Николай Калиниченко
Поэт, прозаик, литературный критик.
Лауреат литературных премий.
В разные годы являлся постоянным автором в ряде отечественных журналов и газет. В том числе: «Если», «Exlibris» к «Независимой газете», «Мир фантастики», «Лампа и дымоход». Вёл колонку «Сетература» в «Литературной газете». Несколько лет являлся ведущим рубрики «Аниме» в журнале «Fanтастика». Имеет более пятисот публикаций в разных жанрах.
С 2007 года – участник творческого объединения «поэтов-инфоромантиков». Первая подборка стихотворений была напечатана в альманахе «Литературный Башкортостан» в 2003 году. Изданы два сборника стихов: «Точка зрения» (2012 г.), «Кашалот» (2013 г.).
Организатор и ведущий проекта «Литературные четверги в Добролюбовке».
В 2010 году Николай Валерьевич получил медаль правительства Москвы с формулировкой «За доблестный труд» в области литературы.
Родился 5 февраля 1980 года в городе Москва. Окончил школу № 59 им. Николая Васильевича Гоголя и Московский автомобильно-дорожный институт по специальности «Мосты и транспортные тоннели». Строил дома, проектировал мосты, работал продюсером, художником, экологом, участвовал в археологических раскопках. С 1998 года регулярно посещает конвенты любителей фантастики в России и ближнем зарубежье.
Повести, рассказы и сказки автора издавались в составе сборников фантастики, а также в центральной периодике. В том числе в серии «Лучшее за год» издательства «Азбука» и «Русская фантастика» издательства «Эксмо».
Московский пират
Время фасады штурмует накатами,
На маскаронах ощерились львы.
Старые здания, словно фрегаты
В суетном море бурлящей Москвы.
Гордо высоток возносятся ярусы,
Но несравненно прекраснее их
Облако белое ветреным парусом
Реет над палубой крыш городских.
Улочка узкая, девочка дерзкая.
Хочешь пиастров? Так жарь до конца!
Здравствуй, Смоленка, земля флибустьерская!
Спой мне еще про сундук мертвеца!
Галсами меряю гавань Арбатскую,
К свету таверны лечу мотыльком.
Лью в ненасытную глотку пиратскую
Черный и злой неразбавленный ром.
Где ваши души? Куда вы их прячете?
Пусть бесконтрольно плывут за буи!
В самое сердце стальные, горячие,
Бьют абордажные рифмы мои!
Пусть далеко океаны гремящие,
И никогда нам до них не доплыть.
Самое главное – быть настоящим,
Пусть ненадолго, но все-таки быть,
Словно цунами, прекрасным и яростным,
И не жалеть никогда, ничего!
В сердце поэта швартуется парусник.
Не опоздай на него!
Точка зрения
Проснулся утром неожиданно трезвый.
На улице солнечно и, наверное, жарко.
Поджарил хлеб и сквозь дырку в ломте отрезанном
Уставился на включенную кофеварку.
И тут в голове словно вспыхнула лампочка,
Застучали индейские барабаны.
Где-то там снаружи влюбляются ласточки,
Встречаются великие океаны.
Там трубят в саванне слоны могучие.
Ветер пахнет миррой и дышит ласково.
Там вонзает черный кавалер-туча
Бутоньерки молний в лиловый лацкан.
И в окружении этого удивительного где-то,
Городов под водой и знамений в небе,
Тихо и безмятежно на станции «Сетунь»
Дремлет ребенок в материнском чреве.
Вот такое пришло ко мне озарение,
Утреннее, солнечное и неожиданно трезвое:
Самое важное – это точка зрения
Или просто дырка в ломте отрезанном.
Кашалот
В глазах кашалота протяжная гаснет мысль,
Пока он недвижный лежит в полосе прибоя.
Взлетают гагары, и волны целуют мыс,
И небо над пляжем пронзительно-голубое.
На шкуре гиганта отметки былых побед,
С тех пор, как спускался, подобьем Господней кары,
В кромешную бездну, куда не доходит свет,
И рвал поглощая бесцветную плоть кальмаров.
Вот снасть гарпунера, что так и не взял кита.
Вот ярость касаток, кривые акульи зубы,
И старый укус, что оставила самка та,
Которую взял подростком в районе Кубы.
Он видел вулканы и синий полярный лёд,
И танец созвездий над морем в ночи безлунной,
Беспечный бродяга холодных и теплых вод,
Как знамя над хлябью свои возносил буруны.
Но странная доля, проклятье больших китов,
И в этом похожи с людскими китовьи души:
Владыкам пучины, как нам, до конца веков
Из вод материнских идти умирать на сушу.
Взлетают гагары, и волны целуют мыс,
Заря безмятежна, а даль, как слеза, чиста.
В небе над пляжем упрямо штурмует высь
Белое облако, похожее на кита.
«Пятнашка»
(из цикла «Московский троллейбус»)
Я раньше ездил на «пятнашке»
До стадиона «Лужники».
Смешная синяя букашка
Скребла рогами проводки,
И вдоль пречистенских ампиров
Неторопливо, но легко,
Она влекла меня по миру.
В салоне пахло коньяком,
А может, пивом… даже водкой,
Не так уж важно, чем спастись,
Когда над МИДовской высоткой
Такая солнечная высь,
Что хочется небесной рыбой
Доплыть до звездной глубины.
