Не прошло и часу, как по всему Переяславу запели войсковые трубы, ударили бубны, загудели котлы запорожцев. Яцко, за стену хватаясь, поднялся со скамьи.

— Что это, дядя Яцко?

— Гетман тепер все полки сбирает. Може, поляки на приступ пошли? Что бы я без тебя, хлопчику, робыв бы тепер? Седлай коней.

— А разве ты сможешь поехать?

— Зможу, коли треба. Поедем на стену, что за нашею сотнею. Там ещё по росписи мещане с Андреевской улицы стать повынни, так треба ж кому с людей войсковых им и указ дать.

Когда добрались они через растревоженный город до этого участка стены, разглядел Васка на забрале полтора десятка мещан с самопалами, на одном из них — богаче, наверное, — поблескивал и панцирь.

Вскарабкавшись при помощи Васки по лестнице, Яцко первым делом согнал рассевшегося на чурбане толстяка в панцире, отдышался, выглянул из-за деревянного зубца и поманил к себе Васку.

— В обозе у ляхов тихо. Ничего не второпаю… Гей, люди добрые, что в Переяслави трапилося?

Васка и себе осторожно высунул голову и с некоторым разочарованием увидел вражеский лагерь так далеко от городской стены, что если бы не темные леса за ним, то его серые земляные валы и верхушки белых палаток нелегко было бы и разглядеть. Перед лагерем чернел остовами печей посад, сожженный, согласно правилам войны, при подходе неприятеля. Предполье засеяно было озимыми.

— Оглохли вы, панове мещане, что ли?

— Кажуть, что до гетмана Тараса Федоровича перебежали два польских жолнера и поведали: «Час вже маете, гетмана корунного в обозе нема», — решившись, видимо, проглотить обиду, пробурчал мещанин в панцире.

Тонкоусый чернявый парень подошел к новоприбылым и, с почтением взирая на Яцка, затараторил. Оказалось, поляки-перебежчики, господ своих ненавидя, рассказали, что пан гетман коронный, с двумя тысячами отборных жолнеров поехал на помощь Лящу, и сейчас они штурмуют казаков, запершихся в каком-то сарае. Сперва коронный стражник с ротою своею напал на других казаков, которые в дозор ехали, но не смог сам их добыть. А вернувшись с самим гетманом коронным, тех казаков уже не нашел, зато наткнулся на других, которые, говорят, выручать тех первых шли, и теперь их вместе с паном гетманом штурмует…

— Так то ж наша сотня бьется! — выдохнул Васка.

— Вона. А може, фортеля якого ще выкинут, та й пробьются до своих оборонною рукою, — задумался Яцко. — А Тарас Федорович порешил, пока гетман коронный з Лащом наших штурмують, на обоз ворожий вдарить.

— Послал бы он лучше наших выручать, — огрызнулся малый.

— Война то штука строгая, хлопчику. Гей, добрый люди! — обратился Яцко к мещанам. — Не хоронитеся вы за зубцями тими. Ни одно ядро, ани стрела сюды не долетят! Пошлите лепше кого наймолодшего додому, нехай принесет, чим кишку обдурыть!

— Мы у домах своих перед битвою пообидалы, — ядовито ответил толстяк.

Казак качнул презрительно золотою серьгою. Тонкоусый парень повесил самопал за спину и спустился со стены.

Внизу, на предполье, выстраивались, топча озимые, цепи пеших казаков. Белели свежевыструганные древки копий, многие были с цепами на плечах, будто собрались на молотьбу, иные с косами. Гетман под бунчуком на огненно-рыжем коне восседая, распоряжался. Наконец, запищала труба, и за нею ударила в уши прочая войсковая музыка. Пехота с криком, нестройно двинулась по полю, за её цепью, не спеша, ехал гетман, в свите которого распознал Васка поджарую фигуру Дороша.

— Конники, мабуть, из тылу на ляхов вдарят, або ж в обход посланы, — морщась, проговорил Яцко, закрыл глаза и привалился к стене.

— Отчего ж наши пушки не бьют? — удивился малый.

— Пушки? С гарматами була целая гистория… Бачишь там, перед обозом, ещё землю вырытую?

— Нет, не видно мне, наше войско закрыло, — ответил Васка. Ему казалось, что пехота топчется на месте, но он благоразумно промолчал об этом.

— Отам, в передмисти спаленном, у них спочатку окопы булы, и гарматы вкопаны… — и Яцко принялся рассказывать, то и дело кривясь от боли. Наверное, его эти полчаса перед схваткою тоже томили и тяжки ему были так же, как и тем, что шли сейчас с копьями или косами по полю.

