Об одном трудовом утре святого Димитрия Ростовского. Ростов Великий, архиерейское подворье. 15 мая 1708 года

Ростовский митрополит Димитрий открыл глаза – и вернулся из хаотически соединённых воспоминаний далеко не безоблачного киевского детства в скромный уют своей кельи в Ростове Великом. Он всегда легко просыпался, когда по древнему монастырскому обычаю позволял себе вздремнуть после заутрени. Иное дело – вставать на заутреню, да ещё после ночи, проведённой за книгами, да ещё под бамкание огромного колокола, варварски названного «Сысоем»…

Почему-то каждый раз после такого пробуждения митрополит ощущал обиду на государя царя и великого князя Петра Алексеевича, но не сразу, потому что с кровати видна только келья, которую можно было обставить и устроить по своему вкусу, а как обувался и подходил к окну, чтобы проветрить. За окном открывался вид на Соборную площадь, и тут уже одного взгляда хватало, чтобы понять, что ты не дома, на милой, хоть и разорённой бесконечными войнами Украине, а в чужой и холодной Московии. Архитект, построивший эти Архиерейские палаты, желал, наверное, в простоте своей московской, привыкшей перед начальством пресмыкаться души, чтобы господин отец митрополит, в оконце выглянув, потешился зрелищем всех каменных церквей, сгрудившихся на митрополичьем подворье, в народе называемом попросту Ростовским кремлём, вокруг гигантской коробки Успенского собора. Да, хоть не чёрные бревна это с мохом и тараканами меж ними, однако куда сим угрюмым строениям чуть ли не византийского ещё пошиба до весёлых, обильной лепниной и резьбой украшенных храмов милой отчизны!

Отец Димитрий понимал, что обижаться на российского царя не по-христиански, да что поделаешь? Тот оторвал его от мирных церковно-учёных трудов на родине, назначив митрополитом Тобольским. Предшественник его, Игнатий Корсаков, сошёл с ума в диких местах, а отец Димитрий в Москве, в Сибирь не успев отправиться, разболелся. Свирепый и придирчивый самодержец ему не поверил, лично приехал навестить на подворье Крутицкого монастыря, осмотрел, определил горячку и от назначения освободил. Почти год провёл киевский учёный чернец в пестрой толпе, окружавшей Петра, – среди жадных придворных, красномордых иностранцев и проныр-купцов: царь-novator переворачивал Россию кверху дном, безумно возжелав в несколько лет из татарской державы, воображающей себя Третьим Римом, сделать европейскую, – и как тут было обойтись без голов украинского учёного монашества, перенявшего основы латинской образованности? Потом назначен он был митрополитом Ростовским.

Время от времени отец Димитрий наезжал в огромную и бестолковую Москву, читал проповеди в кремлёвских церквях и однажды исполнил свой христианский долг пастыря, бесстрашно упрекнув стоявшего на клиросе среди певчих царя Петра в гневной ярости и в приверженности Бахусу, чревоугодному богу, а также прелестной, однако же коварной Венере. Устройство школы, наставление священников, невежественных не менее, чем их паства, борьба с влиянием на сию паству старообрядческих учителей, коих он считал квинтэссенцией московской дикости и суеверия, отнимали немало времени у занятий наукой. Но всё-таки отец Димитрий закончил труд своей жизни, фундаментальную «Книгу житий святых…», и подержал в руках отпечатанный в Киеве последний, четвертый её том (в десть, толстенный!) на три последние в году месяцы, июнь, июль и август. Теперь все силы свои бросил он на другую давнишнюю свою задумку, которую называл шутливо «Летописью келейной» и которая должна была стать общедоступно и живо написанной библейской историей.

В Киеве ещё достал отец Димитрий и не пожалел времени и труда, переписал для себя огромный рукописный «Хронограф», который о библейской истории собственно и рассказывает, однако совершенно устарел и для современного чтения даже в Российских Европиях совсем не годится. Годился он как источник исторических библейских сведений, но тот свой список отец Димитрий вынужден был оставить в Киеве. На днях ему привезли из книгохранительной палаты Спасова монастыря в Ярославле тамошний список «Хронографа», не больно и отличающийся от переписанного им киевского, взятого на время под самые страшные клятвы у головы московских стрельцов. Вчера отец митрополит закончил основную свою с ним работу: сделал потребные выписки и даже учёную ссылку на источник: «Хронограф Спасский ярославский».

