Хотен тяжело повернулся в седле, чтобы взглянуть на Путивль перед тем, как кресты на куполе Вознесенской церкви скроются за очередным лесистым холмом. Увиденное на путивльском посаде его потрясло (коли перед собою не хорохориться), и теперь путешествие в Половецкую степь, на которое он необдуманно согласился, казалось сыщику куда более опасным предприятием, чем представлялось вначале. Быть может, и этот город, маленький, однако красиво расположенный среди лугов и лесов, он видит в последний раз… По-иному расценивал теперь и возможность поездки в степь Прилепы. Да и Сновидку, что ни говори, родную кровушку, не хотелось теперь тащить за собою в сей ад. Дорогою в Рыльск надо было ему, наконец, поговорить по душам с молодым Неудачею Добриловичем: впереди была охота за убийцею его отца, а от парня в конце её очень многое зависело.

Хотен покосился на Севку-князька. Тот мычал нечто невразумительное, заводил глаза к небу, улыбался блаженно и вообще выглядел не как человек, способный обидеться на спутника, если тот отъедет на минуту-другую. Хотен промолвил осторожно:

– Мне тут, княже, надо децкому кое-какие указания дать, так что…

– Господа ради, боярин! Ах, что за женщина, что за женщина… Ладно, я тебе потом расскажу, толстошеий…

Пожав плечами, старый сыщик натянул поводья, а поравнявшись с Неудачею и Хмырем, кивком попросил Хмыря выехать вперед.

– Потолковать нам надо, децкий.

– Да уж, надо бы, господин боярин и посол. Я хотел бы у тебя вопросить, кто старший в моём десятке – я или твой бывший оруженосец Хмырь?

– Прекрасное время – молодость, когда хочется самому распоряжаться, самому за всё отвечать, – улыбнулся Хотен. – А станешь постарше, будешь думать уже о том, как от такого бремени уклониться. Тебя же припомнить прошу, что ты в это посольство поехал по моей просьбе великим князьям. Я надеялся, что в Рыльске мы узнаем полезное про Чурила, которого подозреваю я в убийстве твоего отца. Хоть и обидел его твой отец, соблазнив девицу, на которую и Чурил имел виды, я не вижу тут достаточного повода для убийства дружинником своего боярина, почти что отца родного, от которого жизнь и благосостояние дружинника зависит. А девица… Да мало ли девиц в Киеве? Однако если он убил за куны, то как умный человек (а разве глупец придумал бы так замаскировать убийство, что только я сумел догадаться, как он всё устроил?), то как умный человек, говорю, не стал их тратить в Киеве. А в далеком Рыльске – почему бы уже не потратить куны? Или бы почему не похвастаться, как хитро он избавился от своего боярина? В Киеве он боялся похвастаться, хоть и хотелось ему (такие хитрые убийцы, уж не знаю почему, Неудача, все непременно бахвалы), а то и проговорился где-то, ведь слухи пошли.

– Я тоже думаю, что проговорился, – заметил Неудача. – Только, смекаю, не славы желая, а по пьянке – любит сей муж в пиве язык помочить.

– Вот видишь! Тогда и прошлось ему скрываться аж в Рыльске. Однако почему бы не похвастать в здешнем медвежьем углу, сказав, что дело происходило не с ним, а с другим дружинником? Я думал, что самого Чурила мы не застанем, ведь ушёл он в поход в дружине князя Святослава Ольговича, следовательно, погиб наш хитроумный Чурил или в плену сидит… Ладно, смекаю, самого его нет, так логово его обшарим, у людей спросим – авось, дело и прояснится. Потом моя помощница нас догнала – вот, думаю, и прекрасно: она в Рыльске слухами и займётся, мимо Прилепы ни один бабский слух не проскочит. Однако в беседе с княгинею Евфросинией Ярославной вдруг узнаю я, что среди бежавших с поля последней битвы Игоревой был и рыльский дружинник именем Чурил.

