На забороле пахло вчерашней, запекшейся кровью и дымом. Тонкие ноздри княгини Евфросинии Ярославны раздулись, она застыла на последней ступени лестницы, готовая вернуться. Там, в детинце, подувший на рассвете свежий ветерок уже почти рассеял душную вонь жуткого скопища людей и скота, начавшую рассасываться только после вечерни, когда стало ясно, что половцы действительно ушли, а не спрятались в окрестных лесах, задумав сыграть с путивлянами в одну из своих опасных восточных игр.

Однако княгиня пришла сюда вовсе не для того, чтобы полюбоваться сожжённым посадом и скучным видом на окрестные поля, открывшимся после того, как сгорели Глуховские ворота острога. По пожарищу посада бродили белые тени женщин и мужчин. Женщины оплакивали мёртвых, мужчины складывали трупы на волокуши и свозили к братской могиле, уже вырытой на загородном кладбище. Иные горожане под заунывный вой жёнок бродили по уже очищенным от трупов улицам посада; утоляя неизбывную душевную тягу хозяина, они искали на пепелищах вещи, которые можно было ещё использовать, отстраивая собственный двор. Для таковых и железный кованый гвоздь, раскалившийся и остывший на пожаре, был бы желанной находкой. Из мирных жителей на посаде погибли не горожане, а малые дети и старики из сельских семей, не успевших укрыться со своим скотом в битком набитом детинце. Угнанные в полон родичи не могли оплакать и похоронить сих мертвецов, поэтому занялись этим горожане. А из них, путивлян и путивлянок, погибли в основном сражавшиеся на заборолах. Для своих убитых тоже успели уже вырыть братскую могилу, и княгиня договорилась, что дьякон отец Евламний, заместивший протопопа отца Ивана, отпоёт над ними чин погребения ближе к вечеру.

Княгиня вздохнула и решительно ступила маленькой своей ногой в красном сафьяновом сапожке на скрипучий помост заборола. Пук стрел, вонзённых кучно в балясину, едва не порвал ей плащ. Прижимаясь к стене, обогнула княгиня засохшую лужу крови и, наконец, вышла на место, мало-мальски удобное для деяния, на которое она решилась.

Давно уже Ярославна лелеяла свою обиду на непонятного иудейского Бога, позволившего мужлану Игорю увести в лесную северскую глушь не младшую её сестру Глафиру, девушку туповатую и хозяйственную, а её. Её, тонко чувствующую и жадно впитавшую всё, что доходило до Галича из сопредельных западных стран, пусть тоже во многом варварских Венгрии и Польши, однако всё едино близких к загадочной Европе, удивлявшей и привлекавшей её к себе куда больше, чем сказочная Индия в былинах скоморохов. Зато её сводили с ума песни, услышанные на княжьих пирах в Галиче от заезжих немецких шпильманов, чьи слова с грехом пополам переводил отцов толмач. Конечно же, теперь она понимала, что те благородные бояре и прекрасные боярыни, о коих сказывали сладкоголосые немецкие певцы, на самом деле не всегда были так изысканны и в жизни своей занимались не только любовными приключениями и служениями. Пусть её увлечение было наивным, пусть её мечта о заезжем королевиче, который увезет её в неведомые чудесные края, как Соловей Будимирович Забаву Путятичну, была нелепа! Пусть это даже грехи её (да какие там вообще могли быть грехи у четырнадцатилетней мечтательницы?), но разве соответствуют они полученному от Бога за них земному воздаянию? И это после того, как она тысячи раз молилась в своей светёлке перед иконой Иисуса Сладчайшего, такого красавца, столь сочувственно, как ей казалось, на неё взиравшего! Молилась: «Господи мой Боже! Пошли мне моего Соловья Будимировича или королевича Василия Златовласого!» А в ответ на молитву – путешествие в северскую глушь с тупым палачом, мучителем… Да что у них там, в этой непонятной Троице, делается? На голубка, Духа Святого, у неё не было подозрений, но не выходит ли, что Иисус-Сын молитвы только выслушивает, а суровый Бог-Отец карает всех просителей, не разбираясь? Быть может, найдись в Новгородке начитанный умница-поп или хотя бы такой искренне верующий священник, как покойный отец Иван, и примирилась бы юная княгиня с властью над собою обидевшей её Троицы. Однако её духовным отцом оказался подобострастный архимандрит Мисаил, который мужу её, дикому охотнику, в глаза смотрит, угадывая его желания, а ей отпускает грехи, и не спросив ни о чём. Вот и уклонилась княгиня в местное простонародное язычество, а посвятили её ключница, кухарки и няньки её детей. Стала убегать из терема на завораживающие своей запретной прелестью женские обряды: крутилась в танце на Русалиях в сорочке с широкими и длинными рукавами, кумилась, целуясь сквозь кольцо, выплетенное из берёзовой ветви, с красавицей-горничной, ощущая свою особую бабскую близость в судьбе и в чувствах с этими по-праздничному нарядными девочками-подростками и молодыми бабами. Поцелуи с синеглазой кумой и любострастные игры молодёжи уже вечером у русальных костров вызвали в ней целую бурю неизведанных чувств, и она не спала после Русалий несколько ночей, пока не донесла ей ключница, что повеса-муж не обошёл господским вниманием и русальную куму своей супруги.

