах, с папкой на коленях, слушал, а она продолжала:

— Нам ведь придется их допрашивать. А они не будут говорить с людьми, которым не доверяют.

Недостает кусочков плоти.

Она не думала о том, кто перед ней. Не думала ни о том, что перед ней человек, ни даже о том, что он не дышит, и сердце его не бьется, и глаза не видят.

Только об этом.

О кусочках плоти, что были на месте этой ямы возле скулы.

Впоследствии она решит, что реакция была странная. Ведь она знала женщину на каталке, тело, лежавшее посреди одной из прозекторских, в лаборатории судмедэкспертизы. Но сейчас плоть — единственная мысль, которая заполонила ее, единственное слово, которое вертелось в мозгу.

Эверт Гренс смотрел на начальницу службы безопасности.

Он уже понял. Ей незачем что-то говорить. Такое выражение лица, он видел его раньше, всегда в этой комнате, при встрече со смертью, которая совсем рядом, как огромная пустота.

— Это она.

Гренс стоял по другую сторону. Шагнул вперед, попытался поймать ее взгляд.

— Нам некуда спешить. Смотри сколько надо. Ты должна быть совершенно уверена.

Кожа чуть вздувшаяся, белая, местами серая и даже синеватая. Как человек может так измениться за несколько суток? Каждый день они встречались в коридорах страховой кассы, всегда улыбка, короткий разговор о том о сем. Ей вспомнились первые годы, когда они проводили вместе целые вечера, семейные обеды, вечер накануне Иванова дня на площади перед замком Тюресё. Потом все как-то прекратилось, она не помнила почему, так часто бывает в нынешней бурной жизни.

— Я уверена.

— Лиз Педерсен?

— Да.

Гренс кивнул Людвигу Эрфорсу, который ждал поодаль:

— Она опознана. Остальное я хотел бы узнать от тебя, и поскорее.

Свен Сундквист сидел на стуле в тесной передней лаборатории судмедэкспертизы. Он всегда там дожидался, на расстоянии от смерти. Гренс передал ему начальницу службы безопасности, велел провести дополнительный допрос в кабинете Эрфорса, а сам снова вернулся в прозекторскую, к безжизненному телу.

— На теле тридцать три колотые раны.

Судмедэксперт положил на ноги мертвой женщины два листа бумаги формата А-4. Машинописные заметки. Эверт Гренс видел на столе у Эрфорса этот допотопный агрегат, похоже его собственный.

— Двенадцать из них смертельны, каждая в отдельности. Пробиты сердце, легкие, печень. — Людвиг Эрфорс оставил протокол вскрытия, склонился над телом. — Удары нанесены длинным колющим лезвием. Глубина ран различна. Преступник менял силу удара. Но и жертва сопротивлялась.

Четырнадцать ран на обоих плечах. Она защищалась, сначала стоя, потом лежа.

Глубина ран различна.

— Продолжай.

— Ты хочешь, чтобы я строил догадки?

— Да.

Эрфорс вздохнул. Он был педантом и не любил говорить о том, в чем сомневался.

— Учитывая вероятную схему действий преступника, я полагаю, Эверт, что сначала он наносил поверхностные удары, а под конец — глубокие. Поэтому я полагаю, что он находился в состоянии аффекта. Бил снова и снова. Все ожесточеннее.

Судмедэксперт откинул простыню, которая закрывала живот и грудь трупа. Гренс напрасно искал нетронутый участок. Женщина была сплошь искромсана.

— Сила, Эверт, в предположительно заключительных атаках… она просто нечеловеческая.

Эверт Гренс всматривался… удар, еще удар и еще. В общей сложности сорок три раза.

— Колющее лезвие, говоришь?

— Длинный узкий нож. С зазубренным острием. Предположительно обыкновенный кухонный нож.

Большинство преступников, использующих нож, страдают психическими нарушениями. Гренс это знал. Кое-кто стремился оценивать такие случаи статистически, составляя длинные колонки таблиц. Он в этом не нуждался. Всю жизнь ловил психов и знал, что ножи и психическая слабость по какой-то причине связаны между собой.

— Ты же видишь, как она выглядит.

Эверт Гренс отступил назад и собрался уйти, но Эрфорс вовсе не думал заканчивать разговор. Стоял рядом с трупом, медленно провел над ним рукой, от ног к голове:

— Видишь?

— Да.

— Живого места нет.

— Верно.

Судмедэксперт секунду подождал, потом снова прикрыл искромсанное тело простыней.

— Мне доводилось вскрывать детей, подростков, женщин, мужчин. И я давно перестал испытывать эмоции… — Он повернулся к Гренсу: — Но редко когда видел такое… исступление. Такую злобу. Ищи психически больного, Эверт. Или… ненавидящего.

Марианна Херманссон удостоверилась, что мигалка включена, бросила взгляд в зеркало заднего вида и свернула с шоссе Е-18. От Крунуберга до Арланды она доехала за девятнадцать минут.

— Все хорошо? — Она сбавила скорость и обернулась: — Правда?

Девочка, которой Марианна отдала свою единственную зимнюю куртку, сидела на заднем сиденье. С шестимесячным ребенком на коленях.

— Да.

Через три часа после того, как объявили общенациональный розыск, патруль из Арланды обнаружил автобус, в точности соответствующий описанию, на одной из автостоянок аэропорта. Херманссон покинула инспектора, толковавшего о разделении группы, и прошла к бассейну. Сначала Надя разговаривать не желала, но потом через силу выслушала и поняла, что от нее требуется и куда Марианна Херманссон ее повезет, если она хочет, с сыном. Они вместе прошли в кабинет Херманссон, подобрали одежду, защищающую от январского мороза, потом сходили на склад и по заявке, подписанной Эвертом Гренсом, получили детскую коляску. Расследование продолжилось на автостоянке крупнейшего аэропорта Швеции. Херманссон нужны были глаза девочки, ее описания, свидетельства.

— Тебе помочь?

Марианна Херманссон кивнула на сложенную детскую коляску в багажнике. С виду совсем новая, колеса почти не стерты. Бирка с инвентарным номером на резинке вокруг ручки.

— Да.

Она никогда не пользовалась коляской.

Ее сыну было шесть месяцев, а она понятия не имела, что отнюдь не обязательно все время таскать его на руках.

Полиция аэропорта поджидала у ограды автостоянки, двое полицейских поздоровались и провели их на несколько сотен метров в глубь огороженной площадки.

