Исторический фон обсуждаемой проблемы
Предыстория
В политической истории России переносы столиц случались неоднократно. Российская столица перемещалась из Новгорода (862–882) в Киев, из Киева (882-1243) во Владимир (1243–1389), оттуда в Москву (1389–1712), затем в Санкт-Петербург и обратно в Москву. Более щепетильные и стремящиеся к точности историки добавляют к этому списку Старую Ладогу, Ростов и Ярославль – краткосрочные, временные и во многом условные столицы.
Идея переносов столиц имеет также глубокие корни в русской интеллектуальной и политической истории. Историк Сергей Соловьев в гегельянском духе видел перемещения столиц России как формы самопознания страны, народа и ее территории. Константин Леонтьев писал о «непоседности», то есть большой мобильности, русских столиц, считая их способами отыскания нового вектора развития и созидания нового культурного типа. Георгий Федотов писал о метафизике трех русских столиц (Киева, Москвы и Петербурга), в каждой из которых он находил особый метафизический принцип [Федотов, 1926].
Богатую родословную и множество интерпретаций получила мифологема Москвы как Третьего Рима, которую приписывают старцу Филофею. Хотя в этой формуле изначально имелась ввиду вся Россия, а не Москва.
Иван Грозный перенес столицу в Александрову Слободу, которая служила ему временной опричной столицей. Однако у него были более амбициозные планы, и он начал строительство долговременной отчужденной столицы в Вологде, где успел возвести крепость с 10 башнями. Вологда, вероятно, казалась ему более удобным местом для контроля над Новгородом. Строительство новой опричной столицы, однако, так и не было завершено [Скрынников, 1981].
Наибольший резонанс и значение в русской истории имел перенос столицы из Москвы в Петербург, осуществленный Петром Великим. Возведение Санкт-Петербурга на периферии империи пространственно-символически вдвинуло Россию на арену европейской политики и вывело российский урбанизм на мировые орбиты. Этот опыт приобрел мировое значение и впоследствии стал примером для подражания, по крайней мере, для некоторых других государств. Петербургский проект дал российской культуре и государственности новое измерение и новый импульс развития. Культура Петербурга стала символом дневной России, символом западничества и просвещения. Москва осталась символом ночной России, православия и славянофильства. Однако интерпретация и оценки этого проекта Петра остаются и сегодня далекими от однозначности. На строительство нового города было согнано огромное количество людей из близлежащих русских губерний, многие из которых погибли во время возведения столицы Российской империи. Старообрядцы считали новую столицу апокалиптическим городом, связанным со смертью и несущей проклятие стране. Вся амбивалентность этих оценок вмещается в емкую характеристику, данную Николаем Карамзиным, назвавшим перенос столицы в Санкт-Петербург «блестящей ошибкой» Петра.
Политический вектор российской политики, особенно со второй половины XVIII века, был устремлен на юг, к теплоте и нежности южных морей. В связи с этим рассматривались различные сценарии создания новой южной столицы (Киев, Новороссийск, Екатеринослав), которая должна была расположиться ближе к театрам боевых действий, но ни один из них так и не был осуществлен. Частые неудачи на южном направлении (походы Петра, который когда-то рассматривал Таганрог в качестве возможной новой столицы, Индийский поход Павла и Крымская война, а также другие турецкие кампании) сублимировали черноморский драйв в движении на восток и на запад. Движение на запад ознаменовалось основанием Санкт-Петербурга, движение на восток – перенесением южно-черноморской топонимики на сибирские пространства [Ремнев, 2004]. Далекоидущие замыслы новой южной столицы в Константинополе также вынашивала Екатерина Великая. К идее южной столицы императрицу подталкивал в том числе и ее многолетний корреспондент Вольтер, предлагая на эту роль кандидатуру не только Константинополя, но и Азова. Но все эти планы в конце концов так и не получили реального воплощения.
Интересно отметить, что Дени Дидро, гостивший у Екатерины Великой, представил ей особую записку «О столице и о подлинном центре империи. Сочинение слепца, который взялся судить о красках», в которой предлагал ей перенести столицу назад в Москву, считая такой шаг самым первым и наиважнейшим на пути реформирования страны. Его аргумент состоял в том, что, во-первых, Петербург, чуждый традициям государства, слишком эклектичен и космополитичен и, во-вторых, расположен слишком далеко от центра страны («весьма нецелесообразно помещать сердце на кончике пальца»). Свет просвещения и цивилизации гораздо быстрее и эффективнее сможет осветить необьятную империю, если он окажется ближе к ее центру: «Собирается ли Ваше Величество осветить обширное помещение одним-единственным факелом? Где следует ей поместить этот факел, дабы все окружающее пространство было освещено наилучшим образом?»
Столичные дебаты в интеллектуальной истории XIX века
В XIX веке было высказано несколько примечательных теоретических идей, связанных с перемещением российской столицы на юг или на восток. Все они имели в виду осуществление различных стратегий развития страны и были призваны способствовать реализации этих планов. Это теории декабристов, славянофилов и византистов (или византийствующих славянофилов) и географов-государственников.
Федеративный Славянск декабристов
Федералистская стратегия политического преобразования имелась в виду некоторыми группами декабристов. Многие участники декабристского движения видели перенос столицы вглубь страны важным этапом в проведении политических реформ. Санкт-Петербург не годился для этой роли в силу своего имперского характера и своей перенасыщенности немцами и чуждыми с их точки зрения культурными влияниями.
В своем проекте конституции Никита Муравьев (1795–1843), лидер одной из франкций движения, выдвинул идею нового национального государства с федеральной формой правления сходной с Соединенными Штатами Америки [Дружинин, 1933]. В новую федерацию должны были войти 13 «держав» и 2 области. Члены федерации, впрочем, мыслились не как национальные, а как территориально-экономические образования, каждое со своей столицей и двухпалатным парламентом. В качестве федеральной столицы Нижний Новгород – его предполагалось переименовать в Славянск – представлялся своего рода противовесом москвоцентризму и ордынско-византийской модели власти, которая закрепилась в Москве. В этом выборе учитывалась роль Нижнего Новгорода как торгового города, его восточное месторасположение, а также его патриотическая и освободительная роль в русской истории.
Особенностью федерации Муравьева было то, что она не строилась по принципу национального самоопределения, но опиралась на концепцию «естественных хозяйственных комплексов», подобных тем, о которых сегодня говорят такие разные политики, как Жириновский и Прохоров. Так столицей Балтийской державы в его Конституции становился Великий Новгород, а не Рига; столицей Финляндии оказывался Петербург; Кавказ присоединяется к южным губерниям.
В чем-то сходные идеи высказывались в гораздо более тоталитарном проекте нового государства, сформулированном в пестелевской «Русской Правде», во всяком случае, в отношении движения столицы на восток. Столица также должна была уйти в Нижний Новгород, но уже переименованный во Владимир (сам же Владимир становился Клязьминым). Здесь вероятно учитывалось то, что Нижний Новгород когда-то был образован на основе разделения Владимирского княжества. Предполагалось также переименование Петербурга в Петроград, что было действительно осуществлено, но гораздо позднее и по другой причине.
Константинополь как столица России
Новая стратегия имперского строительства отстаивалась Николаем Данилевским (1822–1885), знаменитым историком-славянофилом. В ознаменование ожидавшейся им скорой победы в русско-турецкой войне и для обьединения всех разрозненных поствизантийских славян в единое целое он предлагал избрать новой столицей России Константинополь. Такой шаг позволит России, считал он, выполнить свою вселенскую культурную миссию – создать Всеславянскую Федерацию, куда должны влиться все близкие культурно и духовно русским народы. Этот союз, считал Данилевский, послужит спасением цивилизации от гибельного доминирования Европы.
Идее новой столицы в Константинополе симпатизировали также – весьма активно и даже творчески – писатель-дипломат Константин Леонтьев и поэт-дипломат Федор Тютчев.
Константин Леонтьев (1831–1891), впрочем, отводил Царьграду роль только культурной, а не административной столицы. При этом в его планах город должен был стать личной собственностью императора, а не провинцией Российской империи. Обьединение в единое славянское государство Леонтьев – в отличие от Данилевского – не считал нужным. Тем не менее он полагал, что самой России необходима тотальная византинизация, для которой считал необходимым переезд политической столицы в Киев. «Две России будут неразрывно сплочены в лице государя: Россия-империя с новой административной столицей в Киеве, и Россия – глава Великого Восточного Союза с новой культурной столицей на Босфоре».
При этом роль Царьграда состояла в обеспечении единства православия и в эманациях визинтийской духовности, которые он считал противоядием относительно западного рационализма, плотно обосновавшемся в Петербурге.
Цареградская Русь освежит Московскую, ибо Московская Русь вышла из Царьграда; она более петербургской культурна; она менее рациональна и менее утилитарна, то есть менее революционна; она переживет петербургскую (Письма о восточных делах: 28–29).
