Вячеслав Егиазаров
Местожительство: Ялта, Россия. Член Союза российских писателей (Москва), член Национального Союза писателей Украины, дважды лауреат премии АРК (1998 г., 2006 г.), автор семи книг поэзии. Лауреат литературной премии им. А.С. Пушкина (2011 г.). Лауреат литературной премии им. А.П. Чехова (1998 г.). Лауреат литературной премии им. А.И. Домбровского (2006 г.). Лауреат Международной литературной премии им Владимира Коробова (2013 г., Москва). Награждён почётной грамотой СМ АРК за большой вклад в развитие литературы Крыма (2000 г.).
Автор семи книг: «Сбудется доброе» (1986 г.), «Музыка названий» (1997 г.), «Ветка омелы» (1998 г.), «Бегство талой воды» (2003 г.), «Белые чайки на белом снегу» (2005 г.), «Планета Крым» (2010 г.).
Ялта – 1
Есть у сердца особая веха,
свой надежный заветный причал,
в этом городе хаживал Чехов,
в этом городе Горький бывал.
В порт не зря за толпой каботажных
иностранные входят суда.
В этот город приехав однажды,
будешь снова стремиться сюда.
Я брожу по приморским аллеям,
тропкам горным, знакомым уже,
в этом городе как-то вольнее
и смелее живётся душе.
В синей дымке очнётся Ай-Петри,
покачнётся вдали Аю-Даг,
в этом городе с детства окрепли
верность дружбе, характер и шаг.
Разве можно представить по карте
восходящего солнца лучи?
В этом городе дворики в марте
заметает метель алычи.
А когда расцветают миндали
и глициний взорвутся мазки,
в этом городе дальние дали
так немыслимо станут близки.
В море плещутся звёзд уголёчки,
волны в небо взлетают, лихи,
в этом городе все уголочки
разобрали поэты в стихи.
Да и я ведь недаром из слов вью
эти строки под шелест и звон.
В этом городе первой любовью
возвеличен я был и спасён
от печали, от пьянства, от боли,
от никчёмных компаний, от слёз —
в этом городе йода и соли,
в этом городе солнца и звёзд…
На Сарыч!.
На Сарыч! На Сарыч! На Сарыч!
Цикады не звонче гитар!
Стрекозы, как будто Икары,
летят на пылающий шар!
Поедем на Сарыч! Дай руку
на счастье!
Надёжнее с ним!
И мы там откроем друг другу
всё то, что на сердце храним.
И ветер, и волны, и солнце,
и контуры скал там резки,
там если и есть незнакомцы,
по духу они нам близки.
Там воздух полынью пропитан,
там чужды и чванство, и грим,
там станет любой неофитом
религии солнечной —
Крым!
Девчонок возьмём! Пусть узнают,
что стоит пожить на краю!
Пускай не в подобие рая,
пускай побывают в раю!
Поедем на Сарыч!
На Сарыч!
Как будто в Элладе седой,
овец золотые отары
там холит чабан молодой.
И море! – без края, без меры,
палатки полощется край,
на ветки – шальные безмены —
куканы с кефалью цепляй!
На Сарыч! На Сарыч! На Сарыч!
Кремнёвая мреет гряда!
Мы даже и в мыслях не стары,
душой – молодые всегда!
И ласточкой – в воду! Загары
такие!
Вся бронзова стать!
На Сарыч!
На Сарыч!
На Сарыч!
Айда рюкзаки собирать!
Элегия – 9А
Вы домой бы меня отвели б,
за труды не считая затею.
Не люблю я сонет и верлибр,
я к «фристайлу» всегда тяготею.
Потому что он ближе душе —
стиль свободный, клянусь – это точно.
Я живу на втором этаже,
а не в этой канаве проточной.
Поднесите стакан мне хмельной,
а не то я опять затоскую,
я не знаю, что стало со мной
в эту осень, пока золотую.
Бродит ветер по стылым холмам
и бубнит о Гомере и Данте.
Посвящу я элегию вам
о растраченном всуе таланте.
Будет в ней узнаваемым путь
мой и ваш, ну хотя бы кусочек,
ничего, что затеплится грудь
грустью новой от искренних строчек.
Ничего, что опять Ай-Тодор
будет в ней, и прощальная осень,
и дорога стремительно с гор
будет в Ялту нестись между сосен.
