Отшумели святки. В Райгородке говорили, что даже самые старые деды не припомнили таких весёлых святок — молодцы, скоморохи! Бажен охрип, Томилка жаловался, что из-за всех этих колядок и игрищ не успевает и, наверное, не успеет к масленице доделать своего Петрушку и прочих кукол, а надобно ещё слова вспомнить и подновить… Васка, однако, мог бы побиться об заклад, что Томилка потерял куда больше времени за пивом с дворовыми, своими новыми приятелями.

Васка по вечерам всё чаще оставался один, жёг в рогатом светце лучину за лучиной и читал, читал… Свой, в заплечной суме из Москвы унесенный, печатный «Часослов», выучил он ещё летом на память, теперь пришел черед книг сына боярского Жирова-Засекина — рукописных, старинных.

В тот вечер сидел он за толстым «Соборником». Пожелтевшие листы рукописи уже потемнели в нижних углах, там, где их касались нетерпеливые пальцы читателей, а черный от времени переплет сладко и страшновато припахивал разлагающейся старой кожей, а может быть, пугал себя Васка, и темною ссохшейся плотью мощей тех святых, о которых в сей книге писано. Васка перечитывал — в который уже раз! — предивную повесть о жизни Петра и Февронии Муромских, то место, где святой князь Петр совсем ещё юношей выходит на смертный бой с коварным летающим змеем: «И взял он меч, а имя мечу тому Агриков, и пришел в палату ко снохе своей, и увидел змия, обликом точь-в-точь брата своего, и твердо убедился, что не брат это его, но коварный змий, и ударил его мечем. Змий же явился, каков был он естеством своим змеиным…»

И тут дверь противно заскрипела. Васка, не поднимая глаз, продолжил громко: «… змеиным, и начал трепетаться, и…».

Что-то прошелестело от дверей, и малый, понявший, что не Томилка это и не лодырь-поваренок, коему давно пора бы прийти подтопить печь, онемел от страха: так могли шелестеть перья зеленых с красными чешуйками крыльев огненного летающего змея…

— Что это ты такое читал, Васенька? Я почти ничего не разобрала..

Тьфу ты, это же всего-навсего Головешка, а короче — Вешка, комнатная девка барыни. Уставилась, не мигая. Васка опускает глаза: это что ещё за безобразие такое? Девчонка босиком, а ноги красные, как гусиные лапы.

— Совсем спятила, Вешка? Босая по снегу бегаешь…

— А? Пустое… Барыня велела сапоги отобрать, как побила сегодня.

— За что ж побила тебя?

— Да так, свои там наши дела… Что это ты такое мудреное читал, Васенька?

— Про огненного летящего змея. Как его святой князь Петр Муромский убил. Вот чудно… Там в Муроме, правил князь Павел, и к его жене повадился летать этот самый змей, в образ князя Павла перекидываясь. Князь же Петр был брат князю Павлу…

— Та Павлова жена, хоть и княгиня, а дурная, видно, была. Тут и без мужика можно было бы обойтись. Если бы, Васенька, ко мне этот змей прилетел, я бы уж знала, что сделать…

— Очень ему нужно прилетать к тебе, недоростку!

— А что? Вот мы с тобою, сказать, поженились бы, и ты ушел бы на войну, а я по тебе тосковала бы, и змей ко мне стал бы прилетать в твоем образе, и я бы подглядела, что у него когти…

— Ну и накрутила!

— …А на другой раз, только он приходит в твоем, Васенька, образе, а я уже семечек конопляных налупила бы и ем по зернышку. Змей и спросит, что-де ешь? А я ему: «Вошей ем». Он плюнет, ударится об землю, явится в своем змеином, с когтями и крыльями, образе и улетит… Может, ты мне, Васенька, сесть позволишь?

— Садись, ради бога.

Вешка села рядом с Ваской, мягко отобрала у него книгу и положила её на лавку. Бросился он застёгивать «Соборник», а когда обернулся к ней возмущенно, она снова уставила ему куда-то в переносицу свои немигающие, чёрные глаза — и Васка заробел.

— Слышишь, Васенька, погрей мне ноги, а? — и, не дожидаясь согласия, всунула свои ледяные узкие ступни ему подмышку, между рубахой и кафтаном.

