Как упоительны в России вечера! Любовь, шампанское, закаты, переулки… Ах, лето красное! Забавы и прогулки, Как упоительны в России вечера! Балы. Красавицы. Гвардейцы. Юнкера. И вальсы Шуберта, и хруст французской булки. Любовь, шампанское, закаты, переулки. Как упоительны в России вечера! Как упоительны в России вечера! В закатном блеске пламенеет снова лето. И только небо в голубых глазах поэта. Как упоительны в России вечера! Пусть слава – дым, пускай любовь – игра. Ну, что тебе мои порывы и объятья. На том и этом свете буду вспоминать я, Как упоительны в России вечера…

Ах, кружевница! ах, шалунья, ах, В прозрачных ослепительных чулках. Пускай меня рассудок не оставит, Когда она на цыпочках впотьмах У зеркала мгновенно их поправит. …………………………………………… Так ты все видел? Ах, негодник… Ах!

С тобой ли танцевал, Вальсировал так славно И в губы целовал Еще совсем недавно. Всё стрелы я пускал. Мелькнули и пропали. Ах, если бы я знал, Куда они попали! В объятьях, как змея, Без устали кружилась, Где из-под ног земля Взяла и отделилась. А то, что я шептал, Не спели б менестрели. И так дотанцевал Я до твоей постели…

Из подъездов тянуло прохладой, Нерушимой несло стариной, И вставал за чугунной оградой Лунный шар теневой стороной. Откажусь ли от здешней свободы, Что врезалась на всех парусах, Сотрясая небесные своды, Я забудусь в ночных поездах. Ветер странствий мотался, неистов, И вдогон, все на свете круша, Как смертельный удар каратиста, Вдруг из тела рванулась душа. С той поры я живу как попало, Полыхая высоким огнем, Будто разума мне недостало Помышлять на земле о земном. На задворках родной Салтыковки По колено любые моря. Я продрог под крылом остановки, Пропадая ни свет ни заря Кто окликнул во мне домочадца? Я ладони над миром сведу. Надоело по свету шататься И пугаться себя на свету.

Рассекая декольте и фраки, Я вдыхаю тонкий дым сигар. Вновь пылают розы в полумраке И встает за окнами кошмар. Но под рокот жалобной гитары Что случится на моем веку, Серый пепел скрюченной сигары, Брошенные розы на снегу…

Как весело и как легко Несла ты молодое тело! В бокалах пенилось клико, И таял возглас: «Изабелла!» Походка легкая твоя Богам сулила наслажденье, Когда с восторгом слушал я В ней заключенное биенье. Ты бросила случайный взгляд, А я застыл остолбенело. И сердце билось невпопад: Я твой навеки, Изабелла! Луна. Безветрие. Покой. Но сколько грации и лени! Под платьем трепетной рукой Я гладил сжатые колени. Вокруг меня цвели сады, Где изнывали от желанья И страсти пряные плоды И женщин душные лобзанья.

Лежишь, как будто в забытьи, Моим движеньям подчиняясь, А я шепчу слова любви, Губами губ твоих касаясь. А мне бы умереть любя В безумной неге упоенья, Когда приходишь ты в себя И снова жаждешь наслажденья!

Тебе все доказательства – как дым. Я верен был. Так в чем же признаваться, И что мне слухи, если разобраться, Как будто мы себе принадлежим. Все вижу я, все помню! Воздадим Былому чувству, прежде чем расстаться. Я больше не намерен унижаться. Прошло сто лет. Я стал совсем другим. Ах, Наденька! Ужели все напрасно? В любви я споры вел с самой судьбой, Когда свобода обернулась адом. Ты ищешь доказательства? Прекрасно! Всех женщин, что стонали подо мной, Затмила ты своим холодным взглядом.

Клялась ты до гроба Любить подлеца. Как славно мы оба Пошли до конца! Раздевшись, зазноба Смутилась на миг, Я клялся – до гроба. Приник и отник. Добившись сближенья, Я взял и сплясал. Нас миг наслажденья Навеки связал. Смотреть надо в оба, Не так ли, сестра? Клялась ты – до гроба, Всю ночь до утра

Как ты раздевалась поспешно Как ласково руки встречались Как сброшено платье небрежно Как взоры твои преклонялись Как пели небесные хоры Как груди твои колыхались Как плавно текли разговоры Как сладко они обрывались Как бредил я в ласках нескромных Как поздно я главное понял Как много их, пылких и томных Как долго об этом я помнил…

Ты в пурпур нег ее облек, Ее уста замкнул устами. Ты бог, ты царь, ты человек, Растлил ей разум словесами. Не так ли птицы в майский день Возносят пение и свисты И, парами сбиваясь в тень, Живят вертепы каменисты. Ты прямо в сердце льешь лучи И прохлаждаешь тем от зноя. Ревет Флегей, погибла Троя, Я вся горю… Молчи, молчи!

