Вечер уже занавесил высокие окна сумерками, когда они дожидались своей очереди купить билеты — точнее, какие-то корешки трамвайных талончиков, которые исполняли роль билетов. Их продавали прямо в дверях на второй этаж, за конторским столом, перегораживающим вход любителям рок-н-ролла на дармовщинку. Очередь за билетиками растянулась по всей длине лестницы дома культуры на Оболони, где окопался какой-то авангардный театр и где регулярно проводились рок-концерты. Пётр с интересом вертел головой, рассматривая колоритных тусовщиков, он подумал, что этим вечером здесь собрались все чудаки, уродцы и сумасшедшие города Киева.

(Так оно, собственно, и было.)

Иванна сердилась, потому что Пётр постоянно пропускал их очередь подняться ступенькой выше, шагом ближе навстречу музыкантам, уже вовсю разминавшимся наверху: они постукивали в барабан, как бы испытывая кожу на прочность, насколько сильно получится в него ударить, и глуховато позванивали струнами электрогитар. Все время кто-то протискивался на одну ступеньку вперед вместо Иванны и Петра, поэтому, когда в очереди образовывался малейший просвет, она брала Петра за плечи и мягко толкала вперед, не прекращая при этом перебрасываться мячиками слов со всеми знакомыми одновременно.

«Неужели с ним всегда так придётся?» — спросила себя.

Петру казалось, что Иванна знает всех, кто стоял на ступенях или просачивался сквозь очередь вверх и вниз по лестнице, и уже ко второму пролету у него кружилась голова от имен и от лиц. Вот кареглазый человек, с длинными волосами, при бороде и в шляпе, твердое уверенное рукопожатие — Гена, он художник и организатор концертов… Познакомьтесь… А это Сережа… Кто? Ты не слышал «Рабботу Хо»? Да ладно… Сережа, представляешь, он никогда не слышал «Рабботу Хо», впрочем, Сережу этим не смутить, он широко улыбается… Или это уже не Сережа? Да, теперь перед ними другой человек, в круглых очках и в глухом беретике, несмотря на жару. Из нагрудного кармана пиджака торчит куриная кость, человечек наклонился и дышит в лицо странным запахом перегорелых семечек.

— Представьте себе книгу в черном переплете, — дыхнул человек в беретике и с костью. — На обложке золотыми буквами вытеснено «Иванна К». И в этой книге описана вся ваша биография, начиная от самого рождения и до того момента, когда вы встречаетесь с Библиотекарем. Интересно?

— Интересно! — кричит ему в ответ Иванна К., стараясь перекричать грохот барабанов, и тут же оборачивается к длинноволосому мужчине с безгубой кривой ухмылкой, напоминающей разрез на лице. — Привет, Тарик, есть чего?

— Позже я почитаю тебе свои новые стихи! — кричит в ответ Тарик.

Пётр вежливо улыбается, и все вокруг улыбались ему в ответ, Иванна смеялась, и кругом все тоже смеются, хлопают друг друга по плечам, женщины поднимаются на цыпочки и целуют чужих мужчин в плохо выбритые щеки. Праздник безумия, пропахший потом, табаком и пойлом из трёхлитровых банок, которые ходили по рукам. Запрокинув голову, Иванна бесстрашно пила из точно такой стеклянной банки пиво, горьковатое на вкус и водянистое.

Наконец-то они протиснулись в актовый зал, полный блаженненьких, оцепеневших от громкой ритмичной музыки, под которую, невзирая на тесноту и толчею, кто-то все же умудрялся танцевать в проходах между кресел. Подвыпивший лысоватый мужчина в милицейской форме, но без фуражки, беспрестанно щелкал фотоаппаратом, а в перерывах между песнями весело кричал:

— Водки давай!

На сцене выступала группа из трёх музыкантов и одного певца с белобрысым чубом: высокого, ростом выше всех своих музыкантов, в очках с модной оправой, похожего на немца или прибалта. Певец никак не мог устоять на месте, неумело, но с чувством пританцовывал либо ходил вокруг микрофонной стойки, отбивая ладонями ритм, а в музыкальных проигрышах, когда не нужно было петь, присаживался на корточки и принимал из благодарных рук бутылки с пивом.