Лишь граф Толстой гранитноглыбый
Не внял влиянию весны.
Завидев хлеб, взлетают птицы
С его изваянной скалы.
Над пробужденною столицей
Летит победное «Курлы!»
Ах, этот хор многоголосый!
И по сей день звенит в ушах,
Когда забвенья пар белесый
Равняет всё на пыль и прах.
Забыта прежняя степенность,
И, словно грёза наяву,
В зенит стремится современность,
Оставив старую Москву,
Как люди оставляют детство,
А мы не в силах повзрослеть
И делим ветхое наследство
За домом дом, за клетью клеть.
Устало меряем шагами,
А если нужно – и ползком.
В салоне пахнет стариками
И лишь немного коньяком.
Оттепель
Фонарные ночи и ангелы на игле
Светлы и беспечны, хоть бесам не счесть числа.
Я – черная точка, я – оттепель в феврале,
Еще не тепло и даже не тень тепла.
До труб Иерихона парсеки полярных вьюг,
До скрипок Вивальди один оборот Земли.
Железные птицы гнездиться летят на юг,
Попутчик в маршрутке сказал мне, что он – Шарли…
А я – передышка, возможность ослабить шарф
И, в пьяном веселье сугроб разметав кругом,
Увидеть под снегом все тот же холодный шар,
Такой же, как прежде, и все же чуть-чуть другой.
И все же, и все же в февральской судьбе моей
Порою бывает недолгий павлиний миг,
И теплые руки, и лица родных людей,
И темное пиво, и строки любимых книг.
Такая безделица, малость, что просто смех!
Но этого хватит, чтоб снег отряхнуть с ключиц
И, крылья расправив, подняться свечою вверх,
Проспектами ветра, дорогами хищных птиц!
Все выше и выше пространство собой пронзив,
Как звезды порою пронзают небес покров,
И, взгляд преклоняя к земле, что лежит в грязи,
В болоте столетий увидеть ростки цветов,
Как зернышки рая в кромешном и злом аду,
Как проседи света в одной бесконечной мгле,
И я умолкаю, парю и спокойно жду.
Мы – черные точки, мы – оттепель в феврале!
Серебро
Все больнее дышать, все труднее подняться с утра,
Посмотрите в глаза, а иначе я вас не узнаю.
Нет ни чести, ни мудрости в тех, что танцуют по краю.
Только смелость безумцев, не знающих зла и добра.
Только жажда агоры в расширенных черных зрачках,
Чтоб любили до гроба, и ждали, и кланялись в пояс.
По-гусарски рисуясь вскочить в ускользающий поезд,
Чтоб с последним аккордом сорвать восхищенное «Ах!»
И писать как-то так, чтобы каждый услышал: «Внемли!»
Чтоб хотя бы на время оставил коктейли и суши,
И собой увлажнять омертвелые, черствые души,
Словно дождь увлажняет иссохшее лоно земли.
Но стихи не даются, и не на что вдруг опереться,
Там, где слово горело, теперь не осталось огня.
Вы хотели сердечности? Слушайте, вот оно, сердце!
Так держите, владейте, и пейте, и ешьте меня!
А когда изгладится багряное, сладкое, свежее,
Вы отправитесь спать, совершив повседневный стриптиз,
И не зная еще, что уже не останетесь прежними,
Как не знает безумец, когда завершится карниз.
«Валгалла слов! Опора и отрада…»
Валгалла слов! Опора и отрада,
Но как писать, когда земля дрожит,
И правда расшибается о правду…
Под страшный скрежет литосферных плит.
Когда страна, выламывая плечи,
Как эпилептик бьётся о порог,
И всех превыше таинство картечи,
И пахнет кровью каждый эпилог.
Тогда, устав от пушечного боя,
От холода и лязга колесниц,
Возьмешь людей и выкуешь героев,
Бронзоволицых пленников страниц.
Чтоб не старели, чтоб всегда горели,
Живые звенья фабульной цепи,
Чтоб прорастали серые шинели
В заснеженной украинской степи.
Укором, назиданием, примером,
Лекарством от духовной немоты,
Вставали юнкера и офицеры,
Бессмертные, поскольку смертен ты.
И волчий век вот-вот тебя размажет,
Но, может статься, самый главный, тот
Раскурит трубку и кому-то скажет:
«Булгакова нэ троньте. Пусть живёт».
И ты продолжишь городу и миру
Записки из отложенной петли,
И будет нехорошая квартира,
И будет МХАТ, и будет Массолит.
И жизни соль, и небо над Москвою,
И суета, и будничность вещей,
И зори, что кровавые подбои
На белом прокураторском плаще.
Далеко тьма, теперь лишь только в прозе,
И перед сном порою вспомнишь ты,
Как завязавший о последней дозе,
Из шомполов сложенные кресты.
И вдруг увидишь, словно дым котельной,
Великая в грядущем темнота!
И этот строй разреженный, но цельный,
И есть в строю свободные места!
«Катился поезд в сторону Вяземы…»
Катился поезд в сторону Вяземы.
Плескалось в брюшке жидкое винцо.
Мелькали в ряд болота, глиноземы,
И пахло малосольным огурцом.
