Обзор опыта переноса столиц в разных странах мира, осуществленный в предыдущей книге, позволяет по-новому взглянуть на текущие российские дебаты по этому вопросу. Главными внешними факторами, стимулирующими эти дебаты, служат общая неудовлетворенность качеством жизни в Москве, с одной стороны, и недовольство жителей регионов сверхконцентрацией политических функций и экономических ресурсов в одном городе – с другой.
Но прежде чем мы перейдем к анализу тем, непосредственно касающихся российских дискуссий о переносе столицы, необходимо взглянуть на исторические предпосылки этих проблем, структурные особенности российского урбанизма и специфические традиции русской истории, которые предопределили тенденции сверхцентрализации – то, что называется эффектами колеи (path-dependence).
Сначала мы обсудим исторические предпосылки гиперцентрализации, которые связаны с особенностями российских экономических, политических и урбанистических систем. Далее мы кратко остановимся на трендах и внутренних структурных характеристиках Москвы в контексте современной динамики ее роста, а также на некоторых фундаментральных параметрах и индикаторах сверхцентрализации. Наконец, для более адекватной оценки уровня этой централизации, мы сравним эту ситуацию, с одной стороны, с классическими европейскими столицами, а с другой – с остальными странами группы БРИК, в которую входят Бразилия, Россия, Индия и Китай как наиболее близкие России по некоторым параметрам их экономического роста и места в международной капиталистической системе. Мы обсудим также вопросы о референтности этих столичных городов по отношению к Москве и некоторые их кардинальные отличия от нее.
1. Истоки сверхцентрализации: эффекты колеи
Не претендуя на систематическое обсуждение этого вопроса, остановимся кратко на некоторых аспектах особенностей российской урбанизации.
Помимо явных политических факторов, в основе сильно выраженных приматных характеристик российской столицы лежат некоторые объективные географические и исторические обстоятельства.
Низкая плотность российских городов
Известно, что до монгольского завоевания в России возникла некоторая основа для урбанистического развития, связанная по преимуществу с участием в транзитной торговле на пути «из варяг в греки» и по волжскому пути «из греков в арапы». Хотя эту урбанистическую составляющую не стоит преувеличивать, городские формы хозяйства в таких городах как Новгород и Киев были развиты и интегрированы в международную систему торговли. После монгольского завоевания и смещения торговых трактов на запад плотность городов падает, города становятся по преимуществу военными и административными центрами. В XVIII–XIX веках идут широкие процессы дезурбанизации, связанные главным орбазом с аграрной ориентацией российской экономики [Полян, Нефедова, Трейвиш, 2001].
Несмотря на попытки широкой урбанизации и индустриализации страны в советский период, элементы этого наследия очевидны и в характеристиках современной урбанистической сети. Согласно вычислениям Андрея Трейвиша, если средняя плотность городов в Европе составляет 8–15 километров, то в европейской России – всего 45–75 километров. Плотность городов на Урале и в Сибире составляет соответственно 150 и 500 километров [Трейвиш, 2002].
Кроме того, урбанологи обращают внимание на неразвитость в России качественной урбанизации. Для понимания последней необходимо учитывать наличие трех различных и относительно независимых измерений урбанизации, которые выделяют авторы работ о трансформации человеческих поселений: демографическую, поведенческую и структурную. Если уровень демографической урбанизации в России кажется достаточно высоким, то уровень поведенческой и структурной урбанизации остается низким и несопоставимым с уровнем европейских стран. В России стиль жизни горожан и их культура еще тесно связаны с негородскими формами хозяйства и жизнеобеспечения – то, что урбанологи называют распределенным образом жизни [Кордонский, 2009]. Во многих поселениях, считающихся городскими, остаются неразвитыми или отсутствуют самые базовые элементы городской инфраструктуры – система централизованного отопления, телефонная связь, канализация, подвод горячей воды и другие элементы городского комфорта [Полян, Нефедова, Трейвиш, 2001]. Многие из населенных пунктов, считавшиеся в СССР городами, реально были слободами, прикрепленными к фабрикам [Глазычев, 1997]. Кроме того, сами количественные параметры настоящего и исторического уровня урбанизации неоднократно уточнялись российскими и зарубежными урбанологами в сторону значительного уменьшения [Гольц, 2002]. В латиноамериканском контексте в связи с несоответствиями между демографическими и структурно-поведенческими измерениями урбанизации, родом занятий новых городских жителей, иногда говорят о явлениях ложной урбанизации, и такое описание, вероятно, в какой-то степени можно применить и к России.
В качестве интересной особенности российского урбанизма стоит обратить внимание также на то, что треть городов российской федерации расположена в зоне 500-километрового радиуса от Москвы [Лаппо, 2002].
Дефицит крупных городов
Другой аспект этой же проблемы состоит в неразвитости или недостатке крупных городов. Речь идет о чрезвычайно малом количестве – относительно территории страны – крупных региональных центров, которые могли бы реализовывать свой агломерационный потенциал, связывать страну с мировой экономикой и служили бы узлами глобального коммерческого или культурного обмена, локомотивами модернизации. Большинство российских городов-миллионников не играют серьезной международной роли и несопоставимы по своей значимости с Москвой.
Речь идет отнюдь не о новой урбанистической проблеме. Еще в 1970 году авторитетный американский урбанолог Кристофер Харрис, изучавший урбанистическую иерархию СССР, заметил по этому поводу: «Москва является приматным городом в урбанистической системе всей России. Но его приматность связана не с собственными размерами столицы, а с тем, что следующие по величине города в стране слишком малы» [Harris, 1970: 89]. Колоссальный рост Москвы с начала 1990-х годов, не вполне учитывающийся в цифрах официальной статистики, сделал первое наблюдение Харриса менее важным и актуальным, чем его вторую часть.
Наталья Зубаревич, специалист по экономической географии, в одной из своих недавних статей подтверждает и уточняет вторую часть мысли Харриса. Ссылаясь на тезисы доклада Мирового банка по России за 2003 год, она говорит о том, что «российские города не соответствуют правилу ранг-размер, которое называют правилом Зипфа. Суть его в том, что распределение городов в соответствии с логарифмами их размеров (численности населения) и рангов (порядкового номера по величине) образует прямую линию. Это эмпирическое правило подтверждается для многих стран, в том числе для США и Франции. В России в соответствии с правилом Зипфа должно быть несколько городов с населением 2–6 миллионов человек, но в действительности нет ни одного (за исключением Петербурга. – В. Р.)» [Зубаревич, 2007].
Каковы импликации этих процессов для функции столицы? Как мы уже видели на примере анализа европейской урбанистической иерархии Стейном Рокканом, плотность городов оказывает непосредственное влияние на функции центра и уровень централизации [Rokkan, 1980]. В государствах с большой территорией и низкой плотностью городов, в столицах концентрируется значительное число полномочий и функций. Здесь нет политического буфера в виде городов в качестве независимых экономических центров. Гипертрофированная роль столицы во многом отражает неразвитость урбанистической сети государства и дефицит городского начала как такового.
Недиверсифицированная ресурсная экономика
В странах с преимущественно ресурсной экономикой (экспорт сельхозпродукции, энергоносителей и сырья), отношения производства и обмена оказываются подчиненными по отношению к процессам распределения и перераспределения рентных доходов. Это усугубляет процессы централизации, так как центр выступает в качестве арбитра или полноправного хозяина ресурсной ренты, которую он может распределять в соответствии со своими политическими и экономическими интересами и предпочтениями. Поэтому доля ресурсов в экспорте страны часто определяет уровень централизации государства.
Кроме того, ресурсная экономика, как правило, не связана с собственно городскими формами хозяйства. Там где господствует этот тип экономики, крупные компании зависят не от конкурентоспособности своих товаров, а от конъюнктуры мировых цен на энергоресурсы и сырье. В результате города не могут развиваться и лишаются экономической базы, что усиливает их зависимость от центра и может стать почвой для развития и закрепления их иждивенческой позиции. Кроме того, ресурсная экономика не требует для своего развития значительных трудовых ресурсов и создает мало рабочих мест, которые могли бы служить основой городской формы занятости [Мартынов, 2004].
Недостаточное развитие политического регионализма
Недостаточное развитие политического регионализма отчасти является сопутствующим обстоятельством, усугубляющим сверхцентрализацию, а отчасти – результатом тех факторов, которые мы обсудили выше. Слабое развитие регионализма в какой-то мере связано с недостаточной географической дифференцированностью регионов России и недостатком естественных границ. Тем не менее главными причинами, определяющими эту особенность, на взгляд автора, являются политические и экономические факторы.
Будучи зависимыми от распределения рентных доходов, регионы оказываются заложниками сверхцентрализованной политической системы. Вертикальные связи получают преимущество по отношению к горизонтальным, и политическое, экономическое и социальное пространство структурируются в соответствии с властной вертикалью. В результате политически слабые регионы косвенным образом усиливают центр и их экономические и политические идентичности оказываются недостаточно выраженными.
По своему происхождению (системы расселения) российские города являются по преимуществу административными и военными центрами, а не самостоятельными экономическими единицами с развитыми формами самоуправления. Отсутствие качественных и автономных экономических характеристик у большинства существующих российских городских центров усугубляет ситуацию сверхцентрализации.
Города, часто зависимые от государственных заказов, не будучи в состоянии решить своих проблем самостоятельно, существуют за счет решений центра и не могут выступать в роли политических субьектов и отстаивать свои интересы. В результате региональная политика начинает строиться на лояльности и клиентализме по отношению к центру с элементами патронажа, а не на отстаивании специфических региональных экономических и политических интересов. К этому приводит также преимущественное использование дистрибутивного (выравнивающего), а не аллокативного (стимулирующего) принципа в распределении ресурсных доходов.
Напротив, в тех странах, где города обладают ярко выраженной экономической идентичностью, часто существует и более сильная региональная политическая идентичность. Иллюстрацией сильных региональных идентичностей могут служить земли в Германии и штаты в США, обладающие четко выраженной экономической специализацией. Даже в такой централизованной стране как Франция в эпоху Французской революции существовали важные и сильные политические идентичности: радикализм аристократическо-плебейского Парижа, буржуазная умеренность Жиронды и феодально-клерикальная ориентация Вандеи [Tilly, 1992: 9].
Культурно-политические влияния
В связи с эффектами колеи стоит хотя бы весьма кратко упомянуть о различиях между западноевропейской и восточной моделями взаимоотношений между столицами и остальными городами и самим типом го родов на примере Западной и Восточной Римских империй.
Речь здесь идет не только о влиянии социально-культурных матриц Византии на Русь, но и о весьма конкретных элементах культурных заимствований из арсенала урбанистических форм и моделей отношений между центром и периферией. Хотя эта связь может показаться слишком отдаленной и натянутой, русские столицы не только прямо подражали Константинополю как Второму Риму в своем архитектурном устройстве и символизме, но и вольно или невольно, в большей или меньшей степени могли воспроизводить также и модель отношений Константинополя с другими городами империи в своей собственной урбанистической иерархии.
