Лев Яковлевич Лапкин (псевдоним Саша Кругосветов) – детский писатель, публицист, лауреат литературной премии «Алиса» имени Кира Булычева, сопредседатель Центрального офиса ИСП, координатор офиса ИСП в Санкт-Петербурге, лауреат премии «Серебряный Роскон – 2015» в номинации «Повести и рассказы».

Лев Лапкин не только поэт и прозаик, обладающий ярчайшим талантом, но и крайне разносторонний человек с интересной биографией.

Так, будучи студентом, он выступал в КВН, участвовал в агитбригадах. И в то же время в 27 лет стал кандидатом технических наук, а его графические работы представлялись на выставке художественного творчества молодых ученых Академии наук СССР.

В студенческие годы стал чемпионом Ленинграда по академической гребле. Более 35 лет занимался боевыми единоборствами. И такая увлечённость спортом ничуть не помешала Льву Лапкину написать три докторские диссертации, опубликовать более ста научных трудов в области математики и электроники и стать заслуженным изобретателем СССР, у которого 27 авторских свидетельств. Причём все его разработки были внедрены. А сам Лев Яковлевич Лапкин руководил подразделениями, занимающимися исследованием и проектированием в области ракетостроения. Позднее руководил подразделением в Академии наук СССР. Был руководителем ряда опытно-конструкторских и научно-исследовательских работ и параллельно преподавал в Институте повышения квалификации руководящих работников.

В 1991 году Лапкин ушел из Академии в связи с закрытием направления. В настоящее время предприниматель, руководитель предприятия. Ветеран труда. Награжден медалью «За доблестный труд».

Главный герой многих произведений Льва Лапкина, или, точнее, Саши Кругосветова, поскольку именно под этим псевдонимом он выступает в печати, – капитан Александр, живший во второй половине XIX – начале XX века, который ходил на деревянных парусных кораблях и не изменял парусникам даже тогда, когда появились первые железные корабли с паровым двигателем.

Рассказы о приключениях капитана Александра у Кругосветова получаются удивительно живыми и увлекательными, возможно, как раз потому, что сам автор много путешествовал и далеко не понаслышке знает о том, какими интересными могут быть далекие уголки нашей планеты и люди, живущие там.

Помимо детской литературы Саша Кругосветов известен также своей публицистикой, он написал три книги в жанре «нон-фикшн». В печати появились и рассказы для взрослой аудитории. Один из таких рассказов мы и предлагаем вашему вниманию.

Дипломы и премии:

– диплом победителя «Школы Букеровских лауреатов» по классу прозы (руководитель – В.В. Ерофеев) с вручением медали им. А.С. Грибоедова, Милан, 2012;

– дипломант Франкфуртской книжной ярмарки, 2012;

– дипломант Фестиваля славянской поэзии в Варшаве, 2012;

– дипломант Book Fair в Лондоне, 2013;

– победитель конкурса Продюсерского центра А. Гриценко при информационной поддержке МГО СПР, Союза писателей-переводчиков, Международного общества им. А.П. Чехова «Лучшая книга года» в номинации «Сатира. Пародия. Ирония. Юмор» за книгу «Остров Дадо», 2012 г.;

– победитель конкурса Продюсерского центра А. Гриценко при информационной поддержке Союза писателей-переводчиков, МГО СПР и Международного общества им. А.П. Чехова альманаха «Российский колокол» в номинации «Лучший писатель России», 2012 г.;

– победитель конкурса Продюсерского центра А. Гриценко при информационной поддержке Союза писателей-переводчиков, МГО СПР и Международного общества им. А.П. Чехова «Лучшее перо России» с вручением наградной статуэтки, 2012 г.;

– премия Интернационального Союза писателей, Литературной конференции по вопросам фантастики «Роскон», Крымского открытого фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг», Литературно-практической конференции «Басткон»: Гран-при с присуждением звания «лауреат литературной премии «Новое имя в фантастике» – в номинации «фантастика для детей»;

– лауреат премии «Алиса» имени Кира Булычева, 2014 г.

Книги:

– «Остров Дадо. Суеверная демократия». М.: Московская городская организация Союза писателей России. 2012 г.;

– «Большие дети моря» (+СД). М.: Интернациональный Союз писателей. Продюсерский центр Александра Гриценко. 2013 г.;

– «Архипелаг Блуждающих Огней». М.: Интернациональный Союз писателей. Продюсерский центр Александра Гриценко. 2013 г.;

– «Остров Дадо. Суеверная демократия». Электронная книга. М.: Московская городская организация Союза писателей России. 2013 г.;

– «Dado Island. The Superstitious Democracy». Электронная книга на английском языке. М.: Московская городская организация Союза писателей России. 2013 г.;

– «Сто лет в России». ИСП. 2014 г.;

– «А рыпаться все равно надо». ИСП. 2014 г.;

– «Живите в России». ИСП. 2014 г.;

– «Бывальщина и небывальщина». ИСП. Продюсерский центр Александра Гриценко. 2015 г.;

– «Киты и люди». ИСП. Продюсерский центр Александра Гриценко, серия «Сергей Лукьяненко представляет автора». 2015 г.

 

Фуа-гра – сломанное крылышко

Настроение у Ани Бакшировой – из рук вон… Настроение… Какое, к черту настроение? – полный упадок. Паника. Депрессия – можно и так сказать… Сволочь какая! Тоже мне, цаца… Не лорд… Даже не англичанин. Ну, хорошо – не сакс, был бы хоть английским евреем, как Майкл Нордингтон, к примеру. Этот же – и того хуже, – простой ирлашка, а туда же. Типа – «Я тебя люблю, но женитьба в мои планы не входит». Интересно, кто к кому снисходить должен? Настоящая белая женщина из России или этот, без роду и племени?..

Между прочим, я долго колебалась по поводу этого Джея Уорда. Конечно, он сумел… Добился высокого положения – исполнительный директор Ид-энд-Рэйвенскрофт, не хухры-мухры – королевские портные. Плюс – свои магазины ширпотреба в Лондоне. У нас, в Питере, тоже пошивочные мастерские открыли. И Модный дом на Невском. Сам принц Майкл Кентский им покровительствует. Кстати, в начале девяностых котировался как вероятный претендент на царский престол – мог стать императором Всея Руси; не стал… Но хорош! Жаль, не по зубам мне. Майкл Нордингтон – тоже видный мужчина. Элизабет, Элизабет, его жена… старая корова. А этого Джея взяли исполнительным директором из милости… Не англичанам же трудиться, конкретными делами заниматься. Хотя Нордингтон, конечно… Но тот втерся – президент компании, член самых престижных лондонских клубов. А Джея – конечно, из милости. Хотя особнячок у него в Эспоме – ничего себе. Веснушчатая рыжая бестия. «Анечка, Анечка, я все для тебя сделаю». Руки целовал, ноги целовал…

Год я кантовалась у него в этом провинциальном Эспоме. Как дура… Ходила с ним на скачки. Ездила на белые ночи в Финляндию. Прикол такой – ночью в гольф играть. Размечталась, ненормальная. Строила из себя хозяйку прислугу дрючила, с соседями «дружила»… «Русская устраивает приемы», «русская любит гостей». Провинциальные болваны. Ничего не знают, не видели, ничего ведь не видели и знать ничего не хотят. У них, мол, и так все лучшее. Английская литература – лучшая. «Наш Шекспир – его одного уже достаточно». Английская живопись – лучшая, английские лошади – самые лучшие! Английский королевский дом – идеал! Тоже мне идеал – дубоватый принц Чарльз, который даже во время фотосессии не стесняется залезть себе в штаны и пощупать, на месте ли его яйца. Из-за этой вонючей Англии… забросила… всех забросила… Там везде, даже на Трафальгарской площади, пахнет конским навозом – что хорошего? Хуже жрачки, чем в Англии, трудно даже представить себе: жесткие – не прожевать – шницели с подгоревшими тостами, пережаренный бекон… Кофе и то делать не умеют. А знаменитый английский чай! Не случайно же… популярный анекдот: «Сэр, если это кофе, то я предпочел бы чай, если это чай, я предпочел бы кофе!» Кругом пивные бары – все стоят прямо в верхней мокрой одежде. Жуткий запах смеси пивных и человеческих испарений. Говорят, в Англии очень вежливые проститутки… мне-то какое дело? А театр? Один мюзикл – «Кэтс» или «Мизараблс», например, – крутят каждый день одно и то же по двадцать лет. И англичане ходят на эту жвачку…

А я… из-за этой вонючей Англии забросила своего верного Федичку… И Олю… Федя – ангел, Оля – конечно, не ангел, скорее – юная стерва. Но это же моя дочь. От детей не отказываются. Уехала на год, всех забросила.

Если просто прокатиться за рубеж, пожить в хороших отелях – у меня для этого Манфред есть, мужчина хоть куда. Неплохо покутили с ним во Франкфурте… И Миклош из Будапешта…

Всех бросила ради этого ничтожного Джея. Думала, стану, наконец, миссис Уорд, есть шанс попасть в высший свет. Ездить со своим водителем на приемы в Виндзор. А этот: «Извини, дорогая, женитьба не входит в мои планы»…

Конечно, я уже не девочка. Сорок пять – не двадцать пять. Но выгляжу ничего, очень даже ничего – стройная, белокожая… Подбородочек, правда, подкачал, чуть срезан, и носик великоват… Вот и складочка на животе… Да она у меня и в двадцать пять была. Уж всяко не хуже, чем их уродливые массивные англичанки. Белая женщина, настоящая белая женщина… Не просто – русская послушная Дуся… Это надо ценить… Каких кровей! – московская аристократия! Говорят, правда, что фамилия Бакшировых от «бакшиш» – выгода, но это вранье, злые языки болтают. Папа при советской власти… Он в министерстве работал. Даже замминистра замещал два месяца. Мы все – папа, мама, сестра Аллочка – только по распределителям, ведомственным магазинам, закрытым санаториям… И раньше, и теперь…

У этого Джея я быстро навела порядок в доме, прислуга его теперь по одной половице ходит. Прежняя жена Джея, пусть земля ей будет пухом, распустила челядь, особенно черных… Никакого уважения. Молчать нужно и слушать, когда хозяйка говорит… Отвечать только: «Есть, мэм!», «Что угодно, мэм?». А этот – «В мои планы не входит…» Наглость какая! Кто я такая, по его мнению? Наложница, приживалка, содержанка? Нашел дуру. Что я должна была делать? – собрала вещи и умотала. Если б еще он собой был хорош или особо богат. И в постели – ничего особенного… Хотя начиналось все очень романтично. Что же мне теперь делать? Не красавица. На горизонте – пятьдесят. Молодись, не молодись – вот-вот пятьдесят! Неужели жизнь в немытой России с тоскливым Федькой – теперь мой удел? Столько поставила на этого рыжего – и полный крах…

Аня, совсем раздетая, – в одних трусиках и туфлях на высоком каблуке – бродила с сигаретой по огромной спальне. Кольца и серьги остались в ванной. Паника, депрессия… Это еще не основание, чтобы не следить за собой. Замыла пятнышко на блузке, выщипала несколько волосков из бровей, восстановила привычную боевую раскраску – наблюдая со стороны, можно было бы предположить, что Анна собирается на важное свидание. Никуда она не собирается, не с кем ей теперь свидаться. Разве что с Федей… Но не для Феди наводила она марафет – для себя. Маленькой кисточкой нанесла розовый лак на ногти, аккуратно обводя лунки. Зазвенел телефон.

Ноготочки на правой руке уже подсохли. Аня завинтила крышку на бутыльке с лаком, взяла телефонный аппарат правой, перенесла на край постели. Поставила рядом пепельницу с окурками и недокуренной сигаретой. Левую – со свеженанесенным лаком – держала в воздухе, растопырив белые пальчики. Чтобы не испачкать белую простыню. Телефон отчаянно верещал, Аня правой взяла сигарету, не торопясь сделала две затяжки – не станет же она спешить из-за какого-то звонка! – только после этого сняла трубку.

– Ирка, это ты, что ли? Да, я, Аня, кто еще? Мы тыщу лет не виделись. Да, я уже вернулась. Год, год я там прожила. На берегах туманного Альбиона. Ну, не так чтобы не получилось… Можно сказать, не сложилось. Как с мужем встретилась?.. А как – нормально. Примчался в аэропорт, как бобик. Когда уезжала, тоже провожал. Сказала ему, что работа в Англии сложилась неплохо… Да он знает, мы же созванивались… И с ним, и с дочерью. Он деньги мне присылал. Сказала, что соскучилась по семье, по нему и все такое. Знает ли что-нибудь о Джее?.. Знает, конечно. Они знакомы. Я брала его на презентации Модного дома. И на встречи с принцем Майклом. Знает… но не в этом смысле… Догадывается?.. А черт его знает – какая мне разница? Молчит. Пусть только попробовал бы пикнуть, не посмеет даже заикнуться. Встретил, как обычно. С цветами. Сапоги снимал, ножки целовал, ничего нового… Тоска. Хорошо, что есть куда вернуться. Я тоже – очень хотелось бы повидаться, подруга. Вспомнить годы молодые… Приезжай. Нет, это не там, где… У меня есть своя квартира. Отдельно от Феди. Забыла, что ли? Ты была здесь пару раз. Да ты же знаешь, я до Англии занималась медицинским оборудованием. Ну, не до Англии, давно… Купи-продай. Вот и купила квартиру, обставила… Оля тоже в курсе, бывает здесь иногда, а Федя – ничего… Мало ли что, если домой позвонишь и на Федю нарвешься… Не проговорись, подруга. Когда остаюсь здесь, Феде говорю, что в командировке. Ты ведь за рулем? Вот адрес, приезжай. Для чего квартира?.. Ну, мало ли для чего! Ты что, маленькая, что ли?.. Почему я должна все ему докладывать? В общем, давай, рули, я приготовлю завтрак…

* * *

Ира Гнатова искала многоквартирный дом Анны до двух часов. Потом не могла найти подъезд, и Анне пришлось одеться и выйти ей навстречу. Ира объяснила, что ехала отлично – ни пробок, ни аварий, что она очень хорошо помнила дорогу, а потом запуталась, это когда свернула от Баррикадной.

– Не Баррикадная, а Беговая, пухлая ты моя малышка. Ты ведь уже здесь бывала…

Ира, мокрая, встрепанная, что-то невнятно пробормотала, бросилась назад к машине. Анна подняла воротник пальто из ламы, закурила и спокойно ожидала, повернувшись спиной к ветру. Подружка быстро вернулась, нервно вытирая бумажной салфеткой разгоряченное, потное, в красных пятнах лицо, но это ее почему-то не освежило. Аня со смехом сообщила, что завтрак сгорел к чертям собачьим – и омлет, и тосты с сыром – но оказалось, что Ира по пути уже перекусила в какой-то уж-ж-жасной шаверме.

– В шаурме… Что это ты, малышка, запела на питерский лад? Почему не на работе, у тебя выходной, что ли? – спросила Анна.

– Да нет, просто у моего шефа Леши Витчанина – помнишь такого олимпийского чемпиона? – у него абсцесс, и он сидит дома. Но вечером приедут шведы, и я должна вместо него провести переговоры.

– Ты же просто переводчица…

– Да, но я неплохо знаю дела по биатлонной ассоциации и могу заменить Лешу с его согласия. А что такое абсцесс, ты не знаешь?

Аня бросила сигарету в грязный снег и сказала, что вообще-то не знает, но Ире не стоит волноваться – это не заразное.

– Ах, вот как! – деланно откликнулась встрепанная Ира, и они поднялись на лифте в фор-бед-рум-квартиру Ани.

– Ничего-о-о себе! – удивленно пропела гостья, оказавшись в холле просторной, с огромными стеклянными стенами квартиры, взлетевшей на неимоверную высоту над новым московским микрорайоном. – Прошлый раз я была здесь поздно вечером, все было закрыто шторами, и ничего такого не увидела.

Через полчаса они уже допивали первую порцию «адвоката». И говорили, говорили… Так, как умеют говорить подруги, которые вместе учились в Московском университете, много времени провели в одной компании, вместе путешествовали и многократно оказывались соседками в отелях Домбая, Чегета, Бакуриани, Пицунды, Гагр, Нового света и так далее, и так далее, и тому подобное.

Между ними установилась довольно прочная связь – многие важные события в их жизни происходили почти синхронно. В универ поступили в один год. Прилежная, старательная, приличная Ира, преодолев огромный конкурс, – на филфак, на самый востребованный английский. У Ани голова как часы, и бэкграунд – семья, манеры, связи – будь здоров, но учеба ее никогда не интересовала. Шустрая, нахальная тусовщица, с трудом перебивавшаяся в школе с троек на четверки, она попала, в конце концов, – не без вмешательства влиятельного папы, – на совершенно не престижный в те годы экономический факультет.

Потом их посетили первые любовные порывы. Аню отчислили со второго курса, через три недели после того, как ее застали в лифте общежития со студентом-физиком Женей Беленским, – что она могла там делать, в этом общежитии? Что она могла делать в лифте со смешливым, ясноглазым блондином, вертлявым Женечкой? Пришлось опять подключаться родителям – надо же пристроить девочку, и Аню вместе с ее тройками удалось запихнуть без потери курса в Институт стали и сплавов. Какая разница? «Где бы ни учиться, лишь бы не учиться!»

Ира тоже выбрала себе физика в качестве объекта обожания. Физики… Тогда модно было увлекаться физиками. Лёнечка Славословский был, правда, не совсем физиком. Учился на компьютерщика в МИФИ. МИФИ – инженерно-физический; так что вполне можно было считать его «физиком» – не «лириком» же! Лёня, золотой московский мальчик, стройный, с гибкой талией, аккуратной стрижкой и холеными черными полосками усов. Мама – известная московская поэтесса, отчим – лучший поэт советского авангарда, отец – ученый, профессор, завкафедрой в том же МИФИ. Какой перспективный мальчик! – вздыхала Ирочка, придававшая огромное значение близости ее «красавчика» к социальным лифтам. Ира просто млела… Ах, этот Лёнечка, умненький, хорошенький… С его перспективами будущей необыкновенной жизни на самой вершине социальной лестницы. Это был счастливый шанс… Но воспользоваться им не удалось. Не удалось благоразумненькой Ирочке добиться устойчивого расположения Леонида, не удалось пробиться в желанный круг «золотой» молодежи, не удалось почерпнуть житейских благ из источников, учрежденных и установленных для нужд советских небожителей. Довелось ли ей хотя бы почувствовать волнующую ласку холеных Лёнечкиных ручек, удалось ли ей самой прикоснуться к мужским достоинствам «золотого» мальчика? Об этом история умалчивает. Факт тот, что продолжения не было, а может быть, и вообще ничего не было, однако остались какие-то воспоминания о сладких девичьих мечтах, предчувствиях и, возможно, еще кое о чем более конкретном…

Время шло – веселая московская жизнь, тусовки, поездки… Большая компания, где перемешались парни и девушки из Москвы и Ленинграда. Учились, работали, путешествовали, ездили в гости: москвичи – в Ленинград, ленинградцы – в Москву. Были и общие увлечения. К обеим подбивал клинья Вовка Легкоступов – красивый спортивный парень, трепач, выпивоха, любитель прокатиться на дармовщинку. Серьезная Ира с возмущением отвергла его притязания – у этого балабола не было ни денег, ни связей, ни перспектив. Кокетливая, разбитная Анечка тоже его всерьез не принимала, но отказалась ли она от соблазна так же, как консервативная Ирочка, этого нам теперь уже не узнать. Шутки, развлечения, дружеские вечеринки…

Кончилась счастливая студенческая пора. Девушки уже два года работают, пора бы уже остепениться, тем более, что замуж очень хочется… Аня спрашивает у подруг… Как так получается? Она, Аня, – живая, кокетливая, игривая, ну подумаешь – складочка на животе… А бегают все за Кирой Кетлинской – та даже усилий для этого не прилагает. За ней бегают толпами, а она, Кира, – ноль внимания! Почему за Кирой? У меня сиськи не хуже, а ноги – точно лучше…

Словом, настала пора обзаводиться семьей. С кого из них двоих начать свой рассказ? Начну с Ани, она лидирует в этой паре. И мозги на месте, и кругозор, и напор… Пышет паром, как начищенный ретропаровоз, напористая, неудержимая, словно современный локомотив. Аня присмотрела себе Федора из ленинградской компании. Скромный, из простой семьи, серьезный, трудолюбивый. Технарь, аспирант, скоро защитится… Не красавец, конечно, но ничего себе… Даже Кетлинская к нему, похоже, интерес проявляет, абстрактный пока что… Надо вначале проверить в деле. Как мужчину. Хорошо ли будет исполнять супружеские обязанности – как без этого? Рванула в Ленинград… Проверила… В этом плане все подходит. Аня – быка за рога – и окрутила парнишку.

Значит так, Федя. Вы здесь сидите в Питере и ничего не понимаете. Как в том анекдоте: «Вы здесь сидите и ничего не знаете, а перчик – это просто писька! – заявил царской семье юный инфант». Кому нужна твоя наука? Ну, защитишься, получишь прибавку 100 рублей, будешь преподавать в институте… «Техника безопасности при использовании генераторов сверхвысокой частоты» – потрясно, суперувлекательно! Одно и то же до пенсии, а там состаришься и умрешь – блистательная перспектива! А вот я как раз могу позволить себе в аспирантуру поступить. Какая разница – по какой специальности? Куда пригласят, там и буду писать. Пойду, наверное, в Автодор, буду исследовать… Научные основы укладки дорожного полотна! Почему не защититься? Да я вдвое быстрее тебя напишу… Потому что мой муж – тюха-матюха. А я – умная, способная и ничего в голову не беру, вот у меня все и получается. Легко! Конечно, будем жить в Москве. Квартиру папа сделает. А тебе надо идти работать в Совмин. Распределители, блага, санатории, поездки за рубеж. Когда рядом с большими деньгами, – всегда согреешься. Ты теперь не должен думать о высоком и недостижимом. У тебя семья. Скоро у нас Оленька появится. Ты должен о семье думать. И не говори при людях: «булка», «парадное», «поребрик»… Сколько можно тебе повторять: «батон», «подъезд», «бордюр»! Я вчера просто со стыда сгорела. Гости-то пришли – не последние, между прочим, люди. Будто ты не муж Анны Бакшировой, а какая-то дубина стоеросовая…

Ире приглянулся симпатичный инженер Валерочка из их компании. Да что там «интересный» – просто красавец! Приличный, серьезный парень. Не рвался в заоблачные выси, ему просто нравилось заниматься электроникой. На Первом шарикоподшипниковом. Уютная, пухленькая Ира ему тоже показалась. Правда, остается вопрос: кто кого выбрал? Говорят, всегда выбирает женщина, а мужчина только вид делает, будто он сам выбирает. В данном случае это был выбор Иры. Валера – конечно, неглупый, но звезд с неба не хватает… Станет семейным человеком – возьмется за ум. Я-то для чего? Направлю, подскажу… В крайнем случае, и настоять смогу.

Так что наши девочки – вначале влюблялись, причем не очень удачно, потом развлекались – более успешно, гораздо более успешно, потом вовремя стали замужними дамами – обе окрутили своих избранников, а потом обе подарили мужьям по дочке. Все у них было правильно, все – как положено, вовремя, как и должно быть у московских девочек из хороших московских семей.

* * *

Аня говорила и говорила. Она уже изрядно выпила… И будто поток прорвало.

– Прям, клялась! А подружка твоя тут же и поверила, – Аня смачно зевнула, нехотя прикрывая рот ладонью. – Она прям при мне красилась. Ну, почти при мне. Чего, чего? Сигареты кончились?

Ира сказала, что у нее есть еще пачка, дурра-а-ацкая сумка, в ней никогда ничего не найдешь.

– Эта идиотка домработница, – произнесла Аня с каменным лицом, – часа полтора назад я положила прямо перед ее носом два мешка с продуктами, водитель привез. Вот увидишь, сейчас явится сюда и спросит, что ей с этим делать? Пришла с рекомендациями, я, говорит, жрец культуры, богиня голубого экрана, телевизионный режиссер… Все для нее сделала, умоляла, чтобы переехала сюда, комнату для нее выделила, ну и работай, неча разглагольствовать о высоком. Хочешь о высоком? Чо-ты-с-телевидяння-ушла, возвращайся – или не берут уже? Она не знает даже, как курицу приготовить. Отвари бульон, а это отработанное птичье мясо, оно уже ни к чему не годно, просто жвачка, его просто… теперь надо выбросить. Совсем сбилась с мысли, о чем это я?

Ира, наконец, нашла сигарету, закурила и рассказала, что речь шла об этой Нонне, то ли Шевченко, то ли Полтавченко…

– Ага, верно. Я же была у нее на свадьбе, а она красилась накануне. Такой, знаешь, дешевый черный цвет, что с нее возьмешь – провинциалка из Черновцов. Она же вышла замуж за этого Осика из Риги. Такой крошечный, корявый, помнишь его?

Ира ответила, что помнит, конечно, обычный задрипанный технарь-кандидатик. Ужасно некрасивый, верно?

– Некрасивый? Мамочка дорогая! Да он был похож на плохо помытого Вуди Аллена!

– Ну, ты и сказанула, здорово! – с трудом вымолвила она и снова пригубила от своего стакана.

– Дай-ка я еще налью, – сказала Аня и опустила на пол ноги в одних колготках. – Ох уж эта идиотка, которую я взяла прислугой… Чего только я не делала, ей-ей, чуть ли не целовалась с ней, чтобы она поехала в этот дальний район, почти что загород. А теперь жалею… Откуда у тебя эта янтарная штучка?

Ира сказала, что колье у нее еще со школы, от мамы досталось.

– Чертова жизнь, – продолжала вещать Аня, философски разглядывая пустые стаканы. – Мне бы хоть кто-нибудь хоть что-нибудь оставил… Только то, что Манфред подарил, потом Джей, еще два серба у меня были… Так, ерунда какая-то, вообще нечего носить. Мама все Аллочке отдает, своей любимице. Если когда-нибудь свекровь откинет копыта, – и не дождешься, и взять с нее нечего. Она завещает мне, наверное, свои выцветшие вологодские кружева позапрошлого века…

Ира ехидно осведомилась о том, что раз ей светят вологодские кружева, то Аня теперь, наверное, ладит со свекровью.

– Шутить изволишь? – не то сказала, не то спросила Аня, уходя на кухню с пустыми стаканами.

– Я больше не хочу, слышишь? – крикнула ей вслед Ира.

– Как бы не так! Кто к кому в гости напросился? Кто опоздал на четыре часа? Теперь будешь сидеть, пухляшка, пока мне не надоест.

Ира хохотала, мотая головой, но Аня уже отплыла на кухню.

Ани все не было, и Ире стало скучно сидеть одной. Она подошла к книжному шкафу. Грустное зрелище – Шпанов, Шевцов, Панферов, Леонов, краткая история КПСС – в основном книги, изданные в советское время, взятые, видимо, из квартиры родителей. Для заполнения полок. Похоже на то, что книги никто не брал в руки со времени их переезда в эту квартиру. Квартира-то – не для чтения, для других утех… Ира провела пальцем по корешкам, посмотрела на толстый слой пыли на пальце, вытерла палец о палец, потом оба пальца – о подоконник. Заглянула в окно – вечерело, зимние вечера – ранние, мокрый снег охватило ледком, слякоть постепенно превращалась в гололед.

Села в кресло, вытащила зеркало из бездонной сумки. Долго рассматривала свои губы, подкладывая под них кончик языка. «Поперечных складочек, слава богу, пока нет, губы еще плотные, крепкие, – с удовольствием подумала она. – Мне губы еще как пригодятся. Надо сказать Аньке, что я сейчас невеста, ищу мужа. Из Валерочки моего все равно ничего не получится, так и просидит всю жизнь примитивным инженеришкой. Эта книга прочитана, останется разве что для истории. Аня, как я понимаю, тоже невеста, опять в поиске. Хотя Федю далеко не отпускает, держит при себе, в горячем, так сказать, резерве. Чтобы не остаться у разбитого корыта. Честно говоря, Федичка ее – и так вполне себе разбитое корыто, совсем она мужика в полное ничтожество превратила». Ира вынула помаду и аккуратно подвела губы.

– Гололедица началась, – сказала она вошедшей Ане. – Быстро ты управилась, не разбавляла, что ли? Плеснула и все? Мы с тобой дошли уже, надо разбавлять…

– Крепость должна идти по нарастающей, – в руках у Анны маленький поднос, на нем два полных стакана. Анна оставила предательски качающийся подносик в левой руке, а указательный палец правой навела как пистолет на подружку. – Ни с места, делайте, что говорят, если вам жизнь дорога. И без глупостей – ваш дом окружен, у каждого окна снайпер.

Ира опять зашлась от смеха и убрала зеркальце. Аня поставила стакан гостьи на небольшой столик, с трудом удерживая свой стакан на подносе. Неловко избавившись от подноса, она блаженно растянулась на диване со стаканом в руке и, как человек, много повидавший в жизни и знающий истинную цену людей, произнесла многозначительно:

– Догадайся, что моя режиссерка выкинула? Уселась тощим задом на кухонную табуретку и читает С-крын-н-никова… Ты не знаешь?.. Историк какой-то. Специалист по «крынкам», наверное… – Аня расхохоталась. – Я покачнулась и уронила пластиковую форму с кубиками льда, так она как зыркнет, на меня: я, видите ли, своим нетактичным поведением помешала ей читать «высокоинтеллектуальную литературу».

