1

Шесть человек продирались сквозь густые приднепровские заросли. Двое передних прокладывали дорогу, один из них держал наготове копье для метания – сулицу. Его мягкая поступь напоминала поступь крадущегося барса. То и дело он подавал знак ватажникам – замрите! – опускался на землю, прижимался к ней ухом, слушал… Мошкара садилась на его лицо, и он досадливо отмахивался.

Здесь, у Днепра, от самого Подолия раскинулось киевское перевесище. Между деревьями развешаны сети-перевесы для ловли птиц – тонкие, но прочные, сплетенные из конского волоса. На них ловчие разложили веточки с вкусными ягодами, насыпали зерно на листья.

Ветер не мог пробиться сквозь зеленые стены. Здесь было душно, тепло, сыро, над прелью трав и прошлогодней листвы стлался туман. Тонкие лучи света были подобны стрелам, застрявшим в зарослях.

Деревья стояли недвижно, и недвижно висели сети:скоро ли добыча?

Старый ворон на ветке склонил набок голову и с любопытством наблюдал за людьми. Кого поразит копье? Жертва невидима, и некого предупредить об опасности хриплым карканьем.

Еще шевелились ветви на том месте, где скрылись ватажники, а из-за столетнего дуба показался парень в лаптях-лыченицах. Был он сухощав, ростом невысок. Глаза зеленоваты, любопытны, длинный нос слегка свернут набок. В руке парень держал сыромятный ремень с гирькой на конце.

Он уже давно наблюдал за ватажниками и спрашивал себя:кто такие? Может быть, тайно охотятся в княжьих владениях? Но на дереве мелькнул рыжий хвост белки, в кусты шмыгнула лиса, а они не обращали на дичь никакого внимания. И оружие у них – не только луки и копья, но дубины и мечи. С таким не охотятся ни на зайца, ни на вепря.

Так они двигались еще с полверсты:впереди – шесть незнакомцев, за ними – парень. Заросли кончились, началось редколесье. Внезапно головной ватажник подал знак, и все шестеро укрылись в кустах. Впереди послышался шум. Между деревьями замелькали зеленые шапочки ловчих, а затем показался и сам киевский князь в сопровождении бояр. На Изяславе, сыне Ярослава Мудрого, был простой зеленый плащ, застегнутый на правом плече серебряной фибулой в виде розы. Ближайший к князю боярин нес колчан с костяными накладками, из которого выглядывали стрелы:острые – на вепря и волка, тупые – чтобы не попортить пушистого меха – на белку и бобра.

– Княже, здесь головники! – послышался крик, и парень в два прыжка очутился рядом с князем. Он успел толкнуть Ярославича в сторону. И стрела, выпущенная вожаком ватаги, хищно просвистела в воздухе, но не нашла добычи.

Тут только бояре и ловчие опомнились, одни бросились к князю, другие – преследовать нападавших. Но ватажники успели скрыться в лесу.

Князь опустил свою руку на плечо спасителю.

– Кто ты? – спросил Ярославич.

Парень весь напрягся под княжьей рукой, молвил несмело:

– Называют Пустодвором, княже-господине. В уноках я у кожемяки Славяты.

– Чего хочешь? Проси.

У парня дыхание перехватило от неожиданной радости, в памяти, как сполохи, возникли видения. Неужели свершится давняя детская мечта и оденут его в яркие, украшенные серебряными застежками одежды, а сам великий киевский князь одарит его милостью? Значит, и вправду настал чудесный день! Он едва справился с волнением и проговорил:

– Дозволь, господине, называться не Пустодвором, а тезкой твоим, Изяславом. Будут враги грозить твоей жизни – отдам взамен свою.

Растрогала князя восторженная любовь, которую он почувствовал в словах Пустодвора. "Видать, правду монахи молвят. Любит меня люд, простая чадь". Радостно стало Изяславу, привлек он парня к себе:

– Будет так, как просишь. Пойдешь на мой двор? Воином станешь, отроком.

Парень опустился на колени, схватил руку Ярославича, положил ее себе на голову:

– Володей моей жизнью, господине!

