Российский колокол, 2015 № 1-2

Российский колокол Журнал

Голоса провинции

 

 

 

Юлия Поселеннова

 

Поэт, писатель, публицист. Родилась и выросла в Смоленске. Писать начала еще в школе, но сознательно – только годам к двадцати. Прошла увлечение Иосифом Бродским и У.Х. Оденом. Пять лет работала журналистом в смоленских изданиях. Образование педагогическое: филфак Смоленского педагогического колледжа и высшее – филфак С мол ГУ.

Печаталась в журналах «Слова», «Смоленск», «Смоленская дорога», московские «День открытых окон», «Кольцо А», питерский «Вокзал». Является членом редсовета студии «Смоленская юность». Победитель IV поэтического слэма в Смоленске. Постоянный участник смоленских поэтических чтений.

 

Мужу

До тебя со мной были ночи без сна, Снежные зимы и пара бутылок вина, Красивые парни с сердцами из бересты, И лишние килограммы, и выученные скрипты. Но никого не было, такого, как ты. До тебя я глотала пустырник и крепкий чай, Мечтала о береге песчаном, Лежа в постели с кем-то из men is men, Считая каждое слово изменой, Но ты будто создан из гранита и пены. До тебя я знала руки, пальцы, предплечья, Шрамы, наколки, увечья, Стройные ноги, бицепсы, словно мяч, Сильные мускулы, подкову сгибающие в калач, Но никогда не чувствовала плеча. До тебя я смотрела в жилку, бьющуюся у виска, В щеку, которой не касалась слеза, В шею, бедро, на волосы, черные, как зола. Видела много добра и зла. Но до тебя не видела любящие глаза.

 

«Календарь – генератор случайных чисел…»

Календарь – генератор случайных чисел. Как ни глянь на него – не то время года. Все не дождаться ни звонков, ни писем. Все не та карта в колоде. Даже пусть вероятность, случайность – облом, Все равно календарь – все тот же рандом. Как ни шагнешь – все колдобина или лужа. Говорят – путь и должен быть тернист, Говорят – воля горы крушит. Значит, ты – мазохист. Значит ты – пророк, или, что хуже – буддист. Телефон подскажет число, год и месяц. Куда? – не подскажет, это уже сам решай. Все перетрется, все перемелется. В прошлое канет и этот календарь. Словно и не был, словно в воду глядел. На дереве времени новый поспеет.

 

Смоленску

Будто камешек в воду, круги по больному металлу. Путь не изведан, а именно данный, Кем-то, кто, в воду камешек бросив, Наделил мой город серебряной проседью. Он и в каменных сопках, плющом увитых, И в сердце трущобном из палеолита. И, красуясь перед столичной пургою, Он себя называет скромно изгоем. Возможно, в красочном А-4-м альбоме Он глянцево светит нездешней красою, Он как будто завит, заламинирован Осколками древними Древнего Рима. Из окон пахнет духами и щами. Пара бабулек торгует щавелем Под аркой, помнящей Наполеона. Коробейный звон, каждый раз как новый, С глазами синими дикой кошки. Я к твоим идеалам, родной, прикоснусь ладошками…

 

Пас-ха!

Наверно, мы здесь слишком зависли. Обглоданы раны до самой берцовой, Мы ждали конца оккупации жизни С терпением образцовым. Когда первый час уходил от сознанья, Мы дышали авансом. Вспотевшие веки Напоминали сгоревшее знамя В шаге от Мекки. Язык тяжелей, чем свинцовая гиря, Когда твое тело лежало на мне. Сказать, что с тобой мы друг друга любили, Как ворон мел. Последний на первом. Закольцевались Обручи-руки. Свидетель порока, Я б и с тобой, конечно, покаялась, Да только проку?.. Здесь стены ушлые, спасибо зодчему, Рукам умелым гореть в огне. Запомни истину: не все то золото, Что в говне. Прощаем истину. С ней слишком грубо. Она прощает. Дитя-пророк, Фанфары, трубы. Народ, Бог умер!.. Да здравствует Бог!

 

Яблоки мандрагоры

В детстве, как только начали резаться коренные зубы и молоко нравиться, как продукт питания, Антон начал писать стихи. Неумелым детским почерком, коряво, будто яблоня в саду. Коряво и в плане формы, и в плане содержания. Что-то про ежика, который потерял детенышей, а потом оказалось, что эти огрызки пошли на речку. И перепугали папашу до инфаркта, если, конечно, у ежей бывает инфаркт. Должен быть, ведь сердечная мышца присутствует…

Подрастая, он научился смотреть на себя более критично. Сначала отказался от гуманоидных животных, затем общечеловеческих тем и наконец сузился до собственного эгоцентризма, в первый раз влюбившись и познав плотскую любовь. В общем, прошел все стадии взросления на этапе детства и юности.