– Да не может такого быть…

– Потом я сообразил, что как раз может такое быть. Если сей отрок настолько бесчестен, что убил своего боярина, понятно, почему бесчестно с поля битвы бежал. А если сумел мгновенно сообразить, как убить ненавистного боярина и перекинуть вину на половцев, не удивлюсь уже, что сумел и погони избежать. Но оставалось, конечно, сомнение: ведь Чурилов, крещённых Кириллами, на Руси немало. Говорю княгине: «Христом-богом тебя молю, вспомни, не слышала ли ты ещё что-нибудь об этом отроке?». Она удивилась, конечно, моей горячности, однако припомнила, что он в Рыльске, говорили ей, недавно, а раньше не то в Чернигове служил, не то в Киеве. Чует моё сердце, что повезло нам с тобою – наш человек!

– Дай-то бог! – молодой Неудача даже в седле подпрыгнул от радости.

– А я вот смотрю на тебя, не рано ли радуешься? – покосился на него Хотен. – Ну, ладно, допросим мы с Прилепой того Чурила (а как на допрос его взять, чтобы не заподозрил подвоха, я уже придумал), и окажется он убийцей. Тогда твоё право мстить, мы со Сновидкой будем свидетелями – да только решишься ли ты его, Чурила, жизни лишить?

– Рука моя не дрогнет, боярин, – прошептал Неудача.

– А тебе приходилось ли людей жизни лишать? – спросил, глядя в сторону, Хотен. – На войне, я войну имею в виду, а коли убил кого не на войне, то о сем сейчас промолчи.

– Я не бывал на настоящей войне, – растерянно улыбнулся юноша. – Выезжал в дозор, был в перестрелке… Нет, вряд ли убивал кого…

– Ладно, я что-нибудь придумаю. А ты подумай, чем действовать будешь.

– Мечом, чем же ещё.

Хотен хмыкнул.

– Ладно, что тут поделаешь… Пока доедем, постарайся подготовиться душевно. А на Хмыря не сердись.

Выехал вперёд Хотен и оказался рядом с Севкой-князьком, а тот уже созрел для задушевной беседы. Спросил проникновенно:

– Ну, и как тебе, боярин, показалась княгиня Евфросиния Ярославна?

– Ничего не скажешь, баба твердая. Мужественная баба, справная. Муж ей должен быть благодарен, что без дружины удержала Путивль. – Хотен задумался. – А ещё показалась мне разумной жёнкой. Что у жёнки волос долог, а ум короток, – не про неё.

– Разумной показалась, мужественная баба… Эх ты, толстошеий… Да ведомо тебе будет, что я знавал её ещё галицкой княжной, когда Фросинкой кликали? Ей лет четырнадцать было, уже на выданье…

– То бишь лет двадцать тому назад, – прикинул Хотен.

– Мы с братьями Рюриком и покойным Мстиславом Хоробрым ездили в Минск на свадьбу, уже не помню, кто и на ком женился, и Фросинка приехала с сестрою из Галича. Славно повеселились. Это сейчас Рюрька такой важный, а тогда был рубаха-парень. И я ещё в своей жизни изгоя тогда не утвердился. Хотя волости у меня тогда уже не было, но куны ещё водились. Мой отец, тогда уже великий князь, по случаю какого-то праздника или мира, не помню, сменил ко мне гнев на милость, и хоть волости не дал, зато одел-обул в самое лучшее, подарил двух коней и дорогое сменное платье.

– Я понял: ты мог ещё приударить за хорошенькой княжной.

– Приударить не то слово… Фросинка держалась королевной. Сначала Рюрька за нею принялся ухаживать, но очень скоро она начала его избегать, и я понимаю, почему: он развлекал её рассказами о волостях да междукняжеских ссорах, а ей это было не любопытно. Меня же она начала отличать с тех пор, как мы с нею вдвоём станцевали венгерский: музыканты заиграли венгерский, ей очень захотелось поплясать, а все князья, кто умел сей танец, были уже слишком пьяны, вот мы с нею вдвоём и станцевали. Помнится, среди матушек-княгинь о нас и разговоры пошли, что вот не вся же княжеская молодежь спивается, остались же и пристойные молодые люди. Через несколько лет, когда я снял с груди крест и повёл жизнь скомороха, обо мне бы так не сказали. Да и я не смог бы уже увлечься Фросинкой: привык развлекаться с пустыми, весёлыми бабенками, вовсю отгуливал за слишком уж суровую свою молодость. А Фросинка уже была замужем за этим своим дубоватым Игорем.