Он так смотрел на князя, что Ярославичу подумалось:"А ведь скажи ему:на смерть пойди! – и пойдет не раздумывая. Молодой, горячий. И я таким же был…"

И вспомнилось невесть что, как однажды играл с братьями во дворе, а к ним с лаем помчался огромный лохматый волкодав, которого боялись и взрослые.

Тогда он, Изяслав, схватил палку и бросился братьев защищать. Они стояли ни живы ни мертвы:на лицах – ни кровиночки, – да и он сам, верно, выглядел не лучше. Оттого и подбежавшая мать озабоченно спросила:

– Не сильно убоялся, сыночка?

Он только головой помотал.

Подошел отец, улыбнулся скупой улыбкой:

– Он ведь сын мой старший – и, видать, не только по годам…

Это было наивысшей похвалой.

Тогда Изяслав не помышлял ни о какой выгоде для себя, даже о том, чтобы храбрым выглядеть. Он бросился братьев прикрывать, ведь они меньшенькие были. Но отец вспомнил случай с волкодавом, когда княжество завещал; когда думал, кому киевский стол отдать.

 

2

Невеселые думы мучают князя Изяслава. Мечется он по светлице, дивно изукрашенной. Тут, во дворце, немало потрудились искусные мастера. Мозаики из смальты, цветной мрамор и резные плиты из красного шифера с орнаментами, серебряные, бронзовые подсвечники, восточные ковры… На одной из стен изображены подвиги Ярослава Мудрого. Краски так подобраны и положены, что как живые глядят очи могучего князя. Словно спрашивают, что сделал, сын? Чем возвеличил Русскую землю и род Ярославичей?

И еще тяжелее становится на сердце Изяслава. Подходит он к сделанной по его указу карте земли русичей – все на ней как бы настоящее:и горы, и долы, и реки, и море, но во сто крат меньше. Есть там и Киев, и Днепр-Славутич… И на границах земли русичей застыли глиняные фигурки воинов наподобие шахмат. Их князь передвигает в воображаемых битвах. Так он готовится к настоящим сражениям, придумывает, где полки расположить, откуда нанести упреждающий удар, где устроить засаду. На этой "земле" все битвы он выигрывает. А на земле большой? Ведь там врагов во много раз больше, и нельзя их передвигать, как пожелает. Они сами передвигаются, совершают неожиданные набеги.

Уже на второй год княжения Изяслава Ярославича кочевники, населявшие бескрайние южные степи, стали нападать на переяславльскую землю, на удел брата Всеволода. Дальше они пока не прорывались – храбрый Всеволод их бил, отгонял. Но становилось их не меньше, а больше, и лютовали они пуще прежнего. Сосчитать их никто не мог – все равно что считать травинки в степи.

Знает князь Изяслав:те враги опасны для всей Русской земли. Имя им половцы…

Оттого на всех южных границах неспокойно стало. Греки в Таврии строили козни, натравливали горцев на горожан. Только на короткий срок там утихли свары, когда пришел в Тмутаракань племянник Изяслава, Ростислав Владимирович.

Когда-то много, ох как много тревог принес Ростисслав своему дяде, великому князю киевскому. После смерти отца он остался без удела, собирал ватаги воинов и мореходов в Новгороде. Но больше всего любил он тонконогого коня, да свистящий ветер в чистом поле, да честное ратоборство. Любил князь поиграть со смертью. При всем том умел и сдержать себя, охладить силой воли яростную душу, спокойно поразмыслить и принять дельное решение. Ростислав Владимирович был прирожденным полководцем.

К нему тянулись молодые сердца. И он к ним тянулся. А больше всего к тому, что пьянит сильнее вина и обнимает крепче женщины, – к славе.

И Вышата, Остромиров сын, на что уж зрелый и рассудительный, а попал к нему в товарищи. Они сговорились тайно о ратном деле, собрали ватагу и двинулись на Тмутаракань, где правил немудрящий сын Святослава Ярославича, Глеб. Ростислав выгнал Глеба и сам стал князем тмутараканским. И сразу же сказался его приход – горцы покорились неустрашимому, греки в Тавриде затрепетали.

