Встреча во времени

1

Зубчатая линия горизонта была залита кровью. Солнце умирало, испуская последние длинные лучи и прощаясь с землей.

А он стоял у ног гигантских статуй и оглядывался вокруг. Он смутно чувствовал: тут что-то изменилось. Но что именно? Определить невозможно.

Тревожное беспокойство не оставляло его…

Он был археологом. Его худощавая, слегка напряженная фигура казалась моложе, чем лицо, коричневое, обветренное, с усталыми, обычно слишком спокойными глазами. Но когда они, вглядываясь в знакомый предмет, оживлялись, вспыхивали, казалось, что этот человек сделан из того же огненного материала, что и солнце, под которым он ходит по земле.

Теперь его звали Михаилом Григорьевичем Бутягиным, а когда он был здесь впервые, она называла его Миша, ставя ударение на последнем слоге.

Это было пять лет назад, когда он собирал материал для диссертации, а Света занималась на последнем курсе. Она сказала: «Это нужно для дипломной работы», — и он добился, чтобы ее включили в состав экспедиции. Вообще она вертела им, как хотела…

Михаил Григорьевич всматривается в гигантские фигуры, пытаясь вспомнить, около какой из них, на каком месте она сказала: «Миша, трудно любить такого, как ты…» И спросила, задорно тряхнув волосами: «А может быть, мне только кажется, что люблю?» Губы Михаила Григорьевича дрогнули в улыбке, потом застыли двумя напряженными линиями.

«Что здесь изменилось? Что могло измениться?» — спрашивал он себя, оглядывая барханы. И снова вспомнил с мельчайшими подробностями все, что тогда произошло.

…Направляясь в третье путешествие к останкам древнего города, четыре участника археологической экспедиции отбились от каравана и заблудились в пустыне. И тогда-то среди барханов они случайно обнаружили эти статуи. Фигура мужчины была немного выше, чем фигура женщины. Запомнилось его лицо, грубо вырезанное, почти без носа, без ушей, с широким провалом рта. Тем более необычными, даже неестественными на этом лице казались четко очерченные глаза. В них можно было рассмотреть ромбические зрачки, синеватые прожилки на радужной оболочке, негнущиеся гребешки ресниц.

Фигуры статуй поражали своей ассиметрией. Туловище и руки были очень длинными, ноги короткими, тонкими.

Сколько участники экспедиции ни спорили между собой, не удалось определить, к какой культуре и эпохе отнести эти статуи.

Ни за что Михаил Григорьевич не забудет минуты, когда впервые увидел глаза скульптур, У него перехватило дыхание. Он остолбенел, не в силах отвести от них взгляда. А потом, раскинув руки, подчиняясь чьей-то чужой, непонятной силе, пошел к ним, как лунатик. Только ударившись грудью о ноги статуи, он остановился и тут же почувствовал, как что-то обожгло ему бедро. Он сунул руку в карман и охнул.

Латунный портсигар был разогрет, как будто его держали на огне.

Михаил пришел в себя, оглянулся. Профессор-историк стоял абсолютно неподвижно, с выпученными глазами, тесно прижав руки к бокам. Он был больше похож на статую, чем эти фигуры.

Даже скептик Федоров признался, что ему здесь «как-то не по себе».

Когда Светлана увидела фигуры, она слабо вскрикнула и тесно прижалась к Михаилу, инстинктивно ища защиты. И ее слабость породила его силу.

Он почувствовал себя защитником — сильным, стойким, — и преодолел страх перед глазами статуи.

Очевидно, правду говорили, что в археологе Алеше Федорове живет физик. Он тайком совершил археологическое кощунство — отбил маленький кусочек от ноги женской статуи, чтобы исследовать его в лаборатории и определить, из какого вещества сделаны скульптуры. Вещество было необычным — в нем проходили какие-то завитки, и оно покрывалось бледно-голубоватыми каплями.

Через несколько дней заблудившихся участников экспедиции обнаружили с самолета. Они улетели в Ленинабад, мечтая вскоре опять вернуться в пустыню к статуям.

Но началась Отечественная война. Светлана ушла вместе с Михаилом на фронт. Профессор-историк погиб в осажденном фашистами Ленинграде.

Погиб и Алеша Федоров при взрыве в лаборатории. Взрыв произошел как раз в то время, когда Алеша исследовал вещество статуи. Один из лаборантов утверждал, что всему виной тот кусочек вещества, что он действует как очень сильный катализатор — ускоряет одни реакции и замедляет другие. Из-за этого и вспыхнула находившаяся в лаборатории легковоспламеняющаяся жидкость…

Окончилась война. Михаил Григорьевич и Светлана вернулись к прежней жизни, к старым, неоконченным делам. И конечно, в первую очередь — к тайне статуй. Оказалось, что в 1943 году в пустыню, к месту нахождения статуй, вышла небольшая экспедиция. Но разыскать статуи не удалось. Возможно, их засыпали движущиеся пески.

Михаил Григорьевич начал организовывать новую экспедицию. На этот раз Светлана не могла сопровождать его — два месяца назад она родила сына.

Михаил Григорьевич сам вылетел в Ленинабад, а оттуда направился дальше, к пустыне. И вот здесь, договариваясь с проводниками, он услышал интересную легенду, которая заставила его задуматься.

Давным-давно, много веков назад, через пустыню двигались кочевники народа газруф. Они бежали от вражеских племен. Кочевники погибали от жары и жажды, и животы их присохли к спинам.

И тогда старейшина племени принес в жертву своим проклятым идолам юную и самую красивую девушку. Он молился: «Не отворачивайтесь от нас, боги! Помогите нам, боги ветра, палящих лучей, песка, воздуха!» Может быть, еще долго выкрикивал бы он свои молитвы идолам.

Но вдруг кочевники увидели, как от солнца оторвался кусок и начал падать на землю. Он увеличивался на глазах, превращаясь в кривую огненную саблю.

Кочевники упали ниц, закрывая уши, чтобы не слышать ужасного рева и свиста. Но тут чудовищный ураган налетел на них. Через несколько мгновений из всего племени в живых осталось лишь трое.

Еще десять и четыре дня шли они по пустыне и увидели вдали сверкающие горы. Они были совершенно гладкими, в виде двух гигантских колец, связанных между собой. Испугались неверные и в страхе убежали. Еще много дней блуждали они по пустыне, и лишь одному из них было суждено выйти к людям, чтобы рассказать им обо всем… И тогда муллы наложили строгий запрет: все караваны должны обходить «священное» место, где лежат страшные кольца.

И если какие-нибудь путники, заблудившись, приближались к кольцам на расстояние пяти полетов стрелы из лука, они погибали от неизвестной болезни…

«Что бы это могло быть?» — думал Михаил Григорьевич. Ему удалось в рукописях одного древнего историка найти подтверждение легенды.

Историк упоминал о звезде, упавшей на землю, об урагане и гибели кочевого племени.

И тогда у археолога появилась смутная догадка: возможно, в пустыне когда-то приземлился космический корабль, Возможно, разумные существа с него в знак своего пребывания на Земле и оставили эти статуи.

Такая гипотеза объясняла странный вид статуй, загадочное вещество, из которого они сделаны, и многое другое. Но были в ней и уязвимые места.

И самым непонятным было то, что никто никогда не рассказывал о таинственных существах, пришедших из пустыни. А ведь космонавты-пришельцы, наверное, поинтересовались бы жителями вновь открытой планеты и постарались бы вступить с ними в общение.

Михаилу Григорьевичу не терпелось поскорей проверить свою гипотезу. И вот, наконец, с одного самолета экспедиции, пролетающего над пустыней, заметили эти статуи. Тотчас же в путь вышла экспедиция во главе с Михаилом Григорьевичем.

…Он стоит перед статуями — возмужавший и огрубевший на войне, строгий, научившийся сдерживать свои чувства и порывы, — и думает:

«Сколько я пережил за это время! Фронт, огонь, смерть, поиски, волнения, диссертация, которую я до сих пор так и не успел написать, рождение сына, встречи о разными людьми… Одни становились из чужих родными, другие уходили из жизни. Там, на фронте, кадровикам засчитывался год войны за три года армейской службы. Мы узнали настоящую цену многим вещам, мы яснее поняли, что такое счастье, жизнь, верность, глоток воды».

Он вспомнил останки древнего города, обнаруженные в этой же пустыне. В развалинах дома он нашел тогда гипсовую женскую голову. Теперь она выставлена в Эрмитаже, и каждый, кто посмотрит на нее, восхищается прекрасным лицом.

«Это все, что осталось от жизни и труда неизвестного скульптора, — думает Михаил Григорьевич. — Но разве этого мало, если спустя столетия люди с волнением смотрят на то, что он создал?» Он представил, что останется от него самого: исследования, очерки, находки. В них запечатлен кусочек истории, иногда кровавой и жестокой, иногда величественной и светлой, но всегда указывающей путь в будущее. И еще останется сын, и сын его сына, и правнуки…

Край солнца еще виднелся над горизонтом. Казалось, что там плавится песок и течет огненной массой. Подул ветер, и песок зашелестел. Только статуи стояли неподвижно, еще более безжизненные, чем пустыня.

Михаил Григорьевич опять подумал, что так же неподвижны они были все эти годы, и ветер оглаживал их со всех сторон, сердясь на искусственную преграду. Время текло мимо них, как песок, унося человеческие радости и страдания…

И все же… Михаилу Григорьевичу казалось, что здесь произошли какие-то изменения. Он не мог увидеть их и поэтому злился и тревожился. Вынул из кармана бумажник, раскрыл его… Достал фотокарточку…

Вот он, вот Света, напротив — статуи… Но что же это такое? Не может быть! Не может…

Михаил Григорьевич переводил взгляд с фотокарточки на статуи и опять на фотокарточку. Аппарат не мог ошибиться. Может быть, ошибаются сейчас его глаза? Он подошел ближе, отступил. Нет, и глаза не ошибаются.

На фотокарточке женская статуя стоит прямо, опустив руки, а сейчас она изменила положение: слегка согнуты ноги в коленях, рука протянута к ноге — к тому месту, где отбит кусок. А мужчина, стоящий вполоборота к ней, сделал шаг вперед, как бы защищая женщину. Правая рука вытянута и сжимает какой-то предмет.

«Что все это означает?»

Михаил Григорьевич ничего больше не чувствовал, не мог думать ни о чем, кроме статуй. Его глаза сверкали, сквозь коричневый загар лица проступил слабый румянец. Теперь он казался намного моложе своих лет. Он вспомнил слова Светланы: «Никак не могу отделаться от впечатления, что они живые…» Ритм его мыслей нарушился, в памяти вспыхивали отрывки сведений: слон живет десятки лет, а некоторые виды насекомых — несколько часов. Но если подсчитать движения, которые сделает за свою жизнь какой-то слон и какое-то насекомое, то может оказаться, что их количество приблизительно равно.

Обмен веществ, жизнь… У различных видов они различны, причем это различие колеблется в очень широких пределах. Так, все развитие крупки заканчивается в пять-шесть недель, а секвойя развивается несколько тысяч лет.

Все ясней и ясней, ближе и ближе вырисовывалась главная мысль. Даже у земных существ отрезки времени, за которые протекают основные процессы жизни, настолько различны, что один отрезок относится к другому, как день к десятилетию или столетию.

Деление клеток некоторых бактерий происходит каждые час-два, а клеток многих высших организмов — раз в несколько дней.

У каждого вида свое время, свое пространство, свои отрезки жизни… Быстрому муравью моллюск показался бы окаменевшей глыбой… А если вспомнить еще и явления анабиоза…

Статуи стояли перед ним совершенно неподвижно. Но он уже догадывался, что их неподвижность кажущаяся. И еще он догадывался, что все это вовсе не статуи, а… Ну конечно, это живые существа, космонавты с другой планеты — те самые, которых не видели люди потому, что они не успели дойти до них. Эти существа не только из другого мира и другого вещества, но и из другого времени. Наши столетия для них — мгновения. Очевидно, и процессы неживой природы там протекают в ином, более медленном ритме.

Пять лет понадобилось этой женщине для того, чтобы почувствовать боль в ноге и начать реагировать на нее. Пять лет понадобилось мужчине, чтобы сделать один шаг.

Пять лет… Он, Михаил Григорьевич, за это время прожил большую жизнь, нашел и потерял товарищей, узнал самого себя, испытал в огне свою любовь и ненависть. Он изведал тысячу мук, боль, отчаяние, радость, горе, счастье.

А нервные импульсы этих существ медленно ползли по их нервам, сигнализируя женщине о боли, мужчине — об опасности.

Он шел через фронты, израненный, измученный, неукротимый, — к победе. И его жена шла рядом, деля все трудности и радости.

А женщина, которую считали статуей, все эти годы опускала руку к больному месту, мужчина заносил ногу, чтобы сделать очередной шаг навстречу опасности.

Это казалось невероятным, но Михаил Григорьевич слишком хорошо знал, что в природе может случиться все. Многообразие ее неисчерпаемо.

«Пройдут еще десятки лет, — думал он. — Умру я, умрет мой сын, а для них ничего не изменится, и ни обо мне ни о моем сыне они даже не узнают. Наше время омывает их ступни и несется дальше, бессильное перед ними. И все наши страдания, наши радости и муки для них не имеют никакого значения. Они оценят лишь дела целых поколений».

И тут же он спросил себя: «Оценят ли? Все может быть иначе. За боль, нанесенную женщине без злого умысла несколько лет назад, мужчина поднял оружие. А когда же он отомстит? Сколько лет пройдет еще до того? Сотни, тысячи?.. Люди далекого будущего поплатятся за ошибки своих давних предков? И что это за оружие? Каково его действие? И как не допустить, чтобы оно начало действовать?» Михаил Григорьевич остановил поток своих вопросов.

Справиться с этими пришельцами людям Земли нетрудно. Можно выбить оружие из руки мужчины. Можно связать стальными тросами эти существа. В конце концов побеждает тот, чье время течет быстрее.

Но как общаться с пришельцами? Как узнать об их родине и рассказать им о Земле? Ведь вопрос, заданный им сегодня, дойдет до их сознания через десятки лет, и пройдут еще сотни лет, прежде чем они ответят на него.

Но придется задавать много вопросов, прежде чем установится хотя бы малейшее взаимопонимание между землянами и пришельцами. Пройдут тысячи лет… И для потомков вопросы прадедов потеряют всякое значение, и они зададут свои вопросы… И опять пройдут тысячи лет…

Для пришельцев это будут мгновения, для землян — эпохи.

Михаилу Григорьевичу теперь было страшно подумать об отрезке своей жизни. Какой он крохотный, неразличимый, словно капля в океане! Какая незаметная его жизнь — а ведь ему самому она кажется целой эпохой! И что он такое? Для чего жил? Что от него останется?

Михаил Григорьевич поднял голову. Останутся его дела — восстановленные для людей страницы истории… Его время не текло напрасно. И вот одно из доказательств. Он разгадал тайну статуй!

Поток мыслей захлестнул археолога. Теперь Михаил Григорьевич понимал: он волнуется напрасно. Земляне найдут способ общаться с пришельцами.

То, что невозможно сегодня, станет возможным завтра. И потомки сумеют ускорить процессы, протекающие в теле пришельцев.

А его жизнь, как жизнь всякого человека, не укладывается ни в какой отрезок времени. Вернее говоря, этот отрезок зависит от самого человека. Один делает свою жизнь ничтожной и незаметной, другой — великой и многогранной.

Понятие «мгновение» очень относительно. И секунда человеческой жизни — это не то, что натикают часы, а то, что человек успеет сделать за нее. Она может быть ничем и может оказаться эпохой.

Разве не стоит столетий мгновение из жизни Ньютона, когда он сформулировал свой знаменитый закон тяготения? Разве секунды жизни Леонардо да Винчи или Ломоносова — это только то, что отсчитали часы?

За секунду Земля проходит определенный путь, ветер пролетает определенное расстояние, муравей пробежит какую-то тропу. Человек может вообще не заметить секунды, а может нажатием кнопки в одну секунду запустить ракету в космос, может зевнуть от скуки, а может открыть новый закон природы.

Время — хозяин многих вещей в природе, но человек — сам хозяин своего времени.

Михаил Григорьевич задумался о том, какую жизнь прожили эти пришельцы. Что успели сделать за нее? Больше, чем он, или меньше?

Пламенеющий горизонт пустыни медленно угасал. Огненная стена уже давно опустилась за барханы, и лишь золотисто-красная грива еще указывала место, где солнце скрылось, подчиняясь непреложному времени.