Поэтому, считает Леонтьев, чем быстрее Петербург превратится в провинциальный город – своего рода балтийский Севастополь или балтийскую Одессу, – тем будет лучше для России. В настоящий момент северная столица служит лишь рассадником чуждой культуры и символом западного разложения и эмансипации. История русской государственности приближается к тысячелетнему рубежу, и смена столицы должна оживить ее – дать ей свежий энергетический импульс, новую почву, новый культурный центр и новый вектор развития.
Киев как город, который гораздо ближе к Константинополю, казался ему более подходящей альтернативой для столицы, так как соединял политику с религией. Империя, извлеченная из лона православия – главный грех Петра, перенесшего центр государства из церковной Москвы, – должна была вновь соединиться с религией. Как пишет историк Константин Исупов, «нигилизм философа по отношению к столице на Неве был чисто пространственным. Новая столица, по его убеждению, разрушила единственную историческую опору, на которой строилось будущее русского государства – единство Веры, Власти и Красоты» [Исупов, 2002: 46–47].
Имперские планы Тютчева, связанные с переездом столицы, были гораздо более амбициозны, так как Царьград вырастал в его глазах не просто в православную столицу славянских народов, как у Данилевского, и не в культурную столицу, как у Леонтьева, но в столицу всей пан-континентальной России, вбирающей в себя также и всю Европу.
Историческим фоном для раздумий Тютчева о новой столице были революции 1848 года. В его представлении Россия со столицей в Константинополе становилась единственным спасением Европы, охваченной пламенем революционного пожара. Подобно тому как западная церковь небескорыстно заставила Византию, окруженную турками, подписать Флорентийскую унию (1439), теперь Россия сможет предложить свою помощь Европе, окруженной сатанизмом революций, и обьединить весь христианский мир вокруг Константинополя и православия, но уже на своих условиях. В его размышлениях присутствует и другой исторический подтекст. В духе более поздних евразийцев, полагавших, что татарское иго спасло Россию и православие от западных ересей, Тютчев замечает в набросках к трактату «Россия и Запад», что турки «заняли православный Восток, чтобы упрятать его от западных народов».
Предпосылкой физического и духовного спасения Европы от внутренних варваров Тютчев считает переезд нового русского Рима, Санкт-Петербурга, понятого именно как город Святого Петра, из своего временного северного пристанища назад на Босфор [Цымбурский, 1995].
Концепция столицы Тютчева выбивается из всех собственно национальных российских систем координат и становится по сути идеей реконституции всей европейской цивилизации. Ее, видимо, стоит воспринимать как чрезвычайно радикальную ревизию широко известных планов обьединения восточной и западной церквей, а также как гальванизацию идеи интеграции всего христианского мира под эгидой единого императора, планы, которые пестовали еще императоры Священной Римской империи [Nedrebø, 2012]. Главным вожделением для большинства из них был Рим, критическая точка для создания такой христианской империи.
Тютчев хорошо знает этих императоров и их планы, но рассматривает их не более как попытки узурпации. Главный спор за первородство ведется Тютчевым с Австро-Венгрией, главной наследницей и новой инкарнацией Священной Римской империи, в том числе и на ниве международной дипломатии, которой профессионально занимался русский поэт. При этом аннексия Австро-Венгрии будет означать, с его точки зрения, конец необоснованных самозванных притязаний Европы на Римское наследие.
Здесь Тютчев выступает в качестве нового гибеллина, предлагающего обьединить церковь на основе новой тысячелетней христианской империи, которой будет подчинена и понтификальная власть. Новый, уже православный папа, по мысли Тютчева, должен стать подданным русского царя. Матрица российско-византийской власти и новая география христианской Державы накладываются здесь на старый католический средневековый интеллектуальный субстрат. Таким образом, новая столица Тютчева подчинена решению сугубо экстранациональных историософских задач.
Москва как центр Земли: Аксаков
На фоне таких грандиозных планов просто мелким чудачестовом казались призывы вернуть столицу в Москву, которые высказывали славянофилы. Хотя одни славянофилы считали отделение Москвы, как души России, от имперского государственного центра весьма благоприятным и плодотворным (Хомяков), другие – настаивали на необходимости вернуть столицу в Москву. Мысль о необходимости переноса столицы обратно в Москву высказывал неоднократно Константин Аксаков (1823–1886). Впервые он излагает ее в статье «Семисотлетие Москвы», опубликованной в «Московских ведомостях» в 1846 году. Такая мысль в то время считалась крамольной, и редактор получил за нее выговор. В 1856 году он пишет для государя особую записку «Значение столицы» на эту же тему, где еще более тонко аргументирует свою позицию [Аксаков, 2000]. Суть его прошения сводилась к тому, что если Петербург является окном в Европу, то Москва – окном в саму Россию (хотя он и не пользовался этими терминами). Москва лучше служит связью с Землей и земством и потому представляет русские общенациональные интересы; Петербург же послужил разрушению этой исконной связи с землей. В период наполеоновских войн отчужденная от народа власть только с помощью Земли смогла спастись от опасности и вновь должна соединиться с землей и народной душой в Москве. Восстановление Москвы в ее исконных правах будет означать соединение политического и земского начал, которые лежат в основе русской жизни.
Когда Москва осталась «средоточием народным» и перестала быть «столицей государства», когда высшим администратором стал Петербург, Россия получила внутреннюю язву, жестоко терзавшую страну и постепенно увеличивавшуюся. Дошло до тяжкого поражения Империи в Крымской войне [Володихин, 2010].
Эту программу – возвращения столицы в Москву – разделял также и брат Константина Аксакова – Иван Аксаков, который считал миссию Санкт-Петербурга в русской истории, положительную на начальных этапах, окончательно исчерпанной. Петербург должен «оказать последнюю, но высшую услугу, собственным отрицанием самого себя, как правительственного средоточия русского государства». Он выражал уверенность, что Москва «как прежде была столицей русской земли, так и снова будет» [Аксаков, 1862].
Екатеринбург: между демографией и географией
Стратегию экономического развития регионов имел ввиду в своем предложении о миграции столицы русский географ и путешественник Петр Семенов-Тян-Шанский (1827–1914). Одной из мер по балансированию географического центра страны он считал подьем его демографического веса и экономического потенциала до уровня центра. Эти воззрения во многом опирались на концепции учителя Семенова-Тян-Шанского, Дмитрия Менделеева. Наиболее радикальным способом решения этого вопроса он считал перенос столицы империи в Екатеринбург.
Впрочем, переезд с целью уравновешинивания демографических и территориальных ресурсов империи казался ему слишком дорогостоящим и сложным делом. Поэтому перемещение столицы он считал все-таки крайним решением. Альтернативой ему он полагал создание нескольких точек роста за Уралом, которые буквально называл «пунктами форсированного развития». Эти шаги, по мнению Семенова-Тян-Шанского, могли бы позволить преодолеть главный недостаток российской континентальной империи – растянутость территории и ее деление на развитый центр и сравнительно отсталую колонизируемую периферию [Семенов-Тян-Шанский, 1915: 23].
Полярная столица Николая Федорова
В самом начале XX века концепции южной, центральной и восточной столицы дополняются концепцией новой северной столицы на Северном Ледовитом океане. Автором этой концепции был оригинальный русский философ Николай Федоров (1829–1903), изложивший ее в небольшой заметке «О полярной столице» (1902). В этой романтической идее нового города, который должен был расположиться на полуострове Рыбачий (Кольский) на границе с Атлантикой и Гольфстримом, можно выделить две главных темы и лейтмотива, метафизический и транспортный.
Метафизическая линия его аргументации основывается на идее борьбы и противостояния слепым силам природы, ключевой в философии Федорова. Сам холод новой столицы наделяется русским философом моральным смыслом и содержанием – этот холод будет носить воспитательное значение и служить задачам нравственного очищения. «Перенесение столицы за полярный круг, это движение от теплой страны к холодной, от легкого к трудному, не слепой прогресс, а выражение сознания, противодействующего чувственному влечению» [Федоров, 1997: 394]. Вообще, обьясняя смены российских столиц, Федоров обращается к соображениям своего рода моральной гигиены, мотивам преодоления и освобождения от скверны старых центров. В случае Москвы эта скверна состояла во «внешнем благочестии». В случае Санкт-Петербурга она состоит в «петербургской моральной летаргии».
Вторая – и более рациональная – линия обоснования необходимости переноса столицы на Ледовитый океан связана с дистанцированием России от зоны нестабильности на востоке и на юге и императивом превращения Севера в зону сотрудничества и примирения Запада и Востока на основе общей братской борьбы со злыми стихиями. Новая полярная столица должна оказаться в центре панконтинентальной железнодорожной транспортной системы, которая станет альтернативой и новой инкарнацией Великого шелкового пути. Внутри России эта система свяжет два важнейших порта – на крайнем севере и крайнем востоке России – в транспортное полукольцо через северное ответвление транссибирской магистрали, которому Федоров придавал огромное значение. Во времена Федорова Северный морской путь еще не был судоходным, но он предвидел постепенное замыкание его дополнительным морским полукольцом [Задорожнюк, 2010: 89–90]. В глобальном же масштабе речь шла о визионерском плане железнодорожных магистралей и «кругоокеанской дороги», которые должны были связать все континенты с северной столицей, находящейся на переднем фланге борьбы – или даже тотальной войны – с холодом [Федоров, 1997: 384–385].