Вначале Изяслав разгневался на племянника, но, узнав, что касоги признали себя данниками Руси, подумал:"Такая десница надобна для Тмутаракани".

Но не так думал его брат, черниговский князь Святослав. Он собрал полки да поспешил водворить обратно обиженного сына. Услышав о походе грозного князя и уважая дядю Святослава, Ростислав со своими друзьями покинул город без боя. А Святославу написал:"Не хочу проливать родной крови. Мой меч – против врага, а для тебя, княже, душа раскрыта".

На том и кончилась малая распря. Святослав угомонился, заверив, что зла против племянника больше не имеет.

А у киевского князя прибавилось забот. Как удержать касогов в узде, чтобы не нападали они на русские города-крепости?

Изяслав Ярославич вспоминает брата Святослава с укором:"Лишь я один должен о родимой земле думать. А для тебя родное дитятко, пусть и немудрящее, дороже всего. Был бы Ростислав в Тмутаракани – сохранялось бы спокойствие по всей южной границе. А с Глебом кто считаться будет? Сегодня он говорит одно, завтра – другое. Довести до дела свой замысел не может, во всем на ближних полагается. Твердой воли не имеет, оттого и решение его – еще не решение, и слово его – не княжеское слово. Гнется и клонится он между ближними, выжидая, что нашепчут, в какую сторону потянут. Разве сам ты, Святославе, не видишь того? Разве не ведаешь, что сын твой для Тмутаракани не годится? Да еще в такую тяжкую годину…"

Меряет князь тяжелыми шагами светлицу, то подходит к карте, то отходит, обозревая ее издали, думает…

– Дозволь к тебе, княже, – слышится из-за двери.

– Входи, воеводо, – отвечает Ярославич, задергивает карту пологом, набрасывает на плечи плащ-корзно из греческого пурпура, обшитый золотым галуном и кружевом, и садится в удобное кресло с подлокотниками и подушками.

В светлицу поспешно вошел грузный воевода Коснячко. За ним трусцой вбежал купец и плюхнулся в ноги князю.

– Заступись, господине, за своих слуг, – запричитал он. – Разор терпим от Всеслава. Его воины нападают на лодьи и убивают людей. Заступись, господине. Прикрой своей милостью!

На кротком продолговатом лице князя гневно сдвинулись густые брови.

– Купецкий сын правду сказывает, – поспешил вступиться Коснячко.

– Полоцкие воины дорогу к Новгороду пресекли, – продолжал плакаться купец.

Изяслав вскочил, выпрямился во весь немалый рост, так что полы плаща взлетели красными крыльями. Сверкнули темно-серые глаза. Полные губы то сжимались, то приоткрывались, будто он не решался высказать княжью волю. А решение было не из легких. Не однажды вставал скорый на брань Всеслав, правнук Рогнеды, на великом водном пути "из варяг в греки" и нападал на суда. Он считал свой род обиженным. Ведь его дед, а не Ярослав Мудрый был старшим сыном князя Владимира и по закону должен был наследовать престол в Киеве. Доносили Изяславу Ярославичу о происках Всеслава, предостерегали. Да и то сказать:особливо опасен Всеслав, "в кровавой сорочке рожденный", в смутное время. Так и ждет, чтобы ослаб киевский князь или отвлекся. Не уговорить его, не образумить по-доброму. Остается – на меч взять. Но Изяслав помнил завет отца, Ярослава, не начинать распри. Выход пока один:сдерживать гордость и гнев, не дать им расплескаться. А это очень тяжко, если сила есть, если полки ждут твоего слова, чтобы расправиться с безумцем, если жалобы на него идут со всех сторон.

Но киевский князь должен помнить и о других, более грозных врагах, должен подавить свою гордость. А не то – ослабнет его земля, станут топтать ее половецкие кони…

– Ступай! – указал купцу на дверь.

Купец, кланяясь, покинул светлицу. Князь снова опустился в кресло, исподлобья глянул на воеводу, и тот поспешно заговорил:

– Доколе молчать будем? Терпение кончается.

– А что делать? – тихо спросил князь.

– Идти на Всеслава, – твердо ответил Коснячко.