Длинные тени легли от пришельцев и смешались с тенью Михаила Григорьевича…

2

Прошло несколько лет. Самый большой зал на Земле, специально построенный для этого события, был переполнен. Гул из него доносился в вестибюль.

Михаил Григорьевич сунул свой жетон в отверстие автошвейцара, двоюродного брата тех автоматов, что стоят в метро, и вошел в зал. Ему пришлось задрать голову, чтобы увидеть полупрозрачный потолок, не задернутый сейчас шторами. Блеклое небо голубело совсем близко, и оно не было неподвижным, как обычно, а словно струилось и текло куда-то. Михаил Григорьевич понял, что такой вид придают ему плывущие облака, которых отсюда не различить.

Он смотрел на людей в партере и на балконах, но его внимание было приковано к сцене. Половину ее занимали кино- и телекамеры, кресла с вмонтированными в них аппаратами, автоматы-переводчики. На сцене уже суетились операторы и наладчики. Усаживались в свои кресла ученые, каждого из которых почти весь мир знал в лицо. Михаил Григорьевич кое-как преодолел робость перед такими авторитетами и воспользовался правом, которое давал ему именной жетон, — он примостился в одном из последних кресел на сцене, сев на самый его краешек, как будто оставлял место для кого-то более важного и значительного, чем сам.

Посмотрел вправо на соседнее кресло — там восседал физик, лауреат многих и многих премий; бросил взгляд влево — увидел математика, действительного члена и нашей и зарубежных академий, встретился с ним взглядом и покраснел, как студент, перебравшийся с галерки на чужое место. Больше он не крутил головой, а смотрел только на сцену, ожидая, когда же они появятся. Археолог напряг слух, стараясь еще издали услышать шаги, но это было излишним. Даже многослойные войлочные дорожки не заглушали шагов. Они зазвучали, как отдаленный гром, и все люди — сколько их было в зале — встали, вытягивая шеи. Это могло бы показаться смешным постороннему наблюдателю, но таких не было. Пожалуй, вся планета замерла сейчас у телеэкранов, привстав на цыпочки и затаив дыхание.

А когда они наконец появились, единый вздох вырвался у миллиардов людей. Михаил Григорьевич наклонился вперед, всматриваясь в гигантские фигуры. Они были не такими величественными, как в пустыне, освещаемые лучами заката. Но зато сейчас они двигались. «Катализатор времени», созданный в лабораториях Объединенного научного центра Земли, ускорил обменные процессы в телах пришельцев и перевел их во время, соизмеримое с часами человеческой жизни.

Гиганты остановились, разглядывая зал и людей.

Президент Академии наук сделал шаг вперед, к микрофону, и поспешно проговорил заранее приготовленные торжественные слова:

— Здравствуйте, разумные! Люди Земли рады вам!

Автоматы-переводчики тут же разделили его слова на форманты и перевели их в системы радиоимпульсов, понятные гигантам. Но их лица оставались невозмутимыми, как будто они ничего не поняли.

Президент взглянул на старшего наладчика, но тот только пожал плечами, как бы говоря: переводчики ни причем, они работают нормально.

— Мы все… Все люди Земли приветствуют вас, — снова начал президент.

Лица пришельцев не изменили выражения, но, когда президент растерянно спросил: «Вы слышите?» — раздался ответ:

— Слышим.

Михаил Григорьевич с восхищением подумал о тех, кто расшифровал язык пришельцев. С их помощью были созданы автоматы-переводчики — терпеливые учителя гигантов, объяснившие им земные понятия. Разговаривать с людьми пришельцы долго не соглашались. По этому поводу высказывались различные предположения, но все они так и остались догадками.

Михаил Григорьевич подумал о Светлане и сыне. Они, конечно, сидят у телевизора и волнуются. Подумать только, — пришельцы заговорили!

Светлана, наверное, теребит край скатерти, а Сема никак не усидит на месте, нетерпеливо спрашивает: «Они подружатся с нами? Вот будет здорово! А почему папу не показывают?» Михаил Григорьевич непроизвольно изменил позу, выпрямился, словно и впрямь его могли увидеть родные.

Гиганты повторили:

— Слышим и понимаем. Учеба не прошла напрасно.

Определить, кто именно из пришельцев говорит, было невозможно. Они не раскрывали ртов, а посылали радиоимпульсы, трансформируемые автоматами в слова. После паузы раздалось:

— Чего вы от нас хотите?

Президент был обескуражен этим вопросом еще больше, чем молчанием. Он пробормотал, забыв, что следует произносить слова отчетливо:

— Мы хотим… говорить с вами…

— Зачем?

— Чтобы общаться.

— Почему вы изменили время нашей жизни?

Михаил Григорьевич заметил, что по невозмутимому лицу гиганта мелькнула какая-то тень. У археолога появилось смутное предчувствие.

Он не мог бы определить, откуда оно взялось, но было оно недобрым.

Президент вконец растерялся. Видно, и его поразил скрытый подтекст вопроса. Улыбка, постепенно линявшая, теперь совсем исчезла с его лица. Но на вопрос надо было отвечать. Президент ответил не наилучшим образом.

Он просто повторил свои слова:

— Чтобы общаться.

Михаил Григорьевич услышал слева от себя сдавленный вздох.

Математик зашептал своему соседу:

— Мы считали, что главное — найти способ разговаривать с ними. А того, что они не захотят говорить с нами, мы даже не допускали. Еще бы, человеческое высокомерие…

Он умолк, потому что снова прозвучали слова пришельцев:

— Зачем нам общаться? Кто от этого выиграет?

Теперь Михаил Григорьевич почти не сомневался, кто из них ведет разговор. Лицо гиганта только казалось невозмутимым. На нем мелькали тени — и это не была игра света. Как видно, именно так происходила смена выражений, и археолог готов был поклясться, что он даже различает одно из них, мелькающее чаще других. Он поежился и откинулся на спинку кресла.

Между тем президент справился с растерянностью. Он снова улыбался, извинительно и смущенно, как в тех случаях, когда ему приходилось мирить ученых мужей или объяснять им, что новых ассигнований они не получат. Он тщательно готовил эту свою улыбку, которая должна была означать, что президенту неудобно объяснять простые вещи собеседникам, знающим, конечно же, больше его, только на этот раз почему-то упорно не желающим согласиться с тем, что очевидно. И тон его стал соответствующим улыбке, так как президент забыл, что автоматы не передают оттенков голоса.

— Мы должны общаться, чтобы найти то, что может быть полезным и вам и нам. Выигрыш будет общим.

— Разве есть то, что полезно и вам и нам?

— Мы живем в разных временных измерениях, в разных мирах и представляем разные цивилизации. Да, у нас много разного. Но у нас есть и то общее, что объединяет любых разумных. И вы и мы познаем мир. Расскажите о том, что вы знаете о нем, и мы расскажем о том, что успели узнать.

Истина, заключенная в его словах, была настолько очевидной, что с ней трудно было спорить. И все же Михаил Григорьевич заметил, что та самая тень на лице гиганта, которая так беспокоила и пугала его, появляется все чаще и чаще, как будто пришелец не слышит слов человека, а думает о чем-то своем. Предчувствие непоправимой и близкой беды надвигалось на археолога.

Гигант подтвердил его подозрения. Он сказал:

— Зачем мне ваши знания, люди? Их значительную часть уже передали нам в процессе обучения ваши улучшенные копии — автоматы. Мы могли убедиться, что ваши знания о мире по сравнению с нашими ничтожны, польза от них сомнительна. Да и могло ли быть иначе? От вас скрывает истину не пространство, а время. Вы живете лишь миг и по этому мигу осмеливаетесь судить о мире, который в следующее мгновение становится другим. Вы даже не можете наблюдать, как рождаются и умирают планеты — эти однодневные мотыльки в круговороте огня. Что может знать о дне и ночи тот, кто живет секунды по вашему счету? Что может знать цивилизация, которая живет минуты по нашему времени? Чтобы хоть что-то понять в окружающем мире, нужно знать, как рождаются галактики и взрываются звезды, распуская огненные бутоны, как несутся сквозь мрак и холод звездные системы, и наблюдать, чем они становятся на каждом этапе своего пути.

Убийственная логика была в словах гиганта, и многие люди в зале втянули головы в плечи, зал показался им нереальным и призрачным, как тусклое небо, голубеющее сквозь пластмассу. А Михаил Григорьевич отчего-то вспомнил тот день, когда он проник в тайну статуй, фотокарточку — застывший слепок мгновения. Оно было действительно очень малым, ничтожно малым, но благодаря ему Михаил Григорьевич догадался о тех, кто живет в другом времени. А его жизнь, его любовь, путь через войну? Для гиганта все это не имеет значения, но ведь именно это помогло ему, Михаилу Григорьевичу, раскрыть тайну пришельцев.

Может быть, в логике гиганта есть червоточина, и дело вовсе не в логике, а в желании, в чувстве, которое прячется за ней и направляет ее?

Но почему оно возникло? Михаилу Григорьевичу стало душно, жарко, он обливался потом, стараясь понять загадку, от которой сейчас так много зависело…

А гигант взглянул на часы, висящие в центре зала, и продолжал:

— Ваша цивилизация похожа на куколку насекомого. Что стоят ваши знания, если все они исходят из ощущения, что куколка есть, что она существует, что она — существо? Но ведь здесь-то и скрыта основная ошибка. Когда куколка думает, что она есть, ее уже нет, когда она ощущает себя существом, ее уже не существует. Она — заготовка, предназначенная для чего-то, переходная форма, которая кем-то станет, миф о ком-то, кто существовал давно. Никогда куколке не узнать, ни откуда она взялась, ни кем станет, потому что тогда она будет уже не собой, а кем-то другим, кого еще нет, пока она живет и мыслит, и кого не может быть до тех пор, пока она им не станет. Вы должны понять, что общение с вами ничего нам не дает, для нас оно бесполезно.

Пришелец снова взглянул на часы, как показалось Михаилу Григорьевичу, нетерпеливо. Археолог понял, что надо торопиться, что на счету каждая минута для решения загадки, от которой, может быть, зависит жизнь очень многих или даже всех людей. Необходимо вспомнить, что происходило тогда в пустыне, каждую деталь. Но, возможно что-то случилось после, в лабораториях Объединенного научного центра, и об этом он ничего не знает, не может знать…

Он хотел подать президенту знак, что должен немедленно поговорить с ним, но тот обратился к пришельцам:

— Мы поняли ваши слова. В них есть истина, но, как всегда, только часть истины, и ее другая часть противоречит этой. Разве первопричины движения скрыты в галактике, а не в мельчайших кирпичиках, из которых она состоит? Чтобы понять, почему горит звезда, надо знать о фотонах и кварках, об их взаимодействии, так же как, чтобы узнать, почему светится вот эта лампочка, необходимо исследовать движение электронов. А этот мир по времени ближе к нам. Вы, долгоживущие, не замечаете, как уходят минуты, как из них слагаются часы, как за эти часы море намывает песчинки, которым предстоит стать скалой. И вам трудно понять, что природа этой скалы иная, чем у других скал…

«Слова ничего сейчас не значат», — думал Михаил Григорьевич.

Он вспомнил, как на фронте к ним в блиндаж привели худущего пленного с ввалившимися глазами. Командир разведки и политрук долго допрашивали его: сколько фашистов в селе, где у них штаб, есть ли противотанковые орудия, а он в ответ мычал что-то невразумительное. Так продолжалось до тех пор, пока Светлана — она была тогда медсестрой — не протянула ему сухарь. Пленный с жадностью схватил сухарь и стал грызть его не зубами (зубы у него выпали), а кровоточащими деснами. Ему принесли пшеничную кашу. И, поев, он заговорил. Дело было не в том, что он не понимал вопросов или не хотел на них отвечать. Он не мог говорить от голода. И вот сейчас тоже надо было найти «сухарь» или что-то другое. А времени для поисков осталось совсем мало, если Михаил Григорьевич правильно оценил значение того, как гигант смотрел на часы.

Археолог не мог дождаться, когда же президент закончит говорить и можно будет рассказать ему о своем подозрении.

Но дальнейшие слова президента показали, что он и сам ищет «сухарь», необходимый для контакта.

— Можно высказать здесь немало противоречивых истин, — сказал президент, — но суть не в этом.

Он бросил взгляд на телеэкраны — на лица людей, обращенные к нему, живущие в одном с ним времени. А лицо гиганта было таким, будто он заранее знал, что собеседник не скажет ничего значащего. Он просто ожидал, какие новые доводы найдет человек.

— Суть в том, — продолжал президент, — что и время человеческой жизни, которое по сравнению с вашим мгновение, и ваше, которое кажется нам эпохой, — маленькие капли в море времени. И если они ничтожны, то одинаково ничтожны оба…

Этого гигант не ожидал. Это были не только слова примирения, не просто истина, а истина примирения. Главное было не в словах и не в мысли, которую они выражали, а в добром чувстве, с которым были сказаны.

Но президент видел, что ответить таким же чувством пришелец почему-то не может или не хочет. Президент уже начал отчаиваться и, чтобы не наступило зловещее молчание, произнес:

— Именно поэтому мы должны доверять друг другу.

Лицо гиганта — это заметили все в зале и те, что сидели у телевизоров, — стало угрюмым. Люди услышали откровенно насмешливые слова:

— Если это так, быстроживущие, то почему же вы забрали и присвоили или уничтожили мое оружие?

Вместо ответа президент нажал на кнопку, что-то скомандовал в микрофон. Открылась боковая дверь, и в зал въехал автокар. На его площадке стоял открытый ящик, а в нем лежал тот предмет, который когда-то в пустыне гигант держал в руке. Автокар подъехал к гиганту и остановился.

Михаил Григорьевич даже привстал из кресла от волнения.

«Этого нельзя допускать, — подумал он, но тут же спросил себя: — А может быть, это и явится „сухарем“?»

— Как видишь, мы не присваивали и не уничтожали того, что принадлежит тебе, — спокойно сказал президент. — Возьми его.

Гигант недоверчиво взял и осмотрел оружие, будто проверяя, осталось ли оно таким, каким было раньше. Лицо пришельца изменилось. Та тень, которую Михаил Григорьевич определил как выражение злобы, исчезла и больше не появлялась.

Гигант снова посмотрел на часы, и археолог понял, что опасность не исчезла.

— Все равно ничего изменить нельзя, — сказал пришелец. — Посеянное семя должно дать плод. А оно посеяно — и уже принадлежит истории. Теперь его не вернуть. Одному из нас вы причинили боль, пусть и по незнанию нанесли рану, и расплата неминуема, даже если я хочу что-то изменить…

Михаил Григорьевич сразу вспомнил о куске, который отбил у «статуи» покойный Алеша Федоров. И хоть не все в зале поняли, о чем идет речь, но все ощутили опасность которая парила над ними. И оттого, что они не знали, ни как она называется, ни как выглядит, ледяная, сковывающая тишина наполнила зал до самого потолка, как вода наполняет аквариум с запертыми в нем рыбами.

И тогда из кресла на сцене встал человечек, казавшийся совсем маленьким в этом огромном зале, немолодой, с седыми висками, с ничем не примечательными чертами лица. Он был рядовым археологом, не имел высоких научных званий, хоть и находился на сцене среди академиков и лауреатов. Но он подошел к президенту, и тот протянул ему микрофон. Михаил Григорьевич сказал:

— Возможно, ты прав, долгоживущий. Но разве все люди виноваты в том, что случилось? Человека, который нанес рану, уже давно нет в живых. За ошибку он заплатил жизнью. Я был тогда рядом с ним и не остановил его. Что ж, возьми и мою жизнь, если история так распорядилась, и пусть старая рана больше не стоит между нами.

Он понял, что наконец попал в самую точку, повторил то, что тогда Светлана сделала с пленным. Гигант с отвращением глянул на оружие, на часы, его лицо исказилось. Казалось, что на этот раз бесстрастный автомат-переводчик заговорил по-другому, донес чужую муку, сожаление о том, чего не поправить:

— Время! Если бы я имел его в запасе! Но истекают последние секунды… Время — вот чего всем разумным всегда не хватает, какой бы длинной ни была их жизнь! Ничего не изменишь, ничего…

— Погоди, — сказал президент, снова выступая вперед. — Объясни.