Автобус выглядел точь-в-точь как те, на которых она ездила в детстве, за несколько крон они возили людей, не имевших автомобилей, из Русенгорда в центр Мальме, туда и обратно, с раннего утра до позднего вечера. Цвет его, когда-то красный, изменился, стал не то розовым, не то оранжевым. Крыша, окна, борта — все облезлое, изношенное. Выпущен лет тридцать назад.

— Это он?

Надя вытащила мальчика из коляски, поцеловала в лоб, крепко прижала к себе. Кивнула:

— Да.

— Уверена?

— Да.

На стоянке гулял ледяной ветер. Марианна Херманссон медленно обошла вокруг автобуса. Сорок три ребенка. Четверо суток по Европе. Она нагнулась, открыла маленький люк слева от переднего колеса, повернула ручку — дверь скользнула вбок. Автобус тот самый. Даже заходить внутрь незачем. В нос ударил запах растворителя, образуя прозрачную ядовитую стену. Херманссон обошла автобус еще раз, в противоположном направлении, остановилась возле хвоста.

№ 864. PRINCIPAUTE DE MONACO

Регистрационный номер на вид настоящий.

— Он мерзнет?

Надя закутала мальчика курткой, покачивала его, переминаясь с ноги на ногу.

— Нет.

— А ты?

Девочка покачала головой.

— Хорошо. Мы сейчас уйдем. В тепло.

Полицейские ждали в машине, поодаль. Она попросила их пробить регистрационный номер автобуса, а потом связаться с криминалистом, чтобы он обследовал все — каждое кресло, каждый рычаг, каждый сантиметр пола. И наконец, проверить списки пассажиров всех рейсов, вылетавших сегодня с международного терминала Арланды, уже состоявшихся и еще предстоящих. Она быстро подсчитала: тот или те, кто под покровом темноты оставил сорок три безмолвных ребенка в незнакомом городе, могли вылететь уже около восьми утра, — вероятно, так оно и было.

Херманссон еще раз взглянула на автобус, еще раз обошла вокруг.

Настоящие дети.

Наверно, они сидели, стояли, лежали друг на друге.

В зале международного терминала было душно.

Рейсы, отложенные и перенесенные, пассажиры, блуждавшие в поисках регистрационных стоек и приема багажа, униформированный персонал, терпеливо отвечающий на вопросы и улыбающийся саркастическим замечаниям.

Марианна Херманссон держала Надю за руку, пока они лавировали с коляской по залу. Огляделась по сторонам. Две сестры. Если сейчас их кто-нибудь видит. Старшая и младшая, собрались куда-то, и с ними — ребенок старшей.

Если сейчас их кто-нибудь видит — обычные пассажирки.

Едва ли подумают, что это инспектор шведской криминальной полиции с брошенным уличным ребенком из среднеевропейской страны.

Мало кто догадается.

Херманссон старалась двигаться как можно медленнее, не создавая помех другим. Она просила Надю всматриваться в окружающих, в каждое лицо, в каждую спину. Они миновали длинный ряд стоек, осторожно обходя длинные очереди, дамский туалет, мужской туалет, обменный пункт и билетную кассу, газетный киоск, книжный киоск, справочное бюро.

Никакой реакции, никаких сигналов. Поначалу Херманссон сомневалась, видит ли Надя что-нибудь, способна ли она воспринимать, но вскоре успокоилась. Девочка была напугана и подавлена. И все же где-то в глубине ее существа таилась огромная сила; толкая коляску с ребенком, она заглядывала людям в глаза, не отводила взгляда, когда Марианна просила присмотреться еще, искала, как велено.

Огестам отнес предварительное расследование к рубрике подозрение в торговле людьми. Но все было не так. Торговцы людьми угрожают, запугивают, бьют. Надя боялась, но не тех, дого они искали. Она смотрела иначе. Здесь что-то другое.

Но что — Марианна Херманссон пока не поняла.

— Он проголодался?

Сначала ребенок хныкал, теперь же кричал во весь голос.

— Тебе не кажется?

Надя кивнула:

— Да.

— Тогда пошли наверх. В кафетерий. Его надо покормить. Да и тебе поесть не мешает, Надя. Заглянем еще вот сюда и пойдем.

Марианна Херманссон остановилась возле очереди, которая заканчивалась там, где раньше был паспортный контроль, а теперь — помещение с дугой металлоискателя и мониторами, где было видно содержимое сумок и чемоданов. Она предъявила удостоверение, жестом велела Наде пройти с коляской подальше, а сама стала между двумя сотрудниками службы безопасности.

Компьютер стоял на полке в конце транспортера, на котором двигались сумки и пластмассовые коробки со связками ключей и разменной монетой. Три лица заполнили экран — двое мужчин и женщина, фотороботы, сделанные по описанию Нади и еще одного мальчика.

— Ничего не заметили?

— Нет.

— Совсем ничего?

— К сожалению. Фотороботы слишком грубые, с ними трудно сличать.

Херманссон взглянула на агентов. Все верно. Она согласна. Нужны еще фотороботы, более определенные, она позаботится.

Кафетерий находился на втором этаже, вверх по эскалатору, оттуда открывался прекрасный вид на весь терминал. Мальчик кричал благим матом. Надя качала его на руках, тихо напевала, гладила по лобику. Официант помог Херманссон согреть баночку детского питания, что-то вроде картофельного пюре с укропом; себе она взяла чашку кофе, а Наде — апельсиновый сок и бутерброд.

Ребенок поел, перестал плакать и тотчас уснул прямо на руках у матери.

Они молча сидели, слушая неутихающий шум людской массы, снующей этажом ниже. Смотрели на них сквозь стеклянную стену, точь-в-точь как Херманссон сегодня утром смотрела на бледных детей в бассейне полицейского управления.

— Ты говоришь по-румынски. — До сих пор Надя ничего не говорила по собственной инициативе. — Почему? — Она односложно отвечала на вопросы. И только. До этой минуты. — Ты ведь живешь здесь.

Прежде чем ответить, Херманссон допила кофе, она обрадовалась, толком не зная почему.

— Тебе интересно?

— Да.

Огромный терминал был по-прежнему многолюден. На место каждого пассажира, исчезавшего на контроле, заступал новый, прямо с мороза, из снегопада. Марианна Херманссон рассказала о своем отце, о его побеге, о своем детстве.

Надя улыбнулась, впервые.