– Нет! Всеслав – мой племянник. Разве не ведаешь:война – что искра в угольях. Плесни водой – погаснет, брось ветвь – вспыхнет, и не потушишь.

– А где взять воды? Или отдашь свой стол в Киеве?

Изяслав ничего не отвечал. Да и что он мог сказать?

Его дед, Владимир Святой, Владимир Красное Солнышко, раздвинул пределы княжества, размахнулся широко… Союзничал и соперничал с Византией, перенимал ее веру, дал отпор ее царям. Он сбросил разных и многих идолов на Руси и провозгласил единого Господа. И как един Бог на небе, так и Владимир стал наимогутнейшим князем на Руси. Неумолимой рукой он посадил в уделы вместо строптивых князьков своих сыновей и бояр.

Отец Изяслава, Ярослав Мудрый, еще больше расширил и укрепил державу, дал ей единый закон – "Русскую правду".

Под защитой его меча расцветали города, шла бойкая торговля на великих голубых дорогах-реках.

Но пока города были слабы, они нуждались в защите, в помощи Киева, и покорно платили ему дань. Когда же выросли, захотели самостоятельности…

А у границ Руси затаилась огромная, как море, степь. И в ней появились новые враги – неисчислимые половцы. Степь непонятная, с иным укладом, иными законами, в вечном непостоянстве своих кочевий. Труднопобедимая из-за множества диких воинов, могучая неуловимой быстротой передвижения, выносливостью всадников и коней.

Эта степь изготовилась для прыжка. Единственное спасение от нее хранить единство.

Воевода уловил настроение князя. Поспешил сказать:

– А и то да будет тебе известно, княже. Убийцы подосланы Всеславом. Ему нужна твоя голова.

– Нет… – почти простонал Ярославич.

– Дознано доподлинно. Тайно он посылает своих слуг в Киев. Головники, что убить тебя хотели на охоте, – его люди…

И привиделось Изяславу горе лютое. Нет его. Осиротел народ. Смерды бродят неприкаянными, церкви пусты. Святослав и Всеволод идут отомстить за брата. Война.

А здесь, в Ярославовом терему, в этом вот золоченом кресле сидит Всеслав Брячиславич, и властвует, и роскошествует, и ублажает телеса свои.

Это видение было самым горьким для князя. Он подошел к Коснячко, выкрикнул:

– Что умыслил, воеводо?

А воевода глаза отвел, молвил уклончиво:

– С Всеславом бороться – силу иметь надо, войско наготове держать. А где взять полки? На усмирение касогов придется немалую дружину посылать. Святослав своих воинов не дает, говорит – Глеб и сам управится. Глебу в Тмутаракани не удержаться. Гляди, еще данники наши лютыми врагами станут, опустошителями. А если с Византией в тайный союз вступят, и вовсе худо будет…

И снова вспомнил князь Ростислава – такой, только такой правитель нужен на границе.

Коснячко словно бы подслушал эти мысли. Проговорил:

– Ростислав убоялся не Святослава, а твоего гнева. Если бы ты, великий, послал свое благословение отважному, он бы вернулся в Тмутаракань.

Изяслав ударил десницей по подлокотнику:

– Куда толкаешь меня, воеводо?

Коснячко не испугался. Уже давно перестал он бояться княжеского гнева. С той поры, как разуверился в княжеской твердости. Больше всего сейчас не хотел он посылать в Тмутаракань дружины, которые могли пригодиться против Всеслава. Ведь если придет полоцкий князь, уж кому-кому, а Коснячко несдобровать.

– Я ведь и не говорил, чтобы ты, княже, понукал Ростислава. Лишь благословение твое ему надобно. И тогда Таврида не страшна, горцы данниками останутся…

– Святослав не простил бы мне этого, – сказал князь, с недоумением глядя на Коснячко:неужели не понимает?

– А Святослав и знать не будет ничего. Благословение пошлешь тайно. Ростислав же не проговорится. Знаешь его. Все на себя возьмет.

– Хочешь, чтобы я сам помогал возгореться распре?