Закончив институт, Антон пошел работать в библиотеку чтобы быть ближе к литературе. Но он был молод и амбициозен, поэтому решил, что свои сопливые (он их таковыми не рассматривал) опусы нужно пристроить в литературную газету.

Антон был из тех людей, что умеют стлать не мягко, но красиво. Кровать словно покрыта нежнейшим лебяжьим пухом сверху тончайшего шелка, а под всем этим великолепием – дешевое ДСП, без простыни и матраца. Но и это умение не помогло юному дарованию пробиться. Ложась на ДСП, невольно задумываешься, чего тебе не спалось в проверенных местах, поэтому редакторы литературных газет наперебой отказывали юному бумагомарателю. «Слишком смело», «Слишком консервативно», «Не прошло цензуру», «Слишком мягко»… Газетка под названием «Новь» взяла пару стихотворений Антона (видимо, ей было все равно, на чем спать). Одно из которых начиналось примерно так:

Ты мой Эдем, моя обитель, Я твой несносный повелитель…

И вот когда свеженький, еще горячий номер «Нови» оказался в руках вьюноша, он тут же захотел вступить в Союз писателей. И, недолго думая, отправился прямиком туда с пахнущей свежей краской газетой.

Есть такие люди, которые родились старыми. Создается впечатление, что они – продукт чудовищной селекции. Как Бенджамин Баттон, с тем лишь различием, что они не молодеют.

Они вышли из чрева матери именно такими: с морщинами на лбу и в уголках рта, в очках в роговой оправе, в льняном пиджаке и в вытянутых на коленях брюках. Удивительно, как они вообще могли выйти не ногами вперед.

Они смотрят так, будто повидали весь мир, а на самом деле им день от роду. И вот такой новорожденный старик смотрит на вас, и вы понимаете, что он никогда не умрет, потому что он не живой. И от него вам нечего ждать чего-то хорошего.

А Антон ждал, пока не увидел новорожденного. И все понял.

В библиотеке настали нелегкие времена. И юный рифмоплет, 23 лет от роду, решил, что пора перебираться с глаз долой, из сердца вон, то бишь в столицу.

Он собрал свой немногочисленный скарб, нажитый посильным, а иногда и халявным трудом, погрузил в клетчатую «челноковскую» сумку и сел в ближайший поезд.

Как удивительно думается ни о чем, когда едешь долго и нудно. Голова пуста и одновременно полна настолько, что, кажется, мысли сейчас полезут из ушей и носа. Мимо проносятся леса, скелеты многоэтажек, одинокие деревни и многочисленные стелы и памятники всеми забытых войн, о которых нам говорят лишь телевидение и учебники истории. Читать в поезде – роскошь для тех, кто ценит собственные мысли. А также для тех, кому не хочется блевать от качки, усиливающейся мельтешением букв и смысла.

Антон не делал ни того, ни другого, то есть не читал и не думал. Количество часов, помноженное на тупое умствование, прошло незаметно, и он оказался в цитадели, которую желают многие, тысячи тысяч голозадых провинциалов, но улыбается она только тем, кто оскалит на нее зубы. Пока Антон об этом не знает и крепко спит, положив голову на клетчатую сумку, на Белорусском вокзале.

Пять лет он работал то сторожем, то ночным грузчиком, перебиваясь от одного заработка к другому, поочередно увлекаясь грудастыми полными девками из галантерей, пока не попал к одному писаке из известных в уборщики. Он, критично осмотрев опусы Антона, решил дать ему шанс стать журналистом.

Имея всего одну пару приличных джинсов и футболку, в которой не покажешься гастарбайтером, Антон умудрился сменить свои вкусы на навязываемые массовой культурой. То есть стал любить худышек. На одной вечеринке он познакомился с НЕЙ, дочерью директора крупного издательства. Ее костлявое, анорексичное тело, лишенное всех вторичных половых признаков, одурманило его разум и заставило пульсировать кровь. Поимев ее несколько раз и кончив в нее, он зародил в ее анабиозных недрах новую жизнь и был вынужден сделать ей предложение стать его навеки. Под наблюдением двух ее братьев, отслуживших в «горячей точке». Как тут можно не согласиться?

Любовь априори создает детей. Более того, она была придумана, чтобы человечество не вымерло. Любая тварь, и в том числе человек, испытывает инстинкт размножения, когда сливается в экстазе. Подспудно все мы думаем о детях, даже когда это не входит в наши планы, это сидит внутри и руководит гениталиями.

Когда живот новоиспеченной жены, настолько непропорциональный ее комплекции, что она походила на улитку наоборот, все рос и рос, Антон испытывал такое глубокое чувство самоудовлетворения и счастья, что сам себе удивлялся. Еще вчера, фигурально говоря, он и думать не думал о детях, а только о славе и деньгах, а теперь все это у него есть, и он может задуматься о потомстве. У него будет сын! Он даст ему то, чего не было у отца. Он сделает его самым счастливым мальчиком на Земле, если это будет в его силах.