А когда поплывёт в ней туман
и растает с родным человеком,
вы поймёте жестокий обман,
что скрывался безжалостно веком.
Вы поймёте, что осень прошла,
что смешно быть наивным и пылким,
и что снова мускат и шасла
кровь свою раздарили бутылкам.
Я элегией ярче, чем клип,
город наш покажу, я умею.
Вы домой бы меня отвели б,
за труды не считая затею…
Птица морская
Птица морская, ныряльщица долгая, тварь,
с неба упавшая в хлябь в полоумной отваге,
краток запас моих знаний и беден словарь,
чтобы тоскующий крик твой возник на бумаге.
Стрелка секундная круг завершает второй.
Вынырни! Вытянись! Клювом голодным поляскай!
Брызги летят и кусают, как бешеный рой
ос ошалевших, солёных, февральских.
Где таких ос я увидел?.. А здесь, возле бун,
штормом разбитых, где мусора всякого залежь.
Бьются в истерике волны о чёрный валун,
если уж очень надолго ты в них исчезаешь.
Птица морская, разбойница тощая, тать,
вижу, как тщетно твоё в этой хляби нырянье,
беден словарь мой, чтоб крик этот словом назвать.
Может, рыданье? Не знаю. Быть может, рыданье…
У кромки прибоя
В песок впитался пенный вал,
лизнув по ходу детский мячик.
Полтинник я уж разменял,
а всё наивен, словно мальчик.
Познав обиды, злость, беду,
ещё пою, как будто птица.
Всё, кажется, живу в бреду,
всё жду, вдруг что-то прояснится.
Плыву, как странник Одиссей,
отважно горести встречаю,
я на предательства друзей
предательством не отвечаю.
Что дали мне мой путь и труд?
Как горько сознавать и странно:
средь великанов – лилипут,
средь лилипутов – великан я…
Я, в общем, средний человек,
поэт, конечно, но не слишком.
Уже к концу склонился век,
а всё наивен, как мальчишка.
Пора, пора поверить мне,
что белый свет совсем не белый,
как этот блеск заиндевелый
совсем не иней на волне.
Эпистола
Холодрыга такая, что душу озябшую жалко,
ни теплинки, поди, не осталось на тусклой земле,
как боксёры часами гоняют себя на скакалках,
так же крыльями чайки всё машут и машут во мгле.
В море сером бегут, обезумев, отары барашков,
волны грохают в мол, весь он льдом покрывается, и
этой крымской земле лейбл вполне подойдёт – «Made in Russia» —
дуют ветры с Тамани, тоску поселяя в крови.
Тамариски у моря стоят, как хрустальные, ибо
все в сосульках от брызг, я лизнул одну – веришь, горька,
ты вчера позвонила, сказала, что любишь. Спасибо!
я и раньше-то знал, что теплеет в груди от звонка.
Я пишу эти строки тебе вместо писем, я помню
тот сентябрь, тот перрон, как я брёл по обочине дня…
Все отроги в снегу, все ущелья, и всё же легко мне,
потому что ты любишь, ты всё-таки любишь меня…
Скаты сумрачно в гротах колышутся
Обожаю тебя, моё синее!
И спокойное!
И неистовое!
Прихожу к тебе, как на исповедь.
Причащаюсь тобой.
И сильный я!..
А когда море в солнечном блеске
и в предгорьях цветёт миндаль,
я на «ультру» – прозрачную леску —
из волны вывожу кефаль.
Скаты сумрачно в гротах колышутся,
Жак Кусто опускается к ним.
Голос моря приборами пишется —
объясним ли он?
Объясним?..
Там прозрачны глубины мерцающие,
там акул невесомый полёт,
и медуз хоровод замирающий,
и в зелёной дали пароход.
Там мальчишка в щемящем забвении
бродит возле шаланд рыбаков
и бубнит с фанатичным рвением
неуклюжие строки стихов.
А правее, у стен равелина,
прянет в небо – ракетою в синь! —
и застынет на миг – а ф а л и н а, —
самый умный на свете дельфин!
Белый салют
Кисти акации белой полны
пчёл и шмелей, и, скажите на милость,
словно бы пена весёлой волны
двор захлестнула и в окна вломилась.
И поражённым жильцам не до сна,
звёзды, и те удалились степенно;
крыши сараев накрыла волна,
с ходу лизнув и балконы, и стены.