– Говоришь, хороша она была девкой, княгиня Евфросиния Ярославна?

– Хороша она и сейчас, сам же видел, как она красива! – воскликнул Севка-князёк столь восторженно, что Хотену показалось на мгновение, будто говорят они о разных жёнках.

Любопытно ему стало, как оно так выходит, что увидели они княгиню будто разными глазами: он, Хотен, разглядел в ней жёнку за тридцать, пожалуй, что высокую, спору нет, что стройную, однако сухопарую и тощую, явно недостаточную телом в тех местах, где жёнке Бог повелел быть телесистой. Черты лица резко заострены, щеки под румянами запали, глядит гордо, пронзительно – вот кому пошло бы монашеское платье, вот бы кому, а не роскошной Несмеяне, монашками распоряжаться! Севка-князёк глядел на него выжидательно, и Хотен выдавил из себя:

– Глаза у неё, у княгини Ярославны, очень красивые.

И тут же услышал за спиною, как возмущённо задышала Прилепа. Боже мой, он же сам велел ей прислушиваться к их с князь-Всеволодом речам!

– Сказать, что в юности Фросинка красива была, – это всё едино, что ничего не сказать, боярин. Я, постаревши, вижу теперь, что все юные девы прекрасны, и эту красу всевластная Мокошь дарует им для брачных игр, всё одно что фазану его яркие перья. В юной же Фросине была тайна, в которую хотелось проникнуть, загадка, которую тянуло разгадать. Боюсь, что ты не поймёшь меня…

Хотен кивнул поспешно. Сам он в ответ и не подумает исповедаться в таких вещах – тем более с прислушивающейся Прилепой за плечами. Однако, что ж дивного в том, что юница таит в себе тайну? Случилось так, что и у Несмеяны, и у жены его покойной, и у той же Прилепы такие загадки он не разглядел вовремя, в чём сам же и виноват. Да только что же мог он разглядеть в той же боярышне Несмеяне, если бешено влюбился не в ту земную девушку, которой была, а в придуманный им самим её образ? А Севка-князёк меж тем о любопытных вещах заговорил… Ничего, Прилепа перескажет, если чего пропустил.

– …замечательно умела рассказывать. Помню, как будто только что услышал, её повесть о том, как Галич затопило в половодье. Как люди спасались на деревьях, а они с сестрой сидели на крыше терема, и Фросинка убеждала сестру, что повторился тот самый всемирный потоп, о котором на пиру рассказывал подвыпивший отец протопоп. И ещё много раз пересказывала песни, которым им с сестрой пел немецкий скоморох, а толмач князя Ярослава Володаревича, её отца, в меру сил своих переводил. И понял я тогда, что она мечтает о тех рыцарях (она говорила – «знатные бояре»), что влюбляются в княгинь, служат им, будто государям своим, и совершают ради своих государынь разные подвиги. Смешно, но мне нравилось, что княжна каждый раз по-разному пересказывала те песни.

– О рыцарях, ты говоришь? – усмехнулся Хотен. – В Угорщине я насмотрелся на венгерских рыцарей, не похоже было, чтобы они служили своим государыням. Ничем не лучше наших бояр, только что посвящены в рыцари. Меня, кстати, король Гейза тоже в рыцари посвятил по просьбе незабвенного великого князя Изяслава Мстиславовича: в соборе ихнем поставили меня на одно колено, король хлопнул меня мечом святого Стефана по плечу и подарил мною же купленные золотые шпоры.

– Удивил ты меня, толстошеий, – после недолгого молчания заявил Севка-князёк. – Я и помыслить не мог, что такие, как ты, рыцари бывают.