– Все, моя милая, это последний, забей… Забей это в свою хорошенькую головку! – Ира взяла стакан. – Ни за что не догадаешься, кого я встретила на прошлой неделе. В главном зале ГУМа.

– Чего, чего, толстунчик? – Аня подсунула под руку диванную подушку. – Вахтанга, наверное.

– Кого-о-о? Это еще кто такой?

– Ну, Вахтанг Кикабидзе. Усатенький, в кино играет. Он еще потешно так поет: «Чита дрита, чита Маргарита, да!»

– «Читогврито, читомаргалито» – с филологом говоришь!

– Какая разница! «Людмилу Ивановну ха-а-чу!» – абаж-ж-аю Кикабидзе. Черт бы побрал эту хату, ни одной проклятой удобной подушки здесь нет. Так кого ты встретила в ЦУМе… Ну, в ГУМе, какая разница к фигам собачьим…

– Кетлинскую, она шла…

– Это какую Кетлинскую?

– Да Кира Кетлинская, ты ее знаешь. Та, что с роскошным бюстом и тонкой талией. Представляешь… На один день приехала из Петербурга, и мы встретились. Чего ты гримасничаешь? Она же тебе всегда нравилась…

– Знаю, эта твоя Кира – кривляка, она мне тоже как-то попалась. Я сдуру решила подвезти ее до вокзала. Вот едем мы с ней, едем, а в это время мне Манфред звонит, представляешь. Говорит, приехал всего на неделю, скучаю, давай, любимая, быстро, жду тебя в «Праге». Ну, и я высадила Кирюшу. У нее чемоданчик совсем небольшой, показала, как добежать до метро, даже поцеловала на прощание. Так она, видите ли, обиделась, не звонит теперь, в Питере не захотела встретиться. Питер – это все-таки заштатный городок. Ну, и что – она,

Кира, наверное, заговорила тебя, уболтала своими провинциальными байками?

– Вообще-то Кира не болтушка. Но знаешь, что она мне рассказала… Помнишь, когда мы по Закавказью ездили, там еще была пожилая пара. Валентина Ивановна и Николай Сергеевич. Журналисты в прошлом. Симпатичные очень. Они тогда нашу Киру «княгиней» величали.

– Тоже мне, княгиня захолустная. Такая же, как мой Федичка.

– Неправда, мне нравятся ленинградцы. А Кира вообще красавица, видная женщина и держится достойно. Не знаю, чем она тебе насолила. Так вот, Николай Сергеевич написал ей, что Валентина Ивановна умерла. Что у нее какая-то болезнь была, вот она и умерла. Высохла вся – а весу у нее двадцать пять килограмм осталось, понимаешь? Как это ужасно!

– А мне-то что до этого?

– Аня, отчего ты такая злобная стала?

– Ты выпила, Ира, и несешь, бог знает что. Ну что еще Кира рассказала?

– Рассказывала о семье, о муже, о сыне. У нее все хорошо, муж работает в Академии, в общем, все благополучно. Рассказывала, что несколько лет назад, еще до замужества, ездила с подругой в Гагры. И там за ней увивался некто Гоча, местный ментовский начальник…

– Знаю я этого Гочу – амбал, красавец, сердцеед. Вообще-то наглец приличный…

– Так вот, он уговорил ее на лодке покататься, не на катере, а на лодке… Вдвоем, понимаешь? И чуть не изнасиловал… Представляешь, стоим мы в центре универмага, а она громко на весь зал вещает: «Чуть было не изнасиловал!», все оборачиваются. В общем, откатил лодку подальше от берега, она так испугалась, что даже кричать не могла. А потом на катере подъехали спасатели, потому что лодка далеко в море ушла, и она пересела к ним…

– Ну и дура. Сказала бы – извините, все в порядке, сейчас вернемся. Я бы такой случай не упустила… У меня был югослав… по типу этого грузина. Вообще югославские мужчины… Высокие, галантные, усатые. Ручки целует, всю тебя зацелует целиком… Даже мою некрасивую складочку на животе – «Ах, какая симпатичная складочка, очень даже желанная складочка…» Подожди, подожди… – Аня услышала шаги в прихожей и громко спросила: – Это ты, Оля? Ты что, неужто решила мамашку навестить?

– Да нет, я забыла у тебя кое-что из своих вещей.

– Хорошо, не забудь тогда хотя бы дверь закрыть, забывчивая ты моя! – крикнула Аня.

– Оля пришла? Умираю, хочу посмотреть на твою красавицу-дочь. Ведь я не видела ее… Ах, я свинюшка, смотри, что я натворила, прости меня, Аннушка…

– Да оставь ты, сиди, не дергайся. Тьфу на этот гнусный ковер, терпеть ненавижу… Давай-ка я еще тебе налью.

Ира отстранила свой стакан:

– Я еще и половины не отпила.

– Не хочешь, брезгуешь компанией подруги… Дай-ка мне сигарету!

Ира протянула пачку:

– Страсть как хочу ее видеть. На кого она похожа?

Анна закурила:

– На Вахтанга Кикабидзе, а может быть – на Точу Гочаву из Гагр…

– Ну ладно тебе…

Анна дотянулась до пепельницы и поставила ее себе на живот.

– На Федичку, на кого же еще? Вылитый Федя, ген в ген. И дружит с отцом – просто не разлей вода. Папина дочка. Но Федька мой – страшила, а Оля – чистая красотка. Притом Федор – один к одному его матушка. Придется мне кошку гладкошерстную завести, норвежскую голубую. Чтобы в семье хоть кто-то был на меня похож…

– Сколько ей, уже двадцать есть? Так же, как и моей. У нее же плохо было с глазами. Не стало хуже?

– А я почем знаю? Она ничего не рассказывает. Взро-о-ослая… Линзы носит. Раз ночью ходит в сортир, в очко попадает – значит, видит.

Ира обернулась.

– Оля, какая же ты стала красавица, – она поставила свой стакан. – Ах, какие у нас ножки! Ну, ты меня помнишь?

– Как это не помнит?.. Кто эта тетя, Оля?

– Ну, ладно, мама, дурачиться. Ира Гнатова, вот кто, наша самая знаменитая переводчица, интерпрето…

– Ай, молодец, хорошая девочка! – сказала Ира. – Ну, давай поцелуемся, моя милая!

Оля оценивающе посмотрела на Иру, стала дурашливо чесаться.

– Прекрати паясничать, – сказала Анна.

– Ну, давай обнимемся, Оля, – повторила Ира.

– Не люблю обниматься и целоваться.

Анна скривилась и сказала презрительно:

– Ты, наверное, от своего толстого кавалера.

– Боже ты мой, у тебя есть мальчик!

– Какой мальчик – старый, жирный папик с голдой в два пальца толщиной…

– Во-первых, я из дома. Во-вторых – он не жирный, а большой и могучий. В-третьих – я с ним, возможно, расстанусь. Мы не виделись… недели две, наверное. Съездила с ним в Грецию, и хватит. А в-четвертых… отстань от меня, что за привычка – вечно ты, Анна, лезешь не в свои дела. – Оля состроила гримасу, осклабилась и высунула язык.

– Сейчас же прекрати, Ира спрашивает, есть ли у тебя мальчик.

– Есть у меня «мальчик», сорока с лишним лет.

– Нет, правда, это чудесно! – сказала Ира. – Твой друг, видимо, обеспеченный человек. Ты живешь у него?

В глазах Оли не отразилось ни тени восторга, прозвучавшего в голосе «знаменитой переводчицы».

– Нет, Анна купила мне квартиру. А вообще-то я дружу, с кем захочу.

– Расскажи о твоем друге…

– У него глаза зеленые, волосы соломенные, лицо – красное, пузо – белое, а руки – как две лопаты; глаза завидущие, руки – загребущие…

Ира закусила губу и в полном восторге качала головой.

– Какая же ты прелесть! Как его зовут?

– Амбал Амбалыч!

– Ну, хватит кривляться, Оля! Иди на кухню к Наталье. Пусть она тебя накормит. Ешь как следует. Посмотри на себя, ты же плоская, как селедка. Хочешь иметь грудь – надо хорошо питаться… А ты как птичка – чуть клюнула и улетела.

– Мы не прощаемся, Оля, – пропела Ира, – мы ведь еще увидимся.

– Не засиживайся на кухне. Эта режиссерка Наташка – не ровня тебе. Она там у Наташки застрянет на два часа. Будет секретничать. Любит ее. Она же прислуга, а для Оли… будто медом намазана. Зачем ей она? Наталья – просто домработница. Не нашего круга человек. Оля неразборчива в знакомствах. Вообще неразборчива. Ей МГИМО был открыт, а она, упрямица, в Плехановку рванула. Занимается танцами. Диско, хастл – разве туда придут мальчики из хороших семей? Что ей так нравится крутиться с плебсом? Теперь этот папик. Я ей квартиру купила, машину подарила, а она: «Отстань от меня, мама, не лезь в мою жизнь, не твое дело». С отцом при этом – душа в душу. Как это понять? Вон у тебя девочка – и замуж вышла за мальчика из хорошей семьи, и в аспирантуру поступила, и ребеночка уже завела…

– Зря ты ругаешь дочку. Мне твоя Оля очень даже понравилась. Взрослая, самостоятельная, красивая. У тебя что-то не получается, а ты на ней вымещаешь.

Анна вдруг вскочила, качнулась:

– Д-д-дай-ка твой стакан!..

– Хватит, ну, боже мой, хватит уже. Ведь меня ждут в Ассоциации биатлонистов… Как я за руль сяду?.. Витчанин – очень приличный парень, я не могу его подводить…

– Позвони, отмени встречу, скажи, что тебя изнасиловали в подъезде. Ну, хватит ломаться, давай стакан!

– Не надо, Анечка, нет, нет, нет! Ну, право слово. It'senough, rmfedup! Подмораживает, а у меня резина лысая. Если я…

– К чертям собачьим, пусть весь мир замерзнет. Звони, подружка-пампушка. Скажи, что беременна, что у тебя схватки. Что ты уже умерла, что сейчас оформляешь свидетельство о смерти, завтра обязательно предъявишь… Ну, давай стакан!

– Ты как вихрь, как ураган! Где мой мобильник?

– Куда-а-а, куда-а-а… забра-а-ался этот него-о-одник? – пропела Анна и, пританцовывая, двинулась с пустыми стаканами в сторону кухни. – Где этот маленький, замечательный, перламутровый, мобильненький телефончик?

Повернувшись спиной к Ире и расставив руки со стаканами, она стала медленно покачивать бедрами, будто соблазняя невидимого кавалера. Ира хихикнула…

* * *

Прошло три с половиной часа после приезда Иры.

– Ты не знала настоящего Беленского, – мечтательно говорила Аня, лежа на ковре в расстегнутой рубашке, в колготках без юбки, закинув одну ногу на колено другой и держа стакан с ликером на голой груди, как раз посредине между двух округлых заманчивых холмиков. – Как он умел смешить меня! Я хохотала до слез. Помнишь тот последний вечер в Планерском? Шел дождь, и ребята поставили кастрюли там, где протекала крыша. Мы тогда смеялись, ржали как бешеные, когда эта сумасшедшая Любка выскочила танцевать топлес в одних прозрачных кружевных трусах, а черный бюстгальтер она держала в руках и крутила им над головой…

Ира Гнатова громко хрюкнула… Она растянулась на диване, откинув голову и опираясь подбородком на подушку, чтобы лучше видеть Анну. Стакан с «Адвокатом» стоял на полу рядом, и она придерживала его рукой.

– Женечка, Женечка, как же ты умел меня рассмешить! И при встрече. И по телефону. Он и письма мне писал. Я хохотала до упаду, когда читала. Из него это просто выскакивало, получалось как бы само собой. Подружка-пампушка, подкинь сигаретку несчастной, всеми брошенной, пожилой женщине…

– Э-э-э, – закряхтела Ира, напряглась и снова рухнула на диван. – Не дотянуться! Извини, мне не дотянуться.

– Хрен с ней, с сигаретой. – Аня уставилась стеклянными глазами в потолок. – Я грохнулась в ванной и сломала предплечье. Он отвез меня в больницу и доктора наложили гипс, рука на привязи была оттопырена как крылышко. И он сказал мне: «Бедный, бедный гусенок – сломанное крылышко». Так и сказал – «бедный, бедный гусенок». Какой он был милый, этот Женечка Беленский!

– Чувство юмора будто только у твоего Жени… У Феди что, нет чувства юмора?

– У Феди?

– Да, у Феди.

– Кто его знает, этого Федора. Любит смотреть «Крокодил», «Работницу», смеется. Карикатуры любит. Если не на начальство, – Аня сняла стакан, приподняла голову и отпила глоток.

– Этого мало, это еще не все, – сказала Ира.

– Чего мало?

– Если человек веселый и умеет смешить.

– Как это мало? Это как раз то самое. Что мы с тобой – в монашки записались? Живем, Ириха! Надо жить весело, что еще надо?

Ирина захохотала:

– Не, чесна, ты меня уморишь, уже уморила…

– Боже мой, мама моя, ты говоришь, я тебя уморила? А вот он на самом деле был уморительный, до чего же он был уморительный! А иногда – ласковый и нежный, очень даже ласковый. Не липкий и назойливый, как все эти прыщавые студенты. Однажды мы ехали сидячим поездом в сторону Рыбинска. Это было как раз перед его поездкой в горы. Было очень холодно, и мы укрылись моим пальто. И на мне были пушистые вязаные рейтузы… Помнишь, такие серые толстые рейтузы?

Ира кивнула, но Аня даже не обратила на это внимания.

– И вот его рука очутилась у меня на животе. Само так получилось – прямо внутри рейтуз. А он и говорит: «У тебя животик жирненький, но до чего сладкий. Прямо фуа-гра– сломанное крылышко». Но у меня тогда рука уже была совсем целая. А я спрашиваю: «Почему фуа-гра?». «Потому что у тебя белая длинная шейка, как у гусенка, а сама ты такая вкусная – так бы и съел». А потом вошел проводник, подозрительно посмотрел на нас и почему-то погрозил пальцем. А Женя вдруг как закричит: «Выпрямитесь, стойте прямо, подтяните живот, раз уж вы надели железнодорожную форму. Где ваше достоинство? А не можете – идите работать кочегаром!». Вот так он отчитывает проводника… но руку из рейтузиков не вынимает. Проводник вдруг скис, спекся, как говорят, и отвечает так растерянно: «Ну, если все в порядке, я пошел, спите, молодые люди».

После некоторой паузы Аня добавила:

– Конечно, это неважно, что он говорил. Важно – как, это действительно важно…

– А ты своему Федору рассказывала об этом?

– Феде? Вообще-то он знает о Женьке. Что был такой знакомый. Упоминала, даже фото показывала. Ну, не там, где мы вместе. А Федька… Знаешь, что он спросил? Кем тот работает? В смысле должности.

– А он закончил тогда универ? Да? Ну, и кем он работал?

– И ты, подруга, туда же…

– Ну что ты, к слову пришлось…

Аня рассмеялась. Смех у нее был очень женственный… Звонкий и одновременно грудной и глубокий.

– Женя считал, что он вообще-то продвигается по службе, но почему-то в обратном направлении. Перед самой той поездкой в горы он и вообще потерял работу в лаборатории, работал истопником в котельной, потом спасателем на лодочной станции. Там было достаточно времени… Читал разную литературу. Он сказал как-то, что если считать его военнослужащим от науки, то из знаков отличия у него осталась только одна медная пуговица на пузе и следы от погон на обгоревших плечах. Так он сказал.

Аня посмотрела на Иру, та даже не улыбнулась.

– Разве не смешно?

– Почему не смешно? Смешно, – мрачно сказала Ира. – А почему ты ничего не рассказывала о Женечке своему Федору?

– Почему – потому! Этот Федя – деревянный тупица. Ходячая схема, а не мужчина. Вегетарианцем заделался, все свободное время… Капусту, морковку трет. Ему бы только морковь есть – в кролика превратился, скоро глаза красными будут. А ты, пампушка, небось, деловой себя считаешь. «Я невеста, я невеста!» – передразнила она подругу. – Если еще раз выйдешь замуж, никогда не говори мужу о своих увлечениях. Поняла?

– Это еще почему?

– Слушай меня, я плохого не посоветую. Говори что угодно. Очень откровенно. Можешь даже цинично. Но только не правду. Правду – никогда, ни за какие пряники, даже под пытками. Предположим, ты рассказываешь, что был роман с красивым мальчиком – скажи, что он был слащавым; если с могучим мужчиной, скажи – просто конь, бык-производитель; если с умным, скажи – мужчина был никакой; веселого назови балаболом, поэтичного назови наивным, смелого – развязным, решительного – авантюрным. А не скажешь – муж не простит, будет всю жизнь вставлять тебе шпильки. Выслушает тебя с умным видом, а потом будет пинать и попрекать при каждом удобном случае. Не верь, что он умный. Как бы он ни прикидывался. Не ведись. Держи свою линию. Иначе твоя жизнь превратится в ад. Вот так вот, деловая ты моя малышка. Жизнь прожила, а в мужиках разбираться не научилась…

Ира расстроилась, погрустнела, подняла голову с диванной подушки и оперлась щекой на ладонь руки. Мысли путались, она напрягалась, но ей никак было не разобраться в «мудрых» советах подружки, непонятно было: в чем это она не научилась разбираться?

– Ты хочешь сказать, что твой Федор на голову слаб?

– А что еще я могу сказать?

– А разве он не умный? – пропищала Ирочка невинным голоском.

– Слушай, давай не будем портить друг другу настроение. Что попусту мусолить? Умный, неумный – пустая болтовня…

– Чего же ты его охомутала?

– Боже мой, господи, что ты такое мелешь? Да я-то почем знаю, почему я за него замуж пошла. Говорил, что любит Толстого и Паустовского. Что это его любимые писатели, и они очень сильно повлияли на его жизнь. А потом оказалось, что ни одного их романа не прочел. А любит Николая Островского и Фадеева. То, что в школе впихивали. Вот, мол, написано о жизни настоящих людей. Только бы покрасоваться: «Вот это люди, вот это эпоха, потрясающая литература!»…

– Тебе лишь бы гадости о муже говорить. Твой Федя – очень приличный человек. А литература эта… Что в ней плохого? «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия»… Конечно, прошедшая эпоха, но ведь это наша история…

– Ни черта хорошего в этой литературе нет. Советская пропаганда, вчерашний день, можешь мне поверить, – сказала Аня, потом подумала и добавила: – У тебя хоть работа есть. А я осталась ни с чем. Хоть работа…

– У тебя ведь тоже работа, своя фирма по медицинскому оборудованию. А захочешь – пойдешь в Дорстрой, ты ведь кандидат «дорожных наук»… И вообще умная, все на лету хватаешь…

– Медприборы! Купи-продай, тоже мне дело всей жизни! А дороги… Щебень, геотекстиль, трамбовка, обочины, присадки, асфальт – как романтично!.. Не то что у тебя – симпозиумы, совещания, породистые люди, шикарный антураж…

– Послушай, нет, ты послушай меня! Может, все-таки расскажешь ему, что Женя погиб? Не сейчас, когда-нибудь. Не станет же он ревновать, если узнает, что тот погиб…

– А тебе-то это зачем?

– Да низачем. Просто непонятно… Какие у тебя могут быть секреты от Федора? Тебе же легче станет.

– Смешная ты моя невинная малышка. «Деловая!» Легче, как же… Будет только хуже. Ну, он, к примеру, знает, что я встречалась с каким-то физиком. Зачем мне говорить, что тот погиб? Ни за что не скажу. Почему я должна ему говорить об этом? Глупая идея – исповедоваться мужу… Особенно такому деревянному. Он же из меня всю кровь выпьет. Знает, что был дружок – остряк доморощенный. Если и скажу, хотя это вряд ли, скажу, что дружок заболел и умер, не буду говорить, что погиб…

Ира подняла голову, потерла рукой за ухом.

– Ани…

– Чего тебе, пампушка?

– Почему ты не расскажешь мне, как Женя погиб? Ты знаешь, я никому не скажу… Честно-пречестно…

– Нет!

– Честное благородное, никто не узнает. Я тебя не выдам.

– Я знаю, ты расскажешь Вахтангу Кикабидзе или, в крайнем случае, – Гоче. Встретишь Вахтанга, отдашься – и все ему расскажешь…

– Ну, хватит трепаться, Ани, ты же знаешь – никогда и никому.

Аня села на пол, долила себе ликера. Поставила стакан между ног

около ступней.

– Эх, был бы Женька жив… Может, все пошло бы по-другому. Хотя вряд ли. Рассмешить он умел… Но почему-то в жизни у него все шло в обратном направлении… О чем это я? А, да-да, жаль Женечку… Помнишь, он ведь альпинистом был, как все эти чертовы физики. Его подбили братья Гришковичи «сбегать» на пик Коммунизма в Средней Азии. Может, и не Коммунизма, а Социализма, хрен разберет. Братья – крохотные, но сильные и опытные, вот он им и доверился. Еще с ними была женщина-спортсменка. Так вчетвером и пошли. Маршрут не подготовили, группу не зарегистрировали, никого не оповестили… А на третий день подъема началась пурга. Что там у них произошло – неизвестно. Но только после снежного шторма вниз спустились только двое – братья Гришковичи. Через год отыскали тело женщины. А Женьку так и не нашли…

Аня наклонилась головой вперед, крепко сжала пальцами пустой стакан и заплакала. Ира съехала с дивана, подползла к Ане и стала гладить ее по голове.

– Бедная моя девочка, не плачь, не надо…

– Разве я плачу? Да, да, понимаю… Зачем я плачу? Это было так давно… Теперь уже совсем плакать ни к чему. Что там за шум на кухне? Ирочка, сходи, посмотри – что они там делают?

– Хорошо, хорошо, я все сделаю. Только не плачь, обещай, что не будешь плакать.

Ира взяла стакан и, пошатываясь, пошла на кухню. Вернулась вместе с Олей. Аня откинулась назад, теперь она уже лежала на спине и сморкалась в платок. Не отнимая платка, спросила у дочери:

– Ну, что – все оговорили с Натальей, всем кости перемыли?

Ира заползла на коленях под стол, тщетно пытаясь разыскать непослушные, вечно исчезающие сигареты. Аня тем временем продолжала:

– Вещи-то собрала, ничего не забыла? Ну, говори, когда спрашивают…

– Я пошла.

Аня скомкала платок, с трудом села, схватила Олю за ногу.

– Дай ногу! Нет, ты сядь, слышишь… Поговори с матерью… Ответь мне. Опять к своему папику намылилась?

– Дался тебе мой папик… Что ты знаешь о нем? Это необыкновенный человек… Ну, как тебе объяснить? Все равно ведь не поймешь… Он – человек слова, на него, по крайней мере, положиться можно… А ты все лезешь и лезешь. Отстань – что хочу, то и делаю!

– Как же, необыкновенный – толстый старый бандюган, наглец и проходимец. «Что хочу, то и делаю!» Это я для тебя все сделала…

– Тебя никто не просил об этом. Я не только учусь… В «Райффайзенбанке» работаю, зарабатываю получше, чем ты в Дорстрое, между прочим… Можешь все взять назад – забирай… Квартиру, машину… Возьми, раз тебе надо. Сожри, проглоти, только не лопни. Довольна? А с папиком моим… Успокойся, его уже нет. Он умер. «Умер» – твое любимое слово, не так ли? Его убили ассасины… Книги читать надо, не в деревне живешь… Он раздулся, как шар, и улетел… Короче, считай, что он для меня умер, довольна?! – Оля выдернула ногу и выбежала на лестницу, хлопнув дверью.

– Конечно, я довольна, что мне делать? Всем, всем довольна. Я ведь для тебя, дочка, лучшего хочу. Ты же Бакширова, черт бы тебя побрал, ты должна жить достойно… Как положено Бакшировым. Мать для тебя не авторитет, для тебя авторитет служанка… деревянный папа, из которого я сделала человека, – кем бы он был, если б не я? Тебе нужны эти дети люмпенов с танцулек, бандюганы-качки. Люмпены и дебилы, босяки и холопы. Недаром говорят: «холопское хамство». Твой папик – тот же люмпен, режиссерка – люмпен. Разве они в состоянии что-нибудь сделать сами, придумать, организовать? Им все: дай-дай-дай – мало, дай еще! Отнять и поделить… Тьфу-у-у! Она меня не слышит. Ушла… Кому нужна эта ваша демократия? Избирательное право надо оставить только тем, кто своей головой сумел чего-нибудь добиться в этой жизни… Мать родная уже не авторитет ей! Брось-ка мне сигарету Ирочка. И давай еще выпьем.

Ирина подала сигарету.

– Оля – прелесть. Нет, ты только подумай – как она об этом папике: «Необыкновенный человек»! Амбал Амбалыч! Глаза завидущие, руки загребущие, – вот это фантазия! С характером девочка…

– С характером, да не в ту сторону характер этот. Сходи на кухню, налей нам. А лучше возьми всю бутылку. Не могу я туда идти, там противно так пахнет вареной курой… И не хочу я эту Наташку видеть. Тоже мне, режиссер. Так у нас везде – никто не хочет делать обычную работу. А говорить и руками в воздухе разводить… мы все мастера.

* * *

В половине двенадцатого зазвонил телефон.

– Алё, алё! Это ты, Джей? How are you? Черт бы тебя побрал, чертов ирлашка, мне спать пора, – а ему что до этого? У него на три часа меньше, ему в самый раз, ему поболтать захотелось, языком почесать. What do you want? We have discussed already everythings. Ax, ты соскучился, мерзавец, ты понял, что ошибался? Конечно, ошибался! Ты осознал, хочешь, чтобы я стала полноправной хозяйкой особняка в Эспоме? Делаешь мне предложение? Well! Tm coming back. Приму ли я твое предложение? I’ll have a look, it depends… I’ll see your behavior… Черт побери, скотина, согласился все-таки. Очнулся… Долго не понимал своего счастья, а теперь понял наконец… Конечно, вернусь. I’ll take a flight and immediately call you! Kiss you, my darling! Hy погоди, Джей. Побегаешь теперь, теперь-то я с лихвой отплачу за это твое «Не входит в мои планы…». Погоди, погоди. Стану миссис Уорд… Попробую еще и до Майкла добраться… Ну, конечно, не до принца – кишка тонка, – а до Нордингтона… Почему бы и не попробовать?

Аня почему-то опять заплакала, размазывая по лицу слезы и остатки боевой раскраски. Отчего эти слезы? Все теперь хорошо! Анна успокоилась, привела себя в порядок, сняла трубку и решительно приступила к делу:

– Значится, так, Федя. Ты уже дома, вернулся-таки? Рраз-два – левой? На такси? Да мне-то что? – будет сейчас, как маленький, все подробно объяснять… – Молодец, молодец, Федя! Приеду утром… Собери мой чемодан. Все вещи, ты знаешь, что надо. Ну, конечно – не один чемодан, два больших чемодана! Куда, куда! Завтра приду и сразу полечу в Англию. Новый контракт, дурачок, – на несколько лет… Разберусь на месте – отпишусь, по скайпу поговорим. Буду вице-президентом фирмы… С фактическими правами президента. Вице-президент – но круче, чем президент. Кто от такого контракта откажется? Возьми мне билет на завтра… Ты сам и купишь. Виза есть. Как обычно, ты знаешь – бизнес-класс… Отвезешь в аэропорт. Так, нечего хныкать. Мне тоже нелегко, я же не плачу. Потерпи, я приеду через полгода… В отпуск. Смотри, чтобы здесь все было в порядке. За тебя я спокойна, ты все сделаешь правильно. Да, потерпи… В крайнем случае – любовницу заведи. – Как же, этот мозгляк даже на такую безделицу не способен… – Шутка. Ну, хватит, Федя, ты сам знаешь – так надо!