Малый вздрогнул, но побоялся противиться. Лучина догорала, он беспомощно поглядел на светец.

— Хватит, Васенька, читать сегодня. Лучше со мною поговори, это тебе куда как нужнее.

— Отчего это вдруг?

— Тайна это великая, не знаю, как и сказать… Выходит, Васенька, что ты мой суженый, что мы с тобою от рождения своего друг для друга определены.

— За что же мне такая честь?

— Ох, дружочек мой драгоценный, и я ведь мечтала совсем о другом. Мечтала, что вот придет в Райгородку такой красивый, румяный… И чтобы настоящий богатырь был, на руках, думала, меня носить будет… Поглядела я на тебя, поплакала втихомолку, повздыхала. А там и подумала: хоть ты, Васенька, и скоморох, и росточком невелик, однако тоже ничего: грамотный, умный, пляшешь здорово, тихонький такой — и я на судьбу свою стала согласная.

— Как же…? Откуда, спрашиваю, ведомость тебе такая, что мы…?

— Ты, Васенька, на святках колядовал да игрища разыгрывал, а я гадала! Страшно, не без того, было, когда зачерчивалась, ну а без него, анчутки, горюна хвостатого, и не узнаешь ничего. Погадала, так чуть не обмерла, пока не расчертилась: «Черти все от девок, девка от черта, и черт от девок». Не тронул меня горюн, а правду узнала.

— А как гадала-то?

— Так тебе и скажи! Это уж наши, девичьи тайности… Гадание верное было. А ты ничего парень, тёплый, как печка. Ноги-то согрелись почти. И смирный, руки не протягиваешь, не то, что Степанка…

— Какой ещё такой Степанка?

— Да Воробей, поварёнок. Щипается тако больно. Думает, как сирота, так и постоять за меня некому. Ты, Васенька, ему поушников хороших понавешай, если про меня вякать станет! Я, дружочек мой, вовсе не ведьмина дочка, это врут всё.

— Ой-ей… — маленькие ступни жгли теперь Васку, как огнём.

— Я русалкина дочь, Васенька. У нас в деревне обычай такой был, пока поп не закрестил и заклятий не наложил с Богом тем своим господским. Такой обычай, что на Ивана Купалу парни наши гуляли с русалками, плясали через всю ночь. Однако с уговором: если русалки перепляшут, то парня забирают себе до следующего Купалы, какой им больше приглянется, а если людская молодежь, то к ним в деревню русалка жить уходит. Все больше русалки наших переплясывали и парней забирали. Такой парень через год возвращался. Вот, правда, уже не от мира сего становился, тосковал всё, да в Убеди потом все они как один топились… Васенька, ты что это дрожишь, замерз?

Малого и в самом деле в дрожь бросило. Последний уголек, оставшийся от лучины, еле краснел на полу. Глаза Вешки, при свете такие темные, сейчас мерцали двумя зелеными кружками… «Самый смелый на свете, спаси меня, милый Баженко!» — помолился Васка.

— Ну вот, а в тот раз больно бойкой оказалась наша райгородская молодежь, переплясала русалок. И пошла одна русалка, матушка моя, жить к людям, вышла замуж за моего батю покойного и, меня родивши, вернулась к своим. А батька в приморок помер.

— Ты хоть крещёная?

— Конечно же, крещёная, обижаешь меня, право… И мать была крещёная, а то как же поп мою мамку с батей повенчал бы?

— Я, Вешка, тоже не простой человек. Мой отец иноземец был, казак из самого Киева…

Распахнулась дверь, и проскрипел голос Томилки:

— Васка, ты спишь? — послышалась возня, искры посыпались, вспыхнул на мгновение и затлел трут. — Эге, да ты с девкою сумерничаешь? Вот скажу атаману, не поздоровится тебе!

— И что за жизнь такая? — шепнула Вешка на ухо приободрившемуся Васке. Волосы её выбились из-под повязки, щекотали ему щеку, они пахли полынью и ещё какой-то знакомой травой, уже не горькой. — Только соберешься с милым дружком поговорить, тут тебе и мешают. Пошли хоть в сени теперь…

— Да сидите уж, сидите, — уже потише сказал Томилка и зевнул протяжно. — Я все равно спать лягу сейчас. Смешно, право смешно.

