Поп, приведённый ко князю Игорю из церкви в половецком граде Шарукани, исповедав и причастив несчастного пленника, тут же принялся истязать его рассказами о чудесах местного святого мниха Лаврентия и о происках греческих церковников, не желающих провести правильное причисление к лику святых первого православного мученика в Половецкой земле. Потом начал отец Памфилий сначала намекать, а затем и просто вымогать у Игоря Святославовича куны на обустройства раки мученика. Пленник, у которого над душой висела необходимость выкупа двумя тысячами гривен, злобно отмалчивался. Была у него раньше докука – рука ушибленная болела, рука успокоилась – болтливого попа принесло на его голову! Он уже дал себе слово прогнать отца Памфилия из стойбища плёткой, как только Кончак выручит Владимира, и они с ханом обвенчают своих детей. Грех совершит, кто же спорит, но дома есть архимандрит Мисаил, человек добрый и услужливый, тот разрешит своего князя от любого греха. Только бы домой добраться! С утра пораньше гонял теперь князь Игорь по степи за зайцами с ястребом или соколом, но уже не только сокольничий Буртас и его подручные сопровождали его, но и русские пленники из своей, новгород-северской дружины, конюший Ставр Спехович и копейщик Незнай, оказавшийся побочным сыном покойного тысяцкого Рагуила. Оказалось, что держали их в оковах в этом же стойбище отдельно, однако Кончак перед отъездом на войну приказал расковать их и не препятствовать, если захотят проводить время со своим князем. Было в становище ещё с два десятка отроков из новгород-северской и рыльской дружин, однако они мыкали свою рабскую долю на чёрных работах, князю на глаза не попадаясь. Толмач Овлур на охоту выбирался не часто, а вот вечерами исправно навещал Игоря.

Вечера же пленники и Лавор коротали теперь в веже, отведенной Игорю, за вином коротали и к вину за неспешными разговорами – пока не приходила уже надоевшая князю своими ужимками девка Бюльнар, а иногда вместо неё иная, помоложе и поглупее, так что имя её князь не пожелал и запоминать. Стояла прекрасная в степи пора начала лета, князь-пленник как сыр в масле катался, и, казалось бы, некогда было Игорю Святославовичу задумываться о своей судьбе, однако чёрные мысли не покидали его и в самые восхитительные мгновения соколиной охоты.

«Придёт, придёт оно, время, – с кривой усмешкой предсказывал он себе, – когда ты горько пожалеешь, что Богом назначенный тебе срок полона не отсидел в смрадной яме с железным ошейником и на цепи». Да на него успели уже всех собак повесить за тот злосчастный разгром – а тут ещё эта привольная жизнь в плену, и о ней прошла, небось, уже молва по Руси. Нет что-нибудь хорошее, доброе о человеке поведать, а уж если худое – как сорока на хвосте через все непроходимые леса и болота разносит! Если ещё и две тысячи выкупа придётся у родичей выпрашивать – на Русь потом хоть и не возвращайся.

Думал, думал Игорь Святославович и убедился, наконец, крепко-накрепко убедился, что его спасти сможет только смелое, будто у былинного хоробра, деяние: надо бежать, прихватив с собою конюшего и сына тысяцкого. Скажет тогда злопыхателям, что привёл дружину в степь и сам же её вывел на родину. Кто вспомнит, что привёл и положил в степи две тысячи мужей, а вывел двоих? О выкупе тогда придётся забыть жадным ханам, и свои не станут укорять – тоже ведь выгода немаловажная.

Вот только как убежать? Лука и стрел ему так и не дали, и на охоту русичи-пленники ездят безоружными, в то время как Буртас и его товарищи не расстаются с саблями, а из луков стреляют столь метко, что не раз, когда в бегущего зайца вонзалась стрела, выпущенная из седла на скаку, у князя Игоря неизвестно почему чесалось между лопатками. Да и не уйти от них на охоте: у самого князя конь, положим, совсем неплохой, а конюшему и сыну Рагуила дают сущих кляч, они то и дело отстают. К тому же и кормят прочих пленников впроголодь, объедками, только и отъедаются, что у него в юрте за ужином. Он знает, в какую сторону уводят его приближённых, но не знает, как их там держат, и ночью едва ли бы нашёл это место. После обеда, когда почивает князь по отеческому обычаю, его усердно стерегут нукеры с оружием, по очереди. Для них и юрта напротив княжей юрты поставлена. Бежать ночью? Однако всю ночь до утра у выхода из его вежи горит костёр, и нукеры там в доспехах: один сторожит, а прочие у костра дремлют. Только и осталось, что надеяться на счастливый случай…