Пётр наблюдал за певцом. Тот напоминал ему своего рода приёмник: притягивает к себе тревожные, будоражащие вибрации звука, а потом массировано излучает зрителям. Белобрысый человек с микрофоном жил только здесь и сейчас, на сцене, за его высокой вихляющейся фигурой угадывалась бытовая неустроенность. Всё, что попадало в мощное поле притяжения, либо превращалось в музыку, либо понемногу, исподволь, как труха истачивает дерево, убивало его. Но именно в этом певец черпал силы для того, чтобы жить дальше и вибрировать особыми ритмами, от которых цепенели собравшиеся под сценой девочки и мальчики.

Вот в чём заключался секрет обаяния его болезненной музыки, понял Пётр, она рождалась не из таланта композитора и исполнительского гения, а из умения жить определенным образом жизни, каждый день и каждый час приманивая к себе все то, что так или иначе приближало смерть. Сама музыка Петру не понравилась, он привык к другим гармониям и звукам, но был очарован странным ритуалом, который разыгрывался на сцене.

— Играет «Матросская тишина»! — прокричала Иванна в ухо, пытаясь перекричать звуковой шквал, и Пётр вздрогнул от неожиданности. — Это одна из самых крутых групп сейчас!

Дальше впечатления смялись в комок резких и громких звуков музыки, которая уже не воспринималась им связно (то ли потому, что Пётр устал, то ли по причине того, что музыканты, выступавшие после этой самой «Матросской тишины», плохо и неумело играли на своих электрогитарах), ссыпались в гулкую, раздробленную эхом пригоршню восклицаний и необязательных слов, которые Пётр не в состоянии был запомнить. Лица продолжали мелькать словно в треснувшем калейдоскопе. Вот они за углом театра в компании каких-то длинноволосых оборванцев, курят трескучие папиросы с резким запахом перегорелых семечек, а один из курильщиков, нечесаный мужчина с кривой ухмылкой, напоминающей разрез бритвой на небритом лице, читает частушки про льва, который любил отдыхать на соломе, — но дальше Пётр не все понимал из-за какого-то особого жаргона.

(Они уже встречали этого мужчину на лестнице или ему показалось?)

А вот они снова в зале, Иванна танцует в проходе между рядами кресел, как будто погруженная в транс: глаза закрыты, руки подняты вверх. Вот Иванна снова пьет портвейн рядом с лестницей, сидя на подоконнике и болтая ногами, пьет прямо из горлышка, а парень в беретике и с куриной косточкой в кармашке пиджака продолжает свою историю; только теперь этот рассказ без начала и без конца пахнет кислым перегаром.

— И действительно, вскоре после этого она встретила Библиотекаря. Тот провёл ее по библиотеке, но не позволил открыть ни одну из книг, которые стояли на полках — хотя на корешках были знакомые имена. Это были имена бывших любовников, друзей, знакомых. Что поделать! Зато Библиотекарь отдал ей книгу её жизни, я уже рассказывал — с золотыми буквами «Иванна К.» на черной обложке. Текст этой книги обрывался на тот самом месте, когда Библиотекарь отдал Иванне книгу её жизни. А дальше можно сочинять свою жизнь самой! Но что самое важное…

Тут молодой человек в беретике и круглых очках икнул.

— Что в её книге жизни осталось больше половины пустых страниц! А значит, ей предстояла долгая жизнь, пиши — не хочу! Интересно?

— Интересно! Сочиняй ещё! — кричала Иванна в ответ, пила портвейн и через минуту снова оказывалась под сценой, или во дворе дома культуры, или танцующей в толпе, а Пётр волочился за ней следом, как младший братишка, за которым некому приглядеть дома, окончательно оглохший и отупевший. Через час Иванна была пьяна, и ее тошнило в уборной театра, но потом ей стало легче, а ночной воздух, казалось, совершенно её протрезвил.

Какой-то мрачный, неразговорчивый знакомый Иванны подвез их на своей новенькой иномарке в центр, всю дорогу хмуро изучая Петра в зеркальце заднего вида.

