В Половецкую степь посольство повёл отрок Непогод. В ночь, когда непоседливый Чурил с камнем, к ноге привязанным, обрёл свое последнее пристанище в тихой Семи, второй беглец поседел. Утром Хотен объяснил Непогоду, что княгиня Евфросиния Ярославна хорошо отозвалась о нём и что великие князья простят его вину, если он справно выведет посольство у Суурлию, на поле битвы, а оттуда снова на Русь. Сказать об этом парню надо было раньше, и ведь не был Хотен таким уж бесчувственным чурбаном, напротив, известен как сыщик скорее даже человеколюбивый, да так уж вышло. В оправдание боярина можно сказать, что тогда очень уж беспокоился о своей новой семье, очутившейся на его мощной шее после обряда в Рыльском соборе.

В то утро Прилепа в сопровождении увальня Сновида, обвешенного оружием с головы до пят, отправилась в Путивль, и Хотен молил всех известных и неизвестных ему богов, прося, чтобы его отныне венчанная жена и прибраченный сын невредимыми добрались до Киева, домой. Севка-князёк, широкая душа, предлагал отправить с Хотеновыми домочадцами половину десятка, однако Хотен слишком хорошо знал, что в Половецкой степи каждый дружинник на счету.

Старый сыщик не очень-то надеялся на посольский значок, посему, перебредя Донец, отряд далее продвигался, будто дозор разведчиков: ночами пересекал водоразделы, а днями отсиживался в оврагах или прибрежных рощах. Не слишком Хотен и торопился, рассчитывая, что на свежих, не утомлённых конях, глядишь, и удастся, сбросив груз с поводных коней, ускакать от случайно встреченных вооруженных половцев. Судьба, казалось, благоволила отряду, даже дождь не мочил, и через неделю проводник вывел его к мелкой, издалека видно, речке. Плеткой показал на холмы на её берегу:

– Суурлий! Там стояли половцы в доспехах, а туда дальше, за ними, вежи. Отселе не видно было.

– Каяла, река печали и жалоб! – поправил его Севка-князёк, горящими глазами озирая ничем, казалось бы, не примечательный уголок степи. – Попробуй сам это пропеть – Суурлий…

Хотен натянул поводья и обратился к обступившим его конникам:

– Мужи! Мы, наконец, на месте. Теперь моя работа начинается, сыщика. А для сыщика главное что? А чтобы следы не затоптали. Посему едем дальше шагом. Мы с боярином Словишей и проводником впереди, а все вы за нами держитесь саженях в двадцати. Мы остановимся – и вы придерживайте коней. Это понятно? А все помнят, как поступить, если я подниму правую руку, и придётся нам всем смазывать салом пятки? Да? Тогда с Богом, мужи.

Проехали немного обычной степью. Если и была в месяце травене побита трава ковыль копытами, то за прошедшие недели успела выправиться и отрасти.

– Тут построились в боевой порядок. Наши, рыльские, стояли вон там, – снова показал плёткой Непогод.

Хотен даже не посмотрел в ту сторону. Ну, построились – и какая ему с того пожива? Вся его работа впереди.

– А тут уже случилась перестрелка. Половцы по стреле, и мы по стреле. Они сразу и побежали. Ну, мы за ними…

– Ясно, что кыпчаки потом подобрали стрелы – и свои, и ваши. Они и со сломанных стаскивают наконечники, – пробурчал Хотен и внимательно огляделся. – А что ж так скверно стреляли? Разве не попали ни в кого?

– У половцев не знаю, а у нас одному ковую стрела прямо в глаз ударила, он и мёртвый скакал дальше, и упал уже прямо в речку. Сколь много людей потом погинуло, неисчислимо, но его я и сейчас будто перед собою вижу!

– Вот он, наверное. Зажимайте носы!

Скелет, почти полностью объеденный птицей летающей и мелким зверем, лежал на низком берегу – искривлённый, с поломанными и раздробленными костями. Наверное, уже по мёртвому прошла тяжёлая конница, копейщики Игоря и Всеволода. Гол, как сокол, только невдалеке блеснуло… Сыщик свесился с седла – пустяк, раковинка раздавленная. Перебрёл на коне речушку, заехал на высокий пригорок. За Суурлием лежала зловонная пустыня. Ту траву, которую не выщипали здесь кыпчакские кони, они вытоптали копытами, а также загадили и обмочили с помощью своих всадников. Тут уже проходило то кольцо окружения половецкими ордами, за которое русичи в Игорев поход так и не выбрались. Подобное безобразие Хотен видел только в околицах Киева, когда союзные великому князю Изяславу Мстилавичу племена черных клобуков, печенегов и берендеев привели под защиту подгородных валов и острогов великого города свои семьи в юртах и весь свой скот.