Аня рыгнула и продолжила:

– А вот Оле придется помочь. Помочь, засранец… Ну, ладно, извини, погорячилась, не выступай – это фигура речи такая… Ты с ней, с Олей, – душа в душу, вот и помогай… Все говорите и говорите друг с другом, ля-ля – тополя… А надо реально помочь девочке. Как – чем? Избавить, например, от папика толстозадого. Не серди меня – все равно сделаешь, как скажу. Свяжешься с Василь Василичем. Ну, тот, к кому ты меня всегда ревновал. Я же не виновата, что нравлюсь ему. Я вообще нравлюсь мужикам… Да, он из каких-то органов. Не из ЧК. Контрразведка, наверное, или что-то в этом духе. В общем, скажешь ему, что надо поработать по Олиному папику. Он сам знает, что надо делать – найдет компромат, свяжется с кем нужно… с его женой, с органами, если потребуется… Сообщит, что папик не дружит с законом – это самое простое, нарушения всегда найдутся… А может, и скелеты в шкафу… В общем, он умеет все это по-тихому обтяпывать. Федя, не серди меня. Уже поздно, я очень устала, слушай, что тебе говорят. Я не плачу, это нервный тик… Никаких расчетов. Мы с Василь Василичем свои люди. Скажешь, что Анна вернется с туманного Альбиона, рассчитается натурой. Какой ты, Федька, распущенный – шучу я. Просто фигура речи… В ресторан с ним схожу, например. Причем, за его счет. Понял, дурашка? Вообще-то, я надеюсь на тебя. Чтобы все было готово, когда приеду… Ну, целую, до завтра. А Олю береги. Я тебе за Олю голову оторву. Кстати, ты пробовал когда-нибудь фуа-гра? Дурак! Ты даже не представляешь, как это вкусно. Почти так же вкусно, как быть моим мужем. Не понял?.. Тебе еще нравится спать со мной, болван, или уже все равно? Ну, так это почти так же вкусно. Гуд бай, мой друг, гуд бай! Когда умо-о-олкнут все пе-е-есни, которых я-я-я не знаю…

* * *

Опять зазвонил мобильник. Анна очнулась, посмотрела на часы: начало девятого… Не утро, еще вечер… Что-то я не поняла… Приснилось, что ли, про этого рыжего? Тьфу, даже вспоминать противно! Ира Гнатова спала на диване, уткнувшись лицом в подушку. Аня в темноте пыталась нащупать туфли – безрезультатно. В одних колготках, раскачиваясь, медленно и торжественно она двинулась в сторону истерично взвизгивающего телефона. Свет не включала…

– Алло… М-м-муженек аб-бъявился. Нет, я на работе… Слушай, я не могу отсюда выехать, придется здесь переночевать. У нас есть служебные ап-п-партаменты. Приехала Ира Гнатова, она загородила выезд, а ключ… Видимо, уронила в грязь. Мы двадцать минут ползали в снегу – ничего не нашли. Кому я десять минут пытаюсь что-то объяснить? Конечно, я забрать тебя не смогу, сам, сам… Добирайся, как можешь. Водителей отпустил? Вот это зря! А что, товарищи по работе не могут подвезти уввважаемого замначальника отдела министерства? Вовка с Артемом, например. Ах, вот как?.. Жаль, жаль! Знаете что, мальчики, встаньте шеренгой – раз-два-левой, левой! А ты – за командира… Острю? Ничего я не острю – нервный тик, у языка тоже бывает нервный тик, в общем, на нервной почве – хватит рассусоливать, отбой, мой милый, чао-какао!

Аня вернулась к окну – шаг ее был не совсем уверенный – нашла бутылку вылила остатки в стакан, вдохнула, выпила залпом, вздрогнула, передернула плечами – бр-р-р! – и плюхнулась на кушетку.

Кто-то включил свет, Аня очнулась.

– А, это ты, Натахен? Ужин будет чуть позже, что-то я не форме.

Высокая, голенастая Наташа стояла в двери, свет освещал ее сзади – то, что делалось в столовой, Наталье было видно не особенно отчетливо.

– Ваша гостья уже ушла, Анна Дмитриевна?

– Нет пока – она, похоже, тоже не форме. Так что попозжее… и на двоих. Я имею в виду ужин. А может, и не будет ужина.

– Да я спросить хотела. Моему мужу нельзя переночевать здесь? Ему завтра на работу можно не так рано, как обычно, а погода – сами знаете, хуже некуда. Мы в моей комнатке разместимся… Без проблем.

– Не поняла, а где он, здесь на кухне? У вас, Натахен, все без проблем, никаких на хрен у вас нет проблем.

– Так что – нельзя?

– Нет, нельзя. Что у меня – гостиница?

– Не поняла…

– Чего тут понимать? Ему ночевать здесь нельзя. Потому что это моя квартира. Квартира, а не гостиница.

Наташа застыла, она, видимо, ожидала другого ответа.

– Хорошо, Анна Дмитриевна. Как скажете, – задумчиво сказала она и удалилась на кухню.

Анна повернулась в сторону прихожей. На пороге лежал одинокий Олин сапог. Видимо, он выпал из сумки, когда Оля вырывалась из объятий матери. Анна подняла сапог, долго рассматривала его, потом с силой швырнула в сторону выхода. Сапог глухо ударился о косяк и шлепнулся на пол прихожей. Аня включила в столовой свет и долго держалась рукой за выключатель, будто боялась упасть. Так она простояла минуту, уставившись стеклянным взглядом на свой мобильник, потом отклеилась от выключателя, торопливо взяла телефон и села в кресло.

– Оля, ты уже дома? Сегодня одна, не пошла к своему папику? Вот это правильно. Да знаю я ваших папиков. Всё самоутверждаются.

Этот твой… Чтобы сказать потом друзьям: «Ездил на Родос с малышкой на двадцать лет младше меня». Небось как и все, бегает в клуб «Сто пудов», ну, где за умеренную плату можно взять невообразимую толстуху. Ему баба нужна в сто пудов. Или десять по десять. Не такая же тощая селедка, как ты. Да еще и злобная. Ишь, как на мать бросаешься… Думаешь, я тебе плохого желаю? Твой папик – такой же люмпен, как и твои прыщавые мальчишки на танцульках. Чего ты туда таскаешься? Балерины из тебя все равно не получится. И от папика твоего тоже ничего хорошего не дождешься. Разве что дурную болезнь подхватишь. Лучше бы он умер. А ты не злись… И не кричи. И нечего рыдать, мать тебе дело говорит… Я хочу, чтобы ты счастлива была… Чего молчишь? Бросила трубку, стерва!..

Анна потушила свет, стала у двери в освещенную прихожую, долго смотрела на сапог дочери, потом рванулась к нему, за что-то зацепилась, упала, ударилась рукой о косяк. Вначале боли не почувствовала. Внезапно боль охватила всю ее руку – от кисти до плеча, как тогда в молодости. Не вставая, она вытянулась вперед, схватила сапог, судорожно прижала его к себе. Кашляла, икала, плакала, слезы ручьем лились на пыльное кожаное голенище.

– Бедный, бедный гусенок – сломанное крылышко! Бедный гусенок! – повторяла Анна снова и снова. – Бедное фуа-гра – сломанное крылышко!

Поставила сапог у стены – аккуратно, подошвой вниз, вытерла рукой пыль с голенища. Снова прижала сапог к себе, гладила и целовала светло-серое голенище. Почему она все бежит куда-то, не может остановиться? Когда это все кончится? Ну, дал ей разворот Джей. Обидно, конечно… Что ей этот Джей… Ирлашка никудышный… Ничего-то она к нему не чувствует. И никогда не чувствовала. Наташка, режиссерка, – приличная, интеллигентная – чего на нее бросаться? А Оля… Дочка ведь… Пытается своим умом жить. Ну, не хочет она, как я. О Феде и говорить нечего. Все-то я его грязью… А он видит и понимает. Золотой человек… Любит меня, принимает такой, какая есть. Взбалмошную, с капризами, закидонами… Кто еще такую терпеть будет? И что это за речь у меня, откуда это все взялось? Будто продавщица из сельмага…

Пошатываясь, вернулась в столовую, стала будить Иру Гнатову.

– Что?.. Кто это?.. – Ира резко поднялась и села на диване.

– Слушай меня, Ирочка, дорогая, – Аня шептала, сбивалась, всхлипывала, снова повторяла: – Слушай меня… Помнишь наш первый вечер в университете? Первый вечер… Маринка, моя тогдашняя подруга, сшила мне платье из матрасной ткани. Сделала складочки на красных полосках и прострочила… Получилось, будто марлевка в рубчик… И по фигуре так подогнала, и стоечка, и погончики… Эта моя тезка – Анька Камозо, которая считала себя первой красавицей курса – она была в красном платье, размалевана, как кукла… ярко-красной помадой… За ней тогда увивались Жариков и Батурин, баскетболисты из команды мастеров… А Батурин – еще и боксер! Оба – дубины безмозглые. Выступали – красовались, все для нее, для Аньки Камозо. А она глаз на мое платье положила, да так напирает, и говорит мне очень нахально – мол, марлевка из Франции, зачем тебе она, куплю за тридцать баксов. Тогда это были деньги, ого-го, будь здоров! А я ей… как врезала – не расстанусь с платьем ни за какие деньги, вот и все! В тот вечер я всем мальчишкам нравилась, а девки завидовали. Тогда и Женька, он уже работал, на вечеринку прибежал. Целовались в вестибюле, он мне в сто раз был милее, чем эти «центровые» Жариков с Батуриным. А Камозо напоследок сказала мне, что платье старомодное и таких платьев уже никто не носит. Я вернулась домой и весь вечер проплакала, не знаю отчего. То мне казалось очень обидным, что платье немодное, а то – наоборот, чувствовала себя счастливой от того, что все на меня смотрели на вечеринке, и Женька мне очень понравился… – Аня схватила Иру за плечо, встряхнула раз, другой, встряхивала несколько раз и спрашивала умоляюще: – Ира, Ирочка, я была тогда хорошая, ну скажи – правда ведь – я была тогда хорошая?

Казалось– на всю квартиру, на всю лестничную площадку, на весь слякотный, заснеженный и заледеневший новый московский микрорайон разносился истерический крик, переходящий в пьяное рыдание:

– Ну, скажи… Скажи, Ирочка… И-и-р-рочка! Правда ведь? Ведь я тогда хор-р-р-о-ошая была?

* * *

В половине двенадцатого вновь зазвонил телефон. На самом деле, не во сне. Но это был Джей. Как в том сне.

– Ани, дорогая, я бы хотеть you быть host мой castle.

– Соизволил, мерзавец? Вот так-то. Заруби себе на носу – Бакшировы всегда добиваются своего.

Джей ничего не понял, он ведь почти не говорил на русском.

– What is мерзантайбл? No difference! Хорошо, хорошо, дорогая! No сомневаться – Джей сделать всё тот, что Ани хотеть…

 

Морозов Алексей Вячеславович, русский, старообрядец, родился 17 февраля 1951 г. в Москве. По образованию – математик; военно-учётная специальность – расчёт траекторий. Закончил два московских вуза: Московский авиационный институт (ныне Технический университет) и Московский государственный педагогический университет, физико-математический факультет. Долгое время работал на предприятиях оборонной промышленности: «Алмаз» (принимал участие в создании ракетных комплексов), «Молния» (принимал участие в создании космического челнока «Буран») и некоторых других. В частности, на полигоне «Гюрза», под Баку, готовил специалистов-ракетчиков для отражения американской агрессии во Вьетнаме. Воинское звание: старший лейтенант в отставке. Затем был старшим, ведущим инженером, руководил группой при Главном контролёре при испытаниях образцов новой ракетной техники и при её боевом применении. Работал в Бюро международного молодёжного туризма «Спутник». Неоднократно выезжал в зарубежные командировки. Вследствие газовой гангрены была ампутирована левая рука, после чего сразу ушёл на преподавательскую работу. Был преподавателем, заместителем директора Московского техникума информатики и вычислительной техники, директором Христианского гуманитарного лицея, директором Свободного университета. Работал в издательстве «Протестант». Присвоено звание «Отличник народного образования РФ». Член Союза журналистов России, член Союза писателей России. С 2001 года на «вольных хлебах».

Создал проект «Inside», где основной идеей является перенос любого действия внутрь человеческого тела. Проект «Inside» завоевал серебряную медаль на международной выставке высоких технологий (выставке изобретений) за открытие новой компьютерной реальности в декабре 2004 года в Сеуле, Южная Корея (Seoul International Invention Fair 2004).

Сотрудничал с копирайтерами в рекламном агентстве Огилви, а также со студией «Аардман» (Великобритания). Для компьютерной студии GT написал сценарий компьютерной игры. Применив идеи проекта «Inside», участвовал в табачном конкурсе автозавода Rover, где занял 2-е место.

В 2011 году в издательстве «ВЕЧЕ» издал роман «Золото Холокоста».

В 2012 году издал книгу стихов и рассказов «Жизнь и любовь калеки-офицера».

В 2013 году издал повесть «Мохнатые папахи» (о 1-й Мировой войне).

В 2014 году написал и подготовил к изданию в издательстве «АСТ» роман «Илария».

 

Кризис

Утром 31 декабря Валерий Петрович почувствовал себя плохо. Что-то испортилось в его мощном механизме, называемом телом. Жидкий солнечный свет последнего дня года осветил шторы. Он приподнялся на кровати, спустил ноги и въехал ступнями в остроносые ночные тапочки «а-ля султан». Боль, словно ненадолго задремавшая змея, тоже проснулась. Он подошел к окну и потянул за шнур. Точно следуя за его действиями, боль слегка сжала его торс. Валерий Петрович увидел за окном Москву-реку и Кремль, чуть запорошенный снегом. Кремлевская стена то уменьшалась, то увеличивалась в зависимости от терзавшей его непонятной хвори.

Он щелкнул пультом и в комнату ворвался голос диктора, твердившего про кризис, санкции, шалаву-Европу, поддерживающую их, и главного негодяя – США. Диктор выразил уверенность, что в новом году Россия легко преодолеет эту проблему и даст сто очков вперед любым недоброжелателям. Да, на заснеженных просторах Родины бродил опасный монстр – кризис. «Интересно, – подумал Валерий Петрович, – каким бы показался этот коллапс из окна апартаментов в Париже, откуда открывался вид на Триумфальную арку, или из окна Нью-Йоркской квартиры, откуда была видна Статуя Свободы?»

Европа, которой он когда-то наслаждался, безвозвратно уходит в прошлое. Раньше он любил ее искусство, любил ее женщин, которые были очень обольстительны в своих коротких юбочках и без раздумий ложились в постель с каждым состоятельным мужчиной, он любил ее запахи кожи, хлеба и яблок, так напоминавшие о несокрушимом достатке. Он любил прогуляться по полутемным кривым улочкам старой Европы (что было абсолютно безопасно), любил осматривать музеи, памятники и древние здания, в которых после умной реконструкции вполне комфортно жили обыватели, любил посещать блошиные рынки, на которых отлично понималась история народа.

Но все изменилось. Европу заполонили смуглые гастарбайтеры с их гортанными голосами и с другим пониманием жизни. На улицах стало небезопасно. Женщины стали носить бесформенные хламиды и рассуждать о сексуальных домогательствах. Геи стали открыто проводить свои карнавалы и митинги. Европейцев стали убивать за рисунки в газетах! Стало очевидно, что мультикультурализм провалился, а на его развалинах бродят ленивые, голодные и злые африканцы и азиаты, готовые дать пинок каждому, кто не поделится с ними или встанет у них на пути. Америка еще держится, но и там упадок налицо. Хорошо, что Валерий Петрович успел приобрести виллу на Хайнане, тропическом острове на юге Китая. Там из окна виднелось бескрайнее море, сиял белоснежный песчаный пляж. Там еще сохранился порядок и уважительное отношение к состоятельным господам, там вышколенная женская прислуга, которая ложится в постель, чтобы нагреть ее для хозяина, и не удивляется, когда ее просят остаться там на всю ночь.

Его размышления прервал телефонный зуммер. Валерий Петрович был консервативен и любил старые телефонные звонки, а не новомодную музыку на аппарате. Он резко повернулся и ощутил боль в подреберье. Он сделал несколько неуклюжих шагов и сильно ударился о картину, стоявшую на полу, которую недавно прикупил у последнего фаворита своей дочери. Эту картину еще не повесили на стену, и называлась она «Кризис». На ней была изображена большая голая жопа, затянутая паутиной. Валерий Петрович считал себя меценатом и поддерживал молодых художников и поэтов, которые хороводились вокруг его дочери. В гостевой комнате уже висела одна картина этого художника. На ней была изображена обнаженная таитянка, ловко курившая сигарету своими вертикальными губками. Полотно называлось «No Smoking!» Дочь называла художника модным словом boyfriend и всячески продвигала его.

– Альфонс проклятый, жиголо сраный! – в бешенстве заорал Валерий Петрович и, ни на секунду не сомневаясь, что молодое дарование где-нибудь сперло сюжет картины, двинул острым носком тапочка в самую задницу прорвав полотно и отбросив картину к огромному во всю стену зеркалу

– Валерий Петрович, что случилось? Нужна ли помощь? – раздался из-за двери голос его «личника» – личного телохранителя Паши.

– Все в порядке, Паша, – он быстро взял себя в руки.

Боль утихла. Телефон кончил зуммерить. Он посмотрел на экран. Звонила жена с горнолыжного курорта в Альпах. Наверное, хотела сообщить, что не приедет встречать с ним Новый год. «Черт с ней», – подумал Валерий Петрович и не стал перезванивать. Появилась легкая испарина. Отношения с женой были хуже некуда. Она была алчной стервой. Жена открыто называла его «коррупционером», грозила «раскулачить» и, когда он угрожал выгнать ее из дома, орала: «Твой дом – тюрьма!». Положение казалось безвыходным. Валерий Петрович, государственный чиновник высокого ранга, не мог позволить себе развестись. Жена слишком много знала. Однако, когда Сам развелся, правила игры изменились. Его адвокаты уже полгода как готовили развод, успешно собирая компромат на пустившуюся во все тяжкие жену.

Как-то он прочел в книжечке, куда его помощник Васёк (несмотря на свои 50 лет, все звали его Васёк) записывал мудрые мысли, слова какого-то писателя Орловского: «Если б можно было оказаться в объятиях женщины, не оказавшись в ее руках!». Это изречение понравилось ему. Последние годы Валерий Петрович успешно избегал рук хищниц. Однако в молодые годы наломал дров и совершил несколько роковых ошибок. Одной из них была женитьба на однокурснице, по случаю залетевшей от него. И только сейчас, в канун его 65-летия, ситуация стала разруливаться. Душа оказалась пуста. Ласки, которые Валерий Петрович, так или иначе, получал за купюры и дорогие подарки, изрядно опустошили и утомили его. Стал сказываться возраст. Хотелось любви. А любовь, как известно, за деньги не купишь.

– Валерий Петрович, завтрак! – раздался из-за двери голос Паши.

– Заводи.

Двери распахнулись, и в спальню в сопровождении телохранителя вошла горничная, толкая перед собой тележку с едой. На ней были свежевыжатый апельсиновый сок, яйца вкрутую, ветчина, сыр, свежие помидоры, огурцы, булочка с маслом, красная икра и большая чашка некрепкого кофе с молоком. Все это немного пробудило аппетит. Необходимо сказать, что Валерий Петрович накануне изрядно «погулял» с коллегами в одном московском закрытом клубе и до сих пор не оклемался полностью. Поэтому и свою боль он связывал с перегрузкой организма и не придавал ей большого значения. Выпив для восстановления здоровья большую рюмку коньяка, он со вкусом позавтракал и решил заехать к дочери, поздравить с наступающим Новым годом.

Алкоголь несколько смягчил его грозные мысли о своем великовозрастном дитяти, и он почти с умилением подумал, что в своей необузданности она напоминает его, молодого. Подарок, новомодный золотой айфон с бриллиантами, он купил загодя.

Валерий Петрович уже почти оделся, когда внезапная интенсивная боль возникла в животе. Его стошнило. Однако вместо облегчения он почувствовал, как болезнь опоясала его тело и пыткой ударила в левое подреберье, ломая лопатку. Он закричал от нестерпимой муки и потерял сознание.

– У пациента воспаление паренхимы поджелудочной железы, или, попросту, панкреатит, – втолковывал врач быстро записывающему его слова Паше. – Его привезла наша «скорая» с диагнозом «острая сердечная недостаточность», но некоторые симптомы показались нам характерными для панкреатита. После магнитно-резонансной томографии наш диагноз подтвердился. Панкреатит. Сейчас больной находится в кризисе, который продлится три-четыре дня. Мы сняли болевой синдром анальгетиками, спазмолитиками. Он уснул. Теперь надо ждать развития событий. Кроме того, у пациента алкогольная интоксикация. Поэтому, кроме препаратов, ключевой момент – это диета для обеспечения покоя поджелудочной железы. Если за четыре дня терапия не окажет должного эффекта, тогда переведем в реанимацию, где будем лечить согласно протоколу для тяжелого течения панкреатита. Мы сделали все возможное, несмотря на предпраздничный день, остальное – в руках Божиих… – устало вздохнул врач.

– Доктор, а это опасно? – в голосе охранника звучала тревога.

– Молодой человек, – проговорил мрачно врач, – поджелудочная железа – это орган, который выделяет очень агрессивный пищеварительный сок, который в состоянии переварить любой белок, в том числе и собственные внутренности. Поэтому смертность от панкреатита всегда была высока. Практически в 50 % случаев болезни она заканчивается летальным исходом. Это связано с тем, что данная патология очень трудно предсказуема и многовариантна. Кстати, эпизодически возможны резкие улучшения состояния. В этих случаях желательно присутствие родных. Больной должен чувствовать их поддержку. Это влияет на ход болезни.

– Я доложу, – тяжелое лицо Паши стало непроницаемым. – Сам же я буду дежурить в машине, около входа.

Первой Паша позвонил дочери, так как она находилась в Москве. Его сообщение было встречено отборной бранью. В трубке слышались звуки музыки и пьяные голоса.

«Видимо, уже перебрала виски, рано начав встречать Новый год», – сделал выводы телохранитель.

Жена шефа встретила сообщение невозмутимо.

– Он же находится в лучшей клинике Москвы. Ничего, выживет, он живучий! – вдруг с отвратительной жестокостью произнесла она и повесила трубку.

Валерий Петрович очнулся ночью. Он лежал на широкой кровати голый, покрытый простыней.

«В больницу попал, наверное», – подумалось ему.

Как всегда настороженно, сквозь ресницы, он оглядел палату (не палату, а двухкомнатную квартиру со всеми удобствами, где пребывание стоило 100 тысяч рублей в сутки). Царил полумрак. Чуть в стороне от его кровати стояла снаряженная капельница. Напротив виднелось кресло с сидящей на нем с поджатыми ногами женщиной в белом халатике. Мягкий свет ночника освещал ее миловидное лицо и каштановые волосы, спадающие прядями. Ей было лет сорок – сорок пять. Кожа на шейке уже пошла морщинами. Она была вся какая-то убористая. Открытое лицо, некрупная фигура, и в то же время чувствовалась жизненная сила. Видно было, что она задумалась, а ее щеки были мокры от слезинок.

– Кто ты? – неожиданно спросил Валерий Петрович.

Он уже давно «тыкал» всем, кто был младше него.

– Я? – женщина встряхнулась, спустила ножки на ковер и быстрым движением смахнула слезы. – Я медсестра операционного отделения, Наташа. Меня попросили подежурить у вас Новогоднюю ночь, и я согласилась.

– А как же муж, семья?

– Я всегда соглашаюсь дежурить, чтобы не идти домой, плюс две тысячи рублей – оплата за Новогоднюю ночь.

– Ты меня оплакивала?

– Что вы, ни в коем случае. С вами все будет хорошо. У вас немного увеличена поджелудочная железа. Наши асы-врачи прекрасно лечат эту болезнь. А плакала я над своей неудавшейся жизнью… Извините, этого больше не повторится. Как вы себя чувствуете?

– Прекрасно! Однако у меня тоже кризис, – признался Валерий Петрович. – Дочка, жена, три любовницы, толпа друзей… Где они? Посмотри под столом, может, там спрятались? Пока все хорошо – они с тобой рядом, сосут кровь, а когда плохо – нет их. Все люди – предатели…

– Я никогда не предавала, даже когда меня обижали.

– Скажи на милость, – усмехнулся он. – Отчего же тогда у тебя жизнь не удалась?

– Долгая история.

– А ты расскажи, легче будет.

Она покачала головой и бросила на него вопрошающий взгляд. Он улыбнулся ей ободряющей улыбкой.

– Ничего интересного. Все бабьи истории похожи одна на другую.

– Может, и так, но их концовки всегда разные, – загадочно сказал Валерий Петрович. – Ты еще молода, все можно исправить…

Ее рассказ, действительно, не был оригинальным. Родилась она на Урале, в рабочем поселке, около горы Магнитной. Собственно, это была уже не гора, в глубокий карьер, где сотни людей добывали железную руду. Работа была адская, а жизнь и того хуже. Поселковая больничка не справлялась с потоком увечных и больных. Смертность была выше всяких пределов. Когда умер отец, чтобы прокормить семью, в карьер отправилась мать. Наташа поклялась выучиться на врача и спасать людей. После окончания десятилетки уже чахоточная мать сказала ей: «Уезжай, Наташка, а то помрешь здесь или сопьешься». Дав на дорогу мешок картошки и десять рублей, мать благословила ее ехать в Москву.

В медицинский она с первого раза не поступила и стала работать нянечкой, а затем санитаркой в Склифе. Пахала там три года за нищенскую зарплату, жила в пристройке больницы, за койку платила завхозу. Каждый год поступала в институт и проваливалась, недобирала баллы. Наконец, на четвертый год поступила, будучи уже опытной медсестрой. Жила в общежитии. Учеба, а именно специальность, давалась легко, но латинский язык убивал больше усталости. Начали одолевать парни. Она всем отказывала, а одному однокурснику не смогла. Слишком хорошо он спел ей под гитару «Ты у меня одна…», и Наташка не выдержала. Через девять месяцев родился мальчик. Однокурсник оказался порядочным и женился на ней, в один день приведя в однокомнатную квартиру к своей матери жену и сына. Сначала все было ничего, но теснота душила. Свекровь запилила ее, а муж стал потихоньку пить и бросил институт. И потащила она этот воз одна…

Пришлось уйти с четвертого курса. Она с легкостью окончила ради диплома курсы медсестер и стала зарабатывать деньги. Они все уходили на сына, мужа и свекровь. Наташа работала на трех работах, и все было мало. Наконец один профессор, у которого она когда-то училась в мединституте, сжалился над ней и взял с собой в престижную московскую клинику, где она выполняла любую работу четко, аккуратно и профессионально. Ею были довольны. Жизнь, казалось, начала налаживаться, но после восьмого класса её сын пристрастился к наркотикам. Пришло большое горе.

«Родила ублюдка!» – кричала ей свекровь.

«Чтобы каждый день была бутылка!» – требовал муж.

Она устраивала сына на лечение, платила большие деньги, тот прекращал колоться, но через некоторое время начинал снова. Жить стало совсем невмоготу. В это время заведующий отделением и предложил ей подежурить у постели больного в Новогоднюю ночь…

– Вот и вся история моей жизни, – подытожила Наташа, – очень простая история.

Валерий Петрович вдруг подумал о том, что эта женщина – святая (другая бы давно бросила дебильную семейку) и что он, никогда не испытавший любви и такой преданности, должен схватиться за Наташу, как утопающий хватается за соломинку. Он ясно осознал, что жизнь прошла и он почти обречён. Чтобы спастись, ему нужна только она, эта несчастная и святая медсестра. Только она может вытащить его из пропасти, куда он попал.

– Я ведь никогда не любил, – сказал он глухо. – Всегда относился к женщинам как к сексуальным игрушкам. Наверное, Бог наказал меня за это.

– Бог не наказывает, он испытывает. Если вы выдержали испытание, тогда достойны любви, – ответила Наташа.

Валерий Петрович неожиданно для себя всхлипнул и безмолвно заплакал, закрыв краем подушки лицо. Наташа подошла, поправила подушку и вытерла салфеткой его щёки.

«Какой он, в сущности, несчастный», – подумалось ей.

– Ты жалей меня, не люби, жалей, – Валерий Петрович обнял её и притянул к себе. – Ляг со мной и жалей, только жалей, иначе я умру.

Они долго лежали рядом в молчании, она гладила его волосы и жёсткое лицо, словно стараясь сделать его добрее. Он прижался губами к её губам. Не целовал, а только прижался, но она задрожала. Видно было, что у неё давно не было мужчины.

– Наталия – в переводе значит «родная». Будь мне родной, – голос Валерия Петровича изменился, – не отталкивай меня…

Он расстегнул её халатик.

– Ты носишь чулки?..

– Так дешевле, – сконфуженно призналась Наташа.

Он стал целовать её морщинки на шее, словно стараясь стереть их, и с каждым поцелуем она становилась всё желаннее.

Валерий Петрович наслаждался её смущением. Он осторожно раскрыл её словно морскую раковину неожиданно обнаружив в глубине настоящий жемчуг. Наташа застонала.

– Какая ты уютная внутри, – прошептал он ей на ушко. – Нет больше таких женщин – ты единственная осталась. Для меня…

Валерий Петрович был опытным мужчиной и знал, что любовь – прежде всего борьба за первенство. После первой близости становится ясно, кто стал рабом – мужчина или женщина. Он также понимал, что встреча с Наташей – его последний шанс изменить свою жизнь. Он уже хотел, чтобы эта женщина осталась с ним до конца дней. Он уже хотел, чтобы она любила его, а не жалела, и он сделал всё, чтобы Наташа наслаждалась близостью с ним.

Неожиданно она вскрикнула и как бы стала уменьшаться в размерах, будто из неё выпустили воздух. Она лежала совсем маленькая, положив голову ему на грудь и, казалось, не дышала.

– Что случилось, моя девочка? – едва слышно спросил Валерий Петрович. – Что с тобой?

– У меня так было всего один раз в жизни. Я думала, что больше никогда не испытаю такого сладкого счастья. Вы подарили мне рай. Я опять хочу жить. Вы – моё блаженство…

Это «вы» звучало иначе, чем то «вы», которым она вначале ответила ему. Это «вы» относилось не к возрасту и не к положению, это «вы» относилось к нему как к мужчине, которого она безоговорочно признавала своим господином.