— Шведский полицейский. Из Румынии.

— Я не из Румынии. Мой отец оттуда. А я из Мальме. Из города на юге Швеции.

Она не понимала, почему это важно, почему она каждый раз это подчеркивала. Просто так получалось, она всегда так делала, даже если это не имело значения.

Она встала, чтобы взять еще кофе, спросила Надю, не хочет ли та чего-нибудь еще, услышала в ответ вежливое nu mulţumesc. Быстро пошла к стойке, желая поскорей продолжить разговор, которого ждала целый день, и как раз собиралась расплатиться, искала в кармане куртки мелочь, когда в другом кармане зазвонил телефон.

Голос его звучал деловито, она прямо воочию увидела его перед собой, с сигаретой в руке и пепельницей в верхнем ящике стола.

— Йенс Клёвье, Интерпол.

— Быстро ты управился.

— Где ты?

Она расплатилась, поблагодарила за кофе и осталась стоять в двух шагах от кассирши. Возвращаться к Наде и мальчику пока рано.

— В Арланде.

— Автобус?

— Он здесь.

— Ты уверена, что это он?

— Да. Кроме того, мне подтвердили, что он миновал Лильехольмсбру в четыре восемнадцать утра на пути к центру Стокгольма, а Хурнсберг — в четыре пятьдесят две, на обратном пути. Телекамеры на границах города, несмотря на снегопад, четко зафиксировали автобус с регистрационным номером восемьсот шестьдесят четыре.

Она слышала, как Клёвье затянулся, кашлянул, закурил новую сигарету.

— Арланда. Все сходится. — Еще две затяжки. — Четыре случая. Четыре случая в четырех разных странах. Германия, Италия, Норвегия, Дания. Каждый раз старые, обшарпанные автобусы с румынскими детьми, от двадцати пяти до шестидесяти человек.

Марианна Херманссон смотрела на Надю, в глазах девочки читался вопрос. Херманссон подняла телефон, показала два пальца — две минуты.

— Ты слушаешь?

— Слушаю.

Клёвье понизил голос — не то кто-то вошел в комнату, не то он занервничал:

— Каждый раз одно и то же. Рано утром, еще затемно, детей высаживали на улице. Где-нибудь в центре, в больших городах вроде Стокгольма или Осло.

Она выпила кофе, медленно пошла к столу.

— Автобусы, Херманссон, исчезали, а потом обнаруживались на стоянках крупных аэропортов. Последний — Каструп, под Копенгагеном. Я разговаривал со следователями, тамошними и из Осло. Но ничего нового не узнал. Только та информация, какой мы располагали с самого начала. Стоило спросить о чем-то еще… в ответ чертовски странное молчание. Я топчусь на месте.

Шуршание бумаги, Клёвье листал документы. Она ждала, почти минуту, крепко прижав телефон к уху. Наконец он продолжил:

— Дети одеты одинаково. У всех одинаковые сумки из коричневого пластика, все понятия не имели, где находятся. В общей сложности их теперь сто девяносто четыре человека. Самому старшему шестнадцать. Самому младшему, самому младшему, Херманссон, четыре месяца.

Ее лицо объедено. Грудь и живот изрезаны в клочья.

Она лежит на каталке. Эверт Гренс решил взглянуть на нее еще раз. Теперь, когда знает, кто она. По крайней мере, знает ее имя.

Лиз Педерсен.

Имя ни о чем ему не говорит.

Людвиг Эрфорс, державший простыню, посмотрел на Гренса. Тот кивнул: накрывай.

Эрфорс говорил о неистовстве и злобе, о ком-то, переполненном ненавистью. Эверт Гренс скривился. Он знал, как гнев грязной, мерзкой пеленой застит все, на что смотришь, как ненависть разъедает человека изнутри. Но он не пырял людей ножом сорок семь раз подряд.

Он вышел из прозекторской в прихожую судмедэкспертизы. Сквозь закрытую стеклянную дверь видел, как Свен Сундквист допрашивает начальницу службы безопасности из страховой кассы в Тюресё. Последние дополняющие вопросы, она только что опознала мертвую сослуживицу и хотела бы поскорее уйти, но старалась отвечать, рассказывала все, что знала о Педерсен, о ее семейных обстоятельствах, о знакомых, о ее последних днях.

Гренс пошел в буфетную. Кухонный столик, микроволновка, холодильник. Он выцедил последние капли из кофеварки, которая стояла на столе, понюхал содержимое кружки и выпил, уже холодное, наполовину состоящее из кофейной гущи.

Субсидируется. Государством.

Открыл холодильник, достал масленку и пакет с хлебом, сделал два обыкновенных бутерброда.

Совсем как у нас.

Съел бутерброды прямо тут, в буфетной, снова пошарил в холодильнике, но больше ничего не нашел. Дверь в кабинет Эрфорса отворилась, он обернулся, пожал руку начальнице службы безопасности, поблагодарил за то, что она сумела все выдержать. Они спустились по лестнице, вышли на мороз. Свен Сундквист объяснил ей кратчайшую дорогу, попросил вести машину осторожнее, поскольку асфальт покрыт снегом и льдом.

Они стояли у входной двери. Чуть перевалило за полдень, но похоже на вечер, свет уже тускнел.

— Она имеет касательство к случившемуся?

— Нет.

— Как допрос?

— Ничего интересного. Сослуживицы. А что, собственно, сослуживцы знают друг о друге, Эверт?

Свен Сундквист внимательно смотрел на Гренса. Тот был сам на себя не похож. Порой он выглядел обессиленным, опустошенным, усталым от расследований, которых становилось все больше. Но эта усталость словно бы шла откуда-то изнутри, застарелая, давно укоренившаяся, с которой он боролся, но проиграл и знал, что она его не отпустит.

— Ну как?

— Та женщина.

— Эверт, я спрашиваю о тебе. Как ты?

— Та женщина. На нее напали крысы. Ее выволокли из туннелей. На ее теле — следы мужских пальцев, перемазанных сажей. Ее кололи узким ножом, много раз, предполагаемый убийца, видимо, психически ненормален.

Эверт Гренс застегнул куртку, поправил галстук:

— Свен.

— Да?

— Найди человека, который больше всех знает о бездомных в окрестностях Фридхемсплан.

Свен Сундквист достал из внутреннего кармана блокнот, открыл одну из последних страниц:

— Церковь Святой Клары.

— О чем ты?

— Я уже проверил. Мы с тобой явно думали в одном направлении.

