Провожали весёлых до опушки всею почти деревней (не вышли поп, ключник и сама барыня). Потом остались только Васкины провожатые. Ученик ехал верхом, Головешка семенила, держась за кузов, о другую сторону телеги. Друг на друга они не смотрели.
— Ну, прощай, мастер, — заговорил наконец юный Жиров-Засекин, жалостно скривившись. — Бил ты меня мало, ну, не лупил почти, и матушке не доносил. Спасибо, что выучил-таки читать скучные те книги… Если б ещё ты роду благородного, добрым бы другом был.
Он уцепился за переднюю луку седла, свесился к Васке и зашептал:
— Когда государь царь и великий князь сделает меня воеводою и пошлет на турок, я тебя пожалую, возьму в полк, понял?… И вот, дай руку. Дарю тебя этими костями, вчера у Воробья-поварёнка псари отобрали да мне ими поклонились. Они заговоренные, без проигрышу. Ты, ими играя, добудешь золотую казну… А на казну ту купишь себе коня, панцирь и саблю, чтоб было с чем на турок идти. Понял?
— Спасибо тебе, господин Петр Жданович. Прощай!
— Прощай! — ученик взмахнул плетью, шатнулся в седле назад, чуть не свалился в телегу, однако справился. Развернул кобылу и, подбоченившись да в улыбке оскалившись, проскакал мимо учителя. Вот и исчез за поворотом зеленой лесной дороги.
— Убрался, наконец, — процедила Вешка. — Сойди ко мне, Весенька! Спрыгни, спрыгни, любезнейший мой, не тут же нам прощаться.
Они отстали.
— Что тебе наш баринок нашептывал? Не про меня ли? Тогда лохматка его забери. Ах, жалость какая… Весною расставаться, хороводов не поводивши, на Купалу венки не завивши…
— Сама ведаешь, пора нам пришла деловая, промыслишко наш таков. И без того безбожно засиделись, Филю с медведем напрасно до последнего дожидаясь. Да, спасибо тебе ещё раз велено передать от всей ватаги, славно ты нам одежку для кукол сработала!
— То радость мне была, к тебе побыть поближе… 0 чем ты говоришь, горький ты мой? Все вы, мужики, тако: про дело да про дело, ты вот про ваш промысел. А вот я про нас обоих, как бабе и положено, думала, думала и ничего лучшего не придумала. Вот что. Через три года ты приедешь и выкупишь меня, мы поженимся и уедем вместе на Москву. Клянусь, что буду тебя ждать верно три года, а если ты не приедешь, то я… что ж, тогда переоденусь мужиком, сбегу в Дикое поле и буду биться с татарами, пока не убьют!
— Мне пора, Вешка. А тебе не боязно будет одной через лес возвращаться?
— Мне-то чего бояться, русалки ведь мои родички. А вот ты им лучше не попадайся — залоскочут.
— Мне и вправду пора своих догонять. Прощай, Вешка!
— Успеешь. С тебя клятву не беру, ты и так ко мне навечно привязанный. Ты уж прости, что я тебя зачаровала, что присушила навсегда… Прощай, Васенька!
Она обняла Васку, зажмурилась, ткнулась холодным носом в его шею, и её волосы опять пахнули то ли полынью, то ли ведьмиными кореньями. Отвернулась и побежала.
У Васки в голове зазвенело, ноги подогнулись, и он опустился на кстати подвернувшийся пенек. Впереди смолкло чавканье копыт, потом прозвучали легкие шаги Бажена. Друг стоял над Ваской и смотрел в ту сторону, куда убежала Головешка.
— Баженко, зачем ты научил меня отсушке, зачем велел держаться за крестик? Так грустно, так пусто, Баженко…
— Я с тобой давно хотел, дружок, об этих вот делах поговорить, и все неловко мне становилось, да и сейчас опять как-то оно не совсем… Ты вот что, не верь тому, что о бабах Томилка скоморошит или что я ненароком сболтну. Они, бабы, тоже люди и добрее нас… Мы вот поумнее их только, а с этого что за корысть? А насчет отсушки — блажь все это… Все дело в нас самих, в тебе. Пойдем-ка.
И он мягко поднял малого.
— Баженко, она ведь поклялась ждать меня три года! Ты только Томилке не скажи…
— Кто, я? Могила! Три года… Через три года обрастет, где надо, сладким мясцом… Ну, в общем, все увидят, что она настоящая красавица. Дурь у нее из головы выйдет, и засватает нашу Вешку справный мужик, и забудет она свою ребячью клятву. Знаешь байку про то, как воевода приказал нашему брату скомороху за пять лет научить медведя читать, иначе голову срубит? Разумная жена утешила беднягу: «Бери деньги смело, ведь за пять лет либо медведь подохнет, либо воевода, либо ты, моё золотце».