Внезапно Наташа встала на колени и, как бы в благодарность, а может быть, действительно в благодарность, вылизала его всего, как тигрица вылизывает своего тигрёнка. Валерий Петрович понял, что победил, и теперь восторгался, глядя на покорённую, по-матерински вылизывающую его женщину. Он завоевал её. С этого часа и до скончания дней она принадлежит только ему…

– Господь услышал мои молитвы, – спокойно произнёс Валерий Петрович, – и подарил тебя.

– Нет, что вы, кто я такая? – прошептала она влюбленно. – Это я вымолила вас у Бога.

Они лежали ещё часа два, и он рассказал ей о своих планах.

– Мальчишку твоего я вылечу есть связи. Затем определю его к монахам, в монастырь. Пусть поживёт и поработает там. Его необходимо оторвать от компании, перевести в другую среду. После излечения будет жить в монастыре на правах послушника года три-четыре, а там посмотрим. Навещать его придётся только раз в полгода. Чаще нельзя. Тебя я переведу на другую работу. Будешь сестрой-хозяйкой в нашей госрезиденции на Валдае. Работёнка хлопотная, но ты справишься, я уверен. У меня вертолёт стоит в ангаре в Мячиково. Буду прилетать к тебе каждые выходные и праздники. Нам нужен год. За год я разведусь с женой, а ты – с мужем. Я помогу, никто и не пикнет. Через год я выйду в отставку, и мы уедем на Хайнань.

– Где это?

– В Китае, у меня там вилла. Согласна? – спросил он, усмехаясь.

– Как скажете, – она восхищённо глядела на него.

Потом Валерий Петрович захотел её опять.

– Вам нельзя, может ухудшиться состояние, – Наташа мягко отстранила его. – Скоро придёт утренняя смена, я вам сделаю укол, и вы заснёте. Я приду через два дня и, если не забудете то, что говорили, тогда я соглашусь окончательно.

– За кого ты меня принимаешь? – обиделся Валерий Петрович. – Я полюбил тебя и зову не в любовницы, а хочу, чтобы ты стала моей возлюбленной женой…

Во время этой бурной реплики Наташа ловко сделала ему сильнейший укол, и через три минуты Валерий Петрович уже спал как младенец. Поцеловав его в лоб, Наташа быстро сдала смену и бегом выскользнула из клиники.

Около входа она увидела длинный лимузин и стоящего возле машины молодого, крепкого человека в чёрном костюме и чёрном пальто, жующего бутерброд.

– Здравствуйте, я телохранитель Валерия Петровича, Паша. Вы ведь дежурили в его палате? Как он чувствует себя?

– Всё неплохо. Ночью больной чувствовал себя хорошо. Сейчас я сделала ему укол, прописанный врачом. Он снова уснул. Думаю, его обязательно вылечат.

– Спасибо, – Паша посмотрел ей вслед.

Эта медсестра была удивительно привлекательна. Ни единой морщинки, какая-то чувственная женственность, казалось, смешалась в ней с неброской красотой и сделала её неотразимой.

«Бывают же такие, – вздохнул холостой Паша. – Повезло её мужу!»

Через два дня, словно на крыльях, Наташа впорхнула в клинику. Быстро накинув халатик, она побежала в палату Валерия Петровича. Дверь была открыта. В палате санитарка застилала постель свежим бельём и делала уборку.

– А где больной? – удивлённо спросила Наташа. – Перевели куда-то?

– Умер больной. Не пережил кризис, говорят, начался некроз тканей. Наши врачи ничего не смогли поделать, – ответила та, не оборачиваясь. – Сейчас вскрытие проводят.

У Наташи закружилась голова, она еле дошла до ординаторской, вдруг упала и стала биться головой о пол, по-волчьи воя и крича: «Почему он, почему не я? Это несправедливо!», пока прибежавший дежурный врач не вколол ей гремучую смесь нитразепама.

Беда не приходит одна. При вскрытии тела Валерия Петровича выяснилось, что незадолго до смерти у него было половое сношение. И, хотя это не было причиной летального исхода, Наташу безжалостно уволили.

Постепенно она опустилась и стала пить вместе с мужем и свекровью. Сын стал законченным наркоманом и продал всё из дома. Как-то, в пьяном угаре, она рассказала мужу, почему её выгнали из клиники. Теперь, напившись, муж лупил её кулаками куда попало и орал: «Нагулялась, иди доставай ещё бутылку!» – и выгонял из дома.

Она стала просить милостыню. Как-то около метро она наткнулась на молодого, крепкого мужчину.

– Милок, дай рублик на опохмел, – попросила Наташа.

Паша, а это был он, хотел было пройти мимо, однако профессиональная память не подвела, и с огромным трудом, но он всё-таки узнал медсестру, которой так восхитился год назад. Перед ним стояла беззубая старуха с ввалившимися щеками, лицо её было испещрено глубокими морщинами, вся в синяках, взгляд бессмысленный… Он в ужасе бросил ей тысячу рублей и побежал прочь, не разбирая дороги.

Когда она принесла водки, в квартире опять началась пьянка, которая продолжалась три дня. Потом муж, Наташа и свекровь заснули кто где тупым, диким сном.

А что ещё делать нищей старухе в кризис? Только спиваться.

 

Юрий Анатольевич Никитин – русский писатель, драматург, публицист. Родился, живет и работает в Астрахани.

Член Союза писателей СССР с 1986 года, участник Всесоюзного съезда молодых писателей (1984 г., Москва), Всемирного конгресса русскоязычной прессы (2000 г., Нью-Йорк) и Всемирного съезда P.E.N. Club (2000 г., Москва). Автор семи книг художественной прозы, трех пьес и множества публицистических статей.

Всесоюзную известность ему принесли повесть «Голограмма» (1986 г.), роман «Выкуп» (1990 г.), а также рассказы, изданные массовыми тиражами «Молодой гвардией».

Критика в целом благожелательно отнеслась к творчеству Юрия Никитина. Евгений Сидоров назвал его стиль «форсистым» (силовым, напористым), Владимир Орлов отметил, что он «не провинциален, как бывают провинциальны, а стало быть, и вторичны в смысловом и событийном отношении в своих работах иные литераторы, в том числе и столичные».

Вячеслав Шугаев в статье «Насмешливо, зло, остроумно…», предваряющей роман «Выкуп», поставил произведения Ю. Никитина в один ряд с «Пушкинским домом» А. Битова, включив их в число немногих книг, «…сообщающих нам современные способы борьбы с рабством, с засилием духовной и гражданской уравниловки, приобщающих нас, позволительно сказать, к технологии сопротивления».

Добрые слова были сказаны также Даниилом Граниным и Юрием Бондаревым, который встал на защиту астраханца в достаточно драматичный период его жизни и творчества, когда в сентябре 1986 года в «Литературной газете» вышла статья за подписью Ю. Рыбакова «Купание под душем в номере 108», посвященная первой книге Юрия Никитина «Голограмма».

Статья занимала почти половину третьей полосы, что само по себе было необычно для отклика на писательский дебют. Собственно, это была больше идеологическая, чем литературная статья. Автор по сути усмотрел в публикации «Голограммы» идеологическую диверсию и задавался вопросом, почему издательство ЦК ВЛКСМ вместо того, чтобы воспевать рабочего человека, строящего БАМ, представляет советской молодежи сомнительную личность, шляющуюся по америкам в обнимку с морально неустойчивой импортной девицей, курит-пьет, да еще купается с ней под душем в номере 108. Разумеется, этот вопрос был услышан и в ЦК, и в компетентных органах. Началась возня, которая вполне могла поставить точку на дальнейшем творчестве идейно незрелого автора. И поставила бы, если бы в ситуацию не вмешался один из руководителей писательского союза, авторитетнейший Юрий Бондарев. Перестройка была в самом зачаточном состоянии, и некоторые зарубежные радиостанции увидели в издании «Голограммы» еще один намек на скорые перемены в Советском Союзе.

В 1999 году выходит новая книга Юрия Никитина «Укромье ангела», удостоенная Артийской профессиональной премии в области литературы. В книгу включены большой роман «Взыскующее око» и психоделическая новелла, давшая название изданию. Также в этом году он получает премию Тредиаковского за книгу «Чудная ночь в начале июня» и ее же – спустя три года – за «Укромье ангела».

Из романов, написанных автором в последние годы, следует отметить гротескно-сатирическое произведение «Свистун Холопьев» (роман стиля) и мистический триллер «День, когда мы будем вместе».

Зарубежному читателю творчество Юрия Никитина знакомо в основном по рассказам в различных сборниках, переведенным на основные языки.

Из трех пьес («Вариации на тему драки», «Господин Гап и голубка», «Грязный старикашка») пока поставлена первая.

Как публицист Ю. Никитин часто печатается в «Литературной газете», которая после скандальной статьи про купание в душе ровно через год, ровно на том же месте той же полосы, поместила внушительных размеров фотографию «неблагонадежного» автора, тем самым как бы принеся извинения за статью Рыбакова. Широкий отклик у читателей нашли такие публикации астраханского писателя, как «Галоши для La Scala», «Душа и тело. История развода», «Астраханщина», «Выдь на Волгу…», «Дети – наше будущее. Если они до него дохромают» и др.

Увлекается спортом (баскетбол, теннис) и музыкой (классический американский джаз, старинные русские песни и романсы).

 

День, когда мы будем вместе (окончание)

Глава двадцатая

Трудно в это поверить, но те сто метров, что отделяли кабинет Перчатникова от Агнешкиной палаты, я преодолел без всякого волнения, будто шел к приятелю, которого выписывали из больницы после профилактических процедур. Я даже что-то насвистывал, пока профессор не сделал мне замечание, волнуясь, верно, о том, что у меня денег не будет.

Внизу нас ждал Антип-часовой и милашка-дежурная, которой я сделал какой-то сомнительный комплимент, отчего она лишь доброжелательно сморщилась.

– Значит, так, Тимофей Бенедиктович, – начал торжественно Перчатников, и Антип тотчас поднялся со стула. – Вы сейчас зайдете в эту комнату, и чтобы вышли вскоре из нее с Агнешкой на руках. Задача ясна?

– Ясна, фельдмаршал! – отрапортовал я.

Отродясь у меня не было такого жизнерадостного настроения, как теперь. Будучи по натуре человеком сдержанным, я всегда стремился к ровному, бесстрастному, в библейском смысле равнодушному отношению ко всему сущему, и даже выработал в себе стойкое неприятие всякого рода радостных чувствований, но здесь меня словно подменили – я ликовал в душе своей!

Антип церемонно открыл передо мной дверь, и я вошел в райские кущи. Ангел мой стоял у окна, обхватив себя руками (я сразу же вспомнил эту ее излюбленную позу, которой она обычно выражала неудовольствие), и, привычно склонив набок голову, смотрела на меня. Одета она была в голубое поплиновое платье и в черные кожаные сандалии – я был в свое время представлен и платью, и обувке. Но вот ее правая рука медленно поползла вверх и знакомо припечатала рот.

Я хотел сказать: «Здравствуй, Аги!», но голос мой вместе с рассудком покинули меня. Зато я видел и слышал! Видел, как эта несносная девчонка, стоявшая у окна, отнимает руку ото рта, и слышал ее чуть хрипловатый (но ее!) голос: «Тим, почему они сказали, что ты подурнел? Ты даже и не очень постарел». «Это ты просто так говоришь, – вдруг услышал я свой голос. – Ты же вежливая девочка, поэтому щадишь меня». «Нет, Тим, это я постарела и подурнела, да еще в этой одежде. Не смотри на меня». «Я там купил тебе кое-что по мелочи: бельишко, платьишки, еще какие-то смешные сандалии – как у этих, помнишь, римлянок с не очень хорошим поведением. Может, пойдем ко мне, примеришь?» Она улыбнулась, покачивая головой, и сказала: «Какой ты милый, Тим! Иди ко мне, мой старичок, иди ко мне, мой Тим!» Я двинулся к ней, как робот, получивший команду, и, подойдя, сказал: «Здравствуй, Аги! С возвращением, любимая». Она тотчас запрыгнула на меня и, подобно маленькой обезьянке, обхватила руками шею, а ногами туловище и, уткнувшись лицом в мой кадык, зарыдала громко и протяжно. Мне было трудно дышать, но я не переменил позу, поддерживая ее тельце дрожавшими руками. Тихие слезы текли из моих глаз и капали ей на шелковистые волосы, которые я ласкал губами, что-то еще при этом шепча…

Выход наш был триумфальным. Как и было велено, я вынес Агнешку на руках под аплодисменты встречавших, которые к тому же раздобыли где-то цветы и шампанское. Я хотел даже пошутить по этому поводу, мол, как новорожденную в роддоме встречаете, но вовремя сообразил, что по сути так оно и было. Профессор Перчатников сказал пламенную речь, Антип стрельнул в потолок пробкой от шампанского, а симпатичная медсестричка зашмыгала носом и полезла в карман белоснежного халата за платком.

Мы выпили по глотку, и с овациями отправились домой. На лестнице между первым и вторым этажами Агнешка, дотоле молча, с закрытыми глазами прижимавшаяся к моей груди, вдруг распахнула свои прекрасные очи и спросила, часто моргая:

– Тим, у тебя есть хорошее зеркало?

– Что значит – хорошее? – не понял я. – Есть просто зеркало в прихожей. А хорошее – это какое?

– А такое, в котором я буду выглядеть молодой и красивой, – ответила Аги, щелкнув мне по лбу. – Ты знаешь, сколько мне теперь лет?

– Нет, не знаю, – сказал я. – Мне-то что до этого? А зеркало, про которое ты говоришь, у меня тоже есть. Оно во встроенном шкафу в гостиной. В нем ты будешь выглядеть, как тогда, много-много лет назад.

Я поначалу хотел назвать точную цифру, но язык у меня не повернулся – уж больно тяжелая это была цифра…

– Ну и чудненько! – сказала Аги. – Давай, шевели ногами, старичок!

У двери пришлось опустить ее на пол, и она, войдя и окинув быстрым взглядом номер, спросила:

– Мы будем здесь одни?

– Нет, – ответил я. – Здесь будут еще две очень сексуальных медсестры. Когда ты заснешь, они переключатся на меня.

– Ты все такой же, – удовлетворенно произнесла она и шагнула в гостиную. – Где твое хорошее зеркало?

Я указал ей на шкаф, и прежде чем подойти к нему, она глубоко вдохнула, потом быстро выдохнула и шагнула в неизвестность.

То, что я лицезрел следом, трудно передать словами. Однажды я наблюдал за котенком, который впервые увидел свое отражение. Он вздыбливал шерстку, выгибал спину, шипел на самого себя, потом отходил в сторону, не отводя взгляда от странного существа, вновь приближался и вытворял все то же самое. Не могу сказать, что Агнешка что-то вздыбливала, выгибала или, чего доброго, шипела, но ее реакция и связанные с этим эмоции весьма напоминали поведение пушистой симпатяги. Закончилось все тем, что она снова заревела и бросилась ко мне.

– Тим, я правда осталась прежней? – спросила она меня, задрав голову.

– Ты же видела, – кивнул я на зеркало. – Ты теперь даже лучше прежней.

Агнешка встала на цыпочки и, закрыв глаза, потянулась ко мне губами. Я так и не научил ее целоваться, или она все позабыла за тридцать лет. Рот ее снова открылся, и когда я вошел в него языком и попытался пощекотать ей нёбо, она задрожала и издала стон, который я уже не раз слышал прежде. Потом я силой оторвал ее от себя и сказал:

– Профессор рекомендовал в первый день воздержаться от возбуждающих ласк.

– Уф! – передернула она плечами. – Какой он дурак, этот твой профессор! А как здорово ты сделал мне сейчас! Ты раньше ведь так мне не делал?

– Нет, – подтвердил я. – Есть много такого, чего я не делал.

Она зыркнула на меня и отвернулась. Мне показалось, что она снова расплачется по известной причине, о которой я не собирался заговаривать первым, поэтому подошел и обнял ее сзади.

– Тебе не хочется примерить кое-какие наряды, моя радость? – спросил я, целуя ее в шею.

– А где они? – раскачиваясь, поинтересовалась Агнешка.

Я открыл шкаф и одну за другой достал обновы. Первым делом она ухватилась за коробку с бельем, быстро открыла ее и стала перед зеркалом прикладывать содержимое к себе.

– Откуда ты узнал, что черный цвет – мой любимый? – спросила она, продолжая вертеться у хорошего зеркала. – Я ведь тогда не носила черного…

– Ну, как всякий старый развратник… – начал я, однако она не дала мне договорить.

– Ужасно люблю старых развратников, которые дарят мне французское белье, – сказала вертихвостка, строя рожицы своему отражению. – Тим, а эти розы для меня? А почему их так много? Девятнадцать роз? Тим, ты хочешь сказать, что мне сейчас девятнадцать лет?

– Это случайность, – ответил я. – Просто взял охапку, а в ней оказалось девятнадцать штук. Могло бы оказаться и сорок девять.

– Нет уж! – сказала Агнешка. – Сколько есть, столько и нужно. Не напоминай мне больше о возрасте.

– Я тебе напоминаю?!

Но она уже тем же способом примеривала платье и крутилась при этом как юла. Потом она, прогнав меня на террасу, надевала все, как положено, и приглашала поочередно к осмотру. Я смотрел на все это и слабел на глазах, ожидая, что вот-вот рухну. Белье она приберегла к финалу. Чтобы хоть как-то взбодрить себя, я сказал:

– Надеюсь, в завершающем выходе не будет ничего эротического?

– Вовремя ты мне об этом напомнил! – засмеялась Аги. – Иди туда и не подглядывай.

Я вернулся на террасу и, облокотившись на перила, постарался хотя бы предварительно осмыслить произошедшее, но мозги мои отказывались сотрудничать со мной, пребывая в благостной дреме, и все попытки заставить их проанализировать момент оканчивались ничем. Вскоре я услышал призывный зов из гостиной и обернулся на него.

Боже, как хороша она была! Я не большой знаток женского белья, но глядя теперь на Агнешку, понял, почему дамы всех возрастов придают ему такое преувеличенное значение. На ней и было всего ничего, лифчик с трусиками да чулки в резинку, однако они преобразили ее до неузнаваемости, чему немало способствовали и черные «лодочки» на высоченной шпильке.

– Ну, знаешь, – сказал я, – для такого старого пня, как я, это зрелище слишком опасно. Или ты хочешь побыстрее сжить меня со света и завести себе молодого приятеля?

– Это и все, что ты мне хочешь сказать? – разочарованно протянула она.

– Не все, – ответил я, прогуливаясь вокруг нее. – Главное я сообщу тебе ближе к ночи, когда тени станут длиннее, а воздух наполнится пением цикад.

– Тим, я ничего не поняла, – сказала она растерянно. – Какие тени, что за цикады? Хотя, ладно…Только смотри, не забудь!

Я помогал ей переодеваться. Стягивал аккуратно и неспешно чулки, предварительно сняв с нее туфли. В былые времена этот мой подвиг завершился бы, не успев начаться, а теперь я возбуждался так же медленно, как снимал с Агнешки чулки. Признаться, меня это несколько раздражало и даже мешало получать удовольствие от мимолетного соприкосновения с Агнешкиным телом. Кожа ее была нежной и бархатистой, с теми же двумя белесыми полосками на груди и бедрах.

– Тим, ты всегда теперь будешь таким… хорошим? – поинтересовалась она ласково, стоя передо мной почти что голой.

Я пошел на террасу и оттуда ответил:

– Профессор предупредил, что без особой нужды…

– А если у меня есть такая нужда? Может быть, сходишь к профессору и попросишь у него разрешение? – столь же ласково продолжила Аги.

– Вечером, дорогая, все вечером, – торговался я.

– Ладно, – согласилась нехотя она. – Кажется, ты что-то обещал сообщить мне ближе к ночи? Тогда и я расскажу тебе кое-что…

– Одевайся, – сказал я.

– Чертова кукла! – вспомнила она с улыбкой. – Ты забыл добавить: «чертова кукла». Как я смеялась тогда, услышав это!

Я сказал, что помню, хотя эпизод напрочь позабыл. А вот сами слова вспомнил и смех ее – тоже. Напряжение спало, и мы начали готовить обед. Собственно, готовил его я, да и то – как готовил? Доставал из холодильника банки, склянки, вакуумные упаковки, коробки, открывал их и содержимое раскладывал по тарелкам.

Агнешка сидела на тахте и, болтая ногами, молча наблюдала за мной. Но вскоре молчание ее прервалось.

– Тим, ты что – принимаешь лекарства? – спросила она, показывая на любовное снадобье, подаренное мне Антипом, которое я забыл убрать со столика.

Чертыхнувшись про себя, я ответил:

– Это гомеопатический препарат для сердечной мышцы. Я все же не мальчик, а с учетом тех нагрузок, которые ты мне грозишь обеспечить… Кстати, надо принять.

Пока я запивал капсулу водой, Агнешка уже придвинулась ко мне и доверчиво глядела на меня. Нижняя ее губа, моя любимица, наехала на верхнюю, и казалось, что скоро снова заморосит.

– Тим, ты болен? – тихо спросила она. – Ты не можешь болеть, Тим! У меня, кроме тебя, никого не осталось. Я все знаю и про своих родителей, и про тетю Ядвигу, и про Гжегоша, и про Лидию… Ты не должен оставить меня одну, Тим! Так нечестно. Мне хочется плакать, Тим.

– Плачь, – сказал я. – Только ты должна знать, что я люблю тебя больше всего на свете и сделаю все, чтобы ты была счастливой.

Я ожидал, что вот теперь разверзнутся хляби небесные и потекут реки слез, но Агнешка лишь дотянулась до меня и слегка прижала свои губы к моим. Потом она шлепнула меня по руке и начала выкомаривать какой-то папуасский танец с задиранием ног и воинствующими возгласами. Спустя секунд десять я присоединился к ней и вскоре стал главным папуасом…

За обедом она сидела у меня на коленях, и я кормил ее из своих рук. Я даже влил в нее граммов пятьдесят бренди, тут же, впрочем, пожалев об этом, потому что и своего баламутства у нее было не меньше, чем на поллитра. Ела и пила она с аппетитом, относительно смирно сидя со слюнявчиком на моих коленях, и иногда, вытерев губы, чмокала меня то в одну, то в другую щеку. В эти минуты я ощущал себя отцом и даже желал максимально продлить это дивное чувство. То главное, чего я был лишен в жизни, катившейся уже под гору, оказалось настолько сладостным, что я уже не знал определенно, какую роль выбрал бы для себя, коли возникла проблема выбора – Агнешкиного отца или все же мужа.

К вечеру первый акт был завершен. Мы с Агнешкой переоблачились в халаты – у нее был светло-голубой, а у меня насыщенно-коричневый. Я уже с полчаса сидел за фортепьяно и пускал в расход весь свой репертуар, единственная же моя слушательница и почитательница после каждой композиции создавала такой восторженный шум, что человеку, стоявшему в прихожей, могло представиться, будто в гостиной по меньшей мере человек пять. Когда я объявил перерыв, она сама налила мне бренди и поднесла с глубоким реверансом.

Я был счастлив. Если бы меня спросили, отчего, то ответ мой был бы короток и прост: от всего. Агнешка преобразила весь мир вокруг меня, наполнила его смыслом, добавила красок, обострила и разнообразила чувства. За день-другой до ее появления думалось: как бы это тайно приглядеться к ней, совместить ее облик с обликом той давней и, казалось, навсегда утраченной Агнешки. Теперь в этом не было нужды. Чем больше я смотрел на нее не исподволь, а прямо и неотрывно, чем чаще слышал ее милый, словно слегка простуженный голосок, – тем сильнее убеждался в том, что свершилось чудо из чудес. И если даже это была не она, то, безусловно, ее к о п и я, говорил я себе, теша самолюбие моего гундосого оппонента, который, похоже, рвал и метал внутри меня.

– Ты стал играть намного лучше, – сказала Аги, устроившись на полу у моих ног. – Ты и раньше играл хорошо, но теперь еще лучше. Ты вообще такой талантливый и импозантный, Тим…

– Эй, там внизу! – крикнул я, сложив ладони рупором. – Хватит нахваливать меня, я не женщина. Я грязный старикашка, как назвала меня недавно одна дама.

– А что такое «грязный старикашка»? – подняла глаза Агнешка. – Это старый человек, который не имеет возможности мыться каждый день? Но ты ведь не старый человек и принимаешь душ…

– Нет, милая моя защитница, – сказал я, целуя ее в лоб. – Грязный старикашка – это тот, у кого в голове грязные мысли, в основном, сексуального характера. Вот смотрит такой грязный старикашка на молодую женщину вроде тебя и думает, как бы ее поскорее в постель затащить.

– А ты об этом, конечно, не думаешь? – хитро прищурившись, поинтересовалась Аги.

– Почему не думаю… – начал оправдываться я, но тотчас был остановлен вполне логичным выводом мой овечки.

– Значит, тебя правильно назвали грязным старикашкой, – вздохнула она, отодвигаясь.

Я потянулся за ней и свалился на пол, а она тут же оседлала меня и стала щекотать, сама заливаясь при этом смехом. Рука моя нырнула под ее халат, но, не успев произвести там переполоха, была остановлена и выдворена.

– Не сейчас, Тим, – перестав смеяться, тихо произнесла Агнешка. – Мне еще надо тебе кое-что сказать.

Она поднялась и села в кресло. Потом взяла бутылку «Плиски», налила немного и медленно выпила, закусив лимоном и долькой шоколада. Было заметно, что настроение у нее переменилось, и я сказал, обняв ее ноги:

– Расскажи дедушке, что там у тебя стряслось?

– Дедушке бы я этого не рассказала, а тебе расскажу, потому что это будет нечестно, когда ты сам обо всем догадаешься, – сообщила она, отнимая у моих рук свои ноги. – Сядь, пожалуйста, рядом со мной и не смотри на меня.

Я не стал задавать уточняющих вопросов, сел на тахту и принялся разглядывать ее ноги в смешных гамашах.

– Прости меня, Тим, – услышал я ее голос, который можно было бы назвать официальным по интонации, если бы он не вибрировал едва заметно. – Я когда-то говорила тебе, что ты будешь у меня первым…

Произнеся это, она замолчала, будто собиралась дальше прочитать стихотворение, но забыла начальную строку. Я тоже молчал, продолжая изучать гамаши. Мне было известно, о чем она поведает дальше. Об этом в свое время поставил меня в известность профессор Перчатников, но я молчал, полагая, что моя осведомленность в таком деликатном вопросе, если я о ней объявлю, не даст ничего хорошего. Вместо этого я приподнял Агнешку из кресла и усадил к себе на колени. Она сразу же уткнулась в мою грудь и тихо заплакала.

Я не утешал ее. Эти слезы были благом для нее. Вместе с ними уходили давнишние боль и отчаяние, теперь уже по сути фантомные, но все еще терзавшие этот теплый комочек, который я бережно держал в своих руках.

Она успокоилась вскоре. Оторвав заплаканное лицо от моей груди, Аги, от безутешного вида которой у меня сжималось сердце, наконец-то сказала, глядя мне в глаза:

– Я обманула тебя, Тим. Первым был не ты, а…

– Пан Гжегош?

– Нет, – мотнула она головой, – не Гжегош, хотя он очень этого хотел. Это был Пламен.

Ошибочка вышла, подумал я, по странности злорадно. Этот-то как умудрился все сделать по-взрослому, и когда? Я не хотел задавать ей никаких дополнительных вопросов. Только теперь я ощутил какое-то свербящее раздражение на всех подряд: и на Пламена, и на Агнешку, и на самого себя… Конечно, уязвлено было мое мужское самолюбие, и пусть этой драме было тридцать лет, признание Агнешки лишь разбередило рану, которая, в отличие от самой драмы, была куда свежее.

Она рассказала все сама. Перед этим она попросила сигарету и очень обрадовалась, узнав, что я бросил курить. Тем не менее, в поход за куревом она меня снарядила, и пришлось спускаться к магистрали, где находился ближайший магазинчик.

Агнешка внимательно изучила пачку «Мальборо», блок которых я купил в память о прежних днях, и, удовлетворенно кивнув, закурила. Я ждал, что разглядывая пачку, она напомнит мне о кишиневской «Америке», от которой они с Лидией воротили нос, но она тактично промолчала, хотя я и без этого все понял.

История с грехопадением выглядела так. Мерзавка Лидия, узнав от своих высоконравственных соплеменниц о наших с Аги прилюдных поцелуйчиках и прочих невинных нежностях, рассказала ей о том, что спала со мной уже не раз и попросила оставить меня в покое, потому что якобы надоела мне своими приставаниями. Разъяренная Аги пошла искать меня в том числе и в баре у Пламена, где в конце концов здорово набралась и лишилась свой гордости на хорошо известном мне топчане в бендежке у бара. Ничего, кроме боли, она не чувствовала, да вдобавок ее вырвало. За время рассказа она выкурила подряд две сигареты и, замолчав, вопросительно глянула на меня.