– Веди теперь, где вежи стояли, Непогод. Эй, Хмырь, скажи ребятам, пусть на стоянке перекусят. Дальше, боюсь, ничто им в глотки уже не полезет.

На месте злополучных веж Хотен возился очень долго, вышагивал пеший то по кругу, то пересекал бывшее становище, с кряхтеньем присаживался на корточки. Дружинники тем временем валялись на траве, жевали сушёное мясо, одним ухом прислушиваясь к наигрышам гуслей мнимого Словиши: тот под них, уставившись в синее, без облачка небо, напевал нечто неразборчивое, мычал самозабвенно.

Наконец сыщик, тяжело топая, подошел к Севке-князьку. Заговорил, явно безразличный к тому, слушает ли его собеседник.

– Странное то было стойбище, княже. Ни одного отпечатка копыт скота, тут одни кони толклись. Кострища только русские…

– Ну да, тут же нас ждали старшие князья с дружинами, пока мы за половцами-беглецами гонялись, а потом была общая ночёвка, – встрял подошедший тихо Непогод.

– Кострища только из хвороста, говорю, – тяжело взглянул на него сыщик, – ни одной обгорелой бараньей или бычьей кости, из которых кыпчаки разводят огонь под своими котлами. Много следов колёс, похоже, что все вежи тут были на колёсах. Осколки от двух разбитых корчаг с вином, есть следы вина на траве, но совсем не пахнет молоком – ни коровьим, ни кумысом. Подстава, княже, воинская хитрость – и сотворенная на скорую руку! Можно ехать дальше.

– Тогда моё дело дрянь, – Севка-князёк бережно отставил в сторону гусли и замахал руками. – Если подстава несомненна, значит, и первоначальной победы, самой маленькой, но победы, её тоже не было? О чём же тогда мне петь? О том, что русичи смело заглотнули наживку и храбро оказались на крючке?

– Худые, скверные дала тут вершились, – заговорил Непогод, понурив голову. – Князь Святослав Ольгович взял со всей дружины клятву молчать, да только ну её к лешему, эту клятву, когда и князь в полоне, и ребят уже нет! Давно уже тогда стемнело, ближе к полночи, когда мы, гоняясь за половцами-беглецами, чуть не напоролись на большую орду. Половцы стояли станом, горели у них костры, нас не преследовали. Князь Святослав Ольгович сказал, что если главный князь узнает, то все быстро отступят, а нам на усталых конях не уйти.

– Тьфу ты! – плюнул Хотен. А Севка-князёк беспомощно развёл руками.

– Однако в стане у веж и так все знали, что половцев вокруг тьма-тьмущая. Ничем нам то враньё не помогло.

– Поехали, однако.

С коня легко было определить направление – на ближнюю большую груду скелетов в том месте, где северские дружины в первый раз пытались прорвать окружение.

– Непонятно мне всё же, – пробормотал Хотен, – почему же Игорь не ударил сразу назад к Суурлию, чтобы прорваться к воде и чтобы уходить на запад, наконец? Посмотрим хоть на эти кости.

Сам понимал, что многого там не увидишь: половцы своих убитых собрали и сожгли согласно обычаям предков, а у русских мертвецов по праву победителей забрали всё, чем те временно владели, – от коней, сёдел и оружия до последней нитки на теле. И русичи не лучше бы поступили с мёртвыми кыпчаками, если их была бы победа, разве что не такие жадные они, как степняки, на любую холстинку: дешёвые на Руси льняные холсты, как известно, в степи из земли не вырастают.

Жуткий стоял смрад на поле боя, и до сих пор сидели у скелетов серые вороны, неохотно разлетающиеся в стороны, когда Хотен заставлял своего фыркающего Махая подъехать поближе. И даже как именно погиб рождённый под несчастливой звездой дружинник, с какой стороны принял смертельный удар, не всегда можно было понять и ему, человеку, немало трупов повидавшему: конечно, следы от ударов булатной сабли и на костях остаются, отрубленная голова или рука в сторону отлетают, а вот стрелы кыпчаки тоже вытаскивали из не объеденных ещё тел. Да и ясно было, что степняки, раздевая трупы, перетаскивали их по земле, повёртывали да поворачивали, как им удобнее было.