Юной заре уступает восток,
и удивляюсь я, встав спозаранку:
в белой акации птичий восторг
глушит практичных ворон перебранку.
И заспешил отдыхающий люд
к пляжу, и чайки над морем повисли,
а в небесах, словно белый салют,
белой акации плещутся кисти.
Посерёдочке жизни
Мне по-всякому было в Отчизне,
где суровей была, где добрей,
и стоит посерёдочке жизни
что-то главное в жизни моей.
Понимаю, никем от ошибок
застрахован не может быть путь,
и слежу я движения рыбок
серебристых и юрких, как ртуть.
Я искал утешений у моря,
их всегда приносило оно,
и стоит посерёдочке горя
вера в лучшее, как ни смешно.
Не сберёг ни друзей, ни любимых,
был испытан тюрьмой и сумой,
время мчится, но вовсе не мимо,
а в судьбе остаётся со мной.
Что ж, давай, возвеличь, исковеркай,
но в стране голубых нереид
над простором Форосская церковь
Воскресенья Христова парит.
Восхитительна жизнь и нелепа,
средь потерь что-то всё же обрёл,
и стоит посерёдочке неба
над Байдарской долиной орёл…
Путь к совершенству вечен!
Да не терзай рояль ты
хоть несколько минут:
в кварталах старой Ялты
скворцы концерт дают.
Открой окно. Послушай
в мелодиях весны
трепещущие души
солистов записных.
Цветут каштаны в парках,
бесчинствует сирень;
не зря вороны каркать
стесняются весь день.
Стрижи в лазури зря ли,
резвясь и хлопоча,
несутся по спирали
скрипичного ключа?
А ласточки, как ноты,
слетелись к нам с высот.
Да не печалься, что ты,
рояль тебя поймёт.
Путь к совершенству вечен!
И по календарю
ещё, заметь, не вечер,
не вечер, говорю…
Дельтаплан
Красив, как молодой Дантес,
и нагл, как уличный повеса,
спустился дельтаплан с небес
и приземлился возле леса.
И ты к нему через опушку
помчалась в солнечной росе;
был гениальным день, как Пушкин,
и это понимали все.
Но мне тревожно стало всё же,
себя я уличил в грехе:
метафорам таким негоже
соседствовать в одном стихе.
Не зря ж – с какой такою целью? —
вдруг ветер северный подул
и гулким выстрелом дуэльным
гром отдалённо громыхнул.
О Натали, Наталка, помни,
поэт – любой! – в душе пророк,
и потому-то нелегко мне
от мной же выдуманных строк.
Но взмыл, треща, летун цветистый,
поплыл он к облакам, звеня;
ты возвратилась и повисла,
смеясь, на шее у меня.
Садились на цветы стрекозы,
скользила дельтаплана тень,
и гроз далёкие угрозы
не омрачали больше день…
Мы вернёмся, когда замерцают неяркие звёзды
Одуванчика пух залетает ко мне на веранду,
пацаны молоком угощают на клумбе ежа,
на прогулочном катере можно попасть в Ореанду
и вернуться по суше, как Чехов когда-то езжал.
С этим, думаю я, торопиться сегодня не стоит;
знойно, душно, потливо, и волны на море, увы;
в летней Ялте и так нарасскажут щемящих историй —
да таких, что не «Даме с собачкой» тревожить умы…
Мы поедем с тобой к водопаду, где звонкие сосны
подпирают атлантами крымского неба края;
в синеве облака, словно горы, плывут, светоносны,
и, как рыцарский замок, насуплена Ставри-Кая.
Возле самой яйлы постоим на скалистом карнизе,
с высоты нам легко различаются в прошлом пути:
в каждой частной судьбе наберётся порядком коллизий,
объяснений которым почти невозможно найти.
Я тебе покажу кипарисы на кладбище старом,
иудейский погост и сторожку, где жил караим:
эти виды забыть не под силу ни крымским татарам,
ни, тем более, грекам аутским и многим другим.
На ай-петринский пик лягут алые краски заката,
в восходящих потоках закружит орёл, что Икар.
Где кварталы сейчас, виноградники были когда-то,
и дюбек [3] знаменитый там рос для гаванских сигар.