В такой необычной и мистифицированной форме Федоров здесь по сути дела предвосхищает концепцию Североцентрического мира XX столетия. Он предлагает механизм интеграции России с другими северными державами за счет «обхода с тыла» юга и востока, имманентно склонных к конфликту и войне. С точки зрения Федорова главные моменты русской истории как раз связаны с противостоянием агрессивно наступающим с юга и востока туркам, магометанам и кочевникам. Этот проект по сути прямо противоположен несколько позднее возникшим евразийским идеям, потому что как раз предполагает союз с англичанами, американцами, голландцами и другими европейцами (а возможно и с Японией, которую Федоров даже называет «Азиатской Британией»).
На данный момент западные народы склонны к предательским альянсам с востоком и югом против России, считает Федоров, но такова ситуация только на сегодняшний день. Судьбы мира и возможности умиротворения зависят от «примирения латино-германского и греко-славянского племен», которое он как раз и связывает с основанием новой русской полярной столицы и общими усилиями по противостоянию холоду. Общение двух расколотых христианских миров было прервано захватом Константинополя турками и должно вскоре возобновиться на Севере, в новой полярной столице.
XX век: от Киева до Москвы
Следующий предложенный сценарий переноса был связан уже не с севером, а с югом. В период Первой мировой войны с идеей переноса столицы в Киев выступил российский национал-либерал Петр Струве (1870–1944). Эту идею, по некоторым свидетельствам, горячо поддерживал также Петр Столыпин (и якобы был близок к тому, чтобы начать предпринимать первые шаги к ее реализации накануне своего убийства). Петр Струве писал в этой связи:
Для создания великой России есть только один путь: направить все силы на ту область, которая действительно доступна реальному влиянию русской культуры. Эта область – весь бассейн Черного моря, то есть все европейские и азиатские страны, выходящие к Черному морю. Здесь для нашего неоспоримого хозяйственного и экономического господства есть настоящий базис: люди, каменный уголь и железо. На этом реальном базисе может быть создана экономически могучая великая Россия… В последнюю эпоху нашего дальневосточного расширения мы поддерживали экономическую жизнь юга отчасти нашими восточными предприятиями. Отношение должно быть совершенно иное. Наш юг должен излучать по всей России богатство и трудовую энергию. Из черноморского побережья мы должны экономически завоевать и наши собственные тихоокеанские владения… Экономические отношения России повелительно требуют передвинуть столицу к югу. Из южнорусских городов только Киев как по своим историческим, так и политическим соображениям может быть столицей Российского государства [Струве, 1908: 67].
Как Струве, так и Столыпин видел в Киеве также надежную базу для интеграции вновь присоединенных западных губерний и самой Малороссии, а также для экономического освоения пространств юга России и Причерноморья, на которых был сосредоточен вектор российской геополитики в XIX веке. Идея Киева в качестве новой столицы высказывалась и до этого и не только Константином Леонтьевым. Иван Аксаков специально полемизировал в своей статье с автором одного из таких предложений [Аксаков, 1862].
В 1918 году Ленин и Троцкий принимают решение о переносе столицы обратно в Москву, чтобы отодвинуть ее от фронта боевых действий. Троцкий писал тогда в «Правде», что «Совету Народных Комиссаров невозможно больше оставаться и работать на расстоянии двухдневного перехода от расположения германских войск». Некоторые историки усматривают в этом жесте также страх мятежа и контрреволюции, естественной социальной почвой для которых мог стать Санкт-Петербург как место концентрации старых элит и эксплуататорских классов. Москва и бедное крестьянство центральной России казались большевикам более лояльной базой по сравнению с богатыми и независимыми Сибирью и югом России, что впоследствии подтвердилось в ходе гражданской войны [Жариков, 2012].
Конец петербургского периода русской истории и переезд столицы обратно в Москву послужил прологом советской сверхцентрализации. В 1920-е годы происходит взрывной рост Москвы на фоне демографического упадка Санкт-Петербурга, население которого уменьшилось почти в 3 раза.
Во время Второй мировой войны часть столичных функций были временно сосредоточены в Екатеринбурге и Куйбышеве, хотя правительство оставалось в Москве.
В послесталинский период вопросы сверхконцентрации в Москве заботили Никиту Хрущева. В этой связи он рассматривал сразу несколько городов на предмет переноса туда части столичных функций и профильных министерств – Владимир, Екатеринбург, Новосибирск, Самара (Куйбышев) – с целью децентрализации государства, необходимость которой была ему очевидна. Однако этих планов он осуществить не успел.
Мышление столицами в постсоветской России
В начале 1990-х годов начинается свежий виток дискуссий о новой столице, которые, впрочем, поначалу носили довольно маргинальный характер. Определенная перспектива возникновения нового столичного города сложилась в 1993 году в ходе конфликта Ельцина и Верховного Совета. Тогда лидеры Сибири – Леонид Полежаев и Аман Тулеев, губернаторы Омской и Кемеровской областей, – предложили Верховному Совету переехать в Новосибирск и сформировать новую административную столицу Сибирской Республики, которая постепенно должна была перерасти в общенациональную столицу [Цымбурский, 1995]. В 1994 году Владимир Липицкий, депутат Государственной Думы, предложил Новосибирск в качестве новой столицы и организовал конференцию по этому вопросу в городе-кандидате. В этом же году с идеей переноса столицы в Санкт-Петербург выступил директор Института политики Владимир Миронов [Миронов, 1994]. В конце 1990-х годов Борис Немцов также предложил сделать Санкт-Петербург новой столицей России. Но с появлением «питербургской команды» в Кремле дискуссия о Санкт-Петербурге, безусловно, не могла не приобрести нового смысла, обертонов и политических импликаций.
В начале 2000-х годов в связи со сменой политического руководства интерес к теме переноса столицы оживился. Ожидалось, что начало правления Путина может быть ознаменовано переносом столицы в другой город и по этому поводу даже высказывались некоторые предложения [Мичурин, 2001]. Наталья Бехтерева, директор Института мозга РАН, выступила с идеей переноса столицы в Петербург, который, по ее мнению, уже обладает необходимым корпусом зданий, административных площадей и инфраструктурой для принятия столичных функций. Она ссылалась на упадок северной столицы и выражала уверенность в том, что возвращение городу столичных полномочий сможет помочь ему восстановить свой колоссальный историко-культурный потенциал [Бехтерева, Бунимович, 2002]. За перенос столичных функций в Санкт-Петербург выступил также Зураб Церетели, глава Российской Академии Художеств.
В 2004 году Валерий Гальченко, депутат Государственной Думы от партии Единая Россия, внес на рассмотрение палаты проект Федерального закона «О столице РФ», в котором предлагал забрать у Москвы некоторые ее столичные функции и перераспределить их по региональным центрам. В 2005 году депутат Госдумы от ЛДПР Николай Курьянович выступил с идеей законопроекта о переносе столицы в Новосибирск. Возникали идеи, продиктованные текущей коньюктурой политических игр и административных противостояний. Так губернатор Евгений Россель предложил перенести столицу к себе в Екатеринбург, а губернатор московской области Громов в противостоянии Юрию Лужкову предложил перенести ее в Санкт-Петербург.
Возникают также довольно популярные интернет-сайты, где пропагандируются идеи о переносе столицы. Один из таких сайтов (vsevsibir.ru) отстаивал идею новой столицы в Сибири. Другой – идею переноса столицы из Москвы – от лица обеспокоенных проблемами города коренных москвичей.
В последние несколько лет, начиная с 2009 года, обозначился новый, более фундаментальный цикл в развитии этой дискуссии. Возникли более детальные и продуманные предложения по поводу переноса российской столицы [Крупнов, 2009; Бабаян, 2011; Хайтун, 2012; Масленников, 2012; Галкин, 2012; Делягин, 2012; Караганов, 2012; Жарков, 2012; Шмелев, Федоров, 2012; Замятина, 2012]. Возник интернет-альманах «Четвертый Рим», который курирует Петр Мирошник, ставший форумом для обсуждения различных сценариев смены столицы и урбанистических проблем России в целом.
Увеличилась также популярная поддержка этой идеи. Если, согласно опросам ВЦИОМ, в 1999 году идею поддерживало только 8 % населения, то к 2010 году число ее сторонников выросло до 15 % (см. табл. 2). В дебатах по этому вопросу приняли участие ученые, политики, бизнесмены, администраторы, военные, архитекторы, девелоперы, писатели, интеллектуалы и другие группы населения. Интересно отметить, что среди участников дискуссии и сторонников переноса были представители практически всех российских политических партий. Более активны в обсуждении этой идеи были представители оппозиционных партий – СПС, ЛДПР, НБП, «Справедливой России «и даже КПРФ (депутат Государственной Думы Александр Кравец). С подобными предложениями выступили несколько депутатов от правящей «Единой России» (Виктор Зубарев, Олег Морозов и др.). Было создано несколько популярных интернет-сайтов и блогов, где активно обсуждались сценарии и возможности переезда столицы.