Как выяснилось, из ближних окопов жолнеры в первые дни столь жестоко из орудий палили, дорогого пороха не жалеючи, что ветхую городскую стену во многих местах порушили, и её ночами приходилось чинить. Ядра и в дворы мещанские падали. Однако в этой напасти казакам крепко помог пленный немец-капитан. Хлопцы его заставили за дело приняться, так он, бестия, казацкие пушки так расставлял, заряжал и наводил, что вражеские пушкари боялись и нос из окопа высунуть. Для береженья немец был к пушке прикованный. Хлопцы за подвиги пушкарские его освободили, только один козарлюга водил ещё день на веревке, за ногу привязанной, — и то для смеху, вечером же отвязал. Немец же, разохотившись, вызвался сам гранаты снаряжать и так ловко метал ими из мортир, что жолнеры те ближние окопы совсем покинули и армату свою оттащили…

— Дядя Яцко, они уж у валов!

Казак крякнул и придвинул чурбан к бойнице. Издали действительно могло показаться, что казаки идут уже под самыми валами, однако прошло ещё несколько томительных минут, прежде чем над польским лагерем взвились клубы дыма, а потом донеслось рявканье пушек. Видно было, как казацкие цепи приостановились, над ними взлетело на мгновенье облачко стрел, и треск раздался, будто рвали холст: это казаки дружно выпалили из мелкого ружья.

— Зараз набежать, — сверкнул глазами Яцко. — От-от почнётся сеча!

Прошло несколько часов, и теперь даже Яцко не мог разобрать, что происходит у лагеря. Там стояло облако пыли и дыма, все реже прорезывали его вспышки выстрелов, все чаще брели в город раненые казаки. Дважды скакали в Переяславский замок, возвышающийся над противоположной, полуденной частью города, торопливые гонцы, и после второго прорысила к лагерю неполная казацкая сотня.

Васка надумал было тихонько спуститься со стены, чтобы самому податься к битве поближе, разведать хоть, что и как, однако Яцко, глаз один открыв, удержал его железною рукою.

— Ни шагу вид мене. Я твому Бажену обицяв, что очей с тебя не спущу, пока ты в Переяславе.

Вдруг сразу стемнело, малый поднял голову: небо быстро закрывала черная грозовая туча. Почти сразу же полил ливень, пригасивший ружейную пальбу. Крики и грохот в лагере утихли, либо не слышны стали в раскатах настоящего, небесного грома. Дождь лил, как из ведра, худая кровля над заборолом начала протекать. Молния ударила в ближнюю башню замка и осветила на поле толпы людей. Не ляхи ли приступают?

— То, Василько, наши с бою йдуть, вон и гарматы ляшские тянут, — успокоил малого Яцко и повернулся к мещанам. — Идить и вы вже, люди добрые… И це вояк? Тьфу!

Васка присмотрелся и при следующей вспышке молнии увидел, что толстяк стоит на коленях и что-то бубнит. Прислушавшись, он разобрал, что мещанин не молится, а заговаривает грозу.

Войско растекалось уже по городу. Вот и под стеною зазвучали копыта, прошелестел усталый говор.

— Эй, православные! — подал голос тонкоусый парень, успевший, спасибо ему, подкормить Яцка и Васку. — Чи побили вы ляхов!

— Якбы не дощ цей, то й ноги бы вражьей не впустылы, — раздалось внизу. — Слезай вже с нашеста свого, рыцерю прехрабрый!

Васка крикнул:

— Слышал ли кто про сотню Ивана Швачки?

Ему не ответили. Ливень продолжался, и казалось, что он никогда не кончится. Васка помог Яцку спуститься со стены, посадил его, стонущего сквозь зубы, на коня. Добравшись до каменицы, по-прежнему пустой и тихой, он из последних уже сил затащил казака в комнатку, уложил на скамью. Стараясь не смотреть на страшную рану под правой ключицей, стащил с его груди промокшие и сбившиеся тряпки, нашел другие, присыпал рану порохом и перевязал её заново. Яцко лежал, как мёртвый. Васка погасил огарок и сел в ногах казака, ожидая.

Ливень кончился так же неожиданно, как и начался. Выйдя на крыльцо, Васка увидел, что солнце ещё не село, только башни замка и крыши позолотились. Тут он услышал, что улицей едут конные, слетел с крыльца в грязь и увидел Дороша с незнакомым молодым казаком.

Дорош за день похудел ещё больше и почернел.

— Живый? — удивился он и натянул поводья. — Добре.

— Где наша сотня? Где Бажен?