Тут кто-то торговал в проходе торфом,
Там кто-то кипятильник продавал.
Подумал я: а как сейчас на Корфу?
И тут же мысль пустую оборвал.
И, может быть, смиренье привечая,
А может, просто так, ни почему,
Господь послал мне поле иван-чая
В невероятном розовом дыму!
И я глядел и пристально и нежно,
В душе лелея русскую черту —
За темнотой и грубостью кромешной
Великую увидеть красоту.
Хурма
Горит огонь в оранжевой хурме,
Как в сердце непокорном и мятежном,
Которое всегда не в такт живёт.
Все время врозь, наружу, на отлёт.
Ни в небе, ни в земле, а как-то между
Чеканных строк Великого письма,
Где скалы слов и звезды многоточий,
Желанный, но непрошеный подстрочник,
Растет хурма. И значит – сгинет тьма!
И кладезей откроются затворы,
Сладчайший сок Заветного точа.
Мне все подвластно! Радость и печаль.
Создать дворец или разрушить город,
Являть себя в воде или огне…
Но я молчу, утрачивая ясность.
Незрелой истины нечаянная вязкость
Оскоминой сковала горло мне,
А та другая, что всегда одна,
Как встарь, осталась не изречена.
Ничего святого
Сегодня, я вижу, особенно дерзок твой рот,
Ты куришь сигары и пьешь обжигающий брют,
Послушай, далеко-далеко в пустыне идет
Слепой одинокий верблюд.
Ему от природы даны два высоких горба
И крепкие ноги, чтоб мерить пустые пески,
А здесь воскресенье, за окнами дождь и Арбат,
И хмурое небо оттенка сердечной тоски.
И ты не поймешь, отчего же случайная связь
Приносит порою такую ужасную боль,
А там над пустыней созвездий арабская вязь,
И глазом Шайтана восходит кровавый Альголь.
Но старый верблюд не увидит величья небес.
Он чует лишь воду и змей, и сухие кусты,
Как ты, обольщая бандитов и пьяных повес,
Торгуешь собою, не зная своей красоты.
Пусть память поэта простит небольшой плагиат,
Но вдруг ты очнешься от тягостных сладких забав.
Ты плачешь? Послушай, далеко-далеко на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Когда он шагнёт…
Лицо за стеклом, человек неизвестный
Стоит, ожидая минуты уместной,
Когда остановится поезд, и он
С досужей толпою шагнёт на перрон.
Потом все по плану, обычно и гладко,
Направо ступеньки, Кольцо, пересадка.
В извечном кружении спины и лица,
И это лицо среди лиц растворится.
Но что-то такое в его ожиданье.
Жуком в янтаре замерло мирозданье,
Как хищник в засаде застыло и ждёт,
Когда он шагнёт, когда он шагнёт.
А поезд к перрону всё ближе и ближе,
Но время нависло скалою недвижной,
И сколько столетий на счёт упадёт,
Пока он шагнёт, пока он шагнёт?
В экстазе с плебеем сольётся патриций,
И нищенка станет избранницей принца.
Состарится феникс и вновь оживёт,
Когда он шагнёт, когда он шагнёт.
Рассыплются горы, поднимутся реки,
И пятна Луны изгладятся навеки.
Отправится в путь антарктический лёд.
Когда он шагнёт, когда он шагнёт.
Зрачок сингулярности в сердце квазара,
Вращенье галактик и рев динозавров,
И самая первая книги строка —
Не ляжет, не будет, не станет, пока…
Такой же, как все, ни плохой, ни хороший,
Один из толпы, человечек творожный,
Не медля особенно и не спеша,
Привычный в грядущее сделает шаг!
«Скажи мне, что творится, Азазель?..»
Скажи мне, что творится, Азазель?
Как там Москва? Какие нынче нравы?
Мессир, в Москве весна, звенит капель.
Народ скорбит и плачет по Варавве.
А что же друг мой Иудейский цзар?
Я слышал, он явился наконец-то.
Владыка, у царя плохой пиар.
Погиб безвестно где-то под Донецком.
Отрадно слышать. Что же нам тогда,
Остаться здесь или явиться лично?
Мой господин, какая в том нужда?
Они без вас справляются отлично.
И дьявол, развалясь у очага,
Поправит душ горящие поленья,
А над Москвой весна и облака,
И еле слышный шепот искупленья.
РавноДетствие
[1]
Равноудаленность от рождения и конца,
Полустанок. Вечное Бологое жизни.
Хочется выйти оглядеться. Что там впереди?
Но поезд уже гудит, раскрашивая тишину.
Вот-вот соскользну с линии перегиба,
Точно мартовский снег с крыши.
Тише, тише. Слышите? Лист падает на струну.
Бульвар
У стволов непроглядная умбра теней,
Синий бархат небесного фрака.
И, наставив рога ятаганной луне,
Лист каштана на грудь опустился ко мне
Пятипалый, как след волколака.
Парк так темен, так тягостно влажен и пуст,
А бульвар за оградой так ярок,
Видит бог, я сегодня туда проберусь
Между строк. И бульвара испробую вкус
С ароматом антоновских яблок!
И пускай полицейский терзает свисток,
Пусть бежит расторопная стража.
Нынче ночью Земля совершает виток,
И осенний бульвар, точно цирк шапито,
Точно сцена на эллинской чаше.