Когда негнущимися пальцами сниму сюртук я, молью траченный, Уж если не в гостиной шелковой, так в экипаже городском. Раздевшись, я моложе выгляжу у ног любовницы из Гатчины. Мне нравится ее преследовать с надменно-каменным лицом. Когда бы воспарить мне соколом над гладким телом беломраморным И, пламенея поцелуями, исследовать изгиб колен. Мы в ласках медленно сближаемся, как будто бы в театре камерном, А голова все так же кружится от этих непристойных сцен. В большом и неуютном номере мы с ней воркуем, словно голуби, В постель нам подаются устрицы, форель, шампанское во льду. Когда же чувства разгораются, глаза темнее темной проруби. А мне б уснуть – и не проснуться, целуя эту красоту. За окнами закат смеркается, давно до донышка все выпито. Над Гатчиной в саду запущенном не умолкают соловьи. С тех пор в глаза ее бесстыжие так много жадных взоров кинуто! Она все так же ослепительна в бессонном зареве любви.

Спускаюсь – скукою объят, Знакомым сдержанно киваю. Встречая восхищенный взгляд, Глаза устало прикрываю. На лестнице, ведущей в сад, Я на слуге всю злость срываю. Здесь все напоминает ад, Когда я вниз к тебе сбегаю. Давно ль благоухал жасмин, Как чувств нестрогий господин. Свершилось: век свой отбываю, А на сердце все тот же сплин. Я – твой последний Лоэнгрин, От равнодушья погибаю…

Мы в разлуке, но любишь Ты все так же меня. Ты любовь не забудешь До последнего дня. В белом пламени страсти Зарождается мгла, Сердце бьется на части, Все сгорело дотла. Вспомни наши свиданья В полумраке аллей, И восторг, и лобзанья, И безумства ночей, И тоску, и страданья, И внезапный отъезд. Жизнь, как зал ожиданья, Тускло светит окрест. По железной дороге Прошумят поезда. Ты сойдешь в Таганроге Навсегда, навсегда…

Твое прямое назначенье Меня на ложе призывать, Дарить любовь и наслажденье И завороженно внимать, Без боя уступать сраженье, Встречать, лелеять, провожать И, не скрывая восхищенья, Над каждой строчкою дрожать.

Мне разлюбить тебя хотелось. Любил тебя одну. Другим я назначал свиданья. Любил тебя одну. Однажды я чуть не женился. Любил тебя одну. О чем ты думаешь, прохожий? Люблю ее одну.

Жених в черном фраке отброшен и скомкан, А к ночи ударили в бубны морозы. Под марш Мендельсона, над заревом окон В невесту бросали левкои и розы. Задрать на балу подвенечное платье Все время пытался один современник. К невесте легко попадали в объятья И юный поручик, и пьяный священник. Невеста вся в белом, как быстрая кошка, Плыла, извиваясь, гостями влекома, И каждый хотел к ней прижаться немножко И шарил свидетель под платьем как дома. Я, чувствуя свадьбы зловещие трубы, Невесту увел, от любви изнывая, И – радостно дева подставила губы, И плакал жених, на волынке играя.

Упасть без чувств, очнуться, Пока весь город спит, И губ твоих коснуться, Отбросив ложный стыд. Быть яростным, смиренным, Ревнивым, добрым, злым, А утром стать надменным, В лицо пуская дым. Что счастье? Дым и ветер, Блаженства тяжкий гнет. Кто жил на этом свете, Без слов меня поймет.

Это сильное тело скользит в простыне, Эти чуткие руки замрут на спине. Что, любимая? Что тебе снится? Мне смеются в ответ голубые глаза. В этих адских зрачках отразилась гроза, И высокая грудь золотится. Словно кожу, срываю с тебя простыню. Я тебя на рассвете домой прогоню. Я тебя разлюблю и забуду. Все пройдет: лихорадка, видение, мгла, Домогается холод любви и тепла И ласкает, и молится чуду.