Будущая мамочка же, заботясь о своей нескладной фигуре, старалась мало или вообще ничего не есть, тайком курила, проветривая туалет до прихода мужа, а если срывалась на еду, то использовала американскую диету. Муж тоннами покупал ей витамины и разные биодобавки для беременных, слушал ее живот и нежно гладил его.

Но то ли ее нутро было настолько маленьким, что задушило ребенка, то ли сказались образ жизни и другие немаловажные факторы, но сын даже не смог родиться, не то что живым, даже мертвым. Пережив операцию, несостоявшая мать килограммами поедала фрукты с подругой по палате и с ней же ходила курить, перемывая косточки мужу, который никогда у нее надолго не остается.

А Антон сидел в парке, затянутый в рюмочку, и смотрел на молодые семьи с детьми. В его горле стоял ком размером с Эверест, и никакая сила на свете не могла его оттуда извлечь.

Жена перестала прятать сигареты и давать ему. Она все чаще пропадала вечерами, приходя с запахом дорогого пива и мужского парфюма. Он решил развестись.

Теперь его судьба вновь неопределенна. Популярность, что он приобрел в литературных кругах, могла бы дать ему множество плюшек, несмотря на козни бывшего тестя. Но Антон не мог больше смотреть на этот зловонный кишащий город, где его жизнь рухнула, и вернулся на малую родину к маме.

Там его, к величайшему удивлению, ждала золотая пора славы. Он стал председателем местного Союза писателей, его книги выходили большими тиражами, все больше воняя мертвечиной, что так нравилось старшему поколению. Антон потерял вкус и запах жизни, хотя у него было все, что только можно было пожелать творческому человеку. Он так и не женился больше.

Олег родился в 90-е годы, когда любой мальчик, будучи даже задохликом и астеником, мечтал стать бандитом. А Олег мечтал стать известным певцом, как Сергей Жуков из «Руки Вверх». Но ни мать-природа, ни родная мать не удосужились наделить мальчика голосом, хотя уже в пять лет он умел складывать слова в такие замысловатые конструкции, что отец перепугался и отвел сына к психиатру. Тот пожал плечами и сказал, что это пройдет. Но не прошло.

Мальчик закончил школу с золотой медалью и поступил в экономический вуз. Но его душа рвалась к поэзии. Поэзия Олега была настолько авангардна, что даже его сверстники и однокурсники качали головами. Одна газетка, под названием «Новь», напечатала пару его стихов с такими строками:

Я б в ворота Рая стучал кулаком, Бум! Рассыпались звезды по полкам.

Окрыленный таким поворотом, Олег решил, что можно попробовать ступить на путь официальной поэзии. С газетой в кожаной папке он направился к председателю Союза писателей, Антону Ивановичу.

Есть такие люди, которые родились старыми. Создается впечатление, что они – продукт чудовищной селекции. Как Бенджамин Баттон, с тем лишь различием, что они не молодеют.

Они смотрят так, будто повидали весь мир, а на самом деле им день от роду. И вот такой новорожденный старик смотрит на вас, и вы понимаете, что он никогда не умрет, потому что он не живой. И от него вам нечего ждать чего-то хорошего.

 

Сказка про жизнь

Лето. Вечер набухает спелой ягодой за окном. С ногами забравшись в плюшевое кресло, словно на спину пантере, я слушаю бабушкины сказки. Ее рассказы нельзя назвать выдумкой, но и правдивостью они вовсе не отдают. Словно из глубин старческой, набрякшей со временем, памяти выползают полулегендарные образы, сами позабывшие, существуют ли они на самом деле.

Особенно одна история полюбилась бабушке. Она рассказывала ее с настойчивостью лектора, наверное, потому что я девочка. У нее был только сын – мой папа, и она была в свое время лишена возможности женского нравоучительства. Я помню ее наизусть, так как детская память, словно губка для посуды, вбирает в себя все самое замысловатое и менее всего нужное.

«Я была молода, когда началась война – полушепотом говорила бабушка, сложив руки на животе на манер Будды. – Тогда я еще не знала, что такое любовь, и какая любовь самая настоящая на свете. Я говорю не о любви мужчины и женщины, нет. Эту любовь испытывает большинство, или думает, что испытывает. Я говорю о любви, доступной только женщине. Ей одной дано испытать подобное.

Меня забрали санитаркой на фронт. Я плакала на плече матери, а она говорила, что все мои сестры уже там и я должна выполнить свой долг перед Отечеством.

Нас погрузили в огромный, словно кит, поезд, отражавший на своем боку копоть и смерть. Я забилась в угол вагона и сидела тихо, как мышка, прижав к груди скромные пожитки.

Его я увидела сразу. Он вошел, словно герой кинофильма. Статный, русые волосы аккуратно, по-киношному, пострижены, квадратный волевой подбородок, орлиный нос. Он бросил на меня усмехающийся взгляд и сел рядом.