Сегодня положил он себе проделать дополнительные с рукописью манипуляции, прежде чем вернуть её в Ярославль. Ведь ярославский «Хронограф» оказался сборником (по-латыни если, конволютусом), и предстояло ещё взглянуть на дополнительные рукописи, присоединённые при переплёте к переводному историческому труду. Отец Димитрий достал с полки толстенную рукопись, приятно пахнущую старой кожей и немножко пылью, поднёс к своему столу, установил на подставку. Отдышавшись (было ли отчего запыхаться, спрашивается?), осторожно отжал и отщёлкнул защёлки (с одной из них улыбнулся ему вырезанный уверенным резцом на меди круглолицый человечек), разогнул книгу на том месте, где оставил любимую свою закладку зелёного шёлка…

Помедлил немного, потому что хотел растянуть восхитительное ощущение, кое едва ли сумел бы выразить словами. С таким чувством, наверное, на берегу дальнего полуденного моря смуглый пловец раскрывает ножом раковину, в которой надеется обрести жемчужину. Так и здесь, в российских рукописных сборниках, может оказаться что угодно: от никому не нужных сказочных, не всегда и пристойных повестушек до неведомого доселе поучения Василия Великого. Итак, слева на странице заканчивается «Хронограф», и последние строки выписаны сужающимся книзу мыском с завитушкой, справа же (ах, сердце замирает…), справа – да, «Временник, еже нарицается летописание русских князей и земли Русской». Бумага пошла уже другая, лощёная, и почерк древний, который малорусу куда легче читать, чем современную московскую скоропись….

Называется «Временник», а дальше правильно – «летописание», летопись это, и чем же она заканчивается? «Лета 6951-го… (следственно, от Рождества Христова 1443-го), в Новгородской земли…». Ещё одна летопись, уж её-то редкостью не назовёшь… Далее смотрим. Вязь заголовка довольно замысловата… Ага, «Сказание об Индии богатой». Начало: «Аз есмь Иоанн, царь и поп…» Так, так… Вот оно! О том, что не описать ему, греческому царю Мануилу со всеми его писцами, всех богатств Индийского царства, а цены царства Мануйлова не хватит даже на покупку пергамена для сего описания… Знакомая сказка: в молодости по-латыни её читывал. Пролистнём. «Синагрип, царь Адоров и Наливския страны». Странно, это не заголовок, а первые слова сочинения – однако же киноварью, как заголовок. Опять замысловатая восточная сказка, он уже встречал её в одном московском рукописном сборнике. Стар он стал, дабы тратить драгоценное время (ох, немного ему осталось!) на перечитывание пустых сказок… Пролистнём. Теперь: «Слово о полку Игореве, Игоря Святъславля, внука Ольгова». Вот наконец-то нечто поистине новенькое! А недлинное сие «слово», чуть больше десятка листов. Забавно заканчивается: «Князем слава, а дружине аминь». Оставим на закуску. Отец Димитрий пролистал фолиант назад, к заглавию древней проповеди, перенёс сюда закладку. Теперь: «Деяние прежних времен храбрых человек о борзости, и о силе, и о храбрости». О вдове какой-то греческой, про неведомого сарацинского царя Амеру… «Преславный Девгений 12 лето мечем играше, а на 13 лето копьем, а на 14 лето похупается всех зверей победити». Тьху ты! И дальше до конца рукописи, до доски, всё сказка тянется об этом греческом богатыре-подростке, всё его имя («Девгений» да «Девгений») мелькает…

Отец Димитрий передвинул на лоб очки и прикрыл глаза, утомлённые быстрым просмотром фолианта. Сладостное предчувствие открытия вернулось к нему, но в ослабленном виде: если повезло ему сегодня, «Слово» окажется никому ещё не известным древним историческим сочинением, да к тому же в своеобразной форме проповеди. А буде оно достаточно благочестиво, то не грех было бы его и подготовить к изданию, чтобы напечатано было вместе с «Келейной летописью» – конечно же, после его смерти, когда – дай то Бог! – настанут лучшие для православного просвещения времена.