Хотя новость ее таковой для меня не являлась, я все же был подавлен. Более всего меня угнетал топчан, покрытый какой-то рогожкой, на котором накануне я отлежал себе бока. Я даже представил на миг, как сопляк с перекачанной шеей, которую заранее следовало бы ему свернуть, грубо тиская пьяную гостью, укладывает ее на этот чертов топчан, прилаживает трясущимися руками чертову резинку на свою чертову морковку и, помогая себе руками, входит в Агнешку, несмотря на ее сопротивление и болезненные стоны. Почему-то я решил для себя, что она противилась соитию. Впрочем, причина такого моего решения лежала на поверхности: мне удобнее было считать это насилием, чем добровольной сдачей неприступной прежде крепости.

Раздумья мои закончились тем, что я вытащил из пачки сигарету и закурил. Раздражение было, видимо, столь сильно, что я даже не поморщился от неприятного табачного привкуса во рту, от которого уже давно отвык. Агнешка несколько раз порывалась молча выхватить у меня сигарету, в результате чего я поднялся и принялся ходить по гостиной.

Я не ожидал от себя такой реакции. И чем больше я пытался внушить себе, что это все меркнет по сравнению в возвращением

Агнешки, тем отчетливее проявлялись в моих глазах и убогая бендежка, и топчан с рогожкой, и распростертая на нем моя не вязавшая лыка Аги, бормотавшая что-то неразборчивое с идиотским смешком, покуда ей не стало больно и противно…

Не докурив сигарету, я изничтожил ее в пепельнице и глянул на Агнешку. Она сидела на тахте, положив руки на колени, и смотрела перед собой с той безучастностью, с какой обычно смотрят слепые. Этот ее жалкий и беспомощный вид излечил меня моментально, заставив позабыть обо всем, что совсем недавно отравляло радость бытия. Я сел рядом с сироткой и вновь возвернул ее на свои колени…

Те, кто, черпая познания из любовных романов, предположил, что засим последовала бурная сцена жарких объятий, страстных поцелуев с одномоментным срыванием халатов и столь ожидаемой логической развязкой, сильно ошиблись, ибо ничего подобного не было и в помине, а было тихое, безмолвное сидение с редкими робкими прикосновениями моих губ к ее шее и волосам.

– Прости меня, Тим, – не поднимая головы, сказала она спокойно в какой-то момент. – Если сможешь, прости…

Эта ее просьба застала меня врасплох. Я хотел ответить ей как-то весомо, солидно, значимо, но вышло все наоборот.

– Да ладно, – сказал я. – Ты же знаешь, что я не люблю девственниц, а теперь, как всякая нормальная тетка, можешь смело записываться ко мне на прием.

Она оторвалась от меня, удивленно глянула и слегка шлепнула ладошкой по щеке. Даже не шлепнула, а скорее обозначила пощечину – ну, как бы сугубо для соблюдения проформы: мол, сказал даме нечто непотребное – получи по физиономии.

– Значит, как всякая? – напустила она на себя праведный гнев. – И под каким номером я, интересно, там окажусь?

– Ты пойдешь вне очереди, как будущая жена, – выкрутился я.

Она уж было хотела продолжить нашу шутливую пикировку, но замерла вдруг с полуоткрытым ртом, часто при этом моргая глазами.

– Ты собираешься на мне жениться, Тим? – спросила она, устав, видимо, моргать.

– A y тебя есть лучшая кандидатура на роль моей жены? – улыбнулся я.

– Нет, лучшей кандидатуры на роль твоей жены у меня нет, – ответила она серьезно. – И когда мы поженимся, Тим?

– Когда выправим тебе новые документы, – пояснил я. – Но репетицию брачной ночи мы можем провести и без официальной регистрации брака.

– Ну, разве что репетицию… – сказала Агнешка, потупив взор и изо всех сил сдерживая улыбку.

В этот момент она была восхитительно молода и прекрасна.

Глава двадцать первая

Утром на повел ее на пляж. Она долго не хотела вылезать из постели, бормоча что-то на своем тарабарском языке, пока я за ноги не стащил ее на пол. Аги визжала и брыкалась, но я все же взял ее на руки и отнес в ванную, где быстро привел в чувство, направив на нее холодную воду. Визга поначалу прибавилось, однако затем я пустил теплую воду, и скандалистка моя утихла, согласившись, правда, принимать душ только со мной в качестве моральной опоры. Держалась, однако, она за вполне материальный поручень, к которому привязалась еще во время ночных бдений…

…Когда я снял с нее халат и начал целовать белевшую в фиолетовых сумерках грудь, Агнешка снова принялась ворковать. Только в отличие от давних наших объятий, она не отстранялась от меня – напротив, прижималась, и руки ее не носились судорожно по моему телу, а почти тут же нашли, к чему приложиться, и уж более не отпускали, покуда я силой не отобрал, потому что пришло время использовать это по прямому назначению.

Лидия ошибалась, решив, что Агнешка будет извиваться, кричать и царапаться подо мной. Более тихого, сговорчивого и нежного создания я ранее никогда не встречал. Она лишь постанывала, глядя на меня широко раскрытыми, испуганными глазами, будто ожидала боли и страданий. Я шептал ей какие-то ласковые слова, но не был уверен, что она их слышит.

В какой-то момент, когда она поняла, что бояться уже нечего, она нашла мою руку на своей груди и попыталась передвинуть к себе на шею, жалобно глядя на меня, но я не стал перечить ей словами, а лишь энергичнее задвигался, и вскоре она забыла и о моей руке, и о своей шее, и вообще обо всем на свете…

Лежа потом на спине и слушая, как работает в груди отбойный молоток, я смотрел на Агнешку, которая все еще прерывисто дышала, издавая порой негромкие стоны, и думал, что лучшей картины, чем эта, нет и быть не может. Совсем недавно, наслаждаясь перекличкой Коулмена Хокинса и Роя Элдриджа в «Time in my hands», я мечтал о том, как было бы здорово, если бы время действительно оказалось в моих руках. Теперь мои мечтания сбылись. Я заставил время остановиться, сохранив и вернув из небытия свою юную возлюбленную, которая лежала навзничь рядом, потихоньку успокаиваясь, и которая представить не могла, о т к у д а ее вернула моя любовь, да простит меня профессор Перчатников вместе с десятком ученых мужей и одним Нобелевским лауреатом!

Поначалу Аги наотрез отказалась идти на пляж, сославшись на отсутствие купальника. Тогда я напомнил ей, что были времена, когда это обстоятельство ее совсем не смущало. В ответ она запустила в меня шкуркой от банана, и мне в свою очередь пришлось сообщить ей доверительно, что дурная привычка бросать в людей банановые очистки идет от обезьян, на одну из которых она теперь очень даже похожа. Сторговались мы на том, что я куплю ей самый лучший купальник, помогу его сначала надеть, а потом снять и в качестве дополнительной нагрузки слижу с ее пузика граммов сто мороженого. В принципе меня все здесь устраивало, кроме последнего пункта.

– Знаешь, радость моя, – сказал я, – в одной любопытной книге герой, по-видимому, алкоголик, дошел до того, что пил коньяк из пупка свой любовницы. Мне бы лучше выпить, чем есть эту сладенькую гадость.

– Молодец, – похвалила она меня за любовь к чтению. – Значит, сначала выпьешь, а потом закусишь мороженым. Главное, все в одном месте, не надо никуда ходить.

Я поупирался для вида, но в конце концов сдался.

На поиски купальника мы потратили не меньше часа. Аги оказалась той еще привередой, и в результате выбрала самый дурацкий из всех, к тому же самый дорогой. Я спросил, надо ли мне идти с ней в кабинку, чтобы помочь надеть его, и она вместо ответа вновь произнесла это свое неподражаемое «уф!».

Мы расположились под большим зонтом у самой воды и сразу же пошли купаться. Агнешка по старой памяти забралась мне на плечи и велела идти к буйкам, где я скинул ее и, нырнув, проплыл мимо нее под водой, ущипнув за попку. Она завопила так, что, видимо, разбудила двух спасателей, мирно дремавших в тенечке под зеленым флагом. Поплавав за буйками, мы вернулись под зонт, и тут я увидел Бригитту, которая сидела невдалеке и, вероятно, все это время следила за нами.

– Ты пока позагорай, а мне надо поздороваться с одним знакомым человеком, – сообщил я Агнешке, которая уже разлеглась на подстилке. – Это недолго.

Вместо ответа она лениво махнула рукой, находясь в полудреме, а я пошел к Бригитте.

– Привет, – сказал я. – Как приятно видеть вас снова, хотя, кажется, вы не собирались больше приходить на этот пляж.

– Да, не собиралась, но, как видите, пришла, – ответила с обиженным видом она. – А вас можно поздравить: ваша дочь очаровательна. Поздние дети часто либо талантливы, либо красивы. Ваша избранница тоже на подъезде?

– Это она и есть, – кивнул я на Аги.

– Боже! – воскликнула Бригитта, доставая сигарету и недобро при этом глядя на меня. – Она хотя бы совершеннолетняя?

– Ей девятнадцать, – ответил я, и в это время моя талантливая красавица поднялась, чтобы передвинуть подстилку поближе к зонту, и увидев меня в обществе дамы, удивленно воззрилась на нас.

– Я бы дала ей не больше пятнадцати, – тоном прокурора сообщила мне Бригитта, забыв прикурить. – Побойтесь бога, Тим! Вокруг столько прекрасных, зрелых, состоятельных женщин, с которыми бы вам было тепло и комфортно.

– Когда-то давным-давно одна молоденькая девочка, очень похожая на эту, посоветовала мне стать альфонсом, – сказал я, наблюдая за Агнешкой, которая начала вдруг все переставлять, продолжая коситься в нашу сторону. – Надо было бы прислушаться к ее совету. А теперь, увы, поздно.

– И совсем не поздно! – с жаром возразила моя воодушевившаяся собеседница. – Если даме чуть за сорок, а вам – пятьдесят с чем-нибудь, то прекрасно. Вы все еще хороши и, полагаю, долго еще будете в форме…

– Вы меня к чему склоняете, Бриги? – перебил я ее, улыбаясь. – Чтобы я жил за счет женщин? Ладно, погоню ее в шею и приду к вам. Примете пожилого альфонса?

– Ну… – протянула довольно она, касаясь моего плеча. – Пожалуй, приму, но с испытательным сроком.

Я резво поднялся и перед тем, как ретироваться, пожелал ей более молодого спутника жизни, который вот-вот объявится. Она со вздохом покачала головой и выбросила в песок так и не зажженную сигарету…

К тому моменту, когда я подошел, Аги уже закончила перестановку и, сидя на подстилке, мечтательно смотрела на волны.

– Почему бы тебе сразу не сказать, что ты увидел знакомую старушку, с которой вы познакомились в доме престарелых, и что тебе надо узнать, наладился ли у нее стул? – поинтересовалась моя невеста, не поворачивая головы. – Вы так мило беседовали, и она так нежно гладила тебя…

– Перестань, – остановил я ее. – Это Бригитта, она из Германии. У нее год назад погиб муж. Мы с ней познакомились только вчера.

– Очень хорошо, – одобрила ревнивица. – Интересно только, за сколько часов до встречи со мной? Ты теперь будешь лучшим другом всех вдов? Там у тебя на тумбочке авторучка с портретом еще какой-то дамочки – это кто? Тоже вдова?

– Это леди Памела, – ответил я. – У нее муж – миллиардер, доктор Сингх, индус.

Объяснившись, я тут же пожалел об этом. Проще и надежней было бы наврать, что купил ручку вместе портретом в магазине.

– Ясно. А ты тут при чем? – продолжила допрос моя следовательница.

– Все, собирайся, пойдем домой, – приказал я. – На нас уже смотрят.

– Ладно, – сказала она, поднимаясь. – А дома ты мне расскажешь про леди Камилу?

– Памелу, – поправил я ее, надевая майку.

– И про леди Памелу тоже, – согласилась Аги, глядя на меня с улыбкой.

У пляжа я взял такси, и через десять минут мы были дома. Я поинтересовался, не надо ли тут кому-нибудь помочь переодеться, на что пигалица фыркнула и ушла в ванную. На тумбочке лежал «паркер» с портретом леди Памелы. Я хотел пожаловаться ей на свою злючку-колючку, но передумал, потому что все равно любил ее сегодня даже больше, чем вчера.

Она вернулась из ванной с покрасневшим от горячей воды и первого загара лицом. Халат ее был распахнут. Я потянулся к ней, она же отстранилась от меня, села в кресло и, разглядывая свои руки, проговорила строго:

– Давай рассказывай, какое отношение имеют к тебе эти леди и их индусы?

– Да никакого, – сказал миролюбиво я, глядя исподволь на оголенные почти что до бедер ножки моей коварной соблазнительницы. – Мы случайно познакомились в ресторане в аэропорту Шереметьево…

– А у этого ее миллиардера, что, нет своего самолета? Он летает со всякими оборванцами вроде тебя?

– Есть, – кивнул я, – но его готовили к вылету, а они решили пообедать. Вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец!

– Значит, ты из самой Москвы вез с собой драгоценный портрет леди… как ее там? – она снова взяла авторучку и стала изучать лицо леди Памелы. – Но эта хотя бы не старушка. Она англичанка?

– Да, – кивнул я. – И к тому же герцогиня. Ты не находишь, что вы с ней чем-то похожи?

– Ну-у… – протянула неопределенно она, продолжая осмотр. – Может быть, в ее годы я и буду похожа на нее. Особенно, если тоже стану герцогиней.

– Для этого тебе придется научиться некоторым пустякам, – сказал я. – Например, не сидеть с оголенными ногами перед малознакомым мужчиной.

– Ты же не индус, – сразу нашла чем оправдаться Агнешка и еще сильнее оголилась. – Перед индусом я бы тоже не сидела так.

Мне нечем было ответить ей, кроме как встать перед ней на колени и с головой уйти в этот чудный соблазн, источавший запах молодого луга и парного молока…

Потом мы уснули, и я проснулся минут через двадцать с ощущением того, что куда-то опаздываю. Агнешка лежала в своей обычной позе эмбриона, с той лишь разницей, что одна щека ее покоилась на ладони. Конечно, она была намного симпатичней эмбриона, и я какое-то время неотрывно смотрел на нее, будто решил писать ее впоследствии по памяти.

На террасе я закурил и с удивлением обнаружил, что вторая сигарета вызывает у меня меньше отвращения, чем первая. От дальнейших раздумий о своем нехорошем поступке меня отвлек Антип, шагавший лениво по площади. Я негромко окликнул его и сделал знак, что сейчас спущусь к нему. Он, прищурившись от улыбки, оглядел меня и сказал:

– Никак курить снова начали, Тимофей Бенедиктович? Понимаю, понимаю! В такие волнительные моменты не то что закуришь… Как себя чувствует Агнешка?

– Прекрасно, – ответил я. – Только вот плохому учит: закурил, женщинами опять же снова увлекся…

– А то вы будто прекращали ими увлекаться! – усмехнулся Антип. – Вон леди Памела опять вас требует. Звонил доктор Сингх, умолял нашего доставить вас к ней. Ну да ладно… Вы к нам когда зайдете?

– Завтра, – ответил я. – Завтра обо всем поговорим и бумаги заодно подпишем.

Я хотел подняться снова к себе, но передумал и уселся на скамейку напротив пруда. Лихорадочное состояние, в котором я пребывал с момента появления Агнешки, потихоньку уходило, не принося, однако, облегчения. Я чувствовал себя как с похмелья. Я что-то говорил, шутил, смеялся, любил Аги и даже иной раз пускал слезу умиления, и вместе с тем внутри меня была пугающая пустота.

Снова захотелось курить, и я понял, что вернулся туда, откуда, казалось бы, убежал безвозвратно еще десять лет назад – от этой унизительной зависимости от табака. «Нет-нет, – пытался убедить я себя, – все это кончится максимум через месяц. Я брошу сам и отучу от этого Агнешку. Мы будем ездить по белу свету, вести здоровый образ жизни, потому что нам нужны будут здоровые дети. Интересно, – подумалось неожиданно, – а не зародилось чего-нибудь уже в Агнешке? Мальчик и девочка – не важно, в какой последовательности…»

Я уносился в мечтах своих в неведомые дали, совершенно не сомневаясь в том, что Аги способна будет забеременеть и родить ребенка, да еще не одного. Как там сказала Бригитта – поздние дети бывают либо красивыми, либо талантливыми? У нас это будет безо всякого «либо»!

Вскоре я вернулся в номер. Агнешка едва слышно посапывала, и я прилег прямо в одежде, не в силах оторвать от нее взгляда. Впервые за все это время мне пришла в голову мысль, что я люблю ее одновременно и как дочь, и как нестерпимо желанную женщину. Нельзя сказать, что такое открытие меня так уж сильно смутило, но задуматься заставило: хорошо ли это? Хорошо, ответил я сам себе. Наверное, так и должно быть, когда сильно любишь. Вот родится крошечная Аги, и все переменится – большая Аги останется только возлюбленной…

Я откинул простыню и поцеловал ее в бедро. Она тут же открыла глаза, потянулась сладко и сказала:

– Тим, ты какой-то ненасытный. Побереги себя. Сделай так еще раз.

– Ты неправильно поняла меня, – ответил я, целуя ее снова. – Мне хотелось разбудить тебя и предложить поехать в город.

– Да, да! – вскричала она. – Мы едем в город! Но если ты уж так сильно хочешь…

– Это может подождать, – сказал я, вставая. – Профессор предупредил, что старичкам больше двух раз в день…

– Боже, как он мне надоел, этот твой профессор! – сморщилась Агнешка. – Все он знает, всем дает дурацкие советы. Принеси-ка мне халат, старая развалина!

Через полчаса такси мчало нас по приморской набережной. Как и в прошлый раз, я попросил остановиться у дельфинариума, и мы пошли дальше парком, который очень понравился моей непредсказуемой подруге.

Пожалуй, именно там, в парке, шагая в обнимку с Аги и слушая ее восторженную болтовню, я окончательно понял, что все ужасное позади, а впереди – долгая и счастливая жизнь, наполненная любовью и воспитанием детей. Одно огорчало: завтра мне предстояло подписать завещание в пользу Фонда и тем самым лишить себя, Агнешку и будущих наших малюток восьмисот тысяч долларов, из которых сто тысяч мне еще предстоит доложить на банковский счет. Сначала заработать, а потом доложить. Развить тему помешала совесть. Она пнула меня, сопроводив этот обидный жест выдержкой из эссе о неблагодарных свиньях, которые поначалу хрюкают, преданно глядя на вас, а получив свое, отворачивают от вас сытые рыла.

Уведя Агнешку с набережной, я повел ее в храм. Она притихла, перекрестилась на входе, а в самом храме долго стояла у иконы Божьей Матери, сложив ладони у груди и что-то тихо прося у Матки Боски. Я купил много свечек, и мы расставили их в нишах. Отца Георгия в храме не было, благословлял прихожан другой батюшка. Я положил в ящик для пожертвований пятисотку и полвечера молча ругал себя за то, что не добавил еще одну. Успокоился я лишь тогда, когда сказал себе, что мы еще придем сюда не раз.

Агнешка уже на улице спросила, есть ли здесь католическая церковь. Я ответил утвердительно, хотя наверное этого не знал, и пообещал как-нибудь найти ее. Посерьезневшая Аги взяла меня за руку и прижалась ко мне, точно маленькая девочка, чуть было не потерявшаяся в большом городе. Такой она мне нравилась более всего. Ну, может быть, за исключением той, какой она была в постели…

В ювелирном магазине, куда она затянула меня, ей понравился агатовый браслет, и я купил его. Благодарность ее была сдержанной.

Ужинали мы в рыбном ресторане. В нашем заказе были и мидии, напомнившие мне о Пламене, после чего я их отставил незаметно, загородив бутылкой красного вина. Агнешка не обратила на это внимания, съев свою порцию почти полностью. Она была сосредоточенно молчалива, что действовало на меня угнетающе.

И дома она тоже старалась без нужды не обращаться ко мне. Долго пробыла в ванной, а когда вышла оттуда, то волосы ее были сухими, зато глаза мокрыми. Тут уж я не выдержал и спросил:

– Что с тобой, детка? Я тебя чем-то обидел?

Она мелко потрясла головой, устроилась следом на моих коленях и тихо сказала:

– Ты вспомнил там, в ресторане, про Пламена и не стал есть мидии. Я увидела это слишком поздно, когда мы уже уходили. Скажи мне, пожалуйста, Тим, г д е я была все это время? Я не могла быть тридцать лет в коме. Я не могла оставаться прежней эти годы. Г д е я была, Тим?

Чтобы хоть как-то прийти в себя после услышанного, я увел разговор в сторону.

– Какое отношение имеет Пламен с мидиями к твоему основному вопросу?

– Может быть, и никакого, – ответила она, поворачивая лицо. – Этот вопрос пришел ко мне в храме. Не обманывай меня, Тим.

Я помедлил достаточно долго для того, чтобы она поверила, будто все это время ушло на раздумье, говорить ли ей правду, и лишь после этого сказал:

– Я тебя еще ни в чем не обманывал, Аги, и не собираюсь делать это впредь. Ты хочешь узнать, где была все годы? Пожалуйста. Ты была участницей сверхсекретного эксперимента, который обошелся мне почти в миллион долларов. Подробностей эксперимента я не знаю. Кроме тебя, в нем участвовала еще одна женщина. Ты видела ее фотографию. Это леди Памела.

Агнешка, не отводя взгляда, медленно сошла с моих коленей, будто я уснул и она боялась меня разбудить, затем остановилась посередине комнаты и прикрыла рот рукой – она всегда так делала, когда была чем-то потрясена. Потом спросила:

– Тим, откуда у тебя миллион долларов? Я не верю тебе. Нас замораживали?

– Да, – с облегчением ответил я, в душе благодаря Аги за то, что она сама упростила мне дальнейшее объяснение. – В Америке есть секретная лаборатория сверхнизких температур. Никто не давал никаких гарантий. Я упомянул «почти миллион», что означает на деле восемьсот тысяч. Какое-то время я был модным художником, и мои картины охотно покупали не только в России, но и в других странах. За тебя я отдал почти все, поэтому пощади меня и не задавай больше подобных вопросов.

– Ты остался без денег? – спросила она, приближаясь ко мне.

– Но зато с тобой, – сказал я. – Разве ты не стоишь каких-то восьмисот тысяч долларов?

Она села у моих ног и прислонилась к ним головой.

– Как же мне было холодно там, мой милый! – напевно произнесла она. – Уложи меня сейчас в постельку и согрей. Если тебе, конечно, не противно обнимать ледышку.

В этот раз она была особо нежна и изобретательна. Я потерял счет времени, которое измерялось теперь ее пронзительными вскриками. Едва все закончилось и мы отлипли друг от друга, она чуть слышно заплакала, положив голову мне на грудь, чем напомнила Лидию, у которой тоже влажнели глаза, когда ей было хорошо…

Глава двадцать вторая

– Ну вот и все, – сказал я, откладывая в сторону ручку и рассматривая свою подпись, будто сам сомневался, что она подлинная. – Надеюсь, вы меня не отравите раньше, чем через полгода?

Нотариус, полноватый пожилой мужчина с роскошными усами, которые были главной приметой его маловыразительного лица, молча воззрился сперва на профессора Перчатникова с Антипом, а потом на меня.

– Что вы имели в виду, сказав это, господин Некляев? – поинтересовался он подчеркнуто корректно и серьезно.

– Да просто пошутил не слишком умно, – объяснил я. – Однажды в аэропорту меня спросили, что в сумке. Я ответил: небольшая бомбочка, и тут началось… Словом, чуть не ссадили с рейса.

Усач осуждающе покачал головой и медленно, словно нехотя, продолжил оформление моего завещания. Когда все штемпели, штампы, печати и подписи были проставлены на листке стоимостью в восемьсот тысяч долларов, нотариус еще раз зачитал мне его текст и вручил один экземпляр. Второй же оставил себе на ответственное хранение.

Провожал его Антип. Я смотрел в спину человеку, который уносил с собой мою давнюю мечту о «зеленом» миллионе, и чувствовал себя неважно.

– Что, Тимофей Бенедиктович, тяжело с деньгами расставаться? – угадал мои мысли Перчатников. – Вроде даже и непонятно, за что их надо отдавать – Агнешка-то уже дома!

– Дорогой профессор, – начал я оправдываться, – то, что сделали вы и ваша команда, вообще бесценно, и я не знаю, как благодарить вас. Но это практически мои последние деньги и, согласитесь, мне есть о чем задуматься.

– А вы не обратили внимание на то, что проценты с этой суммы будут переводиться на специальный счет, которым вы станете пользоваться по меньшей мере полгода, пока мы вас не отравим? – спросил едва ли не презрительно Перчатников, поднимаясь из кресла. – Надо же было такое сказать! Вот она, ваша благодарность!

Следует признать, что он умел заставить человека сожалеть о сказанном или сделанном. Я не знал, чем еще оправдаться, и потому молчал с покаянным видом.

Когда вернулся Антип, они вдвоем принялись казнить меня. Бывший французский танкист лютовал даже больше профессора, стреляя прямой наводкой стокилограммовыми болванками и норовя попасть ими по моей бестолковке. Такого количества упреков, обвинений и нравоучений в свой адрес я не слышал никогда, даже в пору своей далеко не безупречной юности.

Завершилось, однако, все по-русски: распитием спиртных напитков и какими-то малозначимыми воспоминаниями.

Расслабившись, я рассказал своим собутыльникам про вчерашний вопрос Агнешки и про свой ответ. И то, и другое их, кажется, ошарашило. Антипу даже пришлось еще раз наполнить бокалы, после чего ответ мой был признан удовлетворительным. Тут же профессор Перчатников, вспомнив, что он все же по призванию психоаналитик, поинтересовался в соответствии с таблицей слов-раздражителей доктора Бройера: а должным ли образом я выполняю его завет относительно интенсивного секса с Агнешкой, на что я ответил, краснея: мол, выполняю по мере сил. Не желавший отставать от профессора по части бестактных вопросов, Антип спросил, не забываю ли я про пилюли. Вот здесь я не выдержал и предложил им со свечкой и опахалом постоять вечерком у моей кровати. Это их рассмешило, и я понял, что кризис в наших отношениях преодолен.

Агнешка встретила меня упреками за то, что я на целых два часа оставил ее одну, что ей холодно и что она вдруг забыла, как я выгляжу. Я напомнил ей, куда и зачем я ходил и что нельзя поздравить профессора с днем рождения и тотчас убежать от него, как от прокаженного.

– Он все же к о е-ч т о сделал для нас с тобой, не так ли, моя забывчивая леди?

Она улыбнулась и сказала, что ей понравилось, как я ее сейчас назвал.

– Прекрасно, – сказал я. – Если будешь со мной нежна, то можно будет иногда называть тебя герцогиней.

– Как леди Памелу, – кивнула она.

– Как леди Памелу, – подтвердил я.

– Можно было бы как-нибудь встретиться с ней и с ее мужем-индусом, – предложила она.

– Он сначала миллиардер, а потом индус, – уточнил я. – Будь с ним поласковей. Нам, возможно, придется занять у него миллиончик на житье-бытье.

– И ты тоже будь поласковей с леди Памелой, – посоветовала Аги. – Возможно, она уговорит его дать нам этот миллион просто так, без отдачи.

– Лет двадцать назад я бы ее точно уговорил, а теперь…

– Не вздыхай, – сказала она. – Не такая уж ты и кляча, какой хочешь прикинуться.

– Что мы будем делать вечером? Если хочешь, я приглашу тебя в страну воспоминаний…

– Хочу, хочу! – захлопала она в ладоши. – Я все х о ч у!

По непонятной причине я не стал сразу говорить ей, что мы поедем в международный дом всякого рода бездельников, прикидывавшихся творцами. Мне казалось, что так будет лучше и для нее, и для самих бездельников, к числу коих я причислял и самого себя. Мы отправились туда пешком – в пляжном облачении, с пляжной сумкой, в темных очках и с той медлительностью движений вкупе с важным видом, которые характерны для всех бездельников, независимо от возраста, пола, цвета кожи и вероисповедания. Собственно, вся эта клоунада предназначалась для охранников, стерегущих вход в обитель творчества. Конечно, я мог бы дать им двадцатку, и они бы еще бежали впереди нас с мегафоном, расчищая путь от зевак, но мне хотелось немного похулиганить.

Еще на подходе к пансионату из-за поворота показалась «свечка», в которой жила Агнешка. Она в это время что-то рассказывала – и вдруг остановилась, как завороженная. Зрелище и впрямь впечатляло. Самый высокий на побережье прямоугольник с синеватым отливом переливался в лучах заходящего солнца, и я смотрел на ошеломленную Аги со снисходительностью человека, который его или построил, или реставрировал к приезду своей возлюбленной, чтобы подарить ей при первом удобном случае.

– Боже, Тим, это же наша «свечка»! – воскликнула она, даже не глядя на меня, в результате чего я передумал дарить ей ее. – Это ведь она, да, Тим?!

Я подтвердил ее догадку и коротко ввел в курс авантюры, которую она с присущим ей энтузиазмом восторженно одобрила.

Прошли мы, что называется, без задева. Агнешка очаровательно улыбнулась охранникам, и один из них, видимо, тот, поглупее и, стало быть, повлюбчивее, поспешил к воротам, которые были слегка прикрыты, точно для него мы были не людьми, а машинами представительского класса. Я хотел дать ему пятерку, но не стал унижать подачкой, а вместо этого пространно поблагодарил по-английски.