Не скажу, что я была красавицей. Наверное, это было не так. Но у меня были некоторые черты, которые так ценились в наше время – толстая коса до пояса, румяные щеки, раскрасневшиеся еще больше от волнения, и большое, сочное тело.

Мы болтали с ним до ближайшей станции. Потом нас выгрузили, как дрова, и заставили перейти куда-то на ночь. Там все и случилось.

Он пах березой. Не смейся – это родной наш запах, запах нашей земли. Он был, словно только что срубленное дерево, не ставшее еще поленом, но уже и не живое. Он двигался, словно автомат – точно, четко, по плану, известному ему одному. Я не боялась, я знала – он все может, ему можно доверить свою жизнь.

Наутро нас погнали в какой-то богом забытый, разбомбленный город, в котором остался только госпиталь да пара домов с уцелевшим скотом. Госпиталь походил на осьминога, окаменевшего за тысячелетия, с добычей во рту. Он словно отрывал куски от вопящих раненых, а медсестры выполняли роль зубов. Эти обшарпанные стены отваливались кусками штукатурки, словно сквозь иллюзию светлого будущего выступала жестокая, местами смертельная правда жизни.

Нас заставили переодеться в грубую одежду, а мужчин зачем-то направили сдавать анализы. Все ровной очередью выстроились в больничный туалет. Моего любимого схватил за руку один из пациентов и сказал, что если тот не хочет ждать, он может сходить в туалет в соседнем крыле. Но пусть пеняет на себя, если не вернется «Что за чушь», – отмахнулся он. «Туда никто из нас не ходит, – был ответ. – Никто из мужчин оттуда еще не возвращался, пропадали все». Любимый посмеялся над глупыми суевериями и мы направились в соседнее крыло, потому что я не хотела оставлять его одного, точнее, я прилипла к нему, как осенний лист к подошве.

Мы без труда нашли нужные двери.

«Не пугайся, кнопка. Это же просто туалет, а не старый английский замок», – улыбнулся он и вошел. Больше я его ни разу в своей жизни не видела.

Я проработала медсестрой всю войну, кроме нескольких месяцев. Сначала я думала, что поправляюсь от голода. Но более старшие товарки просветили меня, отвели к врачу нашего госпиталя. Я родила мальчика. Часто я просыпалась ночью и слышала собственный крик. Но не от постоянных взрывов, стрельбы, стонов раненых и крови, а от того страха у дверей туалета, которую я не смогла открыть и за которой навеки исчез мой любимый. Его записали в дезертиры и мне потом строго-настрого запретили указывать имя отца ребенка. Да я его и не знала полностью. Только то, что он – Алексей, Лешенька. Такое отчество я и дала твоему отцу.

Я твердо решила вернуться в то место, где потеряла любимого, когда закончилась война. Сын спал у меня на руках, а сердце колотилось, словно желая опередить меня. Здание готовили к реконструкции, но еще документы не были готовы, и я вошла без проблем. Рука, открывавшая дверь, похолодела, словно был мороз. Я вошла, и дверь захлопнулась за мной, словно от ветра.

Я плохо помню этот момент. Было темно, а в моей голове раздался голос: «Ты сейчас умрешь! Боишься смерти?» У меня в голове вертелась одна мысль: «Только бы ребенок остался жив, сынишку сохраните». Потом меня нашли у закрытой двери в общем помещении. Сын плакал и дергал меня за рукав.

С тех пор я так и не вышла замуж. Я не жалею. В то время с войны приходило много одиноких девушек с детьми или в положении. То было время коротких встреч. Одно я могу сказать точно – только любовь к сыну сохранила мне жизнь. Дети – главное для женщины. Главнее ее собственной жизни».

Завтра мне исполняется восемнадцать лет. Я давно уже взрослая. Вспоминая эту историю, я тихонько смеюсь над бабушкиной выдумкой.

Вечер. Лето набухает, словно желатин на кухне.

 

Дмитрий Казарин

 

Дмитрий Казарин родился в 1960 году в Астрахани. Окончил профтехучилище связи, Астраханский морской рыбопромышленный техникум. Работал электромонтером, слесарем-сантехником, мастером тепловых пунктов, начальником котельной, главным механиком автотранспортного предприятия. В настоящее время – ответственный секретарь Интернационального Союза писателей.

Стихи пишет с 1978 года. В 1997 году принят в Союз Российских писателей, через год перешел в Союз писателей России. Является членом бюро Астраханского регионального отделения СПР.

Стихотворения публиковались в журналах «Рабочая смена», «Аврора», «Арион», «День и ночь», «Наш современник», в «Литературной России» и др.

Дмитрий Казарин – автор четырех поэтических книг, дипломант Первого всероссийского совещания молодых писателей в Ярославле (1996 г.), лауреат Всероссийской премии имени В.К. Тредиаковского (2005 г.), первый лауреат учрежденной Интернациональным Союзом писателей премии имени Н.В. Ваганова (2015 г.), лауреат ряда региональных премий, в том числе имени Клавдии Холодовой (2000 г.), имени Михаила Луконина (2002 г.).