Можно заметить, не претендуя здесь на сколько-нибудь подробное раскрытие огромной и специальной темы византийского урбанизма, что историки в качестве общей тенденции (хотя здесь, конечно, были также свои циклы подьемов и упадков) указывают на постепенную дезурбанизацию и упадок византийских городов, главным образом средних и мелких, их трансформацию из самоуправляющихся полисов, унаследованных из эллинской античности, в крепости и религиозные центры. Укрупнение Константинополя и немногих больших городов происходило не столько в результате роста их экономики, сколько за счет депопуляции и обнищания провинции и сельской местности. Возрастание значения крупных городов Византийской империи определялось в большей степени их статусом митрополий (церковных центров) и военных укреплений, чем торгово-хозяйственными факторами. Последние типы городов переставали именоваться полисами и стали называться кастронами (крепостями). Историки также указывают на постепенное движение византийских городов от побережья «вглубь» страны, что было связано с аграризацией Византии [Курбатов, 1984: 204]. Незавершенность развития вотчинно-сеньориального строя обусловила, с одной стороны, политическую слабость провинций и землевладельческой знати, а с другой – силу централизованного в столице чиновничества [Сванидзе, 1995].
Интересно, что сами ромеи часто называли свою столицу просто Городом, что, возможно, косвенно указывает на высокую степень приматности их столицы. О центрированности Византии на главном городе свидетельствует также то, что некоторые исследователи называли Византию Константинополитанией [Поляковская, 2003: 197]. Историки указывают на практики привилегированного снабжения столицы, что осуществлялось за счет фиксированных и искусственно сниженных цен на зерно, то есть ограбления деревни. Известно, что константинопольцы были не очень любимы своими соотечественниками [Там же: 197–198]. Следующая цитата из визинтийского писателя XII века и афинского митрополита Михаила Хониата (1140–1220) хорошо иллюстрирует это положение вещей: «Вы, пышные граждане Константинополя, не желаете выглянуть из-за своих стен и ворот, не хотите взглянуть на древние окружающие вас города, ждущие от вас справедливости; вы посылаете в них одного за другим податных сборщиков…, чтобы пожрать последнее. Сами же вы остаетесь у себя, предаваясь покою и извлекая богатство из законов и судебной деятельности, города же опустошают негодные фискалы. Да и чего не хватает вам? Разве плодородные равнины Македонии, Фракии и Фессалии не производят для вас хлеб, разве не выжимают вам вино Эвбея, Птелерия, Хиос и Родос; разве фиванские и коринфские пальцы не ткут вам одежды; разве не вливаются реки всех богатств в столицу, как в единое море?» [Каждан, Литаврин, 1958].
Этим характеристикам византийского урбанизма противоположны описанные нами тенденции в Западной Европе, в особенности в поясе городов. Имперские государства на периферии Европы также очень постепенно адаптировали некоторые элементы модели пояса городов, но эта модель осталась совершенно чуждой Византии. Таким образом, Византия, будучи источником культурных образцов, моделей и матриц для России, не располагала и не могла предложить той концепции урбанизма, которая была описана Анри Пиренном, Ле Гоффом и другими историками западного средневековья и отцами теории западного города, которая формировалась в Европе на волне революции городов, начиная с XII века. Эта византийская модель отношений между столицей и периферией, возможно, оказала влияние на процессы урбанистического творчества в России.
2. Усиление тенденций сверхцентрализации
В императорской России централизация ресурсов и власти в Санкт-Петербурге в некоторой степени компенсировалась ситуацией двустоличности. Москва продолжала оставаться экономически и политически важным городом и служила религиозной и духовной столицей России. Согласно некоторым источникам, после петровских реформ Москва осталась связующим центром русского народа, а ее экономическое значение даже несколько возросло. Московская таможня по сумме пошлин занимала первое место в стране. Даже торговые обороты Москвы долгое время превосходили обороты Петербурга [Аверьянов, 1993]. В XIX веке строились новые города, особенно в Сибири и на юге России, шел демографический рост населения.
В СССР тенденциии централизации значительно усиливаются. В первые годы советской власти имел место экспоненциальный рост Москвы, возрастал ее политический вес. На фоне политического и демографического подьема новой столицы происходила провинциализация и маргинализация Ленинграда, о чем свидетельствуют его многочисленные летописцы и наблюдатели [Ruble, 1990]. Только за три года революции к 1921 году население северной столицы с 2,5 миллиона человек уменьшилось более чем в 3 раза.
Однако в советскую эпоху урбанистическая иерархия государства все-таки балансировалась крупными столицами союзных республик – как в географическом, так и в экономическом и демографическом плане. Ситуация относительной экономической автаркии и плановой командной экономики позволяла городам России производить товары на госзаказ. Рост Москвы сдерживался внеэкономическими методами – прежде всего ограничением миграций через институт прописки и жестким административным контролем. В результате статус москвича приобретал некоторые сословные характеристики, обеспечивая им привилегированный доступ к национальным ресурсам страны и особые стандарты снабжения потребительскими и продовольственными товарами.
Постсоветская ситуация, будучи в какой-то мере атавизмом советской системы сверхцентрализации, еще более стимулировала центростремительные тенденции и значительно усугубила москвоцентризм урбанистической и политической системы. Этой моноцефальности способствовал ряд процессов, связанных с постепенным увеличением ресурсозависимости экономики и утратой прочной экономической базы многими городами бывшего СССР. Их промышленность была часто ориентирована на государственнные и военные заказы, а продукция, которую они выпускали, была неконкурентоспособна на внешнем рынке. Недиверсифицированность экономик многих городов (монопрофильные города или моногорода), особенно небольших, приводила к их постепенному запустению, депопуляции и миграции людей в другие крупные центры, первое место среди которых заняла Москва.
Усиление ресурсной зависимости экономики приводило к тому, что офисы крупных компаний стали концентрироваться в Москве, где принимались законы и происходило распределение ресурсной ренты. Близость к центру принятия решений оказывалась для многих компаний более важной и решающей, чем организация собственно хозяйственных процессов. Происходит сращивание государственных чиновников и крупного бизнеса, между которыми возникают патрон-клиенталистские отношения. Крупные компании, зависимые от своей лояльности политическому руководству и коньюнктуры, мировых цен на ресурсы и сырье, в выборе места своего пребывания отдают предпочтение фактору близости к власти.
Таким образом, ресурсный характер российской экономики, во-первых, создавал крайне неблагоприятную ситуацию для нересурсных секторов экономики в соревновании за труд и прочие факторы производства, и, во-вторых, приводил к усилению зависимости регионов от центра, что не позволяло им полноценно отстаивать свои интересы и тормозило процесс формирования региональных идентичностей. Размытые и аморфные политические идентичности регионов, которые часто формируются на основе экономических идентичностей, приводили к формированию главных общественных расколов (cleavages) не на основе экономических параметров, а на основе отношения к центру. Если в 1990-е годы еще существовали элементы таких региональных политических идентичностей вроде красного пояса городов вокруг Москвы, то в нулевые годы основная линия социально-политического раскола совпала с разделением на центр и периферию.
На рост тенденций централизации указывает и система распределения международных и внутренних авиаперевозок.
Свой вклад в тенденции сверхцентрализации в Москве внесли и такие процессы, как массовые миграции населения в столицу, бюрократизация, взрывная автомобилизация и другие. Они во многом определили перегрузку Москвы, что среди прочих факторов стимулировало возникновение дискуссий о смене столицы.
Проиллюстрируем некоторые из этих постсоветских центростремительных тенденций и процессов – миграцию, бюрократизацию, инфраструктурные показатели и другие – конкретными цифрами.
3. Миграции и демографические процессы в Москве
В постсоветские годы на фоне неблагоприятных общенациональных демографических тенденций шел экспоненциальный рост российской столицы – массовая миграция в Москву как из российских областей, так и из дальних республик и бывших государств, входивших в состав СССР, особенно республик Кавказа и Средней Азии. Если исторически Москва занималась «собиранием русских земель», то теперь она становится по преимуществу собирателем людей со всей территории бывшего Советского Союза.
К 2010 году население города, который первоначально рассчитывался Генпланом на 5–7 миллионов человек [Пряников, 2007], достигло почти 12 миллионов, цифра которая по мнению большинства наблюдателей драматически занижена. По некоторым оценкам, только количество нелегальных мигрантов в Москве составляет 5 миллионов человек. МВД России оценивает ежедневное дневное население Москвы в 20 миллионов человек, включая маятниковую миграцию. Согласно оценкам депутата Мосгордумы Антона Палеева, основанным на косвенных подсчетах объемов потребления продовольствия в городе в 2011 году, население Москвы составляет не менее 18 миллионов человек.
Однако даже в свете одних только официальных цифр Москва является самой большой столицей мира, если иметь в виду сравнение собственно демографических размеров городов, без столичных агломераций.
Демографический рост Москвы, усугубленный коррупцией и бюрократизацией, привели к значительному увеличению нагрузки на московскую инфраструктуру и транспортные сети, а также к астрономическому увеличению цен на жилье, с которыми не справлялись даже растущие доходы москвичей, вызванные подьемом мировых цен на энергоресурсы.
4. Морфологические проблемы
Средневековая радиально-кольцевая структура Москвы, закрепленная в советский период, усугубила проблемы транспорта. Обьединение исторического, делового и административного центра города, сосредоточенность двух третей рабочих мест в центре Москвы, а также постоянно растущий парк автомобилей (по некоторым оценкам, составивший к 2012 году 3 миллиона транспортных единиц) стали создавать серьезные проблемы с передвижением в городе. Они усугублялись инфраструктурными проблемами – катастрофическим недостатком парковок, чрезвычайно низкой пропорцией площади города, отведенной на дорожную сеть и автомагистрали (см. табл. 5), отсутствием доходных домов или сколько-нибудь развитых рынков арендного жилья, которые обычно приближают работников к месту службы и тем самым способствуют разгрузке транспортных магистралей и общественного транспорта. Эти морфологические проблемы, усугубленные взрывной автомобилизацией, достигшей пороговых величин, не просто создают проблемы с пробками, но угрожают в самое ближайшее время, при сохранении существующих тенденций, полностью парализовать движение в Москве. По оценкам экспертов, при увеличении существующего соотношения автомобилистов (400–450 автомобилей на 1000 человек) всего на 50–100 транспортных единиц, движение в городе остановится [Архангельская, 2008].
В то время как большинство крупных мегаполисов давно отказались от типичной для средневековья радиально-кольцевой планировки города, – ее возникновение когда-то было вызвано фортификационными преимуществами, – она была зафиксирована сталинским Генпланом Москвы и окончательно закреплена постсоветскими градостроительными проектами, связанными с возведением все новых транспортных колец вокруг города. Некоторые остроумные комментаторы не приминули сравнить девять транспортных колец вокруг Москвы с девятью кругами дантовского ада. Москва пропустила уже несколько поколений урбанистических морфологических структур, сменившихся со времен модели концентрических кругов, популярной в старых градостроительных планах (в том числе в известной концепции чикагского социолога Эрнста Берджесса). Во многом эта структурная форма отражает или является проекцией властецентрической социальной системы России.