В конце нулевых годов начал происходить слом некоторых стереотипов. Если с начала постсоветского периода предложения подобного рода воспринимались как экстравагантные и нереалистические, то к концу нулевых они практически входят в мейнстрим. Драматическая смена сентиментов по этому вопросу может быть проиллюстирована сравнением двух опросов – конца 1990-х годов и 2010 года: опроса российских знаменитостей и публичных интеллектуалов, проведенного газетой «Коммерсант» в 1999 году и инспирированная предложением Бориса Немцова о переносе столицы в Санкт-Петербург, и аналогичного опроса, проведенного журналом «Итоги» в 2010 году (Итоги, 2010; Коммерсант, 1999). Интересно, что некоторые фигуры, принимавшие участие в обоих опросах, – артисты, политики, писатели, – были теми же самыми.
В 1999 году большинство опрашиваемых находили идею переноса столицы необычной, эксцентричной или даже абсурдной и пытались приписать само возникновение этой темы молодому возрасту Бориса Немцова, предложение которого послужило формальным поводом для публичных дебатов. При этом многие чиновники восприняли саму тему крайне враждебно. Так, губернатор Санкт-Петербурга Матвиенко (в настоящее время спикер российской Думы) сочла ее «крайне вредной для обсуждения», а вице-мэр Москвы Владимир Ресин квалифицировал эту мысль как вздорную и даже «сумасшедшую» (Коммерсант, 1999). К 2010 году главным предметом дискуссии стал не вопрос о легитимности, уместности и своевременности обсуждения этой темы, а вопрос о возможных кандидатах на роль новой столицы и ее месторасположении. Противники миграции столицы составляли в этом опросе уже незначительное меньшинство.
Проблема смены столицы заняла постоянное место в политической повестке дня и стала предметом оживленной полемики. Она активно обсуждалась на валдайском форуме, красноярском экономическом форуме, в столыпинском и московском евразийском клубах, а также на центральных телевизионных каналах. Позиция по поводу переноса столицы стала одним из важных вопросов в период думских и парламентских выборов, важной частью предвыборных программ некоторых политических партий (например, «Другая Россия» и «Родина: здравый смысл»), а также электоральной полемики.
Шесть стратегий переноса
План обсуждения
На последующих страницах мы по возможности кратко опишем несколько планов и стратегий в том виде, в котором они были артикулированы в текущих российских дебатах. В частности будут выделены шесть стратегий, которые обсуждаются российскими аналитиками и политическими деятелями. Все они как-то перекликаются с историческими стратегиями, которые мы обсудили в другой книге [Россман, 2013], и часто соотносятся с различными географическими направлениями в соответствии со своими политическими ориентациями. Хотя в конкретных выступлениях не всегда можно строго провести границу между этими различными позициями, и они могут выступать в гибридных формах, обычно их можно легко опознать по акцентам в программах и степени артикуляции различных проб лем, сценариев и сюжетов. Хотя эти позиции не всегда присутствуют в чистом виде, их выделение имеет смысл хотя бы в аналитических целях.
Проекты переноса столицы на Восток часто имеют в своей основе три разных стратегии: экономического развития регионов, имперского строительства или нового позиционирования страны.
Имперские стратегии часто воплощаются в планах внедренной столицы – в них акцентируются военно-стратегические преимущества и недостатки кандидатов на эту роль. Во многих случаях они имеют в виду экспансию на Восток страны, но могут распространяться и на Запад и часто сопряжены с притязаниями на какие-то суверенные территории.
Цели преодоления региональных дисбалансов особенно подчеркиваются в экономически мотивированных проектах, которые акцентируют освоение главным образом восточных районов страны. Этот круг авторов отдает предпочтение Сибири (Красноярску или Новосибирску) и предлагает создание новой авангардной столицы (forward-thrust capital).
Та же самая проблематика акцентируется в более радикальной экономической стратегии нового экономического позиционирования страны. Идеалом этих авторов является периферийная столица на Дальнем Востоке, которая позволит интегрировать страну в этот регион мира с наивысшей динамикой роста и развития.
Помимо этих стратегий обсуждаются также стратегии федерализации, политической реконструкции и либерализации страны, которые часто имеют в виду перенос столицы России в сторону западной границы страны. В качестве кандидатов здесь предлагаются Новгород, Псков, Санкт-Петербург. Этот выбор также часто подразумевает расположение нового города между двумя важнейшими мегаполисами страны. Отсюда выбор альтернативных кандидатов на эту роль – Тверь, Вышний Волочек, Бологое.
Далее будет обсуждена концепция линейной столицы, которая, во-первых, деконструирует саму концепцию центра и, во-вторых, предлагает новые технологические решения столичной проблемы через создание новых транспортных и коммуникационных сетей.
Наконец, мы обсудим концепцию подмосковной столицы-спутника, которая мотивирована прежде всего административно и не предполагает глубокой национальной реконструкции. Эта концепция получила воплощение в том числе и в широко дискутируемых планах Медведева по расширению Москвы, которые уже начали осуществляться.
Наконец, в конце данного раздела мы разберем позиции критиков переноса столицы, которые обсуждают эту тему как с технико-рациональных, так и с консервативно-охранительных и религиозных позиций.
1. Имперские проекты новой столицы
Особое место среди сторонников переноса заняли имперские проекты, многие из которых вдохновлялись идеями новой идеологии евразийства. В большинстве случаев кандидаты на роль новых имперских столиц находятся или на территории других суверенных государств и национальных автономий (Татарстан и Украина) или на территориях непосредственно к ним примыкающим (Казахстан) или демонстрирующим, по крайней мере, в глазах авторов этих проектов, серьезные сепаратистские тенденции (Дальний Восток и Сибирь).
Авторы этого круга в основном обращают внимание на военные аспекты проблемы и вопросы национальной безопасности, которые они связывают со сменой конфигурации российского пространства после коллапса Советского Союза. Это прежде всего сближение политического центра с западной границей России в результате потери прибалтийских союзных республик, а также оголенный и уязвимый юг Западной Сибири.
Такое понимание проблем страны определило главное географическое направление поисков этих имперских проектов – движение столицы на Восток России, в особенности на территорию Сибири. Главным мотивом этих проектов была идея о необходимости склеить российское пространство с помощью новой точки на пересечении азийских и европейских пространств страны. Именно на Востоке, считали евразийцы, живут народы более конгениальные и сопричастные русской культурно-политической стихии и судьбе. Столица на востоке позволит России лучше справляться с проблемами страны. Кроме того, такое перемещение центра тяжести государства послужит дружественным жестом в отношении братских азиатских народов, что позволит политически закрепить русскую евразийскую идентичность.
Не менее, а может и более важным с точки зрения многих сторонников восточной столицы, будет и символическое значение этого шага в отношении европейцев, которым будет указано на их скромное и незавидное место в русской политике и экономике, лишний раз подчеркнув независимость российской политики от европейских ценностей, стереотипов и представлений.
Идеи новой столицы на Востоке также часто сопрягаются с идеалами потенциальной экономической автаркии России. Но главным образом они подпитываются представлениями о военной угрозе, исходящей от войск НАТО, расширяющихся в Восточной Европе, и других угрозах национальной безопасности. Необходимость столичного маневра обосновывается ссылками на геополитические мотивы, которые, как кажется кругу этих авторов, дают более строгие ориентиры и императивы для российской внутренней политики. Проект строительства и реконструкции империи на руинах СССР, считают они, нуждается в серьезных коррективах, не последнюю роль среди которых должна сыграть новая имперская столица. Хотя доминирующим направлением имперского развития является восток страны, некоторые авторы предлагают различные координаты и сценарии имперской реконструкции на западе.
Казань
Примером такого евразийского имперского мышления являются работы философа и политолога Александра Дугина. Его идея необходимости нового имперского центра разьясняется в небольшой книге «Третья Столица» [Дугин, 2000]. В ней Дугин предлагает Казань, столицу Татарстана, на роль новой российской столицы в духе стратегии внедренной столицы, которую мы обсудили в числе прочих имперских стратегий [Россман, 2013]. Перенос столицы в Татарстан, по мнению Дугина, должен закрепить славянско-тюркский этнический союз, подчеркнуть исторические связи православия и ислама, а также дистанцировать евразийскую политику от Европы и европейских ценностей. Дугин безосновательно приписывает планы переноса столицы в Казань Ивану Грозному. Более точно мотивация этого предложения передается в книге «Основы геополитики», где он говорит об опасности сближения Татарстана и Башкирии и тюркско-исламского сепаратизма. Для препятствия развития такого сепаратистского национального самосознания, он считает необходимым поощрять русскую миграцию в Татарстан [Дугин, 1997: 330].