Итак, мы неспешным шагом вернулись туда, откуда тридцать лет назад были у в езеныпо разным адресам. Свернув налево и выйдя таким образом из поля зрения обычно любознательных охранников, мы остановились и стали глазеть по сторонам, удивляясь переменам, которые здесь произошли. Агнешка, увидев что-то новое, всякий раз поначалу показывала на него пальцем (все-таки будущая герцогиня!), а затем чмокала меня в щеку. Хорошо еще, что она не красила губы, а то бы я превратился в ходячее пособие, которым можно было бы иллюстрировать лекцию о грязных старикашках…

Сойдя наконец-то с места, мы посетили первым делом измененное до неузнаваемости строение, где я читал когда-то стихи о Конституции комбату Курдюжному, заложившему меня по приезде и разжалованному мною в рядовые сексоты. Агнешка, снова наехав нижней губой на верхнюю, спросила обиженным тоном:

– А больше ты ничего там не делал, только стихи читал?

И я, стукнув себя по лбу, припомнил, как учил целоваться одну глупую девчонку, да так и не научил.

– Плохой, выходит, ты был учитель, – сказала Аги, и мы пошагали мимо бассейна, которого раньше и в помине не наблюдалось, к высотке, удивляясь по пути, кому помешала большая клумба, часто служившая местом встречи.

С высоткой все было в полном порядке. Она стояла, как… как… ну, неважно что – главное, стояла и падать еще в ближайшие тридцать лет не собиралась. Я с завистью посмотрел на нее и ничего не сказал. А вот Агнешка вся извертелась в поисках своей лоджии, откуда она застукала меня, идущего на рассвете в модной рубашке. Мне-то отыскать ее не составило труда, но я дождался, покуда сама Аги не сделала этого, правда, с третьей попытки.

Вход мы миновали раньше благодаря моему энергичному шагу. Я не хотел останавливаться там, потому что боялся снова увидеть в плотном фиолетовом тумане любопытствующую толпу – и ч т о-то, лежавшее на носилках под длинной и непрерывной простыней.

Примерно тот же самый страх я испытывал перед следующим шагом в направлении моря, где по левую руку должен был находиться бар Пламена. «Должен был, да всем простил», как опять же любила говаривать моя матушка. Не было там никакого бара, и мне показалось, что Агнешку это обстоятельство совсем не порадовало. Во всяком случае, она просто констатировала факт, что бара больше нет.

Я же, чтобы не бередить душевную рану, принялся представлять, как бульдозер с ужасным ревом и скрежетом рушит и бетонную эстакаду, о которую Пламен размозжил себе руку, и барную стойку, и бендежку – и топчан, на котором… Я все это видел и слышал: стоны, скрежет, грохот, тихий ласковый шепот, надсадный рев мотора, заглушавший пьяный протестующий говорок и размеренный поскрип высохших досок… В общем, заставь дурака Богу молиться, так он не только лоб, но и пол расшибет.

Несколько отвлекла меня от ужасных видений Агнешка, предложив поискать то место, где я впервые делал ей массаж. После долгих хождений по песку мы обнаружили каждый свое место, правда, надо отметить, что расстояние между ними не превышало трех метров. Мы расположились посередине и вскоре уже резвились в воде. Как и прежде, я делал Аги «самолет», держа ее за руку и за ногу, а затем выбрасывая в воздух, где она по инерции пролетала несколько метров и с криком плюхалась в воду. В какой-то момент я непроизвольно посмотрел на берег, но Лидии там не оказалось: видимо, ушла, как и тогда…

Потом я делал Аги массаж, и она снова стонала, только не так чувственно и не столь громко. Никто не обращал на нас внимания, потому что кроме нас там было лишь две пары – одна целовалась, а другая ела фрукты. Вот там, на золотистом песке я и почувствовал по-настоящему, что непоправимо постарел. Раньше, прикасаясь к Агнешкиному телу, я старался прикрыться полотенцем, чтобы скрыть от стороннего взгляда свое возбуждение. Теперь же не только полотенца, но и носового платка мне не требовалось, ибоя был спокоен и мудр, как евнух со стажем. Антипова пилюля иссякла, и меня можно было сдавать в утиль.

Когда мы закончили пляжиться, Агнешка предложила посидеть на веранде ресторана, который расположился на месте бара Пламена. Этого-то я и боялся. Тот, кто пренебрегает старой истиной, суть которой сводится к тому, что не следует возвращаться туда, где тебе было очень хорошо или очень плохо, рискует получить звонкую оплеуху. Я ее и получил, потому что не мог отказать Агнешке. Она же была весела, игрива, отпускала порой двусмысленные шуточки, которые меня почему-то теперь раздражали. Тогда я налег на выпивку, и минут через сорок все мне стало мило, и захотелось лизнуть Агнешкину грудь и – куда уж дальше! – потанцевать буги-блюз.

Я пошел к служителям и распорядителям, но они и знать не знали, что такое буги-блюз, и предложили популярное рвотное из серии «бум-бум». Сходил я, однако, к ним не зря. Возвращаясь к Агнешке, я увидел в самом углу старенькое пианино, подошел к нему и враз признал в нем веселиновский инструмент, на котором давал когда-то жару дождливым осенним вечером. Я вновь вернулся к устроителям и доверителям и уточнил, не он ли стоял во время оно в баре у Веселины. Они пожали плечами и кликнули пожилую женщину с кухни, которая, внимательно оглядев меня, подтвердила мою догадку, а затем сама спросила, не я ли двадцать пять-тридцать лет назад заходил несколько раз к Веселине с очень молодой и красивой девушкой и даже играл на пианино. Батюшки, растрогался я, меня еще, оказывается, можно узнать!

– А что с вашей девушкой? – спросила женщина.

– Она на веранде ждет меня, – ответил я.

Женщина пошла к выходу и тотчас вернулась, качая головой, покрытой косынкой.

– Это ваша дочь, – сказала она, оживившись. – Просто копия вашей жены. А кстати, она приехала с вами?

– Ее больше нет, – сказал я.

– Извините, – сказала женщина. – Вы нам не сыграете что-нибудь в память о вашей жене?..

Я сел за пианино и прошелся по жутко расстроенной клавиатуре. Агнешка, заметив мои шатания, подошла ко мне, и я коротко объяснился. Женщина в косынке во все глаза смотрела на нас и даже перекрестилась, когда Аги повернулась к ней лицом. Я сыграл с грехом пополам пару вещей и хотел откланяться, потому что половина клавиш западала, но ко мне подошел какой-то ухарь с двадцатью левами и попросил сыграть «Очи черные». Я начал объяснять ему, что инструмент неисправен и к тому же не знаю того, что он просит, но парень угрожающе теснил меня, и я уж было хотел дать ему в лоб, но меня опередили охранники, аккуратно взявшие смутьяна под руки и откомандировавшие в неизвестном направлении. Я поискал взглядом Агнешку и нашел ее в компании, видимо, двух соплеменниц. Они сидели за нашим столиком и о чем-то оживленно беседовали. А меня вновь потревожила женщина с кухни.

– Говорили, что одна из девушек умерла тогда, – сообщила мне она. – И будто с этой девушкой вы приходили к нам накануне…

– Да, – подтвердил я, – одна из девушек. Вы правы.

– Значит, я видела вас с другой, не с матерью вашей дочери, – облегченно сказала она. – А то уж я было подумала…

– Что это была она, – сказал я. – Нет, другая. У меня, знаете ли, тогда много было девушек.

– Конечно, – согласилась охотно она и поправила косынку. – Вас ведь выбрали в тот раз главным красавцем. И еще такую брюнетку. Она жива? – Я кивнул. – Вы были очень красивой парой. И так хорошо танцевали! Будьте счастливы вместе со своей девочкой…

Я порылся в кармане, достал сотню и с трудом вручил ее женщине – призраку из прошлого. Признаться, я с удовольствием слушал ее…

Уходили мы в хорошем расположении духа. И дома, за рюмкой бренди с сигаретой, продолжили вечер тихих воспоминаний. Мне было очень хорошо сидеть с Аги вот так, говоря о чем-то близком нам обоим, наполнять ее рюмку, прикуривать ей сигарету… В угасании полового влечения есть что-то правильное и разумное, как и все в природе, думал я, глядя на антиповы пилюли, которые так и не принял. Агнешка, перехватив мой взгляд, взяла коробку, достала из нее капсулу и заставила проглотить ее. Это сердце, сказала она авторитетно, вызвав дух большой Нади, которая свято верила, что поэт Вениамин пожирал греческие орехи исключительно для подпитки мозга. Утолклись мы часа в два ночи и сразу же уснули, а наверстали свое под утро, когда Аги растолкала меня и сказала, что видела во сне, как я хочу ее и мучаюсь от того, что она спит…

После завтрака мы поехали в агентство по недвижимости, которое рекомендовал мне Антип. Агнешка все не могла понять, зачем нам нужно ехать туда, пока я не сказал ей, что хочу купить здесь квартиру.

– Кому? – спросила она в недоумении.

– Нам с тобой, – ответил я.

– Но мне надо в Польшу…

– Там у тебя никого и ничего нет, – сказал я. – Одна тетушка – и та в психлечебнице. Если она тебя увидит, то окончательно свихнется, потому что думает, что ты давно на том свете. У тебя даже документов нет.

– И что же мне теперь делать? – подавленно вопросила она.

– За меня держаться покрепче. Сделаем тебе паспорт, купим квартиру, получим вид на жительство и будем жить-поживать и добра наживать. Здесь жизнь дешевая. И квартиры пока дешевые.

– Ноу тебя же нет денег…

– Кое-что осталось. Есть еще картины тысяч на двести, – бодро отрапортовал я. – Для пенсионеров здесь настоящий рай. Им просто дают вид на жительство и говорят: отдыхай! А ты пойдешь как моя жена.

– А разве ты пенсионер?

– Пока нет, но скоро буду, – сказал я.

– Значит, у меня ничего нет, ты скоро станешь пенсионером – как все сложно… – произнесла отрешенно Агнешка и начала переодеваться.

Риэлторская контора, о которой говорил Антип, находилась в самом центре Варны, в небольшом двухэтажном здании. Мы познакомились с молодой женщиной с красивым именем Росица, и она представила нам городской рынок недвижимости.

Аги, по привычке прикрыв ладошкой рот, смотрела на монитор ноутбука, где, сменяя одна другую, возникали разнообразные квартиры, и подобно ребенку, одномоментно напуганному и изумленному, растерянно поглядывала на меня. Впрочем, минут через десять она уже чуть ли не тыкала в экран пальцем и просила задержаться на отдельных картинках.

За час мы отсмотрели квартир пятьдесят. По сравнению с Астраханью цены были весьма низкими, Москва же в этом смысле улетала вообще куда-то за облака. Хорошую, новую, доведенную до ума «трешку» на побережье и срединном третьем этаже с морской панорамой можно было взять примерно за 70 тысяч евро. Мы присмотрели три квартиры в разных районах и договорились съездить туда вместе с Росицей после обеда.

Сидя в кафе под навесом на широком тротуаре, мы оживленно обсуждали достоинства и недостатки претендентов на нашу благосклонность. Больше меня суетилась Аги. Она разглядывала то одну, то другую, то третью распечатки, склоняя голову в разные стороны – в зависимости от того, нравилась ей данная квартира или не очень. Изучив всю эту сложную механику, я пришел к выводу, что выбор свой она, скорее всего, остановит именно на том жилье, которое облюбовал и я. Так оно и оказалось. Наша избранница находилась в районе Ален Мак, невдалеке от знаменитого пляжа Каба-кум, по дороге в сторону Золотых Песков. Мы одновременно сказали «Yes!», дернули за цепочку и смыли этот вопрос в унитаз. Потом мы допили кофе, а я еще и бренди, выкурили по сигарете и отправились к Росице.

Она уже поджидала нас у входа, сидя в японской малолитражке. Мне нравились женщины, которые всегда улыбались. К ним принадлежала и Росица. Допускаю, что ее непременная улыбка была напрямую связана с профессией, но когда миловидная женщина улыбается тебе, как-то не хочется сразу уточнять, с чем это связано. Агнешке, по-моему, она тоже понравилась.

Я объяснил ситуацию, и мы направились в знакомые места. Дом с желанной квартирой стоял на холме и издалека был похож на небольшой теплоход. На крыше у него находился солярий, а внизу был гараж. Несколько рабочих в фирменных комбинезонах высаживали декоративные деревья и кустарники. Дом, судя по всему был еще не заселен, и воздух не тревожили посторонние шумы, благо и автомобильная дорога лежала далеко внизу. Мы поднялись на третий этаж по лестнице, отделанной мрамором бежевых тонов, и Росица открыла нам своим ключом входную дверь.

Еще не войдя в помещение, я сразу же увидел море. Сама квартира была солнечной и сияла чистотой. Никаких вычурностей, никаких претензий на «сделайте нам красиво»: терракот и светлый лимон на стенах в гостиной и спальне, а в детской – специальная роспись, пол – бежевая керамика, белоснежный санузел с просторной ванной… Я уже знал, что в болгарских квартирах редко бывает отдельная кухня, и поэтому пригляделся к гостиной, где был выделен для этого достаточных размеров уголок, который можно было обособить легкой перегородкой. Я проверил напор воды и остался доволен им: душ дрожал от нетерпения кого-нибудь помассировать своими упругими струями, напряжение в сети было стабильным – дело было за светильниками, мебелью, электробытовыми приборами и кухонной утварью с посудой. Росица сказала, что всем этим они могут снабдить нас в течение трех дней, но я отказался, представив, как будет радоваться будущая хозяйка, когда станет обставлять все по своему вкусу.

Там же, на продолговатой террасе, я вручил Росице тысячу евро в качестве задатка, пообещав полностью заплатить за квартиру через несколько дней. Обладательница красивого имени сказала, что ей всегда нравились решительные мужчины и что Агнешке очень повезло быть дочерью такого прекрасного отца. Этим она несколько смазала общее благостное впечатление, но я не стал ее переубеждать, что Аги мне вовсе не дочь, тем более и последняя отметилась лишь едва заметной ухмылкой. Росица по дороге завезла нас домой, и мы ненадолго расстались.

Как только мы вышли из машины, Аги тотчас принялась многозначительно улыбаться, а очутившись в номере, сказала, засунув палец в рот и состроив рожицу дебилки:

– Папа, дай мне конфетку!

Я шлепнул ее по заднице, и она с визгом ускакала в ванную. Пока она купалась, я позвонил в финансовую компанию своему персональному советнику которому под неплохой процент одолжил еще зимой на полгода сто тысяч евро, и попросил перевести эти деньги на мою «Golden Visa». Он обещал сделать это завтра же.

Завершался телефонный разговор в присутствии Агнешки. Вытирая волосы большим банным полотенцем, она смотрела, приоткрыв рот, на маленький аппарат у моего уха с видом той же интеллектуалки, которая несколько минут назад просила у меня конфетку.

– Как это называется? – спросила она, показывая пальцем.

– Сотовый, или мобильный, телефон, – ответил я, кладя его на столик перед собой. – Надо будет купить тебе тоже такой.

Она осторожно взяла его и стала рассматривать, высунув от умственного напряжения кончик языка, и вдруг громко взвизгнула, перекрывая звук телефонного звонка. Я выхватил у нее мобильник, который она держала уже на вытянутых руках и готова была бросить. Звонил мой советник, чтобы подтвердить, что деньги поступят на мою карту завтра во второй половине дня, но получить всю сумму сразу будет затруднительно. Скорее всего, придется снимать частями.

– Хорошо быть богатым, да? – спросила пришедшая в себя от испуга Агнешка, косясь на трубку.

– Не знаю, – почти искренне ответил я. – С протянутой рукой мы, конечно, стоять не будем, но и бриллиантов я тебе не гарантирую.

– Очень они мне нужны! – сказала с усмешкой Аги. – Я сама бриллиант, если ты еще не понял.

– Прекрасно! – обрадовано произнес я. – Если дело пойдет плохо, продадим тебя. Лично мне недели на две хватит.

Она некоторое время раздумывала, броситься ли на меня с ноготками или просто молча обидеться, и в результате выбрала первое.

Я не сопротивлялся.

Глава двадцать третья

Как, однако, менялась моя пигалица! В моменты близости она была нежна, яко голубка, и столь же мило ворковала, но, встав с постели, вскоре превращалась в хулигашку: задирала меня, требовала каких-то глупейших услуг, исполнение которых неизбежно возвращало бы нас в ту же самую постель, и мне постоянно приходилось лавировать между легендой о египетском комаре, залетевшем однажды в пьяную голову одного из джонниных братцев, и риском досрочно сложить с себя полномочия жителя Земли из-за полового истощения. За какие-то три дня я выполнил свою обычную месячную норму и продолжал идти по рекордному графику. Увы, но никто не брал у меня интервью, не фотографировал, не приглашал на ток-шоу и даже не предлагал баллотироваться не то что в президенты, но и в депутаты…

Перед сном Агнешка снова начала сверкать глазенками, выкидывать коленца, принимать позы, и это не сулило ничего хорошего. Я и так был всем доволен, дважды приложившись к источнику наслаждения, а теперь с чувством исполненного долга потягивал бренди и покуривал вирджинский табачок. Чувствуя, что мне недолго осталось валять ваньку, я продолжил тему воспоминаний, безоговорочно поддержанную Аги, и вскоре мы вышли на проблему информационного обеспечения этой темы. Агнешка уже была готова предъявить мне счет за провальный результат и предложить реабилитировать себя каким-то иным способом, но я тоже был не лыком шит и, включив мобильник, познакомил ее с тремя архивными фотографиями, которыми в распечатанном виде пользовались недавно профессор Перчатников и его команда.

Что тут началось! Агнешка заставляла меня скакать с одного изображения на другое, охала-ахала, плакала и смеялась, тыкала пальцем во всех, кто был запечатлен и выявлен на экране. Качество было не ахти какое, но отличить, скажем, меня от пана Гжегоша, а Лидию – от Агнешки не составляло особого труда. Снимал нас поэт Вениамин, и делал он это в день волейбольного матча (две фотки) и когда-то еще на пляже (одна). У Дворца спорта мы были вчетвером – барышни посередке, а мы с паном Гжегошем – по краям. На пляже срединную позицию занимал я, девушки же стояли по бокам. Долгие годы после того, как я получил от Вениамина эти фотографии, они были единственным наглядным звеном, связывавшим меня во времени с Агнешкой.

Не скрою, мне интересно было смотреть на себя в окружении двух красивых молодых женщин. Я поначалу хотел отрезать пана Гжегоша по известной причине и даже взял ножницы, но в последний момент художник победил ревнивца, и я не стал делать обрезания, отложив орудие глупой мести.

На одной из фотографий Аги вышла грустной, на другой же вид имела надменный. Этот скачок чувств был обусловлен тем, что она стояла дальше от меня, чем Лидия, которая просто оказалась проворнее.

Лидия и теперь восхищала своей грациозной фигурой и шармом, за одно упоминание которого получил увесистую оплеуху наблюдательный Гена-друг. Доведись сейчас ей на полчасика сойти с экрана в отсутствие Аги, то я, вероятно, принял бы дополнительно антипову пилюлю – просто чтобы поприветствовать достойно свою давнюю подружку. Это был вопрос вежливости и ничего более…

Между тем Агнешка продолжала курлыкать на все лады. Каждому из персонажей она посвятила отдельный куплет, и на общем бравурном тоне самые высокие, а то и пронзительные ноты и звуки достались мне. Она гладила меня пальчиком, чмокала экран, попадая больше в лысину пана Гжегоша, показывала язык… Смысл ее причитаний сводился к тому, каким красавцем я был тридцать лет назад и во что превратила меня неуемная тяга к совокуплениям с молодыми женщинами. Она рассказывала, какой у меня был бравый вид, какие рельефные мышцы, и что от всего этого теперь осталось – так мне пришлось надуть щеки, скинуть майку и объяснить ей, что и теперь осталось немало. Агнешка, едва сдерживая смех, потянулась к бутылке и, выпив бренди, предложила мне снять и штаны, а затем, прыснув, мышкой соскочила с тахты.

Кто бы знал, какое удовольствие я получал, глядя на нее, слушая и касаясь ее! Иной раз я даже и вовсе не ощущал себя, растворяясь в ней. И не боялся, что это когда-то закончится. Напротив, мне казалось, что так теперь будет всегда – лучше, хуже, но так, на высочайшем уровне счастья …

Утром я взял гитару и понес ее Антипу.

– Все, Тимофей Бенедиктович, джазовые посиделки закончились? – улыбнулся он, подтягивая «змейку» на чехле. – У вас сейчас другая музыка, а?

– Другая, другая! – ответил я наскоро. – Там насчет документов что-то сделать можно?

– Можно, – сказал Антип, – но только осторожно. Я поговорю. Вы вчера куда-то ездили?

– По местам былой славы, – объяснил я. – В доме творчества были.

– Ну и как Агнешка? Все вспомнила?

– Все, – кивнул я. – Там особо вспоминать нечего. Почти ничего от тех времен и не осталось. Одно пианино, на котором я Шуберта и Портера тогда играл. А теперь на нем и «Чижика-пыжика» не сыграешь.

Антип посмотрел на меня внимательно, по-чекистски, и сказал:

– Посерьезнели вы, Тимофей Бенедиктович, делами обзавелись. И еще я вот что хотел сказать: про обещанную мне премию забудьте, так как советом моим вы не воспользовались. Значит, и платить вам мне не за что.

– Как скажете, а то я готов… Там у меня ваш музыкальный центр остался. Ничего, что еще немного постоит?

– Да пусть себе стоит! – кивнул Антип. – А хорошо все-таки мы с вами лабали. Приятно вспомнить. Кстати, о приятных воспоминаниях. Возможно, скоро нас, то есть вас, снова навестит леди Памела. То-то будет весело, то-то хорошо! Особливо, когда она с Агнешкой встретится. Вот так вот, Тимофей Бенедиктович, дамочкам глазки строить.

– А если Агнешка вдруг расскажет ей о лаборатории сверхнизких температур – что тогда? – обеспокоенно спросил я.

– Ну и что? Вспомнят, как вместе мерзли, – ответил, пригогатывая, Антип и, сделав мне весело ручкой, понес гитару к себе в номер.

Возвращаясь, я с неприязнью отметил, что манеры Антипа стали заметно развязнее, и приписал это проблемам с нервами, но, едва переступив порог, понял, что ошибся: проблемы с нервами были совсем у другого человека.

Агнешка, вся дрожа, сидела в изголовье тахты, обложившись подушками, и показывала трясущейся рукой на мобильник, который лежал на столике.

– Тебя посетило приведение? – спросил я. – Или просто позвонило?

– Посмотри, что там! – шепотом сказала она. – Что это, Тим?

Еще не взяв телефон, я все понял, но продолжал изображать неведение.

– Может быть, ты мне скажешь наконец, почему ты дрожишь? – спросил я, протягивая ей мобильник.

– Не надо! – отшатнулась она к стене. – Там… там чей-то памятник. И цветы…

– И что? – сказал я, ища изображение. – Я сфотографировал это на одном кладбище. Да, я иногда пишу по фотографиям. Или, по-твоему, мне надо было переться туда с мольбертом и красками? По-твоему, я не имею права писать со снимка?

Я нес всю эту околесицу, а сам смотрел напряженно на экран. Без очков памятник казался мне безымянным, проглядывались всего несколько букв, да и фото в овале тоже разглядеть было трудно. Но я не знал, что видела на снимке Агнешка своими молодыми глазами – я лишь мог догадываться, глядя на ее реакцию. И тем не менее продолжал алалашничать:

– Неужели ты не видишь здесь вселенской тоски, щемящей душу тайны? Кто-то жил, страдал, любил – и умер однажды. И вот прошло много лет, ходить на могилу и ухаживать за ней стало некому, и вдруг цветы! От кого, почему? Женщине от мужчины или наоборот?.. Как он нашел ее или она его спустя столько лет, как добирались на больных ногах, что говорили, стоя перед могилой, почему именно бутоны светлых роз?

– Может, потому что она была молодой? – незаметно для себя включилась в обсуждение Агнешка, сходя медленно с тахты. – Мне кажется, там женское лицо. И имя тоже женское. Тим, это женщина, девушка…

– Вот видишь! – воскликнул я. – Ты тоже попала под мистическое обаяние моей будущей картины. Я лишь обозначу ее на холсте, а зритель сам дорисует в своем воображении историю, страсти, внешность, драматические коллизии…

Агнешка уже приблизилась ко мне и даже заглянула робко на экран, предварительно взяв меня за свободную руку. Я выключил телефон, сунул его в карман, обнял Аги и прижал ее к себе.

– Прости меня, Тим, – тихо сказала она. – Я ужасная дурочка.

– Нет, ты прекрасная дурочка, – возразил я, покрывая поцелуями ее лицо. – Ты самая прекрасная дурочка на свете.

В другой ситуации она восприняла бы эти мои ласки как намек на желание продолжить их и по возможности разнообразить в постели, но теперь губы мои будто скользили по легкому льду, не подвигая ее на ответные действия.

– Знаешь, Тим, – произнесла она, передернув плечами. – Мне показалось, что это… что это мой памятник. Посмотри внимательно на даты и на имя с фамилией.

Я оторвал ее от себя и глянул на нее, не пытаясь отшутиться.

– Хорошо, – сказал я серьезно. – Только сначала поставлю на подзарядку батарею, а потом поизучаю. Надо же, что делает с человеком воображение! Да и на фото в овале, по-моему, точно ты.

Агнешка выругалась по-польски, стукнула меня кулачком в грудь и, застонав, бросилась плашмя на тахту. Я взял бутылку, сигареты и пошел на террасу. Вот уж поистине споткнулся на ровном месте! Два месяца назад я щелкнул этот памятник, чтобы он служил мне немым укором, и вот теперь он может стать Агнешкиным кошмаром. И все же как она исхитрилась добраться до него – она, совершенно не разбиравшаяся в мобильной связи? Просто тыкала пальцем на кнопки и попала случайно на нужную, то бишь, на не ну ж ну ю? Так бывает сплошь и рядом. Затем я начал вспоминать, по каким приметам нашел памятник пан Юзеф, и пришел к выводу, что не по приметам, а по сектору и номеру захоронения. В этом я не сомневался, потому что поначалу пытался прочитать надпись и не смог: в имени «н» напоминало «и», «е» – «с», а более-менее отчетливо проглядывала «ш». Заглавная «А» и остальные превратились в грязноватого цвета пятна. Еще хуже дело обстояло с фамилией, а вот даты действительно можно было разглядеть и без увеличительного стекла, но если цифры 1962 очень смахивали на 1967, то 1981 не допускали никаких разночтений. Все это я помнил очень хорошо, так как сам просил пана Юзефа освежить надписи. Про фото же в овале я говорил осознанно: и снимок был мутным, и стекло в грязных потеках. Словом, от меня требовалось подшучивать над ее догадками, сохраняя при этом серьезный и озабоченный вид.

– Тим… – слабо донеслось из гостиной. – Иди ко мне.

Я пришел на зов и присел с краю. Вообще-то мне хотелось лечь, но я не был уверен, что наше совместное лежание ограничится одной лишь беседой.

– Твой этот… телефон уже зарядился? – спросила Аги, обнимая небольшую подушку.

– Наверное, – ответил я, гладя ее по волосам, которые были у нее до того шелковистые, что создавалось впечатление, будто это они гладят твою руку. – Представляешь, мой пупсик, что было бы, если мужчина вот так же бы подзаряжался, как и телефон?

– Это было бы замечательно, – сказала она грустно. – А что такое «пупсик»?

– Очень маленькая и очень миленькая собачка, – пояснил я, наклоняясь к ней и щекотя ее. – Ну прямо вот такая, как ты!

– Подожди, Тим! – увернулась она. – Ты обещал посмотреть еще раз.

– Давай посмотрим, – согласился я. – Только скажи мне, что ты там хочешь увидеть?

– Не знаю, – покачала она головой. – Этот старый памятник меня как-то… пугает.

Я не выдержал и прижал ее к себе.

– Как же я люблю тебя, детка, когда ты боишься старых памятников, темных комнат, хромых и горбатых… Ну вот я включаю, смотри и пугайся!

Она не взяла телефон в руки, когда я пошел за очками. Потом мы долго разглядывали изображение, и она называла мне буквы, которые еще хоть как-то различались. Конечно, при желании из них можно было составить имя «Агнешка», но для фамилии «Смолярчик» двух букв было маловато. Когда же речь зашла о фотографии, то я сказал:

– Ну а здесь ты что увидела? Я вот в очках ничего не могу разобрать. Вижу полглаза, полноса, одну щеку и одно ухо. Согласен, это скорее всего девушка.

– Я знаю, что это девушка, – нетерпеливо произнесла Аги. – Тут другое… Дай слово, что не будешь смеяться надо мной! Вот посмотри на это платье, вот на воротник, видишь?

– Вижу, – кивнул я. – Воротник как воротник. В чем дело-то?

– А в том, что у меня было такое платье! – торжественно объявила она, будто я был каким-то надоедливым зверьком, наконец-то загнанным в клетку.