Другой уникальной особенностью морфологии Москвы является отсутствие полноценной агломерации и элементов субурбанизации. Так в противоположность практически всем европейским и азиатским столицам, плотность населения Москвы увеличивается по мере удаления от центра [The Economist, 2012].
5. Рост бюрократического класса
Колоссальный рост бюрократии и силовых структур, ведомств и организаций в постсоветский период вносил свою лепту в проблему гиперконцентрации. По данным Росстата, только в период до 2005 года, армия российских чиновников ежегодно увеличивалась на 50-100 тысяч, а их общая численность почти сравнялась с численностью госслужащих в СССР в период правления Леонида Брежнева – 1,5 против 1,7 миллиона человек. Большая часть этого управленческого класса сосредотачивалась в Москве. Именно в Москве оказались обьединенными городские, областные и федеральные органы власти, охваченные процессами бюрократизации.
Бюрократическая централизация, коррупция и мелочное регулирование бизнеса среди прочих факторов стимулировали размещение головных офисов российских корпораций в столице. В результате Москва стала привлекать к себе множество ходоков, лоббистов, хадатаев и просителей из далеких провинций и губерний для принятия решений, которые в менее централизованных государственных системах принимаются на местах. Одним из результатов такой бюрократизации как раз и стало драматическое увеличение дневного населения Москвы; только этот ежедневный поток, включающий просителей и посетителей, приближается, по некоторым оценкам, к 2 миллионам человек.
Рост бюрократии в России, начиная с эпохи Ельцина, имеет заметные параллели даже в некоторых деталях с ростом испанского барочного двора в Мадриде в эпоху Габсбургов, который мы описали в первой части книги [Ringrose, 1998]. В основе этого сходства лежат близкие экономические процессы, связанные с ресурсной экономикой и распределением дармовых ресурсов – в первом случае, и с поступлением и распределением серебра из американских колоний, во втором.
6. Социальные проблемы
Все эти новые явления и тенденции стали порождать или усугблять обычные для крупных городов комплексы проблем: поляризацию доходов, высокий уровень преступности, исход среднего класса из города, главным образом за рубеж [Балацкий, 2008], а также понижение уровня общероссийской социальной мобильности.
В 2005 году децильный коэффициент, мера общественного неравенства, в Москве составлял 42 и к 2011 году опустился до 33 единиц [Зубаревич, 2011]. В постсоветские годы также чрезвычайно вырос уровень городского коэффициента Джини (0,6), другой индикатор общественного неравенства, который приблизился к параметру 0,6, далеко превосходящему все европейские страны и приближающемуся к известным своими социальными контрастами латиноамериканским городам (см. табл. 6).
7. Несоответствия между стоимостью и качеством жизни
В течение ряда лет Москва лидирует в списках наиболее дорогих городов мира. Так, в 2011 году по этому показателю Москва заняла четвертое место в мире [Mercer, 2011].
Тем не менее по большинству показателей качества жизни, отраженным во множестве международных рейтингов, Москва занимает весьма незавидные позиции. Хотя с течением времени некоторые из этих параметров несколько улучшились, они по-прежнему указывают на серьезные несоответствия стоимости и качества жизни и на роль внеэкономических факторов в этом несоответствии.
По результатам ежегодного опроса компании Мерсер, Москва заняла 166-е место по качеству жизни среди других городов мира. Российская столица также называлась в числе наиболее опасных и смертоносных мировых метрополисов с точки зрения своих экологических стандартов. В одном из рейтингов Москва заняла 14-е место в списке самых грязных городов мира [Бондарь, 2011]. По уровню привлекательности среди иностранцев город занял 48-е место из 60 [Global Market Insight, 2011]. Москва также называлась в первой тройке наиболее недружелюбных городов Европы, что, возможно, связано со стрессами и эмоциональными перегрузками мегаполиса, а не с психологическими особенностями ее жителей.
В 2010 году российская столица заняла четвертое место как один из наиболее проблематичных городов мира с точки зрения автомобильных пробок (IBM Commuter Pain Survey). В других рейтингах указывались высокие риски города, связанные с уровнем безопасности (78-е место из 90 мировых городов в рейтинге AON Consulting’s Study on low-risk cities for recruiting and relocating employees). Другими предметами критики стали система здравоохранения, количество рекреационных и зеленых зон и многие компоненты городской инфраструктуры.
Согласно опросам ВЦИОМ, Москва также является городом наименее благоприятным для мелкого и среднего бизнеса из-за высокого уровня бюрократии, коррупции, высоких цен на сьем коммерческих помещений, а также неблагоприятной конкуренции с ресурсными сферами бизнеса, построенными на сверхприбылях [ВЦИОМ, 2006]. Наличие в России более благоприятных городов для деловой активности указывает на чрезвычайно высокую роль внеэкономических факторов в выборе Москвы в качестве места для ведения бизнеса.
Официальные комментарии по поводу вышеприведенных рейтингов, озвученные некоторыми представителями городской администрации и федеральными чиновниками, состояли в том, что Россия и Москва недостаточно работают над маркетингом и рекламой города за рубежом, не предпринимают нужных усилий для создания его брендинга и благоприятного имиджа за рубежом и внутри страны.
8. Передозировка функций
Одним из важнейших факторов, который стимулирует дискуссии о переносе столицы, является непропорционально большая концентрация функций в Москве.
Как уже было сказано, такая концентрация функций была характерна уже для советской системы. Москва была не только важнейшим политическим и экономическим центром, но и центром во всех других областях.
Система, напоминающая устройство театра одного актера, сохранилась и сегодня. В Москве расположена резиденция православной патриархии, Генеральный штаб, все министерства, Академия наук и даже – до недавнего времени – штаб-квартира военно-морского флота. Кроме того, Москва была своего рода сверхстолицей всего социалистического содружества. Такая передозировка функций, безусловно, превращает Москву в один из самых перегруженных и сверхцентрализованных городов в мире.
В постсоветский период эта сверхконцентрация функций и ресурсов еще более углубилась. Естественное беспокойство жителей регионов вызывалось тенденциями концентрации всех ресурсов и функций в Москве и построением вертикали власти, которая минимизировала участие граждан провинций, областей и регионов в принятии решений даже относительно мероприятий местного масштаба. В годы правления Путина были урезаны полномочия регионов и отменена выборность губернаторов, что драматически увеличило роль центра.
Приведем некоторые цифры, которые отражают уровень доминантности Москвы во всех сферах – от экономики и финансов до спорта, науки и образования.
С начала 1990-х годов ВРП Москвы постоянно и неуклонно рос пока не достиг почти четверти национального ВНП (23 %). В 1990-е годы доля города в ВНП страны составляла только 14 %. Соответственно, если в 1990-е годы в Москве было сосредоточено около 5 % совокупной рабочей силы страны, то уже в 2004 году этот показатель достиг 9 %.
В Москве зарегистрировано около половины всех банков на российской территории, контролирующих 85 % всех капиталов России. Штаб-квартиры 37 из 50 круп нейших российских компаний (74 %) и корпоративное руководство еще 8 из этих компаний. Все 6 из крупнейших российских компаний, входящие в индекс «Global-500», зарегистрированы в Москве (100 %).
Москва привлекает более 50 % всех иностранных инвестиций в стране. Доля Москвы во внешней торговле – 40–42 %. Доля Москвы в товарообороте розничной торговли – 25 %. Доля Москвы в доходах бюджета – 20 % [Зубаревич, 2011].
Недоразвитость транспортных линий, их центрированность на Москве, а также неразвитость горизонтальных транспортных связей превратило Москву в главный складской и логистический центр (70 % от общего обьема всех складских помещений), создавая дополнительные нагрузки на ее инфраструктуру. Согласно некоторым оценкам, в настоящее время около двух третей всех внутренних авиаперевозок и почти 80 % всех международных перелетов происходит через московский авиационный узел. При этом доля всех межрегиональных авиаперевозок, которые идут не через Москву или Санкт-Петербург, составляет только 10 % [Андреева, 2012]. Только по официальной статистике плотность населения Москвы составляет около 12 тысяч человек на квадратный километр против среднего европейского показателя 3–4 тысячи человек.
Москва также безраздельно доминирует в сферах науки и культуры. В столичном мегаполисе находится 22 % всех научных организаций страны. Столице приписывают 60 % всех исследований и научного потенциала государства. В Москве также постоянно проживает 30 % всех российских ученых.
В Москве находится около четверти всех российских театров (154 из 541).
80 % всех национальных издательств (10 % в Петербурге) газет и журналов публикуются в Москве московскими редколлегиями и издателями [Швыдкой, 2010].
Почти все наиболее влиятельные люди страны живут в Москве, включая 79 из 96 российских миллиардеров (Forbes, 2012). 5 из 16 футбольных команд высшей лиги базируются в Москве и Московской области (31 %).
Согласно консенсусу экономистов, инвестиционная привлекательность Москвы, нараставшая все постсоветские годы, была связана не столько с экономической эффективностью города, сколько с узурпацией ресурсной ренты и участием государства в бизнесе. По аналогии с концепцией, которую экономисты в контексте инвестиционной политики называют «урбанистическим предрассудком» (urban bias), предполагающим не всегда обоснованные преимущества городов в системе инвестиций по сравнению с сельской местностью, этот феномен можно назвать предрассудком столичного города (capital city или metropolitan bias).
Наиболее важным фактором, который определяет современное положение Москвы, является статусная рента, которая позволяет российской столице монополизировать экспорт природных ресурсов и сырья из других регионов России. Так, доля Москвы в экспорте нефти составляет 23 %. К Москве также приписано 10 % добывающей и 99 % нефтегазовой промышленности [Зубаревич, 2011].
Известный российский экономист Леонид Вардомский отмечает, что, несмотря на демонтаж государственной монополии на внешнеполитическую деятельность за годы реформ, региональные диспропорции в развитии и инвестициях в России заметно усилились. Они бросаются в глаза не столько между различными федеральными округами, сколько внутри них. Так, хотя удельный вес Центрального федерального округа в общем обьеме инвестиций за тридцать лет (1975–2005) практически на изменился (22–23 %), доля Москвы в этом округе возросла с 25 до 50 % [Вардомский, 2005].
Двустоличность, которая определяла урбанистическую динамику и культуру императорской России, медленно сходила на нет в СССР и в постсоветские годы окончательно потеряла свое значение. На фоне уровня инвестиций в Москву чрезвычайно низкими и несовместимыми с концепцией двустоличности кажутся инвестиции в Санкт-Петербург – около 6 % от всероссийских [Зубаревич, 2011]. В этой связи только интеллектуальной инерции можно приписать представление о том, что Петербург уравновешивает Москву в российской урбанистической системе. Даже в качестве культурной столицы Петербург не находится в московской весовой категории: северная столица сильно отстает от Москвы по количеству национальных газет, музеев, театров и другим параметрам культурного круга.
9. Баланс межрегиональной мобильности и миграций в Москву
Одним из индикаторов интегрированности территории государства является уровень межрегиональной мобильности населения. Этот показатель не является прямым указателем уровня централизации страны, но существует сильная корреляция между двумя этими индикаторами.