Прошло полчаса, отец Димитрий добрался снова до смешной обмолвки насчёт «аминя дружине» и разочарованно вздохнул. Прочитал он усердно до того места, где «ветры, Стрибожьи внуки» осыпают стрелами русские полки, а потом так, просмотрел наскоро. Неведомый сочинитель мыслит словно бы в пиитическом восторге, однако какой беспорядок себе дозволяет – ни повествования сколько-нибудь связного, ни ритма, ни размера, ни рифмы – одни восклицания да смеху годные дискурсы! Отец Димитрий и рад бы тут ошибиться, но увы!.. Знает ведь, о чём говорит: православная муза доныне его посещает. Вот весьма кстати вспомнилось:

Вот так – и красиво, и затейливо, однако же и поучительно ведь… Русские (в «слове» названные почему-то «русичами»), егда с половцами бились, уже были, несомненно, христианами, а сего в «слове» даже и не видно. Сочинитель сыплет именами языческих богов, не боясь геенны огненной. И вовсе не для благочестивой какой аллегории, как киевские поэты времен Петра Могилы, что очумели, отхлебнув вершков латинской образованности, – те додумались и мать всех наук, богословие, печатно назвать «Минервой православно-кафолической», а благодетеля своего митрополита изобразить в виде Муция Сцеволы…

И всё-таки любопытная вещь, древняя к тому ж. Отечественного умоустроения, не переводная, как те сказки. Не дать ли Савке Яковлеву переписать? Есть ведь у него, грешного архиерея, заветная тетрадка под собственноручным заглавием: «Книжка различных вещей неисправленных». Чего там только нет – и даже о том, как святой Пётр Муромский поразил Агриковым мечом летающего огненного змия… Однако переписывать опус, исполненный славянского язычества, – не значит ли это способствовать вредному распространению древних суеверий?

Отец Димитрий вздохнул ещё раз, взял, не глядя, в руку повседневный свой посох, к стене прислонённый, и стукнул им об пол.

– Савва! – и ввалившемуся в келью косоплечему переписчику своему Яковлеву. – Бери сию книгу и отвези в Яроелавль, в Спасо-Преображенский монастырь. Отдай в руки отцу архимандриту. Скажи, что благодарю и что не нужна мне более. А вернулся чтобы к вечерне. Знаю я тебя, гуляку!

Визит митрополита Ростовского и Ярославского Арсения к Иоилю Быковскому, бывшему архимандриту Спасо-Преображенского монастыря. Ярославль, 10 сентября 1792 г.

– Что-то не пойму я, ваше преосвященство, чего вы от меня, немощного старика, хотите? – спросил Иоиль Быковский нежданного своего гостя, архиепископа Ростовского и Ярославского Арсения. – Я ведь на покое уже более четырёх лет, щедротами государыни нашей императрицы живу на пенсион, равный моему прежнему содержанию архимандрита и ректора семинарии. Ко книгохранительной казне Спасского сего монастыря давно уж отношения не имею.

– Вы – и немощный старик? Без малого в девяносто лет вы крепки и бодры, отче Иоиль, дал бы Бог и нам, грешным, такое долголетие, – заявил пятидесятилетний собеседник старого архимандрита. Изящно подстриженный и одетый, обрюзг он за те два года, что не виделись, и приобрёл синюшные тени под глазами, весьма не понравившиеся Иоилю. – И никогда я не поверю, отчинька, что вы забыли о четырёх древлеписьменных книгах, заимствованных мною из казны Спасского монастыря для графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина, обер-прокурора Святейшего Првительствующего Синода, на прочтение его сиятельством.

– Как было забыть, господине отче? – всплеснул Иоиль своими большими мужицкими руками. – Ведь того же лета монастырь был закрыт, а мне пришлось сдавать всё имущество по описи. В описи так и стоит против каждой из сих рукописных книг – «Отданъ». Неужто его сиятельство возвращает книги?

– Увы, скорее напротив, – потупился на мгновение гость. – В одной из книг сих обнаружена настоящая уника – поэма древнерусская, творение неведомого отечественного Оссиана. Возник замысел сие сочинение, дав ему учёное истолкование и переведя на нынешнее наречие, предать типографскому тиснению. И вот что… Граф решил, что такие редкости куда лучше сохранятся в его собственной библиотеке.