Время дорого. Сладостью спелых плодов
Я скорее спешу насладиться,
Ведь стеклянные пальцы ночных холодов
Уже делят сюжеты на «после» и «до»,
Незаметно листая страницы.
Круговороты
На границе света тень ажурна,
Словно берег, морем иссеченный.
Листья липы сбрасывают в урну…
Возле остановки «Дом учёных».
В этот вечер, теплый непристойно,
В этом свете персиково-нежном
От перронов всей Первопрестольной
Поезда уходят к побережью.
Памятник суровый, бородатый,
Вечно остающийся на месте,
Строго смотрит, как спешат куда-то
Белые курортные семейства.
В суете досужего народа
Истукан недвижен и священен.
Он-то знает: в каждом из уходов
Вызревает семя возвращенья.
Я в теньке сижу себе лениво
На краю Пречистенской агоры,
Вместе с влагой разливного пива
В горло опрокидывая город.
А потом вразвалочку по парку,
Мимо сонной тяжести собора,
И метро «Кропоткинского» арка,
Словно древний змей Уороборос.
Вход и выход равно совместила,
Распахнув стеклянные ворота,
Чтобы мы, подобные светилу,
Делали свои круговороты.
Тюремщик
Зачем мне этот пламенный напор,
Оправа моисеева куста.
Я знаю, чем неистовей костёр,
Тем гуще и чернее темнота.
Страшусь его, держу его внутри,
Заветных слов креплю тугую вязь,
Но всякий раз шепчу ему: «Гори»,
К стене темницы тихо прислонясь.
А он ревёт и бьётся в тенетах,
И цепи рвёт, оковами звеня,
Струится в кровотоках-желобах
Бурлящая субстанция огня.
Опять я заключу ее в фиал,
Прозрачный, как полярная вода,
И повлеку дорогой между скал,
Который раз спускаясь в города.
Потребен людям жар моей души.
Он хворых от болезней исцелит,
Заплоты льда на реках сокрушит,
Над хлябями проводит корабли.
И буду я увенчан и любим,
Как бог, дарящий таинство огня,
И станет праздник, и курений дым,
И в храмах песнопенья в честь меня.
Но, отвергая жертвенный елей,
Скажу жрецам, явившимся ко мне:
«Я лишь тюремщик ярости своей,
Вы полюбили отблеск на стене».
Белый стих
Я белый, как мел на беленой стене,
Как белая трещина в белой Луне.
Я белый, как крем над кофейною пенкой,
Такой же, как вы, но другого оттенка.
А люди хохочут, они для меня
Как белые ночи для белого дня.
Похожи, и все же встречают по коже,
За кожи несхожесть кляня и браня.
Скажите мне, белые стены дворцов
И белые бороды всех мудрецов,
Зачем в убеленном белилами мире
Я словно закуска на пире отцов?
Быть может, мне стоит окраску сменить?
И белую сказку на быль заменить?
Не белой вороной, но белой совою
В белесом безмолвии бело парить.
Чатланский гудбай
Позабыты прежние союзы,
В черном небе астры отцвели.
Дети Полдня, я целую в дюзы
Ваши световые корабли.
Бластер, гравицаппа, ключ на «восемь»
И скафандр, который не предаст.
В долгую космическую осень
Увожу свой старый пепелац.
Растворюсь в туманном Магеллане,
Гончих псов оставив за спиной.
Нынче и пацаки, и чатлане
Могут превратиться в перегной.
Перегной дождями увлажнится.
Что же ты не весел, гордый Тарс?
Будет кукуруза колоситься,
Разбавляя жёлтым красный Марс.
И фастфуд откроют в лунном цирке,
Станут там биг-маки продавать.
Мне, ребята, хуже чем эцихи
Ваша сетевая благодать!
Я плевал на ваш комфорт облезлый,
На постылый офисный покой,
Лучше так, навстречу звездной бездне,
Но своей, неторною тропой.
Ни к чему пустые разговоры.
Посмотри, как много звезд вокруг!
Где-то ждет меня моя Пандора,
И Аракис, и планета Блук.
На прощанье гляну исподлобья
И над полем плавно поднимусь.
Радуешься, морда эцилоппья?
Не надейся, я еще вернусь.
С армией таких же непослушных,
Что без страха цаками звенят.
Так что вам, наверно, будет лучше
Срочно трансглюкировать меня.
А иначе наберусь силёнок,
Подниму упрямую башку,
И взойдет над миром обновлённым
Грозное, торжественное «КУ!!!»
Я расту
Мне снилось, что я поднимаюсь, как тесто,
Расту неуклонно, как гриб дрожжевой.
Из утлой коробочки спаленки тесной
Ползу через край, извергаясь отвесно
На гравий бульваров, на пыль мостовой.
Прольюсь, заполняя пустоты и щели,
В замочные скважины влезу червём.
Во мне кубатура любых помещений.
Я неф и притворы, я храм и священник,
И масса, и плотность, и смысл, и объём.
Вздымаюсь курганом все шире и выше,
Журчу в водотоках, бегу в проводах,
Во мне все мосты, и карнизы, и крыши,
И листья каштанов, что ветер колышет,
И облаком в небе моя борода.
Зачем я? К чему этот рост несуразный?