— Я ничего не успею даже объяснить вам, быстроживущие, как вас всех уже не будет. Этот предмет — универсальное оружие разведчиков. В нем находится заряд, достаточный для того, чтобы разрушить целую звездную систему. У аппарата есть искусственный мозг, решающий выбор волны, приемник и передатчик. Нужно лишь перевести вот эту стрелку, и аппарат начинает поиск противника, а найдя, анализирует колебания его клеток. Аппарат начинает излучать волны энергии, убивающие любые существа, ритм колебаний которых совпадает с заданным. Как только я узнал о ране, нанесенной моей любимой, то перевел стрелку. Если бы не ваш катализатор времени, оружие начало бы действовать почти через год по вашему счету. За это время его все равно нельзя забросить на безопасное расстояние, но можно было бы попытаться придумать что-нибудь. Теперь же остались секунды, а вскрыть аппарат нельзя — это повлечет взрыв…

Он посмотрел на часы. Туда же смотрели и люди, сидящие в зале и находящиеся дома у экранов. Один пожалел, что не успеет проститься с родными, другой не поверил пришельцу, третьего охватило отчаяние, четвертый разозлился, пятый пожалел, что жил не так, как нужно было, шестой подумал: «Жаль, не успею доиграть партию с соседом», седьмой испугался…

Михаилу Григорьевичу хотелось закричать: «Неужели ничего нельзя сделать? Мы боялись атомной войны, роковых ошибок в отношениях между странами, но никто бы не подумал, что роковой для всего человечества окажется ошибка покойного Алеши Федорова!» Он посмотрел на президента и с удивлением увидел, что тот сохраняет спокойствие и собирается ответить пришельцу.

— Надежда осталась, — сказал президент. — Мы не знали, что за предмет в твоей руке, но догадались, почему ты взял его в руку. Мы поняли, что он может оказаться оружием, приготовленным к бою. Значит, на него нельзя было действовать катализатором. Именно поэтому оружие было вынуто из твоей руки. Мы знаем: если разум заговорит раньше, чем оружие, — оно не выстрелит. У нас есть время, немного времени, но можно попытаться…

Снова наступила тишина, но она была не такой, как раньше.

Михаил Григорьевич подумал, что тишина, как море, имеет сотни оттенков, меняется, оставаясь сама собой. И в этой тишине отчетливо прозвучали слова пришельца:

— Спасибо вам, люди. Чтобы спасти жизнь, иногда необходимо вернуть секунду. Но никто не может этого сделать, ибо нельзя нарушить главный закон природы. А вы, живущие мгновение, подарили нам время, и, может быть, наша жизнь не станет преступлением… Разве это не самый дорогой подарок, который может сделать один разумный другому?

Снова, как тогда в пустыне, они стояли друг против друга — высшие существа — такие разные и все же сходные в основном. Ведь это они, существа, обладающие разумом, могли независимо от времени сделать свои жизни ничтожными или бесконечными…

 

Иду к вам

Когда я впервые очнулся, то услышал несколько непонятных слов, произнесенных разными голосами: «Замените витлавсановой»… «На осциллографе»… «Включите второй биотрон»…

Я приоткрыл глаза. Надо мной склонилась морда чудовища с блестящими отростками, одним человеческим глазом, а другим — граненым и сверкающим.

Душная тьма надвинулась на меня…

Не знаю, сколько времени прошло, пока я очнулся вторично. В голубоватой комнате, кроме меня, никого нет. С трудом приподымаюсь. Сильно кружится голова.

Не могу вспомнить, как попал в эту комнату. Зато почему-то хорошо помню вечернюю Москву, извозчичью пролетку с откидным верхом и широкую спину в ливрее.

Словно наяву вижу тонкий профиль своей жены, ее гордо и удивленно приподнятую бровь. Сердце сжимается от тоски, от предчувствия… Я вспоминаю ее последнее письмо, пришедшее ко мне в ссылку: «Прощай, мой любимый, мой супруг. Благодарю бога, что наши дети уже взрослые и могут сами позаботиться о себе…»

В памяти всплыли листы, испещренные формулами, и стихи, которые я сочинял в припадках необузданной ярости против судьбы, против царя, против нескладно устроенной жизни, в конце которой всегда — разлука.

Когда я написал это?..

Собираюсь с силами, сажусь, опускаю ноги и нащупываю пол. Я одет в какой-то блестящий серый комбинезон. У меня нет никакого плана действий. Нужно узнать, где я, что со мной, расспросить людей. Вспоминаю морду чудовища и содрогаюсь от омерзения.

Осторожно открываю дверь. Широкий длинный коридор залит солнечным светом. Выхожу в него, иду, не зная куда.

Через несколько десятков шагов резко останавливаюсь. Передо мной в стене коридора круглое окно. Сквозь него вижу троих людей у стены зала. В центре группки стройный человек со смуглым лицом. Где-то я уже видел это лицо и глаза — глубокие, грустные, очень дальнозоркие. К нему обращается другой человек, молодой блондин. Когда он говорит, то супит брови, собирая морщины на переносице. Слышу такое, от чего густой пот покрывает мою спину и костюм прилипает к ней.

— Уважаемый Ибн-Сина, кончим спор таким образом, — говорит молодой человек смуглолицему и нажимает какие-то кнопки на стене.

Вот почему мне знакомо его лицо! Ибн-Сина — самый знаменитый врач своего времени, крупнейший философ и естествоиспытатель! Сколько раз, вглядываясь в его портрет, читая его научные труды и стихи, я восхищался и завидовал ему. Но ведь он умер около девяти столетий тому назад…

Передергиваю плечами, чтобы отклеить костюм от спины. Самые невероятные мысли проносятся в моей голове. Я думаю о том, во что никогда не верил, что высмеивал. «О грешник, ад тебе уготован! Не поддавайся гордыне, не подымай длани на священную тайну бытия!» — слышались мне слова постоянного оппонента, тюремного священника отца Адриана. Что со мной происходит?

Между тем из стены выдвинулось несколько коробочек на тонких стержнях.

— Сейчас сравним ответы, — говорит молодой человек и громко произносит: — Специфика Ибн-Сина. Специфика Гиппократ. Специфика…

Он совершенно явственно называет мою фамилию.

— Предлагаю решить задачу, — продолжает, насупив брови, молодой блондин. — Условие: мы приступаем к синтезу клетки. Известно, что в ее ядре есть кислоты, ведающие наследственностью. Известны вещества, участвующие в синтезе этих кислот. Известны генераторы и аккумуляторы энергии в клетке и то, как их создать. Известны кислоты, принимающие участие в штамповке важнейших ферментов — ускорителей и замедлителей реакций в клетке. Вопрос, с чего мы начнем синтез?

Он оборачивается к смуглолицему:

— И вы, Ибн-Сина, решайте эту задачу. А потом сверите с ответом.

Наконец-то я слышу знакомые, привычные слова — «синтез клетки». Но кто же может в наше время осуществить его? Нужны столетия напряженной работы, прежде чем это станет возможным. Чтобы хоть за что-то уцепиться, углубляюсь в рассуждения, пытаюсь решить задачу, заданную блондином.

Тот, кого называют Ибн-Синой, говорит:

— Готово, достопочтенные.

Он не успевает больше ничего сказать. Слышится пощелкивание, и голос, похожий на его, произносит:

— Начнем с аккумуляторов энергии.

«Нет! — думаю я. — Он неправ».

Забываю обо всем: что со мной, где нахожусь. Сейчас я бы с удовольствием поспорил с ним. У меня тоже готов ответ. И одновременно раздается голос, похожий на мой:

— Сообщаю решение задачи по специфике ВНЕ-1 («ВНЕ — это мои инициалы», — думаю я). Вначале необходимо создать элементы кислот, ведающих наследственностью, потом — ферменты, участвующие в синтезе этих кислот из элементов, затем — сами кислоты. Ведь их можно сравнить с чертежами, по которым строится клетка. Вначале — чертежи, потом — здание…

Ответ неизвестного существа полностью совпал с моим ответом, даже слова были почти те же самые.

Снова закружилась голова. Перед глазами мелькают пятна, извилистые линии. Опираюсь на стену, чтобы не упасть, и, как могу, быстрее удаляюсь от окна.

Всевозможные мысли приходят мне в голову. Все это похоже на сон.

Щиплю себя, давлю пальцем стену, убеждаюсь, что все происходит наяву. Палец попадает на выступ в стене. Успеваю заметить, что это ряд кнопок, и куда-то проваливаюсь…

Передо мной широкие ворота в почти прозрачной стене, а за ними недалеко темнеет лес — обычный зимний лес.

Спешу туда. На морозном воздухе становится легче. Кажется, что очнулся от кошмара.

Лес стоит тихо, чуть позванивая серебряными доспехами. Внезапно откуда-то доносится нарастающее гудение. Из-за позлащенных закатом гор показывается и с пронзительным ревом проносится над моей головой сверкающая исполинская птица. Закрываю голову руками и падаю в снег…

Когда встаю и отряхиваюсь, птицы уже нет. Сон или не сон?

Оглядываюсь. Невдалеке возвышается то самое здание, откуда я недавно вышел. Прозрачное, все из стекла, поднятое на металлических столбах над землей, готовое взлететь.

Ко мне от здания спешит человек. Он в таком же наряде, как и я. Строгое худощавое лицо с крупными чертами удивительно знакомо. Хорошо знаю, что среди моих приятелей и ссыльных такого не было.

— Здравствуйте, — говорит он. — Вас, кажется, зовут Викентий Никодимович. Вы здесь новенький? Давайте познакомимся.

Он протягивает узкую крепкую ладонь:

— Николай Иванович.

Оторопело гляжу на него. Имя, отчество как бы дают толчок памяти. Да, это лицо знакомо мне по портретам. Но тот человек умер около двадцати лет тому назад.

Николай Иванович берет меня под руку и тянет в лес:

— Пройдемся, я постараюсь все объяснить.

Пустынный молчаливый лес лежит вокруг нас…

Останавливаюсь и спрашиваю незнакомца:

— Простите, а как ваша фамилия?

Он секунду колеблется, потом решительно говорит:

— Лобачевский.

— Тот самый, математик? — вырывается у меня, и я уже знаю ответ.

— Да, тот самый, — отвечает он.

Сумбур в моей голове начинает проясняться. Возможно, я не выдержал в ссылке и сошел с ума? И все, что видел — стеклянное здание, ревущие птицы, зал, — мне только чудится. А этот подтянутый сухощавый человек с крупным носом и выступающим подбородком тоже сумасшедший. У него навязчивая идея. И он уводит меня в лес, чтобы покончить со мной. Бросаю взгляд на его руки с тонкими сильными пальцами и прыгаю в сторону, за дерево, туда, где лежит увесистый сук.

— Не подходи! — кричу, размахивая суком.

Человек стоит на дорожке, исподлобья спокойно смотрит на меня.

— Я же вам хочу все объяснить, — говорит он. Облака вылетают из его рта и растворяются в воздухе.

Тот же пронзительный рев слышится над головой. Роняю сук и поднимаю руки, чтобы закрыть голову. На миг меня накрывает стремительная тень.

Рев затихает вдали…

— Реактивные самолеты. Аппараты тяжелее воздуха. Впрочем, они уже устарели, — говорит Николай Иванович и сочувственно улыбается.

«Аппараты тяжелее воздуха! Но их проекты только зреют в головах самых дерзких мыслителей. Откуда же они появились? Какой теперь год, какой век?»

Цепляюсь за последнюю мысль, как утопающий за соломинку, и невольно произношу ее вслух.

— Середина двадцать первого века, — отвечает тот, кто назвал себя Лобачевским. — Успокойтесь. Выслушайте — и все поймете.

Теперь понимаю еще меньше. Правда, и стеклянное здание, и металлические птицы легко объяснить. Об этом я читал в фантастических романах. Но откуда же взялся в двадцать первом веке я? Как оказался здесь он или Ибн-Сина?

Припоминается всякая чертовщина: переселение душ. Я не я. Кто же я? Кто он?

На его щеках рдеет морозный румянец. Он несомненно живой человек — из плоти и крови.

Николай Иванович снова берет меня под руку.

Мы возвращаемся к прозрачному зданию. Мерзлые ветки трещат у нас под ногами. Слегка ноет колено, ушибленное, когда падал в снег. Ели на растопыренных лапах удерживают сверкающие пригоршни сахара. Между деревьями нетронутый снег испещрен иероглифами птичьих и заячьих следов. Лес точно такой же, как в дни моей юности, как в дни его юности, как сотни лет тому назад. «Сотни лет тому назад», — к этой мысли нужно привыкнуть.

Я вспоминаю свою жизнь. Я слишком много терял на своем пути. Сначала тихую старушку, рассказывающую сказки, потом — мать, потом — друга, с которым делил последний огарок свечи, потом — любимую… Такой непосильной ценой я платил за все, что приобретал, — опыт, интеллект, знания. Но я знал, что и это потеряю в конце пути, растворясь в природе. Я часто задавал себе вопрос — стоит ли жить? — и продолжал путь, потому что нет в мире ничего выше человеческого мужества. И однажды…

Когда это было? Ночь… Бревенчатая изба… С кем-то поговорил, но с кем и о чем, не могу вспомнить… Свечи давно кончились. При тусклом мерцании сальника составляю и записываю формулы клеточного обмена. Отрываюсь от бумаги, вспоминаю кусочки своей жизни — разлуки, разлуки… Их ровно столько же, сколько встреч. Но запоминаются они больше. Ведь встречаясь с человеком, еще не знаешь, кем он станет для тебя. И лишь при разлуке узнаешь это. Слишком поздно…

Опять склоняюсь над бумагами, и приходит мысль: у природы два пути разложение живого на неживое и создание живого из неживого. Человек в лаборатории пока умеет повторять один ее путь. Но в конце концов человек может всегда научиться всему, что умеет природа. Она не запрещает учиться у нее и превосходить ее. Человек повторит и другой путь природы, создав сначала белок, потом — клетку.

Тогда-то я написал об этом и забыл надолго… Вспомнил лишь сейчас, непонятным образом вернувшись в жизнь. Да, непонятным, потому что можно создать клетку, но нельзя воссоздать личность, как нельзя остановить или хотя бы замедлить время. И все же я пришел в мир. Это непостижимо!

Мы подошли к зданию. Двери подымаются, уходят в стену, открывая вестибюль. Сворачиваем в коридор, попадаем в многоугольный зал.

— Я уже видел этот зал, — говорю Лобачевскому и рассказываю о том, как решал задачу, стоя за окном.

На стенах зала вспыхивают сотни разноцветных огоньков. Кажется, что это загораются под лучами солнца таинственные письмена.

К нам направляется тот самый молодой блондин, который беседовал с Ибн-Синой.

— Привет, Николай Иванович! — здоровается он с Лобачевским, как со старым приятелем. — А кто с вами?

— Известный биолог и медик, — Лобачевский называет мою фамилию.

Против ожидания молодой человек не удивляется, не рассыпает почтительных комплиментов, не перечисляет известных ему моих трудов, как было принято в моей прежней жизни.

— Рад, — говорит он и протягивает мне руку. — Ким, один из инженеров этого зала.

Он заводит с Лобачевским разговор о какой-то математической проблеме. Ким говорит быстро, отрывочно, словно жалеет тратить энергию на слова или торопится. В наше время инженеры были не такими — более солидными с виду, держались степеннее. А Ким совсем мальчишка. И к тому же это странное имя. Но почему-то он нравится мне, несмотря ни на что.

— Николай Иванович сказал, что вам нужно кое-что объяснить, — обращается он ко мне. — С удовольствием. Начнем с этого помещения. Вы находитесь в третьем кибернетическом зале. — Ким делает жест. — Здесь установлены машины, моделирующие работу человеческого мозга. Нервная клетка действует по принципу «да» или «нет», то есть проводит или не проводит в данное время возбуждение. В машинах функции клеток выполняют атомы. Когда они возбуждены, заряжены энергией, соответствуют состоянию «да», когда не заряжены — состоянию «нет».

«Кибернетический», «заряженный атом» — пытаюсь запомнить новые слова. Понимаю далеко не все, смутно улавливая суть. Смотрю на Николая Ивановича и думаю: «Бессмертный Лобачевский, бессмертный Ибн-Сина. Что может быть естественнее, чем это сочетание слов? Разве, изучая геометрию Лобачевского, я не восхищался силой его логики, не беседовал с ним? Разве не завидовал Ибн-Сине, забывая, что он давно умер? Но тот Лобачевский жил в строгих теоремах, а этот появился передо мной, и я вижу его полные губы, слегка сдвинутые брови и крутой открытый лоб».

— Подобные машины, — продолжает Ким, — уже во второй половине двадцатого века писали музыку в стиле определенного композитора или стихи в стиле какого-нибудь поэта. На одной из них происходил первый этап воссоздания вашей личности. В атомную память машины были заложены все данные о вас: ваши труды, стихи, письма, информация о вашем стиле работы, анализ почерка и другое. Машина определила основные особенности вашего мозга, быстроту его действия. Потом по команде самонастроилась на специфику вашего мозга. Если задать ей любую задачу, она решит ее так, как решали бы вы сами.

