Через окно убегала из дома ты. Берег крутой. Да зеркальная влага близка. Как нас с тобой привечали ветлужские омуты — Тёмный провал, золотая полоска песка. К небу бросая свою тесноту сарафанную, Лодочку-туфельку срывая с ноги, Ты уплывала дорожкою лунной обманною В звёздную осыпь, в нечастые рыбьи круги. И возвращалась назад, молодая и смелая, С тёмными змейками мокрых волос на висках, Чтобы забиться, как рыба, могучая, белая, В жадных моих, ошалелых от счастья руках. Слышу плескание, вижу мерцание, По берегам огоньки деревень, Слышу коня одинокое ржание, Шорох Ветлуги, наполненной всклень. Ох, глубоки моей памяти тёмные омуты, Годы и воды бегут чередой. Если ко мне убежать соберёшься из дома ты, Не поскользнись на росистой дорожке крутой!

Терпенье, люди русские, терпенье: Рассеется духовный полумрак, Врачуются сердечные раненья… Но это не рубцуется никак. Никак не зарастает свежей плотью… Летаю я на запад и восток, А надо бы почаще ездить в Тотьму, Чтоб положить к ногам его цветок. Он жил вне быта, только русским словом. Скитания, бездомье, нищета. Он сладко пел. Но холодом медовым Суровый век замкнул его уста. Сумейте, люди добрые, сумейте Запомнить реку, памятник над ней. В кашне, в пальто, на каменной скамейке Зовёт поэт звезду родных полей. И потому, как видно, навсегда, Но в памяти, чего ты с ней не делай, Она восходит, Колина звезда: Звезда полей во мгле заледенелой.

Как вступление к «Хаджи-Мурату», сторона моя репьём богата (стойкий, чёрт, – попробуй, оторви!). Да ещё грачами да ручьями, круглыми, протяжными речами, как ручьи, журчащими в крови… Конский шар катну ботинком узким, кто их знает, шведским ли, французским… Дом родимый – глаз не оторвать! Грустная и кроткая природа, вот она — стоит у огорода, маленькая седенькая мать. Рядом папа крутит папиросу. Век тебя согнул, как знак вопроса, и уже не разогнуть спины. Здравствуй, тётка, божий одуванчик, это я – ваш белобрысый мальчик. Слава богу, слёзы солоны. Вашими трудами, вашим хлебом я живу между землёй и небом. Мамочка, ты узнаёшь меня? Я твой сын! Я овощ с этой грядки. Видишь – плачу, значит, всё в порядке: если плачу, значит, это я.

Не трогайте жанр, Излучающий жар. Поленья рассудка в пыланье напева. Поверьте, проверьте: поэзия – шар, Поедешь направо – приедешь налево. В ней ясный неясен И глупый неглуп. В ней чувство и мысль — Словно конь и подпруга. Поверьте, проверьте: поэзия – куб Той комнаты, где вы любили друг друга. Простого кумира себе сотворю, Слеза на щеке – вот её откровенье. Поэзия – угол, я вам говорю, Где редко, но мы преклоняем колени.

Не как фольклорная подробность, Как вызов против естества, Был в русской жизни Страшный образ — Иван, не помнящий родства. Ни огонька, Ни поля чести. Ни проливного бубенца. Ни доброй памяти, Ни песни, Ни матери И ни отца. Тут не увечье, Не уродство, Не тать – рука у топора, А сердца вечное сиротство И в светлом разуме дыра. И в ближней стороне, И в дальней, В часы беды и торжества Нет участи твоей печальней, Иван, не помнящий родства.

Воробей, стучащий в крышу, дробный дождь в пустом корыте, — говорите, я вас слышу, я вас слышу, говорите. Прежде чем я стану тенью, остро, как переживанье, слышу, слышу свиристенье, шебаршенье и шуршанье. Эти травы, эти птицы на закате и в зените, милые твои ресницы, я вас слышу, говорите. Ничего не надо, кроме общей радости и боли, доброй песни в отчем доме, свиста вьюги в чистом поле. Мы уйдём, но не как тени, в мир пернатых и растений, в песни, шорохи и звуки. Нас с тобой услышат внуки.

Опять Подмосковье красно от ранета. Любимая, это кончается лето. Для сердца – отрада, для глаза – награда. Пора увяданья, пора листопада. А ты словно Ева на древней иконе, и рдеет ранет на прозрачной ладони. И нас не прогонят из нашего сада. Нас любит и помнит пора листопада. Прощаясь, горит и ликует природа, и сердце желает запретного плода. И можно сгореть от любимого взгляда… Такая хмельная пора листопада! Мы встретились в мире какими судьбами? Мы яблока вместе коснёмся губами. Бессмертья не будет, и рая не надо. Гори, не сгорая, пора листопада!