Затем ли, чтоб вечером долгого дня
Я сверху на город взглянул звездоглазно,
А тот фонарями, и кольцами газа,
И тысячей окон глядел бы в меня…
Пятый маршрут
(из цикла «Московский троллейбус»)
Пятый троллейбус пятого февраля.
Снегом припудрены серые скулы льда.
Каждый младенец – это отсчет с нуля,
Каждое «долго» значит – не навсегда.
Вдоль по Еланского ходит крылатый лев,
Над «Буревестником» царствует тень тельца,
Евангелисты, головы подперев,
Смотрят на землю пристально без конца.
Пятый троллейбус тихо шагает в центр,
Окна роддома ловят внезапный блик.
Каждые роды – это обвал цен.
Все, что неискренно, скроется в тот же миг.
В старой ротонде новую жизнь ждут.
Нянька вздыхает, ей надоел снег.
Пятый троллейбус – это и твой маршрут,
Пятиконечный новенький человек.
Как твое имя? Кажется – Николай?
Круглоголовый, плотненький, как атлет.
К этому имени лучшая рифма: «май».
Что же ты делаешь в сумрачном феврале?
Вьюга и холод? Полно, какой прок?
В русской метели трудно искать судьбу.
Ангел приник к младенцу и знак дорог
Неотвратимо запечатлел на лбу.
Ранняя оттепель гложет в Москве лёд,
Ночи холодные, к завтраку – до нуля.
Кто его знает, может, еще ждет
Пятый троллейбус пятого февраля.
Полёт в метро
Рожденный ползать летать не может.
Сказал – и сам себе не верю,
И как поверить, когда под кожей
Зреют курганы жемчужных перьев.
Когда ты ходишь, беремен небом,
А всем плевать, потому что сыты.
Ты бьёшь по ним обнажённым нервом.
Они опускают забрала быта.
А небо жжёт и горит в гортани,
Квадратное, острое небо смыслов.
Рождённый ползать – и вот ЛЕТАЮ!
Орбитой мечты, облаками выстланной.
Очнулся на миг, под крылом планета.
Понедельник, утро, в метро тесно.
Граждане, уступите место поэту!
Будьте людьми, уступите место.
Ракета
Его еще не забыли.
Соседи расскажут вкратце,
Как рылся в автомобиле,
Ходил на канал купаться.
Нескладный, худой, лохматый,
Одежда, как на чужого.
Едва ли он был солдатом
И вовсе не пил спиртного.
Работал по будням в книжном,
В субботу играл на флейте,
Чудак с бородою рыжей.
Его обожали дети.
Он часто вставал до света
И что-то на крыше строил.
Антенну, маяк, ракету?
Из жести неладно скроенную.
За это его ругали,
А он лишь молчал угрюмо.
Милицию вызывали,
Писали доносы в Думу.
И вот дождались, накликали
Беду, что давно витала.
Флейтиста – на время в клинику,
Ракету – в приём металла.
Наутро в подъезд загаженный
Явились медбратья дюжие,
Здорового быта стражники,
Вязать и спасать недужного.
Вломились, а он – на крышу,
В ракету, и люк захлопнул.
Потом приключилась вспышка,
И стекла в подъезде лопнули.
Что было? Одни догадки.
Пресс-центр объяснить не может,
В газете писали кратко:
Мол, был смутьян уничтожен.
Но правды никто не знает,
Лишь только расскажут дети,
Что рыжий флейтист играет
Теперь на другой планете.
Конечно, детям не верили,
Но факт оставался фактом:
Случайно или намеренно,
Чудак запропал куда-то.
Ушел, а внизу остались
На кухнях пустые споры,
И жизнь с эпилогом «старость»
Из длинной цепи повторов.
Работа, зарплата, отдых,
Орбиты колец кружение,
И небо над крышей в звёздах,
Как вызов… как приглашение.
Пицца-поэзия
В коконе прогорклом никотиновом,
В стареньком потертом пиджаке
Шел поэт дворами и квартирами.
Шел один, без музы, налегке.
Во дворах сугробы тлели рифами,
Оттепель облизывала льды.
Он плевался скомканными рифмами
В черные отверстия воды.
И от рифм, как бесы от причастия,
Разбегались живо кто куда
Грязные столичные несчастия,
И тогда светлела темнота.
А поэт гулял себе, отмеченный
Светом кухонь, запахом пивных,
И ему навстречу были женщины,
Но поэту было не до них.
Он искал пристрастно, жадно, искренно,
Верил, что живет в Москве одна
Вечная немеркнущая истина,
Слаще меда и пьяней вина.
Он прошел Арбатом и Остоженкой,
Пил в Сокольниках и в Тушино бывал.
На Таганке ел коньяк с мороженым,
На Тверской просил и подавал.
Тасовал метро пустые станции,
Выпил все и всех перетусил,
А потом устал, сошел с дистанции
И обратно женщин попросил.
Он как книги женщин перелистывал
И уснул у лучшей под крылом,
А его ненайденная истина
Ела суши рядом, за углом.
Паладины истины ретивые,
Потружусь отметить вам мораль:
Алкоголь и кокон никотиновый
Помешали поискам, а жаль.
Скрипач
Старый еврей водой наполняет таз,
Длинными пальцами давит тугой рычаг.