Теперь понимаю, что слышал, стоя за окном. Это был голос машины.

— А я и не знал, Ким, что вы умеете так популярно рассказывать, — вмешивается Лобачевский, и инженер настораживается. — Все сразу становится понятным, особенно для человека девятнадцатого века.

В строгих пристальных глазах Николая Ивановича сверкнули шаловливые искорки, и я вспомнил, что он был не только гениальным математиком и умудренным наставником молодежи, но и студентом, сидевшим в карцере за пускание ракеты в одиннадцать часов вечера, чем вызвал колокольный трезвон и всеобщий ужас смирных казанских обывателей.

Ким отвечает ему в том же тоне:

— Ясно. Все эти двести лет вы только притворялись, будто вас нет. А на досуге оттачивали свои остроты.

— Один — ноль, — смеется Лобачевский.

Я не знаю, что такое «один — ноль». Математический термин?

Лобачевский обращается ко мне:

— Думаю, вам теперь многое понятно. В двадцатом веке бурно развивалась восстановительная хирургия, восстановительная физиология. Во второй половине века был искусственно создан белок, потом — клетка. Это ведь вас не может удивить. Вы же сами его предсказывали и работали в этой области.

Перебиваю его:

— Можно искусственно создать клетку и организм, можно создать в машине модель мозга. Однако же нельзя воссоздать личность со всеми ее особенностями. Для этого понадобилось бы восстановить воспитание, культуру. Наконец нужен точный слепок каждой клетки.

— Эти слепки у нас были, — просто отвечает Лобачевский.

Напряженно ожидаю, что вот сейчас он и расскажет о главном научном чуде.

— Дело — лучший слепок личности. Ежели разным людям дать одни и те же факты, то часто они сделают разные выводы, построят разные гипотезы.

Этот процесс можно повторить в обратном порядке: от дела — к особенностям личности. Вы, например, по списку опытов и выводам, я — по уравнению или теореме, сумеем определить людей, которые их составляли, ход их рассуждении, культуру, интеллект.

Опытный следователь по картине преступления установит личность преступника, его привычки и наклонности, даже его рост, вес, силу, приметы внешности.

По нескольким портретам и описаниям внешности скульптор с подробнейшими деталями восстановит в гипсе весь внешний облик человека.

Биограф по разрозненным сведениям создаст полное жизнеописание, упомянув такие подробности, о которых забыл сам герой. Эти примеры можно продолжать до бесконечности — и где предел совершенству?

А с помощью вычислительных машин, собрав все сведения о человеке, можно воссоздать не только это. По особенности мышления, по ходу рассуждении определяют особенности строения мозга, память. Когда люди научились искусственно создавать клетку и мозг, то могли перенести в него из памяти кибернетической машины запись и затем расширить ее. В живой ткани возникает больше вариантов со всеми сопровождающими эмоциями: болью, страхом, радостью. Они соответствуют сложному поведению живого существа… Примерно таким образом были воссозданы и вы, и я, и многие другие.

Он сказал это, и я очень ясно представил, как точная, острая научная мысль обрастает плотью человеческих чувств, мечтой о прекрасном, тоской о потерянном, как наряжается в радужный плащ воображения и становится богаче и многограннее.

— Конечно, пока не удается с абсолютной точностью восстановить личность. Часть биографии неизбежно теряется, могут возникнуть новые варианты воспоминаний, переживаний, — продолжает Лобачевский, и я понимаю, почему не мог вспомнить всего. — Но основная специфика личности, отраженная в ее делах, биографии, остается. Специфика личности — это ведь очень важно для решения той или иной проблемы. Чтобы свыше тысячи лет тому назад высказать догадку о микробах, нужен был именно дальнозоркий ум Ибн-Сины. А сейчас, обогатившись новыми знаниями, ученый снова сможет глянуть на сотни лет вперед. Вы, например, по-своему решили сложную задачу и ответили на вопрос, как создавались клетки. Часть общих сведений запишут в вашу память в третьем цикле, остальное узнаете в процессе обучения. А узнать вам нужно много. И что «неделимый» атом делим, и что «независимое» время зависит от скорости движения…

Он говорит, слегка растягивая слова, старается оценить каждое из них прежде, чем произнести, изложить мысль как можно точнее.

Пожалуй, он, ученый, не понятый современниками, — чувствует себя современником здесь, в новом веке. Ведь это он давным-давно говорил студентам: «Человек родился быть господином, повелителем, царем природы». Это он всю свою прежнюю жизнь искал «ту силу, которая позволяет нам торжествовать над ужасом смерти».

Когда-то я думал: человек в конце жизни теряет все, что приобрел. «Теряет» — не то слово. Потому что человек не терял ни опыта, ни знаний, ни интеллекта. Он оставлял их — частицы своего «я» — в своих делах. Он старался оставить побольше их для современников и потомков — ради достижения цели, которой он отдал всего себя. Он еще не знал, что этим самым оставляет для себя возможность вернуться. И это является лучшим доказательством его мужества.

Невольно приходят на ум слова отца Адриана: «Создание жизни — дело господа, и смертным не дано постигнуть великую тайну». Что бы он сказал сейчас? Смертные постигают тайны зарождения жизни!

Вспоминаю чудовище там, в комнате, которое смотрело на меня одним человечьим глазом. Очевидно, это был какой-то врач, выслушивавший меня с помощью прибора. Хочу улыбнуться, но улыбка выходит грустной. Может быть, потому, что я так отстал, так мало знаю?..

Узкая ладонь Николая Ивановича мягко ложится на мое плечо. В его глазах светится сочувствие. В лавине новых впечатлений я не успел оценить его внимательности и чуткости. Может быть, такие же чуткие все люди сейчас…

— Я тоже прошел через это, — вполголоса произносит Николай Иванович. — Поверьте, это пройдет.

Отрицательно качаю головой — слова здесь не нужны.

Бросаю взгляд на Кима. Он копается в каком-то ящичке, не смотрит в нашу сторону. Но по его напряженной позе догадываюсь, что он прислушивается к разговору.

Николай Иванович крепче сжимает мое плечо:

— Вы много изведали в своей жизни и горя, и радости — радость любви и семьи, мужества, борьбы. Но какую наибольшую радость знали вы?

— Радость познания, творчества, — отвечаю и быстро добавляю: — Но она немыслима без борьбы, без любви, без всего остального…

Лицо Лобачевского светлеет.

— Поверьте, — повторяет он, вкладывая в свои слова что-то большое, искреннее, чему невозможно противиться. — В вас есть то же самое, что и в нас — людях двадцать первого века. Вы будете счастливы.

Звуки его голоса долго не угасают, блуждают эхом в зале. Кажется, стоит позвать — и они вернутся.

У двери вспыхивает зеленая лампочка.

Ким подходит к нам, извиняется:

— Меня вызывают. Еще увидимся. Викентий Никодимович, мне необходимо у вас кое-что узнать о внутриклеточном обмене. Поможете мне?

Киваю головой, стараюсь скрыть вспыхнувшую гордость. Последняя его фраза многого стоит, если учесть, что ее сказал так по-будничному деловито этот простой и милый молодой человек. Скажи мне это самый крупный ученый девятнадцатого века, я не был бы так доволен.

Когда-то меня преследовали за мои взгляды, отвергали мои работы, запрещали опыты, объявляли безбожником. Церковными догмами пытались зачеркнуть факты, хотя я говорил только о синтезе клетки и, конечно, представить не мог восстановление личности.

Тех, кто разделял мои взгляды, было очень мало, слишком мало даже для душевного удовлетворения. Как я мечтал тогда встретить больше смелых людей, которые бы поддержали меня! Как хотелось, чтобы скорей было создано такое общество, где не нужно скрывать самых дерзких мечтаний!

И вот свершилось. Эти люди поняли меня, как поняли Лобачевского. Они позвали нас, чтобы вместе трудиться. Значит, я жил и работал не напрасно. Я нужен потомкам — через годы, через века — нужен! Есть ли счастье выше этого?

Откуда-то начало доноситься равномерное гудение. Возможно, это работают машины и аппараты, создающие живую ткань.

И я думаю, что вот мне и удалось увидеть завершение работы, в которую вложил всю свою жизнь. «Время зависит от скорости движения», — сказал Николай Иванович. Я думаю: да, от скорости и от направления движения. А мы двигались только вперед — через невзгоды и неустроенность жизни, через ссылки, через злобу и тоску, через саму непреложность времени. Теряли близких, ошибались, искали. Даже умирая, мы падали вперед, опуская ношу дело к делу. Мы складывали свои дела, как песчинки и камни, чтобы вымостить дорогу для потомков.

Так я пришел в этот мир — удивиться и поверить в то, что казалось невозможным.

Ведь и раньше, отвергая это точными расчетами, мы верили в созданное воображением. А человек так уж устроен — если он вообразит что-то и сильно захочет, то обязательно осуществит.

Так было всегда. Все, что можно вообразить, можно осуществить — это давно стало нашим непроизносимым девизом.

Я шагнул через столетия — тот и не тот, старый и новый, — чтобы увидеть, как осуществилось в таких же строгих расчетах, в каких мы его отвергали, «невозможное».

 

Знак на скале

Короткий щелчок, блеск лезвия. И опять Семену Карпову повезло — камень в этом месте был не закреплен, а просто положен на углубление в скале и присыпан песком. Осторожно орудуя ножом, молодой археолог расчистил песок, а затем сдвинул камень. В открывшемся тайнике, заросшем по краям серо-зеленым мхом, лежала тонкая полированная плитка из гранита, а на ней высечен лабиринт переплетенных линий. Семен провел по ней пальцами, и линии, казалось, ожили, как натянутые струны. Одна линия была залита синей краской. Там, где она кончалась, виднелся значок — прямоугольник и в нем стрелка.

На плитке был высечен план. С его помощью можно было добраться до чего-то… Спрятанного сокровища? Или до свитков пергамента?

Значок показался знакомым Семену.

Такие значки встречались в математических расчетах атанов — древнего народа, обладавшего высокой культурой и исчезнувшего несколько тысячелетий тому назад. Может быть, знак на скале над тайником тоже высекли они? Многие ученые пробовали прочесть их уравнения, но могли разгадать только отдельные элементы. Так начинающие изучать иностранный язык радостно улавливают отдельные слова, по которым, однако, нельзя судить о содержании всей фразы. На чем основывалась математика атанов, если в одном случае 2+2 равнялось четырем, в другом — семи, в третьем — одному? Какую-то роль здесь играли значки — прямоугольники со стрелками, их количество и направление стрелок. Если стрелка указывала не вверх, а в угол или на основание, то же сочетание цифр приводило к иному результату. Это была очень путаная математика, и все же она, по-видимому, давала возможность атанам вычислять отрезки пути, высоты гор, мощность подъемных механизмов, надежность зданий, великолепных судов, о которых знали по легендам.

О чем же теперь говорит значок на плане — о каком сокровище, надежно укрытом в лабиринте?

Семен осмотрелся… Побережье в этом месте напоминало город после землетрясения. Нагромождения скал сливались в причудливые геометрические фигуры. Изорванные облака быстро и бесцельно проносились над ними. Есть ли смысл в том, что он собирается делать?

Семен всегда долго раздумывал прежде, чем решался на что-то, но, решившись, уверенно шел до конца, не жалуясь на трудности и не прося помощи у других. «Если хочешь делать что-то, — думал он, — полагайся на свои силы и не рассчитывай на других, как будто они тебе обязаны. Это твой путь, и все камни, которые попадаются на нем, тоже твои. Вот и теперь хорошо, что я отправился путешествовать по этому побережью один, без спутников, иначе бы обязательно зазвучал скептический, тягучий голос Степана».

Он словно увидел своего всегдашнего спутника Степана Кийчика — великана с жалобным выражением лица и татуировкой на широкой руке. А Мария Александровна? Как тонкая сверлящая струйка холодной воды, ударил бы в уши ее голосок: «Вы увлекающаяся натура, Семен Семенович». И это определение звучало бы осуждающе. А глаза Нины, в которых так часто стынут грусть и обида?

Сейчас ему просто выпал счастливый случай. Разве десятки людей не побывали здесь до него? Они не заметили наскального изображения или не придали ему значения. Вот разве что те четверо геологов, которых он видел вчера километрах в десяти отсюда. Они молоды и любопытны, как лисята. Если они заметят изображение… Впрочем, у них не будет плана — плитку он возьмет с собой.

Мысли будто в продолжение давнего спора мелькали и гасли в голове Семена, а его глаза всматривались в плитку, в паутину линий. План был начертан очень тщательно — никаких претензий к давним предкам нельзя было предъявить.

Семен присел на корточки и перерисовал план на лист блокнота. Так им было удобнее пользоваться. Плитку положил в сумку и начал спускаться со скалы. Ноги погружались в серую пыль и дрожали от напряжения.

У подножия скалы он еще раз осмотрелся, повернул к жестким, чуть кудрявящимся зарослям кустарника. По плану там должен был находиться вход.

Семен сразу нашел его. Подумал: «А что если те четверо случайно обнаружат вход и захотят посмотреть, куда он ведет?» Расправил за собой кусты и вступил в узкую длинную пещеру, наполненную молочно-тусклым рассеянным светом. Дальше становилось все темнее. Путь вел в другие пещеры, соединенные с первой. У Семена имелось две коробки спичек. Если пользоваться ими только в крайних случаях, должно хватить. Он скрутил из бумаги фитиль, зажег его. Мотылек пламени взвился на конце фитиля, распростер крылышки, и Семен увидел прямо перед собой заграждение из нескольких камней и наваленной земли.

Он отвязал от пояса походную кирку и несколько раз ударил ею по камню. Фитиль погас. Железо звякнуло о камень, и деревянная ручка сломалась. Тогда он, срывая ногти, в темноте начал отворачивать камни. Атаны надежно завалили вход.

«Что ж, — с затаенной радостью подумал Семен, — чем ценнее сокровище, тем надежнее его укрывают».

Это уже стало закономерностью для него, археолога. В ржавых пластах земли вместе с перегнившими или окаменевшими остатками растений и спрессованными костями хранились сокровища — зарытые, упрятанные в массивные сундуки, замаскированные в тайниках, замурованные в склепах рядом с истлевшими останками бывших владельцев. А на пути к ним надежнейшими, нетленными стражами залегли человеческие жадность и скупость. Они, как и сокровища, копились тысячелетиями.

Семен с остервенением отбросил несколько мелких камней и протиснулся в отверстие. Снова скрутил и зажег фитиль. Коридор был извилистый и длинный.

Идти становилось все труднее. Приходилось перелезать через обвалившуюся породу, протискиваться в узкие отверстия. Семен понял, что спичек ему не хватит, и начал экономить их. Временами он шел в полной тьме, выставив вперед руки, будто слепой. То вдруг чиркал спичкой, тревожно думая, что первая коробка подходит к концу.

Теперь он почувствовал жажду. Губы пересохли и потрескались. Открыл банку рыбных консервов, выпил соус, но это лишь усилило жажду. На зубах скрипел песок. Семен с отвращением глотал жирную слюну.

Он начал прокладывать дорогу через новый завал, проклиная тех, кто так тщательно завалил вход. Темнота шевелилась, звучала сыпящейся землей, и Семену казалось, что его зарывают заживо.

Вверху, как отталина в морозном окне, темнел узкий лаз. Нужно добраться до него. На мгновение Семен пожалел, что рядом нет хотя бы одного из спутников, например, Степана Кийчика. Он бы взобрался на эту преграду и протянул оттуда руку с мощной широкой кистью, на которой темнеют глупые слова «нет в жизни счастья».

Семен разозлился на себя и даже на Степана, который вечно надоедал расспросами, а теперь, когда был нужен, не оказался рядом. Пламя факела колебалось в глазах, тени то надвигались со всех сторон, то, прихрамывая, расходились.

«Отступаешь от своих принципов, старик», — презрительно сказал он себе, и, как всегда в таких случаях, это подействовало. Ему было почти все равно, что думают о нем другие, главное, что думает о себе он сам. А поблажек себе он не давал и никогда не выискивал «смягчающих вину обстоятельств».