— И?

— Сестра милосердия. Некая Сильвия, фамилию не знаю. С ней мы и должны поговорить. В церкви Святой Клары есть добровольцы, которые по нескольку раз в неделю раздают у входа в метро «Фридхемсплан» кофе и бутерброды. Зимой, думаю, чаще, из-за холодов. Эти люди, возможно, единственные, кому здешние бездомные доверяют. То есть все остальные — и мы, и социальные службы, и прочие — гораздо дальше от них.

Они направились к машинам, припаркованным у подъезда, и уже на ходу попытались закончить разговор.

— Поезжай туда, Свен. Прямо сейчас.

Свен Сундквист кивнул. Сунул ключ в заиндевевший замок, покрутил туда-сюда, пока механизм наконец сработал.

Хотел сесть за руль и вдруг передумал, окликнул:

— Эверт!

Увязая в снегу, поспешил к машине комиссара. Эверт Гренс уже сидел на водительском сиденье. Свен постучал по лобовому стеклу.

— Я действительно хочу знать. — Свен Сундквист обошел вокруг капота, открыл пассажирскую дверцу. — Как ты?

Эверт Гренс хлопнул ладонью по приборной панели:

— Закрой дверь. Холодно.

— Я не уйду, Эверт.

— Закрой дверь, черт побери!

Свен Сундквист влез в машину, закрыл дверцу.

— Я из тех немногих, кто очень хорошо тебя знает. И тебе это известно. Так что можешь сколько угодно буравить меня взглядом, я привык. — Он повернулся к начальнику: — Чуть не каждый день мы смотрим друг на друга, сидим рядом десять с лишним лет. Я знаю, как ты обычно выглядишь. И сейчас, Эверт, вид у тебя… измученный.

Эверт Гренс не отвечал, молча глядел прямо перед собой, в снег, в зиму за окном.

— Как она?

Гренс снова хлопнул ладонью по приборной панели. Злость, агрессия — щит, который всегда его защищал, — на сей раз не действовали. Он неподвижно ждал, пока не сообразил, что Свен тоже ждет и будет ждать дальше.

— Она уходит. — Он взглянул на свои колени, потом на руль, черный, покрытый твердым пластиком. — Мне кажется… — Он кашлянул и опять хлопнул по панели, с такой силой, что кусочек нового, твердого пластика отломился. — Мне кажется, я не смогу жить один, Свен.

*

На письменном столе Эверта Гренса среди кип бумаг лежал пшеничный крендель. Текущие дела номер тридцать три и тридцать четыре, новые, с сегодняшнего утра. Свен Сундквист отщипнул кусочек, прожевал — сладкий, пахнет корицей. От подноса, втиснутого между двумя высоченными стопками старых дел, веет запахом трех чашек кофе, черного — Эверта, с двумя кусочками сахара — Херманссон и его собственного, с молоком.

Выглядело все это по-настоящему уютно. Но казалось настоящим обманом.

Эверт Гренс никогда не предлагал кофе с булками. За много лет совместной службы Свен Сундквист ни разу не видел, чтобы его шеф покупал пшеничные крендели.

Он даже позаботился, чтобы каждый получил такой кофе, какой любит.

От этой заботливости, совершенно чуждой Эверту Гренсу, становилось не по себе.

Человек на грани срыва.

— Можно начать?

Херманссон помахала голубой пластиковой папкой. Гренс и Сундквист кивнули. Она открыла папку, вынула какие-то бумаги. Часы, минувшие после полуденного совещания с Огестамом.

Сначала автобус на стоянке в аэропорту Арланды.

Затем поиски в многотысячной толпе пассажиров, которая за несколько часов миновала международный терминал.

И наконец, разговор, состоявшийся, пока она стояла в очереди в одном из кафетериев аэропорта, Йенс Клёвье и Интерпол, сведения о в общей сложности ста девяноста четырех детях, брошенных в пяти странах.

— Я жду отчет криминалистов, обследующих автобус. И список всех пассажиров, вылетающих сегодня. Оба уже должны быть здесь. — Она бросила взгляд на руку Свена, на его часы. — Сейчас, вот уже полчаса, та девочка, Надя, сидит в одном из технических помещений арландской полиции, смотрит записи пятнадцати телекамер, размещенных в международном терминале. Ребенок при ней, поэтому она спокойна и внимательна. Если кто-то, кого она знает, проходил мимо регистрационной стойки, вероятность, что она его заметит, по-моему, весьма велика.

Кофе с двумя кусочками сахара. Она выпила его в то самое время, когда Свен пил свой, с молоком, и уверена, что обоим он пришелся не по вкусу, хотя был именно таким, как они любят.

— Хорошо. Похоже, ситуация у тебя под контролем. Как будешь действовать дальше?

Гренс казался усталым, но взял на заметку все, что она сказала, и требовал, как всегда.

— Когда закончим, я снова поднимусь к Клёвье. За вечер и ночь он наверняка выяснит еще больше. Если хочешь, пришлю тебе предварительные отчеты, я собираюсь сидеть долго.

Измученное лицо, где-то в глубине улыбка.

— Приходишь сюда ни свет ни заря. Не обедаешь. Работаешь до глубокой ночи. — Он по-прежнему улыбался. — Я не ошибся, когда взял тебя на работу.

Все рассмеялись. Она подумала, что они слишком редко смеются вот так, вместе. Нераскрытое убийство, сорок три брошенных ребенка и Эверт со своей тревогой за единственного человека, без которого он не может жить. И при том смех, который отзывался внутри, был им необходим.

Эверт нагнулся над столом, отодвинул поднос с кренделем, дотянулся до меньшей из двух бумажных стопок. Выдернул тонкую папку, помахал ею:

— Ну а теперь, когда все вы чертовски развеселились, давайте-ка продолжим разговор о мертвой женщине, лицо которой объели большие и маленькие крысы.

Гренс выглядел довольным, иногда он поднимал себе настроение за счет других.

— Свен?

— Да?

— Ты только что допрашивал начальницу службы безопасности страховой кассы. В кабинете Эрфорса, в лаборатории судмедэкспертизы. Интересно, о ком же вы говорили?

Свен Сундквист медленно погладил рукой подбородок. Он не любил иронии. В иронических замечаниях сквозили злость и наглость, а это особенно обижало.

— Что ты имеешь в виду?

— Убитая женщина. Вы говорили о ней?

— Ты же знаешь.