 

Мой дед

В образованье был сплошной пробел. Крестьянин. Руки, как коряги. Расписываться даже не умел. Он просто крест поставил на Рейхстаге.

 

Рассказ бабушки

– Беда одна не ходит, это верно… В сорок втором погиб на фронте мой, а через месяц после похоронки из пятерых оставшихся детей Надежда – старшая, шестнадцать лет, невеста, помощница — от менингита умерла… На кладбище ее похоронила за три рубля тогдашними деньгами и деревянный справила ей крест… Могилку долго я не навещала, едва хватало силы на живых. Поди-ка, четверых поставь на ноги! Когда ж пришла, креста не отыскала. Видать, пошел кому-то на дрова, зима тогда была у нас суровой… Теперь, как на могилки прихожу, ищу примерно, где её, и плачу.

 

Третий поезд

«Пошарь, хозяйка, под заплатою, да не жалей своих рублей, — гадалка в мае сорок пятого гадала бабушке моей. — Ты заплети косу до пояса и платье новое надень. Твой муж вернется третьим поездом. А третий поезд – через день». Под неказистой старой сливою, что очень кстати расцвела, стояли бабушка счастливая и дети – меньше мал мала. Они стояли, взявшись за руки, они таращили глаза. А слива расточала запахи, и с неба падала слеза… Вот здесь в семейной нашей повести я резко открываю дверь: «Он не вернется третьим поездом! Не верь ей, бабушка, не верь! Нет у гадалки этой совести!» И я кричу через года: «Он не вернется третьим поездом! Он не вернется никогда!» «Ну что ты расшумелся, лапушка? Конечно, не вернется он. Но той гадалке ваша бабушка шлет самый искренний поклон. Что смотришь, как на сумасшедшую? Поклон ей низкий от меня. — И с расстановкою, неспешно так: — Мы были счастливы три дня».

 

Из барачных воспоминаний

…а жили мы в бараке деревянном, сработанном еще рабами Рима, ну, то есть до семнадцатого года. По имени промышленника Круппа он назывался крупповский барак. Два этажа и лестница снаружи расшатанная. Как она скрипела! Но все ж вела к нам, на второй этаж. Сосед наш через стенку, Петр Савельич, был инвалид войны. В младые годы он след оставил на Сапун-горе и вместе с ним стопу свою оставил. Ему ботинки шили на заказ. Один обычный, а другой – «с секретом». Он начищал их черным гуталином, до блеска драил в коридоре общем, где каждая барачная семья имела стол отдельный с керосинкой. На керосинке мать обед варила, заглядывая иногда в кастрюлю. А дядя Петя начищал ботинки и исподволь на мать мою глядел. Его жена давно ушла к другому, но иногда захаживала в гости к другой соседке нашей, к тете Клаве. Худая, маленькая, «божий одуванчик». А звали ее Тасей. В паре с Клавой она чаи гоняла в коридоре за Клавиным столом и говорила между глотками: «Жаден, жаден Петр». Еще глоток: «Куркуль, единоличник». У дяди Пети кроме спецботинок была еще машина-«инвалидка» в сарайчике под окнами барака, двухместная, с движком мотоциклетным. Как заведет – хоть выноси святых! В году примерно восемьдесят пятом, ну да, к сорокалетию Победы, он получил отдельную квартиру с удобствами, на первом этаже. И вместо таратайки-«инвалидки» — новехонький, с иголки «Запорожец» от партии с правительством в награду за ратный подвиг сорок лет назад. Прибавь еще: к нему вернулась Тася. Как говорят, беда одна не ходит, а коль уж повезет – так повезет. Жаль только, что недолго счастье длилось, и вскоре умер он. Зато осталась с квартирой Тася. А машину продала. И вновь она ходила к тете Клаве. Опять чаи и снова разговоры про мужиков. К ней сватался какой-то пенсионер районного значенья: «Интеллигент. Пришел ко мне с цветами. Да он в постели ничего не может! Жених… Вот Петя т-а-м был не культя!»…

 

«Облака плывут над 1-й Перевозной…»

Облака плывут над 1-й Перевозной. То сойдутся, то обратно разойдутся. Если вверх смотреть – не выкатятся слезы. Баба Мотя, баба Поля, баба Дуся… Три старушки со смешными именами, три подружки, вы здесь больше не живете. Облака плывут над вашими домами, баба Дуся, баба Поля, баба Мотя. Здесь мальчишкой, оседлав забор тесовый, мазал губы синевой тутовых ягод. Здесь летало мое детство, невесомей голубей из ученических тетрадок, под присмотром трех старушек дальнозорких, вовсе не богатырей из сказок русских… Как же мне теперь без вашего дозора, баба Мотя, баба Поля, баба Дуся?..