Как май полыхает!.. Светает. Пора. Накинешь доспехи и прочь со двора. Не ты ли цепочкой играешь, нагая, И смотришь в окошко, почти не мигая. Рожденный разлукой, колеблется звук, А скрученный локон на пальце упруг. Становятся ближе ночные светила. Ты в самое сердце поэта пронзила. Там губы пылают, как будто в огне, Там бедра, как рыбы, всплывут в тишине. Как трепет восторга, как ночь вдохновенья, Как молния страсти, как сумрак забвенья, Где падают звезды и грезят цветы, Спрягая глаголы твоей наготы…

Позови меня, тихо по имени, Ключевой водой напои меня. Отзовется ли сердце безбрежное, Несказанное, глупое, нежное. Снова сумерки входят бессонные, Снова застят мне стекла оконные, Там кивают сирень и смородина. Позови меня тихая родина. Позови меня На закате дня, Позови меня, Грусть-печаль моя. Знаю, сбудется наше свидание. Затянулось с тобой расставание. Синий месяц за городом прячется. Не тоскуется мне и не плачется. Колокольчик ли? Дальнее эхо ли, Только мимо с тобой мы проехали, Напылили кругом. Накопытили. Даже толком дороги не видели. Позови меня тихо по имени, Ключевой водой напои меня. Знаю, сбудется наше свидание, Я вернусь. Я сдержу обещание.

Дивные дивы тоскуют и рдеют. Молится месяц, плывя по лазури. Ласки и грезы в глубинах бледнеют, Словно обломки рассеянной бури. Мне бы припомнить слова той молитвы, Мне бы забыть этой страсти извивы. В сердце все те же любовные битвы, Как недоступные дивные дивы.

Я тебя за собой поманил, А когда мы остались в гостиной, На холодный паркет повалил И услышал твой смех беспричинный. Ускользая, как будто змея, Ты в персидскую шаль замоталась И отпрянула: – Я – не твоя! И подумал я: экая жалость! Но в глазах прочитал я упрек. Зазвенели браслеты и кольца, Все одежды с тебя совлек С неподвижным лицом комсомольца. Я задул на камине свечу, Ты в комок ожидания сжалась И воскликнула: – Я не хочу! И подумал я: экая жалость! И достал я тяжелую плеть, И вбивал я с улыбкой любезной. В эту ночь ты должна умереть, Так посмейся, мой ангел прелестный. Ты, нагой Саломее сродни, Со слезами бросалась на стены. И услышал: – Распни же, распни Эту плоть за былые измены! Я словами тебя распинал, Даже слуги на крики сбежались. А когда я тебе все сказал, Наши губы во тьме повстречались. Ты со мной устремилась в полет, Высоко поднимая колени. Так мы встретили поздний восход На греховной житейской арене. Так неслись мы на всех парусах В пируэте изысканной позы, И, любуясь собой в зеркалах, Навевала ты сладкие грезы. Был мне голос – и нежен, и глух, Я тебя не расслышал, и все же — – До свиданья, любезный мой друг! Как угодно. Простимся. О Боже! Я тебя до ворот проводил. А когда ты со мной расставалась, Все твердила: – Ведь ты не любил! — И добавила: – Экая жалость…

Зачем вы меня забыли, Зачем вам меня не жаль? Я вышла на Пикадилли, Набросив на плечи шаль. Вы гладили ворот шубы И, глядя в мои глаза, Искали губами губы И все, что искать нельзя. По улице Пикадилли Я шла, ускоряя шаг. Когда меня вы любили, Я делала все не так. Всю ночь изнывали скрипки И плавал сигарный дым. Дарила я вам улыбки, Смывая слезами грим. Я вышла на Пикадилли, Набросив на плечи шаль. Зачем вы меня любили, Зачем вам меня не жаль?

Ни к чему нам эти разговоры. Настежь распахнула ты окно. Пойте, птицы, зеленейте, горы. Все погибло, все обречено. И пускай легка твоя дорога, Где лучи рассеивают тьму. Ты была не первой, недотрога, Только эта правда ни к чему. От любви душа моя в занозах. Разочтемся. Так тому и быть. Сколько было их, черноволосых, Белокурых… Что тут говорить! А когда воскликнешь ты: – О Боже! — Я тебя с улыбкой обниму. Сколько было на тебя похожих! Эта правда тоже ни к чему. Все о жизни, ничего о смерти. Этой правдой не смутить живых. Ах, какое солнце на рассвете! Кто поднимет тяжесть век моих?