В постсоветской России на фоне крайне низкого уровня горизонтальных миграций единственное заметное направление миграционной активности населения было связано с движением в Центральный регион, а внутри этого региона – в Москву (75 %). В 2000-е го ды 60 % чистой миграции получили Москва и Московская область [Зубаревич, 2012].
В 1990-е годы официальная мобильность населения существенно сократилась по сравнению с советским периодом: доля населения, сменившего за год место жительства, опустилась с 5–6 % до 1,4 % [Мкртчян, 2009]. Официальные данные о миграции населения по разным странам свидетельствуют о том, что население в России меняет место жительства в 2–3 раза реже, чем в большинстве развитых стран (см. табл. 8 и 9). По расчетам Рязанцева (2004), миграционная активность населения России в 5 раз ниже, чем в США [Там же]. Согласно расчетам демографов, в настоящий момент общероссийский уровень мобильности опустился до уровня, имевшего место в России перед Первой мировой войной (Зайончковская, Ноздрина, 2008).
Низкий уровень мобильности указывает на недиверсифицированность экономики и на ограниченные возможности преодоления страной экономических кризисов, регионального неравенства и проблем безработицы. Ресурсная экономика не создает большого количества рабочих мест и не привлекает трудовых мигрантов. Низкий уровень мобильности также одна из причин, обьясняющая высокий уровень межрегиональной дифференциации доходов. Основными факторами, сдерживающими мобильность, являются не только большие расстояния между рынками труда и общие размеры страны, но и административные барьеры, низкие доходы населения и финансовые ограничения, включающие неразвитость рынка жилья и ипотечного кредитования [Андриенко, Гуриев, 2005].
Для нашего изложения, однако, важны не столько экономические аспекты низкого уровня миграционной активности, сколько ее импликации для национального строительства. Развитый рынок труда и высокие обьемы внутреннего туризма являются показателями интегрированности территорий и ее горизонтальной связанности. Они дают ощущение не только единого экономического пространства, но и создают эффекты перемешивания, критически важные для формирования нации. Эти показатели в свою очередь определяют уровень освоенности страны снизу в противоположность освоению страны «сверху» через военные и экономические проекты, осуществляемые государством.
10. Структура «нетрудовых» доходов Москвы
Еще в 1990-е годы, до нефтегазового бума, возникла ситуация статусного паразитирования Москвы, которая распространялась за пределы ренты на нефтегазовые ресурсы. В связи с этим интересно обратиться к статье Егора Гайдара по поводу структуры налогов и источников московского бюджета.
Гайдар писал, что экономическое доминирование Москвы никак не связано с ее экономической продуктивностью или хозяйственной эффективностью московского правительства и приводил следующий пример. Машиностроение и металлообработка, две крупные отрасли, центром которых является Москва, дали примерно 0,6 % общих поступлений в московский бюджет. Тем не менее такая отрасль, как трубопроводный транспорт, центром которой Москва не является, дала налоговых поступлений примерно в 50 раз больше, чем машиностроительные предприятия.
Однако помимо чисто ресурсной ренты, по мнению Гайдара, Москва получает также ренту с сетевых предприятий, которая не связана непосредственно с распределением ресурсов [Гайдар, 1998].
Гайдар так комментировал эту ситуацию:
В условиях молодого российского финансового федерализма Москва с ее традиционной концентрацией сетевых предприятий, работающих по всей стране, оказалась в феноменальном положении. «Ростелеком» обеспечивает телефонную связь по всей стране, но платит налоги в Москве. РАО «ЕЭС России» производит электроэнергию и освещает всю страну, но платит налоги в Москве. «Газпром» добывает газ в Западной Сибири, продает его по всей стране и в Европу, но платит налоги в Москве. «Транснефть» транспортирует нефть из Западной Сибири, но платит налоги в Москве. Таким образом, Москва оказалась расположена рядом с фонтаном, из которого бьет золотой поток [Гайдар, 1998].
В конце 1990-х годов, когда Гайдар писал свою статью, открытые доходы московского бюджета в 3 с лишним раза превышали нормативные расходы местных бюджетов с учетом всех федеральных стандартов. В 2012 году московский бюджет (1,45 триллиона рублей) из расчета на душу населения уже в 4,5 раза превышал совокупный бюджет девяти областей в средней полосе России (324 миллиарда рублей), близких Москве по совокупному населению, – Нижегородской, Псковской, Новгородской, Костромской, Вологодской, Ярославской, Владимирской, Ивановской и Рязанской [Там же] (см. табл. 6). При несопоставимо низком ВНП соответствующих государств бюджет Москвы не уступает бюджетам Нью-Йорка, Лондона и Парижа (см. рис. 2).
Интересно, что при этой уникальной налоговой ситуации федеральное правительство все постсоветские годы «компенсировало» московское правительство из федерального бюджета за выполнение столичных функций. Так субвенции и субсидии на поддержание столичных функций составили 161 миллиард рублей в 2011 году, что составляет приблизительно 8 % всего городского бюджета (в среднем около 10 % все нулевые годы) [Толкователь, 2012].
Остальные источники доходов московского бюджета выглядят примерно следующим образом: 50 % – налог на прибыль организаций, 30 % – налоги физических лиц, 6 % – налог на имущество и 2–3 % – акцизы на алкоголь и прочие товары подобного рода [Зубаревич, 2012].
По оценке Натальи Зубаревич, налог на прибыль огранизаций, который примерно совпадает с рентными доходами города, составлял в 2007–2011 годах около половины совокупного бюджета Москвы. Доля этого дохода в бюджете составляла соответственно 55, 33 и 43 % в 2007, 2008 и 2011 годах [Зубаревич, 2011].
Помимо откровенных рентных доходов несколько других категорий московских доходов также подпадают под характеристику рентных, хотя и опосредованно.
К этой категории относятся, например, внебюджетные фонды, связанные с использованием имущества, высокая стоимость которого обьясняется опять же статусом Москвы как федерального центра и центра распределения ресурсных доходов [Гайдар, 1998].
Общемировая и общечеловеческая тенденция состоит в том, что незаработанные рентные деньги обычно неэффективно расходуются и создают питательную среду для коррупции. Этот тезис получает блестящее подтверждение в экстравагантных статьях и размерах расходов бюджета Москвы нулевых годов, которые уже неоднократно становились предметом критики, но, к сожалению, не политических скандалов, как это возможно было в других странах.
В годы правления Юрия Лужкова в бюджете Москвы появилось множество одиозных статей. К ним относится, например, абсурдный бюджет на озеленение города, превосходящий совокупные бюджеты на эту статью большинства европейских городов, бюджеты на патриотическое воспитание молодежи, строительство дирижаблей, поддержку приближенных к мэрии средств массовой информации, строительство домов Москвы в разных регионах мира, нереалистически высокий уровень финансирования мероприятий по отлову бродячих собак, регулирование московского климата (Водитель Петербурга, 2009) и многие другие расходы подобного рода.
К числу одиозных статей расходов относятся также «Программа повышения доверия населения к чиновникам», «обеспечение для молодежи равных стартовых возможностей», «защита молодежи от деструктивных влияний и негативных проявлений», «пропаганда энергосбережения». На одни только дотации прессе Москва расходует сумму, превышающую весь общий бюджет целых регионов страны. Например, в 2009 году только дотации Москвы на ТВ-центр составили более 4 миллиардов рублей. Малозаметные в публичном пространстве газеты, составляющие придворную московскую медиа-империю, получают финансовую поддержку в размере десятков миллионов рублей, часто превосходящую бюджеты крупнейших и наиболее авторитетных национальных изданий [Гурдин, 2009].
На фоне скудных бюджетов регионов экстравагантно выглядят и социальные выплаты, льготы и доплаты москвичам, которые составляют около трети всех расходных статей московского бюджета. Неэффективность использования средств заметна и в мизерной доле арендной платы в бюджете города: по оценке специалистов, утечка средств обьясняется тем, что аренда производится через посреднические организации. В других крупных мегаполисах эта категория доходов составляет от 20 до 40 % городского бюджета.
Нет надобности говорить, что далеко не всеми этими «нетрудовыми доходами» пользуются рядовые москвичи. Кроме того, средняя заработная плата в столице превышает средний уровень по стране только в 2 раза при уровне потребительских цен (стоимость фиксированного потребительского набора), превышающих среднероссийские примерно на 40 %. В последние годы наметилась определенная тенденция к сокращению этого разрыва. Однако средний общий доход в столице, по некоторым оценкам, в нулевых годах превышал среднероссийский уровень в 3,5–2,5 раза [Мишура, 2011]. Этот более высокий уровень совокупных доходов москвичей приписывается ресурсной ренте. Михаил Дмитриев, президент Центра стратегических разработок (ЦСР), назвал московский рынок недвижимости «центром вторичного распределения сырьевой ренты». Согласно ЦСР, доля доходов от собственности в структуре доходов москвичей на пике сырьевого бума достигала 25 % (против 10 % в среднем по стране) [Пряников и др., 2010].
Помимо очевидных и уже упомянутых причин, вытекающих из сращивания государственных и деловых структур и императива близости к власти, являющихся общими для всех других коррумпированных стран [Reichert, 1993], некоторые эксперты связывают это положение вещей с несовершенством налогового законодательства. Например, Наталья Зубаревич пишет по этому поводу:
Москва – рантье, живущий на доходы крупного бизнеса, собираемые по всей стране. Компаниям выгодно показывать в регионах минимальную прибыль и собирать деньги в штаб-квартирах или офшорах, чтобы не платить налоги дважды при движении средств. Это одна причина концентрации, обусловленная особенностями российского законодательства (нерешенность проблемы налогообложения холдингов) [Зубаревич, 2011].
Другой элемент налогового законодательства, который создает дополнительные преимущества для Москвы, состоит в том, что налоги на доходы физических лиц выплачиваются по месту работы, а не по месту жительства. В результате маятниковых миграций из Подмосковья и других областей эти регионы недополучают налоговые поступления, которые попадают в Москву.
11. Москвофобия
Описанный уровень сврехконцентрации ресурсов и доходов в российской столице естественным образом порождает проблему неблагоприятного образа Москвы внутри Российской Федерации. В регионах и в провинции России Москва часто воспринимается как паразитический город, который обьедает всю страну (концепция паразитической столицы или приматного города осуждается в следующих работах: [Keyes, 2012; London, 1977; Hoselitz, 1955]). Москва справедливо считается городом, получившим наибольшие преимущества от грабительской приватизации. Во многих случаях российская столица описывается как Московия или государство в государстве, вынутое из системы национальных стандартов и связей.
Недавние опросы указывают на значительный рост антимосковских настроений в разных регионах страны. По данным ВЦИОМ 75 % граждан России не любят москвичей. 82–85 % респондентов считают, что «Москва живет за счет других регионов» [Newsland, 2009].
Опросы также показали, что москвичам часто приписывается целый набор порочных моральных качеств, в особенности снобизм, алчность и заносчивость. В связи с этим интересно отметить, что, согласно исследованию Института социологии, доля «столбовых москвичей», то есть москвичей, родившихся в Москве, в нулевые годы не превышала 50 % от общего состава московского населения [Дробижева, 2006].