– Ты хочешь убедить меня в том, что эти полноса и полглаза принадлежат тебе? – изобразил я удивление. – Ты хочешь убедить меня в том, что это т ы?!

Она молча глянула на меня… и дробно кивнула несколько раз.

– Хорошо, убедила, – сказал я спокойно. – Что дальше?

– Не знаю, – пожала она плечами, тоже, как ни странно, успокоившись хотя бы внешне.

– А я знаю! Мы поедем в Москву, как только будут готовы твои документы, найдем этот памятник, и, может быть, тогда ты перестанешь…

– Ты уверен, что этот памятник фотографировали в Москве? – перебила она меня и выразительно посмотрела мне в глаза.

Взгляда своего от нее я не отвел, но почувствовал легкую панику. Она проявилась в желании побыстрее завершить разговор, потому что в следующем вопросе она могла вспомнить о Варшаве. И хотя ровным счетом ничто на снимке не обнаруживало, в какой стране или городе стоял такой памятник, я занервничал.

– Так что же ты молчишь, Тим? – спросила Аги, и я распознал на ее лице слабую усмешку.

– Да вот думаю, вдруг я ошибся, и снимок этот сделан не в Москве, а, скажем, в Амстердаме? Я много там снимал весной…

– Главное, чтобы не в Варшаве, Тим, – сказала она просто усталым голосом. – Главное, чтобы не в Варшаве…

От необходимости ответить ей сразу меня спас телефонный звонок. Я увидел, как она снова вздрогнула, и взял трубку. Звонил мой финансовый советник, который сообщил, что час назад отправил деньги на мою карточку. Парень он был деловой, по телефону говорил не больше минуты, а мне нужно было затянуть беседу. Я изобразил из себя придурка, страдавшего без ежедневных новостей из родного города, и принялся расспрашивать обо всем подряд: не выгнали ли еще губернатора, не посадили ли мэра, не выиграл ли наконец «Волгарь», не пострадал ли от наплыва зрителей из Европы легендарный оперный театр и стоит ли он еще там, где его наспех поставили недавно… Так как все ответы укладывались в основном в два слова: «нет» и «да», то выгадал я на этом блиц-интервью не много – минуты две, но и того мне хватило, чтобы собраться с мыслями и не поддаться настоящей панике.

– Деньги пришли, – сказал я подчеркнуто бодро и потрепал ее по волосам. – Завтра начнем по частям покупать квартиру. Да, ты о чем-то спрашивала меня перед телефонным звонком? A-а, о Варшаве. К сожалению, в Варшаве я никогда не был, хотя когда-нибудь мы с тобой обязательно туда поедем. У тебя, радость моя, усталый вид. Могу предложить тебе два вида отдыха: сон и поход по магазинам.

И, не дожидаясь ответа, начал собираться на выход.

Агнешка так ничего и не сказала. Какое-то время она молча наблюдала за мной, и мне даже казалось, что она хочет возобновить разговор, но потом со вздохом поднялась и пошла в ванную.

Шопинг был никудышный. Она что-то мерила с отсутствующим видом для того только, чтобы ублажить меня, даже участвовала порой в обсуждении достоинств и недостатков иной мануфактуры, но ничего не приглядела. И лишь под конец, опять же в ювелирном магазине, милостиво разрешила купить ей гарнитур из янтаря – бусы, браслет, серьги и кольцо, – который изумительно шел ей.

По бульвару Варненчика мы дошли до башен. Варна выглядела спокойной и даже умиротворенной. Я уже начал строже смотреть на нее – с учетом перспективы бросить здесь якорь, но мне она нравилась с любого взгляда.

Уже перед отъездом домой я вспомнил про денежный перевод. Мы отыскали терминал, и автомат выдал максимально допустимую за день сумму – десять тысяч евро. Пересчитывая их в сквере у «Varna Mall», я заметил, как оживилась Агнешка… Накупив выпивки, еды и всяких сладушек, мы на такси отправились к себе, где довольно быстро и целенаправленно напились.

Началось все с того, что пока я накрывал на стол, Аги ушла в ванную и вышла оттуда голой, но в янтарном гарнитуре, сразу предупредив меня, что это означает совсем не то, о чем я мог подумать, – просто ей захотелось оценить мой подарок, так сказать, perse, в чистом виде, не отягощенном одеждой и прочими причиндалами. Я, как цивилизованный мужчина, уже видевший как-то раз в кино голую женщину, сказал, мол, конечно-конечно, о чем речь, и налил нам граммов по сто бренди, предложив выпить за обновку, а то, мол, носиться не будет. Позднее, правда, мне пришлось объяснять Агнешке, что такое «не будет носиться», однако это случилось после того, как мы выпили. Потом я предложил ей «обмыть» гарнитур, и мы обмыли, а когда Аги попросила расшифровать то, что мы сейчас сделали, и я расшифровал, она расхохоталась, назвала меня коварным и даже сделала вялую попытку пойти одеться, но я столь страстно замахал руками и закричал «Perse так perse!», что она вновь плюхнулась в кресло.

С каждым новым пригублением я с удовлетворением отмечал, как улучшалось мое зрение. Я даже видел насекомых, заживо погребенных в застывшей смоле! Когда Агнешка дослушала мой рассказ о несчастных, она захныкала, и пришлось отдельным тостом поминать всех этих раззяв.

Я смотрел на Аги и диву давался, как быстро я свыкся с ней: с ее присутствием, с ее телом, с ее поцелуями… Будто и не было никогда ничего иного – страшного, безнадежного, мучительного. Вдруг из небытия выплыла Лидия, обремененная одной лишь ниткой жемчуга, и села рядом с Агнешкой. Какие они были разные! Роднила их лишь нагота. А так… Лидия была жарче, Агнешка – острее, Лидия предала меня, Агнешка осталась мне верна.

Я хотел пересесть поближе к ней, но она напомнила заплетавшимся уже языком об изначальном договоре только беседовать, пока не свалимся. Откровенно говоря, мне такой договор не припоминался, но я прислушался к ее словам.

– Стоп! – сказал я, уязвленный все же недоверием ко мне. – Нужно срочно сделать карандашные наброски этого гарнитура.

И неверной походкой (к тому времени мы уже усидели полторы бутылки «Плиски») пошел за бумагой и карандашами, а вслед услышал Агнешкины слова:

– Только гарнитура? Без меня? Тогда я сниму его и положу на стол.

– Нет! – закричал я, возвращаясь с необходимым. – Вместо тебя на картине будет сидеть большое и уродливое насекомое, которое я украшу этим гарнитуром. В самом крупном янтаре застынет прекрасная нагая женщина, похожая на тебя, а я буду сидеть напротив чудища в строгом темном костюме, с «бабочкой» в мелкий горошек и набриолиненными волосами. Ты знаешь, что такое бриолин?

– Нет, – ответила едва слышно притихшая враз Агнешка и поежилась.

– Это жировой состав, которым мы, подростки, смазывали волосы, чтобы они блестели, – пояснил я. – Очень важно, чтобы волосы на картине блестели на фоне серого, убогого существа.

– Тим, ты правда хочешь написать т а к у ю картину? – совсем уж напуганным голосом спросила Аги и, взяв с тахты простыню, накинула ее себе на плечи.

– И напишу! – с вызовом ответил я. – Убери эту накидку, я не вижу ни бус, ни браслета. Тебя я помещу по центру бус. Хотя пока сиди так. Я сыграю тебе новую свою пьесу «Обнаженная в янтаре».

Я кое-как перешел к инструменту, зацепившись по дороге за стул, размял кисти, раз пять отжался от пола и начал играть. Черт возьми, играл-то я неплохо! Это был двенадцатитактовый блюз, который я не слышал ни у кого ранее, даже у самого себя, потому что сочинял его на ходу, и когда протренькал коду, осторожно прикрыл клавиатуру крышкой.

Никто, однако, мне не аплодировал и не вызывал на «бис». Одна лишь прелестная девушка тихо плакала, кутаясь в простыню.

– Ты почему плачешь? – спросил я. – Тебе не понравилась моя новая пьеса?

– Очень понравилась, – всхлипывая, ответила она. – Только, пожалуйста, Тим, не хорони меня в янтаре! Ну, прошу тебя! Замени меня Лидией. Она тоже очень красивая, и она тоже любила тебя.

– Хорошо, – икнув, согласился я. – Лидия сгодится. А сейчас давай спать. Семьсот граммов бренди слишком много для пожилого художника и музыканта. Ты видишь, в кого я превратился? Хотя в сексе я по-прежнему силен! Это ты заметила, Аги, девочка моя?

– Конечно, конечно! – сказала она, помогая мне перебираться на тахту. – Ты, мой милый Тим, силен, красив и талантлив.

Чем больше меня развозило, тем трезвее мне казалась Агнешка. Она приносила мне кофе, раскуривала сигареты, говорила какие-то нежные слова, а потом и вовсе принялась рассказывать сказку о том, как долго и счастливо мы будем жить вместе у самого Черного моря, и какие прелестные у нас будут детишки, и что она всегда будет любить меня, даже тогда, когда я стану совсем стареньким и не смогу навещать ее даже по два раза в год, на что я сказал удивленно: «Да-а?» и тотчас уснул…

Глава двадцать четвертая

Профессор Перчатников хмуро разглядывал изображение Агнешкиного памятника на экране моего мобильника и все цокал языком. Каждое такое цоканье превращалось в моей голове в матерные слова, если, конечно, теперешние профессора знакомы с ними. Я сидел, оглядывая пустые стены пустым взором, и подобно тому мужику из анекдота, думал о том, как же это действительно спариваются ежи. Наконец хозяин, насмотревшись, вернул мне трубку и сказал сухо:

– Не пойму одного: почему вы не слили все это в компьютер, а оставили в таком доступном месте? Хорошо еще, что тут не особо что-то различишь, а то бы совсем худо было. Поймите, мы ведь по сути ничего не знаем о людях, которых возвращаем оттуда. Что-то они теряют, но, возможно, и что-то обретают. Почему она сразу подумала о том, что это ее памятник? Версия о воротнике смехотворна, там и воротника-то не видно. Тут, вероятно, обостренная интуиция. Вы должны будете впредь учитывать это.

Я оставил в покое ежей и заметил тоже не особо приветливо:

– Мне как-то мало нравится ваше признание, что вы практически ничего не знаете о тех, кого… ну понятно, кого. В таком случае допустимо предположить, что как эти люди чудесным образом объявляются, точно так же могут и откланиваться в неизвестном направлении. И что тогда мне останется? Ваши разведенные в сторону руки и недоумевающий взгляд? Они не стоят восьмисот тысяч долларов. Я бы за них и три рубля не дал.

– Вы чем-то недовольны? Есть какие-то претензии к Агнешке? – нагловато поинтересовался он.

– Оставьте этот шутовской тон, – оборвал его я. – Вы не дали мне никаких гарантий. На китайский электрочайник за двадцать долларов и то полагается гарантия, а вы не чайник произвели. Мне просто не до того тогда было, чтобы думать о каких-то гарантиях, но теперь, после вашего признания, я настаиваю на них.

Перчатников зло посмотрел на меня, по привычке погонял ручку между ладонями и, помассировав свою худую шею, сказал:

– Вы представляете, насколько это сложно зафиксировать юридически? Предположим, мы даем вам гарантию на год или на два – предположим! А за час до наступления срока случается непредвиденное… ну мало ли что, к нашей работе не имеющее никакого отношения, и вы получаете право забрать у нас свои деньги. Вам это кажется справедливым?

– Нет, – ответил я без былой враждебности, потому что в его словах был резон. – Мне не хотелось бы умалять результат вашей работы и лишать вас заслуженного гонорара, но вы и меня поймите…

– Вот что значит быть откровенным и честным с людьми! – с горечью произнес Перчатников, отшвыривая в сердцах ручку. – Не скажи я вам пары слов – и все было бы прекрасно. А может, она теперь бессмертной будет, а? Хорошо, на год после первых полгода.

– Как это? – не понял я. – Почему на год после полгода?

– Не знаю, почему, – срывающимся голосом прокричал профессор и резко поднялся. – Просто в голову так пришло. Я не готов к такому разговору.

Когда я вернулся в номер, Агнешка еще спала. Снова она лежала на боку, положив голову на ладошку, и улыбалась мне во сне. Я развернул кресло, устроился в нем поудобнее, вылил в стакан остатки бренди, отпил глоток и стал любоваться своей ненаглядной. Мне было ясно, что я перегнул палку в разговоре с Перчатниковым и даже обидел его. Ведь, по чести, я отдал бы эти восемьсот тысяч даже за то, чтобы просто вернуть Аги – не для меня, а просто вернуть, но чтоб я знал: она жива и здорова. Она мне уже теперь казалась бессмертной. Лицо ее было таким юным и беззаботным, что мне стало стыдно за себя. Я знал причину этого стыда: пользуясь положением, я ограничивал ее новую жизнь общением исключительно с собой, настоящим грязным старикашкой, вернувшим ее из темноты воистину для своей потребы. Вероятно, это было не совсем так, и мне нашлось бы, чем оправдаться. Но я не хотел снисхождения, я обязан был признаться себе в том, что прежде всего вожделел эту девочку и тосковал по тем временам, когда сдавливал ее нежную шею в ожидании конвульсий и хрипов.

Я допил бренди и согласился с тем, что лучше всего на свете умею портить себе настроение. Грех лишь тогда грех, когда ты стыдишься его, то есть знаешь, что он – грех. Я знал, и это меня угнетало. Если бы я действительно бескорыстно любил Агнешку, то устроил бы ее жизнь и ушел навсегда, охраняя издали, но я не был способен на такую жертву, и потому в ясном и чистом лике самого дорогого мне существа видел отражение своего рыла, которое так тщательно скрывал от нее – и от самого себя.

Она вдруг резко открыла глаза и молча воззрилась на меня. Какое-то время мы ласкались взглядами, а потом она спросила:

– Что-то случилось, милый? Ты сторожил мой сон, да?

Я кивнул неловко вместо ответа, потому что в горле снова был ком. Ее интонация и голосок были такими нежными, что я совсем ослаб, услышав ее.

– Эй, Тим! – сказала удивленно она. – У тебя слезы. Что случилось, дорогой?

И, приподнявшись, обняла меня за шею.

– Ничего, – ответил я. – Просто смотрел на тебя, смотрел и вот заплакал от счастья. Ты ведь здесь теперь, со мной – такая юная, свежая, прекрасная, а я уже старый и нелепый пьяница. Тебе девятнадцать, а мне через неделю шестьдесят. Так не должно быть.

Она отодвинулась от меня, осмотрела внимательно мое лицо и сказала:

– Больше не брейся, Тим. Я хочу, чтобы у тебя была борода. Чтобы ты был похож на настоящего старика. Молодого, красивого и здорового старика. И потом, Тим, мне не девятнадцать – мне сорокдевятъ, Тим! Я просто очень хорошо сохранилась в этой вечной мерзлоте. Знаешь историю про мамонта, у которого, когда его откопали, нашли между зубов свежую травку? Не думай ни о чем, Тим. Мне очень хорошо с тобой, а станет еще лучше, когда у тебя будет борода. Тебе правда через неделю шестьдесят?

– Да, – ответил я. – Через неделю и один день. Я тебя приглашу на торжество. Может быть, поедем выбирать тебе наряд?

С гиканьем выскочив из постели, она побежала в ванную. Мне так хотелось последовать за ней, встать, обнявшись, под теплый душ, ласкать ее и принимать ответные ласки, но вместо этого я взял сигареты и пошел на террасу.

Платье мы купили в бутике итальянской моды. Мне оно сразу понравилось. Оно было вязаное, темно-зеленого цвета, мягко облегавшее фигуру. Агнешка поначалу отнеслась к нему сдержанно, однако, надев его и покрутившись перед зеркалом, одобрила, правда, не столь восторженно, как я. Настроение мне по обыкновению испортила было продавщица, сказавшая, что у меня очаровательная дочь, но на это Агнешка вызывающе громко ответила ей, что она мне не дочь, а любовница, и что скоро станет женой. И страстно поцеловала меня, благодаря за подарок.

В магазине в основном были русские. Мы уже уходили, когда одна пара принялась обсуждать наше поведение. Сутулая дама сказала, что девчонка похожа на полячку, а ее кавалер, одутловатый господин с брюшком и одышкой, заметил, что все полячки – сучки. Я сунул коробку Агнешке, выпроводил ее на улицу, неспешно вернулся и ударил толстяка сильно в живот. Он согнулся пополам, и его вырвало на ворсистый ковер. Дама закричала, я извинился и вышел.

Агнешка не стала задавать мне вопросов. Она скорее всего слышала, что сказал толстяк, и видела, как я его ударил. Взяв меня под руку, она прижалась ко мне бедром и искоса глянула мне в лицо. Вид у нее был серьезный и гордый.

Потом мы нашли банкомат и сняли очередную порцию денег. Позвонили Росице, она оказалась на месте, и через пятнадцать минут мы были у нее. Я подписал договор с поэтапной оплатой, предупредив, что владелец может поменяться, сделал первый взнос, который с учетом задатка составил двадцать тысяч, полистал нотариальный акт, свидетельствовавший о праве на собственность. Росица пояснила, что я смогу получить его после оплаты трех четвертей общей стоимости квартиры. Я заверил ее, что через пять-шесть дней рассчитаюсь полностью, и спросил, нельзя ли будет получить у нее ключ заранее. Она посмотрела на Агнешку, понимающе улыбнулась и протянула мне связку из нескольких ключей, в том числе и от подъезда. Мы договорились рассчитаться и завершить все формальности у нотариуса.

Аги, не проявившая ни тени любопытства в конторе, буквально насела на меня, едва мы вышли.

– Тим, зачем тебе понадобились ключи? – спросила она возбужденно. – Ты хочешь жить в своей квартире?

– Я хочу жить в твоей квартире. У тебя же должна быть своя квартира? А там, глядишь, со временем встретишь принца и выйдешь за него замуж, и вы будете тихо-мирно жить и вспоминать меня добрым словом…

– Ты имеешь в виду, что сам принц будет без квартиры? – насмешливо поинтересовалась Агнешка. – Интересный у тебя принц! Нет, Тим, зачем тебе сейчас ключ?

Пришлось коротко объяснить ей причину, и Аги запрыгала и захлопала в ладоши. Мы взяли такси и попросили водителя отвезти нас в самый лучший мебельный магазин Варны. И в результате я получил то, что и надеялся получить, когда затевался с квартирой: я разбудил в Агнешке собственницу и хозяйку.

Как внимательно и придирчиво она разглядывала диваны, кровати, шкафы, вешалки, комоды, горки, трюмо, тумбочки – словом, все, чем был заполнен четырехэтажный центр мебели! Иногда она спрашивала у меня совета, но вскоре перестала, видя, что мне нравится все, что бы она мне ни показывала. Мы примерно наметили то, что хотели бы взять, попросили размеры, предварительно договорились о доставке и сборке и отправились в супермаркет бытовой техники и прочих люстр и светильников, где также выбрали приятное глазу и душе. Провозились мы до позднего вечера и устали так, будто отпахали по две смены в забое. Потом мы еще перемеривали комнаты и прикидывали, где что будет стоять, но это уже сошло за отдых.

Когда мы вернулись к себе, было почти одиннадцать. В холле с видом человека, которому негде ночевать, прохаживался Антип. Я сразу понял, кого он тут ожидает, и обещал сойти к нему через пять минут.

В прихожей Агнешка обняла меня и нежно поцеловала. Было в ней что-то новое, одномоментно радостное и грустное, а то и что-то недосказанное. Я хотел продлить поцелуй, но она отстранилась и напомнила, что меня ждут.

Антип был хмур. Он сидел в большом рыжем кресле рядом с журнальным столиком и пил кофе мелкими глотками. Поинтересовался, буду ли я тоже пить кофе, увидев же, как я покачал головой, произнес: «Ну и ладно!» и молча протянул мне листок.

Я мельком глянул на него и вернул ему, сказав:

– Не надо ничего. У меня нет к вам никаких претензий. Это было глупо с моей стороны – требовать каких-то гарантий. Я приношу свои извинения профессору.

– Но ведь даже на китайский чайник… – усмехаясь, хотел поддеть меня Антип, но я лишил его такого удовольствия, выразив уверенность, что в данном случае речь идет все же не о китайском чайнике.

С появлением Агнешки что-то разладилось у нас в общении, словно из него ушла доверительность. Мне было жаль, что так получилось, но я надеялся, Антип все поймет и не будет на меня в обиде.

Я рассказал ему о желании приобрести квартиру и о первом взносе, и о посещении мебельных и прочих магазинов… Он был очень удивлен той стремительностью, с которой я проделал это, не посоветовавшись с ним. Правда, узнав, что мы имеем дело с его протеже, несколько смягчился, а после того, как я назвал ему метраж, район и цену, вообще заулыбался, сходил в бар, принес бренди и поздравил с хорошим начинанием. Я сказал, что поздравлять меня пока рано, а вот через неделю будет в самый раз, только уши я свои на поругание не дам, потому что шестидесяти дерганий они могут и не выдержать. Антип покачал головой, вздохнул, точно получил неприятную весть, и, потеряв бдительность, протянул мне руку. Прощаясь, я обещал вскоре сообщить им с профессором дату, место и время встречи.

Агнешка меж тем приняла душ и возлежала теперь на тахте в эротическом белье. Я остановился в проеме, осмотрел ее, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, и сообщил, держась за сердце:

– Найду-ка я, пожалуй, себе какую-нибудь старушку…

– А ты разве не пил сегодня пилюльку? – ангельским голоском осведомилась моя губительница и, не дожидаясь ответа, поднялась грациозно с тахты, достала капсулу, налила в стакан немного бренди, а затем положила «пилюльку» себе на язычок, всунула его в мой раскрытый от удивления рот, пригубила бренди и следующим номером своей обширной программы перелила запивку в меня.

– Девушка, а вы из какой поликлиники? – чуть не подавившись, только и успел спросить я…

Последующие несколько дней мы посвятили обустройству новой квартиры. Деньги были самыми лучшими и безотказными мастерами. Все у них ладилось, все у них спорилось, и с каждым новым днем жилище наше преображалось и хорошело.

Я смотрел на Агнешку и видел, какая из нее будет прекрасная хозяюшка. Всему она находила свое место, была любезна с рабочими, и те безропотно, случалось, переносили тяжести с одного места на другое, а потом наоборот.

Мы готовы были переселиться накануне дня рождения, но Агнешкины ангелы-хранители в лице профессора Перчатникова и Антипа Илларионовича не дали нам на это разрешения, потому что ежедневно собирались теперь делать какие-то замеры, исследовать кровь и что-то еще, мне не ведомое. Я начал было говорить, что мы будем приезжать сюда, но слушать меня никто не стал. Правда, никто и не напомнил мне про мою недавнюю тягу к гарантиям…

Но было и нечто, слегка огорчавшее меня. Временами я подмечал, как среди безудержного веселья Аги неожиданно стекленела взглядом, уходя в себя, в свои думы и переживания, и будто переселялась в иное пространство. Длилось это обычно не более десятка секунд, после чего она вновь возвращалась в прежнее состояние. Примерно также ведет себя магнитофонная лента, когда вы случайно или намеренно нажимаете на «паузу». Меня эти Агнешкины «паузы» не то чтобы пугали, но тревожили определенно. Однажды я не выдержал и попросил у нее объяснений. Она смутилась, бросилась мне на шею и сказала, что как-нибудь все мне расскажет. Ей просто необходимо кое-что уточнить. А так все хорошо и прекрасно.

Этот ответ привел меня в тихий восторг. У нас будет ребенок, ликовал я про себя. Она ничего пока не говорит мне, потому что хочет удостовериться. Было это в новой квартире, после того, как мы, оглядев приведенную в порядок гостиную, собирались уходить.

В ту ночь я был особо нежен с ней и долго потом не мог заснуть, слушая ее мерное дыхание. Я заставлял себя не думать загодя о ребенке, видя в этом плохую примету, но чем настойчивей я старался уходить от этих мыслей, тем предметнее и красочнее представлялся мне наш будущий малыш. Это была девочка, маленький эльфик, похожий на Агнешку. Я видел ее почему-то уже подросшей, годика в три, уже много и складно говорившей, постоянно чем-то занятой, называвшей меня, как когда-то ее мамочка, великолютом, и при этом ежившейся и убегавшей от меня с криком в притворном страхе. Эти картины наполняли меня такой жаждой жизни, таким желанием сделать для них что-то невообразимое, что в конце концов я едва ли не лишался последних сил и походил, возможно, на сомнамбулу. Странно, что Агнешка этого не замечала. А может быть, и замечала, но не беспокоила меня расспросами…

Накануне дня рождения мы занимались готовкой. Я собирался сделать карбонады по-фламандски и бил нещадно куски мяса, которые затем предстояло тушить в светлом пиве со специями, а моя пигалица в основном путалась у меня под ногами.

Кухонный уголок был невелик, но прекрасно оборудован, и если бы не моя помощница, то я бы уже давно поставил скороварку на сенсорную плиту и покуривал бы себе на террасе.

Чтобы найти бестолковице какое-нибудь полезное занятие, я предложил научить ее делать торт под названием «Счастливый эльф». Вообще-то назывался он иначе, и потчевала меня им когда-то одна очень милая дама (именно дама, а не просто женщина), с которой я расстался по собственной глупости. Она была красива, интеллигентна, хозяйственна, чистоплотна и по-немецки аккуратна, хотя и не имела в своем роду ни одного немца. Увы, я просто оказался недостойным ее, потому что являл собой полную ей противоположность, будучи неаккуратным, нехозяйственным, неинтеллигентным, ну, и так далее… Возможно, она бы и смирилась с этим, если бы я хотя бы был похитрее и нахваливал ее почаще, и говорил ей нежные слова, но и здесь мне не хватило ума. А ведь я по-своему любил ее и одновременно отравлял своим цинизмом и дурацкими шутками. Закончилось все тем, что она вышла замуж за какого-то спортсмена и уехала жить в Киев. Так вот, торт, которым она меня довольно часто баловала, назывался «Киевским» в домашнем варианте – это я к тому, что жизнь и впрямь сюжетна. Торт был прост, как правда, которая, как все знают, в действительности очень непроста. Бралось с десяток яиц, желтки отделялись от белков, взбивались с сахаром, затем блином распределялись на пергаменте, предварительно помещенном на противне, который ставился в духовку и находился там минут сорок – до готовности. Так делались три коржа, а белок из одного яйца шел на украшения в виде всяких круглых безешек. Потом брались пачка сливочного масла, банка сгущенного молока, все это сбивалось и полученной кремовидной массой намазывались коржи, укладывались один на другой и посыпались мелко нарезанными грецкими орехами.

Агнешка очень внимательно слушала меня, и когда я поинтересовался, есть ли у нее неясности, спросила:

– А почему торт называется «Счастливый эльф»? Эльфы – это маленькие лесные люди из сказки?

Мне захотелось вдруг рассказать ей в с е, но я отговорил себя и вместо этого сказал:

– Не только из сказки. Эльфы встречаются и в жизни.

– И многих ты знаешь, Тим?

– Всего одну – уточнил я. – Тебя, радость моя.

Она улыбнулась и сказала мило:

– Завтра кое-кому шестьдесят лет, Тим, а ты ведешь себя как ребенок. Большой, лохматый, небритый и самый мой любимый ребенок. Значит, берем три яйца…

Для того, чтобы устроить обед дома, мне пришлось преодолеть ее сопротивление. Не очень, прямо скажем, яростное, но все же… Она предлагала ресторан и по-своему была права, но я хотел оказать профессору Перчатникову и Антипу большее уважение, чем официальный прием в общепите, пусть и самом дорогом. Мне хотелось, чтобы они порадовались за нас с Аги, потому что с некоторых пор они стали для нас по сути близкой родней, которой нам обоим теперь так не хватало. Агнешка ничего мне не говорила о своих родителях, кроме того, что отец ее был джазменом, а мать преподавала в школе русский язык, но я чувствовал, что особенно ей не хватает матери. Отца в какой-то мере, пусть даже и не совсем понятной мере, мог заменить ей я, но мать незаменима, как ни крути.

Я получал удовольствие, наблюдая, как моя хозяюшка отделяет белок от желтка. Чувствовалось сразу, что занималась она этим не более одного раза за свою жизнь. Она загубила три яйца кряду, в последний момент упуская в плошку желток, и хмуро косилась при этом на меня. Ей шли эти косые взгляды, и эти короткие вскрики неудовольствия с шипящими звуками, и злючкины глаза, и топанье ножками, которыми она в другое время и при других обстоятельствах колотила по моей спине, – все ей шло и все радовало меня. Сжалившись над ней, я быстро собрал в плошке яичный белок и предостерег ее от главной ошибки недотеп, которые сразу норовили взбивать белок с сахаром, и в результате получали не густую, пышную белую массу, а какую-то сопливую глупость, стекавшую противно со сбивалки. Я дал ей венчик и приказал взбивать им белок до небольшого загустения, а уж потом добавлять понемножку сахар.

– Ты прямо настоящий старый хрыч! – похвалила меня Аги, облизывая сладкую пену. – Кто же научил тебя всему этому?