Ах, полковник! Он сед и галантен, и звенят ордена на груди!.. Только хочет он быть лейтенантом, у которого всё впереди! Молодым, самым главным на свете, когда в солнечных лёгких лучах две малюсеньких звёздочки эти, как слезинки, дрожат на плечах. Стать зелёным, как свежая ветка, чтоб девчата на собственный страх гренадёра двадцатого века обнимали в глухих городках, чтоб смущённо глядел новобранец из рядов подравнявшихся рот на густой лейтенантский румянец, на припухший мальчишеский рот. И вздыхает товарищ полковник, и дрожит седина на висках, и друзей вспоминает покойных на российских и прочих полях. «Что стрельба по картонным фигурам и учебные эти бои, гарнизонные наши амуры, дорогие ребята мои! Мне приказ отдавать неохота, замирает приказ на губах: не хочу, чтобы грозное что-то проступало в ребячьих чертах». С песней! С песней! Идут они с песней. Веселей, запевала, гуди! Далеко нам, ребята, до пенсий! Хорошо, всё ещё впереди!

В берёзовой серебряной купели Ты отбелила волосы свои. Ужели наши соловьи отпели И нам остались только журавли? Гляди: они сплотились у излуки, Со всех болот их ветром намело. И с криком искупленья и разлуки, Гляди: они ложатся на крыло. Гляди, гляди. Загадывай желанья, Но времени вослед не прекословь. Ах, эта горечь разочарованья Ещё острей, чем первая любовь! Клинком навылет через сердце прямо И к Гелиосу, к жёлтому венцу… Банальная больная мелодрама Подходит к неизбежному концу. Гляди вослед размаху крыльев властных, На нас двоих прошедшее деля. И навсегда в зрачках твоих прекрасных Останутся два серых журавля.

Защити, приснодева Мария! Укажи мне дорогу, звезда! Я распятое имя «Россия» Не любил ещё так никогда. На равнине пригорки горбами, Перелески, ручьи, соловьи… Хочешь, я отогрею губами Изъязвлённые ноги твои. На дорогах сплошные заторы, Скарабей, воробей, муравей… Словно Шейлок, пришли кредиторы За трепещущей плотью твоей. Оставляют последние силы, Ничего не видать впереди, Но распятое имя «Россия», Как набат, отдаётся в груди.

Янтарная смола. Сосновое полено. Грибной нечастый дождь Да взгляды двух собак. И сердце не болит Так, как вчера болело. И верить не велит, Что всё идёт не так. Как хорошо заснуть! Как сладко просыпаться, И время у печи томительно тянуть, И медленно любить безлюдное пространство, Не подгонять часы, Не торопить минут. И быть самим собой — Не больше и не меньше, И серебро воды в лицо себе плескать, И сладко вспоминать глаза любимых женщин, И угли ворошить, И вьюшку задвигать. Двух ласковых собак тушёнкой не обидеть, И пить лесной настой, как свежее вино, И записных вралей не слышать и не видеть, А слушать только дождь И видеть лес в окно. У пруда силуэт давно знакомой цапли, Которая взлетит немного погодя. Спасибо, вечный врач, Мне прописавший капли В прозрачных пузырьках Нечастого дождя.

Встану рано и пойду в поле. Вот и солнышко встаёт – Божье око. Только пусто без тебя, Коля. Одиноко без тебя, одиноко. Видишь: белая парит в небе чайка. Тут к тебе бы постучаться в окошко. Где-то тихая поёт балалайка, С переборами играет гармошка. Посмотрю на небеса – воля, Глаз на землю опущу – доля, Поднимаю у мостков колья И живу я без тебя, Коля. По осоке я плыву и по лилиям, Впереди чиста вода – суходоны. И брусничная заря и малиновая По-над домом, где тебя нету дома. По заливчику летят цепью утки, На лугу любовно ржут кони. Да чего там, и в Москве, в переулке, Без тебя как без себя, Коля. Горько, Коля, на Руси, очень горько. Всё, что сеяли отцы – всё смололи. Мне бы рядышком с тобой горку — Всё тебе бы рассказал, Коля.

До чего нестерпимо и жёстко подуло… Мы дерёмся, как свиньи, у тощего бурта. Не сложить ли в свирель автоматные дула, Не сыграть ли мелодию русского бунта? Под ракетным прицелом Америк и Азий Смысл такой: Чтоб тебя провели как мальчишку. Усмехается в трубку усатый кавказец И уже поднимает гранитную крышку. Под мелодией дикой, душевнобольною, Даже в общем названье одни опечатки. Ну как явится снова, сверкая бронёю, И пройдёт в сапогах по морозной брусчатке. Вновь пройдёт, загоняя в леса и карьеры, По делам интендантов, телам претендентов, По префектам и мэрам, не знающим меры, По всему прейскуранту Страны Президентов. И сметая препоны, круша огражденья, Как подлодки, имея расчётную дальность, Из глубин подсознанья Всплывут привиденья, Словно самая грозная наша реальность. До чего нестерпимо и жёстко подуло. Нас, как снежных людей, заметает метелью. Не спаять ли опять окаянные дула И назвать их последнею нашей свирелью?