– Да я и не говорю, что настоящий рыцарь, – Хотен всё-таки обиделся. – Сказал уже ведь, что это великий князь Изяслав попросил своего зятя короля Гейзу меня посвятить. «Ты, – говорит, – роду незнатного, отец твой выслужился в мечники из безвестного отрока, а если станешь венгерским палатином, труднее будет кичливым боярам тебя сожрать». Я же не кричу на всех перекрестках, что рыцарское звание имею, только что золотые шпоры в сундуке берегу.

Беседа прервалась, потому что подъехали они к первому по дороге из Путивля в Рыльск броду через Сейм, месту, удобному для засады. Когда же тревога миновала, и посольство снова растянулось по узкому и кочковатому просёлку, князь вернулся к прерванной беседе.

– Я понимаю, что ты не стал бы выбирать среди княгинь и боярынь себе государыню, чтобы совершать в её честь подвиги, однако, коль уж ты получил рыцарство от венгерского короля, ты обязан ему служить.

– Да знаю я, – отмахнулся Хотен. – И я поехал бы служить, если бы король меня призвал (кто у них сейчас, даже не знаю – Бела, кажется). Однако на самом деле я отслужил королю Гейзе ещё раньше: ведь великий князь Изяслав послал меня разыскать об одном преступлении при королевском дворе в Буде, и я нашёл преступника. И поклялся, что буду молчать.

Севка-князёк кашлянул. Искоса взглянув на него, обнаружил Хотен, что на лице князя снова появилось мечтательное выражение, повернулся на седле назад и, сдерживая желание громко закряхтеть, показал Прилепе, чтобы, коня придержав, отстала. Та покачала головой, и видно было, что подслушивание доставляет ей неописуемое наслаждение. «Да бог уже с ней, – подумал сыщик, – трясётся бедная бабёнка целыми днями в седле, пусть уж получит удовольствие».

– Я тогда, когда подружились мы на той свадьбе в Минске, подумывал, а не посвататься ли к Фросинке. Ведь мало того, что я души в ней не чаял, она тоже была ко мне благосклонна, иначе не позволяла бы мне часами играть ей на гуслях и петь песни – и не только Бояновы, но и мои, как я теперь понимаю, весьма несовершенные. Конечно, дочь богатющего галицкого князя, была она настоящей королевной, о которой многие могли только мечтать, но и мой отец был великий князь киевский, и он сумел бы высватать мне Фросинку, если бы я пообещал ему образумиться, – тут Севка-князёк испустил глубокий вздох. – Об-ра-зу-мить-ся… Когда я прикинул, что скрывается за этим словом… Чтобы содержать жену-королевну и наших детей, мне пришлось бы ловчить и подличать, добывая волости, ездить на войну, захватывать в полон и убивать людей, стать клятвопреступником и ханжой. Подумал я, подумал, поплакал даже (зачем теперь скрывать?) и отказался от своей мечты.

– Тебе, княже, всё-таки было хорошо уже за тридцать, – неловко выговорил Хотен. – В зрелом возрасте, слава Богу, таковые беды легче переносятся.

– Зато у юноши остается надежда, что его чувство ещё повторится, – вздохнув, ответил Севка-князёк, – а зрелому мужу не на что уже надеяться. Зато теперь, после второй нашей встречи… Знаешь ли, боярин, теперь я готов провозгласить княгиню Ярославну своей государыней и совершать для неё, как положено рыцарю, всякие безумства. А перво-наперво сочинил бы я песню в её честь и под гусли пропел бы её под её окошком…

– …чтобы князь Игорь, её муж, послал копейщика воткнуть копье тебе в задницу. И ни за что я не поверю, что даже ради службы такой своей государыне ты пошёл бы на войну, княже, – или ты желаешь совершать монашеские подвиги?

Прилепа за спиной Хотена хихикнула, не удержалась. Севка-князёк не обиделся. Хохотнул коротко:

– Есть и другие способы прославить сию замечательную княгиню, – помолчал и добавил напыщенно. – Я придумаю, как это совершить.

А Хотен размышлял уже об ином. Если не побояться заночевать в лесу, то можно поберечь коней и не нестись, как на пожар, а если попытаться засветло доскакать до Рыльска, тогда, напротив, надо поторопить ребят – если не хотят до утра кукарекать под запертыми по военному времени городскими стенами.