– О чем молвишь? Какая распря? – зашептал воевода. – Попугать – не голову снимать. Ростислав возьмет Тмутаракань без боя. А Глебу позволит увезти все богатство. Да еще с касогов дань взимет и Глебу же отдаст. Тот и гневаться не станет – сам понимает, что не усидеть ему во граде. И родителя уговорит простить Ростислава. Увидишь, княже, все будет ладно. А главное – родной земле на пользу великую.

"А и в самом деле – что важнее, – думал князь, – польза всей земле или потакание родительской любви? Польза явная и немедленная или верность слову своему – гордыня, что честью прикидывается? Разве не бывало так, что честность властителя приводила его к поражению? Разве не важнее для князя из всякого дела пользу извлекать для себя и земли родной – пользу видимую и весомую? И Ростислав уже давно заслужил тмутараканский стол".

Вспомнил, как когда-то совсем юный Ростислав восторженно глядел на него, своего любимого дядю, и говорил:"Вырасту – таким, как ты, буду". И уже готовы были сорваться с княжьих губ те слова, которых ждал Коснячко, но вовремя подумал о брате Святославе. И вслух повторил слова родителя своего:

– Самое страшное для Руси – распря. Не будет добра, коли меж своими вражда.

Коснячко даже руками развел, глаза опустил, будто бы смирился:

– Что ж, княже, тогда придется полки воев собирать…

– А где гривны взять для того? – крикнул Ярославич.

– Тогда из твоей дружины часть выделим. Да только боюсь:Всеслав узнает об этом – не замедлит воспользоваться. Возрадуется:"Уж теперь-то возьму себе стол киевский. По третьему разу всегда высечешь огонь". И с дружиной своей в Киев нагрянет. А дружина у него не маленькая, сам знаешь…

Словно и не смотрит Коснячко на князя, а сам все движения на его лице видит, знает, какую струнку задеть.

Молчит князь. Да и что сказать, если загнали его в ловушку? Умел он с юных лет лихо вскочить на коня и поскакать впереди дружины, умел на мечах биться и стрелы в цель направлять. Мудрейшие из монахов научили Изяслава Ярославича грамоте и языкам других народов, немало книг он прочел, знал историю разных стран. Но сейчас этих знаний мало, примера не сыскать. Где-то происходило что-то подобное, да маленькая разница имеется, она-то и меняет все дело. Твердил ему летописец, сколь трудно монахам писать летописи, судить деяния князей и воевод, дружин и народов.

"Трудно летописцу, – думает князь, – а каково мне? Ведь не другого судить через десятки лет, а самому принять решение – и неотложно, сей миг… А решение такое подобно кольцу от цепи:потяни за одно – можешь вытащить всю ее, разомкни одно – вся цепь распадется… Как узнать, к чему приведет решение, что будет потом?"

 

3

Уже больше двух месяцев живет Изяслав-отрок в просторной гриднице князя. Теперь он носит синий плащ, подаренный Ярославичем. Застежка-бляха на плаще с эмалевыми вставками работы киевских мастеров. На серебряном хитросплетении сверкают краски:белые, как снег, изумрудные, как весенние клейкие листочки, красные, синие… На ногах Изяслава уже не лапти, а сапоги. У него есть и конь, белый, без единой крапинки, тонконогий красавец Сиверко. Держак кнута у отрока дубовый, окрученный медными проволочками, со стальным стержнем внутри для крепости, годится и для боевой плети.

Сердце вчерашнего кожемякина ученика до краев полно благодарности к господину, как чаша вином, Изяславу Ярославичу. "Воистину великий он, доброты неописуемой, – думает отрок. – Знай же, господине, нет вернее у тебя ратника, чем отрок Изяслав".

Он сидел за столом, пощипывая свою реденькую "первую мужскую честь" белесую бородку, и возносился мечтами. К его плечу притронулась чья-то рука. Изяслав оглянулся. Княжий тиун Маврикий стоял сзади него.

– Отроче, кличет князь, – сказал тиун.

Отрок вскочил из-за стола и быстро пошел узким теремным коридором к княжьей светелке. Ярославич сидел в кресле с высокой резной спинкой, в котором сиживал еще его родитель. Рядом стоял воевода Коснячко.

Отрок поклонился.

После минутного молчания князь проговорил, будто про себя.