Примечательно, что москвоборчество и неприятие диктата центра оказалось более артикулированным в некоторых этнически русских регионах, а не в этнических автономиях. «Москвоборческие» настроения сильнее проявляются в портовых городах России, отчасти интегрированных в транснациональные экономики своих регионов (Калининград, Владивосток, Мурманск, Астрахань). Уровень враждебности по отношению к Москве, не обязательно зависит от близости региона к столице или от его богатства, часто как раз наиболее бедными российскими областями являются те, которые непосредственно примыкают к Москве, вероятно, это свидетельство того, что лучшие кадры вымываются из близлежащих областей гравитационной силой московской экономики.
Паразитический характер Москвы, конечно, часто преувеличивается, что отчасти связано с предрассудками индустриальной системы хозяйства, в результате в разряд паразитических несправедливо попадают финансовые и непроизводственные сектора экономики, сконцентрированные в главном городе. Справедливости ради следует отметить, что среди источников дохода московского бюджета заметное место занимает промышленность. В отличие от Лондона и Парижа, откуда практически полностью выведено индустриальное производство, промышленность в Москве составляет приблизительно 15 % ВРП города. В антимосковских настроениях также часто присутствует сильная мировоззренческая и политическая составляющая – крайний антилиберализм, антизападничество и иногда – ксенофобия. В этих представлениях власть Москвы мистифицируется в качестве западной космополитической власти, представляющей западный компрадорский капитализм.
Безусловно, паразитизм Москвы, также не связан с личным паразитизмом москвичей. Это структурно-позиционный паразитизм системы распределения: внутри паразитической системы главный город страны не может не быть паразитическим. Негативный образ главного города провоцируется гиперцентрализованной системой управления, демонстративным потреблением российских элит, – кощунственным на фоне скудной экономики большинства российских регионов, – колоссальными региональными диспропорциями в уровне богатства, привилегированным доступом жителей столицы к национальным ресурсам государства. Кроме того, высокие, часто монопольные, цены на внутренние перевозки создают ситуацию, в которой для многих граждан путешествие в столицу своей страны оказывается невозможным. Именно этими факторами, на взгляд автора, прежде всего определяется возникновение образа отчужденной паразитической столицы.
12. Москва, Лондон, Париж, Токио: сравнение в цифрах
Некоторые российские и зарубежные ученые и журналисты полагают, что уровень концентрации функций в Москве сопоставим со столицами нескольких европейских централизованных государств. Они также указывают на то, что в других крупных развивающихся странах высокие темпы экономического роста и инновационный потенциал центра часто сопряжены с высоким уровнем регионального неравенства. Применение закона Парето к урбанистической системе как будто тоже свидетельствует о том, что российская ситуация не слишком отклоняется от эмпирического закона, обнаруженного во множестве экономических и социальных систем (20 % агентов рынка – людей, корпораций, экономических зон – контролируют 80 % богатств).
Действительно в большинстве относительно крупных развитых стран столицы по-прежнему закреплены в старых густонаселенных исторических центрах (Лондон, Париж или Токио), в которых сосредоточено около 20 % ВНП этих стран. Можно согласиться с тем, что некоторые экономические привилегии столиц, как мы видели в первой части работы, являются достаточно универсальным явлением, становясь предметом критики и широкого недовольства и в других странах [Vedder, 1996; Zimmerman, 2010].
Тем не менее, на взгляд автора, существует множество важных и релевантных различий между Москвой и этими крупными центрами развитых стран Европы и Азии, не всегда принимаемые во внимание учеными и журналистами. Количественные выражения этих различий как раз и указывают на иное качество российской ситуации.
Для сравнения мы воспользуемся, главным образом, примерами трех наиболее централизованных стран и их трех столиц, – Лондона, Парижа и Токио. В некоторых случаях будут также приводиться данные других европейских столиц, релевантные в данном контексте. Я постараюсь показать, что рассматриваемые столицы, во-первых, не концентрируют в себе сопоставимые с Россией обьемы функций и привилегий и, во-вторых, не могут служить референтными городами для сопоставления с Москвой.
Итак, попробуем взглянуть на ситуацию с цифрами в руках и сопоставить Москву с этими столицами по нескольким ключевым показателям централизованности и способности справляться с проблемами концентрации. Хотя данный анализ не претендует на особую систематичность и носит несколько фрагментарный характер, он, на мой взгляд, указывает на ряд фундаментальных качественных различий в степени централизации и на уникальность российской ситуации.
По размеру и уровню концентрации населения
Париж и Лондон в сравнении с Москвой – сравнительно небольшие города, несмотря на кажущуюся многолюдность. Население собственно Парижа составляет всего 2,2 миллиона человек. Население Лондона – 7,5 миллиона человек. Население Берлина составляет всего 3,6 миллиона, а плотность населения – 3800 человек на квадратный километр. Плотность населения Лондона, Парижа и Берлина, а также пропорция населения столицы по отношению к общему населению страны совершенно несопоставимы с соответствующими российскими показателями, не говоря уже о соотношении площадей.
Население собственно Токио без агломерации 8,7 миллиона человек. Огромность токийской агломерации, которая представляет собой архипелаг или конурбацию из 33 городов, обязана своим происхождением не столько политической сверхцентрализации, сколько особенностям ландшафта японских островов и недостатком земли. Территория Японии зажата между морем и горами, а ее население почти совпадает с российским при неизмеримо меньшей площади.
Плотность населения Лондона – 4761 человек на квадратный километр (по этому показателю Лондон лидирует среди всех европейских городов и потому плотности остальных европейских столиц приводить не имеет смысла); плотность населения Москвы составляет около 12 тысяч человек на квадратный километр. В крупных азиатских мегаполисах, таких как Джакарта, Тегеран, Манила и Бангалор, плотность населения составляет около 10 тысяч человек на квадратный километр, что гораздо ближе к показателю Москвы.
По демографическим тенденциям и миграциям
В противоположность практически всем европейским городам Москва продолжает находиться в фазе быстрого роста (не вполне учитываемого статистическими сводками), в то время как большинство европейских столиц уже давно развиваются в противоположном направлении в соответствии с теорией дифференциальной урбанизации, фиксирующей асинхронное развитие городов. Действие законов дифференциальной урбанизации получает подтверждение в таких странах как Великобритания, США, Франция, Австрия, Южная Корея, Индия и во многих других государствах.
Например, население Лондона в 1939 году составляло 8,6 миллиона человек, в 1991 – только 6 миллионов, сегодня – 7,6 миллиона человек. Население Берлина в 1920-е годы составляло более 4 миллионов человек. Современное население Берлина – 3,5 миллиона. Население Вены в 1920 году – 1,85 миллиона человек. Население австрийской столицы в 2012 году – 1,72 миллиона. Даже если брать весь венский столичный округ, его население (2,4 миллиона) не намного превосходит показатель 1920 года для одной Вены [Nitsch, 2003: 151].
Данная ситуация свидетельствует о том, что эти западноевропейские государства не создают экономических стимулов для массовых миграций в столицы и проводят относительно сбалансированную региональную и урбанистическую политику.
По концентрации функций
Многие столицы Европы также политически диверсифицированы, что во многом связано с относительно небольшими размерами этих государств. В Германии можно говорить об оси Берлин – Бонн – Карлсруэ, между которыми распределены различные правительственные, судебные и законодательные функции. Сходная ситуация в Швейцарии: здесь есть ось Лозанна – Берн и действует множество действительно автономных региональных административных центров. Официальная столица Голландии – Амстердам, но все властные структуры располагаются в старой королевской столице Гааге.
Наконец, нельзя забывать, что в отличие от России большинство стран Европы являются частью единого экономического пространства и более крупного образования – Европейского союза, со столицей в Брюсселе, куда делегированы некоторые столичные полномочия. Перенос конституционного суда в Санкт-Петербург – один из шагов в европейском направлении децентрализации государственных функций в России.
Многие другие функции в европейских столицах также диверсифицированы. Штаб-квартиры двух из пяти крупнейших банков Великобритании находятся в Эдинбурге. Глазго, другой крупный международный финансовый город, входит в 20 крупнейших финансовых центров Европы.
Лучшие и наиболее респектабельные учебные заведения Великобритании находятся не в Лондоне, а в Оксфорде и Кембридже. Интересно отметить, что согласно авторитетным рейтингам [Guardian, 2011; Complete University Guide, 2011], схожими по этому вопросу, только 5 из 30 (16 %) лучших университетов Англии находятся в Лондоне. Близкая ситуация в Японии. В Токио расположены 2 из 10 (20 %) и 7 из 30 (23 %) наиболее престижных университетов страны (Sunday Mainichi, 2011). В сопоставимом рейтинге российских вузов, составленном агентством Интерфакс (2011), 9 из 20 лучших вузов оказались московскими образовательными учреждениями (45 %). По концентрации наиболее респектабальных университетов относительно остальной страны Москва не отличается от Парижа, где расположены 9 из 20 лучших университетов Франции [QS World University Rankings, 2012].
Интересно отметить, в Нидерландах и Бельгии наиболее древние и респектабельные университеты до сих пор находятся в Лейдене и в Лувене, а не в Амстердаме и Брюсселе.
Заметим в скобках, что данные российского рейтинга не вполне бесспорны и вряд ли отражают точку зрения работодателей. Нисколько не ставя под сомнение уровень и стандарты образования в Томском или Нижегородском университетах, в глазах работодателей дипломы МФТИ, МГИМО или академии им. Плеханова, не попавшим в верхнюю двадцадку, вряд ли уступают им в степени престижности.
Главные религиозные центры Англии, Франции и Японии также вынесены за пределы столиц – в Кентерберийское аббатство (центр англиканской церкви в Великобритании), в Реймс, в Исэ или Киото. В Кентербери находится кафедра архиепископа, которому принадлежит право короновать короля. В Киото находятся главные буддистские храмы. Исэ – главное синтоисткое святилище; здесь хранятся императорские регалии, в том числе Священное Зеркало.
Из европейских стран наиболее близкой к России по уровню централизации власти и ресурсов, безусловно, является Франция. По этой причине многие российские урбанологи пытаются примерить на Москву одежды Парижа и модели его развития.
Приведем взятые из статьи социолога Маттие Догана, некоторые количественные параметры доминантности Парижа, которые как будто подтверждают эту мысль. Из 500 самых крупных французских компаний 390 имеют штаб-квартиру в парижской агломерации (77 %), главным образом, впрочем, в новом городе-спутнике Дефанс, расположенном в Западном Париже. Около 30 % французского ВНП генерируется в столице. Из 280 национальных журналов и специализированных газет 245 выходят в Париже, где находятся их редакционные коллегии. Около 85 % тех людей, которые упоминаются в справочнике «Who’s Who in France», живут в Париже. Согласно французскому опросу 1990 года, 625 из 1077 художественных галерей находятся во французской столице. Более 85 % всех книг, выходящих во Франции, редактируется парижскими издательствами. Парижские театры привлекают половину французской публики. Сена – очень небольшая река, но Париж – третий по величине порт Франции [Dogan, 2004: 351, 356].