Семен ухватился за выступ, изо всех сил подтянулся. Нога оперлась о камень, и через минуту он уже был по ту сторону лаза. Тяжело дыша, присел на землю и вытер пот с лица. Сначала он ни о чем не мог думать — просто отдыхал. Потом зажег спичку и увидел в двух шагах от себя дубинку. Рядом с ней стоял закрытый крышкой сосуд, похожий на грушу. Семен взял в руки дубинку. Впрочем, он ошибся. Это была не дубинка, а палка, обернутая на конце просмоленным войлоком. Он снял крышку с сосуда. В нос ударил острый запах нефти.

«В спешке забыли факелы, — подумал он. — Да здравствуют спешка и забывчивость древних!»

Он макнул палку в нефть, чиркнул спичкой и протянул факел вперед. В стенах коридора мерцали и переливались радужные выходы кварца. Очень хотелось пить, так хотелось, что он опять открыл рыбные консервы, хотя знал, что потом жажда только усилится.

Семен то шел, то полз, и ему все время казалось, что он слышит ускоренное тиканье часов на своей руке. Мысли вяло барахтались в мозгу и никак не могли оформиться. Глаза устали смотреть на пламя факела и слезились. Но когда он закрыл их, то продолжал видеть кровавое пламя.

Семен заставил себя открыть глаза и — не поверил им. Прямо перед собой у стены коридора он увидел кувшин. Подполз к нему, чтобы убедиться, что это не мираж. Но это не был мираж. Обычный глиняный кувшин, плотно закрытый кожаным колпаком и заслонкой. На нем тот же знак, что и на скале. Семен снял заслонку и крышку. Наклонил факел. В сосуде заколебалось пламя, вернее, отражение его… в воде. Он втянул носом воздух. Пахло водой пресной и прохладной. Он знал, что это обман. И просто, чтобы не оставалось сомнения, наклонил сосуд. Прохладная влага омыла его воспаленные губы. Он не мог удержаться и жадно глотнул. Еще и еще. Захлебнулся, закашлялся и в ярости, продолжая кашлять, глотал слегка солоноватую воду, имеющую странный привкус, как будто в нее что-то добавляли. Может быть, для того, чтобы она не испортилась…

Пламя обожгло ему щеку, и только тогда он заметил, что держит факел в руке. Он прислонил его к стене и поставил сосуд. Теперь знак на нем был в самом центре светлого пятна. Кто оставил этот кувшин, почему?

Семен провел ладонью по шероховатой глиняной поверхности, и ему показалось, что он притронулся к чьей-то натруженной руке. Нет, кувшин не могли просто забыть. Отчего-то вспомнилось, как Мария Александровна, отложив свою работу и забросив домашние дела, три дня сидела над систематизацией описаний последних раскопок, чтобы он мог наметить дальнейший путь поисков. И как вместе с другими поздравляла его с удачей. А у него после разговора с ней осталось смутное раздражение и беспокойство. Он не понимал — почему?

Семен пил еще несколько раз, поднимался и опять возвращался к кувшину, не в силах уйти от него и не решаясь взять с собой.

Он заставил себя думать о цели — о сокровище атанов. Может быть, там ждут его груды сверкающих украшений или свитки пергамента, из которых станут наконец-то ясны история атанов и загадки их математики.

Наконец он плотно прикрыл сосуд и, взяв его в правую руку, а факел в левую, снова двинулся в путь. Миновал несколько соединенных коридорами пещер и остановился перед грудой камней и земли.

К камню был прислонен кетмень, а рядом с ним на полу лежал точильный брусок. Их могли и забыть. Но не слишком ли много случайностей и забывчивости? Тут что-то другое… Смутные догадки вставали, как паруса на горизонте. А может быть, дело здесь было и не в благодарности древним, а в утоленной жажде, и мир виделся ему в ином свете.

Семен поднял кетмень и начал расчищать завал. Он долбил и долбил без устали. Отдыхал, пил воду и опять долбил. Кетмень погрузился в мягкий грунт. Еще несколько ударов, затем нужно было сдвинуть один из больших камней.

Семен влез в узкую щель и очутился в просторной круглой пещере. Тени окружили его, как дикое и свирепое племя, собравшееся на защиту своего сокровища. А оно было рядом и оказалось совсем не таким, как он мог себе представить…

Гранитная полированная плита уходила под потолок пещеры. На ней глубоко высечены математические значки атанов.

Семен прочел: «Один плюс один равняется двум и…» Опять тот же значок — стрелка и прямоугольник. Значит, 1+1 равно не просто 2, а 2 и значку.

Он рассеянно смотрел на эту изначальную формулу математики, постепенно приходя в себя. Перевел взгляд ниже, на другие надписи, вернее геометрические фигуры. Две из них были знакомы — треугольник и круг. И мгновенно, как при вспышке молнии, он сопоставил фигуры и формулу и все понял. Понял и то, что означает загадочный знак атанов.

Под первой формулой было ее объяснение. Один треугольник плюс другой треугольник равнялся не просто двум треугольникам, а давал новую фигуру ромб, или вершину стрелы, или один треугольник, если они накладывались. К одному кругу додавался второй, они пересекались в разных местах, каждый раз образуя новую фигуру…

По аналогии Семен подумал: «Один ручей плюс другой могут быть и просто двумя параллельными ручьями. Тогда знак атанов будет равен нулю. Но, сливаясь, они могут образовать реку.

Некий „икс“, который всегда нужно учитывать, новое качество — вот что определяет стрелка в прямоугольнике!

А всегда ли мы учитываем это? В своей чересчур абстрактной математике мы часто забываем о возникающих и меняющихся качествах и потом нам трудно понять, почему не удается математическим языком описать движение атомных частиц или звездных систем. Мы бесконечно изменяем и усложняем уравнения, но что если ошибка допущена не в построениях, а в самой основе? Мы не учитываем чего-то с самого начала.

Ведь одна частица плюс другая частица почти никогда не будет просто две частицы. Их сумма уже содержит в потенциале новое качество. Тут нет ничего нового — закон диалектики, несколько иначе сформулированный. В самом количестве уже скрыто новое качество. И все же мы часто не учитываем его потому, что это не заложено в изначальные арифметические формулы, которые становятся с самого детства основой нашего мышления, философии, воображения, мелодией чисел, постоянно звучащей в мозгу. И в данном случае ощущения, на которые мы почти перестали полагаться в науке, могут подсказать более верное решение, чем разум. Его подводит самое могучее оружие — способность к абстракции. А простые чувства, первобытные ощущения иногда говорят нам о теплоте вернее, чем подсчет затраченной энергии. Ведь затрата энергии — это только одна сторона явления. Глаза видят, что пять пальцев — это не просто 5, а тончайший инструмент, опыт сердца подсказывает, что два человека — это друзья, или влюбленные, или спутники, или враги, или, наконец, просто два незнакомых человека, которым не суждено встретиться, а качеству — проявиться. Нельзя доверяться ощущениям, но нельзя сбрасывать их со счетов.

Если бы наша математика шла по пути математики атанов, насколько легче было бы нам осознать и описать явления микро- и мегамира. Насколько легче было бы создать или понять теорию относительности и знаменитую формулу, где время зависит от скорости движения, если бы с самого детства мы привыкли к мысли, что 1+1 равно 2 и некоему „иксу“, показателю качества.

Никто бы не изумлялся, что увеличение скорости до световой может вызвать новое качество — изменение в течении времени, а создание общей теории частиц не было бы таким трудным, почти непостигаемым. И только потому, что у нас не было этого маленького значка, этого „икса“ с самого начала, перед нами вдруг ломаются все те законы и понятия, к которым мы привыкли…»

Факел в его руке сыпал искрами, как бенгальский огонь. Они кружились в воздухе тучей мошкары. Блики, будто отрезки алой ленты, извивались на полированном граните.

Так вот каким оно оказалось — упрятанное сокровище! Это не к нему ли столь ревностно оберегали путь атаны?

И Семен понял: нет, они не оберегали это свое главное сокровище. Не засыпали проходов и не забывали ни факелов, ни сосуда с водой.

Возможно, стихийное бедствие, уничтожившее этот народ, завалило путь к сокровищу, которое они хотели оставить потомкам. И в последние дни трагедии последние представители народа расчищали проход к нему. Это они оставили план и стрелки на стенах, чтобы потомкам было легче найти сокровище, они приготовили на пути факелы и воду. Через тысячи лет вместе с их беспокойной мыслью дошли до потомков их доброта и забота.

У Семена было странное ощущение, будто в этой пещере кто-то прибавил ему сил. В его ушах послышались слова на незнакомом языке, мелодия чисел и сочетаний. И почудилось, что он в пещере не один.

Он повернулся и пошел обратно, чтобы поскорее рассказать людям о завещании предков. Сыпящаяся с потолка за ворот земля приставала к лицу, шее. Но он почти не замечал ее, занятый своими мыслями.

Семен увидел ручку кетменя и вытащил его из груды рыхлой земли. Провел пальцем по лезвию, отточенному, как нож, и представил, что здесь произошло. Он словно увидел, как обессиленный человек, может быть, последний из атанов, опустился сначала на колени, продолжая расчищать завал, потом упал на землю. Он знал, что ему уже не прорубить стены, что последние минуты его жизни уходят, как песок из солнечных часов.

И тогда он схватил брусок и начал точить кетмень. Он точил его, пока мог (Семену даже послышался скрежет точила). И в какую-то смертную минуту атанец нашел в себе силы прислонить кетмень так, чтобы его сразу заметил тот, кто придет к стене.

Семен вспомнил о тех четверых, которые могут обнаружить вход и пойти по этому пути. Он достал запасную коробку спичек и бережно завернул ее в целлофан. Повернулся, поднял кетмень и положил его вместе со спичками на камни возле плиты так, чтобы они сразу бросались в глаза…

 

Проклятая долина

1

— Не могу я вас вести к озеру. Мне еще жизнь не надоела, чтобы идти в такое гиблое место, — насупясь, сказал Трофим Остапович (в селе все называли его просто дедом Трофимом). — Да и вам не советую. Не знаете же, что это за место.

— Знаем, — задорно ответил ему Толя, самый молодой из сотрудников Института почвоведения, отпивая чай из переполненного стакана.

— Слышали не раз, — проговорил Виталий Сергеевич и поджал тонкие губы. Уж очень горячим чаем угощал их старик.

Но упрямый дед все-таки принялся рассказывать:

— Старые люди говорят, что лет восемьдесят или сто тому назад здесь неподалеку находился большой монастырь. И вот однажды два монаха начитались всяких книжек и перестали верить в бога. Они посмели спорить с игуменом и открыто говорили о своем неверии. Монастырская братия заточила их в подвал, но ослушникам удалось бежать. Они тайно поселились в долине среди болот, где их никто не мог найти. «Теперь-то мы ушли от наказания», — радовались еретики. Но человек предполагает, а судьба не спит. Лишь только один из еретиков захотел напиться из небольшого озерца, как вода превратилась в кровь. Как только другой потянулся сорвать несколько ягод, куст начал расти, превращаясь в дерево. И уже ягод не достать. Один из еретиков умер от голода и жажды, а другой сошел с ума. Метался он по долине, вопил: «Прости мя господи! Пошли скорую смерть!» И тут болото раскрылось, из пропасти послышался стон — и монаха не стало… С тех пор долина проклята господом.

— И вы верите в эти сказки? — оборвал его Толя.

— Так люди рассказывают, — уклончиво ответил старик. — А мой родной брат — царствие ему небесное — заблудился среди болота и попал в Проклятую долину. Он своими глазами видел озеро, в котором не вода, а кровь. Трава там — в рост человека, ягодные кусты — словно дубы. Как-то выбрался брат из долины, вернулся домой. Жена увидела — еще ничего не знала — да как заголосит. Лицо брата, как мел — высосанное, глаза ввалились. Одним словом, не жилец на свете. И верно — через неделю свалился в лютой лихорадке и вскорости умер… Послушайте меня, старого, не ходите туда. Я, когда охочусь на болоте, десятой тропой обхожу Проклятую долину.

— Ну, болотной лихорадкой нас не удивить, — сказал Виталий Сергеевич. — А если боитесь проводить, сами пойдем.

— Полегче, сынок. Дед Трофим ничего на свете не боится, — проворчал старик и отвел взгляд. — А погибнуть зря кому охота? Ежели сами пойдете, обратно вам не вернуться.

— На вашей совести грех будет. И не отмолите, — невесело пошутил ученый.

То ли шутка эта подействовала, то ли еще что-то, но старый охотник задумался, взвесил, прикинул и наконец медленно поднялся с табуретки.

— Ладно, я вас провожу до той долины. А дальше не пойду. Там уж сами, как хотите…

Он хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой и ушел в сени. Слышно было, как он там звенел ведрами.

Толя посмотрел в ту сторону и убежденно изрек:

— Затвердили: «Проклятая долина!» Чепуха все это. Легенды. Враки.

Неожиданно Виталий Сергеевич возразил:

— Возможно, в этой легенде не только ложь…

Он объяснил удивленному товарищу свою мысль:

— Конечно, все, что касается божьей кары, чепуха. Но может оказаться, что кровавое озеро и кусты-деревья есть на самом деле. Природа часто задает людям странные загадки. И вот, когда не могут ответить на них, невежды выдумывают сказки — такие объяснения легче всего. А за самыми большими чудесами, если они не полностью выдуманы, скрыты естественные явления природы. Природа ведь никогда не учитывает, легко или трудно вам будет понять ее, — улыбнулся Виталий Сергеевич. — И открывать загадки, объяснять их должны мы, люди науки. Чем успешнее мы это делаем, тем меньше остается места для выдумок шарлатанов и невежд.

2

Через два дня они вышли в путь. Их лица под защитными сетками лоснились от густого слоя мази, надежно предохраняющего от комаров и мошкары. Под ногами хлюпала вода. В синем небе парили ястребы, высматривая добычу.

Тропинки петляли среди предательски зеленых низинок и холмиков. Дед Трофим шел впереди. Время от времени он тыкал палкой в холмик и загадочно хмыкал. За ним шел Виталий Сергеевич. Беспокойный Толя замыкал шествие.

По мере продвижения дед Трофим мрачнел. На развилке тропинок он долго стоял, о чем-то размышляя, потом решительно свернул на правую тропинку. Выражение озабоченности сбежало с его лица. Теперь он смотрел веселее, даже иногда улыбался.

Виталию Сергеевичу эта резкая перемена в настроении старика показалась подозрительной.

Прошло больше двух часов. Ученые изрядно устали. А дед Трофим так же неторопливо шел впереди.

Внезапно Виталий Сергеевич услышал за спиной слабый крик. Он оглянулся — Толи не было.

— Дед Трофим! — закричал он, но старик уже и так все понял.

— Ох, беда, беда! Говорил же, предупреждал… — ворчал он, осматриваясь. Затем указал рукой:

— Вот он!

Виталий Сергеевич взглянул в том направлении и увидел барахтающегося в трясине своего товарища. Он со всех ног бросился к нему по тропинке, рискуя оказаться в таком же положении, как и Толя.

Очевидно, Толя оступился с тропинки. Из трясины торчали только его голова и плечи. Еще минута — и его засосет целиком.

Виталий Сергеевич растерялся, но все же шагнул к товарищу. Его остановил окрик старика:

— Стой! А то и сам там будешь!

Виталий Сергеевич невольно остановился, а дед Трофим быстро достал из заплечного мешка веревку, сделал петлю и метнул ее. Толя продел руки в петлю. Веревка обвила плечи юноши.

Старик осторожно орудовал веревкой, затем закрепил ее на поясе и стал наворачивать на себя. Виталий Сергеевич помогал ему.

Болото неохотно отпускало свою жертву. Когда наконец Толю вытащили, дед Трофим и Виталий Сергеевич опустились около него обессиленные.

— Что же это вы, дедушка, такой непоследовательный, — не мог удержаться Толя, злясь на свою неосторожность. — Это же божья кара, а вы меня спасаете, ломаете божьи планы…

— Много ты знаешь о божьих планах… — довольно миролюбиво ответил старик.

Виталий Сергеевич подумал: «Так всегда. Даже люди, которые считают, что несчастье — божья кара, борются против него. В глубине души они все же не соглашаются с жестокостью „всемогущего“.»

Виталий Сергеевич и старик немного отдохнули и помогли Толе счистить грязь с комбинезона.

Постепенно начало темнеть. Тени легли на землю, удлинились, спутались, стали сходиться, будто собирались вместе таинственные существа. Где-то вблизи раздались протяжные хлюпающие вздохи и бульканье. Дед Трофим повернул туда голову и боязливо сказал:

— Слышите? Души монахов стонут…

— Болотный газ, — засмеялся Виталий Сергеевич. — Всего-навсего болотный газ…

Старик сдвинул редкие кустики бровей, собрал глубокие морщины на желтом лбу, подумал: «Молодые всегда отчаянные. И я был таким. Но эти совсем не потому смелые. Много знают…»

Ему стало почему-то обидно. Вот он сколько прожил, а эти только книги читали. А что ж выходит?..