— Через три года я приеду и выкуплю её. Пусть выходит замуж зa кого захочет! Мы ведь заработаем столько, Баженко?
— Добре придумано. Доживем — увидим.
Первое, что они увидели, подойдя поближе к телеге, были подошвы сапог Томилки, сияющие новими набойками. Томилка открыл один глаз:
— Трогаем, наконец? Утешили девку?
— Дай-ка мне вожжи! Смотри, Васка, наш Голубок совсем растолстел на даровом том овсе… Н-но, поехали! Томилка, брат, ты ведь не спал, думал. Чего надумал?
— Думал, куда нам теперь, без Фили, ехать.
— Ведь решено уже, брат. На Украину — не талеров, так злотых, не злотых, так грошей подзаработать!
— Оно-то так, атаман, однако бают, что неспокойно на Украине.
— У них там, сколько себя помню, всегда неспокойно. Запорожцы с ляхами не могут долго в мире жить… Нам-то чего бояться, едем!
— Что ж, выехали в среду, день для того наилучший.
— Томилка, а как перейдем рубеж? И если явно, то где — в Путивле или как?
— Да что это с тобой, атаман? Идти явно — от дьяка не отбрешешься, от воеводы не откупишься. Ты ж места знаешь, тебе и карты в руки.
— Добро. Под Путивлем, выше Макошевицкого перевозу, знаю я хороший брод и к нему просеку. Место тайное, проверенное. Только — береженого и Бог бережет — до рубежа давайте в села не заезжать, власти проезжую память потребуют, тут у рубежа строго. Запасец есть у нас, барынька была добрая… А теперь давайте Петрушку проиграем. То, что на масленице в Райгородке играли, ты уж прости, Томилка, для заграницы не годится. Ей-ей, лаптями гнилыми забросают…
И всё-таки они наткнулись на людей. Было это уже невдалеке от Путивля. Выехали из Чёрного бора, и Бажен забеспокоился: не видно-де Девич-могилы. Боялся, наверное, что заблудился.
Наконец, за очередным поворотом (дорога петляла у опушки бора), перед ними открылся высокий курган.
— Что такое? Вроде она, да меньше вполовину. И каменной бабы нету. Так вот оно что… Тпру, родимый!
Теперь все увидели возле кургана телеги, волов и толпу мужиков с мотыгами и лопатами. Копачи разрывали курган, проходя через него с двух сторон посредине, и бросали землю на телеги.
— Это, братцы, землю для селитреного варения добывают. Ведаешь ли ты, Василий, что для варки селитры годится земля только из курганов, городищ и древних кладбищ? Понял ли? Те, кто убиты были стрелами и топорами, теперь после варки обращаются в зелье для огненного боя, которым убьют ещё многих других. И пройдет ещё лет триста, и опять порох для новой войны потребуется, а тут и сырье подоспеет…
— Лишнее болтаешь, атаман, — буркнул Томилка. — Кто ж станет могилы предков разорять? Скажи лучше, что делать будем.
— Возвращаться нельзя, в лесу объезда нет. Вперёд, как ни в чем не бывало! Мы же у них гусей не крали, правда, Васёк? А на волах не догонят.
Никто из работников, вообще, похоже, не обратил на них внимания. Зато, когда оставалось до кургана не более полуверсты, там заметно стало движение, замешательство какое-то, и вскоре все уже мужики, побросав мотыги и лопаты, волов и телеги, побежали на противоположную от скоморохов сторону кургана.
— Там занимается неведомо какая великая толока! — завопил Томилка, словно товарищи его слепые недоумки. — Гони, атаман!
Бажен хлестнул Голуба вожжами. Меринок прижал уши и наддал рысью. У кургана весёлые, не сговариваясь, скатились с телеги и давай проталкиваться сквозь толпу. Голова Васки, наконец, втиснулась между кисло воняющими сермягами, он тут же получил локтём по носу, однако зрелище стоило того…
Внутри колеблющегося круга лаптей и сапог желтел в разрытой сухой земле круглый человеческий череп, длинная прядь густых русых волос чуть шевелилась там под ветерком.
— Баба это, мужики!
— Та самая девица… Воительница!
— Осади! А ну назад!
Вокруг головы рассыпались серо-зеленые обломки шлема, на шее было серое с резьбою кольцо, внутри которого проступали коричневые косточки. Возле костяка, то и дело покрикивая на работников, метался, волоча за собою по земле мешок, рыжебородый потный дядька в бараньей шубе. Вот он копнул ножом, отбросил его и поднял к глазам пыльную рукоятку меча. В земле, у растопыренных тонких косточек ладони остался оттиск рукояти и полоса ржавчины — там, где было лезвие. Рыжебородый потер рукоять о свой длинный рукав, а когда блеснуло тусклое золото, засопел, сунул добычу в мешок, зажал его под мышкой и принялся обирать желтые бляхи, разбросанные на груди костяка. Толпа шевельнулась, загудела.