– Надо сыновцу в Новгород подарок переслать с верным человеком. Да чтобы никто чужой не узнал. Вот и размышлял я, на чью верность положиться…

Отрок встрепенулся, ступил шаг вперед. Остановился под испытующим взглядом Коснячко. Ступил еще, отважился:

– Я пойду, господине! Живота для тебя не жалко. Положись на меня!

Князь тотчас поднялся с кресла, обнял отрока за плечи:

– То дело не только для меня – для земли Русской!

Коснячко сказал деловито:

– Есть еще одно дело. В Новгород пойдешь с малой дружиной. Она оберегает лодьи купцов. Поведет дружину бывалый воин, боярин. Только стар он стал, забывчив. Может и не упомнить всего, что увидит и услышит. А нам надо знать все, любую малость. У тебя же память молода, крепка. Вот и не будь тороплив, будь памятлив…

Отрок с готовностью кивнул головой. Ярославич заглянул ему в глаза, подумал:"А он еще не научился хитрить и скрывать…" Вздохнул и добавил поспешно:

– Забыл тебе воевода сказать, что боярин обидчив. Не должен знать о нашем разговоре…

Князь подал знак Коснячко, тот вышел из светлицы и через несколько минут принес четыре меча. Ярославич выбрал один из них, с простой рукоятью, на которой было выбито "Изяслав". Князь протянул меч отроку:

– Носи его вместо своего. В Новгороде отдашь Ростиславу Владимировичу. А на словах передашь:князь наказывал мечом этим охранять границы от врагов наших! Запомнил?

Отрок повторил:

– Мечом этим охранять границы от врагов наших.

– А теперь иди, с матерью прощайся. Кто там у тебя дома? Со всеми прощайся. Да уста на замке держи.

Изяслав поклонился князю, воеводе. Ярославич опустил руку ему на голову, снова вздохнул.

– Бог в помощь. А мы молиться будем, – проговорил он и тяжко задумался о чем-то своем. Глубокая морщина пересекла его лоб. Нет, не уверен, ох, не уверен он был в правильности умысла своего.

Отрок в нерешительности переминался с ноги на ногу. Коснячко легонько подтолкнул его к двери, сказал;

– Лодьи уплывут на рассвете.

Изяслав-отрок вышел из терема, оседлал быстрого Сиверка и поехал по дороге на Подолие. Вот и Оружейники. Здесь в добротных домах жили кузнецы-оружейники, знаемые и в дальних землях. Умели они ковать из витых стальных и железных чередующихся полос харалужные мечи, многократно закаляли их, опускали в наговоренную воду. А потом садился унок кузнеца на коня, поднимал пламенеющий меч, будто факел, над головой и скакал во весь опор, чтобы ветер, обтекая лезвие, не только охлаждал его, но и довершал закалку. Такой меч не щербился и не гнулся, им в лютой сече можно было перерубить вражеский меч.

От Оружейников дорога, плотно укатанная возами, шла в яру, извиваясь между холмами, петляя среди ручейков. Конь вынес отрока к подножию горы Вздыхальницы, где жили кожемяки. Жили дружно, были заодно и в трудной работе, и в яростном кулачном побоище.

Вот и жилище Славяты. Его дом больше других, стены изукрашены петухами и цветами, резные наличники. Глядит Славята на княжьего отрока из-под ладони, лоб морщит:будто знакомы, а где встречались – не припомнить.

Изяслав-отрок подъехал к самому плетню, не спеша слез с коня, поправил бахромчатый подседельник и небрежно кинул поводья в руки десятилетнего Кожемякина сына.

– Узнал? – спросил он Славяту не без самодовольства. Отрок ожидал, что здоровенный кожемяка всполошится, что он и остальные жители Кожемяк попросят отрока быть их заступником перед всемогущим князем. Тогда бывший унок милостиво улыбнется и ответит:"Быть так. Согласен".

– А-а… Захребетник? Слыхали мы тут о твоей удаче да о княжьей милости, – полунасмешливо, полувопросительно сказал Славята. Он спокойно рассматривал отрока, затем протянул руку к кожаному Изяславову поясу, отогнул его. Грозные лохматые брови кожемяки поползли вверх.