Так и ехали они по скорбному пути, и расположение россыпей скелетов на широком вытоптанном и загаженном поле заставило Хотена вспомнить, как волк мечется в кольце загонщиков. Наконец, Непогод привёл их к солёному озеру, где случилось последнее побоище, и тут сыщик, чувства которого успели даже несколько притупиться, охнул: такого количества человеческих скелетов он не видел никогда. Здесь легла не одна тысяча северян! Однако чуть позже, когда подъехал поближе, он вздохнул с облегчением: в белеющих костями грудах особенно много оказалось конских костяков: это северские кони пали в множестве здесь от усталости и жажды. Следственно, несколько меньше всё-таки скопилось здесь людских трупов, чем было показалось ему.

– Хреново же мы собирались в сию поездку, Хотен, – грустно заявил князь и снял шапку с плешивой, как выяснилось, головы. – Прихватили с собою жёнку, гусли да самострельщика, а вот самого нужного здесь человека, попа, как раз и забыли.

Хотен тоже снял шапку, за ним остальные. Сыщик помолчал, потом покачал головой:

– Я догадался, что ты задумал, княже. Наверное, каждый из нас об этом же подумал. Однако нас здесь только дюжина, и пришлось бы нам трудиться не меньше месяца, чтобы похоронить всех. А мы не можем тут надолго оставаться. Я также боюсь, княже, что после того, как ты закончил бы сию работу, ты больше никогда не слагал бы песен. Поэтому давай лучше доделаем здесь нам порученное. А потом все вместе помолимся, скажем все молитвы, кои помним. Эй, Непогод! Покажи мне, в какую сторону ты отсюда бежал!

И когда рыльский дружинник, не колеблясь, показал рукой, Хотен огляделся ещё раз и призадумался. Спросил:

– А куда поехал князь Игорь Святославович, когда вас, беглецов, пытался вернуть в строй?

– Я не видел! – и добавил, отвернувшись. – Если бы увидел такое, обязательно бы вернулся. Боже мой…

– Кончай ныть, Непогод! – рявкнул сыщик. – Помнишь ли хоть, где стоял стяг Игоря Святославовича?

И вперившись взором в то место, куда показал грязный палец рыльского беглеца, попробовал Хотен вместо груды белых, в страшных бурых пятнах костей увидеть бравого князя на белом коне, в золотом шоломе и алом корзне, а за ним строй конных молодцов-дружинников – не смог и невольно всхлипнул. Ещё раз внимательно оглядел поле, прогнав туман из глаз. Теперь всё.

– Ну, мужи, – сказал. – Давайте спешимся, на коленки встанем и помолимся за души убиенных.

Смолк нестройный гомон молившихся, вразнобой читавших кто Иисусову молитву, кто Отченаш, а кто и Трисвятое, и Хотен, в последний раз перекрестившись и так и не обретя покоя в своей душе, встал с колен. Нет, недаром ему показалось, что вокруг них потемнело, будто солнце зашло за неизвестно откуда взявшуюся тучу. Их окружало кольцо половецких всадников, и, судя по тому, что он насчитал перед собою девятерых, было их не меньше сорока. Случилось то, чего он всё время опасался, однако, коль беда уже случилась, страх покинул его душу.

Он выпрямил спину, сколь было это возможно, задрал кверху бороду, ткнул пальцем в копьё с посольским значком, воткнутое в землю, и прокричал:

– Се посольство от великих князей киевских Рюрика Ростиславовича и Святослава Всеволодича к великому князю Кончаку Отраковичу!

– Вот ведь какой удача вам вываливаться! – раздался вдруг голос справа, и Хотен, повернувшись на него, увидел роскошно одетого кыпчака средних лет. – Вот ведь я и быть то самая конязь Кончак.

– А я посол от великих князей боярин киевский и палатин угорский Хотен Незамайкович, – подумав мгновение, решил Хотен не называть вторым послом Словишу Бояновича. Он много слышал о Кончаке, да и сейчас не показался хан ему таким, которому можно безопасно скормить любую ложь. – Так править ли мне посольство, великий княже?

Кончак отвечал ему по-русски же, сыпал словами быстро, неправильно, но вполне понятно. Хан заявил, что ему подозрительно посольство, вооруженное до зубов, кое едет ночами, а днем прячется, будто на самом деле у него скверные намеренья, а вовсе не посольские дела на уме.

– Помилуй, великий князь, – отвечал Хотен, давно подготовивший ответ на подобные вопросы, – как можно было нам, идучи в твой улус, не беречься? Время военное, мир не заключался, в Половецкой степи много диких половцев из других краев, а что такие нападали и на послов, случаи бывали.