Гренс чувствовал недовольство коллеги и несколько сбавил тон:

— Ладно. Начнем по-другому. Свен… как ее зовут?

— Чего ты добиваешься?

— Как ее зовут?

— Лиз. Лиз Педерсен.

— Отлично. А это имя, Свен, тебе ни о чем не говорит?

— Нет.

— Совсем ни о чем?

— А должно?

Странный человек — то подавленный и растерянный, то не в меру заботливый, то попросту зловредный. Свен Сундквист знал Эверта Гренса давно, еще с тех пор, когда был холостяком, и все равно словно бы не знал вовсе.

Комиссар снова помахал папкой.

— Перед вашим приходом я пробил 660513 по нашим базам данных. Лиз Педерсен. Выяснил много чего. Насчет водительских прав, и паспорта, и прочего. Все, как обычно. Кроме вот этого! — Он встал, подал Свену Сундквисту то, чем только что размахивал. — Заявление из разыскной базы. Заявление, где Лиз Педерсен указана как обладатель родительских прав на пропавшего ребенка, как лицо, с которым надлежит связаться. Заявление подано школой и касается ребенка Педерсен. — Гренс наклонился вперед, ткнул пальцем в документ, лежавший сверху. — Ее дочь. Дочь, пропавшая два с половиной года назад.

Свен Сундквист пробежал глазами по строчкам.

— Последняя страница, Свен. В самом низу. Вероятно, ты узнаёшь подпись человека, принявшего заявление?

Свен Сундквист перелистал бумаги, вот и последняя страница.

Подпись.

Его собственная.

— Ты ее узнал. И теперь знаешь почему. Ты встречался с ней, когда она сюда приходила.

Свен Сундквист не ответил. Он по-прежнему держал папку в руках, перебирая листки бумаги.

Лиз Педерсен, 660513-3542, вызвана в отдел расследований городской полиции в связи с заявлением о пропаже Янники Педерсен, 910316-0020. Заявление подано директором Эриксдальской школы 16 сентября 2005 года в 10.30.

Множество лиц, множество людей.

Короткая встреча с человеком в кризисной ситуации два с половиной года назад.

Женщина. Заявление. А на следующий день — другая женщина, другое заявление.

Лиз Педерсен подтверждает сведения из школы о том, что Янника Педерсен и раньше по крайней мере трижды надолго пропадала, но затем возвращалась домой. По словам Лиз Педерсен, каждый раз дочь отсутствовала около недели.

Мало-помалу Свен вспоминал. Он сидел тогда напротив матери, чья дочь пропала в четвертый раз. Ему безотчетно вспомнился Юнас, и постоянное беспокойство, и как они с Анитой не находили себе места, когда раз-другой его несколько часов не было дома, а они не знали, где он. И эта женщина — целых две недели, пока школа не подала заявление.

Лиз Педерсен сообщает, что девочка постоянно подвергалась сексуальным домогательствам со стороны своего отца, Яна Педерсена, 631104-2339, и что это, видимо, явилось причиной ее побегов из дома.

Две недели.

Он покачал головой.

Две недели успели стать двумя с половиной годами.

Мать уже дважды заявляла о подозрении на сексуальное насилие:

Октябрь 2002 г., дело прекращено;

Август 2004 г., дело прекращено.

Он пожал плечами:

— Что вы хотите от меня услышать? Все это было два с лишним года назад.

— Ничего, Свен.

— Разбирательством занимался кто-то другой. Я только принял заявление, и все. Кто…

— Свен, прекрати, черт побери, оправдываться! Ты встречался с ней много лет назад! Господи, я и сам не рвусь запоминать тех, с кем разговаривал вчера.

Эверт снова переменился. Вместо злости — понимание. Странный человек. Свен Сундквист благодарно посмотрел на него.

— Дочитай до конца. — Эверт Гренс улыбался. — Если можно понять, что имел в виду тот, кто это писал.

Свен едва заметно улыбнулся в ответ, молча дочитал две оставшиеся страницы.

— Да в общем больше ничего. Мать, Лиз Педерсен, рассказывает на допросе, как постоянные домогательства отца изменили поведение девочки, как любой физический контакт с ней мало-помалу затруднялся, как она стала избегать прикосновений, выказывала агрессивность по отношению к отцу. Постепенно она замкнулась в себе, стала практически недоступна для общения.

Свен Сундквист сложил бумаги в папку, положил ее на подлокотник дивана для посетителей.

— Это все.

Он встал, нервно пригладил рукой волосы.

— Девочки нет вот уже два с половиной года.

Взглянул на коллег, на каждого по очереди.

— Она мертва.

Он ждал от них реакции, но ее не было.

— Не припомню, чтобы кто-нибудь из пропадавших так долго возвращался живым. — Он повернулся к шефу: — А ты?

За окном кабинета Гренса густели сумерки. Совсем ночь на дворе. Тишина снаружи, тишина в комнате.

— А ты, Эверт?

— Тоже не припомню.

Мать мертва. Дочь мертва.

Еще одно бесплодное совещание.

— Шведская девочка. Четырнадцати лет. Пропала больше двух лет назад.

Херманссон молчала с тех пор, как закончила отчет о брошенном, пустом автобусе:

— Пропала прямо в центре столицы. И никого… кто бы их искал.

Казалось, они связаны. Девочка по имени Янника Педерсен и девочка, которую зовут Надя Чонкан. Связаны — и в то же время не связаны.

— Я повторю слова Свена: я этого не понимаю, как не понимаю и того, что провела несколько часов с пятнадцатилетней девочкой, матерью младенца. Мы с ней гуляли как подруги, помогали друг другу катить детскую коляску. Но эта девочка полжизни провела в туннеле под землей. Иногда продавала себя, чтобы выжить. Как долго это продолжалось, прежде чем она подурнела и постарела раньше срока?

Ты слишком молода, Херманссон.

Нельзя переживать за всех и каждого, Херманссон.

Она так не могла, не умела, до сих пор.

— Дети. Живущие как зверьки. Жизнь, о которой ни я, ни ты, Эверт, ни ты, Свен, ни все остальные в этой стране не имеют ни малейшего представления. — Марианна Херманссон посмотрела на Гренса, на Сундквиста, всплеснула руками. — И спросить не у кого. Потому что у нас нет таких детей.

*

Вечер.

Она не знала в точности, сколько времени, да и какая разница. Один час в неделю, когда нужно знать точное время, — этого достаточно, почти семеро суток до следующего раза.