Мы вернёмся, когда замерцают неяркие звёзды,
бриз задует, как дует уже миллионы веков,
и вибрировать будет пропахший лавандою воздух
в тёмных кронах деревьев и трелях влюблённых сверчков…
Пора обнажённой души
Падают листья. Стынет залив.
Словно длинноты в скучном рассказе,
волн утомлённых речитатив
однообразен.
Осень. Пора поменять гардероб.
Надо – а это уже на засыпку! —
быть оптимистом, блин, чокнутым, чтоб
эта пора вызывала улыбку.
Падают листья. Цены растут.
Деньги как листья! Их меньше и меньше.
Стынет залив, обнажён и продут.
Стынут глаза озабоченных женщин.
Осень. Пора полоумных дождей.
Значит, пора, что вполне очевидно,
вновь привыкать к монотонности дней,
серых деньков, за которые стыдно.
Выйдешь ли к морю – морось, печаль.
К лесу пойдёшь – та же морось, тоскливо.
Крик журавлей, улетающих вдаль,
крик сиротливый.
Осень. Пора подбивать барыши.
Мягко мело, да замешано круто.
Это пора обнажённой души,
насмерть инфляции ветром продутой.
Эта пора быть другой не смогла.
Я ль виноват в невесёлости строчек?
С гор опускается серая мгла.
Дни всё короче…
Возраст
Если забросить удочки и половить у дна,
клюнут кефали шустрые, – сколько уже клевали!
Жизнь моя непутёвая только сейчас видна,
возраст – гора высокая, холодно на перевале.
В молодости не думал, как одолеть подъём,
тем она восхитительна – лучшая из скалолазок!
Если шагами памяти вновь этот путь пройдём,
то и поймём рождение мифов, легенд и сказок.
Сколько там наворочено, сколько зигзагов там!
Зябко в ущелье сумрачном, не обзавёлся мехами.
Вы уж меня простите, если собьюсь, мадам,
разве про всё поведаешь прозою и стихами?
Стену вижу отвесную – скальный сплошной массив, —
это не я ль там, в старенькой, виды видавшей штормовке,
словно паук распластанный, цепок и некрасив,
вверх продвигаюсь медленно, боже мой, – без страховки?..
А на вершине ветрено, боязно глянуть вниз,
спуск – он всегда опаснее, ступишь – мороз по коже:
столько мной наговорено глупых, смешных реприз,
что напоследок, кажется, и пошутить негоже…
Константин Вихляев
Автор (полный), автор музыки (композитор), жанр: бард-блюз, жанр: классическая АП. Организатор концертов, руководитель Ялтинского клуба авторской песни, творческого объединения.
Родился 26 ноября 1954 года. Живет в г. Ялта (Крым).
Закончил Донецкий институт советской торговли (экономист, 1984 год), Одесский государственный университет (математик, 1995 год).
Лауреат фестивалей в г.г. Ялта, Симферополь, Сумы, Одесса.
Автор музыкального альбома «Чатыр-Даг» (студия звукозаписи кукольного театра, г. Николаев, 2001 год).
Автор сборника стихов и песен «Мужской каприз» (г. Симферополь, 2001 год).
Гурзуф
«Гурзуф, похожий на гюрзу», – сказал поэт и был таков,
Теперь он в Индии, у ног луноподобной Сарасвати,
А мы с тобой остались здесь среди заборов и долгов
Кормить ту самую гюрзу и с нею спать в одной кровати.
Цветет чубушник, олеандр, лентяйство и туберкулез,
На пляже местный аль-Рашид усердно жарит чебуреки,
Дерутся чайки с вороньем, и умилительны до слез
В святой беспечности своей деревья, птицы, человеки.
И не курорт тому виной, и не врожденный оптимизм, —
Для этой живности земной милее места нет на свете.
А мы два облака с тобой, и наша розовая жизнь
Зависит только от того, какой над Крымом дует ветер.
Форели
Двенадцать юрких золотых форелей
На мелководье, солнцем освещенном,
Резвятся, взбаламучивая скуку,
В песочнице блистающего мира.
Как филигранны фортели форелей,
Их пируэты, выверты, скольженье!
Размноженные брызгами и светом,
Они – сама танцующая Вечность,
И синий буйвол, масть единорога,
И зрение земли – орел небесный
Из собственных выходят зазеркалий.