Он сказал озабоченно:

— Придется ночевать здесь. А на рассвете тронемся обратно…

— Куда это обратно? — одновременно спросили Толя и Виталий Сергеевич.

— Домой, — упрямо проговорил старик. — Не пойдете же вы после всего дальше. Видите, все вам супротивится.

Теперь Виталий Сергеевич окончательно убедился в основательности своих подозрений. Старик решил схитрить, поплутать по болоту до тех пор, пока ученым не надоест их затея.

— Слушай, дед Трофим, слушай внимательно и запоминай, — сказал Виталий Сергеевич. — Мы будем хоть десять дней бродить по болоту, а пока не увидим Проклятой долины, назад не вернемся.

Тон, каким это было сказано, произвел впечатление на старика. Он тяжело вздохнул и молвил:

— Да я ничего… В долину так в долину…

А сам подумал: «Их ничем не остановишь. Упорные, черти!» И уже и сам не знал, злится на них или восхищается ими, завидует или хочет помочь. А возможно, было и то, и другое…

Ночь прошла беспокойно. Вокруг звенели комары и мошкара. Правда, они не могли жалить — мешали сетка и мазь, но даже слушать их нарастающий звон было неприятно. Где-то кричала птица, булькал болотный газ… И вдобавок ко всему дед Трофим что-то шептал себе под нос, может быть, молясь, а может быть, кляня на чем свет стоит упрямых ученых, которые и сами идут на гибель, и стариков тащат за собой.

На рассвете они продолжали путь. Теперь лицо деда Трофима словно застыло в одном выражении — оно было угрюмым, неприязненным, как бы говоря: ничего хорошего из этой затеи не выйдет! Зато Виталий Сергеевич был спокоен. Он видел: старик больше не будет обманывать, он ведет их к долине.

Вдруг дед Трофим резко остановился и протянул руку вперед:

— Смотрите!

Ученые увидели вдали странный лес среди болот — сплошную стену, которая обрывалась так же внезапно, как и начиналась. Она была сизой и поблескивала на солнце, как сталь.

— Это там, — сказал старик, и ученые поняли, что он имел в виду.

— Ну, а вы, дед Трофим? Останетесь здесь или пойдете с нами дальше? — спросил Виталий Сергеевич. — Весь грех мы возьмем на себя, вы же действовали не по своей воле.

— Вам даже зачтется, что пытались отговорить нас, — иронически произнес Толя.

Старик зло взглянул на него и потупился. «Они думают, что все знают, что могут и в душу залезть», — подумал он и сказал:

— Делать нечего, придется идти. А то, гляди, сами и не дойдете. Утонете…

Виталий Сергеевич улыбнулся. Толя подошел к старику и положил руку ему на плечо:

— А вы все-таки молодец.

Старик резко двинул плечом, сбрасывая руку, и медленно зашагал вперед.

По мере приближения к зеленой стене стали различимы на ней красные пятна. Вскоре старик и ученые уже пробирались среди невероятно высоких трав. Их верхушки, жесткие и толстые, колыхались перед самыми глазами.

Старик передвигался еще медленней, осторожней, тыча палкой в почву.

Потянулись заросли гигантских кустарников. Они достигали в вышину трех-четырех метров и были похожи на развесистые деревья. То, что издали казалось красными пятнами, на самом деле было скоплением большущих ягод.

— Обратите внимание — ни кустарник, ни ягоды не изменены по форме, только их размеры увеличены во много раз, — сказал Виталий Сергеевич Толе. — Может быть, здесь есть какой-то стимулятор роста, а может быть…

— Если это действие стимулятора, то стимулятора необыкновенной силы! — уже подхватил Толя. — Эх, если бы его найти!

Виталий Сергеевич поспешил, как он называл, «остудить парня ушатом холодной воды». Он сказал нарочно спокойно:

— В науке поспешность нужна прежде всего энтомологам.

Старик прислушивался к их перепалке и удивлялся про себя: «Даже в таком месте рассуждают так, словно гуляют у себя в городе… Может, представляются друг перед другом да передо мной, старым дурнем?» Подумал и ответил себе: «А может, и не представляются?..»

Он прошел еще немного и вскрикнул, закрыв лицо руками. Между зарослями показалось кровавое озеро. Вода в нем была пурпурно-алой, и на ее поверхности появлялись и лопались большие пузыри.

Виталий Сергеевич и Толя обошли старика и направились к озеру. Термометр, погруженный в воду, показал тридцать четыре градуса.

— Очевидно, горячие источники, — высказал догадку Виталий Сергеевич и подумал: «И земля здесь очень теплая. Теплая и влажная. Благоприятная почва для микробов».

Дед Трофим приоткрыл один глаз и увидел, что его спутники живы и невредимы, стоят на самом берегу озера и набирают воду в пробирки. Он несколько осмелел и подошел к ним поближе, но выйти на берег все-таки не решился.

Старик стоял и думал об этих непонятных людях: «Получают хорошие деньги, имеют квартиры в городе, а поехали в такую глушь. Пошли на болото, в Проклятую долину, и рыщут здесь. Что им, жизни не жалко? Наверное, в городе у старшего — жена, дети, а у того, что помоложе, — невеста…» Внезапно он разозлился на себя: «А чего я, старый дурак, с ними пошел? Если бы сказали мне вначале, что пойду, — не поверил бы. А пошел… Жалко их стало. Пропали бы на болоте. И обидно…»

Он не признался себе, почему ему стало обидно. Только сплюнул под ноги и снова стал ругать себя: «Пропадешь здесь, дурень! Истинное слово пропадешь! И поделом тебе. Не ввязывайся!»

3

Через неделю Виталий Сергеевич и Толя уже работали в своей лаборатории. Тайна Проклятой долины постепенно прояснялась.

— Вот откуда у воды красный цвет! — торжествующе воскликнул Виталий Сергеевич, склонившийся над микроскопом.

Толя тоже посмотрел в окуляр и увидел мириады копошащихся червячков и палочек. Это был особый вид микроорганизмов, окрасивший воду продуктами своей жизнедеятельности.

Теперь Виталий Сергеевич невольно заспешил. Догадка зрела в его мозгу и придавала лихорадочность движениям. Толя, привыкший видеть его уравновешенным, делающим иронические замечания, был поражен. Его начальник непохож на самого себя или же наоборот — стал на время самим собой.

А Виталий Сергеевич думал о мире невидимок, творящих живое из неживого и превращающих живое в неживое, разлагающих сложное до простого и создающих из простого сложное.

Этот мир вездесущ. В одном грамме культурной почвы обыкновенно насчитывается от двух до трех миллиардов микробов. Они принимают участие в выращивании садов, пшеницы, кукурузы, они создают соединения, без которых не было бы жизни на Земле. Но они создают и болезни. Самые грозные войны не уносили столько человеческих жизней, как эти крохотные враги. Они сама жизнь, имеющая два обязательных полюса: созидание и разрушение, счастье и горе.

Виталий Сергеевич спешит и волнуется. Он забыл о Толе. Время остановилось. Большая тень шагает по комнате.

Он рассматривает под микроскопом все новые и новые срезы почвы и корней растений. Начинает напевать что-то себе под нос. Будь же ты благословенна, Проклятая долина! Это в тебе, там, где теплые источники создали исключительно благоприятные условия для микроорганизмов, встречаются вот эти милые запятые и палочки — еще неизвестные науке виды почвенных микробов. Они обогащают почву и, образуя колонии в клубнях на корнях растений, помогают усваивать азот, фосфор и другие необходимые вещества.

«Не этим ли объясняется необычный рост трав к кустарников? — думает Виталий Сергеевич и машинально напевает одно слово: — Объясняется, объясняется, объясняется…» Он вспоминает о многих препаратах, созданных из бактерий или из продуктов их деятельности. Внесенные в почву, эти препараты ускоряют рост растений. Таковы азотобактерин, фосфоробактерин и знаменитый гибереллин. В ближайшем будущем можно будет выращивать невиданные урожаи.

И он поет то, что совсем не поется:

— О гибереллин, о гибереллин и азотобак…

Виталий Сергеевич запнулся и подумал, что все это пока одни предположения. Их надо проверить.

«Надо доложить на ученом совете института, — размышляет он. — Пусть подключат к работе и другие лаборатории».

4

День выдался чудесный, и дед Трофим решил отдохнуть в своем саду. Под тяжестью плодов гнулись ветки. В вылинявшем после дождя небе плыли белые пушинки облаков, кое-где на листьях еще блестели изумруды. Вот прожужжала над ухом одинокая пчела, и старик улыбнулся. Он умел радоваться дуновению ветерка, и шепоту листьев, и тихой ласке лучей, и движению своих мускулов. Он был частью всего этого, и радость природы была его радостью. Отчего-то ему вспомнились ученые, и он подумал, что они, наверно, не умеют так искренне радоваться лучам, что они обязательно должны сначала узнать, как они устроены. Но лишь только он вспомнил о них, в нем проснулось беспокойство. Почему же он им завидовал? Что они имели такое, чего не имел он? Почему он не может думать так, как раньше? Почему, когда бабка говорит «бог покарает», он улыбается уголками губ, подражая тому ученому?

Детская мягкая ручонка обнимает его за шею. Это Наташа, внучка… Он не оборачивается, делает вид, что задремал. Пусть потормошит. И ей забава, и ему приятно.

— Дедусь, посмотри! — кричит Наташа, и он чувствует на лице что-то шершавое. Открывает глаза — газета.

— Посмотри, деда, это ж те самые, которых ты водил на болото!

Старик берет газету. С портретов на него смотрят знакомые лица. А ниже большой заголовок: «Выдающееся открытие».

Водя пальцем по строчкам и пришептывая, дед Трофим начинает читать. В статье написано, что советскими учеными в долине среди болот найден новый вид микроба, который своей жизнедеятельностью значительно ускоряет рост растений. Используя этот микроб, ученые создали бактериальное удобрение. Например, кукуруза, выращенная с помощью этого удобрения, достигает в высоту восьми-десяти метров, а гигантские кочаны ее весят по четыре-шесть килограммов.

— Восемь-десять метров в вышину, четыре-шесть килограммов, — шепчет дед Трофим с восторгом и нараспев, будто читает сказку.

«Долго существовала легенда о божьей каре в Проклятой долине, — читал дед Трофим. — Но вот пришли ученые — и тайна раскрыта. Проклятую долину можно теперь по праву назвать Долиной плодородия».

В одном месте палец деда остановился и задрожал. Тут приводился рассказ ученого о том, как они пробирались в Проклятую долину.

«…Хочется сказать большое спасибо доброму и смелому человеку, который, несмотря на свое суеверие, повел нас по болоту и спас жизнь одному из нас. Мы не знаем даже его фамилии. Известно только, что в селе все его называют дедом Трофимом».

— Добрый и смелый… Несмотря на суеверие, — повторяет про себя старик. А перед его глазами вырастает зеленый кукурузный лес с огромными кочанами и золотые пшеничные колосья с гигантскими зернами. Они звенят восторженно и нежно. И старику кажется, что он и тогда не боялся никакого божьего наказания, а бесстрашно вел ученых по узким тропам. Он мотает головой, прогоняя какие-то воспоминания, и снова шепчет:

— Добрый и смелый…

 

Возвращение олимпийца

Может быть, почудилось? Но диктор повторил:

— Вместо Владимира Бредько на беговую дорожку выйдет неоднократный чемпион Европы Всеволод Левицкий.

Совпадение имени, фамилии и почетного звания?

В напряженных глазах Дрю Карлсона появилась легкая резь, и он на миг закрыл их. Надо взять себя в руки: волнение перед дальней дистанцией — плохой помощник.

На стартовой дорожке появился высокий, чуть сутуловатый человек. Он остановился неподалеку. Дрю пристально посмотрел на него.

Да, он все такой же, как и два года назад в Риме. Смуглая гладкая кожа, румянец, выпуклая неширокая грудь чуть вздымается в такт дыханию. Точно такой же, а должен быть совсем другим…

«Спокойствие!» — приказал себе Дрю, пытаясь остановить нахлынувшие мысли. Ему удалось это всего на несколько секунд. А затем знакомым движением русский стайер поднял руку ко лбу, и у Дрю в голове словно закрутилась кинолента. Быстро-быстро понеслись кадры воспоминаний…

…Рим. Стайеру Левицкому вручают золотую медаль, а Дрю, занявший лишь восьмое место, с плохо скрытой завистью наблюдает за ним.

…Едкий горячий дым вползает в глаза, рот, нос. Когда огонь доберется до кормы, вспыхнет нефть.

— В первом отсеке незастрахованный груз! — истошно вопит капитан. — Пять тысяч долларов премии тому, кто спасет его!

Матросы бросаются к первому отсеку. Гейнц сбивает с ног Дрю, прорывается первым. Дрю встает и бежит за ним. Пять тысяч — можно будет помочь матери…

Гейнц тащит большущий ящик. Что в нем — никто не знает, кроме капитана. И кому какое дело! Пять тысяч — это главное.

Дрю хватает второй ящик. Его пробуют оттолкнуть, но помогают огонь и дым. Противники не выдерживают, поспешно выбираются на палубу. Дрю тоже приходится трудно. Выручает спортивная закалка. Он вытаскивает ящик на палубу, но до шлюпок еще далеко.

Выскочивший из рубки радист орет во все горло:

— Держись, ребята! Русские китобои идут на помощь!

Огонь и дым, красное и черное постепенно вытесняют все другие цвета.

Три шлюпки причаливают к судну, и на палубе появляются русские матросы.

— Пять тысяч долларов тому, кто спасет груз! — кричит им капитан.

Они словно не слышат его. Бросаются к матросам. В это время с левого борта раздается первый взрыв. Столб огня, ровный, как свеча, вонзается в небо, затем разрастается в клокочущую черно-багровую тучу.

— Нефть! — слышен вопль, и невозможно узнать, кто это кричит.

Нечем дышать. Дрю обеими руками рвет ворот и падает на палубу.

Его кто-то подхватывает. Дрю открывает глаза. «Всеволод Левицкий!» — вдруг вспоминает он.

Русский чемпион тащит его сквозь огонь. Затем Дрю видит горящий обломок мачты и теряет сознание…

Очнувшись в приморской клинике на второй день, он узнает, что отделался сравнительно легко: ожог второй степени и перелом руки. У его спасителя дела безнадежны. Левицкого придавило обломком мачты, раздробило ребра. Пришлось удалить правое легкое и половину левого. Врач сказал:

— Вряд ли выживет…

Перед уходом из клиники Дрю удалось пробраться в палату русского. Он увидел лицо, словно вылепленное из желтой и синей глины. На простыне безвольно лежала прозрачная рука.

Спелые апельсины тяжело шлепнулись на пол из кулька и покатились в разные стороны…

Прошло два года.

Чтобы полностью восстановить здоровье и силы, Дрю понадобилось немало денег. И тут подвернулся необычный тренер доктор Лунквист со своей экспериментальной программой.

— Я бы взялся тренировать вас, — предложил он. — В случае удачи вы бы хорошо заработали.

— Но вы же врач, а не тренер, — возразил Дрю.

— Я спортивный врач. И потом, это не ваше дело. Согласны вы поступить в мое распоряжение на несколько месяцев? Я вам заплачу. Вот контракт, посмотрите.

Ничего не скажешь, контракт был составлен так, что Дрю по сути становился собственностью тренера. Зато плата была высокой.

Моряк вспомнил длинные очереди безработных, кивнул головой: согласен.

Лунквист привел Дрю в свою домашнюю лабораторию. Вся она разместилась в двух небольших комнатах. Почти половину первой занимал операционный стол с вращающейся доской. К нему подходили провода.

Ни слова не говоря, Лунквист подошел к виварию, взял оттуда черепаху и поставил на стол. Потом нажал кнопку.

Прошло несколько секунд, и вдруг черепаха быстро запрыгала по столу, описывая круги.

Лунквист посмотрел на моряка. Тот стоял с невозмутимым лицом. «Цирковые фокусы», — думал Дрю.

— Итак, вы будете моим подопытным кроликом, — сказал Лунквист.

Дрю поморщился, и тренер добавил:

— Кроликом, который должен стать гепардом.

Из другой комнаты выбежала белокурая худенькая женщина лет тридцати. У нее были острые детские плечи, тонкая шея и доверчивые глаза.