Интересно, что кандидатуру Казани поддержал также вице-спикер Государственной Думы Олег Морозов, уроженец этого города. Не менее примечательно и то, что эта идея была немедленно и безоговорочно отвергнута политическими лидерами и активистами Татарстана.
Аркаим
Коллеги Дугина из движения Молодая Евразия предложили сделать новой политической столицей город Аркаим. Этот древний и загадочный мегалитический город на Южном Урале, недалеко от Челябинска, раскопанный археологами в 1980-е годы, должен подчеркнуть принадлежность России к числу древнейших человеческих культур и цивилизаций. Павел Зарифуллин, лидер евразийского союза молодежи (ЕСМ), назвал Аркаим с его улицами в виде сакральных рунических кругов «сакральным и энергетическим центром мира» (Эксперт, 2006).
Его коллега по движению, художник и архитектор Алексей Гинтовт, предложил превратить этот город в полностью деревянный, с небоскребами на окраине, Кремлем в центре и русскими теремами. «Именно такой была архитектурная концепция Москвы, одобренная Иосифом Сталиным, но так и не реализованная полностью в середине ХХ века», считает Гинтовт (Идея, 2006).
В случае переноса столицы в Аркаим, поясняет свою мысль и ее импликации Зарифуллин, Казахстан должен будет стать частью России. Причина такой необходимости состоит в том, предупредил глава ЕСМ, что новая российская столица окажется в слишком опасной близости от границ Казахстана. Но и это тоже, согласно Зарифуллину, только дополнительный «геополитический плюс».
Южная Сибирь
Идеи по поводу размещения столицы в Южной Сибири иногда увязываются с ростом сепаратистских настроений в сибирском регионе и опасностью геополитического раскола страны. По словам корреспондента «Русского Репортера», в Сибири «подрастает второе поколение граждан России, которые в столице своего государства никогда не были… Съездить в Китай им дешевле, чем добраться до Москвы» [Антипин, 2011]. В то же время очень немногие москвичи бывают в Сибири. Только 11 % москвичей хоть раз в жизни были за Уралом и не более 20 % – на Волге. Таким образом, физическая и человеческая связанность территории, ее «усвоенность», уступает политическому конструированию и национальному воображению в деле обеспечения единства страны. Некоторым российским геополитикам кажется, что перенос столицы в Сибирь сможет географически обеспечить политическое единство территории. Именно в этом контексте следует воспринимать развернутую теорию перемещения столицы на основе геополитического анализа, предлагавшуюся философом Вадимом Цымбурским.
После падения Советского Союза, считает Цымбурский, страна оказалась окруженной странами-лимитрофами и этническими группами, превращающими российское пространство в настоящий Остров, отрезанный от мировых процессов. Лимитрофы описываются им при этом как геополитически нестабильные пространства между цивилизационными платформами (под ними подразумеваются главным образом бывшие союзные республики). Это новое – по сути островное – географическое положение страны требует радикального пересмотра геополитических вех и стратегии России, в которой новой столице отводится центральное место. Положения этой новой доктрины излагаются Цымбурским в статье о Зауральском Петербурге: а льтернативе для русской цивилизации. [Цымбурский, 1995].
Любая здравая геополитическая стратегия России, считает Цымбурский, должна исходить из понимания трехсоставной сущности русского пространства и необходимости их интеграции в единое целое. Среди этих трех специфических географических зон им выделяются Евро-Россия (Европейская часть России), Урало-Сибирский регион и Дальний Восток.
В Евро-России пространство естественным образом организовано по оси север – юг, а в двух других зонах – по оси восток – запад. В этой ситуации Сибирь служит естественным связующим звеном между двумя частями страны. Критическая важность и ключевой характер этой территории определяются не просто наличием природных ресурсов, но главным образом положением этого региона, скрепляющим и обеспечивающим единство страны. Однако несмотря на эту естественно-геополитическую роль в сегодняшних стратегиях Сибирь подчинена исключительно экономическим императивам российской политики, которая упускает из виду ее колоссальный интеграционный потенциал. Такая ситуация характерна не только для сегодняшнего дня, но и для исторических форм освоения Сибири. Вопреки чисто экономическим стереотипам восприятия, эта территория имеет ключевое значение для российской геополитики – соединяет европейскую Россию с Дальним Востоком, дает ей выход к океанам и к транспортным и коммуникационным артериям страны через Транссиб.
Критическую важность в новых условиях, считает Цымбурский, приобретает Южная Сибирь [Цымбурский, 1995]. Ее значимость вытекает, прежде всего, из уязвимости волжского региона, который расположен в опасной близости к потенциально нестабильным этническим регионам – тюркским автономиям и Средней Азии. Южная Сибирь дает России альтернативный выход в Азию в обход Урала. Именно поэтому этот регион должен быть усилен и укреплен за счет переноса туда российской столицы.
С другой стороны, Москва, по мнению Цымбурского, давно потеряла свой статус национальной столицы в глазах большинства россиян. Она является только выходом в Евразию для транснационального финансового капитала и международных корпораций. Замкнутая пределами Садового кольца, московская элита потеряла связь с народом и почвой страны.
России нужен центр или группа центров, представляющих нашу цивилизацию, наш мир. Москва – больше не душа России. Если в ней и живет эта душа, то замутненная и помраченная [Там же].
Поэтому стране необходимо поворачиваться не к Европе, а к нереализованным возможностям, которые открываются на Востоке. Именно такая возможность смены ориентации открывается через смену столицы [Там же].
Во всех относительно недавних проектах переноса, считает Цымбурский, в центре внимания была идея интеграции отдаленных и разрозненных районов стран, которые его осуществляли, – Северного Казахстана, лесов и сельв Бразилии, социалистической ГДР, Малой Азии в случаях Казахстана, Германии и Турции соответственно. В противоположность этому, российские элиты подводят под эти проекты фундамент из своих специальных интересов – личных или региональных, имеющих в виду перераспределение естественных ресурсов в пользу своего региона. Однако перенос необходимо сделать рычагом стратегии нового правительства, которое должно начать политику контрреформ, которые бы скомпенсировали тот ущерб, который принесли стране рыночные преобразования и либерализация. Перенос столицы может стать результатом обьединенных региональных элит против диктата Москвы [Цымбурский, 1995; 2007] и против либерального проекта в целом.
Другим имперским сторонником плана переноса столицы в Сибирь был политолог Александр Панарин (1940–2003), теоретик, близкий по своим антизападным взглядам к Дугину и неоевразийству. Как и Цымбурский, Панарин был озабочен возможностью разьятия России по цивилизационным швам. Среди прочих вдохновений его концепция новой столицы была навеяна и пророчествами Шпенглера об особой новой русско-сибирской цивилизации. В Сибири, считал Панарин, сосредоточены носители особой трудовой этики, близкой, судя по его описаниям, к протестантской и основанной на моральных представлениях старообрядцев. В число добродетелей, характерных для сибирского месторазвития и полезных в деле трансформации незавидных путей России, входят аскетизм, трудолюбие, особая дисциплина, которые необходимы для масштабных экономических преобразований [Панарин, 1998: 177–178].
Различные варианты имперских стратегий, продиктованные имперскими военно-стратегическими соображениями, мы видим также в политических программах и стратегиях переноса столицы Эдуарда Лимонова и Владимира Жириновского, также отдающих предпочтение Южным Сибири и Уралу, особенно тем его районам, которые тесно примыкают к территории Казахстана. Их видения новых властных центров могут рассматриваться как варианты внедренных столиц.
Лимонов считает, что новая столица должна расположиться в Южной Сибири, в районе Омска. Необходимость смены столицы, считает он, диктуется расширением НАТО на Западе и угрозой Китая на юго-востоке. Новая столица должна стать центром новой мобилизации творческих ресурсов и собирания русской нации, а также утверждения ее неевропейской или даже анти-европейской идентичности [Лимонов, 2008]. Идея новой столицы в Южной Сибири видимо находится в тесной связи с его прошлыми ирредентистскими планами превращения Алтая в плацдарм для завоевания северного Казахстана с его последующим присоединением к России.
Примерно этот же регион кажется Владимиру Жириновскому наиболее многообещающим и идеально подходящим для основания новой столицы. Он поддержал кандидатуру Оренбурга, противопоставив этот город разжиревшей Москве (Аргументы, 2010). Учитывая корни Жириновского, который родился и вырос в Казахстане, и его политическую позицию, этот выбор места для новой столицы явно находится в русле его идей реинтеграции северного Казахстана в российское пространство. Интересно отметить, что именно Оренбург в 1920-е годы был столицей Казахстана. Северную часть этой страны Жириновский считает «просто южно-сибирскими степями», лишенной всякой казахской идентичности (тезис, из-за которого он в 2005 году был обьявлен казахским правительством персоной нон грата).