Прадедовское язычество северян привлекло юную княгиню-галичанку и своей несомненной человечностью, короткостью связи между человеком и божеством. Христианский Бог и святые его пребывают где-то далеко, на небесах: языческие боги и духи – тут, рядом с тобой: Белее и Мокошь – в домашних идолах, домовой за печкой, баенник в бане, леший в лесу. Заболеешь, пойдёшь к попу: он скажет тебе, что надо терпеть, потому что это всемогущий Бог насылает болезнь в наказание за грехи, и в лучшем случае окропит тебя святой водичкой. А пойдёшь к ведунье-знахарке, она тебя пожалеет, пошепчет над тобой, прогоняя болезнь, даст своих трав, чтобы пила отвары, – болезнь и отступит. Охотник заговор перед охотой своею произнесёт с верою, в лесу жертву лешему оставит – и возвратится с богатой добычей. Да мало ли… Особенно поразили княгиню новогодние девичьи гаданья, а чем поразили, так тем, как часто оправдывались их пророчества. Девушка, вынувшая свое кольцо из блюда с водой под песенку «Полно, иголка, шить на батюшку! Пора, иголка, шить на подушку», действительно выходила замуж. К девке приходили сваты именно из того околотка, куда указывал носком переброшенный ею через забор сапог… Нет, сама княгиня не гадала: смешно было надеяться, что к ней, бабе с тремя, а затем уж с четырьмя детьми приедет, наконец, вымечтанный некогда королевич Василий Златовласый, однако… Кто знает, подружившись в Галиче с дворовыми девчатами и присоединившись к их гаданиям, не была бы ли она предупреждена о сватовстве ненавистного увальня Игоря? Тогда можно было надеяться спрятаться в темном уголке терема и отсидеться, пока не уедет со своими сватами…

– Эй, сестра, что ты здесь делаешь?

Ярославна ахнула в душе… Это надо же было так крепко задуматься, чтобы не слышать, как скрипят ступени под телесистым братом Володькой! Вот уж кто сейчас некстати так некстати… Княгиня нахмурилась:

– А ты сюда зачем поднялся, брат?

– Не знаю, что ты замыслила, а я к тебе по делу и по весьма важному, – князь-изгой подошел к борту заборола, выглянул, осмотрелся. Присвистнул. – Да, от такого зрелища и есть перехочется. То-то пуста поварня. Я же, тебя послушавшись, на время осады укрылся в соборе. Вознесения, что ли? Ага… Присмотрелся от нечего делать к росписи. Дикая та твоя роспись, гаже только косорукими русичами выложенная… Ну, знаешь, что из стеклянных камешков на стенах киевского Михайловского собора. Потом начали стрелы падать на крышу, а одна (самострельная, небось) разбила стекляшки в окне. Тогда прибежал поп, отчего-то в смешной старинной кольчуге, и отворил для меня ризницу в подвале. Я зажёг там свечи, нашёл амфору с церковным сладким вином, приспособил кубок для причастия, ну да, потир, отдохнул немного и не заметил, как заснул. Утром проснулся, опохмелился, конечно, поднялся в собор. Слышу, что бабы воют, а вот стрел не слышно – не свистят и о крышу не бьются. Зову, зову отца Ивана, чтобы ризницу закрыл, – пропал куда-то старый чудак… Эй, сестрица, а зачем ты это нарядилась с утра пораньше?