 

В потаенном саду

В потаенном саду круглый год распускаются почки. Вешний запах цветенья царит в потаенном саду. В том саду навсегда все мы – чьи-то сыночки и дочки, все мы – братья и сестры по совести и по стыду. В потаенном саду под мерцающей веткой березы так легко засыпать на шершавых ладонях отца. В потаенном саду так сладки наши детские слезы, наши вечные слезы мы там не стираем с лица.

 

«…и смешаем там язык их так…»

Я узнал тебя, кореш родной, хоть при тачке ты нынче и башлях. Мы с тобою в бригаде одной вавилонскую строили башню. Помнишь, вместе месили раствор знаменитой совковой лопатой? Как тогда торопил нас «бугор», в совершенстве владеющий матом!.. Горы золота нам обещал, отрабатывал горловые… А потом вроде трест обнищал, и строительство остановили. С той поры что-то мне не везет. Ты же знаешь, пахать я умею. Вот и грузят на тех, кто везет, да с зарплатой мудрят что-то, змеи. Ты-то как? Вижу сам – с ветерком! Иномарка… Прикид… Не зазнался? Что воротишь лицо? Не знако-ом?.. Извини, брат, видать, обознался…

 

«Этот дом с виноградником и огородом…»

Этот дом с виноградником и огородом, где родился я сорок тому назад, мы его продали через полгода после смерти отца… А еще был сад. Ну не сад, а так, несколько деревьев, но и их обработать – надобно сил. Сливы, вишни и персик – редкость в то время. Первый раз у нас он плодоносил. И последний. Под тяжестью урожая раздвоился ствол его до самой земли, и плоды зеленые на этой земле лежали и уже дозреть не могли… А в комнате, откуда беру начало, в потолок был ввинчен стальной крючок. На него вешали зыбку, и мама ее качала, чтобы не приходил ночами серый волчок. Но он приходил, и я горько плакал. Тогда папа быстро шел в чулан за ружьем, дедушка брал вилы, бабушка – скалку, мама в ладоши била, и волк не лез на рожон… Дедушка давно похоронен на Старом, бабушка и папа на Новом лежат. То, что от продажи дома осталось, в 92-м Сбербанк слизал. Мама постарела, не поет больше песен, их теперь жена моя дочке поет. Не забыть бы поставить на даче подпорки под персик, обещает быть урожайным год…

 

«Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь…»

Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь. На дармовых харчах и так ты растолстела. Еще мой скудный ум на выдумку горазд, а много ль даст тебе мое худое тело? Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь. Не в этих кирзачах приду сюда я снова. Тебе привычны плач и вопиющих глас, а что ответишь ты на матерное слово? Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь. Ведь мы с тобой родня по плоти и по крови… Не чавкай как свинья. Прощай на этот раз. Я смертное себе еще не приготовил.

 

«Я на рынке. В кармане – зарплата…»

Я на рынке. В кармане – зарплата. Нет со мной ни черта, ни брата. Оставляю за рядом ряд. Тусклый взгляд ничему не рад. Где теперь она – детства страна, безмятежная, не смотря на… И подарки ее скупые. Я бы оптом сегодня скупил их. Да не купишь синее марево, где, кружась, восхищала нас птица счастья – булочка-«жаворонок», две изюминки вместо глаз…

 

«Мама на ночь ставит чайник кипятить…»

Мама на ночь ставит чайник кипятить: «Вдруг к утру отключат воду, газ и свет. А у нас и чая в доме нет. Как же утром чаю не попить?» Я так ясно вижу утро это: конец воды, конец газа, конец света. А нам все нипочем. Сидим на кухне, чай пьем.

 

«Царство Небесное – это летний парк…»

Царство Небесное – это летний парк: колесо обозрения, карусели, лодки… Папка меня подкидывает на руках и сажает на плечи. Походкой легкой он проходит ворота, огибает цветущий куст, весело смеясь и свободно жестикулируя. Без костылей идет. Мама смеется, сестра смеется, я тоже смеюсь. И никогда ему ногу не ампутируют. А потом за усыпанным цветами кустом, на широкой аллее, где повсюду фонарики, мы встречаемся с папиным другом – дядей Христом, и он мне дарит разноцветные воздушные шарики. А потом мы катаемся на карусели за просто так, и на колесе обозрения, и на лодках, как водится. Ведь Царство Небесное – это летний парк, где даже мороженое раздает бесплатно тетенька Богородица.

 

«Край мой отчий – Прикаспийская низменность…»

Край мой отчий – Прикаспийская низменность, или вмятина от ангела падшего. Я к нему приговоренный пожизненно, что едино с погребением заживо. Хочет к небушку душа, тянет крылышки, а до небушка-то, ох, как далеченько… «Господь-батюшка, – кричу, – дай мне силушки. Отпусти грехи. Ты строг, да не мелочен». Обессиленный стою на дне ямы я, а Господь мне говорит укоризненно: «Потерпи еще, душа окаянная. Ты сюда приговорен лишь пожизненно».