Свидетельства, оставленные великими наблюдателями и летописцами французской столицы и восходящие еще к XIX веку, свидетельствуют о глубокой укорененности приматности и доминантности Парижа, смутно напоминая ситуацию с сегодняшним доминированием или гегемонией Москвы.
Теофиль Готье иронически писал по этому поводу: «Если погасить огни Парижа, вся Франция погрузится во тьму». Видный французский историк Ипполит Тэн остроумно заметил: «Провинции являются другой Францией под титулажем Парижа. Эту Францию Париж просвещает и цивилизует из своего далека путешествующими торговцами, мобильными гарнизонами и колониями гражданских чиновников». Ему вторит известный историк западной цивилизации Евген Вебер (Eugen Weber), риторически вопрошая: «Какая другая страна может считать себя колонией своей собственной столицы?» (все цитаты по: [Wagenaar, 2000: 14–15]). Эта ситуация возможно определила одну из важнейших тем и топосов всей французской литературы – симпатичный провинциал, приезжающий завоевывать Париж.
Однако важно отметить, что уровень централизации Франции является в Европе уникальным и очень давно подвергается справедливой и неустанной внутренней критике [Keating, 1983; Gravel, 1947]. Он считается тяжким наследием эпохи абсолютной монархии, прежде всего эпохи Людовика XIV и XV, усугубленным Французской Революцией и подьемом якобинского государства [Денжуа, 2003]. Однако этот уровень и характер централизации вряд ли все-таки сравним с российским.
Франция, конечно, не сопоставима с Россией по своим размерам, являясь достаточно компактным европейским государством. Кроме того, во Франции множество важных международных, а не только национальных или даже европейских городских центров: Страссбург – одна из столиц Евросоюза; Лион – международная столица шелковой индустрии, французской кухни и Интерпола; Тулон, где расположена штаб-квартира Airbus, одной из крупнейших французских корпораций; международные порты, курорты и развлекательные центры – Марсель, Канны, Ницца, Биарриц. В сверхцентрализованной Франции население Парижа составляет всего 3,6 % от общего населения государства. В Москве, которая является столицей несопоставимо более крупного федерального объединения, сосредоточено около 7 % населения России.
Сверхконцентрация культурных объектов в Париже в известном смысле определяется ориентированностью этого города не только на внутренний рынок, но и на туризм, на внешних потребителей французской культурной продукции. Бренд Париж – важнейшая статья французского экспорта, и такая концентрация оправдана национальными экономическими преимуществами, которые через систему налогов просачиваются и в провинцию. То же самое относится, например, к лондонским театрам (120 из 1000 британских театров находятся в Лондоне). Низкий уровень туристической активности в Москве, которая больше ассоциируется с деловыми поездками, не позволяет говорить о сопоставимых преимуществах ни для путешествующих россиян, ни для российской национальной экономики.
По степени разделенности политических и экономических функций
Около половины крупнейших британских компаний имеют штаб-квартиру в лондонской агломерации (только 70 % из них находятся в самой столице).
Хотя экономика Большого Токио составляет около 30 % национального ВНП, эти цифры балансируются конурбацией Кейсо, которая включает Кобе, Осаку и Киото (16 % ВНП), а также Нагоей (12 %), где сосредоточена большая часть японской автомобильной промышленности (подсчеты произведены на основе статей в Википедии).
Только 3 из 100 крупнейших немецких компаний (3 %) имеют штаб-квартиры в Берлине (в то время как, например, 27 из них находятся в рурском регионе). При этом экономика Берлина составляет приблизительно 3–4 % от ВНП Германии. Штаб-квартиры только 15 из «Fortune 500» (самых крупных американских компаний) располагаются в Вашингтоне. В экономической столице США, Нью-Йорке, находятся только 92 из 500 крупнейших корпораций США (менее 20 %) и только 10 «Global-500» компаний.
По источникам городского бюджета
Размер столичных субвенций из национальных фондов как источник пополнения столичного бюджета составляет одно из немногих внешних сходств между Москвой и европейскими столицами. В расходной части бюджета Парижа субвенции составляют 10,3 %. Субсидии Берлину из федерального бюджета составляют около 20 % [Chocrane, Jonas, 1999]. Однако например, Лондон, сам субсидирует бюджеты регионов Великобритании [Kirkup, 2008; Gordon, 2006].
Главными источниками столичных доходов Лондона и Парижа является туризм, который составляет более половины общего бюджета города. Доля иностранных туристов в случае Лондона – 17 миллионов человек в год (2012); Парижа – 16 миллионов (2012); Берлина (вместе с Бранденбургом) – более 7 миллионов (2012) [Hall, 2002]. Даже в Токио, который не является очень популярным туристическим маршрутом из-за своего статуса самого дорогого города мира, доля иностранных туристов в 2008 году составила 5,3 миллиона человек (данные приводятся на 2008 год, так как после Фукусимы произошел заметный спад количества иностранных туристов). В случае Москвы эта цифра составляет около 4 миллионов человек, не менее половины из которых, впрочем, составляют гастарбайтеры и гости из ближнего зарубежья. Кроме того, китайцы, которые составляют второй по величине (после немцев) и наиболее быстро растущий сегмент собственно иностранных туристов, в значительной своей части, (точные данные по этому поводу естественно отсутствуют), приезжают в Москву не в качестве туристов, а для ведения бизнеса (только в 2011 году въездной поток китайских туристов в Россию увеличился на 48 %). В общей цифре иностранных туристов, попадающих в Москву, также необходимо сделать поправку на цетрализованную транспортную систему и транзитных туристов, которые для достижения других точек страны, вынуждены лететь через в Москву.
Огромную долю туристов в обсуждаемых европейских столицах составляют сами граждане Великобритании, Франции и Германии, в то время как Москва ассоциируется по преимуществу с деловыми, а не с развлекательными турпотоками [Петрова, 2011]. В Лондоне обьем внутреннего туризма составляет 23–28 миллионов человек. В Париже – 18 миллионов французов. В Берлине – 11 миллионов немцев. В Токио – 183 миллиона японцев из других префектур (Industry, Employment in Tokyo, 2011: 5). Москва же для большинства российских туристов остается по финансовым причинам недоступным городом. За последние пять лет, в Москве в качестве туристов побывало менее 5 % граждан страны. Несколько выходя за очерченные нами географические рамки, стоит упомянуть в связи с этим, что общий годовой обьем туризма в Вашингтоне в 2001 году составил 20 миллионов человек, которые пополнили бюджет города на 4 миллиарда долларов [Corey, 2004: 69].
Непопулярность туризма в российской столице связана со многими факторами, важнейшие из которых, – высокие цены и неразвитая туристическая инфраструктура [Петрова, 2011]. Эта ситуация также усугубляется ресурсной экономикой, не позволяющей туристической индустрии и массовым потребителям туристических услуг конкурировать с ресурсными корпорациями за койко-места, слишком высоко поднимая планку цен на московскую сферу услуг. Кроме того, в своем рейтинге эксперты Всемирного экономического форума поставили Россию на 136-е место (из 139) по показателю дружелюбности населения к зарубежным гостям [Там же]. Изменение недальновидной, неумной и экономически вредоносной визовой политики, а также установка знаков и указателей на английском языке – меры, которые могли бы помочь Москве без лишних затрат и шумных брендинговых компаний несколько увеличить жидкий обьем туристов и тем самым помочь московскому малому и среднему бизнесу, а также самому московскому бюджету.
По морфологической структуре
В противоположность крупным европейским мегаполисам, большинство из которых крайне полицентричны и представляют собой развитые конурбации, Москва чрезвычайно внутренне централизована.
На 5 % ее территории находится 60 % всего бизнеса. По словам Марата Гельмана, центральный район Москвы соединяет в себе четыре разнородных центра – административный, деловой, исторический и элитный, которые в большинстве европейских столиц разделены. В результате в историческом центре Москвы самая дорогая земля, на которой строится самое дорогое жилье и самые дорогие офисы (Гельман, 2011). Эта ситуация позволяет властям и некоторым бизнесам города извлекать сверхприбыли, становясь при этом крайне неудобной для работников, роста продуктивности, транспортной инфраструктуры.
Капитализм застал Москву врасплох: здесь не было возможности для тех моделей постепенного эволюционного развития города, его инфраструктуры и морфологии, которые бы отвечали его сегодняшним нуждам. Например, с точки зрения Вячеслава Глазычева инфраструктура Москвы отстает от инфраструктуры европейских государств примерно на 70 лет [Глазычев, 2007]. По некоторым оценкам, для того, чтобы ввести Москву в круг современных столиц, необходима столь масштабная, всеобьемлющая и дорогостоящая реконструкция, которая сделала бы рентабельным перенос столицы на новое место.
По транспортной системе
Вышеперечисленные особенности морфологии города и бизнес-стратегии властей усугубляют транспортные проблемы. В Москве практически не существует развязок, которые позволяли бы водителям добраться из одного конца города в другой, минуя центр. В Европе территории города, выделенные для транспорта, составляют примерно 25 % их общей площади. В последних Генпланах европейских городов рекомендуемая норма составляет 30 %. Даже в таких считающихся неблагополучными азиатских городах, как Сеул или Гонконг под транспортные нужды выделяется 10–12 % территории. В Москве эта цифра составляет чуть больше 8 % (см. табл. 5).
Сопоставим Лондон и Москву только по одному кардинально важному параметру инфраструктуры – средствам общественного транспорта. Лондонский метрополитен располагает 275 станциями и перевозит около миллиарда человек в год. Московский метрополитен располагает 170 станциями и перевозит 3,3 миллиарда человек в год [Bowring, 2005–2006].
В более широкой сравнительной перспективе ситуация выглядит следующим образом. На 1 миллион жителей в Москве приходится менее 17 станций метро. В Париже – 111, Мадриде – 99, Милане – 65, Праге – 44, Лондоне и Берлине – 50, Вене – 60, Амстердаме – 69 станций. При этом московского метро не хватает и по километражу – в столице РФ на 1 миллион человек приходится 28 километров путей подземки. В Вене – 41, Лондоне – 49, Амстердаме – 57, Париже – 97 километров [Толкователь, 2011]. Более подробно эти сравнительные данные обобщены в табл. 4.
Как мы уже отмечали в разделе о глобальных городах, среднее время необходимое жителю города для того, чтобы добраться до работы, является одним из важнейших показателей экономической эффективности мегаполиса. Те города, где это время превосходит один час, считаются фрагментированными, что делает их экономически неэффективными [Bertaud, 2004]. Но именно экономическая эффективность считается главной причиной и оправданием существования мегаполисов со всеми их неизбежными человеческими, эмоциональными и экологическими издержками. Согласно недавним оценкам, среднее время, необходимое москвичу для достижения своего места работы, составляет 65 минут [Архангельская, 2008; Масюкевич, 2009]. Эта цифра, впрочем, даже не принимает в расчет жителей Подмосковья, составляющих значительную долю московского рынка труда (уже не говоря о некоторых жителях примыкающих областей).
Для сравнения можно привести показатели для других европейских столиц и мегаполисов.