— Что чутно про хлопцив? — отозвался вдруг с крыльца Яцко.

— Скажи им, Михно.

Молодой опустил глаза в землю.

— На вашу сотню сам гетман корунный пан Конецпольский та пан Лащ с тремя гусарскими ротами ударили. Ваши ж, у конюшне укреписшись, боронилися так рыцарски, что жолнеры никого живцем не взяли, тилькы одного сотника и то перераненного. То пленные поведали пану гетману Тарасу Федоровичу.

Дорош снял шапку и, глядя Яцку в белые от боли глаза, трудно проговорил:

— За них ляжет рота жолнерив. У Березани. Тарас обицяв. Сам поведу, — и кивнул молодому. — Неси, Михно, в хату, что привёз. Помянем хлопцев, Яцко. И Явтуха мого. И Стефана Борецького. На валу у гармат легли.

Грохнул пушечный выстрел. Казаки не пошевелились. Над городом взвился восторженный рев. Васка поднял глаза и сквозь слезы увидел, как в небо, треща и шарахаясь из стороны в сторону, уходит потешная ракета. Казацкий Переяслав праздновал победу.

Как только засерело в окошке, Васка поднялся с ковра и пошел седлать Голуба. Уже невдалеке от Кузнечных ворот с досадою вспомнилось ему, что не придумал объяснения для караульных, чтобы выпустили из города. Вранье оказалось ненужным: из сторожки доносился привольный храп, калитка в воротах отперта, подъемный мост опущен.

О дороге он расспросил ещё вечером. Да тут и ошибиться трудно. Мост через Трубеж, ещё мосток — через его рукав. Луг. Дорога ведет на Пирятин, там будут зыбучие пески… Какое ему дело до этих песков, что ему до Пирятина? А вот и тропка вдоль берега. Через полчаса Васка, в ивняке так-сяк укрывшись, уже мог наблюдать через речку польский лагерь. Тропинка, от него к Трубежу вытоптанная, была ещё безлюдной, зато на валах, несмотря на ранний час, суетились жолнеры. Присмотревшись, Васка понял, чем занят неприятель: там убирали убитых, стаскивая своих в одно место. Издалека это казалось совсем не страшным. Васке нужно было высмотреть дорогу, которая вела от лагеря в тыл, на Киев.

Через час oн уже лежал в кустах у этой дороги, в месте, очень удобном, по его разумению, для засады. Выбираясь на правый заболоченный берег Трубежа и заботясь больше о том, чтобы не подмочить порох и оружие, он по уши перемазался в вонючей тине. Взглянув на безнадежно испорченный кунтуш, Васка тут же забыл о нём. Васка прощался с теми, кого бросил сам, и с теми, кто покинул его. Трезвый и ласковый дядька Гаврила, мудрые и прекрасные книги, тихая и кроткая Вешка, дядя Андрей Бубенист, Бажен в чистой белой рубахе пришли к нему и снова ушли, легкие, светлые. Мир, омытый вчерашним ливнем, был свеж и зелен, словно сотворенный заново.

Сорока застрекотала, потом притихла на мгновенье и снова начала свой галдёж. За кустами мелькнула голова всадника в круглой венгерской шапочке. Васка поднялся с травы, взвел курки и поднял малую пищаль, которую держал в правой руке. Ствол заходил из стороны в сторону. Малый сунул за пояс второй пистоль, взял теперь оружие обеими руками, снова прицелился пониже красного мужицкого лица, мысленно перекрестился и потянул за спуск. Пружина сработала, стальное колёсико закрутилось, кремень, прижатый к нему выдал пучок искр. Вспыхнул порох на полке! Васка затаил дыхание и повел стволом вправо, догоняя уже поворачивающего к нему голову жолнера, услышал короткий свист… Пистоль выпалил, ствол его задрался кверху. Жолнер втянул голову в плечи и пришпорил коня.

Васка бросил пистоль на землю и рванул из-за пояса второй. Не успевая уже толком прицелиться, выстрелил вдогонку убегающему неприятелю. Жолнер пригнулся к шее коня, вытянул руку назад и коротко оглянулся. Дымок всплыл над дорогой, и зеленый дубовый листок, медленно кружась, упал перед Ваской. Малый поднял его и увидел, что черенок листка срезан пулей.

Он постоял ещё, посмотрел вслед жолнеру, потом подобрал пистоль. Подумав, сунул его за пазуху. Спрятал там же и второй, вывел из чащи верного Голубка и, закусив губу, направился по дороге в ту же сторону, куда ускакал жолнер. На Киев.