Случай такой представился, однако вовсе не тот, на который Игорь смутно надеялся. Как-то раз вечером, когда несколько осоловевший от вина Игорь поглядывал уже на полог юрты, поджидая появления Бюльнар (привязчива, как муха, и стыда во лбу нет), Лавор нецеремонно вытолкал конюшего и сына тысяцкого, а затем плотно, как в годину бури, завязал полог. Поклонился:

– Бюльнар сегодня не будет, княже.

– Придёт та… как её? – щёлкнул пальцами князь.

– Не будет девок.

– Ты вместо них? – не удержался Игорь Святославович.

Лавор не улыбнулся. Он вообще казался князю Игорю чересчур каким-то правильным, коли не сказать занудным. Вот и сейчас поднял ко князю очагом освещенное плоское жёлтое лицо и принялся объяснять:

– Я христианин, как и ты, княже, а мужеложство у православных есть смертный грех. Я же, во-первых…

– Да будет тебе, чудак! Пошутил ведь я.

– Тогда это первая твоя шутка за три дня, княже. Опять задумался о побеге?

– Йок, йок! – подражая Буртасу, возразил князь.

– Очень тебя прошу, – невозмутимо заявил Лавор, – говори только по-русски. В строже сегодня нукеры, кои русской речи не разумеют. Я помогу тебе бежать, княже, если решишься на побег. Мне легко подготовить коней, запас еды и оружие. Тебе же надо будет только решиться.

– Решиться я, почитай, что уже решился, – прищурился Игорь. – Да только вот не пойму, с чего бы тебе, толмач, заботиться о моем побеге? Какая тебе с него корысть?

Моложавое лицо Лавора оживилось, что бывало нечасто.

– Уж не знаю, держишь ли ты в своей памяти, княже, что я тебе некогда поведал. А поведал я тебе, княже, что мать моя была русской, и что с юных лет служил я в толмачах великому князю киевскому Изяславу Мстиславичу. А ушёл я от него, когда увёл он дружину на Волынь…

– Помню!

– …а я предпочёл вернуться в родную степь. Но прошли годы, многие годы, и стало мне в отчизне моей тяжело. В языческом этом невежестве. Не изведав таинства крещения, мои степные сородичи боятся воды, и я, чтобы сходить в баню, должен для того целый день скакать в Шарукань. И чтобы мне, православному, помыться в бане духовной, тоже надо туда поехать, в сей грязный Шарукань, пачкать свои колени в церковке-развалюхе и терпеть разглагольствования и выпрашивания безумного отца Памфилия! О! Он здесь теперь, бродит по становищу, пристает к тебе, ко мне, к встречным кыпчакам и может оказаться без головы! Я хочу жить возле настоящей церкви, большой, красивой, с ароматами, со святыми мощами, кои помогут мне в случае болезни. А болезни наступают, и вот – спина время от времени сильно болит. Летом, сам видишь, в степи хорошо и приятно человеку, однако врагу своему не пожелаю прожить студеную зиму в юрте. А с моею спиной теперь… Да я просто страшусь следующей зимы. Я желаю остаток жизни провести в тепле, больной спиной привалившись к русской печке-матушке… Ты задремал, княже?

Игорь раскрыл глаза и хлебнул вина из заветной фляжки. Привычно провёл пальцем по крутой заднице серебряной прелестницы. А сказал совсем не о том, что подумалось.

– Задремлешь тут с тобою… Я сображаю, толмач, есть ведь о чём подумать. Ты только излагай покороче.

– А куда спешить? Вот именно надо всё обдумать. Ты спросил меня, я отвечаю, но ещё не ответил до конца. И ещё я хочу помочь тебе, потому что жду за такую помощь от тебя награды. Хорошей награды, такой, чтобы я смог спокойно и удобно дожить свои дни на Руси. Теперь уже всё сказал.