Дальний Восток
Идея новой столицы Владимира Юровицкого несколько отличается от прочих евразийских проектов географически, но она также носит вполне имперский, милитаристический и ксенофобский характер. С евразийцами его сближает крайне враждебное отношение к Европе и Западу в целом. Отрезанная от морей, Черного и Балтийского, в результате распада СССР, Россия нуждается в новой морской столице. Она должна быть построена на Тихом Океане, чтобы воздвигнуть барьер против возможной военной угрозы со стороны КНР и этнической экспансии китайцев. Воздвижение нового города на Охотском море, считает он, будет воспроизведением стратегии Петра Великого в новых условиях. Такая акция позволит маргинализировать Европу, одновременно наказав и подвергнув остракизму страны Прибалтики, которые угнетают этнических русских и экспортируют в Европу российские природные ресурсы [Юровицкий, 2005; 2008].
Приведем развернутую цитату из Юровицкого, иллюстрирующую его интерес к военному удержанию территорий и подчеркивающую предполагаемую роль новой столицы в деле разрешения потенциальных международных конфликтов:
Дальний Восток есть наиболее тревожное место, в котором и необходим постоянный присмотр. Без такого присмотра в течение кратчайшего срока он будет колонизирован китайцами и может наступить такой момент, когда большая часть жителей Дальнего Востока даже и знать не будет русский язык, а тогда проведение референдума по вопросу об отделении его от России и присоединении к Китаю станет делом техники. Не исключен и более горячий вариант по типу чеченского, путем вооруженного мятежа. И если армия не смогла усмирить Чечню, то усмирить весь дальний Восток будет вообще невозможно. Предотвратить китайскую колонизацию Дальнего Востока, японскую – Курил и Сахалина возможно только переносом столицы России на Дальний Восток… Одновременно отпадет и разговор о возможности уступок Японии Курильских островов. Ведь эти острова становятся, фактически, рекреационной зоной правящей элиты страны и очевидно, что отдавать их просто никак нельзя [Юровицкий, 2008].
Пикантной деталью здесь является то, что новую столицу Юровицкий остроумно предлагает назвать Владимироградом, «чтобы отдать дань всем тем Владимирам, которые внесли свой вклад в величие России» [Юровицкий, 2005: 67], видимо рассчитывая на благосклонность современного российского политического руководства.
К этим же идеям тесно примыкает романтическая идея столицы на Курильских островах, сформулированная группой «Нация Свободы» [Вельтман, 2012]. В этом предложении также нагнетается милитаристкая героика и подчеркивается важность широкого геополитического жеста: «Новую столицу защитят не пространства ровной земли (что такое несколько тысяч километров для межконтинентальной ракеты?), а мощная ПРО, обновленный и усиленный Тихоокеанский флот, батальоны морской пехоты, авиаполки и вертолетные эскадрильи корабельного базирования. И миллионы граждан новой России, которые почувствуют себя не обитателями захолустья, но соучастниками великой национальной экспансии – Натиска на Восток» [Там же].
Киев
Идея переноса столицы России в Киев предполагает смену всего формата империи и переориентацию его на запад и на славянское единство. Примером такой позиции может служить развернутая статья политолога Андрея Окары, который озабочен перспективами новой интеграции России и Украины [Окара, 2000]. Проект национального государства кажется Окаре слишком мелким и никудышним в условиях глобального мира, где национальные государства больше не могут играть никакой роли. Поэтому ему кажется крайне важным вернуться к мессианской идентичности и имперской перспективе для украинцев и русских. Но на этот раз проект новой империи должен осуществляться без излишней русификации и централизации, которые были характерны для прежних совместных русско-украинских имперских проектов, петербургского и советского. Киев должен стать новой столицей империи как «срединная земля» восточных евразийских территорий, а также по праву первородства как город с акцентом на жреческом аспекте общей идентичности. В посылах своих публицистических статей Окара явно имеет в виду важную роль Киева как Нового Иерусалима.
В царствования Александра I, Александра II и Николая II существовали достаточно серьезные планы переноса столицы Российской империи в Киев, которым не суждено было сбыться. Не исключено, подобный шаг мог бы кардинальным образом повлиять на всю отечественную историю. Похожим образом судьбу СССР мог изменить перенос из Москвы в Киев патриаршего престола – удачной в символическом отношении датой могло бы стать празднование 1000-летие христианства на Руси. Однако и этот шанс был упущен: СССР просуществовал после юбилея немногим более трех лет [Окара, 2000].
Кандидатура Киева в качестве столицы России предлагалась также несколькими другими политиками и учеными, в основном российскими (например, такую позицию когда-то высказывал директор института проблем глобализации Михаил Делягин, который с тех пор сменил свои предпочтения). В 2010 году Евгений Федоров, депутат Госдумы от «Единой России» и глава комитета по экономической политике и предпринимательству, выступил с неожиданной инициативой об обьединении трех славянских республик на основе общей столицы в Киеве, даже разослав депутутам украинского парламента соответствующее письмо. Предложение нашло поддержку немногих членов Рады, хотя соответствующие идеи высказывались и на Украине.
Альтернативный план, предполагающий отказ от старой столицы в пользу столицы в Украине, озвучил московский краевед и историк Москвы Рустам Рахматуллин. Его кандидатом на эту роль стал Севастополь. Только в контексте восстановления союза всех славян, считает он, можно говорить о переносе столицы из святой Москвы. Союз с Украиной играл бы центральную роль в этом славянском союзе. Севастополь, бывший русский город, оказавшийся на территории Украины, в названии которого Рахматуллин прочитывает религиозную анаграмму (всесвят), мог бы спаять славянское единство [Рахматуллин, 2011].
Интересно отметить, что практически все имперские проекты основываются на представлениях о кольце врагов, окружающих Россию, и мотивированы прежде всего военно-стратегическими соображениями. Европа и Запад в целом, как правило, мыслятся авторами этих проектов как чуждые и враждебные России цивилизации. Главная задача этих проектов – предотвратить дальнейшую дезинтеграцию империи или предложить новые основания и координаты для расширения имперского строительства. Если идеология евразийства служит идейной скрепой для обьединения пространства, предоставляя доказательства его культурного, языкового и ментального единства, то новая столица должна стать его физической и политической скрепой.
Выбор города в восточной части страны среди прочего подается как не слишком дружественный географический жест в отношении стран Европы и как утверждение неевропейской культурной идентичности России. Переезд столицы на новое место описывается как своего рода рассерженный хлопок московской дверью, уходящей из Европы России. В противоположность этому, члены следующей группы, которую мы обсудим, в гораздо большей степени озабочены проблематикой экономического развития территорий и освоения огромных российских просторов.
2. Точки роста на Востоке
В отличие от первой группы авторов, которые видят в переезде столицы в Южную Сибирь инструмент укрепления или изменения формата империи, сторонники концепций точек роста более сосредоточены на вопросах экономического развития территорий. Также в противоположность авторам из предыдущей группы, которые акцентировали элементы ксенофобии и синофобии, для сторонников точек роста более характерно подчеркнутое уважение к странам АТС и АСЕАН. Главным образом они озабочены экономическими вопросами и региональными дисбалансами, часто справедливо усматривая в них опасность политических расколов, видя в переносе столицы в Сибирь одну из форм преодоления дисбаланса в нынешней территориальной структуре хозяйства и расселения страны.
На данном этапе главной заботой государства, с их точки зрения, должно стать развитие территорий и населения регионов России за Уралом, особенно в Сибири, которая, будучи кормилицей России и местом сосредоточения природных ресурсов страны, много лет находится в небрежении. Их особое беспокойство вызывает депопуляция региона-донора, особенно масштабные постсоветские миграции населения из Сибири в центральную Россию. В русле этих тенденций они часто говорят о формировании новой сибирской идентичности, которая связана среди прочего со своего рода дезинтеграцией, вызванной отсутствием физической мобильности населения. Из-за внутренних монополий на авиаперелеты сибирякам стало проще и дешевле бывать в азиатских странах, чем в Москве. В результате в ходе последней переписи многие жители Сибири записались не русскими, а сибиряками [Антипин, 2010].
Перенос столицы в Сибирь, считают эти авторы, позволит более тесно интегрировать сибиряков в страну. Попутными целями переноса обьявляется инкубация новых элит в жестких северных условиях, чем-то напоминающая идеи Федорова о войне с холодом, борьбе с коррупцией и «реструктуризации правительства», под которой подразумевается сокращение количества чиновников [Третьяков, 2007].
В 2012 году Сергей Шойгу, новый губернатор Московской области и многолетний глава МЧС, предложил перенести столицу в Сибирь, вероятно в рамках ранее предложенной им идеи «Корпорации Сибирь», направленной на интенсивное освоение и обживание районов этого огромного региона.
Михаил Делягин, директор российского Института проблем глобализации, видит главную задачу переноса в создании импульсов для экономического развития и роста. В своих многочисленных выступлениях он обосновывает важность выбора для столицы небольшого города, предлагая в качестве кандидата на эту роль город Енисейск [Третьяков, 2007; Делягин, 2012]. По его словам, «переезд московских чиновников в крупные города с уже сложившейся инфраструктурой не даст нужный толчок развитию региона, а будет лишь сменой декораций» [Делягин, 2012].