До какого бесчувствия ты напилась! Даже я изменился в лице от такого. – Князь, мне дурно! Вы слышите? Дурно мне, князь! — Повторяла сквозь зубы ты снова и снова. Я неверной походкой прочерчивал путь От рояля к дивану, целуясь с паркетом. Ты все время пыталась корсаж расстегнуть И мой верный слуга помогал тебе в этом. Но когда на мгновенье замедлил я шаг, Расточая предметам гостиной проклятья, Ты слугу отстранила: – Как душно мне, Жак! Что за Жак, черт возьми, ей расстегивал платья? Дальше был Ильдефонс, Церетели, поручик Киже, Государь император (как в очерке сжатом!). Сколько тайн мне открыла моя протеже! Я слугу отстранил и уставился взглядом На измятую шаль, на алмазную брошь, На открытую грудь, на бесстыжие позы. Значит, верность твоя – несусветная ложь. Я на смуглую кисть намотал твои косы. Говоришь, государь император, змея? Ты заплатишь с лихвой за свои разговоры! В эту ночь я тебя застрелил из ружья, А чуть позже затеял пальбу из Авроры.

Первая красавица в городе жила, Очень неприступная девочка была. В школе не шалила и вела дневник, Редко выезжала к морю на пикник. Рядом жил парнишка, мелкий хулиган. По ночам он чистил краденый наган. Как всегда беспечный, сядет у ворот, Сказочку расскажет, песенку споет. Дева-дева-девочка моя, Если б только знала, как люблю тебя, То, наверно, сразу прибежала бы ко мне. Маленькая девочка в платье голубом, Выйди на крылечко, посидим вдвоем. Так он пел, и хриплый голосок дрожал. Дворники парнишке шили криминал. Девочка, внимая, села на карниз И с ужасным криком кинулася вниз… Так соединились детские сердца, Так узнала мама моего отца.

Неси меня, конь, уноси до запретного края. Неси меня, конь, пусть нам ветер все слезы утрет. Неси меня, конь, жесткий стебель травы разрывая, Туда, где ветров хищнокрылый заморский разлет. Неси меня, конь, сквозь потемки разбуженной ночи. Неси меня, конь, в белом пламени пены у рта. Неси меня, конь, чтоб забыть материнские очи, Что всюду со мной и меня не простят никогда. От хат поселян, от древлянской застуженной сини, От неба родного, что звездами в нас голосит… Куда ты несешься, беглец, оставляя святыни, Бесславною ночью куда тебя вихорь умчит? Какая там воля? Какую нам, к черту, свободу? Казак, оглянись: по-над речкой, на самом краю, Как пьют наши кони дунайскую горькую воду. Чужбина окрест, где разлуку свою отстою…

Как быстро в городе темнеет! И вновь трамвай гремит по кругу. Но даже нищих солнце греет, Где я нашел себе подругу. Пусть не подруга! Так, подружка. Миниатюрна и упруга, В японском стиле безделушка, В каком-то смысле лучше друга. А мне б любить – и ту и эту, Крутить любовь напропалую. А мне б гулять по белу свету. Ну, где найдешь еще такую? У господина президента На трон четыре претендента, И чемоданчик, и прислуга. А у меня одна подруга.

Откинувшись на спинку кресла, Она в глаза мои глядит. Огонь ей пожирает чресла, И вся мадам уже горит. Как тонкая полоска света, В нее вошел я в тот же миг. Ах, сладкий сон! ах, зелень лета! С тех пор ни слова, ни привета. А ей, как водится, за это Я памятник в душе воздвиг…

Качается звездная люстра. Раздвинь же колени скорей. Вот радостный смысл искусства, Вот суть философии всей. Подбрось к небесам эти ноги, Сильнее за бедра держись. Сошлись в этой бездне дороги, Лишь в ней лучезарная высь. Вот Гегель! Вот сила искусства, Вот дух философских начал. Все то, что нам рек Заратустра, Все то, что Сократ завещал.

Вольный баловень забавы, В темный лес тебя влекут Девы, жены, шлюхи, павы, Сладострастные отравы, Так из нас веревки вьют. Для тебя в чащобе злачной Бьет кастальский ток прозрачный, Как сердец любовный жар. Ты, кого зовут в постели, Рассыпая свист и трели, В глухомани навьих чар. Всюду феи и колдуньи, А вглядишься – лгуньи, лгуньи. Где-то люди, воля, свет, Но туда мне ходу нет.

Когда, слезами обливаясь, Ты раздевалась вновь и вновь, Шептал я, губ твоих касаясь: – Возьми, возьми мою любовь! Там, в нежности твоей минутной, В постыдном развороте поз Мерещился мне ропот смутный И веял сладкий запах роз. Грозил копьем святой Егорий. Ты раздевалась, как всегда, Метафор, даже аллегорий Я не чуждался никогда.