– Откуда я возьму тебе хорошую награду, толмач? Из рукава, что ли, как скоморох, вытащу? – искренне удивился Игорь. – Твои сородичи меня ограбили, поистине обчистили, как липку, и ещё требуют две тысячи серебряных гривен выкупу.

Протянул Лавору фляжку, тот отказался («Сначала договориться надо»), дёрнул плечом, сам сделал хороший глоток и вдруг оживился.

– Есть! Знаю теперь, как наградить тебя! В походе погиб мой тысяцкий Рагуил, земля ему пухом, – тут Лавор перекрестился. А за ним и князь. Помолчал, ухватил за хвост ускользнувшую было мысль и продолжил. – Двор у него в Новгородке моём, земли там же в княжестве, под моей рукой, а все богатства старика, многолетней службой у разных князей собранные, в тереме на дворе же. Осталась после него одна дочка незамужняя, перестарок, а внебрачный сын, тебе известный, что со мною в плену, Незнай сей не в счёт. Я тебя женю на дочке Рагуила – и все Рагуиловы богатства твои!

– Ты сказал «перестарок», – осторожно промолвил Лавор. – Не сразу и вспомнил это слово… А насколько она перестарилась, Рагуилова дщерь?

– Помню только, что засиделась в девках… Ну, годков двадцать ей или немного за двадцать, – тут князь Игорь ухмыльнулся. – Всё одно ведь тебе под семьдесят, а, Лавор?

– Я пережил на свете Божьем шестьдесят две зимы, – чопорно заявил толмач. – Не в том дело, что невеста моложе меня. У меня тут, в кочевье моём, три жены, младшей и двадцати нет, а в том беда, что со старухой моей мы обвенчаны. Двоеженство есть страшный грех.

– А мы просто не скажем моему архимандриту Мисаилу про твою старуху, а? – и князь подмигнул. – И он тебя обвенчает как миленький. Во соборном храме моего Новгородка. А грех возьму на свою душу, так и быть.

Лавор промолчал. Князь посуровел лицом:

– Главное, что ты предложил помощь, а я принял.

В долгу не останусь. Теперь слушай: мне нужны будут три коня (ханского Барса, что я на охоту себе выбрал, не трожь) и три к ним поводных, три одеяла, кресало, трут, лук, стрелы, котелок… О себе же сам позаботься, толмач.

– Шесть коней, княже?

– Ну да, я же возьму с собою двух своих дружинников. Бояр, в общем. У меня в становище ещё с десяток отроков, но я же не прошу коней и для них, Овлур, я же понимаю…

– Нет, я могу вывести только тебя, княже.

Игорь нахмурился. Не много ли он на себя берет, толмач? И в глаза перестал глядеть…

– Разве не всё ли едино, что одного вывести на Русь, что трёх?

– Трёх не могу, княже.

– А я могу бежать только вместе с дружиной моей – ну, с теми двумя…

– Нам не миновать бросить коней и прятаться, княже. Двум от погони, да и от пограничных разъездов легче укрыться, чем четырём.

– Ты за кого меня принимаешь, толмач, – за княжича-несмышлёныша?

Толмач промолчал, уставившись на кошму пола.

– Ладно, поговорили, и будет. Что-то меня на сон клонит, – заявил Игорь и в самом деле зевнул.

Лавор, однако, не сделал и движения, показывающего, что собирается уходить. Игорь возмущённо воззрился на него, однако не успел открыть рот, как Овлур с несчастным видом быстро прошептал:

– Нельзя брать с собою Ставра и Незная. Великий хан Кончак разрешил бежать тебе одному.

– Что?!

– Великий хан говорил, что не настаивает на выкупе в две тысячи: его ведь пришлось бы разделить между многими ханами. С тебя он возьмёт двести гривен (за тот скот, что пришлось отогнать Чилбуку) и сто пятьдесят за молодого Владимира. Вдобавок за коней его ханских, для побега потребных, – недорого, по-божески. А Владимира с женою, своей, ханской дочерью, отпустит, когда от тебя гривны привезут. Только ты должен молчать и об этой вашей сделке.

– Промолчу, а то как же? – скрипнул Игорь зубами. – Уж промолчу.