А вот почему смешно, он уже не сказал. Захрапел почти сразу.

— Рассказывай, Васенька, рассказывай, — зашелестели сухие губы Вешки. — Мне страх как хочется узнать, за что ты мне наделён судьбою.

Утром Васке было уже не до ночных страхов: надо было подумать над тем, как повести себя с ученичком, с маменькиным сынком Петюнькой.

Вчера Бажен, наслушавшись за обедом Васкиных жалоб на леность и высокомерие ученика, подумал-подумал, подмигнул малому и исчез на полчаса. Вернувшись, сообщил, что барынька поручила ему выпороть сыночка. Васка при наказании помогал атаману.

Перед вечером среди холопов случилась замятня. Пегобородый ключник, собравши дворовых у красного крыльца, топтал свою шапку, плакал и кричал, что государь их Ждан Федорович, на службу царскую едучи, поручал им, холопам своим, супружницу и наследника. Кричал, что если уж надо было поучить розгою барчонка, то пристойно было бы сделать это ему, ключнику, поклонившись сперва, и вежливенько, за руки взявши, — а не этому приблуде-скомороху. Вот-де вернётся государь, ему уж не будет смолчено, всё-всё донесено будет!

Тогда явилась на крыльце сама барынька с тростью, которой и принялась восстанавливать порядок. Ключника она ухватила за бороду и начала драть, а он, не стерпев позору, принялся было толкать её кулаками под мягкие бока… Тут Бажен, уже несколько помятый толпою, ловко ударил ключником об землю, а потом сумел, рассмешив, успокоить расходившихся дворовых.

Ученичку, конечно же, доброхоты из дворни донесли о происшествии, и учитель опасался теперь, не ослабилось ли с этим известием благодетельное воздействие порки. Перед дверью господской светлицы, отведенной для учения — господской она называется, потому что её, будучи в деревне, занимает сам Ждан Федорович, — Васка от волнения даже перекрестился.

Опасения оказались напрасными. Ученичек после встрёпки стал как шёлковый. Васка, окрыленный его покорностью и усердием, после двухчасовых трудов решился, несмотря на то, что полизунчик ещё не вполне твердо заучил азбуку (особливо, ежели в обратном порядке, с конца), начать сегодня же с ним чтение слогов. Юный наставник торопился, желая как можно скорее приблизить Петюньку к священному рубежу, отделяющему человека, грамотою просветленного, от неученого невежды. Пройдя склады, ученик должен будет научиться складывать из них слова, и тут в мозгу его сверкнет, рано или поздно, молния: сим внезапным озарением суждено ему постигнуть великую тайну соединения под палкою вызубренных букв и слогов в Слово, за которым стоит Смысл. Все книги заговорят тогда с учеником, немыслимые бездны премудрости откроются ему!

— Теперь начнем сначала, Петр Жданович… Ба, ва, га.

— Ба, ва, га.

Васка протянул теперь указку Петюньке, но рука того не шевельнулась. Учитель поднял глаза от «Азбуки»: ученик спокойно щурился на окошко, на его весёлые разноцветные стеклышки. Страшное подозрение закралось в душу наставника…

— Давай-ка, Петр Жданович, ещё раз буквы почитаем… Погляди сюда, что сие за буква?

— «Есть». Нет, «Земля», пожалуй.

— Вот я тебе дам «Землю»! «Ферт» сие. А сия буква?

— «Д-д-добро».

— «Аза» уже не признаешь? Да ты, татарские твои очи, и не знал никогда! Заучил просто, обманщик. Получай!

— Что бьешься? — заныл Петюнька, тряся ушибленной кистью. — Заимели обыкновение тут драться, шпыни безродные. Присушила тебя Головешка, так ты на мне зло сгоняешь? Ничего, я тебя ещё выпорю, всласть натешусь, когда женишься!

Васка сразу притих и опустил указку.

— Как это меня присушила? Как это ты выпорешь?