Хан переспросил, как имя посла. Котян? Гостил он у конязя Башкорда, так там спел ему гудец песню про урус-батыра Котяна, который разыскал в огромном, как степь, Киеве белого арабского коня Аль-арслана, украденного у Башкорда, а того коня отбивая, уложил тысячу киевских разбойников. Поехал батыр Котян послом от великого урус-конязя возвращать Башкорду украденного коня, а на него бесчестно напал злой коняз Белдуз, за что и поплатился жизнью со всею своею дружиной… Не ты ли, спросил, тот Котян?

– Да, про меня это было спето, – весьма польщённый, поклонился Хотен. – Вот только приврал тот гудец немилосердно. Что старый коняз Башкорд на войну ездил, ведомо мне, а вот здорова ли супруга Башкордова, княгиня Звенислава Всеволодовна? Здорова ли княгиня в свои почтенные лета, того он, Кончак, не ведает, зато набелена и нарумянена, словно молодая. Они со стариком до сих пор лаются, однако княгиня остаётся его старшей женой… Айда теперь, посол Котян, править свое посольство.

– «От великих князей киевских Рюрика Ростиславовича и Святослава Всеволодича к великому князю Кончаку Отраковичу. Скажи нам настоящую цену выкупа за Игоря Святославовича. И поведай, где и у кого пребывают Всеволод Святославович, Владимир и Святослав, и какой выкуп вправду, а не бахвалясь, хотят за каждого князя». Вот.

Хитро усмехнувшись, заявил Кончак, что великим князьям, очевидно, остался неизвестным побег Игоря Святославовича. О каком же выкупе теперь может идти речь? Всеволод Буй Тур у Кзы, к нему и следует обращаться. Конязь Святослав помер, был он в полоне у мурзы Алтына, а теперь тот вернулся в свое кочевье у реки Итиль. Кости же Святослава родичи могут забрать бесплатно, ибо лежат они в его, Кончака, улусе. А молодой Владимир у меня, перекупил я его, выкупу за него не нужно, а вот свадебные подарки понадобятся.

Хотен помедлил, запоминая. Потом поклонился:

– Все твои слова будут переданы в точности, великий хан. А теперь, поскольку посольство завершено, не будет ли послу дозволено удалиться? У нас впереди долгий, тяжелый путь.

Опять скривил в усмешке свое желтое лицо Кончак. Разве может быть тяжким путь по душистой степи и мимо тенистых дубрав? К тому же он, Кончак, как только ему дозорные донесли о том, что малая дружина урусов с посольским значком устроила дневку в Лисичей балке, сразу решил поехать навстречу. Думает он, что великие князья киевские поручили послу Котяну заодно осмотреть место недавнего побоища, вот и сам он с удовольствием посетил это славное место. Он приглашает посла Котяна выехать за пределы негодной для пастбища земли и там, на вольном воздухе, побеседовать.

Делать было нечего Хотену, пришлось согласиться, и два отряда поехали дальше вместе. Действительно, вскоре сумел он вздохнуть полной грудью, а когда увидел у зелёной, не объеденой конями березовой рощицы, расписную вежу на колесах, а перед нею расстеленный бухарский, должно быть, ковер, у него гора с плеч свалилась: речь, очень на то похоже, действительно шла о мирной беседе.

Хан пригласил посла присесть на ковер, а когда Хотен устроился, наконец, кое-как, увидел он, что хозяин уже сидит, как ему удобно, на корточках с чашею кумыса, и такую жу чашу предлагает ему размалёванная молодая половчанка с голым животом. Девица улыбнулась прельстительно, Хотен побагровел, в голове у него зашумело, и он не сразу расслышал, что она ему говорит.

– Коназ Игор куны давать, – вот что она сказала, понял посол.

Кончак усмехнулся. Девка Бюльнар полагает, что его друг коняз Игор должен вознаградить её за их частую любовь. Вот когда молодой коняз Владимир и Свобода поженятся, а ещё лучше, когда скрепят свое супружество младенцем, он, пожалуй, отправит Бюльнар вместе с ними к конязю Игорю, пусть сами разберутся. Он, великий хан, после бесчестного поступка отца вовсе не изменил своего отношению к сыну. Не то что другие ханы, те за побег Игоря наказали русских пленников: все теперь сидят в оковах, а многие и биты плетьми… Будет случай, скажи Игорю, что любимый его сокол Сапсай крепко заболел и едва ли выздоровеет… А посол Котян, он что, брезгует кумысом?