 

Владимир Макаренков

 

Макаренков Владимир Викторович – поэт, публицист. Родился в 1960 году в Смоленске. Окончил факультет вычислительной техники Московского энергетического института. Полковник внутренней службы в отставке. Автор поэтических книг: «Беседка» (Смоленск, 1992 г.), «На полотне небес» (Смоленск, 1997 г.), «Земли касается душа» (Смоленск, 2006 г.), «Таборная гора» (поэма, Смоленск, 2007 г.), «Ворота во мгле» (Смоленск, 2009 г.), «Милое сердцу и дорогое» (Смоленск, 2011 г.), книги статей, очерков и интервью «Тюремные записки» (Смоленск, 2007 г.), CD-альбома «Я родом из шестидесятых» (стихи, песни, Смоленск, 2015 г.). Публиковался в журналах и альманахах: «Москва», «Студенческий меридиан», «Советский воин», «Юность», «Ислочь» (М.), «Меценат и мир», «День и ночь», «Русская провинция», «Осиянное слово», «Нива» (Казахстан), «Книголюб» (Казахстан), «Преступление и наказание», «Пограничник», «Природа и свет» (М.), «Паровоз» (М.), «Под часами» (Смоленск), «Город» (Тольятти), «Начало века» (Томск), «Тула» (Тула), «Бийский вестник» (Барнаул), «Складчина» (Омск), «Сторона Родная» (Смоленск), «Вертикаль. XXI век» (Нижний Новгород), «На любителя» (США, Атланта), «Сто лет дорогами войны» (Санкт-Петербург), «Эхо» (Калининград) и др., еженедельнике «Литературная Россия», в антологиях, в том числе: «Лёд» и «Пламень» (СРП, М.), «Наше время» (М. – Нижний Н.), «45 параллель» (Ставрополь), «Город» (Тольятти), «Собаки и люди» (Смоленск), «Смоленская лира XX века». Участник коллективных сборников, в том числе – «Перо Гамаюна» (Смоленск, 2013 г., книга-альбом поэзии, живописи, графики, автор и участник проекта), «Омская зима» (Челябинск, 2014 г.). Лауреат литературной премии им. М.В. Исаковского (2010 г.), награждён памятной медалью «100 лет А.Т. Твардовскому» (2010 г.), ведомственными наградами ФСИН России, лауреат (гран-при) Всероссийского конкурса ФСИН России «Хрустальная сова» в номинации «Поэтическое творчество» (2011 г.), дипломант литературных конкурсов и фестивалей авторской песни. С 2004 года – председатель Смоленского регионального отделения Союза российских писателей (СРП), член комиссии по патриотической литературе СРП, член Союза журналистов России. Составитель альманаха «Под часами» (Смоленск). Член комиссий по присуждению всероссийских литературных премий им. А.Т. Твардовского и им. Н.И. Рыленкова. Участник 3, 4 и 5 съездов СРП. Участник Всероссийского литературного форума 21.11.2013 г. в Москве (встреча литераторов России с Президентом РФ Путиным В.В.). Живёт в Смоленске.

 

Божья коровка

Приложишь к уху – и неловко За детской страсти волшебство. Шуршит пленённая коровка, — Как все мы, – божье существо. Настырно: раз-два, раз-два, раз-два… Запрограммирована цель — В безбрежность синего пространства Пошире расцарапать щель. Какую же, должно быть, муку Там, в галактической тиши, Несет Творец, вот так же к уху Коробку с миром приложив?!

 

«Мирозданье – как сеть Интернет…»

Мирозданье – как сеть Интернет, В нём живая душа виртуальна. Лишь у Бога в нём адреса нет, Он один существует реально. Я в пространство кричу и стучу Глыбой сердца, как будто по раме. Я до Бога добраться хочу И увидеть весь мир на экране. Но боюсь, что экран этот чист, Как затёртый веками папирус, Что вселенский компьютер завис, Распознав человеческий вирус.

 

Гроздь рябины

Студёный ветер дул с равнины, Насквозь пронизывал лесок. Упала с ветки гроздь рябины, Ударилась о мой сапог. Зачем в такую непогоду Один побрёл на скрип ветвей, Пугать зверей и злить природу Унылой праздностью своей?! Упала с ветки гроздь рябины К моим ногам, как знак, как весть. Да, неминуем час кончины. Да, в мрак земной предел разверст. Пусть так! И всё-таки алела В лесу рябиновая гроздь, Как будто светозарно пела, Что каждый в мире – только гость. Костром рябины не согреться? — Я не об этом, друг мой… Вновь Глаза влажны и бьётся сердце, И пьёт рябиновую кровь.