— Знакомьтесь, — сказал Лунквист. — Это моя жена и помощница Люси, а это морской кролик, отзывающийся на имя Дрю.

Моряку не особенно понравился такой «титул», но он ничего не сказал. На миг задержал в своей руке тоненькую холодноватую ладошку Люси.

Тренировки начались через несколько дней. Лунквист и Люси уложили Дрю на вращающийся стол. К его рукам, ногам, груди подвели провода с присосками. Лунквист пристально посмотрел на моряка и сказал:

— Тебя не должна угнетать мысль, что ты служишь подопытным кроликом, мой мальчик. Кролики, морские свинки, собаки принесли человечеству гораздо больше пользы, чем многие люди, бесполезно растратившие жизнь. В конце концов все мы только подопытные кролики, и цель опытов нам неведома. Так что ты еще в лучшем положении, Дрю. Сознание этого пусть никогда не покидает тебя.

Моряк кивал головой: Лунквист умеет мягко стелить.

Лунквист подал знак Люси, и она включила рубильник. Дрю почувствовал, как десятки иголок начали осторожно покалывать его в тех местах, куда подходили провода. Это было не больно, слегка раздражало. Лунквист спрашивал моряка о самочувствии и медленно вращал ручку настройки. Уколы больше не ощущались, приятная истома разлилась по телу. Он стал как бы погружаться в сон. Но вот состояние резко изменилось. Нечем стало дышать. Капли пота выступили на лбу. Дрю приподнялся на столе, сдерживая стон.

Лунквист что-то переключал на щитке, и Дрю почувствовал облегчение. Он видел над собой холодные изучающие глаза. Лунквист сказал:

— Тебе сейчас пришлось трудно. Но не думай, что я варвар, садист. Для моих опытов нельзя использовать собак или обезьян, потому что стимуляторы, с которыми я экспериментирую, близки к сигналам мозга, а шифр сигналов человеческого мозга несколько отличается от обезьяньего и собачьего. И мне очень жаль, что приходится использовать тебя, а не обезьяну.

— К тому же обезьяна и стоила бы дешевле, — согласился Дрю.

Лунквист едва заметно улыбнулся, сказал:

— Сегодня опыты закончены. Можешь идти.

Люси помогла Дрю встать со стола:

— Обопритесь на мое плечо.

Ему стало смешно — на ее плечо! Женщина-ребенок трогала его своей доверчивостью. Уже подойдя к двери, он услышал приглушенный голос доктора Лунквиста:

— Теперь твоя очередь, Люси.

Дрю показалось, что ему обожгли сердце. Он остановился, повернулся к врачу-тренеру и к Люси, которая уже направилась к столу.

— Слушайте, вы, изверг, — угрожающе сказал он Лунквисту, — можете делать со мной все, что угодно, но ее вы не тронете. Или…

Лицо маленькой женщины преобразилось. Между бровями через весь невысокий лоб пролегла морщина.

— Это не ваше дело, Дрю, — решительно произнесла Люси. — Идите.

Всю дорогу до своего отеля Дрю думал о том, что и жену свою этот врач-тренер подвергает опасности. Ради чего же он работает? Ради денег, ради славы? Кто такой Лунквист — фанатик, маньяк?

Ночью ему снилась Люси…

В лабораторию Дрю пришел раньше обычного часа. Дверь оказалась незапертой. У Дрю появилось недоброе предчувствие. Он тихо прошел по коридору, слегка приоткрыл дверь в комнату.

То, что он увидел, было неожиданным и заставило его застыть на месте.

На столе в паутине проводов лежал сам Лунквист. На его лбу и висках обильно выступили капли пота. Пальцы руки так сжались в кулак, что посинели.

— Включай М-3, - сказал Лунквист.

Дрю услышал голос Люси:

— Но это очень опасно, родной. Попробуем лучше на Дрю.

— Включай! — нетерпеливо приказывал Лунквист. — Если с Карлсоном что-то случится, я не заработаю денег и мы не сможем продолжать опыты.

«Продолжать опыты! — подумал Дрю. — Вот оно что, вот для чего ему деньги. Он, как видно, не такой уж плохой. Если бы у него были деньги для этих самых опытов, он мог бы позволить себе быть добрым или даже наивным, как его жена…»

Лунквист повернул голову, увидел моряка. Подал знак Люси.

— Входи, — пригласил Лунквист. — Я освобождаю тебе место.

Дрю молча приготовился, лег на стол. Люси присоединила провода. Лунквист вел себя так, как будто ничего не случилось. И Дрю не выдержал:

— Зачем это вам?

Лунквист понял, о чем идет речь:

— По контракту я не обязан отвечать на твои вопросы. Но я ничего не хочу скрывать от тебя. Знаю: ты умный парень, поймешь, что цель моих опытов великая цель. И ты вместе со мной служишь ей. Слушай же внимательно и постарайся запомнить то, что я сейчас скажу. Все в нашем бренном мире колеблется. Колеблются горы и долины, наши сердца, каждая молекула нашего тела. От того, как колеблются молекулы, зависят основные свойства ткани, органа, организма. Когда мы научимся управлять колебаниями молекул, мы научимся управлять своим телом и его жизнью. Сегодня в моих слабых руках уже есть орудие, с помощью которого я могу усиливать и тормозить колебания молекул живых клеток. Это орудие — электромагнитные импульсы.

Лунквист посмотрел на своего «кролика», и Дрю кивнул головой. Он тогда еще не все понимал в рассказе Лунквиста, но ему было забавно наблюдать, с каким волнением этот холодный, жестокий человек излагает свою программу. Что ж, у каждого свои заблуждения. Хорошо, если они способны волновать.

— С помощью таких импульсов наш мозг управляет организмом. Когда ты думаешь о предстоящей опасности, твои мышцы непроизвольно напрягаются, а чувства обостряются. Почему? Общеизвестно, что мозг мобилизует железы внутренней секреции, они выбрасывают в кровь адреналин и другие вещества, приводят организм в состояние повышенной готовности. Но это только часть картины. В организме есть несколько систем защиты. Вместе с мобилизацией желез мозг посылает по другому пути сигналы группам клеток, которые я называю «резонаторами», усиливает колебания их молекул, создает дополнительные потоки электронов, дополнительную энергию. Эти сигналы и сложны, и просты, как знаки алфавита. Но они могут оказать самое разнообразное действие, в зависимости от их комбинаций с другими сигналами и от того, куда посланы, в какое время. Если знать этот алфавит, код сигналов мозга, и научиться посылать их, они послужат стимуляторами — усилят или затормозят работу органов, изменят их режим, откроют резервные запасы. Возможности тут неограниченные. Но мы находимся лишь в начале пути… Я надеюсь, ты кое-что понял, Дрю. Остальное поймешь позже… на себе…

И Дрю действительно позже понял, вернее, ощутил все то, о чем говорил этот непонятный, рассудительный и хитрый человек, у которого, однако, была великая страсть к науке. Он ощутил это, когда корчился в судорогах на манипуляционном столе, опутанный проводами. В зависимости от того, куда Лунквист присоединял провода и какие импульсы посылал, у Дрю то наступало удушье и судороги, то выступал обильный пот, то, наоборот, он чувствовал небывалый подъем сил и волчий аппетит. Иногда он приобретал способность чувствовать тончайшие запахи или улавливать малейший шорох.

Действие одной из групп стимуляторов Лунквист решил проверить на соревнованиях.

…Дрю слышит команду и занимает свое место на старте рядом с русским. Искоса внимательно рассматривает его.

Может быть, тогда в палате у Дрю была галлюцинация? Но в таком случае и газеты врали: «…ампутированы правое легкое и половина левого…»

«Безногий русский летчик мог танцевать и водить самолет, — вспоминает Дрю и думает: — Искусственные легкие?»

Нет, они применялись при операциях, но их пока не пересаживают на всю жизнь.

Дрю услышал выстрел из спортивного пистолета, и ноги автоматически начали бег. Он плохо стартовал, но впереди — шесть миль.

Волнение становилось приглушенней, тупее. Маячила белая майка того, кто шел под именем Левицкого.

«Русские способны на чудеса, но человек с половиной легкого никогда не станет стайером».

Дрю чувствовал мышцы ног. Они работали в привычном ритме. И в такт ритму дыхание наконец установилось, стало спокойнее и глубже. Один вдох на семь сокращений мышцы, один выдох — на пять.

Кислорода достаточно, запасы гликогена в печени благодаря стимуляторам очень велики. «Ты побежишь с таким же зарядом в печени, как гепард, — говорил Лунквист. — Ты — мое ружье, мальчик, и ты не должен промазать. Чем больше гликогена сгорит, тем больше электричества получат мышцы». Дрю улыбается… А воля к победе? Лунквист утверждал, что есть и стимуляторы воли…

Интересно, когда начнет уставать тот, в белой майке, которому присвоили чужое имя? Зачем русским понадобился этот трюк?

Дрю безуспешно старается избавиться от мыслей о Левицком, от волнующих сомнений. Их не должно быть: человеку с половиной легкого никогда не стать стайером. Нет никакой загадки, впереди — подставное лицо, двойник.

Но и бег этого двойника — бег золотого олимпийца. Тот же широкий, непринужденный шаг, те же движения плеч.

Дрю почему-то вспомнил фамилию безногого русского летчика и больше не мог отделаться от нее. «Бред! — ругал он себя. — Может быть безногий летчик, но стайер без полутора легкого невозможен». Он уже почти уверился в этом, но тут Левицкий на бегу оглянулся и подбадривающе улыбнулся своим соперникам. «Совсем такой же, как тогда…»

Дрю пытался сосредоточиться, но мысль бежала по кругу, как лошадь на привязи, и опять возвращалась к исходному.

Его обогнала синяя майка, затем две желтых, зеленая…

«Гликоген не окислится без кислорода, а кислород несет дыхание, — подумал он словами Лунквиста. — Волнение расстраивает дыхание».

До финиша оставалось немногим больше мили. Дрю понял, что ритм дыхания уже не восстановится. «А воля? — мысленно закричал он себе. — Кроме гликогена, кислорода, электричества, есть еще воля, черт бы меня побрал!»

Он сделал рывок — и окончательно потерял ритм. Все равно! Вперед! Ему не хватало воздуха, как тогда, на пожаре. Но он мысленно толкал свои мышцы. И они все же подчинялись. Он настиг зеленую майку… Он делал невозможное. Но три майки — впереди. Еще рывок. Дыхание на пределе. Легкие вот-вот разорвутся. Сердце стучит молотом.

Дрю обогнал еще одного. Но больше уже ничего не мог сделать.

Обида и злость! Ненависть! Негодный трюк! Он разоблачит! Финиш…

Дрю пришел третьим. Лунквист будет недоволен. Ну и пусть!

Дрю не чувствовал усталости. Газеты получат сенсацию. Да еще какую!

Он направляется к судейскому столику. Очевидно, тот, настоящий Левицкий, знал, что под его именем выступит другой, и дал согласие. Но зачем понадобился этот трюк?

Дрю не находил ответа. Ничего, репортеры разберутся. О, они ухватятся за сенсацию, особенно вон тот, толстый, пыхтящий трубкой! Они разнюхают все, приведут все подробности.

Дрю тоже вспомнил — подробности. Черное и красное, запах гари, пылающий обломок мачты… Он остановился, со злостью плюнул себе под ноги и повернул назад, втянув голову в плечи, как побитый пес. Усталость навалилась сразу, словно все время выжидала подходящего момента.

Он увидел того, кто прикрывался чужой фамилией. Рядом с ним стояли еще двое. Подошел к Левицкому:

— Мне необходимо с вами поговорить. Сейчас же…

Тот послушно отошел с Дрю в сторону.

Дрю взглянул русскому в глаза — любопытные, выжидающие. Где-то в зрачках колебались темные облака. Дрю спросил:

— Помните меня?

И прежде чем тот успел отрицательно покачать головой, напомнил:

— Рим, пожар на танкере.

Лицо русского напряглось, затем посветлело, устремилось навстречу Дрю:

— Вы?

— А легкие? — спросил Дрю, уже не веря в свои подозрения и уверовав в чудо медицины. — Искусственные легкие, да? Или пересаженные?

— Нет, не чужие и не искусственные, мои, — как-то колеблясь, сказал Левицкий. — Врачи называют это регенерацией — восстановлением… Это похоже на то, как у ящерицы отрастает хвост… Профессор Косоркин говорил, что напрасно думают, будто на регенерацию способны в основном низшие животные. Даже мы с вами способны на то же, что и ящерица…

Левицкий немного помолчал.

— Я не все запомнил. Но основное понял. Профессору удалось открыть, что электромагнитные импульсы с определенным ритмом и мощностью могут менять колебания молекул, резко усиливать защитные свойства определенного органа или участка ткани, в том числе и их способность к восстановлению. Он и его помощники проложили провод к остатку моего левого легкого и посылали такие импульсы. А когда левое легкое полностью восстановилось, они отделили от него кусочек, пересадили на место правого легкого и снова посылали импульсы. Пожалуй, это все, что я могу сказать…

— Кажется, я понимаю, — сказал Дрю, думая о стимуляторах. — Ну и дурака я свалял. Простите меня, я подозревал, что вы продали свое имя и звание. Трюк с именем…

— Трюк? Какой может быть трюк? — спросил русский, и по его лицу было видно, что он ничего не понимает.

Дрю не ответил. Он вспомнил, как поправлялся сам, о контракте с Лунквистом и медленно проговорил:

— Вы ведь простой моряк. Или, может быть, контракт… Я хочу сказать, что такая операция наверняка стоит уйму денег…

Левицкий с недоумением уставился на него.

Над их головами по небу плыли темные облака…

 

Электронный судья

Маленький беспокойный человек с выразительным лицом — Брайтон Мэйн был непохож на всех остальных, чьи лица неподвижны и словно присыпаны пылью, как части старых ржавых машин. (Кажется, что, когда они улыбнутся, раздастся визг и скрежет).

В его теплых серых глазах всегда мерцал вопрос, десятки вопросов, делающих детей взрослыми и придающие взрослым детскую чистоту и непосредственность.

Мне очень хотелось верить ему, несмотря ни на что. Но факты были против него — стена неумолимых фактов.

Как признался один из членов тайной организации, именно этому человеку было поручено убить банкира и спасти его конкурентов от разорения. В назначенный день в 22 часа 42 минуты — это с запозданием установила полиция — он проник в спальню жертвы и оставался там около девяти минут. В 23 часа секретарь банкира Энгортис пришел к шефу, чтобы показать телеграмму с биржи, в которой было несколько фамилий и две цифры. Телеграмма (ее приложили к делу в качестве вещественного доказательства) означала, что акции конкурентов неудержимо падают. А в числе конкурентов были и члены организации, пославшей Брайтона Мэйна на убийство.

Энгортис подошел к кровати банкира и тихо сказал:

— Пришло сообщение, которого вы ждали.

Он произнес эту фразу несколько раз, все повышая голос, а хозяин лежал неподвижно, лицом к стене, натянув одеяло так, что виднелись только волосы на макушке.

Когда Энгортис решился слегка дернуть за одеяло, он увидел, что голова банкира почти отделена от туловища.

Секретарь закричал, уронил телеграмму на пол и выбежал из спальни, сзывая людей.

На суде Брайтон Мэйн отрицал обвинение в убийстве.

— Я шел с намерением убить его, — говорил он тихо. — Но в этот день моему больному отцу стало лучше. Это было почти чудо, почти воскрешение из мертвых. И когда я взглянул на того, кого должен был убить, он напомнил мне чем-то отца. Возраст, желтая кожа, мешки под глазами. Не знаю, что еще, но в эту минуту он был похож на него… Я вышел из спальни. У выхода из дома меня задержали. То, что я говорю, наверное, кажется неубедительным. Но это так…

Его полные губы дрожали. Ему было страшно. Он предвидел приговор суда.

Я наблюдал за присяжными. Только одного из них я знал. Это был знаменитый конструктор электронных машин, однажды приезжавший в Москву. Он несколько раз зевнул и отчужденно посмотрел на подсудимого. Конструктор долго жил в нужде, прежде чем «выбился в люди». Каждое его изобретение оценивалось владельцами фирм только по выгоде, которую оно могло принести. Проникновение в природу, изучение непознанного сами по себе ничего не стоили. Когда изобретатель не мог доказать прибыльности своих изобретений, их не покупали. И постепенно он сам привык оценивать свои открытия прежде, чем о них говорить. Он решил испытать свою новую электронную машину на этом процессе. Во что же он мог оценить настроение подсудимого?

