В жизни случаются очень странные совпадения. Иногда они полны горькой иронии. Вторник, шестнадцатое июля две тысячи второго года. Годовщина памяти жертв «Вель д'Ив». И именно на этот день был назначен аборт. Его должны были сделать в одной из клиник, в которых мне еще не приходилось бывать, она находилась где-то в семнадцатом arrondissement, неподалеку от дома престарелых Mamé. Я попросила перенести операцию на другой день, поскольку шестнадцатое июля и так значило для меня очень много, но врачи отказались изменить график.

Зоя, у которой только что начались каникулы, отправлялась на Лонг-Айленд проездом через Нью-Йорк вместе со своей крестной матерью, Алисой, одной из моих старых подруг из Бостона, которая часто путешествовала самолетом из Манхэттена в Париж и обратно. Я рассчитывала присоединиться к дочери и семье Чарлы двадцать седьмого июля. Что касается Бертрана, то он собирался уйти в отпуск только в августе. Обычно мы проводили пару недель в Бургундии, в старом доме Тезаков. В общем-то, мне не особенно нравилось отдыхать там. Завтраки, обеды и ужины подавались строго в назначенное время, разговаривать следовало только на общие темы, а детей должно было быть видно, но не слышно. Меня всегда удивляло, почему Бертран настаивает на том, чтобы мы проводили свой отпуск у его родителей, вместо того чтобы поехать куда-нибудь втроем. К счастью, Зоя хорошо ладила с мальчиками Лауры и Сесиль, а Бертран играл бесконечные партии в теннис вместе со своими двоюродными братьями. Одна я оставалась в стороне, как обычно. Из года в год Лаура и Сесиль выдерживали дистанцию в общении со мной. Они приглашали своих разведенных подружек и целыми часами нежились у бассейна, истово подставляя себя под лучи солнца. Им положительно необходимо было иметь коричневую, загорелую грудь. Даже по прошествии пятнадцати лет я так и не смогла к этому привыкнуть. Свою грудь я не обнажала никогда, хотя и знала, что они смеются за моей спиной, называя меня не иначе как prude Americaine. Поэтому я проводила целые дни, бродя по лесу в компании с Зоей, или отправлялась в изнурительные прогулки на велосипеде, так что вскоре я изучила окрестности, как собственную ладонь. Или совершенствовала свой и так безупречный (на мой взгляд) стиль плавания баттерфляй, пока остальные леди лениво пускали дым и загорали у бассейна в мини-купальниках от известнейших модельеров, в которых и купаться-то было нельзя.

— Они всего лишь ревнивые и завистливые французские коровы. Ты чертовски хорошо выглядишь в бикини, — утешал меня Кристоф всякий раз, когда я жаловалась ему на очередной никчемный летний отпуск. — Вот если бы у тебя был целлюлит или варикозное расширение вен, они бы с радостью приняли тебя в свою компанию.

Я неизменно смеялась над его словами, но так и не смогла поверить в их правоту. Впрочем, мне нравилась красота этого местечка, старинный тихий дом, в котором было прохладно даже в летнюю жару, старый, запущенный и большой сад, в котором росли дубы и из которого открывался чудесный вид на извилистую речушку Йонну. А рядом был замечательный лес, в котором мы часами гуляли с Зоей. Когда она была маленькой, трели птиц, ветка дерева необычных очертаний или таинственный блеск стоячей воды в болотце приводили ее в неописуемый восторг.

Квартира на рю де Сантонь, по уверениям Бертрана и Антуана, должна была быть готова к началу сентября. Бертран со своими специалистами проделал великолепную работу. Но я все еще не могла представить себя живущей там. Особенно теперь, когда я знала, что произошло в этой квартире много лет назад. Стену снесли, но я помнила, что когда-то здесь находился глубокий потайной шкаф. Шкаф, в котором маленький Мишель ожидал возвращения сестры. И ожидал напрасно.

Я никак не могла забыть эту историю. Пришлось признать, что меня отнюдь не вдохновляет мысль о том, что придется жить в этой квартире. Мне страшно было даже представить, что я провожу в ней ночи. Я боялась, что прошлое восстанет из могилы, и понятия не имела, как этого избежать.

Тяжелее всего было то, что я не могла поговорить об этом с Бертраном. Мне так не хватало его практичного и даже приземленного отношения, я умирала от желания услышать от него, что, несмотря на все ужасы, мы справимся с этим несчастьем и все будет хорошо. Но я не могла рассказать ему обо всем. Я дала слово его отцу. Интересно, что сказал бы Бертран обо всей этой истории, думала я иногда. А его сестры? Я пыталась представить себе их реакцию. И реакцию Mamé. Но у меня ничего не получалось. Французы предпочитали жить в своем замкнутом мирке, как улитки. Ничего нельзя демонстрировать посторонним. Никто и ни о чем не должен догадываться. Всегда следовало помнить о приличиях. Так было всегда. Но в последнее время я обнаружила, что мне становится все труднее мириться с этим.

Когда Зоя уехала в Америку, дом внезапно опустел. Большую часть времени я проводила в офисе, готовя остроумную статейку для сентябрьского номера журнала о молодых французских писателях и парижской литературной богеме. Статья получалась интересной, но на ее написание у меня уходило много времени. Каждый вечер я обнаруживала, что мне совсем не хочется уходить из офиса, меня страшила перспектива очутиться одной в пустых комнатах, которые поджидали меня. Теперь я выбирала длинную, окольную дорогу, которую Зоя окрестила «мамин долгий короткий путь», наслаждаясь яростной красотой города в закатных лучах солнца. Примерно с середины июля Париж начинал приобретать очаровательно заброшенный вид, который так шел ему. Магазины закрывали окна и витрины железными шторами, на которых красовались объявления: «Закрыто на каникулы, открываемся 1 сентября». Мне приходилось долго блуждать по улицам, чтобы отыскать работающую pharmacie, бакалейную лавку, boulangerie или химчистку. Парижане отправлялись в летние странствия, оставляя город неутомимым туристам. И, шагая домой теплыми, благоуханными июльскими вечерами, переходя прямо от Елисейских полей на Монпарнас, я чувствовала наконец, что Париж без парижан принадлежит только мне, мне одной.

Да, я любила Париж, и всегда буду любить его, но, проходя по мосту Александра III, над которым, подобно роскошному бриллианту, сверкал золоченый купол Дома инвалидов, я отчаянно скучала по Штатам, и эта тоска буквально сводила меня с ума. Я скучала по дому — по тому, что я считала своим домом, пусть даже прожила во Франции четверть века. Я скучала по свободе и легкомыслию, обширным пространствам и легкости общения. Я скучала по языку, по его кажущейся простоте, когда можно было говорить на равных с каждым, а не ломать голову, решая, к кому следует обратиться на «вы», а кого можно называть на «ты», в чем преуспели французы, а меня лишь раздражало. Я не могла больше обманывать себя. Я скучала по сестре, родителям, я скучала по Америке. Я скучала по ней так, как не скучала никогда раньше.

Подходя к нашему кварталу, над которым возносилась башня Тур Монпарнас, любимый предмет ненависти парижан (но я любила ее, этот ориентир позволял мне отыскать дорогу домой из любого arrondissement), я вдруг задумалась о том, каким был Париж в годы оккупации. Каким он был, Париж Сары Старжински? Серо-зеленая форма и круглые каски. Жестокая неумолимость комендантского часа и ausweiss. Указатели на немецком, выполненные готическим шрифтом. Огромная паучья свастика, намалеванная на стенах благородных каменных зданий.

И дети с желтой звездой на груди.