– Наказывал тебе:мездри лучше. Хо-хо-хо! Вот он, твой пояс, на тебе. Или у князя поясков ладных нет? Да оно и правильно:сделал непутево, непутевый и носи. По работе и мастера знать…

Он хохотал. Хохотали соседи-кожемяки, подошедшие посмотреть на Пустодвора – Изяслава. Отрок закусил губу, побледнел от обиды. На поясе, в том месте, где его отогнул Славята, стояло клеймо. Это был первый пояс, сделанный когда-то Пустодвором. Кожа была хороша, да не смог он как следует очистить ее от мездры. На память о первой самостоятельной работе велел кожемяка своему захребетнику рядом с клеймом вырезать еще и знак. А затем сумел сбыть поясок в числе других княжьему тиуну Маврикию.

Встреча с бывшим учителем произошла совсем не так, как ее представлял княжий отрок. Он тешил себя мыслью, что смеются они от зависти. Но удивления и преклонения перед его удачей – это он хорошо видел – у кожемяки не было. Лишь детишки из-за плетней восхищенно разглядывали его бляхи и меч. Изяслав круто повернулся, бросился к коню. Праздничного настроения как не бывало.

И позже ни ласка матери, ни восторг брата Луки не могли смягчить впечатления от встречи с кожемяками. Только резче кидалась в глаза убогость сырого жилища с земляным полом. Окно затянуто бычьим пузырем, сквозь который почти не пробивается дневной свет. И еще как-то особенно щемяще прозвучали напутственные слова матери, запомнилась она – машущая рукой, худенькая, сгорбленная, долго маячившая у подворья.

В град возвращался Изяслав не по той дороге, по которой ехал на Подолие. Подался он тропками да огородами в обход Вздыхальницы, через Гончарный конец. Отрок вспоминал свое детство в нужде – вечный запах овчин и рассола. Только мечты позволяли хоть на время перенестись в иное жилище, одеться в иные одежды. То воображал он себя знатным воином, то купцом, объездившим все земли. А однажды он увидел боярский выезд – коней с бубенцами и всадников в железных рубахах-кольчугах и плащах, застегнутых на правом плече. Он променял свой кожемякский скребок на застежку от плаща боярского слуги и был жестоко наказан отцом.

Неужели мечты детства сейчас начинают сбываться?

Вскоре он въехал на княжье подворье, расседлал Сиверка, самолично поставил его в стойло, подсыпал овса. Потрепал коня по вздрагивающей потной холке, сказал несколько ласковых слов, чтобы не обижался за дальнюю дорогу. А потом поспешил в гридницу и, свалившись на жесткую постель, забылся в тяжелом сне. То виделись ему чудища, подстерегающие путника в дороге, то хохочущий Славята с разлапистыми пшеничными бровями…

На рассвете его разбудил высокий ладный отрок. Звали молодого богатыря Турволод. По его широкой белозубой улыбке было видно, что нрава он доброго и веселого. Турволод подождал, пока княжий тезка соберется, и повел его по спящему граду к широкой реке Почайне, притоку Днепра, где находилась киевская пристань. Вдруг из-за плетня навстречу им вынырнул сгорбленный человек в черном плаще с капюшоном. Тяжело передвигая ноги, он нес в руке дивной формы кошель. Длинные волосы встречного выбивались из-под капюшона, их подхватывал ветер.

Изяслав вздрогнул и остановился. Он узнал человека в плаще. Это был лекарь Мак, странник и колдун, самый страшный из людей. Монах Кукша рассказывал, что Мака, сына травника Белодеда, в детстве похитили разбойники и продали в рабство. Там он и научился колдовать. Монах уверял, что Мак знаком с самим дьяволом и раз в месяц отправляется к нему в гости. Оттуда он приносит чудодейственные травы и коробочки мака, из которых готовит зелье. Встречая лекаря, нужно было отвернуться и плюнуть через левое плечо, чтобы отогнать нечистую силу. Изяслав помнил, как он с другими ребятишками, укрывшись в густой траве, швырял в Мака комья земли, стараясь попасть в остроконечную шапку.