В Лондоне, худшем из европейских городов по данному показателю, среднее время составляет 45 минут. Средний показатель по городам Европейского Союза – 38 минут. В пятерку худших городов США входят Нью-Йорк (34,2 минуты) и Вашингтон (33,4 минуты) [Perception, 2009: 68–69; Масюкевич, 2009]. Причем этот показатель за последние годы немного снизился. Одним из наиболее удобных европейских городов в отношении транспортной доступности рабочих мест является Барселона, где 60 % населения города живет на расстоянии не более 600 метров от станции метро [Dogan, 2004].
По уровню доходов
По некоторым оценкам, в Москве общий доход среднего москвича (который включает в себя заработную плату, рентные доходы, некоторые льготы) в 3–4 раза выше, чем на периферии [Мишура, 2011].
В большинстве более или менее развитых стран доход в столице несколько выше, чем на периферии. Например, в Вашингтоне средний доход на душу населения на 30 % выше, чем средний по стране. Такую же закономерность мы обнаруживаем в ряде других стран, таких как Австралия, Канада, Бразилия и Великобритании. Однако этот доход далеко не всегда бывает самым высоким в стране, и с учетом уровня квалификации, стоимости жизни и налогов реальная покупательная способность «столичной надбавки» значительно снижается. Например, средний доход в Лондоне на 40 % выше, чем средний доход по стране. Но с учетом налогов, доходы лондонцев больше всего на 26 %. С учетом же стоимости жизни в Лондоне, столичная надбавка снижается до 10–12 %. При этом Лондон создает 18 % всех налоговых поступлений в бюджет и тратит только 14 % [London, 2010].
Более высокий уровень дохода в столице ни в коем случае не является универсальным правилом для развитых стран. По крайней мере в семи странах Европы средний доход в столице ниже, чем доходы в других, более экономически развитых регионах. Так годовой доход немца в среднем составляет не менее 17 тысяч евро, но средний житель Берлина получает только 15 тысяч, а средний житель Гамбурга – 23 тысячи евро в год. Брюссель также имеет меньшие доходы, чем города на фламандском севере: если средний брюсселец довольствуется в среднем 16 тысячами евро ежегодного дохода, средний доход граждан Фландрии составляет 20 тысяч евро. В Финляндии жители Хельсинки получают немногим более 15 тысяч евро в год, отставая на три тысячи евро от жителей Аландских островов. Доход в столицах Италии и Испании уступает доходам северных регионов (Эмилия-Романье и стране басков). Та же ситуация в Амстердаме и Вене, отстающих по уровню доходов от жителей Утрехта и городов Нижней Австрии [Кто в Европе самый бедный, 2011].
Таким образом, разрыв между российской столицей и регионами по уровню доходов являетя экстраординарным. Если в случае европейских стран этот показатель не превышает 30 % (без учета более высокой стоимости жизни), то в России он достигает 250 %. Если мы примем во внимание стоимость жизни – в Москве прожиточный минимум в полтора раза выше среднероссийского [Зубаревич, 2011], – то и тогда этот разрыв будет составлять не менее 100 %. Этот показатель является чрезвычайным не только в европейских или американских страндартах, но и в стандартах развивающихся стран, и приближается по своему количественному выражению к разрыву в уровне доходов между некоторыми колониями и метрополией и сопоставим с уровнем регионального неравенства некоторых африканских стран [Remington, 2011].
По характеру внутреннего имиджа и мягкой власти
И в Великобритании, и во Франции существует определенное недовольство по поводу слишком высокой роли столицы в национальной жизни страны. После Второй мировой войны правительства этих государств предпринимали некоторые меры по децентрализации и выводу некоторых функций за пределы столиц. Как и во многих других странах, жители столиц этих государств не являются любимцами провинциальной публики. В столицах высока концентрация социального неравенства и не самых популярных персонажей (bête noire) – банкиров, богатых сегментов населения, иммигрантов, инородцев и прочих маргинальных элементов. Однако в современных Великобритании и Франции нет того ярко выраженного враждебного отношения к столице, которое мы описали в случае Москвы. Жители этих стран не чувствуют себя обездоленными и обьеденными своими столичными городами. Подобное отношение, впрочем, никак не связано с национальной психологией и подобный уровень враждебности не был чем-то экстраординарным, скажем, в XVII–XVIII веках. Так Даниэль Дефо жаловался, что Лондон «как пиявка жадно высасывает все жизненные соки из страны» [Robertson, 2001: 5]. Сейчас эти слова воспринимаются скорее как неожиданный исторический курьез.
В Европе отсутствует или, во всяком случае, значительно менее выражен синдром отношения к провинциальным городам как к захолустью. У провинций есть свой идиллический и романтический ореол, который чувствуется, например, во французском и английском обозначении небольших городков – France Profunde и Merry England. В Японии существует давняя тенденция сентиментализации маленьких городков и сельской местности и массовая досовременная традиция туризма в глубинку, глубоко связанная с концепцией национальной идентичности, поисками утраченных корней и выраженная в концепции фурусато (буквально старая деревня) [Siegenthaler, 1999]. Русская глубинка конечно тоже влечет романтиков своей патриархальностью и уютом уединения, но хляби, бездорожье, комары, отсутствие дружественной инфраструктуры и убогий быт делают ее гораздо менее привлекательной. Поэтому здесь она чаще ассоциируется с глухоманью и захолустьем.
Лондону, Парижу и Москве присущ свой стиль, колорит, этос поведения и даже, возможно, своя sof power. Англичане называют этот этос лондонизмом (Londonism), а французы – парижанством (Parisiénisme). И, кажется, они лишены тех негативных моральных коннотаций, часто приписываемых московскому стилю, который иногда называется «московщиной» [Можегов, 2006].
По характеру и степени глобальности
После крушения СССР глобальный статус Москвы как сверхстолицы, столицы всего социалистического лагеря или всего второго мира, заметно снизился. С исчезновением социалистического содружества с его многочисленными военными и экономическими международными организациями, размещенными или расквартированными в Москве (СЭВ, Варшавский договор и др.), бывшая столица СССР утратила многие признаки глобального центра, если под глобальностью понимать не только экономический вес страны, ее панэкономическую и технологическую роль в процессах глобальных трансформаций, сколько ее положение входных ворот (gateway) в огромный ресурсодобывающий регион мира в дополнение к статусу мощной военной сверхдержавы [Brade, Rudolph, 2004].
В немалой степени остающийся относительно высоким глобальный статус Москвы (группа бета глобальных городов) обусловлен низкой плотностью других городов в стране и отсутствием заметных конкурентов в огромном ресурсодобывающем регионе мира. В противоположность этому, Лондон, Париж и Токио являются не только воротами в Британию, Францию и Японию, но прежде всего крупнейшими финансовыми, экономическими и инновационными центрами.
Возьмем только два показателя, определяющих вес городов, – роль их финансовых центров и инновационный потенциал. В списке международных финансовых центров Москва занимает 65-е место из 77 городов (Z/Yen Group, 2012). Лондон, Токио и Париж занимают в рейтинге соответственно 1, 7 и 8-е места. В этих городах расположены десятки штаб-квартир крупнейших транснациональных корпораций. Три столицы также занимают 14, 20 и 2-е места в индексе 100 наиболее инновационных городов мира. Помимо столиц своих стран в этот индекс попали 15 немецких, 8 французских, 4 японских и 3 британских города [Innovation Cities, 2010]. Из российских городов в списке оказались только два города, включая Москву на скромном 97-м месте (см. табл. 12). В 2011 году Москва уже не попала в этот список.
Значительные размеры Лондона, Парижа и Токио, таким образом, по отношению к территории и урбанистической системе своих стран в большей мере определяются их гораздо более значимой международной ролью и местом в глобальном разделении труда по сравнению с Москвой. Ни один из этих городов не сопоставим с российской столицей по количеству международных экономических, культурных, научных и общественных организаций, которые в них базируются. Место этих столиц в глобальной системе определяется не столько за счет, сколько в пользу других городов этих стран. Поэтому с точки зрения национальных интересов концентрация функций в этих городах гораздо более оправдана.
Напротив, Москва стяжает свои преимущества внутри российской урбанистической иерархии во многом за счет остальных городов, привлекая к себе национальные ресурсы. Во всяком случае так выглядит ситуация в глазах большинства россиян. Однако такой курс развития является весьма контрпродуктивным в том числе для самой Москвы, поскольку внутреннее соревнование городов в рамках одной урбанистической системы не является игрой с нулевой суммой. Увеличение удельного веса городов страны в различных сферах экономики, культуры и политики дает дополнительные преимущества ее столице, международный вес которой возрастает за счет увеличения значимости городов страны и государства, которые она представляет на международной арене.
Москва вполне может спорить с рассматриваемыми столицами за мировое лидерство в качестве глобального города, но именно неразвитость России как страны, за счет которой становится возможным участие Москвы в этом соревновании, как раз и ставит ее в неравные условия.
Выводы из сравнительного анализа
Вывод из проведенного сравнительного анализа состоит в том, что перечисленные столицы вряд ли могут служить удачной референтной группой для сопоставления с Москвой. Россия отличается от этих стран не только приведенными параметрами, но и в другом, более фундаментальном аспекте. В отличие от Великобритании, Франции и Японии Россия не является унитарным государством со сравнительно небольшой площадью. Она является крупным федеративным государством. Интересно однако, что как показывают примеры даже в своем унитарном качестве эти страны более децентрализованы и по большинству показателей уступают по уровню своей приматности Москве. Например, Шотландия может даже печатать свою валюту.
Тем не менее вопреки логике и фактам, градостроительные планы развития Москвы во многом ориентированы как раз на столицы именно этих унитарных государств, весьма далеких от России по своим параметрам. Такие крупные московские архитектурные и градостроительные проекты как концепция Большой Москвы, идея создания в Москве международного финансового центра, идея Москва Сити, организация города вокруг реки во многом вдохновлялись именно урбанистическими инновациями тройки крупнейших мировых городов. Имитация их внешних атрибутов и морфологических инноваций может быть вполне плодотворной в архитекурно-проектировочной и транспортной перспективе – это действительно современные города со зрелой инфраструктурой, прошедшие различные фазы эволюции крупного мегаполиса. Однако в целом, они вряд ли могут служить удачной и уместной моделью российской столичности.
Даже если бы Россия была ограничена только европейской частью территории, уровень концентрации ресурсов в Москве с учетом площади и масштаба страны уже никак не сопоставимы с Великобританией, Францией и Японией. Во всех государствах с площадью свыше 3 миллионов квадратных километров, кроме России, столицы располагаются не в самом крупном городе вне зависимости от их конституции. Гораздо более аутентичной моделью для российской столицы могут служить федеративные столицы англосаксонских государств (Канады, Австралии, ЮАР, Новой Зеландии или Германии), площадь которых хотя бы как-то соотносима с российской.
Другим кардинальным отличием Москвы от европейских городов с высокой стоимостью жизни является колоссальный разрыв между ценами на недвижимость, товары и услуги и стоимостью рабочей силы. Характер и порядок перенаселенности европейских столиц совсем иной, они не сталкиваются даже с толикой тех проблем, которые имеют жители российской столицы.