Она обвела взглядом бетонное помещение.

На пустую картонную коробку, которая давно уже стояла у стены, она постелила новую скатерть в мелкую красно-зеленую клеточку. Коробка была прочная, устойчивая, как большинство коробок из-под продуктов, на нее можно ставить тарелки и стаканы, даже подсвечник, слишком, пожалуй, большой, но красивый.

Скатерть была чистая, она постаралась не прикасаться к ней пальцами, не оставлять яркие черные отпечатки, которые обычно ей нравились, но не на скатерти и не сейчас, не вечером, когда все должно быть красиво.

В подсвечник она осторожно воткнула длинную стеариновую свечку, теперь свеча почти догорела, на блюдце — озерца расплавленного стеарина.

Тарелка у нее белая, пластиковая, с зелеными цветами, на ней остатки ветчины, которую они ели утром. В чашке — глоток грибного супа из тех консервных банок, что Лео, видимо, раздобыл на складе «ИКА». Стакан тоже пластмассовый, на ножке, похожий поэтому на настоящий винный бокал. На дне и с одного края следы пены — пиво, которое она пила медленно, растягивая удовольствие.

Обед закончен. Она сыта, даже чересчур, живот раздулся, так бывает, когда еда вкусная, обильная и хочется еще, хотя больше не нужно.

Она взглянула на стул Лео. Пустой. Как и тарелка, чашка, стакан. Все осталось: ветчина, суп, пиво. Все как раньше, когда она накрыла на стол и подала еду.

Сегодня вечером он есть не будет.

И вообще не придет сюда.

Не придет, вопреки надеждам, ведь она знала, настали такие дни, дни, когда он безостановочно двигается и не смыкает глаз. Она не видела его с тех пор, как утром он открыл склад, дал ей униформу и ключи, за которые так боялся.

Она разгладила кусочек бумаги, который служил салфеткой и лежал возле его тарелки. Попробовала напевать, мурлыкать, как та женщина в раздевалке, но не вышло, звучало фальшиво, мелодия глохла в бетонных стенах. Свернула сигарету, пламя стеариновой свечки затрепетало, когда она прикуривала, но вкуса она не почувствовала — дым, и ничего больше.

Ей было неспокойно.

Состояние Лео. Он устал и мог легко совершить ошибку, а это опасно для них обоих. Только в такие дни он бывал на свету, что для него непривычно и лишает его уверенности.

Его действительность переплеталась с реальностью всех остальных.

Ей не хватало его, она хотела, чтобы он был здесь, рядом.

Сначала испугался, потом ощутил досаду, а теперь разозлился.

Разозлился на белое с синим, висевшее на пути. Краски висели в воздухе, мешали, такие некрасивые, вдобавок их слишком много.

Здесь должно быть черное и белое. Черное и белое он вытерпит. Но это, развешанное тут, липло к нему, пыталось одолеть.

Лео дергал краски, бил их, рвал и комкал.

Стиснул комок в руке. Как раз умещается в ладони.

Швырнул его на пол, бело-синий комок несколько раз подпрыгнул и замер.

Он снова в больничном кульверте. Пришел тем же путем, что и ночью, когда поставил агрегат со сжатым воздухом на зарядку, а потом вернулся с женщиной, которая привела бы в туннели, в их мир, других, кому здесь не место.

Он опять принялся срывать бело-синее.

Новые комки из того, что висело и мешало. На пол их, на пол, пусть катятся в кучу! Он срывал и комкал краски, пока они не иссякли, пока все вокруг снова не стало серым, серость не набрасывалась на него, не была враждебной.

Он тяжело дышал. Лоб взмок от пота. Но он почувствовал покой, который разливался по рукам, по груди, по животу, как бы стекал вниз, к ногам, так что совсем не хотелось двигаться.

Он пинал цветные комки, рычал на них.

Пусть валяются!

Он снова способен думать.

Уже десятый час. Последний сегодняшний автокар давно проехал, увез вагонетки с мусором. Он один в подвальном коридоре, пока завтра утром не привезут продукты. Но он здесь не задержится, уйдет задолго до утра.

Несколько шагов — вот и двери со старым замком, который открывается одним-единственным ключом, длинным и узким. Он открыл. Все тот же запах машинного масла и пыли. Лампу он не зажигал, довольствовался светом из кульверта.

Его надежда оправдалась.

Длинные верстаки в больничной мастерской, похоже, никто не трогал.

Со времени его первого визита здесь никого не было.

Неуклюжий агрегат стоял на том же месте, где он его оставил. И побудет здесь еще некоторое время. Сегодня ночью предстоит дальний поход, поэтому рюкзак должен быть полегче. Он взял два баллона высокого давления. Полуметровые трубки со сжатым воздухом, сжатой взрывной силой.

На полке сверху лежали три разных домкрата. Он выбрал средний, хотя тот был тяжеловат, двенадцать кило, но сзади у него были колеса, которые поворачивались, и ручка, с помощью которой его легко было и положить в рюкзак, и вытащить оттуда.

Испарина на лбу, затылок, спина, живот — все мокрое.

Как всегда в таком состоянии.

Стеклянные глаза, бешено бьющееся сердце, пот, словно тело выжимали.

Баллоны высокого давления и домкрат отправились в рюкзак. Он запер дверь в мастерскую, пересек коридор, шагнул к двери, ведущей из больницы и чужого мира в туннель, в собственный его мир.

Лампа на лбу светила совсем тускло, не забыть бы ее заменить, света слишком мало, даже для человека, привыкшего жить в вечном мраке. Он открыл дверь из больничного кульверта в туннель, прошел еще две двери, которыми начинался и заканчивался соединительный коридор и которые отделяли армейскую систему от канализации, оставил позади еще несколько сот метров и остановился у колодца, расположенного под пустым двором Фридхемской школы. Колодец был узкий, он то и дело задевал о стены, но в такую пору лучше всего выбраться наверх именно здесь: никто не шастает по школьному двору в январский мороз за час-другой до полуночи.

Семнадцать метров вверх, железные ступени скользили, и он крепко за них цеплялся. На решетке, как всегда, два пакета с крысиным ядом, два пакета, которые били его по голове, когда он отпирал висячий замок. Потом крышка, тяжелая, он поднял руки над головой, надавил снизу, чугунный круг понемногу сдвинулся с места. Сдвинув крышку наполовину, он протиснулся наружу. Последняя ступенька — он наверху; убедился, что кругом вправду безлюдно. Отвязал веревку, прикрепленную к поясу, и метр за метром стал поднимать рюкзак.