В его комнате на Большой Житомирской Иванне снова стало плохо, и Пётр уложил её на кровать, но раздеть так и не решился, только стащил курточку и кроссовки. Под кроссовками оказались потешные полосатые носки.

Сидя за столом, Пётр смотрел на бледное лицо с прилипшей ко лбу челкой смешной прически и думал, что делать дальше, но ничего не придумал лучшего, чем снять с полки книгу. Ночь прошла без приключений, только время от времени он вставал и поил Иванну холодной водой. Иванна делала несколько глотков, не открывая глаз, и снова ложилась.

— Где я? — раздался слабый голос (Пётр посмотрел на стрелки часов) в полшестого утра. — А, ну да.

Иванна села на кровати, попыталась улыбнуться, снова легла и закрыла глаза, думая о том, что вряд ли машина с водителем дежурила всю ночь под подъездом, что придется теперь искать телефон и сколько у неё, собственно, осталось денег после вчерашнего разгула.

(Денег, скорее всего, не осталось.)

Пётр тоже ощущал себя не на своем месте, когда тебе и неловко, и в то же время немножко смешно: то раскрывал книгу и продолжал чтение, то снова откладывая её на стол. Из-за двери послышался приглушенный шум спущенной в унитаз воды, скрипнули петли, зашаркали шаги.

«Валентина Григорьевна», — автоматически, как до того поглядел на часовые стрелки, отметил про себя Пётр.

Огоньки невидимого пламени вспыхнули и заплясали, предупреждая об опасности, но Пётр всё равно сделал два с половиной шага к кровати и сел рядом.

— Нет, — картинно простонала Иванна. — Пожалуйста. Только не сейчас.

Пётр приложил палец к губам, опустил обе ладони на её лоб и замер в привычном ожидании того, как по рукам, словно по проводам, потечёт целебное электричество. Не понимая, что будет дальше, Иванна положила пальцы, которые показались Петру очень красивыми, на его пульсирующие токами пальцы и не шевелилась. Через несколько минут лицо её порозовело, черты разгладились, а ещё через две минуты Иванна почувствовала себя отдохнувшей и привычно преисполненной энергии.

— Как ты это сделал?

— Не знаю, — Пётр пожал плечами, и не соврал: он действительно не знал.

— Я могу встать?

Пётр покраснел и вскочил с кровати. Иванна попробовала устойчивость палубы ступнёй в полосатом носке (не укачивало, надо же, похмелье исчезло бесследно) и прошлась по комнате. Когда-то здесь потерпела крушение ячейка из крепких среднеклассовых сот советского общества. Иванна обходила комнату по кругу, касаясь кончиками красивых пальцев, как будто считывая иглой проигрывателя пластинок тайную музыку этой комнаты, ковра на стене и обоев в лишенных ковра проплешинах. Скользнула равнодушно по корешкам книг, раздвинула невыносимые занавеси, разукрашенные цветочками и птичками. Из окна открывался вид на докторский дом Алёшина.

Иванна стояла у окошка, разглядывая странный дом напротив, смахивающий на японский музыкальный центр, и ранних утренних прохожих, и прикидывала, что же ей делать дальше. Наконец, обернулась к Петру и попросила чистое полотенце. Минут через десять Иванна с мокрыми волосами, зачесанными назад, отчего лицо ее стало немного чужим и по-новому красивым, вернулась в комнату, заперла дверь и сунула что-то в свою сумку.

— С тобой когда-нибудь это происходило раньше?

Пётр снова молча кивнул, тогда Иванна подняла руки и очень буднично, как будто она стояла посреди собственной, а не чужой комнаты, наедине с собой, сняла через голову свитер. Под свитером внезапно для Петра больше не оказалось одежды. Когда пестрая цыганская юбка полетела следом за свитером, в угол, где стоял проигрыватель и стопка пластинок с записями опер, Пётр покраснел. Получается, он просто не понял вопрос.

— Боже мой, ты краснеешь! — запрокинув голову, рассмеялась Иванна и прикрыла зачем-то ладонями грудь. — Знал бы ты, как это возбуждает.

Вот так Пётр столкнулся с первым искушением — и не смог перед ним устоять.