 

Кукушка

На кладбище бездомная кукушка Заладила пророчески: «Ку-ку!..» Ку-ку – ку-ку!.. Как будто жизнь – игрушка, Оставленная кем-то на суку. Вся в трещинах… А как же ей не треснуть! Так человек крутил, что занемог, И в землю лёг с надеждою воскреснуть, Но дотянуться до сука не смог. Вещунья с ветки накукует много, Не зная материнства, не любя. О будущем я спрашивал у Бога. Бог подарил мне радость бытия… …и кладбища бездомную кукушку…

 

Фарфоровый старик

На лавке перед магазином Сидит фарфоровый старик. Он дышит пылью и бензином, Сгустив молчание в кадык. Автомобильное движенье, Бег пешеходов, толкотня Не трогают воображенье, В дремоту сладкую клоня. Куётся жизнь, но звуки ковки Ударов сердца не слышней. Ведёт сознание раскопки Давно окаменевших дней. Всё чётче проступают грани Былого: стан, овал лица… И в сердце сложенные камни Крошатся в красные тельца. И память лепит, как с натуры, Любимый образ… вновь и вновь… И жжёт фарфоровые скулы Непреходящая любовь.

 

Вячеслав Иванов

Поэт, публицист. Автор поэтических сборников «Нас на Земле двое» (2012 г.) и «Крылья» (2014 г.).

Родился в 1982 году в городе Смоленске. Окончил Смоленскую гимназию им. Пржевальского, а затем Смоленский филиал Московского энергетического института. По образованию инженер.

Лауреат поэтического фестиваля «Рубикон» (Смоленск, 2011 г.), дипломант финальной части межвузовского литературного форума «Осиянное слово» им. Н. Гумилева (Москва, 2013 г.). Публиковался в альманахе «Под Часами» смоленского отделения Союза российских писателей (2011 г., 2012 г.),

Санкт-Петербургском литературном журнале «Окно», литературном журнале «Юность» (2012 г., № 1), в газете «Литературная Россия» (2013 г., № 10), финалист и лауреат многих литературных Интернет-конкурсов.

С 2013 года является постоянным резидентом издания «Московская правда». В настоящее время состоит в редсовете молодежной литературной студии «Смоленская юность» в городе Смоленске, принимает активное участие в литературной жизни города, отмечен губернаторской стипендией «Молодые таланты» (2013 г.). Финалист литературной премии «Северная земля» (2014 г.).

Женат, воспитывает сына.

 

Смоленск

Он житель города Смоленска. И по старинке Всегда начищены до блеска Его ботинки. Шагает гордо по Советской И по Дзержинке, А за спиной собор Успенский В вечерней дымке. Запечатлен по воле божьей, Как на картинке. И нет любимей и дороже Родной глубинки.

 

«В мой дом постучали…»

В мой дом постучали. Сказал я: – Войдите! — Старик на пороге, в лохмотья одетый. – Ты кто? – говорю. – Я – твой ангел-хранитель, Я слыхивал много про все твои беды. – Проваливай к черту! Плевать, что ты босый! Я не подаю ни на хлеб, ни на воду! А он мне в ответ: – Да вернется, не бойся, Сама прибежит, не пройдет и полгода. Я замер, кольнуло у левого бока: – Откуда ты знаешь об этом, убогий? А он подмигнул мне: – Убогий – от Бога! А Богу известны все наши дороги. Ты матери чаще звонил бы, а то ведь Она до весны не дотянет двух суток. И надо бы как-то отца подготовить К тому, чтобы он не лишился рассудка. Впервые в коленях почувствовал дрожь я, Схватил старика за грудки, обезумев… – Нельзя изменить, есть на все воля Божья, — Хрипел он чуть слышно сквозь черные зубы. Я сел у камина, налил ему выпить И хлеб покромсал, и кусок буженины. Он ел не спеша, а потом руки вытер О черные с блеском от грязи штанины. И вышел за дверь, но я вслед ему крикнул: – Я думал, что ангелов делают белых! И, если ты ангел, то где твои крылья? Старик усмехнулся: – Я отдал тебе их.

 

«Когда Серега умер от запоя…»

Когда Серега умер от запоя, За ним прислали ржавую «Газель». Тем утром на дорогах Уренгоя Заснеженный свирепствовал апрель. Машина у подъезда, сев на брюхо, Не в силах скорбный свой продолжить путь, Беспомощно завыла, как старуха, Пришедшая соседа помянуть. И кто-то говорил: «Серега шутит! С ним вечно приключается курьез!» И было что-то страшное до жути В бессмысленном вращении колес…

 

«…А ночами к Ивановым от Иванниковых…»

…А ночами к Ивановым от Иванниковых К таракану приходила тараканиха. Пахла медом и корицей, расфуфырена. То халвы кусок притащит, то зефирины. Вот сидят, жуют часами втихомолочку. Что останется – запасливо на полочку. Предлагал у Ивановых он остаться ей, — Уходила – провожал до вентиляции. Долго думал, шевеля усами рыжими, А потом в кладовке прятался за лыжами Возле банок с огурцами и капустою, Всем хитином одиночество предчувствуя.