Брови густые, сеть морщинок у глаз.
Лето. В городе нет работы для скрипача.
Улица пыльная, небо плывет над ней.
Ветви акации держат скорлупки гнезд.
Птицы ушли к морю искать людей.
Ворота открыты, стража бросила пост.
Старый еврей наполнит таз до краев,
Поднимет с трудом, неспешно пойдет назад.
Ветер прошепчет: «Здравствуй, почтенный Лёв…»
Он не ответит, даже не бросит взгляд.
Бражником с губ не шелохнёт «шалом».
Незачем людям духов благословлять.
Жидкость в тазу – чаянья о былом.
Только б дойти, только б не расплескать.
Улицей узкою мимо пустых окон,
К башне на площади, там, где растет орех.
Жидкость в тазу – мыслей живой огонь.
Он пронесет, он принесет за всех.
Мертвое русло, пыли сухой ручей
Будет поить, капли грязи презрев.
Жизнь это солнце, ярче любых свечей!
Жизнь это слово «Аэ… Аэ маэф!»
Дрогнет земля, встанут ростки голов,
Плечи и руки закрепощенный прах.
«Здравствуй, отец! Здравствуй, почтенный Лёв!»
Небо над ним, скрипка в его руках.
Выйдет мелодия дикий, шальной гопак.
Тучи закружатся, грянет внезапный гром.
Ветхие крылья – старый его пиджак,
Пряди седые, тронутые дождем.
Длится и длится звуков и капель вихрь,
Бурно вздымается грива живой реки.
Видишь ли, мастер? Слышишь ли голос их?
Мягких ладоней глиняные хлопки.
Григорий Шувалов
Родился в 1981 году в пос. Ладва, Карелия.
Большую часть жизни прожил в пос. Шексна Вологодской области. Служил в пограничных войсках, работал на стройке и в театре. В 2003 г. поступил в Литинститут на поэтический семинар Ю.П. Кузнецова. После его смерти перешёл на семинар Е.Б. Рейна. В 2006 году с группой единомышленников основал поэтическую группу «Разговор», в 2009 г. вышел первый коллективный сборник стихов группы. Стихи печатались в российских журналах и периодике, переведены на английский, болгарский и вьетнамский языки. Участник и стипендиат форумов молодых писателей России и стран СНГ. Редактор поэтического журнала «Разговор», автор блога, посвященного современной поэзии.
«В этот год обмелела река…»
В этот год обмелела река,
от воды отодвинулись зданья,
стали ближе её берега,
так что впору бежать на свиданье.
Снова тучи над лесом сошлись,
никакого на них угомону,
в самый раз оглянуться на жизнь
и держать до зимы оборону.
Я иду по дождю и тоске,
вдалеке черной точкой собака
изучает следы на песке,
как астрологи круг зодиака.
Ветер к берегу гонит волну,
он не ведает страха и горя,
я ползу как улитка по дну
пересохшего моря.
Как безвольно душило меня
тридцать третье опальное лето,
порох есть, не хватило огня,
кисти есть, недостаточно света.
И любовь, что рябиной горит,
не утешит в осеннюю слякоть,
недозрелая горечь обид
от её поздних ягод.
Впрочем, хватит уже о больном,
и без этого грусти хватает,
дома встретят привычным теплом,
и душа отойдёт и оттает.
А потом снова выпадет снег,
белый-белый, пушистый-пушистый,
чтобы горя не знал человек
после осени мрачной и мглистой.
И деревья оденет зима
в небывалый наряд подвенечный,
не иссякли её закрома,
их запас бесконечный.
И иду я, дорогой влеком,
открестясь от унынья и грусти,
эта жизнь нам далась нелегко,
и легко мы её не отпустим.
«Классно тем, молодым и влюблённым…»
Классно тем, молодым и влюблённым,
что летят по путевке в круиз,
а их лайнер над солнечным склоном
неожиданно падает вниз.
Лучше так: пусть летят из круиза —
отдых тоже теперь не пустяк,
и уже проштампована виза,
и запилены фотки в «Контакт».
И осталась минута до взрыва…
полминуты… и скоро рванёт.
Он глядит на неё молчаливо
и до боли за руку берёт.
Да, родители будут в печали,
будет водку глушить лучший друг,
но зато они горя не знали,
не хлебнули измен и разлук,
и друг друга уже не обманут,
и любовь свою не предадут,
взявшись за руки, так и предстанут
на последний, на божеский суд.
Ну а нам, друг от друга уставшим
и в глаза научившимся лгать,
много раз свою честь потерявшим,
о таком можно только мечтать.
С высоты самолёт наш не падал,
теплоход не стремился ко дну.
Здесь – мы жизнь свою сделали адом,
там – и вовсе гадать не рискну.
Что ж спасибо, судьба, за науку,
что открылась уму моему.
Просто дай на прощание руку,
я её напоследок пожму.
«Мне повезло, дела мои неплохи…»
Мне повезло, дела мои неплохи,
я на ногах уверенно стою,
и поздний яд сомнительной эпохи
ещё не тронул молодость мою.
Ещё горит в груди огонь желанья,
и я не сожалею ни о чём —
я испытал любовь и расставанье,
и смерть стояла за моим плечом.
Я разлюбил бездушных и строптивых,
похожих на холодную зарю,
я счастлив был недавно в этих ивах,
а нынче с равнодушием смотрю.