– Не назову решение его сиятельства похвальным, – пробурчал старик.

– Неужто ваш келейник вам не рассказал, что оставшихся в здании монастырских книг никто не стережёт, что книг и свитков в башнях и на переходах валяются целые вороха? Мальчишки вырывают заставки да золотые инициалы и наклеивают на лопухи!

– Это давно уже не монастырь, сие теперь архиерейский дом, вам и отвечать за безобразия, господине отче.

– Вот как? Граф просит у вас благословения и испрашивает позволения объявить в случае необходимости, что купил сии книги у вас, отче, из собственной вашей библиотеки.

– Благодарю покорно, господин отче, – старик схватился за сердце. – Моя библиотека собрана на деньги, честным трудом заработанные, между прочим, и печатанием душеполезных книг, мною самим составленных, в Чернигове, Петербурге и тут, в Ярославле. Когда же сгорела библиотека моей славной alma mater, Академии Киево-Могилянской, я отправил туда книги собственные, и от моих трудов также, для посильного восполнения. А ваш друг и начальник просит разрешения объявить меня книжным вором!

Архиепископ, несколько стушевавшись, поднялся с кресла и прошёлся, шаркая сияющими сапогами, по периметру кельи, обозревая полки, заставленные книгами до самого потолка. Снова уселся, оправив полы шёлковой рясы, словно дама юбку. Во время проходки приметил он, что высокая ранее стопка переплетённых экземпляров последней книги Иоиля «Истина, или Выписка о Истине», стоявшая прямо на полу, уменьшилась на две трети. Старик не бедствует, нет, а до денег и ранее не был особенно лаком…

– Ну что ж, отче, нет так нет, – вздохнул. – В таком случае я прикажу в описи ваши «Отдан» счистить, а взамен написать, что за ветхостию и согнитием уничтожены. Вы не возражаете, надеюсь?

Отец Иоиль только руками развёл.

– И кстати, его сиятельство спрашивали, не желаете ли вы, отчинька, продать ему свою библиотеку, о которой по Ярославлю сказки рассказывают, а он их в здешнем своем имении слыхал?

Подумав, ответил Иоиль:

– Передайте его сиятельству, что я благодарен за внимание к моей скромной персоне, да только не могу я сейчас расстаться с книгами: они мне в старости моей и друзья единственные, и, хе-хе-хе, коханки ненаглядные. А после смерти моей завещал я библиотеку любимому детищу своему – Ярославской нашей семинарии.

– Завещание уже написано? – поинтересовался архиепископ. И снова пошарил взглядом по полкам.

– И свидетели руку приложили, как положено.

– Что ж, не буду мешать вашим трудам, отче.

Отец Иоиль проводил сановного посетителя до двери, потом, тяжело дыша, вернулся в своё покойное кресло. Постепенно дыхание успокоилось, но не улеглось в душе праведное возмущение. Давненько не писал старик душеполезных виршей, драм и комедий, давно не читал ярославцам проповедей, однако до сих пор любил в минуты душевного подъёма как бы слово перед невидимой паствой произнести, и вот что вещал он тогда неслышно: «Нынче ваше время и власть тьмы! Безумный ваш император отменил патриаршество и поставил управлять православной церковью кучку чиновников-взяточников! Ваша царица-немка отобрала у монастырей землю и закрыла добрую половину православных обителей! Теперь православный архиепископ заискивает перед обер-прокурором синода и, чтобы светскому своему начальству угодить, ворует древние книги, церкви православной принадлежащие!»

А потом успокоился немного старый чернец, и потекли его мысли по иному руслу. И вот что забормотал он про себя: «Нынче новое время и власть Просвещения! Уже не одна церковь о просвещении народа заботится, а и светская власть! Императрица пишет комедии и издаёт сатирический журнал, её вельможи, оставив роговую музыку и бесстыдный разврат, собирают и изучают старинные рукописи! Что ж плохого в том, что место крепостных сералей занимают театры и библиотеки? Поднимают просвещённые россияне свои головы, рабски склонённые перед учёными немцами, и не верят уже в иноземные басни, будто древняя Русь была лишь средоточием азиатчины и дикого невежества. Пусть и не верится мне, что соблазнительное своим язычеством ораторское сочиненьице из спасского Хронографа уместно приравнять к творениям Гомера или новонайденного барда Оссиана, да послужит и оно просвещению отчизны!»