– Отец Иван застрелен на забороле. Лежит в часовне, ждет отпевания, – отрезала Ярославна. И тут же привычно смягчилась: какой-никакой, а брат всё-таки, родная кровушка, живая весточка из Галича, от предавшей её, отдавшей девочкой-подростком мучителю на расправу, а всё же родной семьи. – Какое у тебя дело, говори скорее!

– Прикажи, сестра моя государыня, чтобы на поварне огонь развели поскорее, сварили бы чего. Есть зверски хочется, тем более что нечем было закусить ни вечером, ни утром.

Увидев, какую рожу скорчил сей тридцатилетний баловник, княгиня не могла не улыбнуться. Однако заявила сурово:

– Распорядись, Володька, от моего имени. А поесть и выпить ещё успеешь. Будем прямо сегодня поминать всех невинно убиенных: нельзя оставлять столько трупов на посаде, ведь теплынь. И прошу: найди моего Ростика в тереме, он с нянькой там. Расскажи ему байку, успокой, пожалуйста.

– Я на поварню бегу, у меня живот подводит, – заявил князь Владимир, поворачивая к лестнице. – А в терем пошли Измиря: хватит старику прохлаждаться. Двенадцатый сон уже видит.

– Измирь спит вечным сном, – нахмурилась она и зачем-то продолжила, хоть и помнила прекрасно, что брату на всём свете любопытен только он сам. – Лежит в часовне рядом с отцом Иваном. Не будет теперь со мною неотступного моего защитника, Володька.

Не отвечая, князь Владимир прогрохотал сапогами вниз по лестнице, его высокие, железом подкованные каблуки отозвались ещё с дощатой мостовой и умолкли.

Княгиня выпрямилась и сосредоточилась. Это было необходимо для деяния, на которое она сегодня решилась. Возможно, никогда бы не отважилась на такое, если бы не случившееся вчера событие. В самый тяжёлый момент битвы, когда половцы захватили посад, переплыли смрадный ров и пытались взойти на городские стены, Ярославну, поставленную Измирем за стеной в безопасном месте, куда не могли попасть половецкие стрелы, разыскала старуха-стряпуха Белянка.

– Без толку руки тут ломаешь, госпожа княгиня, – заявила сурово. – Сына спрятала ли? А точно ли в надёжном месте укрыла? Пойдём со мною – поможем нашим отбиться.

Ярославна не сказала стряпухе, куда спрятала сына, однако пойти с нею согласилась. Костлявая и мозолистая лапа старухи ухватила её чистенькую холёную ручку, они бегом пересекли площадь, где уже посвистывали половецкие стрелы-перелёты, и заскочили в теремный двор, а там и в княжескую баню. В сенях старуха попросила княгиню снять с шеи крестик, а потом с поклоном распахнула перед нею дверь. У Ярославны перехватило дыхание: маленькие окна бани были завешены шкурами, очаг ярко горел, а на полатях высились идолы, в которых она узнала Перуна-Воина и Велеса-Медведя. На цветных каменных плитах пола стоял посадский волхв Славен, а вокруг него толпились городские ведуньи, в большинстве своём тоже знакомые княгине.

Они расступились, и Славен подошел к ней, поклонился и попросил принять участие в обряде, ведь боги не захотят отказать в просьбе ей, княгине. Ей даже говорить ничего не придётся: только по знаку его отрезать голову петуху. Ей тут же вручили живого красного петуха и кривой нож: петух заметался и вдруг успокоился у неё на руках.

В голове у Ярославны зашумело, и она не слышала, с какими именно словами обращался волхв к богам. Однако когда Славен обернулся к ней и указал на неё богам своим тёмным пальцем, она, словно не в первый раз это проделывала, спокойно взяла петуха за голову в левую руку, вытянула её перед собою и полоснула ножом по тощей шее. С ужасом и надеждой глядела княгиня, как Славен обмазал петушиной кровью головы богов, и вместе с ведуньями последовала примеру волхва, когда он встал перед Перуном и Белесом на колени.