– Только имей в виду: если – не дай того Бог! – тебя поймают, великий хан за тебя больше не вступится. Если пленник бежит и его изловят, у нас такового казнят, чтобы иным неповадно было, а всех других, что с ним сидели, заковывают и держат с жесточью великою, уже без всяких послаблений. Меня, если схватят нас кыпчаки из другой орды, Кончак тоже не станет выручать.

– Куда ни кинь, везде клин, – проворчал князь Игорь. – Вот уж хитрозадые вы все какие! Никому нельзя верить.

– Ты и сам бы про сие догадался, княже, что я действую по поручению великого хана, – с каким-то даже укором поднял глаза на князя Лавор, – если выпил бы сегодня поменьше вина и если бы дал себе труд задуматься: отчего бы это я, решившись помочь тебе сбежать, обрекаю на смерть или на рабство всю свою семью?

Игорь в свою очередь опустил глаза. Ему-то как раз наплевать было и на судьбу этого полукосоглазого, и на судьбу его косоглазой семейки, однако показывать своё равнодушие было нельзя.

– Да уж, не подумал я! А когда поедем? И как обманем сторожу?

– Поедем уже через два дня, когда вернётся войско с Кончаком. Сегодня прискакал скорый гонец от него. Великий хан идёт неспешно, бережет полон. Когда приедет, будет всеобщий той, и я тогда… – и Лавор подвинулся на кошме, чтобы приблизить свои уста к уху князя Игоря.

Утром князь Игорь убедился, что слух о возращении половцев с полоном дошел и до других русских пленников. После завтрака вдруг полил ливень, ни о какой охоте не могло быть и речи. Поскучав с русичами, язык которых он понимал с пятого на десятое, Буртас, странным образом стеснявшийся русского конязя, увёл Овлура в юрту для сторожи, пообещав угостить кумысом.

– Беда, князь, беда, – зашептал конюший, и князь, вообще старавшийся не приглядываться к оборвавшимся и покрытым грязью товарищам по плену, увидел, что на нём лица нет. – Войско злого Кончака возвращается. Говорят, что великий хан злобствует, что не удалось взять Переяславль, и теперь сорвет злобу на пленниках, всех нас перебив, а кто говорит, что и разноличными пытками замучит.

Игорь помолчал. Потом прошептал:

– Мне тут один половецкий муж обещал помочь убежать за большие куны, но только одному. Я же ему, други, ответил: «Я славы ради и на поле битвы от дружины не бежал, и теперь не вздумаю пойти неславным путем». В общем, я отказался. Как же мне, свою шкуру спасая, вас, дружину мою, оставить?

Конюший опустил голову. Молодой Незнай, лицом совершенно не похожий на старого Рагуила, посмотрел на князя с таким выражением, будто тот предложил ему сейчас же и вместе бежать на Русь. Игорю Святославовичу стыдно стало смотреть в горящие на измазанном лице глаза юноши, и он повторил:

– Ваша судьба – и моя судьба, други.

– Нет, так неправильно, княже. Коли можешь бежать, беги, – медленно, будто и себя самого в сказанном убеждая, произнёс конюший. – Что доброго для Руси в том будет, если и ты погибнешь, и мы? А на воле если окажешься, сумеешь и для нашей свободы постараться, это коли живы останемся.

– Бежать мне одному – неславною тропою бежать. Лучше уж я вместе с вами погибну, а княжеской чести не уроню.

– Убьют, княже, не будет тебе ни жизни, ни чести.

Игорю надоело повторять одно и то же вранье. Он обрадовался, когда в юрте резко посветлело, и оказалось, что дождь уже некоторое время не шуршит по войлочным стенам юрты. А там и Чилбук заглянул, мокрый, пахнущий острой кислятиной кумыса. Откинув левой рукою полог, он окинул презрительным взглядом русских дружинников, по невежеству усевшихся на женской половине юрты, и радостно улыбнулся князю Игорю:

– Айда, коняз! Тенгри кок!