Из беседы бродяг Семёна Гудка и Спирьки Непомнящего. Москва, подвал особняка графа Мусина-Пушкина в Басманной части, на Разгуляв, 8 октября 1812 года

Пито было с утра, как в лучших домах Лондона, вот только кислое графское вино голодные желудки бродяг еле уже принимали, однако лучшего питья сегодня они не нашли. Семён и Спирька устроились на каменном полу подвала сразу возле лестницы, развели костерок на оставленном французами пыльном кострище. Пили прямо из бутылок, не боясь пораниться об отбитые горлышки. Слева темнел вход в винный погреб, в место благословенное. Его французские солдаты, как ни старались, так и не смогли до конца опустошить. Там поблёскивала куча зелёного бутылочного стекла. Справа такой же сводчатый проход был наскоро заложен кирпичом, а в нём выбита большая овальная дыра. Из дыры воняло, как из общественного нужника на Хитровке.

– Что рожу-то кривишь, Спирька? – захохотал Гудок. – Али воображал, что французское дерьмо не смердит?

– Я вот соображаю за нас двоих, и за тебя, дурака, тоже – да точно ли фармазоны совсем ушли? А ежели возвернутся, придётся нам тут солоно.

– Ушли, ушли, чего им тут теперь… А наши служивые сразу не войдут, побоятся. Вся Москва твоя, друг мой Спирька! Пей, гуляй!

– Много нас тут, таких хозяев, – скривился Гудок. – Вернётся крикун Ростопчин, начнёт опять свои дурацкие порядки наводить. Да когда ещё то будет… В огонь бы чего подбросить.

– Русские порядки завернут татю лопатки, – некстати припомнил Спирька, обругал главнокомандующего Москвы графа Ростопчина матерно и засмеялся, будто что смешное сказал. – А требуется тебе дровец, так и полезай за ними в дыру.

Ночью они крепко замерзли, потому что октябрь выдался холодным. Ночевали наверху, в сожжённых и обвалившихся палатах. Забились в каморку под каменной парадной лестницей, где и продрожали всю ночь. Спустившись утром в подвал, они нашли, наконец, из чего развести огонь. Топливо тут имелось, и сейчас надо было решить, чья очередь за ним идти. Они долго спорили, косясь на потухающий уже костерок, прикончили между делом по второй бутылке. Наконец Гудок показал на свои босые, от грязи чёрные ноги:

– Ты в сапогах, ты и иди – а я ещё ноги в ночном золоте испачкаю.

Спирька окинул гордым взглядом свои лаковые, со шпорами гусарские сапожки, почесал в затылке и важно кивнул. Вытащил из-под задницы бумажный свиток с большой печатью красного сургуча, сосредоточенно сунул край свитка в костёр, подождал, пока разгорится, поднялся на ноги и, держа это подобие факела перед собою, пролез в дыру. Некоторое время только и слышны были шорохи, да как Спирька матерится.

Наконец, бродяга появился в дыре. Под мышками тащил с одной стороны стопу исписанной бумаги, обвязанную розовой ленточкой, с другой – большую тёмную книгу.

Первым делом присыпали еле тлеющий костер бумажками. Сразу же в подвале потеплело и посветлело, а любопытный Гудок потянул к себе громоздкую книжищу.

– Ты смотри, там чего-то написано. На наклейке!

– Ты, Гудок, грамотный, ты и читай! – буркнул Спирька, недовольный тем, что товарищ не похвалил его, добытчика.

– «Нумер 323», а тут «Хро-но-граф». Что такое?

– Вишь, как много тут было книжек припрятано, а почти не осталось. Одни бумажки исписанные. А сия книга знатно нас согреет – она в деревянные доски заделана. В сухие!

– Слушай, друг, давай отложим её, а там спустим хотя бы целовальнику…

– Одурел, что ли, с голодухи? Кому нужны старые книги, когда Москва-матушка вся дымом ушла?