И что же? Ведь жертва богам сделала свое дело – не прошло и нескольких часов, как половцы отступили. Вот тогда-то и задумала Ярославна произнести заклинание, чтобы вернуть себе сына и мужа. Она помнила, что есть заговоры, позволяющие выкликать из объятий смерти умерших родичей, но в таком ужасном деянии не было нужды: уже дошли до Путивля вести, что Игорь Святославович и Владимир Игоревич живы и в плену. Да и наверняка она не захотела бы вернуть себе и оживить мёртвых: всем известно, что от оживших и вернувшихся к живым мертвецов не бывает ничего хорошего родичам. А вот в половецком плену её сыну и мужу делать нечего, они должны вернуться. Сына Ярославна любила как первенца своего, его рождение хоть немного примирило её с неудачным браком. Ну, а муж… Какой ни есть, но он муж её, отец её детей. И князь, который тяжесть управления княжеством осмелился переложить на её хрупкие плечи. Они должны вернуться! Сразу же после того, как половцы отошли, княгиня призвала к себе Словена, чтобы посоветовал, к каким богам и как ей нужно обратиться.

Едва ли на больше двух часов спала она этой ночью, однако на забороло взошла в лучших своих одеждах из привезенных в Путивль, накрашенная и набеленная – чтобы показать своё уважение к богам, которых будет молить и заклинать. Уже подняла она руки, уже готова была выкрикнуть-выпеть заготовленные слова, когда вдруг поняла, что обращается в ту сторону, на полунощь, откуда половцы пришли и куда они отступили. Однако ведь покойный Измирь говорил ей, что половцы обошли город, совершенно неприступный для них со стороны Семи. Так где же тогда, в какой стороне их проклятая Половецкая земля, их степь, в которой они держат её сына и мужа? Она определилась, прошла по заборолу и обратилась теперь на полуденный восток. Теперь можно и начинать. А начинать надо с выхода своего: описать то место, откуда обратится она с просьбой – не эти скрипучие, политые кровью доски заборола, а духовное, открытое полёту священной мысли пространство.

Глядела перед собой и не видела чудесные зелёные луга и речку, как невеста фатой, приодетую утренним туманом. Снова вытянула вперёд и вверх руки и невольно сама удивилась, каким высоким и сильным запричитала голосом:

– Полечу чайкою по Дунаю, омочу шёлковый рукав в Каяле-реке, утру князю кровавые его раны на жестоком его теле!

Далеко разнеслось над лугами и речной водой начало заклинания, и на тропинке, ведущей от реки к сожжённому острогу, встрепенулся в седле князь Всеволод Святославович, и сон сразу ушёл из его мутных глаз. Нашарили они на стене детинца тонкую женскую фигурку и уже от неё не отрывались.

– Славно заклинает, – одобрил, зевнув во весь рот, Хотен. – А что за река Каяла? Не слыхал о такой…

– Замолчи, боярин, – прошипел Севка-князёк. – А то зарублю ненароком. Тупым своим мечом. Каяла же – от каять, река печали… Молчи, прошу.

– О, Ветер-Ветрило! Почему, господин, столь сильно веешь? Зачем на своих легких крыльях приносил китайские стрелы на воинов моего лады? Разве мало тебе было высоко под облаками веять, лелея корабли на синем море? Зачем ты, господин, мое веселье по ковылю развеял?

– А теперь уже плачет скорее, – удивленно заметил Хотен.

– Заткнись!

– Светлое и тресветлое Солнце! Всем ты тепло и красно. Почему, господин, простёр ты жаркие свои лучи на воинов моего лады, в поле безводном жаждою им луки иссушил, тоскою им колчаны заткнул?

Заклинательница качнулась на забороле. Князь Всеволод Ростилавович догадался, что набирает сейчас в грудь воздуха и собирается с духом. Осталось ей самое главное – просьба. Кого будет просить – Стрибога-Ветер или Солнце – Хорса?

– О ты, Днепр-Словутич! Ты пробил каменные горы сквозь землю Половецкую; ты лелеял на себе Святославовы насады до войска Кобякова. Прилелей, господин, мою ладу ко мне, чтобы больше не слала к нему слез на море рано!

– Рано… – ответило заклинательнице эхо, прокатившись над речной гладью. И замолкло. А там и тонкая фигурка исчезла со стены.