Решением вопроса многим из авторов этой группы кажется создание полюсов роста (growth pole theory) (этот термин, впрочем, ими употребляется редко) в Сибири. Одним из главных полюсов роста, по их мнению, могла бы стать новая столица. В этом контексте столичность трактуется как своего рода индустрия, которая через мощные финансовые вливания федерального правительства и частного капитала может встать в авангарде экономического развития страны (более подробно о полюсах роста в контексе столичности см.: [Россман, 2013]).
Именно эту позицию недавно старались обосновать директор и заместитель директора Института Европы РАН – Валентин Федоров и Николай Шмелев. В своем выступлении они высказали предположение, что новая столица в Сибири также поможет России в освоении Арктики [Шмелев, Федоров, 2012; Федоров, 2008].
Своего рода «русскую Америку» видит в Сибире Александр Аузан, директор института национальной стратегии, также ссылаясь при этом на особый этос и особую – по истокам старообрядческую – трудовую мораль, характерную для этого региона [Крупнов, 2009].
Идею многофункциональных точек роста на основе новой столицы в Новосибирске предлагали российский олигарх Олег Дерипаска и политтехнолог Глеб Павловский. Эта же кандидатура была поддержана Виталием Третьяковым, который помимо экономических преимуществ усматривает в этой акции мощный антибюрократический контекст [Третьяков, 2000]. С точки зрения экономиста Романа Вишневского внедрение концепции точек роста поставит перед страной задачу распределения федеральных полномочий между несколькими региональными центрами, в том числе и глубоко на востоке страны [Вишневский, 2010].
В некоторых случаях предлагаются даже особые индустрии, которые смогут послужить альтернативной экономической базой для развития сибирских точек роста и вокруг которых будет формироваться новый политический центр. Так Григорий Томчин, бывший депутат Государственной Думы от партии Гайдара, говорит о новой столице в контексте открытия Северного морского пути. По его мнению, новая столица в Западной Сибири станет важным перевалочным пунктом и торговым центром на пути транспортировки китайских товаров в Европу. Поэтому новая столица, считает он, должна быть непременно основана в непосредственной близости к территории транзита между Китаем и Европой, «в местности где-то в центре Северной Евразии». Здесь Россия могла бы зарабатывать десятки миллиардов долларов за провоз и обработку грузов, следующих из Китая в Европу. В настоящее время, замечает Томчин, средняя скорость передвижения контейнера по российским железным дорогам с Дальнего Востока до границы с Евросоюзом составляет 9,5 километров в час. При увеличении этой средней скорости всего до 22 километров в час перевозка грузов из стран Юго-Восточной Азии в Европейский Союз становится рентабельнее и быстрее по железной дороге через Россию по сравнению с морским путем через Суэцкий канал [Пряников, 2011]. Перенос столицы, таким образом, здесь ставится в перспективу точной математики доходов и скоростей.
Восточный сценарий поддерживает также Марат Гельман, предложивший перенести столицу в Пермь, что, по его мнению, позволит развить транспортную систему России. Пермь удалена от Дальнего Востока, но Гельман, тем не менее, связал расположение новой столицы с четырьмя азиатскими тиграми (Итоги, 2010).
3. Новое позиционирование страны в Тихоокеанском регионе
Более радикальной интерпретацией и развитием теории точек роста и экономической мотивации переноса кажется идея альтернативного позиционирования страны. Здесь перенос столицы становится органической частью попыток вписать российскую политику и экономику в мир стран Азии – в особенности страны АТР – с их особой динамикой и тенденциями роста. Геополитическая доминанта дискуссии, заметная в предыдущих проектах, здесь заменяется своего рода приматом геоэкономики.
Наиболее последовательно эту идею отстаивает Юрий Крупнов, один из заметных энтузиастов темы переноса столицы, лидер Движения развития и председатель Наблюдательного совета Института демографии, миграции и регионального развития. Он предлагает более глубокую и всеобьемлющую программу переориентации страны в континентальном пространстве, которая во многом опирается на его концепцию новой столицы. Идеальным кандидатом на эту роль он считает район космодрома Восточный на Дальнем Востоке. Подьем стран Азиатско-Тихоокеанского региона, по мнению Крупнова, диктует необходимость России выступить с новым амбициозным проектом новой столицы, который призван повторить эксперимент Петра Великого в новой экономико-политической ситуации [Крупнов, 2006].
Стратегия, которую предлагает Крупнов и некоторые его единомышленники, опирается на теоретическую идею весьма распространенную в XIX веке – идею Тихого океана как «Средиземного моря будущего». В своем интересном историческом обзоре историк Валерий Постников показал значимость этой концепции в трудах западноевропейских, американских и российских геополитиков, военных теоретиков и социальных мыслитетей XIX – начала XX века [Постников, 2011]. Он, в частности, указывает на место этой концепции в трудах и теоретических воззрениях таких разных и даже противоположных по своим политическим симпатиям и темпераменту интеллектуалов и политических деятелей, как Карл Маркс, Алексис де Токвиль, Чарльз Лиленд, Александр Герцен и адмирал Колчак. Теоретические основы этой теории были заложены, по-видимому, русским географом и социологом Львом Мечниковым, изложившим ее в своей книге о поступательном движении цивилизаций от великих рек к огромным океанам [Мечников, 1995].
Согласно Мечникову, траектории и фазы развития мировой цивилизации первоначально связаны с акваториями великих рек. Затем центр тяжести мировых цивилизаций перемещается к великим морям. В эпицентре развития цивилизации Запада оказывается сначала Средиземное море, затем центр тяжести смещается к Атлантическому океану, вокруг которого формируется мировой рынок и возникают мощные европейские и американские цивилизации. Следующим шагом в развитии цивилизаций должен стать великий Тихий Океан со своим особым номосом. Фазы перехода цивилизаций от рек к морям и океанам также сопряжены со сменой технологий, военных стратегий, типов торговли и даже с эволюцией нравственных представлений [Там же]. В 1990-х годах баланс мировой торговли, измеряемой общей стоимостью грузов, действительно сместился с Атлантического к Тихому океану и идеи Мечникова и других теоретиков подтвердились экономическими реалиями сегодняшнего дня. Во многих статьях и книгах конца 1990-х годов обсуждались в связи с этим особенности тихоокеанского капитализма, отличного от капитализма атлантического, где подчеркивалась значимость конфуцианских и коммунитарных ценностей.
Следует подчеркнуть, однако, что если для многих старых теоретиков, упомянутых ранее, идея тихоокеанской цивилизации ассоциировалась с развитием сотрудничества между Россией и США, современные российские теоретики гораздо больше акцентируют идею сотрудничества с Китаем и четырьмя дальневосточными драконами. Перенос столицы видится ими как инструмент такой культурной и экономической переориентации. Российская экономика должна интегрироваться в экономики тихоокеанского региона. Смена столицы позволит вдвинуть страну в регион, известный самыми высокими темпами экономического роста, и заявить о себе как о мощном новом региональном игроке.
В концепцию Юрия Крупнова встроен и новый солярный миф о столице. Она не только разрешит пространственную проблему, но и сможет регулировать проблему времени и часовых поясов. Столица как солнце будет всходить на востоке, пробуждая к новой жизни всю страну и создавая более правильный круговорот времени и рабочего распорядка [Крупнов, 2006].
Известный российский политолог Сергей Караганов представляет более детальный, фундированный и экономически конкретизированный анализ интеграции страны в восточный экономический регион. Идея переноса столицы является органической частью его программы, которую он условно называет «проектом Сибирь». Речь здесь опять идет о присоединении страны к «азиатскому экономическому локомотиву», новому освоению Сибири и Дальнего Востока через развитие инфраструктуры, создание производств по глубокой обработке сырья и леса, а также сельского хозяйства, «ориентированного на бездонные рынки Азии» [Караганов, 2012]. Этот проект, считает Караганов, должен идти с широким привлечением иностранного капитала из США, ЕС, Китая, Японии, других стран Азии, с предоставлением ему максимальных льгот и гарантий.
Для экономического поворота России к поднимающейся Азии нужно что-то похожее на прорубленное Петром Первым с соратниками «окна в Европу» через Санкт-Петербург. В рамках этих проектов должны формироваться инновационные кластеры и происходить коренная экономическая переориентация на рынки Китая и поднимающейся Азии. Караганов предлагает концепцию трех столиц: политической и военной столицы в Москве, экономической – во Владивостоке и культурной – в Санкт-Петербурге [Караганов, 2012].
Идея Караганова – в том числе и его концепция трех столиц – была адаптирована клубом «Валдай» и озвучена за неделю до начала саммита АТЭС во Владивостоке в сентябре 2012. В докладе клуба в частности говорится:
Оптимальным представляется перенос столицы непосредственно на берег Тихого океана, и здесь район Владивостока является наиболее предпочтительным. В этом случае фактор столицы как «океанской витрины» России будет использован в полной мере. Начавшееся масштабное строительство в связи с саммитом АТЭС может послужить хорошим стартом. Сейчас же Москва фактически высасывает лучшие человеческие ресурсы из всей страны, ослабляя ее развитие .