В течение дня, правда, синее небо неоднократно затягивалось тучами, охотников намочил ливень, и дважды моросило, однако в целом охота выдалась удачной. Игорю Святославовичу, в отличие от Чилбука, она не доставила много радости. Он понял вдруг, что не готов поменять привольное, не требующее от него никаких умственных усилий и ответственности, день да ночь – сутки прочь, житьё в плену на опасности и лишения побега. Да и что ждёт его на Руси? Свобода свободой, вот только не обернётся ли она порубом в Киеве, а того пуще в Переяславе, принадлежащем злейшему врагу Владимиру Глебовичу, тем порубом на дворе церковном, где чуть не отдал Богу душу его, Игорев, дядя, в честь которого и назван – великий князь киевский Игорь Ольгович? И ещё мучила Игоря мысль о том, означает ли его сносная жизнь в плену и прикровенное предложение самого Кончака убежать, что прервалась злосчастная цепь его невезений в этом походе? Первым звеном той цепи стало двухдневное опоздание брата Всеволода на место сбора, а потом пошло-поехало, только и успевай их, невезения, подсчитывать. Если невезениям конец – отлично! А если милости к нему Кончака злодейка-судьба дозволила только для того, чтобы очернить его в глазах князей-сородичей? А если Кончак задумал очередную хитрую каверзу, а следующим, последним звеном невезенья станут поимка и позорное, лишающее княжеской чести, наказание? Однако никакого другого для себя выхода не видел князь, кроме как очертя голову решиться на побег.

Когда человек бессилие своё ощущает перед всевластием судьбы-злодейки, когда не ведает, в какую бы щель ему втиснуться, остаётся у него возможность обратиться к высшим силам. Князь Игорь незамедлительно, и заветной фляжки на святое дело не пожалев, попросил бы знаменитого шамана Кулобу устроить камлание и узнать, удастся ли побег, – попросил бы, коли не был бы уверен, что шаман посул возьмёт, а сам тут же побежит доносить Чилбуку. Русские провидцы, волхвы да православные прорицатели, юродивые и печерские старцы-прозорливцы, те далеко. Поп здесь, да что с него толку? Хотя… Князь вдруг нашёл применение отцу Памфилу, точнее, его, из Шарукани привезённым церковным вещам, покрутил головою, понял, что не просто в седле докучливо трясётся, а мчится по ковылю (сокол в небе, впереди на два конских крупа улюлюкающий Чилбук), и вернулся к мгновенным радостям бытия.

Когда уже показались крайние юрты становища, Игорь как бы нечаянно поравнялся с сыном тысяцкого и шепнул ему:

– Разыщи попа – и ко мне в юрту. И пусть иконы с собою прихватит.

Отец Памфилий вошел к нему в юрту уже после обеда, когда князь возлежал на кошме, ковыряясь в зубах, и размышлял о достоинствах и недостатках половецкой кухни – это чтобы голову освободить от мучительного чередования надежды и сомнений. Попытку попа завести вечную свою песню о пожертвовании на церковь Игорь Святославович решительно пресёк, а в ответ услышал:

– Да уж, милостивый княже, я ведь мог и не довезти до Шаруканя твои куны. Ты вот убежишь, и как бы мне за тебя потом голову не срубили.

– Я убегу?!

– Да все говорят, что навострил лыжи.

– А кто говорил тебе, отче? Наши русичи или кыпчаки?

– Наши русские говорили, да. А что нехристи говорят, я и не прислушиваюсь, чтобы не согрешить.

– Худо дело, – вздохнул князь. – Мне, отец Панфилий, надобны иконы твои, что привёз ты с собою для церковной службы. Покажи, что прячешь?

– Да вот она, икона. Иисусова, княже. «Спас Ярое Око».

– А Богородичной нету у тебя?

– Одну икону взял, княже… Эй, княже, мы так не договаривались!

Игорь, отняв доску и приставив её к стене, заявил веско:

– Не кричи, отец. Никто не забирает у тебя твоего Спаса. Когда я… ну, настанет когда время, сам придёшь и возьмёшь. А я тебе на твою церковь пришлю куны из Руси. Хочешь, в том крест поцелую?

– Да будет, верю тебе, княже. Нет, уж лучше всё-таки поклянись.

Игорь не стал целовать крест, вместо этого спросил:

– Слушай, книжная душа, какой день сегодня у нас, если по-нашему, по-русски?

– Четверток сегодня, число двадцатое месяца июния, – подчитав на пальцах, ответил поп. И уже не столь уверенно продолжил. – Кажись, священномученика Мефодия, епископа Патарского.

– Это надо же, какие бывали епископства! – удивился князь. – Спасибо. А теперь иди, мне подумать надо.