Встреча с таким человеком перед дальней опасной дорогой была плохим предзнаменованием. Воины пришли в бешенство и накинулись на лекаря. Богатырь Турволод вытряхнул из его кошеля травы и цветы, втоптал их в землю. Лепестки мака алели, будто кровь. Изяслав же вытащил меч и, глядя в смуглое лицо, крикнул:

– Крестись!

Лекарь торопливо перекрестился. Отроки пошли дальше, оглядываясь на Мака:не творит ли дьявольских знаков, призывая на их головы кару?

А лекарь Мак стоял, пошатываясь. Его тонкие губы шептали:

– Быть тебе мудрым и одиноким…

Вскоре отроки вышли к реке. Здесь едва покачивались на мелкой волне, подняв высокие изукрашенные носы, несколько византийских и варяжских суден. Приткнулись к самому берегу ляшские лодьи. Перекликалась стража.

Поодаль, на берегу, было заметно движение. Турволод повел туда Изяслава. Когда подошли ближе, стали видны привязанные к столбам две легкие четырехвесельные лодьи – однодревки и два струга – плоты рыбовидной формы с низкими бортами. Караван был готов к отплытию. Купцы в кольчугах, с мечами у поясов и воины-гребцы рассаживались по местам.

Отроков встретил совсем уже немолодой боярин, которого, однако, и стариком не назовешь, такой он кряжистый и крепкий. Лицо у боярина улыбчивое, ласковое.

Изяслав даже попятился от неожиданности. Этого боярина-резоимца Жарислава он знал хорошо. Мать когда-то работала на подворье Жарислава. Потом встретила Микулу, полюбила. Микула стал договариваться с Жариславом, хотел ее из челядинок выкупить. А резоимец ни в какую. Понравилась ему Лаленка, хотел держать при себе. Тогда помог Микуле Ульф-выряжин. Выкрали Лаленку, увезли. И сам Гаральд, викинг варяжский, зять Ярослава, живший одно время в Киеве, заступился за своего дружинника Ульфа. Сказал Жариславу:"Гривны бери. Девку не получишь".

Боярину пришлось покориться. Варяги не любили шутить. Могли выжечь целое поселение смердов, могли прибить и боярина. Тем более давно невзлюбили Жарислава – деньги заняли. А какому же резоимцу не ведомо, что нет у него большего врага, чем должники. Вот и варяги – чтоб не платить, рады мечом рассчитаться.

Никто не знал о чувствах и замыслах Жарислава. Он говорил, что зла на семью Микулы не держит, что прощает ближних, как Бог велел. Притворился смиренным, всепрощающим. Даже деньги занял Микуле. А тот вскоре умер. С тех пор за семьей остался долг, о котором боярин пока не напоминал…

А Жарислав словно бы и не узнал отрока. Улыбнулся, кивнул обоим:дескать, занимайте свои места. И странное дело – улыбка совершенно преобразила его дотоле ласковое лицо. Ножевым прищуром блеснули глаза, растянулись тонкие губы, стали неразличимы, приоткрылся огромный рот. А зубы в нем – острые, щучьи.

Отроки взялись за весла в набойной лодье.

Боярин Жарислав трижды перекрестился и подал команду. Разом поднялись весла…

Поплыли назад столбы на пристани, сады и огороды Подолия… Взгляд Жарислава задержался на горе, где был княжеский дворец. Злоба полыхнула в его сердце. Не унизительно ли ему, боярину Жариславу, сопровождать купеческий караван? Или не мог найти князь для него более достойного дела, если уж захотел на время убрать из Киева? Ну, ничего, он запомнит… Счет увеличился…

Потянулись зеленые дебри, подпиравшие пламенеющее небо. Лодьи повернули с Почайны на широкие воды Днепра-Славутича. Плыть нужно было против течения, в этих местах особенно сильного, и гребцы налегли на весла.

Изяслав то и дело оборачивался в сторону Киева. Там оставались мать, брат, благодетель князь. Защемило сердце. Вернется ли? Останется ли жив? Изяслав-отрок оторвал взгляд от лесистой вершины Вздыхальницы. Хватит думать о прошлом. Он отправился выполнять поручение князя. Он плывет, как все, навстречу доле…