Рядом с ним другой присяжный время от времени что-то записывал в блокнот. Наверно, какой-нибудь мелкий биржевой или банковский клерк. Он тоже знает, что такие вещи, как любовь к отцу или настроение, в деловом мире неуместны. Как видно, он впервые приглашен присяжным и гордится этим. Слушает напряженно, длинный острый нос словно собирается клюнуть подсудимого, между тонкими губами иногда появляется кончик розового языка — от излишнего усердия.

Конечно, суд признал Брайтона Мэйна виновным. Все говорило о том, что он убийца. Факты были против него. А он ссылался только на настроение и любовь к отцу. Как мало это значило для присяжных! Разве могли они поверить, что настроение бывает сильнее расчета, а любовь к отцу оказывается весомей выгоды?

Прошение Брайтона Мэйна о помиловании на имя президента было отклонено.

И тогда Мэйн с помощью влиятельного адвоката добился последнего суда. Его дело решит машина ЭС — электронный судья.

…В конце огромного полукруглого зала мигают индикаторные лампы. Ложа для журналистов переполнена. Я чувствую острые локти соседей. Хорошо еще, что мне, как иностранцу, предоставили одно из лучших мест.

Присяжные и судья приглашены в качестве гостей. Клерк вертится и поглядывает по сторонам, особенно часто в сторону телевизионной камеры. Знакомые и родственники видят его на экране.

В большую электронную машину введены показания свидетелей, обвиняемого, данные о человеке вообще и о подсудимом в частности. В этом мире наживы, где люди превращены в колесики машины, они обращаются к машине, как к идеалу справедливости.

Что она может решить? Правда, в нее заложены данные о человеке — о его потребностях, о различных наклонностях и пороках. Но Брайтон Мэйн взывает к сложным чувствам — просит учесть его настроение в то время.

Может ли электронная машина больше знать об этом, чем сами люди?

Мигают индикаторные лампы. Машина вычисляет, перебирая все варианты. Сравнивает с тем, что заложено в ее памяти. Я смотрю на людей в зале. Сине-белый свет придает их лицам мертвенный металлический блеск. Кому нужен этот фарс?

Какие-то люди суетятся у машины. Это ее штат — инженеры и техники. Среди них конструктор, тот самый, что недавно был присяжным. Он больше не зевает, внимательно следит за лентой, выползающей из машины.

— ЭС просит дополнительных сведений! — торжественно объявляет комментатор. — Ему необходимы фотографии отца обвиняемого и фотография убитого для сравнения.

Проходит еще несколько минут, и тот же комментатор произносит нечто удивительное:

— Электронному судье понадобилась грамматика испанского языка.

Некоторые гости улыбаются. Другие переговариваются. Ко мне наклоняется один из журналистов:

— ЭС сошел с ума!

Я молчу. Если люди отдали одного из себе подобных на суд электронной машины, они не должны ничему удивляться.

Внезапно вспыхивает сигнальная лампа. ЭС решил. У человека, который принимает ленту, дрожат руки.

Комментатор говорит:

— ЭС сравнил фотографии. В лицах есть сходство, если второе фото рассматривать в полутемноте, а как раз такое освещение было в спальне. Учитывая данные о подсудимом, ЭС оценил его любовь к отцу и власть настроения довольно большим числом.

Журналист, сидящий рядом со мной, иронически цедит сквозь зубы:

— Этот электронный судья начинен психологией древнего времени, когда всякие «движения души» еще имели место даже в делах.

Комментатор продолжает:

— ЭС делает вывод — Брайтон Мэйн не убивал банкира.

В зале звучит нервный смех. Кто-то громко спрашивает:

— Может быть, банкир не убит и это всем только показалось?

Присяжные возмущаются, размахивают руками. Сейчас они особенно похожи на примитивных роботов. Возможно, они уже давно забыли о том, что homo sapiens — это не марка машины и что в длинном ряду странных существ под таким названием было много совершавших «нелогичные» поступки, вроде Ромео, полюбившего Джульетту не за богатство ее отца, или Отелло, убившего Дездемону не за то, что она растрачивала его капитал.

Комментатор остается серьезным. Он говорит:

— ЭС назвал убийцу. Имена конкурентов в телеграмме, пришедшей на биржу, нужно было читать не по-английски, а по-испански. Маклер, отправлявший ее из Бразилии, писал на испанском языке.

В зале движение. Какой-то человек пробирается к выходу. Его останавливает голос комментатора:

— Если прочесть телеграмму по-испански, то одна из фамилий звучит так Энгортис. Человек, находившийся накануне разорения, родной брат секретаря банкира. Помочь ему могла только смерть противника.

Человек, пробирающийся к выходу, делает несколько быстрых движений. Его задерживают двое в штатском. Я вижу, как он пытается вырваться из их рук, вижу его серое растерянное лицо. Это — Энгортис, секретарь банкира.

Зал гудит.

Большинство индикаторных ламп гаснет. Тощий поэт деревянным голосом читает экспромт — славословие электронной машине:

Я пробираюсь к выходу. Признаться, я тоже с благодарностью и надеждой думаю о машине. Но не об ЭС, а о стальной реактивной птице, которая увезет меня на Родину. Я спешу на аэродром…

 

Свидание

1

…На экране земного звездолета появилось лицо молодой женщины. Она приветливо улыбнулась, и Илье, самому молодому из космонавтов, показалось, что он уже где-то видел ее. Но где же? Когда?

Взгляд женщины остановился на Илье, их глаза встретились. У юноши перехватило дыхание. Несомненно, он уже видел это лицо…

Но ведь это полнейший абсурд. Он мог встречать кого угодно, но только не ее, не Анто — женщину из антимира.

Илья помнит, какие разноречивые чувства взволновали их всех, когда корабль внезапно начал резко терять скорость и после сорока томительных часов они впервые увидели на экране позывные встречного корабля.

Звездолет из антимира! Что могло быть удивительней этой встречи!

На некоторое время земляне даже забыли о положении, в котором находился их корабль. Его захватили и сковали защитные силовые поля звездолета из антимира. Хорошо еще, что автоматически включилось собственное защитное магнитное поле. Но теперь корабли не могут разойтись. Взаимодействие полей таково, что двигатели бессильны.

А выключить свои силовые поля космонавты из антимира не могут. Произойдет взрыв, аннигиляция, и они вместе со своим кораблем превратятся в энергию, в свет.

Корабли продолжали терять скорость. Направленные волны антивещества, преобразуясь в приборах и силовых кольцах, доходили до приемников и электронных переводчиков земного корабля. Так появилось это лицо на экране, эта женщина, которая кажется Илье знакомой…

Она переводит взгляд на других астронавтов, потом — опять на Илью. Ее брови удивленно приподнимаются, затем хмурятся, от чего на лбу собираются морщинки, словно рябь на взморье. Как видно, она тоже припоминает… И тоже не может вспомнить…

— На вашем языке наша родина называется Планетой Недовольных, — говорит Анто, женщина из антимира. — Мы всегда недовольны тем, чего достигли сегодня. Мы всегда ищем.

Ее взгляд снова встретился с взглядом Ильи, и юноше показалось, что она говорит: «И я всегда искала…»

Он смутно слышит, как она рассказывает о своем мире, об истории Планеты Недовольных, об ученых и открытиях, о движениях народных масс. Он смотрит в ее глаза, наблюдает, как шевелятся губы. Ему кажется, что они находятся совсем близко, и он ощущает их теплоту.

Он мечтает и слышит только отдельные фразы из того, что она говорит:

— …Один мир видит человек, стоя на равнине. Горизонт близок и четок, и путнику кажется все ясным и законченным. Вот там — озеро, а там начинаются горы. Но вот он взбирается на холм, и горизонт раздвигается. То, что казалось озером, оказывается истоком реки, то, что казалось горами, — рощей. Человек восходит по петляющим тропам на крутую гору. Он видит, что река впадает в море, что роща — это опушка леса. Морская гладь протянулась на горизонте, но человек уже больше верит своему уму, чем зрению. Он знает, что там, далеко, куда он не может заглянуть, новый, неведомый берег, леса, горы, люди. И, приобретая новую крупицу знания, он сразу же сомневается в ней, ищет подтверждения и опровержения. И в этом его сила. Он может идти все дальше и дальше по тропе познания.

Илья смотрит на нее восторженными глазами. Она кажется ему такой умной и смелой. И эти вздрагивающие яркие губы… Он опять пропускает мимо ушей ее рассказ. Он слышит лишь то, что относится к его мечтам:

— …У нас на родине есть Статуи любви и Музеи любви. И в Музеях на стенах записаны имена тех, чья любовь была великой и чистой. У нас есть Обычай любви. Те, кто соединяет свои жизни, должны оставить память об этом: создать что-то прекрасное, сделать новый шаг в познании природы, открыть неизвестную планету, спасти жизнь человеку…

«И у нас, на Земле, есть теперь такие же Музеи и Обычаи, — думает Илья, изумленно радуясь совпадению. — И в одном из Музеев записаны имена моего отца и матери, которые дали миру Дар любви — новый фотонный двигатель. Раньше люди совершали свадебные путешествия. Только поэты и художники в память о своей любви создавали великие произведения. А теперь так поступают все земляне».

Губы Ильи беззвучно шевелились. Глаза неотрывно смотрели на лицо Анто. Он еще никого не любил, но, как часто бывает в жизни, создал образ любимой в своем воображении. В нем слились черты героинь книг и черты знакомых девушек.

Он ждал ее на улицах Ленинграда, в институтских залах, на морском берегу. А она встретилась в космосе. И воображение наделило ее недостающими чертами.

Капитан звездолета бросает взгляд на взволнованное лицо Ильи. Что творится с юношей? Растревожил его рассказ об истории Планеты Недовольных или…

Сияющие глаза юноши и Анто видит командир. Он — опытный и мудрый человек — знает, что для любви нет границ. Даже рубеж мира и антимира для нее не преграда. Но что может ожидать этих влюбленных? Они никогда не смогут встретиться. Анто не сможет войти в мир, Илья — в антимир. Одно прикосновение повлечет взрыв, превращение вещества в свет. Любовь без надежды на встречу…

Капитан вздыхает. Есть и такая любовь. Несмотря ни на что, она тоже бывает прекрасной…

Илья и Анто смотрят друг на друга. Они забыли о всех остальных. Время остановилось для них.

«Что сказать тебе, любимая? — думает Илья. — Я рад, что ты живешь и что мы увиделись». — «Почему ты так неотрывно смотришь на меня, незнакомец? — думает Анто. — И почему я так волнуюсь? Все равно мы никогда не сможем встретиться…»

— Передача окончена, — строго звучит голос отца Анто. — Следующая через восемь часов по вашему времени.

Изображение женского лица постепенно меркнет на экране. И тогда Илья встает в полный рост и говорит громко:

— Я тебя люблю, Анто!

Космонавты слушают эти старые слова и смотрят на Илью с уважением и состраданием…

2

Через восемь часов экран оживает. Вместо лица Анто — суровое лицо ее отца. Он говорит:

— Притяжение полей настолько велико, что наши корабли не могут отойти друг от друга. Есть только один выход…

На экране появляется схема силовых полей. Вспыхивает яркое пятно.

— Точно в этом месте нужно произвести взрыв, — продолжает отец Анто. Предварительно включить двигатели на полную мощность. Выдержат ли ваши организмы такую перегрузку?

— Если нет другого выхода, мы пойдем на это, — отвечает капитан земного звездолета.

— А сейчас мы бы хотели послушать историю Земли, — просит отец Анто. На мгновение его взгляд останавливается на Илье, и он тихо говорит:

— Это напрасная любовь…

«Настоящая любовь не бывает напрасной», — мысленно отвечает ему Илья, не подозревая, что на этот раз безрассудная юность оказалась мудрее старости.

— Расскажи о Земле, Илья, — предлагает капитан.

Илья подходит ближе к экрану, к самому пульту. Он поворачивает рукоятку и видит помещение чужого корабля и Анто. Она смотрит на него, и вот он уже в ее зрачках…

«А вы говорили, что нам не встретиться», — мелькает мысль у Ильи, и его голос становится глухим от волнения.

Он рассказывает историю Земли, называет сухие цифры, и на экране вспыхивают формулы и схемы, изображения животных и растений. А в зрачках Ильи — только Анто…

3

Оказалось, что пушки не могут действовать в силовых полях. Тогда одновременно выстрелили катапульты с обоих кораблей. Два ядра — из вещества и антивещества, — заключенные в собственные силовые поля, понеслись навстречу друг другу. В определенной точке их поля должны были автоматически выключиться. Тогда последует взрыв, и масса ядер полностью перейдет в энергию, достаточную для первичного толчка.

Но оказалось, что в нужном участке силовых полей бушует магнитная буря. Ее линии искривили полет ядер, и они вернулись к кораблям, из которых были выпущены.

— Больше ничего нельзя сделать, — сказал с экрана отец Анто.

Это подтвердили электронные устройства и расчеты других астронавтов. И тогда люди представили себе голодную смерть в космосе и впервые испугались расстояний.

Наступила гнетущая тишина, когда мысль подобна птице в клетке. Лишь Илья и Анто сидели у экранов, смотрели в глаза друг другу и о чем-то говорили.

На плечо капитана легла рука юноши.

— Чего тебе? — спросил капитан.

— Вокруг ракет-скафандров можно создать силовые поля, не так ли? — спросил Илья.

— Можно, — ответил капитан, думая о другом.

— У них тоже есть такие скафандры, — сказал Илья.

— Ну, и что же?

— А то, что не смогли сделать ядра, смогут сделать два человека в скафандрах.

— Что сделать? — одновременно произнесли несколько человек.

— Пробиться в определенную точку и вызвать взрыв, — спокойно ответил Илья.

Теперь все космонавты смотрели на него. Они отметили — каждый про себя, — как он повзрослел.

— Ты хочешь сказать… — начал капитан.

— Я хочу сказать, что мы исполним Обычай любви. Разве мы не имеем на это права?

Стало тихо. И все услышали, как неумолимо тикают часы на руке Ильи…

4

Они медленно выплыли из люков в ракетах-скафандрах и включили двигатели. На экранах они казались маленькими серебряными точками, ползущими одна к другой по извилистым ходам невидимого лабиринта. Они петляли, делали круги, преодолевая линии полей.

Космонавты обоих кораблей следили за ними. Все знали, что должно произойти.

Капитан скорбно покачивал головой. Не будет ни надгробной плиты, ни шума деревьев над могилой. Даже свет, в который превратится Илья, будет идти до Земли несколько дней. И все же… Капитан невольно пожалел о том, что сам не испытал такой любви. Может быть, последние минуты этого мальчика стоят чьей-нибудь длинной и ненужной жизни.

Инженер-радист сидит в кресле, полузакрыв глаза, и не смотрит на экран. Он представляет Музей любви в Ленинграде и на одной из его стен надпись: «Илья и Анто. Вот что они совершили…» И рассказ о том, как они спасли двадцать девять космонавтов и сохранили для науки драгоценные сведения, закончится традиционными словами: «Запомните и подражайте!» А в другом мире, находящемся так далеко, что и не представить, в таком же Музее появится такая же надпись: «Илья и Анто… Запомните и подражайте!» Может быть, там будут другие слова, но не все ли равно…

Ракеты-скафандры медленно сближались. На экране пульта, расположенном перед самыми глазами, Илья видел растущее пятно. Постепенно у него появились очертания рыбы. Это была ракета, в которой летела Анто. Он не мог увидеть девушку, но ему казалось, что он слышит ее прерывистое дыхание.

Ракету Ильи встряхнуло и закружило — он снова попал в завихрение. Илья повернул ручку и взял влево, потом — немного вверх. Ракета Анто исчезла с экрана. Где же она? Он начал волноваться. Но через несколько мгновений снова увидел ее.

«Первое свидание», — подумал Илья.

Анто услышала сигнальным звонок.

— Прощай, отец! — воскликнула она и протянула руку, выключая защитное поле.

Космонавты увидели, как на экране загорелось солнце… Два существа превратились в свет.

…Прошло много часов, пока земляне очнулись. На экранах светились далекие звезды. Приборы вели корабль.

Капитан вспомнил все происшедшее, взглянул на пустое кресло Ильи. Руки безвольно упали на рукоятки пульта. «Старею, — подумал он. — Ничего не поделаешь, старею…»

Он словно увидел два мира: один — из вещества, другой — из антивещества. Что может быть противоположное их?

Но и они уже не были такими чужими и несовместимыми. Между ними, словно огненный мост, словно вспышка молнии, пролегла любовь двух людей.