— Не стыда, ни совести! Мало им живых, уже и мертвецов грабят.
— Пожди, пожди, Миронка, пожди, святотатец! Придет эта поленица ночью ещё, придет за своими пуговицами… Не порадуешься тогда кладу!
— Ты ещё поговори мне, скот безрогий! — рыжебородый вырвал из земли иссера-черный витой прут, потер о рукав, ругнулся и отшвырнул в сторону. Прут подкатился к ногам Васки, и он с ужасом увидел на конце прута змеиную головку, глянувшую на него лазурными, почти живыми глазами.
— Ты кем будешь, начальник? Селитренный мастер, что ли? — прозвучал спокойно-насмешливый голос Бажена.
— Кто это там вякает, мужики? Протолкайте чужака в шею! — не оборачиваясь, распорядился рыжебородый.
— Это приказчик, парень, а мастер наш на варнице, у котлов, — прогудело из толпы.
— Вот что, православные, послушайте добрый совет. Коли не хотите, чтобы вас всех на дыбу и к огню приводили, шлите гонца на варницу за своим мастером, а то лучше — в Путивль к воеводе. А за этим вострецом рыжим присмотрите, чтоб находное царское золото не укрыл. Гайда, ребята!
Скоморохи выбрались из зашумевшей толпы и беспрепятственно отъехали от кургана.
— Баженко, а зачем та их пыткой стращал? Подшутить над ними хотел?
— Ничего себе шуточки! Всё золото и серебро, Васёк, что в земле лежит, всё оно царское. И если где найдено в земле сокровище, уклад, и про то станет ведомо, тотчас наедет царев дворянин с подьячим и стрельцами. Ну, и начинается сыск. Вон Томилка про то лучше знает.
— Атаман правду сказал. У матери моей приданое из такого находного серебра было поделано: сережки там, висюльки всякие… Один наш мужик на городище под репу залог плугом драл, глядит: блеснуло что-то. И поднял. Потом всею деревней, до малых детей, рыли. Донесено-таки было про уклад, приехал из Москвы стольник и давай всех, и робят тоже, и матушку мою малую ещё, к огню приводить… Ну, выдали ему кое-чего для порядку, а так оттерпелись. Дед тогда коней купил. Да только ненадолго богатство то…
— Тут, друг Томилка, до дыбы дело, смекаю, не дойдет. Это ж даже не клад, это с мертвеца снято. Царю такое золото не надобно тоже. Он заберёт его для того только, чтобы на церкву отдать. Попы, монахи — те любое языческое золото освятят, любую погань переварят, желудки у них крепкие.
— Ох, не завидую я, атаман, тому дураку-приказчику. Не помилует его девка! Она же в жизни богатырка была, поленица, недаром же ей такой курган… Что ей стоит заморыша сего рыжего ночью придушить?
— Да ну его, дурака, к бесу! У нас вон дела поважнее. Теперь места пошли знакомые… Вот что. Встанем на стоянку в одной дуброве, там место заповедное, даже колодец выкопан. Переночуем, а перед светом, когда пограничная стража уж точно спать заляжет, проскочим по просеке — и на брод.
Надо ли удивляться, что когда стали они на ночлег, не только сырой апрельский холод мешал заснуть Васке? Девка-поленица из кургана стояла перед ним, живая, в доспехе и грозила, язычница, своим сверкающим мечом. Что грозишь, чего хочешь? На самом деле давно истлела ты, и даже кости твои разбросал жадный приказчик. Не было у твоего народа грамотных, не написали и не напечатали о тебе книгу, и даже не нашлось у вас мастера, чтобы имя твое выбить на твоем каменном истукане… Нет тебя, растаяла твоя слава, исчез твой последний след! И сама она, девка-поленица, словно прислушавшись к его мыслям, исчезла, наконец, растворилась в медленно сереющем небе, в проступающих перед Ваской черных сучьях. Малый растолкал друзей, расстреножил и запряг Голубка.
Дожевывали на ходу. Васка вёл мерина под уздцы, левой рукою заслоняя глаза от голых веток, Бажен с Томилкой подталкивали телегу сзади.
Почти совсем рассвело уже, от всех четверых валил пар, однако река всё не показывалась. На Бажена страшно было смотреть.
Вот пахнуло сыростью, и сразу же дёрнул ушами и остановился Голуб. Васка погладил его по морде:
— Давай, милый, давай, ещё чуток.
— Голуб знает, что делает, — заявил повеселевший Бажен. — Мы у Семи. Я слышал, как рыба плеснула. Тихо! Наставим-ка уши, братцы. Не напороться бы на сторожу.
Но прислушиваться было уже поздно.