— А так же, как всех холопов — на конюшне! — выпучил свои голубенькие глазки полизунчик. — Женишься на моей холопке — и ты мой холоп будешь! У ней родители были холопами нашими, а она, что ж, вольная, по-твоему? А как она тебя заговаривала, чтобы к себе навсегда присушить — тому свидетели люди верные!

— Матушка-то Вешкина…

— Матка ейная, все в Райгородке знают, сызмальства у нас в портомойницах ходила.

Васка надолго задумался. Очнулся, когда ученик несмело коснулся его плеча и попросил умильно:

— Мастер, давай с тобою по-доброму, чтобы совсем без битья! А я, вот те крест, сам все буквицы выучу. Хочешь, сегодня ты будешь запорожцем, а я поляком?

— Ох, Пётр Иванович, тяжко с тобою без строгости… Ладно уж, застегни застёжки. Положи теперь на полку. Вот так. Добро, токмо лучше я сегодня буду Алёша Попович, а ты Тугарин Змеевич.

Через полчаса в светлицу заглянул Бажен, свежевыбритый, оживленный.

— Эй, суровый сын отецкий, что это ты на столе делаешь? Мастер Василий, свет мой, никак тебе опять помочь требуется?

— Мы, Баженко, урок уже выучили, да… А это игра такая. И не стол то, а горы Киевские, а над ними летает Тугарин Змеевич.

— Ага… Тогда я тебе, господин, помогу.

Бажен легко поднял откормленного Петюньку, сметанничка, к потолку и поносил его вокруг Васки, завывая и посвистывая.

— Слышишь, мастер, как урок свой закончите, к нам в клеть давай… Дело есть.

В клети было натоплено. Дым, стелясь под потолком, уходил в узкое оконце. Бажен сидел у печи на лавке, вертел в руках новые сапоги, примериваясь, какой из них разнашивать на правую ногу, а какой на левую. Томилка у окна рассматривал, склонив голову на плечо, разложенные на рогожке готовые уже, белые от последней доводки ручки и головки кукол.

— А, явился не запылился, Алёша Попович! Не хотел я при барчонке говорить, да только, похоже, теперь твой черед быть пороту, мастер… Видишь, готовы куклы. Томилка, что смог, сделал, а теперь твоя работа: расписать им рожи да руки. Краски все Томилка ещё осенью из Брянска привез, желтков здесь добудем… Сумеешь ли?

Васка, уставившийся зачарованно на белые лица кукол, медленно кивнул.

— А я, мастер, попрошу у любезнейшей барыньки подружку твою, Головешку, чтоб нам кукол обшила, завесь сотворила да и Томилкин мешок чтобы заштопала, где потребно.

— Она, Васкина зазноба, и не видала, небось, никогда Петрушки!

— Ничего, Томилка, покажем и расскажем! Погляди, Вася, краски и кисти. Коль не хватит чего, мне скажи. Я с барынькою в Брянск еду, заодно с локотным товаром на Петрушку смогу прикупить.

— А то и сам ты, малый, гони атаману деньгу, чтоб привез тебе платочек или бусы какие для девицы разлюбезной, ха-ха! — никак не хотел отстать Томилка.

— Что за дурносмех? — прикрикнул Бажен. — Сам привезу гостинец ей, и получше. Чай сирота. И не деньгами же нам ей теперь за работу ту платить.

Васка, не слушая их, поднял с рогожки Петрушку. Будущего бесшабашного драчуна покамест узнать можно было разве что по длинному носу. Васка шмыгнул своим, курносым. К глазам его подступили слёзы, ведь чуть ли не впервые в жизни пробило пареньку, сколь высоки и трудны задачи Мастера, творца: предстоит создать весёлого заводилу-драчуна из гладко, но бездушно оструганного куска дерева, Напыжившись от гордости, позабыл он, что настоящую жизнь в Петрушку сможет вдохнуть всё-таки только Томилка, когда выставит его над мешком, на груди своей хитро укрепленном, захлопает его ручками-ластами и, довольную толпу приветствуя, запищит, заскрипит, затараторит…

— Томилушка, тут вот щёки надо б иначе, не столь круглы. У тебя нож-резец, клепик, далеко ли?

— Зачем мне клепик твой? Все топором да засапожником сработано. Ну-ну, покажи…