– Вот чего довелось мне на старости лет услышать, – протянул Хотен. – А ты, княже, будь добр, выбирай слова, когда ко мне обращаешься. Нрав у меня тяжёлый, рука ещё тяжелее, не заткнул бы, осердившись, твой колчан.

– Путивль на Семи, а князь, её муж, полонен в Половецкой степи, – отозвалась Прилепа из-за спины Хотена, желая замять начинающуюся ссору. – Почему ж сия княгиня просила у Днепра?

– Прости, боярин, за грубое слово, – вдруг широко улыбнулся Севка-князёк. – Кажется, я знаком с сею княгинею… А ты, почтенная, живёшь на великом и могучем Днепре, что тебе до малых-то речек? Однако Сейм впадает в Десну, Десна в Днепр, а в народе считают старого Днепра-Славутича отцом и покровителем всех тех рек и речек, чья вода в нем течёт. Княгиня думает, что и та речка, возле которой становище Кончака, тоже одна из таких Днепровых помощниц. Однако поедем, мне хочется поскорее увидеть Фросинку вблизи. Неужто я ошибся?

Не доехав десятка сажен до обгорелых, но уже снова запертых ворот острога, увидели они странное зрелище. Мужик лет сорока, простоволосый, в одной драной сорочке, лыком подпоясанной, и в меховых опорках на ногах, однако с усами и грязной щетиной на лице, следовательно, младший дружинник, крестился на крест Воскресенского собора и отбивал земные поклоны. Рядом с ним на истоптанной копытами глине стоял медный котёл на несколько ведер.

Хотен натянул поводья:

– Кто ты, почтенный муж, и за что благодаришь Бога?

– Меня, боярин, зовут Ярмышом, я отрок князя Владимира Игоревича, и в последней битве несчастливого нашего похода получил я сильный удар по голове. Очнулся уже вечером, на земле, без доспеха, раздетый. Ладно бы коней только увели бесовы дети, да на заводном, Дичке, у меня был приторочен дружинный наш котёл. Я вообще-то стрелок, но на привалах помогаю кашевару и на походе отвечаю за….

– Давай короче, Ярмыш, – бросил Севка-князёк, тоскливо поглядывая на снова явившийся над остатками частокола участок городской стены.

– Успокойся, э… боярин, – прогудел Хотен. – Разве ты не видишь, что у нас новый свидетель? А то и проводник. Давай, рассказывай, Ярмыш, да подробнее.

– Какой из него свидетель? – фыркнул выехавший вперёд Беловод Просович. – А за проводника берите мужика, ради Бога, берите, а я домой вернусь.

– Кстати сказать, боярин, ты и вправду из Путивля возвращайся в Чернигов, – распорядился Хотен. – Расскажешь князю своему Ярославу, что мы видели, а проводника мы найдем.

– Не пойму, о чем вы, господа бояре, – отрок с трудом поднялся с колен и обвёл красными, воспалёнными глазами обступивших его всадников. – А я, говорю, на походе за котёл перед князь-Владимиром отвечал. Куда ж мне было без котла податься? Если коротко, украл я, прости меня за то Господь, у детей бесовых ихний котёл и вот на плечах принёс. Теперь пусть сперва отец Иван святой водою поганскую посудину побрызжет, чтобы есть из него было можно, не брезгуя.

– Как же ты прошёл через степь? Не дурачишь ли нас? – изумился Беловод Просович.

– Зачем мне бояр дурачить? Днем в оврагах хоронился, а ночью шёл – так и добрался. Чуть на орду не напоролся – вот тогда, в самом деле, натерпелся страху.

– Ладно, муж, – склонился к нему с седла Хотен и похлопал по плечу. – Ты молодец, настоящий хоробр. Я Хотен Незамайкович, посол от великих князей к Кончаку. Ты отдохни, поешь, поспи, а если захочешь съездить со мною проводником на Суурлий и в становище Кончака, приходи к вечеру в терем и спроси меня. А я всё улажу с твоей княгиней, а тебя щедро одарю.

Ярмыш помотал полуседой головой:

– Благодарствую, господин посол, но я едва жив. А был бы силён и здоров, тоже ни за что бы не поехал. Снова на то проклятое поле, полное воронов, да ещё теперь, когда ещё одна неделя прошла? Да ни за какие куны.

Бояре и дружинники переглянулись. Один Севка-князёк, улыбаясь, думал о чем-то своем.