Неподалеку была скамейка, рядом фонарь на столбе. Он пнул ногой столб — единственный пинок по крепко привинченной крышке, фонарь погас. Он сел. Еще примерно час. Обычно он ждал здесь до полуночи, позднее народ здесь вообще не появлялся.

Мороз. Но он не замечал холода. По-прежнему обливался потом. Снова чувствовал беспокойство. Посмотрел на закрытый колодец посреди асфальта. Там его дом. А ведь он думал, что у него никогда больше не будет дома.

Семнадцать метров вглубь, там его жизнь, настоящая жизнь.

Его звали Лео. Была и фамилия, но ее так давно никто не произносил, что он предпочел забыть ее. Там, под крышкой колодца, хватало Лео.

Лео, сорок четыре года.

Он следил за временем, сам не зная зачем, просто следил, и всё. Считал дни, проведенные в психбольнице во Фруэнген, даже когда его пичкали таблетками и оглушали электрошоком.

Четырнадцать лет, три месяца и шесть дней.

А однажды дверь открыли и выставили всех на улицу. Шизофрения. Паранойя. МДП. Ему поставили тройной диагноз, когда клали в больницу. Позднее он видел многих, что умерли на улице, знал, что многие попали в тюрьму. Но он был не такой. Он хотел только покоя, темноты и нашел их там, под землей.

Тринадцать лет, два месяца и девять дней.

Он встал с деревянной скамейки, пересек школьный двор, вышел на Арбетаргатан. Стокгольм затих, большой город отдыхал. Лео шагал по Санкт-Ёрансгатан, мимо многоквартирных домов. Вечер выдался холодный, ночью будет еще холоднее, уже сейчас минус двадцать два. Он подождал в темноте между двумя заваленными снегом автомобилями, метрах в десяти от нужного подъезда. Огляделся по сторонам.

Увидел лишь собственное дыхание.

Ничего больше.

Несколько шагов вперед, на ходу скинуть рюкзак, и вот он уже у подъезда. Как вдруг внутри вспыхнула лампа. Дом наполнился светом. Он поспешил назад, присел за машинами.

Женщина открыла дверь, вышла наружу. Меховая шапка на голове, длинный шарф закутывал лицо и шею. Женщина была молодая, по крайней мере двигалась она легко и грациозно.

Лео провожал ее взглядом, пока она не скрылась из виду. Опять подождал. Две минуты, потом свет в подъезде погас.

Тот же ритуал.

Осторожные шаги вперед, снять рюкзак, ждать возле подъезда.

Он ждал, пока не убедился, что никого вокруг нет. Все дело займет секунд сорок пять. Он проделывал это уже много раз.

До запертой двери не более метра.

Быстрые взгляды направо, налево, на каменные стены, обрамляющие вход.

Он у цели. Дальше ему не надо. Универсальные ключи всегда хранились здесь, а не внутри, не на лестничной клетке. Лео открыл рюкзак, вытащил домкрат и один из двух баллонов высокого давления, соединил их тонким прозрачным шлангом.

Его интересовала стена слева.

Человек несведущий только бы и увидел серый камень у обычной двери. А ведь если присмотреться, можно заметить на с виду ровной поверхности круглый замочек.

Контейнер с ключами.

Для него это было всё — сила и безопасность, предпосылка дальнейшей жизни под землей, свободы от других.

Он поправил прозрачный шланг, проверил, что баллон с сжатым воздухом лежит на земле.

Взял домкрат, установил его захваты так, что они зацепили круглые края замка.

Потом ударил по ним молотком, пока они не вошли достаточно глубоко.

Легкое нажатие на красную кнопку домкрата, сильный хлопок, удар сжатого воздуха — и кусок стены отвалился.

В выбоине виднелся продолговатый металлический цилиндр, контейнер с ключами.

Поковыряв отверткой, Лео вытащил его. Стиснул в руке холодный металл, улыбнулся, сунул цилиндр в рюкзак и по Арбетаргатан поспешил в следующий квартал.

Дом был похож на предыдущий.

Застекленная дверь, серые каменные стены, потайной замок слева.

Но здесь операция займет больше времени, место более людное, и работать надо бесшумно. Поэтому он достал из рюкзака клещи.

С сжатым воздухом на все ушло бы несколько секунд.

А с клещами — четыре минуты. Зато можно работать беззвучно и вытащить металлический цилиндр неповрежденным, а потом опорожнить его где-нибудь внизу, в безопасности.

Он поднял огромные клещи, захватил зубцами круглую металлическую гильзу. Напряг плечи и руки, поворачивая, раскачивая клещи, судорожно дыша и обливаясь потом, — четыре минуты, и цилиндр выскользнул из стены прямо ему в руки, а затем на дно рюкзака.

Теперь посредине стены была дыра. Примерно пять на пять сантиметров.

Он нагнулся, поковырял в пустой темноте.

Вот как это выглядит. Вот какова стокгольмская система универсальных ключей!

Он снова улыбнулся, почти рассмеялся и зашагал дальше по скользкому тротуару к Альстрёмергатан, в общей сложности три больших квартала, три новых контейнера с ключами.

*

Давным-давно стемнело.

Эверт Гренс стоял у окна, смотрел в непроглядную черноту.

Ни силуэта, ни движения.

Внутренний двор обычно освещался вереницей маленьких круглых фонарей, расположенных вдоль дорожек, соединяющих старые здания полицейского управления. Но сегодня вечером электричество то было, то нет — зима решила поиграть, морозила все сильнее, показывала, кто тут хозяин, совсем недавно весь квартал целых двадцать минут тонул в непроглядной темени.

У него на столе две стеариновых свечи.

Он отыскал их в буфетной, на верхней полке шкафа, где хранились пластмассовые приборы и алюминиевая фольга. Пламя трепетало, когда он подходил слишком близко.

Ему было страшно.

Чертов телефон опять звонил, перед тем как вырубился свет. Медсестра из санатория Софиахеммет, он сразу понял, из отделения интенсивной терапии. Вежливая, как все они, официальная, корректная, она попросила его приехать, и поскорее: пациентке стало хуже. Какой к дьяволу пациентке? Состояние пациентки постепенно ухудшилось, особенно в последние часы. Она моя жена. Поэтому, учитывая картину болезни в целом, его присутствие весьма желательно. У нее есть имя! Он положил трубку, но голос по-прежнему звенел в ушах, меж тем как он беспокойно метался по комнате. Пока наконец не остановился. У окна. Стоял в темноте и думал, что надо бы кому-нибудь позвонить.