Блаженство – спать… Когда бы камнем быть, В безумный век жестокости и тленья Удел богов не чувствовать смятенья, Не сметь, не мыслить, не роптать, не жить…

Вот поэт колотит шлюху, Просит похмелиться. Юнкер Шмидт клянет старуху, Хочет застрелиться. Вот ведь как нужда прессует, Да и как без денег. Юнкер Шмидт старух танцует, Так вот, современник.

Нежить очнется на склоне осеннего дня. Северный ветер насквозь продувает меня, Падает свет фонаря на запущенный сад. Ночь разразилась, и черные птицы летят. Плоть моя – угли, лицо мое – сколотый лед. Станешь по рельсам шататься ты взад и вперед, Выйдешь за кладбище, ноги стянув мешковиной. Улицы города к ночи разят мертвечиной. Темною ночью в округе не видно ни зги, Флюгер бормочет и спать не дает у реки. Я заверну по дороге в ночной кегельбан, Здесь подыхает знакомый один корефан. Из оловянных посудин дымится наш суп, И, обкурившись, мы пробуем вечность на зуб. В пекле Москвы приближается ночь к апогею. Въеду на белом коне и в Кремле околею. Прячусь и жду, как ребенок, подняв воротник. Сердце мое под мостом переходит на крик. Разве кого дозовешься над ширью пустынной! Душу отдам я канистре из-под бензина. Только мне снится, что волосы ночью горят. Вновь на себе я ловлю ненавидящий взгляд. Царство ли мертвых внимает неслышным молитвам Или же дряхлый младенец скучает по битвам? Кто же станцует со мною на битом стекле, Дива ли дивная, шлюха ли навеселе? Много ли женщин мы встретим на кратком веку? Кто это там на разврат нагоняет тоску? Сквозь Апокалипсис ангелы смерти летят. Сколько их кружит? Какой еще там газават? Кто же придет и утешит меня в темноте, Кто разглядит этот воздух на мутной воде?

Когда охватит страх, что век сочтен И дух сражен – и не довоплотиться, А труд всей жизни: до конца раскрыться Не завершен; увы, не завершен. Когда, открытый звездам лишь на треть, Я созерцал туманный символ чувства, Меня тревожил грозный смысл искусства, И я задумал смерть запечатлеть. Ужели наступает мой черед, Когда под тенью тайного проклятья Рыдает скорбь и рушатся объятья, Я на краю – внизу поток ревет. Стою один в пределах той страны, Где слава и любовь осуждены…

Сорок лет просвистел… Не заметил, Чей эсминец сбивает волну? Я ли лучшую женщину встретил? Я ли выл по ночам на луну? Я повел тебя в синие дали. Все смеялась, вдыхая цветы. Расскажи, как тебя целовали, Расскажи, как целуешься ты. Журавель у глухого колодца Сорок лет все скрипит и скрипит. В том окошке никто не смеется, Но стекло отраженье хранит. С поцелуями лезут старухи И горит под ногами земля. Молодые красивые шлюхи, Словно крысы, бегут с корабля.

Я – римлянин периода упадка. Я духом пал. Я жалок и смешон. И варвары теснят со всех сторон, Когда в душе – ни строя, ни порядка, В руке не меч, увы! лишь рукоятка. Земная пыль на пурпуре знамен. Взгляни окрест: какой ужасный сон! Куда бежать мне от себя? Загадка! Я поднимусь, чтоб в эту землю лечь, На рубежах предательства, засады. Все – вдребезги! Все выпито с досады. Глумится чернь. Но не об этом речь. Что жизнь и смерть? Обходят стороной. Но только так я стал самим собой.

Вернулась шарманка, О чем-то вздыхая. Вернулась шарманка, Ночами рыдая. Страдает шарманка, Стирая улыбки. Рыдает шарманка С душой первой скрипки. Влекут ли мечты небывалые, Цветут ли цветы запоздалые, Все так же рыдает шарманка, В Париже она – чужестранка. Все так же шарманка О чем-то жалеет, Все так же шарманка Грустит и стареет. Страдает шарманка, Стирая улыбки, Рыдает шарманка С душой первой скрипки.

С глаз долой! Среди белого дня От любви я своей отступил. Только как ты теперь без меня? Я подумал и тут же забыл. Что искал я под вечной луной, О высоком и низком скорбя? Ты прошла, словно жизнь, стороной, Только как я теперь без тебя?