Ушла вода, и обнажились мели,
притихли у причала корабли,
и всё, что в этой жизни не сумели,
мы словно крошки со стола смели.
«Солнечный день – и Москва ожила…»
Солнечный день – и Москва ожила,
будто бы заново всё разукрасили,
в жёлтом наряде берёзы и ясени,
зелень ещё до конца не сошла.
Ветра порыв нагибает кусты,
листья слетают и падают в воду,
детство всегда выбирает свободу,
не опасаясь её пустоты.
Скоро закончится весь этот блеф,
осень взяла уже город на мушку,
фотолюбитель, прогноз посмотрев,
на фотосессию выгнал подружку.
Смотрит с улыбкой она в объектив,
кадр остановит болтливое время,
мимо пройду, их оставив не в теме,
в эти стихи невзначай поместив.
Утки подняли детей на крыло,
скоро отправятся в теплые страны,
чувства запутались, как партизаны,
бросив без боя родное село.
А за спиной полыхает костёр —
жёлтые полосы, красные пятна,
и невозможно вернуться обратно,
выйдя однажды за этот простор.
«Дождя глухие переливы…»
Дождя глухие переливы,
в сознанье – вспышка и обрыв.
Мне снятся атомные взрывы
и ты, похожая на взрыв.
И я от страха просыпаюсь,
и сердце ёкает в груди,
потом тебя найти пытаюсь,
но ты осталась позади.
За что мне это наважденье?
Скажи мне, Господи, ответь!
Зачем я должен жалкой тенью
на преисподнюю глядеть?
Я в темноте ищу одежду,
совсем не нужную сейчас.
Не забирай у нас надежду,
когда любовь покинет нас.
«Я тебе, подруга, растолкую…»
Я тебе, подруга, растолкую,
расскажу как есть, начистоту:
я любил одну, потом – другую,
а тебе оставил пустоту.
Пустота – неправильный подарок,
но его ты не вернёшь назад,
мы зашли под свод сосновых арок,
оставляя наш пансионат.
Я с начала знал, что проиграю,
что судьбы острее лезвиё,
но ещё в уме перебираю
имя королевское твоё.
После в Интернете пощебечем,
чтоб забыть друг друга навсегда.
Девочка уедет в Благовещенск,
а потом настанут холода.
Мне в музее выдали автомат,
Не стрелять, конечно же, так, для фото.
Мне в плечо упёрся его приклад,
Будто это с детства моя работа.
Старый добрый дедовский ППШ,
Сплав смертельный дерева и железа,
Ты, наверно, в юности не спеша
По фашистам трели давал из леса.
Как кузнечик смерти носился ты,
Враг, тебя услышав, на землю падал,
Разлетались головы и цветы,
Если ты плевался свинцовым ядом.
Не стрелял по людям я, не пришлось,
Но знаком плечу жёсткий вкус приклада,
И когда нагрянет незваный гость,
Я умру за Родину, если надо.
Застрекочут пули, рванёт фугас,
Пулемёт ударит с небес по тверди.
Дай мне силы, Господи, в этот час
Не бояться крови и близкой смерти.
«С утра проснёшься на работу…»
С утра проснёшься на работу,
а день такой же, как вчера.
Попил чайку, прогнал зевоту,
уж на работе быть пора.
Идёшь и думаешь о разном:
о смысле жизни, о судьбе,
о нашем мире безобразном,
и вдруг привидится тебе,
как будто ты один в ответе
за этот дикий вертоград,
но так же умирают дети,
и так же нищие смердят,
низы молчат, верхи воруют,
сосед спешит за наркотой,
и так же женщины торгуют
своей фальшивой красотой.
Бушуют войны и раздоры,
в умах разруха и бардак,
и бесполезны уговоры
и обещанья райских благ.
И ты уже придумал кары:
болезни, бедствия, потоп,
готовишь бури и пожары
и истребление нон-стоп.
Готов разрушить всё на свете,
сам свет тебе уже не мил.
Но вот во двор выходят дети,
и ты прощаешь этот мир.
Фантом
Презирая московскую скуку,
я остался стоять на краю,
я тебя потерял, словно руку
в беспощадном ненужном бою.
Это станет уроком потом нам,
а сегодня потеря легка.
Дорогая, ты стала фантомом,
и в могиле истлела рука.
И неважно теперь, что там было,
как подумаешь, все ерунда.
На горе зеленеет могила,
но бывают минуты, когда —
непогода ли в том виновата,
непонятно, короче, в чем соль, —
настигает меня как расплата
за ошибку фантомная боль.
И хожу я весь день инвалидом,
и тоскливо, хоть плачь, на душе,
и неясно, чего же болит там —
вроде все отболело уже.
«Забудь про былое, нажми тормоза…»
Забудь про былое, нажми тормоза
и с небом осенним напрасно не ссорься,
я кровью заката испачкал глаза,
тебя я не вижу, прощай, моё солнце.
Меня не спасут нашатырь и бинты,
не смогут меня откачать санитары,
чтоб сердце моё не покинула ты,
осталось красиво уйти под фанфары.
И больше не думать о самом простом,
ведь в пропасть уходит любая дорога
и чувства вовеки не станут мостом,
всё это – издержки красивого слога.