– Вовсе не брезгую, великий хан, – возразил Хотен, взял чашу и отхлебнул. Подумал, что после такого зрелища выпил бы и чего покрепче, но от кислятины хоть не вывернет. – Подумалось мне, великий хан, что хорошо бы мёртвых русичей отпеть по православным обрядам, да и похоронить в братских могилах. Если бы ты дал свое позволение, я бы сообщил о нём на Северщину.

Помолчав, хан заявил, что предложенное послом расходится с его, великого хана, намерениями. Ведь эти груды белых костей урусов-воинов есть готовый памятник великой кыпчакской победе над иноземными грабителями и насильниками. Чего искали северяне в Дешт-и-Кипчак? Он устроит так, что сюда будут привозить юношей и подростков, чтобы они учились тому, как надо защищать свои степи. Заметил он: хотя на костях и мяса-то не осталось, вороны по-прежнему прилетают сюда. А может быть, это молодые птицы, которых старые учат, как обходиться с трупами пришельцев?

– Великий хан, – трудно вымолвил Хотен, – а разве предки не завещали нам с почтением относиться к мёртвому телу, пусть бы даже и пришельца?

Кончак погрустнел. О, если бы сами урус-конязи подавали в том пример! Разве хоть раз кыпчакы, убитые в набегах на Русь, были похоронены по-человечески? А сколько ханов и знатных батыров после пленения было утоплено, казнено отвратительной для степняка смертью? Впрочем, он совсем не о сих старых обидах хотел поведать урус-послу для точной передачи на словах великим князьям киевским.

Тут хан повёл жидкой бородкой в ту сторону, откуда они только что приехали, и заявил, что Игорево побоище вовсе не означает, что теперь начнется долгая война. Война прекращает торговлю, а мир выгоден всем. Он хотел пояснить, почему и дальше будет дружить с северским князем, а с переяславским воевать. Он думает, как кыпчакский хан, и хочет добра для своего улуса и для всех кыпчаков. А кыпчакам не нужны леса, в которых спрятались северяне и суздальцы. Русь ослабела, а кыпчакам следовало бы снова отобрать у неё все степи до самого Киева, всё Левобережье, а русские города там подчинить кыпчакам, как Шарукань или Сугров. Пусть в Переяславле останутся урусы-ремесленники, пусть даже церкви стоят, а хан и дружина пусть будут половецкие. Это благодатные места, в степях есть где выпасти скот, а в рощах найти дрова и жерди для юрт, дерево для всяких необходимых в кочевом быту поделок. Кроме того, разве не свидетельствуют бесчисленные курганы на сей земле, что и в давние времена ею владели кочевники?

– Русичи-язычники тоже насыпали над своими князьями высокие могилы, – осмелился заикнуться Хотен.

Кончак только отмахнулся. Все великие страны и державы со временем распадались и гибли, а их соседи усиливались. Вон как велик и страшен был Искандер Двурогий, полмира завоевал, а кто даже знает теперь, где была его родина? Великий Данапр, по-уруски Славутич, станет надежной границей между земледельцами и кочевниками, а тогда и войны прекратятся – ведь с тем же Киевом выгоднее долго, десятилетиями торговать, нежели однажды захватить его и ограбить. Но всё это в будущем, если ему, Кончаку, или его сыну удастся навести порядок в степи, сплотив все кыпчакские орды и племена. Или сопернику его Кзе, что было бы нежелательно для всех. Да, всё это в будущем, а сейчас он велит передать великим князьям два предложения. Первое: пусть охраняют торговый путь Гречник только до города Донца, а дальше уже забота кыпчаков. Второе: пусть присылают в степные ставки ханов родичей для выкупа русских пленных, их не ограбят. А теперь можешь ехать, посол Котян. И не прячься больше! Десять моих нукеров проводят тебя до Гречника.

– Позволь на прощанье спросить тебя, великий хан Кончак Отракович, об одной вещи, – наклонил голову Хотен, а увидевши, что Кончак кивнул, решился. – Скажи, почему половцы, когда захватывают в полон, убивают младенцев и малых детей? Я понимаю, почему стариков, но зачем младенцев?

Хан усмехнулся. Он не очень хорошо понимает, что удивило посла. Ведь ребёнок – это и не человек вовсе ещё, и с ним столь же мало надлежит церемониться, как и с животным. Да и то подумай, посол, – разве бабы-уруски не нарожают новых?