Надо бы.

Только звонить некому.

Она — его жизнь за пределами этой окаянной комнаты. Только Анни он звонил, если хоть на миг желал оторваться от своих мыслей. Она никогда ничего не говорила, просто сидела там, а кто-то из персонала держал трубку возле ее уха, она слушала, иногда смеялась булькающим в груди смехом. Порой он перебрасывался словечком-другим с кем-нибудь из пожилых медсестер санатория, а еще разговаривал с хозяином пиццерии, который рассказывал о своем доме в Стамбуле, и с молодой женщиной, официанткой в ресторане на Санкт-Эриксгатан, куда он ходил в одиночестве либо не ходил вовсе. Остальные — коллеги по службе. Он сам так решил, устав от людей, вечно требовавших чего-то взамен, прятался за письменным столом, каждую ночь спал, скорчившись калачиком, по нескольку часов на диване для посетителей, слишком коротком, продавленном, но надежном.

Анни — единственное, что мало-мальски напоминало будничную жизнь других людей. А больше ничего. Ему следовало выехать туда еще двадцать минут назад, но он не смог, не хватило сил. Кипа дел за спиной, которые он отложил сегодня утром, когда все внимание сосредоточилось на убитой женщине и сорока трех детях; надо снова вникнуть во все это, работать с максимальной отдачей, читать, думать, смотреть прямо перед собой, чтобы для того, что он не желает принимать, не осталось места.

Гренс зажег третью стеариновую свечу, взял забытую чашку с холодным кофе, оставленную возле машины, никчемной без электричества. Тридцать два дела. Он поднимал папку за папкой, пролистывал хотя бы несколько документов. Жестокое избиение в очереди на такси у Центрального вокзала. Покушение на убийство в квартире на Пиперсгатан. Оскорбление служащего возле «Трех вех» на Васагатан. Попытка изнасилования на кладбище Святой Катарины. Дерзкий налет на магазин «7-Илевен» на Томтебугатан. Он читал, думал, смотрел прямо перед собой и через полчаса сообразил, что не понимает ни слова. Все эти корявые формулировки, так хорошо знакомые, даже приятные, сейчас были попросту бессмысленны.

Он посмотрел на часы. Половина двенадцатого, поздний вечер. Прилечь, что ли, на диван. Попробовать во сне выкинуть все из головы. Ничего не вышло. Стало только хуже. Нестерпимое, мучительное нахлынуло с новой силой, он был совершенно беззащитен.

Гренс встал, ощупью поискал мобильник. С машинами сейчас плохо, гололед и мороз, такси прождешь как минимум час, а то и больше. Он надел куртку. Собственно говоря, это не так уж далеко, можно пройтись пешком, ему нужен воздух, покой, который приходит, когда шагаешь в своем ритме.

Бергсгатан, Шелегатан, мимо аптеки на углу напротив.

Детей бросили здесь, всего лишь восемнадцать часов назад, иные дни словно бы никогда не кончаются.

Он немного постоял на том месте, которое указала румынская девочка.

Ему часто приходилось работать с детьми. Со свидетелями домашних отцовских бесчинств, с юными наркоманами, балдеющими на городских скамейках, четырнадцатилетними взломщиками, застигнутыми при ограблении квартиры.

Расследований было много, всех и не упомнишь. Но чтоб сразу сорок три — такое случилось впервые.

Вниз по Хантверкаргатан, к мосту Стадсхусбру и Тегельбаккен. Попадались прохожие, правда немногочисленные, мороз караулил каждый шаг, но вскоре к нему вроде как присоединилась парочка, говорившая по-английски, достаточно громко и четко, так что он мог понять. Потом, неподалеку от Васагатан, проститутка пыталась поймать его взгляд. В остальном же только холод да пронизывающий ветер.

Он шел по Клара-Вестра-Чюркугатан. Большая церковь стояла по правую руку. Сам того не сознавая, Эверт Гренс выбрал маршрут через место, связанное с расследованием убийства женщины. Ему вспомнился разговор со Свеном Сундквистом сразу после опознания в лаборатории судмедэкспертизы. Он просил Свена выяснить, кто лучше всего знает бездомных в окрестностях Фридхемсплан, и Свен ответил прежде, чем он успел закончить фразу. Сестра милосердия из Святой Клары, которая раздает кофе и бутерброды у метро «Фридхемсплан», — человек, облеченный доверием, какого ни полиция, ни социальные службы никогда не обретут. Будь он одним из тех, кому требуются эти бутерброды, он бы тоже не доверял полицейским, смахивающим на этих придурков, что целыми днями носятся с папками по коридорам управления.

Он поднялся по ступенькам, которые вели во двор и на кладбище Святой Клары, беспощадно урезанное со всех сторон. Церковь, несколько могильных плит, крохотные, засыпанные снегом газоны, все это втиснуто между торговыми улицами и унылыми зданиями постройки семидесятых годов. Подойдя к главному притвору, он подергал тяжелую запертую дверь, потом взглянул на табличку на стене. Открывается утром, закрывается ранним вечером. Он часто забывал, что живет в собственном времени, работает круглые сутки, а другие иногда закрывают конторы, уходят домой, делают все то, чем обычно занимаются на досуге.

Эверт Гренс вдыхал морозный воздух, который обжигал горло. Видел, как в потемках крадутся наркоманы. Здесь тусуются и те, что продают, и те, что покупают. Прямо перед ним, у ближайшего к церковной стене могильного камня, какая-то молодая женщина пыталась ширнуться героином, искала вену и громко стонала — как он понял, ее постигла неудача.

Наверно, следовало вмешаться. Или хотя бы вызвать патруль. Но он только вздохнул, глядя на них, на потасканных торговцев, которые норовят впихнуть в себя как можно больше всякой дряни, завтра утром здесь наверняка ничего не изменится.

Он покинул кладбище, еще полтора километра быстрым шагом к окну Софиахеммет, что выходит на Вальхаллавеген.

Сегодня в полдень, когда он навещал ее, состояние было стабильным.

Но теперь уже нет.

Он проглотил ком в горле и позвонил у входа в отделение интенсивной терапии.