Не надо любовь превращать в балаган,
довольно тревог и метаний по краю.
В обнимку с реальностью ходит обман,
но я больше в этот обман не играю.
«Как слюбится, так и разлюбится…»
Как слюбится, так и разлюбится,
природа, наверно, права —
в оазисе ищет верблюдица
места, где сочнее трава.
Жевать бы жвачку колючую,
с полынью мешать саксаул,
да встретил её неминучую
и жизнь словно в карты продул.
Всё верится – вот настоящее,
а не мимолётная блажь,
лишь с виду картинка блестящая,
на деле – обычный мираж.
Дотронься рукою до воздуха —
пройдёт по картинке волна,
искал я покоя и отдыха,
но в сердце и в мире война.
Грохочет салют над столицею,
девчонка со спрайтом стоит,
толпу окружила милиция,
по телику кто-то убит.
Вгрызается в мозг информация,
на башне салат из знамён,
и гибнет великая нация
под натиском пришлых племён.
Господне свершается мщение,
прогресс по наклонной идёт,
и только одно ополчение
надежду и гибель даёт.
«Этот город похож на наркотик…»
Этот город похож на наркотик,
мне уже не уйти никуда.
Я бросаю с моста вертолётик,
и его забирает вода.
Наша жизнь далека от кошмара.
Над рекой расстилается смог.
На перила влюблённая пара
прицепила амбарный замок.
Гаснет день и кончается лето,
холодок продирает насквозь.
Никогда я не верил в приметы,
потому ничего не сбылось.
Собираются птицы к отлёту
на юга в дармовое тепло.
Зря я выбрал трагичную ноту,
но иначе и быть не могло.
Ладва
В низине средь сосен и ёлок,
хлебнувший страданий и бед,
затерян карельский поселок,
где я появился на свет.
Рекою от уха до уха
разрезан на две стороны.
Разруха, разруха, разруха,
как после гражданской войны.
Зачем же я здесь очутился
и не позабуду никак
квартиру, в которой родился,
и Ленина ржавый пиджак,
мосты и развалины храма,
который погиб от огня,
то время, где папа и мама
немного моложе меня.
Да, были и ахи, и охи,
но всё же горели огни,
а мне от прекрасной эпохи
остались осколки одни.
И я не найду теперь средство,
движение лёгкое, чтоб
опять превратить это место
в сверкающий калейдоскоп.
Для тех, кому за 30
Заняться было нечем,
а завтра – не учиться,
и мы пошли на вечер
для тех, кому за 30.
Нам было по 15,
какие наши годы,
нас звали развлекаться
бубенчики свободы.
Шла водка без закуски
под модные куплеты,
горели синим блузки
от ультрафиолета,
и горя было мало
в одну из светлых пятниц,
и музыка блуждала
среди столов и пьяниц.
О молодость, куда ты
спешишь быстрей кометы?
А через 3 – в солдаты,
а через 5 – в поэты.
«Я знаю, ты ни в чем не виновата…»
Я знаю, ты ни в чем не виновата,
твои цветы еще не расцвели.
Как пуля пролетели два заката
и в прошлое навеки отошли.
Прохладою пропитано пространство,
прости-прощай и прочие дела.
Пора, подруга, выходить из транса,
ты не туда, красавица, зашла.
«Я так хотел открыть с тобою мир…»
Я так хотел открыть с тобою мир,
поверить в ложь, придуманную мною,
в той вечности, в которой мы сгорим,
но ты уйдёшь, и я глаза закрою.
И будет сон, но только без тебя,
и я дойду до той пустяшной бездны,
где можно жить, не плача, не любя,
я растворюсь в ней, навсегда исчезну.
Но ты во мне, ты всё ещё во мне,
и я ещё не умер, да, не умер.
Давай с тобою посидим-покурим,
и я исчезну в этом страшном сне.
«Войду в автобус чуть сутулясь…»
Войду в автобус чуть сутулясь,
взгляну презрительно на мир,
она так мило улыбнулась,
что я растаял, как пломбир.
Четыре долгих остановки
она смотрела с огоньком,
и сам я пялился неловко,
её волнением влеком.
Когда автобус наш причалил
и тени сделались длинней,
я был немного опечален,
но устремился вслед за ней.
Рассудок мой утратил хватку,
я был готов вступить в контакт,
она ж свернула в ту палатку,
где продается контрафакт.
И сразу сердце отпустило —
прощай, фальшивая моя,
водой холодной окатило
меня из лужи бытия.
Зато со мной моя свобода,
плыви, красавица, плыви.
Стихи в такое время года
Куда надежнее любви.
Весточка
За окнами – дудки и клевер,
местами мелькнет зверобой.
Прямую дорогу на север
цветы нам укажут с тобой.
Я весточку [2] ближним отправлю,
столичные сброшу тиски,
усну и проснусь в Ярославле
в предчувствии русской реки.
И, за руки взявшись, недолго
мы будем смотреть в темноту,
где плещется сонная Волга,
горят огоньки на мосту.
Хотя ничего не исправить
в разбитой годами судьбе,
за эту нелегкую память,
родная, спасибо тебе.
Спасибо тебе за немилость,
которая ждёт впереди.
Из сердца любовь испарилась,
но плещется Волга в груди.