Таким образом, Москва по большинству своих характеристик – развитию инфраструктуры, плотности населения, структуры занятости, типа и плотности застройки, экологическим показателям, качеству товаров и услуг, источников городского бюджета – отнюдь не европейский город, а город гораздо больше имеющий общего с азиатскими и африканскими столицами развивающихся стран. При европейском характере демографического воспроизводства населения в России идут однонаправленные миграции в главный город страны, которые поддерживают высочайшие темпы его роста, характерные для отсталых развивающихся стран Африки, Азии и Латинской Америки с совершенно другими индексами демографических показателей и динамикой роста населения.
Важнейшим из указанных различий является сама модель отношений между столичными и нестоличными городами. С одной стороны, внешние экономические причины и устройство транспортной сети заставляют россиян приезжать в Москву в качестве мигрантов или транзитных пассажиров. С другой, в силу финансовых обстоятельств они не могут приезжать в свою национальную столицу в качестве туристов и пользоваться на равных публичными благами, диспропорционально сконцентрированными в столице. Все это создает эффект отчуждения от своей национальной столицы и имеет важные импликации для нарушения принципа, который экономисты называют финансовой неэквивалентностью. В противоположность этому чрезвачайно высокий процент британцев, французов, немцев и японцев имеют возможность приезжать в свою столицу, участвовать в важнейших национальных торжествах и церемониях, посещать столичные культурные мероприятия и музеи.
Если крупные европейские столицы вряд ли могут служить правильной референтной группой для сравнения с Москвой из-за вышеперечисленных факторов, быть может нам удастся найти аналоги российской сверхцентрализации в других странах. Предположим, что российская топологическая структура как-то оправдана обстоятельствами, связанными со специфической фазой экономического развития страны, и пребыванием в другом историческом или экономическом времени.
13. Сравнение со странами БРИК
Возможно, сравнение Москвы со столицами европейских стран не является вполне правомерным и Россия вписывается в альтернативный тренд развития, который требует принципиально иной политической архитектуры и урбанистической иерархии. Можно предположить, что специфические потребности индустриального роста и фазы экономической экспансии диктуют необходимость более высокой централизации функций для обеспечения более интенсивных темпов роста для всей страны.
Считается, что по ряду социально-экономических характеристик Россия близка к трем странам – Бразилии, Индии и Китаю, которые вместе составляют группу стран БРИК. Если такая группировка стран не лишена оснований и Россия действительно входит в число динамически развивающихся стран, попробуем сравнить Россию с точки зрения проблемы централизации со столицами трех других стран этой группы – Бразилией, Китаем и Индией.
Как мы уже отметили, экономика Москвы составляет 23 % от ВНП России. В противоположность этому во всех странах БРИК (заметим в скобках, что их темпы роста заметно превосходят темпы роста российской экономики) политическая значимость столицы уравновешивается экономической мощью и капиталом других крупных мегаполисов. В Бразилии столица Бразилиа уступает как по населению, так и по экономической значимости таким крупным промышленным центрам как Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу. В Китае политическая мощь Пекина уравновешивается гораздо более экономически сильными Шанхаем и Гонконгом, а также такими важными экономическими центрами, как Гуаньчжоу, Шэньчжэнь, Харбином и десятками других городов миллионников, большинство из которых являются международными центрами промышленного производства. В Индии такие экономические центры как Мумбай, Бангалор, Ченнай значительно превосходят по своей экономической значимости столицу Нью-Дели, а десятки других международных (а не национальных) экономических центров вполне сопоставимы с ней. В Китае – 170 городов миллионников, в Индии – 37, в Бразилии – 14, в России – 12.
Доля столичной экономики в отношении к ВНП в странах БРИК следующие: Пекин составляет всего 3,1 % ВНП Китая, Бразилиа – 3,75 % ВНП Бразилии. Даже если мы возьмем весь большой Дели с пригородами, который значительно превосходит столицу Нью-Дели, его доля в национальной экономике составит всего 4,9 % от индийского ВНП. В то же время доля Шанхая в экономике Китая – 4,5 %, доля Сан-Паулу и Рио в Бразилии – соответственно 12,26 и 5,54 %, доля Мумбая в экономике Индии – 5,5 %. Таким образом, ни одна столичная экономика не составляет даже 10 % национальной экономики стран БРИК и экономические функции распределены по стране гораздо более равномерно.
Важно отметить, что в Индии и Китае столицы не являются местом самых высоких доходов населения. Доходы на душу населения в Шанхае выше, чем в Пекине, в Гоа или Кандагаре – значительно выше, чем в Нью-Дели. В Бразилиа доходы несколько выше, чем в Сан-Пауло и Рио, но вполне сопоставимы с ними, особенно учитывая более высокую стоимость жизни (бразильская столица занимает 33 строчку в рейтинге самых дорогих городов). К тому же по ВНП на душу населения Бразилиа уступает некоторым небольшим городам, например, городу Каскалхо Рико (Cascalho Rico).
14. Рост столицы на фоне остальных городов
Учитывая рост столицы и идущие процессы дезурбанизации в российском национальном масштабе [Толкователь, 2012], целесообразно привести данные по росту нестоличных городов в тех европейских и азиатских странах, которые мы обсуждали в предыдущих параграфах. В противоположность ситуации демографического роста Москвы на фоне убыли и экономического падения в других крупных и средних городах России, в этих европейских и азиатских странах многие крупные и мелкие города растут гораздо быстрее столичных.
Так все 8 главных городов Англии показывают достаточно солидный прирост населения с 2000 года. Например, Манчестер за последние 10 лет вырос на 19 %. Темп роста населения в Ньюкасле – 5 % [The Economist, 2012]. Во многом сходную ситуацию мы наблюдаем во Франции. С 1999 по 2012 год Марсель стабильно рос на 2 % в год. По темпам роста Марсель, правда, несколько опережает Тулуза, один из самых быстрорастущих городов в Европе. Еще быстрее растет небольшой Монпельер. В Японии темпы роста Фукуоки – 4,4 % (средний годовой прирост в Токио с 1999 года – 0,77 %).
Китайская стратегия на сегодняшний день направлена главным образом на развитие внутренних районов страны, которые противопоставляются прибрежным городам, где растут цены, скученность и классовое неравенство. В Чэнду, столице провинции Сычуань, развивается наземный и воздушный транспорт, связывающий город с приморскими провинциями и другими странами. Именно здесь, в глубинке, концентрируется китайский хайтек, в том числе и такие отнюдь не заштатные фирмы, как Cisco и Dell. Чунцин становится городом нового типа, центром внутренних провинций Китая. В международные промышленные и экономические центры вышли такие города, как Тяньцзинь, Далянь, Циндао, Наньцзин, Сучжоу и многие другие. Достаточно сказать, что на четырнадцать из китайских городов второго плана (second tier cities) – из этого списка исключены помимо Пекина и Шанхая также Гуанчжоу и Шэньчжень – приходится 54 % импорта из США (U.S. Commercial Service, 2011).
В Индии стремительно развиваются Бангалор (где базируются гиганты хайтек, такие как Infosys и Wipro), Ахмедабад (душевые доходы в этом городе в два раза больше, чем в остальной Индии) и Ченнай (где только в 2012 году было создано 100 тысяч рабочих мест). Ключевые индустрии Индии – производство промышленных товаров, программного обеспечения и развлечений – базируются в этих городах.
В большинстве развитых стран, и во многих развивающихся сегодня, особенно быстро идет рост именно «городов второго уровня» (second tier cities), которые значительно опережают по своей динамике столичные и приматные города. Наиболее примечательными примерами таких динамично растущих городов, которые стали предметом особого внимания экономистов и политологов помимо уже перечисленных, являются Сиеттл в США, Кампинас в Бразилии, Оита в Японии и Куми в Корее [Markusen, 1999].
Это сравнение с Россией можно сделать более точным и широким, если мы обратимся к уже упомянутому нами закону Зипфа. Если для стран – членов Организации экономического сотрудничества и развития (в это число входят помимо большинства европейских стран Турция, Япония, Корея, Чили, Мексика, Израиль, Австралия, США и Канада) и для 28 переходных экономик медианная величина соотношения между населением городов второго уровня (second tier cities) и величиной, которую предсказывает закон Зипфа, составляет 0,98 (что удовлетворяет этот закон), то в России эта величина составляет всего 0,54 [World Bank, 2005; Nieuwkoop, 2012]. То есть Россия отстает от средней страны из этой группы по уровню централизации и концентрации урбанистической сети за счет ее унифицированности почти в 2 раза. Несколько примеров таких стран – США, Франция, Китай и Польша – отражены на рис. 5a – d.
Закон Зипфа «соблюдается» даже в очень централизованных Японии и Франции. Урбанистическая иерархия этих стран, как показали в своем исследовании большого отрезка истории этих государств Джонотан Итон и Цви Экстейн, только весьма незначительно отклоняется от этого закона, а крупные и мелкие города в них росли и растут единым темпом [Eaton, Eckstein, 1994; Brakman, Garretsen, Marrewijk, 2001: 202]. Несколько не хватает крупных городов в Великобритании, которая ближе в этом плане к России (см. рис. 5e, f), однако такая ситуация отчасти оправдывается положением Лондона в качестве донора страны и столицы мира или во всяком случае одного из трех важнейших глобальных городов.
Экономисты подчеркивают, что причины подобных вариаций чаще всего следует искать не в области экономической географии (транспортные расходы и экономика масштаба), а в области политической экономии, в наследии плановой экономики, а также в уровне политических свобод, измеряющихся индексом Гастила.
15. Выводы из расширенного сравнительного анализа
Несмотря на все приведенные факты, было бы неверно и несправедливо считать уровень централизации России и характер диспропорций между городами совершенно уникальными в мировой практике. В строгом географическом смысле Москва не входит в число моноцефальных государств, то есть таких государств, где более 20 % городского населения проживает в одном доминирующем городе (хотя Москва, взятая с ее фактическим населением вместе с Московской областью, приближается к этому показателю). Но подобная ситуация моноцефальности наблюдается в странах с совершенно другими тенденциями рождаемости, с другой плотностью населения, с несопоставимой площадью государств. Большинство из этих моноцефальных стран имеют унитарную, а не федеративную конституцию и находятся в Латинской Америке или Африке (Уругвай, Перу, Мексика, Колумбия, Венесуэла, Аргентина). 50 % Уругвая живет в Монтевидео, треть аргентинского населения – в Буэнос-Айресе, 18 % населения Мексики – в Мехико, 22 % населения Перу – в Лиме, 12 % населения Колумбии – в Боготе. Большинство из этих стран не так давно встало на путь индустриализации и миграции населения в центральный город, за счет притока населения главным образом из сельской местности, где условия жизни значительно хуже, чем в крупных мегаполисах.
Если мы учтем все эти релевантные показатели, то уровень централизации в России действительно кажется практически беспрецедентным в общемировом масштабе.
Понимание этой уникальности, выраженной в том числе и в сравнительных цифрах, – наряду с множеством гораздо более субьективных и культурно-исторических факторов – во многом делают понятным популярность, вездесущность и необходимость дебатов о переносе столицы в современной России.