Я хотел по-товарищески рассказать ей о своей неудачной любви, но вспомнил, что гусь свинье не товарищ, и хрюкнул что-то про книгу о вкусной и здоровой пище. За это она вымазала мне нос и захохотала как безумная. Ей тоже все здесь нравилось – я это видел…

Вечером прибыл подарок от Антипа. Это был мой любимый «Petroff», к которому я уже проявлял нездоровый интерес, ограничиваясь, правда, возможной арендой. Но Антип, как истинный русский патриот и французский бронетанковый майор, аренду считал не комильфо, то есть, попросту з а п а д л о и полыхнул по полной, чем заставил меня чувствовать себя неуклюже. Позднее он объяснил мне, что это был его инструмент, на котором практически не играли, и его доставили ко мне в номер специально для наших джэмов.

Разумеется, я отвел душу. Моя самая преданная и единственная слушательница сидела осоловевшая от непосильного труда и поедания взбитого с сахаром яичного белка. Временами она говорила: «Это ты еще не играл» или «Ну, это я помню!» и страдальчески морщилась от муторной сладости во рту. Я достал бренди, и ей полегчало. В самом конце приватного концерта она, поаплодировав салонно, вдруг сказала:

– Тим, а почему ты не просишь меня спеть?

Этого вопроса я не ожидал. Она ведь определенно знала, что профессор Перчатников держит меня в курсе всего того, что происходит с ней, и уж о ее временном голосовом дефекте должен был сказать мне сразу. И все же она ждала, когда я сам спрошу об этом.

– А кстати, может быть, завтра и споешь? – поинтересовался я так, словно и знать ничего не знал. – Профессор говорил что-то о твоем горле – так, значит, уже прошло?

– Нет, Тим, не прошло, – обиженно произнесла она. – И, боюсь, если и пройдет, то не скоро. Говорят, у твоей леди тоже такие же проблемы?

– Почему, черт возьми, она моя?! – возмутился от неожиданности я.

– Потому что ты произвел на нее очень большое впечатление, а она на тебя, милый, – с вымученной улыбкой ответила Агнешка. – Меня еще к тому времени не разморозили, но я чувствовала: кто-то тебе уже строит глазки. Я ей их выцарапаю, если она еще раз здесь появится…

– Это кто же у нас тут стучит на полставки, что за дятел такой? Антип, больше некому, – сказал я, ничего не понимая в тактике Перчатникова, так как без его позволения майор и мухи бы из комнаты не прогнал.

– Она тебе что-нибудь пела? Нет? А я пела! И тебе очень нравилось, – выпалила Агнешка. – Ты, наверное, уже забыл нашу поездку на водном велосипеде? А я помню! Ты пил сегодня пилюльки? Я без тебя жить не буду…

– Ты что, девочка моя? – сказал я, приобняв ее, потому что она была явно не в себе. – Почему ты должна жить без меня? Куда я денусь?

Я говорил это, целуя ее лицо, которое уже было влажным, и сквозь всхлипывания услышал:

– Тебе завтра шестьдесят лет, Тим. Кто-то украл у нас тридцать лет.

– Это не конец света, детка, – утешил я ее.

– Правда? – с надеждой спросила она, заглядывая мне в глаза.

Только за одно то, к а к она произносила это слово и как смотрела на меня, я готов был лишиться всего, что стояло по ту сторону от нее..

Глава двадцать пятая

Гости явились с коробками, цветами и гитарой в знакомом чехле – я попросил Антипа захватить ее для решительного и, возможно, последнего концерта. Профессор Перчатников презентовал мне пятилитровую бутыль гигантского «Джонни» с медицинской рекомендацией выпить в течение ближайших десяти лет, а Антип в довесок к инструменту вручил собрание сочинений и исполнений американского блюза на двадцати дисках. Из последней же коробки было извлечено н е ч т о с хитрой Лисичкиной мордочкой, маленькими ушками и подвижным хвостиком. Оно что-то вякнуло три раза, сделало небольшую лужицу на керамике и село ее охранять. Агнешка обомлела и присела рядом. Потом гости осматривали наше жилище, причем профессор Перчатников изображал из себя председателя приемной комиссии, которому не дали взятки: он всюду совал свой длинный острый нос, ко всему притрагивался с совершенно непроницаемым лицом. Объект он, конечно, принял и в короткой приветственной речи сказал, что лично ему очень понравилось, как мы все здесь устроили. Антип был более красноречив, и я даже простил его за то, что он сдал меня Агнешке, настучав о леди Памеле. Но, улучив момент, все-таки напел ему «Скажите, почему?», и он ответил мне ровно так, как обычно отвечают в таких случаях все представители его рода занятий: «А потому…»

Карбонады по-фламандски всем понравились, но если Антип просто уписывал их за обе щеки, которые у него прибавили в объеме за время, что мы были знакомы с ним, то профессор Перчатников, прежде чем отправить кусочек мяса в рот, долго разглядывал его, принюхивался к нему и медленно разжевывал, прикрыв глаза. Этим он, похоже, выражал свое признание моему искусству кулинара.

Агнешка робела перед ними. Причина этого была мне непонятна, но она вела себя крайне сдержанно, выглядела скованной, говорила только тогда, когда ей задавали вопросы, на которые отвечала преимущественно односложно. Трудно сказать, как бы она выдержала эти несколько часов, если бы не карликовый пинчер, с которым она преображалась, гугукая, как ребенок.

Впрочем, для меня она и была ребенком. Мое более чем трехкратное преимущество в возрасте давало мне все основания для этого. Я смотрел, как она укладывала карлика в маленький манежик, шедший к собачонке в комплекте вместе с мисочкой и миниатюрным туалетиком, и представлял себе Аги с нашим малышом.

Утром, когда она поздравила меня с особой нежностью (я бы назвал это пылкой нежностью), уже после того, как мы оделись, она вдруг подошла ко мне, погладила ласково мои заросшие щеки и сообщила, что это еще не все, к о е-ч т о будет еще и вечером. И, тут же обняв меня, шепнула: «Мне так много нужно сказать тебе…»

Я догадывался, о чем она скажет мне вечером, но на какой-то миг почувствовал себя дедом, с которым внучка хочет поделиться своими тайнами. Такое ощущение пришло ко мне впервые, потому что до этого я был с ней любовником в постели и любящим отцом во всем остальном.

Новое чувство больше расстроило меня, чем вдохновило. В ванной я посмотрелся в зеркало и, конечно же, увидел там старикана, которого соорудил из себя по недавнему заказу Аги: не слишком старого, не особо дряхлого и не так чтобы отталкивающего. Правда, она, помнится, заказывала старика молодого, здорового и красивого, но что уж вышло…

После карбонадов мы с Антипом немного поиграли. Профессор Перчатников, неплохо отужинавший и выпивший, аккомпанировал нам временами, постукивая по краю стола, с которого Агнешка уже убрала грязные тарелки. Видимо, в глубокой юности он знал, как держать палочки, и даже, возможно, в конце номера по-пижонски подбрасывал их в воздух. Заглядевшись на него, я сбился с такта, но зато вспомнил, что когда-то он просил меня кое о чем. Свернув предыдущую пьесу, я поднялся и громко объявил: «Portreit of Jenny». Посвящается профессору Перчатникову. За фортепьяно, к сожалению, не Рэд Гарленд».

Мне совсем не понравилось, какой портрет Дженни мы нарисовали в этот раз. Я дважды чирикнул не в той тональности, а Антип в самом начале сбился было с темпа, но к концу прихромал куда надо, да еще и слегка поголосил весьма кстати. Это скрасило как-то наши промахи и даже вызвало бурный восторг публики. Особенно усердствовал профессор Перчатников, который впервые предстал передо мной обычным человеком, любившим выпить и закусить, а также послушать джаз, пусть даже и в сомнительном исполнении. Я ожидал, что он скривит свои тонкие губы и для приличия побьет одним пальцем другой палец, а тут был шум-гам и крики «Браво!». Даже Агнешка, и та разошлась не на шутку.

Как ей шло это темно-зеленое платье из тонкой шерсти! Ее льняные волосы ниспадали с плеч, стремясь к инфернальной впадине в низовьях спины, и все в ней было тягуче, как в самом лучшем свинге папы Дюка, и даже ножки ее, обутые в «лодочки» на пятидюймовых каблуках, прогуливаясь с цоканьем по гостиной, казалось, входили самым естественным образом в ритмическую группу вместе с гитарой Антипа.

Когда мы накануне оформляли ей документы на квартиру, она была напряжена и даже как бы недовольна мною за то, что я настоял на своем. Днем раньше Антип принес паспорт, и я обменял его на десять тысяч, посчитав, что это не так уж и дорого, учитывая сроки и количество самых разнообразных отметок и штампов. Паспорт был что надо, и Аги там выглядела грустной, возможно, от того, что снова ей предстояло быть Агнешкой Смолярчик, которой 19 ноября должно исполниться двадцать лет. Я уцепился за эту дату и сказал, что все равно мне надо будет ей что-то подарить – так пусть этим «что-то» станет квартирешка в Варне с видом на большую лужу. Подарок, конечно, не ахти какой, но все же… Она героически сопротивлялась до поры до времени, но потом сдалась, потому что я пригрозил записать тогда квартиру на имя леди Памелы – разумеется, втайне от ее индуса. Минут за сорок мы получили все необходимые документы, подтверждавшие право собственности, кроме так называемого Акта 16 о вводе здания в эксплуатацию, что для Болгарии было почти что нормой. Сам же Акт 16 нам обещали отдать месяца через два. Может быть, кого-то это и расстроило бы, но только не нас. Нам предстояло принимать гостей, а до этого еще съездить к фламандцам за карбонадами и в ближайший лес за счастливым эльфом…

Получив паспорт, Агнешка долго разглядывала себя и все, что в нем было, потом осторожно положила его на стол и сказала, что более всего хотела бы предстать теперь перед Лидией. Я посоветовал ей быть великодушней, и она не стала возражать.

– Лидия, – сказал я, – прекрасная Лидия… Она сейчас настоящая тетка с толстой задницей и целлюлитом.

– Это правда, Тим, что она тетка с толстой задницей?

– Ей сейчас 59 лет, – сказал я. – Не сравнить же ее задницу с твоей попкой.

– Это правда, Тим, что ее задницу не сравнить с моей попкой? Ты это точно знаешь или предполагаешь?

– Я знаю точно одно: что с твоей попкой нельзя сравнить ничего в этом дурацком мире, потому что твоя попка – это вершина мироздания. Когда-нибудь я напишу ее в скромном кружевном чепчике и с чем-нибудь еще…

– Ас чем еще, Тим?

– Не знаю, детка. Тут надо сильно подумать. Но кружевной чепчик – это хорошо, это стильно, ты как считаешь?

– Ты такой милый, Тим! Моя попка в кружевном чепчике – да Лидия с ума сойдет! А где мы возьмем кружевной чепчик, Тим? Помнится, моя тетка говорила, что самые лучшие кружева в Бельгии…

– Значит, поедем в Бельгию. Надо же будет еще мерку снять с твоей попки. Эй, а почему бы нам сейчас ее не снять?

– Тим, ты слишком много выпил и можешь что-нибудь напутать. Ну, хорошо, если тыужочень хочешь… Кстати, ты принял пилюльку? И пока не забыла: почему ты назвал Лидию прекрасной?..

Словом, мне нравилось платье. И профессор, и Антип тоже косились на него и, возможно, даже хотели спросить, где можно было бы купить такое же, но смущались вопросов: кому, зачем и прочее. А тут еще подоспел «Счастливый эльф», и платье ушло за кулисы.

Профессор Перчатников съел первый кусок молча, разглядывая его со всех сторон. Откусив малую толику, он неспешно жевал, поводя головой из стороны в сторону и что-то пришептывая самому себе. Разделываясь же со вторым куском, он сообщил всем, что употреблять такой торт в больших количествах очень вредно для поджелудочной железы, а приканчивая третий, вспомнил своего гениального коллегу и друга профессора Ленхофа, которому наверняка бы такой торт понравился не только из-за названия, а потому что сам он ужасный сладкоежка.

Агнешка только под конец вечеринки смирилась с присутствием посторонних людей. Сколько я ни говорил ей перед этим, что профессор и Антип – это те люди, которые непосредственно занимались ее возвращением, но она все одно дичилась и говорила, что не хочет никого видеть, кроме меня.

Еще в самом начале вечеринки я попросил всех забыть, по какому поводу мы здесь собрались, чтобы не напоминать мне о том, какой я старый, и в своих речах напирать больше на новоселье и Агнешку, но попроси русского забыть о чем-нибудь, так он об этом только и будет говорить!

Нельзя сказать, что все это так уж мне не нравилось. Если честно, то даже хотелось, чтобы Агнешка послушала кое-что из репертуара соловьев. Запевалой, конечно, был Антип. Как истинный француз, он начинал по обыкновению с комплиментов Агнешке, а потом плавно переходил к основной теме и уж заливался будь здоров! Да и профессор Перчатников, для которого я все время был занозой в одном месте, и тот вывел недурную руладу, найдя во мне счастливое сочетание физических и духовных качеств и предложив выпить за гармонического человека, то есть, как я понял, за меня. Таким образом, на седьмом десятке я наконец-то узнал, кем был на самом деле, но почему-то мне представилось, что быть гармоническим человеком намного хуже, чем тем же пьяницей.

Потом мы разбрелись по парам. Мне достался профессор Перчатников, а Агнешка отхватила Антипа, и он сторожил ее на террасе, пока она курила, и, видно, рассказывал все это время о вреде курения. Во всяком случае, вид она имела несколько озабоченный, и улыбка ее была фальшивой – я определил это по скованности лица.

Перчатников тоже наезжал на меня, требуя положить конец нездоровому образу жизни. Примечательно, что говорил он это, держа в одной руке бокал с виски, а в другой – очередной кусок уже давно несчастного «Эльфа», точнее, того, что от него осталось.

Уходя, они задержались в прихожей еще на полчаса и тем самым напомнили мне старые добрые времена, когда стояние в прихожей вовсе не означало, что гости действительно собрались откланяться. Я уже почти любил их и совсем не хотел, чтобы они покидали нас. Видимо, и мы вызывали у них похожие чувства. Антип, выйдя в коридор, остановился, оглядел нас грустным взглядом, будто уж и не надеялся больше увидеть, и отвесил вдруг низкий поклон, а затем залихватски передернул ногами, выбив ими чечетку, и пропел: «Эх, жизнь-жестянка!» И было в этом столько русской удали и бесшабашности, что я захотел тоже выкинуть коленце, да вместо этого чуть не отдавил ногу Агнешке. А тут еще выскочил карлик, которого вроде бы Аги уже утолкла, и отчаянно забрехал, недовольный тем, что его разбудили…

Перекурив, мы начали неспешно убираться. Я носил посуду со стола, Агнешка ее мыла и ставила в сушку. В этой картине не было ничего особенного, но именно она умилила меня более всего.

Аги уже переоделась, и в своей коротенькой юбочке выглядела совершенной девчонкой. Всякий раз, сближаясь с ней, я старался выказать какое-то внимание – то прикосновением, то мимолетным поцелуем, и она отвечала мне с готовностью и нежностью. И вдруг непонятно с чего в меня вошло какое-то гадкое чувство страха. Все, что я приобрел в последний месяц в лице этой восхитительной молодой женщины, стоявшей ко мне спиной, прикрытой чудесными волосами цвета льна, показалось мне таким хрупким и беззащитным, что я непроизвольно сжал руку, державшую фужер, и раздавил его с противным треском. Кровь медленно расползалась по ладони, а я стоял и смотрел на нее и на осколки стекла, вонзившиеся в плоть.

В чувство меня привела Агнешка. Она услышала звон разбившегося о каменный пол фужера, обернулась на звук и увидела мою окровавленную руку. После того как ладонь была освобождена от кусочков стекла, я промыл ее под струей воды и прикурил сигарету. Пока Аги суетливо искала то, чего у нас не было, я продезинфицировал ранки сговорчивым шотландцем по имени Джонни и присыпал пеплом, который остановил кровотечение.

Мы выпили, и я сказал:

– Кто бы знал, до чего мне хорошо сейчас!

– Правда, Тим? – спросила Агнешка и потерлась щекой о мое плечо. – А почему тогда ты раздавил фужер?

– Просто мне показалось, что ты такой цыпленок… Ну, что тебя очень легко обидеть и вообще…

Она обняла меня, провела кончиком язычка по моим губам и произнесла убежденно:

– Но ведь ты же со мной. И ты не цыпленок. И обидеть тебя очень даже сложно, да, Тим?

– Конечно, – подтвердил я. – Это так, минутная слабость. Ты же знаешь, какой я сильный.

– Да, Тим, ты очень сильный. И еще умный. И еще красивый. И еще… и еще… – приговаривала она, целуя меня.

Я хотел поднять ее к себе на колени, но снова закровила рука, и пришлось идти в ванную, а потом закуривать сигарету.

Эта вынужденная пауза как-то притупила наши чувства, готовые было внеурочно воспламениться. Мы сделали себе чайный стол и проводили в последний путь некогда счастливого «Эльфа», который пожертвовал собой для людей. Я смотрел, как Агнешка облизывает губы, азартно поглядывая на мою тарелку, и отдал ей свою порцию под шквал славословий в свой адрес.

Фиолетовая ночь опустилась уже на террасу, где спал карлик, и Агнешка накрыла его небольшим полотенчиком. Я вновь вспомнил о нашем будущем малыше и спросил ее:

– Аги, любимая, ты хотела что-то сказать мне вечером, так вечер уже наступил. Если это то, о чем я думаю…

Она вздохнула, хитренько улыбнулась, вновь прихватив нижней губой верхнюю, и ответила, глядя мне прямо в глаза:

– Это т о, милый. У нас с тобой, наверное, будет ребенок, Тим! Задержка пока небольшая, всего восемь дней, но у меня… ну, тогда, раньше, этого ни разу не было. Так что вот так…

И пожала плечами.

Как бы ни готов я был к этой новости, а все же она меня пришибла. Я не вскочил со стула, не стал кричать, как первобытный воин, победивший соперника, не принялся обнимать и целовать Агнешку – я просто смотрел на нее, точно мы присели с ней на дорожку перед долгим расставанием, и все хотел получше запомнить ее божественный лик, а потом, когда она уже удивленно подняла свои брови, любовно выписанные одним росчерком пера, я обнял ее и уткнулся ей в грудь, чтобы она не видела моих слез.

Я был слишком стар для такой новости, чтобы отвечать на нее правильно. Половина моей жизни прошла в давящем ощущении вины перед девочкой, которую, как мне представлялось, именно я загубил своими убийственными ласками, и вот она возродилась и принесла с собой новую жизнь. Все, что я мог теперь делать, – это шептать, целуя ее грудь: «Спасибо тебе, Господи!»

В эту ночь мы почти не спали. Говорили о том, как будем воспитывать малыша, как его назовем… Я сразу выторговал себе право на имя для девочки и даже понял, почему получил его без особых усилий: кое-кто догадывался, как я назову эту девочку. А имя для мальчика выберет Агнешка.

Мы сидели, обнявшись, на террасе (Аги, само собой, в своей любимой позе у меня на коленях) и смотрели на ход луны. Внизу сопел карлик, и это сопение не могли заглушить ни шум прибоя, ни даже цикады. Я держал одну руку на Агнешкином животе, который, как мне казалось, уже слегка вырос, и гладил его, шепча ей на ухо какие-то глупости. Она временами вздыхала, будто ей не всегда хватало воздуха, и смешно целовала меня в нос, покуда еще не обросший волосами.

Часа в три мы захотели есть и принялись опустошать холодильник. Аги ела с двух рук, и я приписал это тому, что у нее внутри сидит теперь маленький троглодитик, который с каждым днем будет все ненасытнее. Она вдруг перестала есть и сказала обиженно, как мне не стыдно называть эту малявочку в виде шарика троглодитиком, и я поклялся, что больше так не буду. Тогда Аги снова взяла вилку с ножом и стала говорить по-фламандски, нахваливая последний на земле карбонад.

Близость наша была на сей раз совсем иной, чем прежде. Я дольше обычного ласкал Агнешку, а потом старался избегать резких движений, но не тут-то было: она сама разошлась так, что мне пришлось сдерживать ее, пока все не закончилось…

Позднее, лежа головой на моей груди, она вдруг спросила:

– Тим, а ты бы мог убить человека?

– За тебя – да, – ответил я вяло, даже не удивившись от усталости столь странному вопросу.

– Убей этого… Антипа. Он недобрый человек, – сказала Аги кому-то впереди себя.

– Хорошо, – согласился я. – Только, если можно, после обеда. А лучше – к вечеру.

– Я пошутила, – сказала она и потерлась макушкой о мой подбородок.

– Ия тоже пошутил. Может быть, поспим?

Однако, проворочавшись какое-то время, мы снова пошли к столу, решив напиться. Идея эта принадлежала Агнешке, и я с ней в принципе солидаризировался, сделав небольшую поправку: напиваюсь я, а молодая мамочка потом ухаживает за мной.

Мы сидели на террасе, укрывшись пледом, – я в кресле, Аги – на мне, – и любовались рассветом. Я лениво отдавал должное очередному джонниному сородичу, Агнешка вертелась у меня на коленях, желая устроиться поудобнее, а карлик уже похрапывал, порой злобно ощериваясь во сне.

– Чем тебе не угодил Антип? – спросил я, вдыхая аромат Агнешкиных волос.

– Не знаю, – вяло ответила она. – Какой-то он ненастоящий. Про эту твою леди Памелу зачем-то рассказал мне…

– Так мы его убиваем или нет?

– Пусть живет, – сказала Аги. – Мне так хорошо сейчас с тобой, Тим, что я бы вот так и сидела на твоих коленях всю жизнь. Я не хочу, чтобы это когда-нибудь закончилось. Мы всех обманем, Тим. Мы заберемся под одеяло и будем там жить. В мире столько зла… Зачем он рассказал мне про леди Памелу? Она герцогиня, а я…

– А ты «Девушка с волосами цвета льна», – продолжил за нее я. – Клод Дебюсси знал, кому посвящать свой шедевр. Я когда-то слушал ее в Одессе в исполнении самого Дэвида Ойстраха. Но это было до тебя, когда я еще не знал, что есть такая необыкновенная девушка. И тогда я начал искать ее. И нашел. И потерял. И вот мы снова вместе…

Я перешел постепенно на шепот, потому что Агнешка задремала в моих объятьях. Она перестала ворочаться, дыхание ее стало ровным, лицо расслабилось, и в уголках притихшего рта затаилась сонная улыбка.

За двумя кипарисами слева уже проглядывало нарождающееся солнце, одаряя живыми, звонкими красками все вокруг себя.

Карлик на секунду очнулся, тявкнул невпопад и вновь закрылся лапкой.

Эпилог

Касательно отчета по о/р 17–29

Особое Мнение

Господа! Мне, как и вам, хочется сейчас слушать бравурные марши, плясать вприсядку и сотрясаться от счастливого смеха. Собственно, ничего другого и не остается, если полностью довериться вышеупомянутому отчету, где триумфом дышит каждая строка. Я не намерен умалять наш безусловный успех, но вместе с тем я желал бы привлечь внимание к некоторым деталям, которые ускользнули от пытливого взгляда уважаемых экспертов.

Как мы и предполагали, разработанная нами ранее концепция «Дальнего бакена» сработала. Объект, не видевший свою юную возлюбленную три десятка лет, в целом адекватно воспринял ее немыслимое для обыденного разума появление. Здесь сыграли свою положительную роль и регрессивные процессы в механизме памяти объекта, и психологический прессинг (легендао насильнике Пламене, реконструированная «леди Памела с доктором Сингхом», нагнетание страстей в последние дни), включая умеренное использование галлюциногенов, в результате чего дважды мелькавшее перед слабофиксированным взором объекта видение «Агнешки» достаточно четко зафиксировалось в его подсознании. Все это должно было привести к полной и безоговорочной идентификации объектом фантома «Агнешки». Должно было, но, на мой взгляд, не привело в полной мере. Я около двадцати раз в рапидном режиме просматривал момент первого контакта объекта с «Агнешкой» и должен отметить, что он поначалу не признал ее. Растерянность и даже в определенном смысле разочарование хорошо видны на видеозаписи в промежутке с 3 по 11 секунды. Дальше к ним примешивается любопытство, и картина смазывается, а потом и выправляется благодаря удивительно точной и четкой работе «Агнешки».

Мы не ошиблись, посчитав, что для шестидесятилетнего мужчины едва ли будет заметна разница в пять с небольшим лет между двумя девушками (нашей «Агнешке», напомню, уже здесь исполнилось 25), а между тем именно этот возрастной запас и придал талантливой имитаторше основательность и уверенность в себе.

Разумеется, в этот короткий промежуток времени (с 3 по 11 секунды) объекте максимальной энергией пытался воспроизвести в памяти прежнюю Агнешку, которую он видел когда-то в молодости на протяжении неполных двух недель, и не смог. И не будь у него фантомных образов возлюбленной, бредущей вдоль морского берега и кормящей рыбок в пруду, он и теперь бы, возможно, истязал себе сомнениями, всякий раз укрупняя их. Пожалуй, явись к нему настоящая Агнешка, ситуация мало бы в чем переменилась. Сейчас же дело скорее всего обстоит так: сомнения остались на уровне подсознания, а сама «Агнешка» принята, о чем свидетельствуют подписание договора и приобретение на ее имя квартиры. Есть, правда, и еще один вариант, но он уж совсем экзотический: объект догадался о замене, но смирился с ней. В пользу нее в известной мере говорит достаточно неожиданная фраза объекта о возможном его отравлении, облаченная в шутливую форму. Я убежден, что шуткой здесь и не пахло. В этой фразе проявился подспудный страх, рожденный осознанием обмана с последующим устранением себя.

Должен также признать, как один из авторов концепции, что мы недооценили интеллектуальный и духовный потенциал объекта, ошибочно посчитав его деградантом. В известной мере он, конечно, и является таковым, но тогда уж давайте обратимся и к себе и зададимся вопросом: а мы сами не являемся в той же мере опустившимися людьми или же мы все время идем по восходящей?

Признаюсь вам: он мне понравился. Безусловно, он во многом стандартен, хотя «леди Памела» со мной здесь едва ли согласится – это ведь она назвала его человеком эпохи Возрождения, и она вряд ли шутила, будучи очарованной его мощной, всесокрушающей любовью к давно утраченной возлюбленной. Женщины это чувствуют гораздо острее нас, мужчин. Нам ведь не хочется признавать, что существует кто-то, способный на такие чувственные порывы, длящиеся десятилетиями… И вот здесь я подхожу к главной опасности, подстерегающей очевидно нас, – к нашей несравненной «Агнешке».

Я любовался ею на всем протяжении этого месяца. Она столь самозабвенно предавалась своей роли, что вскоре уже трудно было догадаться: а помнит ли она сама, что зовут ее по-другому и что она вовсе не прекрасная полячка, а малоизвестная драматическая актриса из Минска, которая за самый большой гонорар в своей жизни (50 тысяч долларов) должна убедить стареющего мужчину, что она именно та, кого он, казалось бы, безвозвратно потерял?

Ну что ж – убедила, и хорошо убедила. И я спросил себя: а готов ли я отдать такие деньги за то, чтобы мне вернули женщину, которую я любил в молодости, и вернули именно в той поре свежести и первых чувственных пробуждений, какие сводили меня когда-то с ума? И я ответил себе: н е з н а ю. А он знал и отдал, не моргнув глазом! Так ведь и не только деньги были бы препятствием моему порыву, а более даже страх перед неизвестностью, стыд за свое физическое и духовное убожество, за свою несостоятельность. Эта описанная им в ходе нетрезвого разговора сцена, когда Аги незаметно (эльф все-таки!) входит в ванную комнату и зачарованно смотрит, как он пытается снять свое возбуждение мощной струей холодной воды, до сих пор стоит у меня перед глазами, раздражая своим крайним и неприличным физиологизмом, хотя возьмись я снимать фильм, сцену эту непременно бы оставил, даже рискуя завоевать сомнительную славу порнографа.

Вы спросите меня: а чем «Агнешка» опасна? Да уже одним тем, судари мои, что составила прекрасную пару нашему объекту, полюбив его столь же страстно, как и он ее. То, что она сообщила ему о своей предполагаемой беременности, – не сценарная заготовка, не смелый экспромт, а реальность. Так что приходится удивляться, что она еще не рассказала ему все. Но это не за горами, и тогда он аннулирует завещание, в лучшем случае выплатив нам выходное пособие, а в худшем… Даже и не хочу думать об этом. Пока что ее сдерживают деньги и опасность лишиться всего, в том числе и его самого.

Вывод: возможна скорая утилизация объекта во время его пребывания в России, куда он должен отправиться через несколько дней, так как заканчивается срок визы. Индивидуальная акция исключается. Необходимы как минимум две жертвы. У него есть для этого еще один близкий человек с автомобилем… Что же касается «Агнешки», то она должна быть утилизирована сразу же после того, как продастся квартира. Полагаю, здесь проблем не будет ни с тем, ни с другим.

И последнее, а для меня так и первое: обеспечение сохранности Арчибальда. Все, что происходит сейчас, не может не отразиться пагубно на его нервной системе. При первой же возможности немедленно возвратить его папочке, который страдает не меньше своего масика, черт бы вас всех побрал! (Подпись неразборчива).

Астрахань-Варна, 2014