А музыкант играет и играет…
Массандровский дворец
Голубую мечту Александра
Не исполнил ни маг, ни мудрец,
И стоит среди сосен Массандры
Заколдованный этот дворец.
Не обласкан в лучах кинохроник,
Но спасен от позора бистро
Леденцовый, игрушечный домик —
Декорация к сказкам Перро.
Он завис между небом и морем
В ожерелье курортных имен —
Императорский каменный Голем,
Оживающий солнечным днем.
Этот замок долины Луары
По дороге из Ялты в Артек
Притомился от южного жара,
Словно старый, седой человек.
Он надышится волей лаванды
И примером для всех сорванцов
Удерет из плебейской Массандры
В королевство таких же дворцов,
Прошагав через реки и страны,
Привечая другие шато,
Встанет где-нибудь у Орлеана,
Или ближе к Версалю (а что?).
Он замрет в горделивой осанке,
Демонстрируя крымский загар,
И, быть может, поселится в замке
Светлый призрак Марии Дагмар.
Над Чатыр-Дагом небо Ленинграда…
Над Чатыр-Дагом небо Ленинграда и подмосковный дождик
затяжной.
Любуясь отражением Эллады, штык минарета чувствую спиной.
В галактике моих ассоциаций планета – не крупнее воробья,
И, сидя на траве цивилизаций, я вечность замыкаю на себя.
Плющом увиты каменные боги, в зрачках пещер расплавлен зодиак.
Не в Мекку и не в Рим ведут дороги, а в храм души, мой личный Чатыр-Даг.
Лишь тут, на крыше Крыма, объяснимо, что родина —
не место, не страна,
И даже не дорога пилигрима. Есть родина всех родин —
тишина.
Розы Константина Коровина
Коровинский Гурзуф, коровинские розы,
В букетах на холстах – шаляпинские позы:
Печаль с бравадой пополам.
Полуденный левант качает занавески,
По улице бредет июль в турецкой феске:
«Салам!», – «Алейкум ас салам!».
Врывается в окно восточный дух базарный, —
Лавандовый, густой, фруктово-скипидарный,
Дробится в гуле слово «гюль»,
И хочется писать до дрожи, до невроза
Не море, не Гурзуф, а голубые розы:
«Продай букетик роз, июль!»
Но нет в продаже роз на рынке возле дачи
Ни белых, ни цветных, а голубых – тем паче,
А краски просятся на лист.
Сапфировая даль не утоляет жажды,
И ставится в кувшин букет цветов бумажных,
И розы вновь выводит кисть.
Алупкинский парк
Парк ночной, благоуханный,
На террасе дастарханной
Дремлют каменные львы.
Сонно все, неговорливо,
Даже лунное огниво
Гаснет в сумраке листвы.
У высоких стен свинцовых
Бродят тени Воронцовых
Меж япончатых мимоз,
А за ними, глядя в небо,
Семенит садовник Кебах
В ароматах чайных роз.
Душно в воздухе прогретом…
Под китайским кабинетом
Тают призраки дворца.
Спят жасмины и спиреи,
Звезды падают в аллеи,
Этой ночи нет конца.
Одиноко крикнет совка,
Сторож спит, и спит винтовка —
На дворе двадцатый год,
И, спасая от порубки
Парк божественной Алупки,
Сам Господь идет в обход.
Ялта
Шелестит целлофаном «Мальборо».
Летний отдых – почти колония.
Дух магнолии – мимо праздника,
Блажь на роликах Ялтой катится.
Почивай себе, город-выдерга,
На лавровых мечтах подрезанных,
Разливай свою лень горячую
По пустым черепам и улицам.
Через мертвую речь вдоль берега
Пробивается зябь вечерняя,
Чтоб запрятаться в парках плюшевых
До утра, до слепящих зайчиков.
На асфальте – следы архангела,
Все замусорены, затоптаны,
А на крышах сидят валькирии,
Дожидаясь штормов и трапезы.
Не танцуется пеларгонии,
Изревелась, скучает в сумерках.
Мы с тобой городим молчание,
Рассекая веселость стадную.
Нам не звонким бичом пощелкивать,
Не бросаться в копыта праздности,
Мы с тобою проснемся осенью
В опустевшем кафе у пристани,
Наше время – не в этом топоте,
Оттого и глаза подернуты.
Закоулками-кривотолками
Ускользаем под воду августа.