Альтернативное позиционирование страны в этой группе проектов, таким образом, прежде всего, связано не с Сибирью, а с Дальним Востоком, не с замкнутостью, а с разомкнутостью, но уже не на Запад, а на спасительный Восток.
Одной из причин восточных поисков новой столицы – как в дальневосточном, так и в сибирском варианте – кажется является желание найти новую культурно-цивилизационную принадлежность и идентичность, даже в тех случаях, когда в программе артикулируются исключительно экономические факторы. Одиночество России в Европе и неудачи российской внешней политики, особенно в нулевые годы, побуждают авторов этих проектов конструировать новую российскую макрорегиональную идентичность, тем самым косвенно поддерживая представления по поводу азиатского пути России и возможностей поиска новых друзей на Востоке. Однако даже в этих восточных чаяниях и поисках часто чувствуется прежде всего озабоченность реакцией и позицией Европы.
4. Концепция западной столицы: от империи к республике
В противоположность авторам из первой группы защитники республиканских идеалов, во-первых, принципиально возражают против имперского устройства России, и во-вторых, исповедуют принципы русского европеизма, описывая курс развития современной России как чистую азиатчину, истоки и корни которой они обычно приписывают как раз исторической линии Москвы. В противоположность авторам второй группы, перенос столицы мыслится ими как инструмент фундаментальной переориентации русской политики не на Азию, а на Европу и на глубокую и фундаментальную деимпериализацию России.
Многие политики и интеллектуалы, составляющие ядро этой группы, озабочены политическими импликациями сверхцентрализации, которые искажают реальные пропорции управления страной [Штепа, 2003; Широпаев, 2001]. Им кажется, что сложившаяся политическая архитектура России укоренена в исторических формах правления Москвы. Сама структура российской столичности задает формат и параметры российской политики, сверхцентрализацию и отсутствие свободы. Перенос столицы, считают они, позволит предоставить большую самостоятельность регионам, создать сильные региональные идентичности и переформатировать внутреннюю российскую политику в реальную систему федерации или в конфедерацию наций. Эта перспектива позволяет им также по-новому взглянуть на русскую историю, в которой они находят различные формы подавления Москвой старинных русских княжеств и бросить на нее свежий взгляд с общероссийских, но умышленно и подчеркнуто немосковских позиций.
Москвоцентричность русской истории, считают они, не позволяла до сих пор понять роль Москвы как предательницы общерусских интересов, например, в ходе противостоянии России татарам. Исторические формы правления Москвы в их представлении включали в себя жесткое подавление русских княжеств и внедрение азиатских – прежде всего монгольских форм управления. За Москвой тянется шлейф татарской жестокости, помыкания русскими землями, хитрых манипуляций и каверзных политических интриг. Опять же в противоположность авторам предыдушей группы, большинство этих авторов ищут новую столицу не на Востоке, а на Западе, которая должна не дистанцировать Россию от Европы, а повернуть ее к ней и еще крепче к ней привязать.
Некоторые из этих авторов, заметное место среди которых занимает лидер Национал-Демократического Альянса историк и писатель Алексей Широпаев, склонны демонизировать роль Москвы в русской истории. Они подчеркивают сервилистские причины подьема этого города и его постоянное сотрудничество с ордой. Некоторые важные эпизоды русской истории, считают они, известны сегодня большинству россиян только в пристрастной московской редакции. Например, легенда о граде Китеже с их точки зрения имела в виду не противостояние татарам, а изначально была написана против Москвы. Они пишут также об идеологическом контроле московских князей над русскими княжествами. Так, по словам Широпаева, «Повесть о взятии Рязани Батыем» долгое время была своего рода «самиздатом русского средневековья». Москва в изложении этих авторов несет основную ответственность за авторитарные формы правления и подчинение старинных русских княжеств – Тверского, Рязанского и Нижнегородско-Суздальского в эпоху татаро-монгольского ига и Новгорода и Пскова в эпоху Ивана Грозного [Широпаев, 2001].
Перенос столицы предстает в их описаниях, таким образом, освобождением от московского ига, от внутренней колонизации и многовекового рабства, порожденных московским правлением.
При этом Новгород и Псков, которые видятся колыбелью российских традиций свободы и демократии, часто называются представителями этой школы в качестве желательных новых столиц из-за их демократического культурного капитала и республиканских политических ценностей, которые они воплощали. Новые столицы, расположившись в этих городах, свяжут исторической нитью новую Россию с ее собственными автохтонными и самобытными традициями демократии [Можегов, 2006]. Новая столица должна возродить республиканское прошлое русской государственности, похороненное Москвой.
Алексей Широпаев рекомендует на роль новой столицы Новгород, который когда-то был членом ганзейской лиги городов. Этот город, считает он, может стать символом интеграции России с Европой. Возвращение к традициям Новгорода видится им как антидот и противоядие прививкам азиатчины и монгольских политических традиций, полученным от Москвы [Широпаев, 2001].
Здесь Широпаев, по-видимому, следует одной устойчивой антимосковской традиции в русской историографии и политической мысли, в широком смысле совпадающей с западничеством. Эта антимосковская и антисамодержавная традиция была связана с именами Курбского, Радищева, декабристов, Герцена, Тургенева и Георгия Федотова, которые отождествляли подьем Москвы и, в частности, политические процессы в эпоху правления Ивана III, с утверждением традиций русского рабства. Именно Иван III, с их точки зрения, в дополнение к возвышению политического статуса Москвы привнес в российскую государственность византийские амбиции (он был женат на Софье Палеолог) и окончательно подавил тенденции независимости русских княжеств. В наиболее ярком и недвусмысленном виде эта мысль о тождестве Москвы и русских традиций самодержавия и политической несвободы была сформулирована Александром Герценом в статье «Россия и Европа» (1850–1851):
Россия могла быть спасена путем развития общинных учреждений или установления самодержавной власти одного лица. События сложились в пользу самодержавия. Россия была спасена; она стала сильной, великой – но какой ценой? Это самая несчастная, самая порабощенная из стран земного шара; Москва спасла Россию, задушив всё, что было свободного в русской жизни… [Герцен, 1956: 403–404].
Об этом же писал Георгий Федотов в своей статье «Россия и свобода», поминая и «моральную тяжесть Москвы», и антихристианские и бесчеловечные черты в политических идеалах «московского человека» или «московита», как особого русского национального типа.
Российский публицист Вадим Штепа также подчеркивает необходимость антиимперской реконструкции новой столицы России, которую он предлагает назвать Китежем по имени города в известной русской легенде, сюжет которой обессмертил Римский-Корсаков. Интересной оборотной стороной этой легенды является то, что в ее изначальной версии Китеж, вопреки более поздней замене [Комарович, 1936], пал не под давлением татар и хана Батыя, а под натиском Москвы [Корнев, Штепа: 2000].
Владимир Можегов видит республиканский дух древнего Новгорода отчасти воплощенным в Санкт-Петербурге. Поэтому он предлагает распределить столичные функции между теми несколькими древними русскими городами, где традиции свободы были лучше развиты [Можегов, 2006].
Интересно отметить, что такая форма рассуждения, наверное, была бы не чужда и академику Дмитрию Лихачеву, который также видел Петербург именно новым воплощением Новгорода и продолжением его миссии. В качестве характерной особенности русских столиц он отмечал их близость к границам государства и связанность с торговыми путями. «Киев и Новгород возникают на важнейшем в X–XI веках европейском торговом пути, соединяющем север и юг Европы, – на пути из Варяг в Греки…» [Лихачев, 2006: 195]. С точки зрения Лихачева Петербург как бы возрождает этот транзитный путь из варяг в греки, разрушенный многими годами татарского ига [Там же: 379, 384–385]. Западные столицы России – в лице Новгорода, Киева или Петербурга – открывали Россию внешним культурным, политическим и экономическим связям, тем самым подтверждая ее скандовизантийский, то есть связующий цивилизации, характер.
Идея о символической важности движения столицы на Запад оказалась принципильной также для некоторых представителей СПС. Борис Титов, глава «Деловой России», называет Тверь и Новгород наиболее желательными будущими кандидатами на роль новой столицы в связи с их республиканскими традициями. Превращение одного из этих городов в политический центр с его точки зрения стало бы «торжеством исторической правды».
Многие историки считают, что если бы Тверь победила, то страна пошла бы по европейскому пути развития, а так как одолела Москва, то Россия пошла по азиатскому пути [Закатнова, 2009].
Дополнительные преимущества Твери связываются с ее промежуточным положением между Москвой и Петербургом и интегрированностью в основные транспортные артерии страны. Это обстоятельство позволит сократить финансовые издержки на это дорогостоящее мероприятие.
К вышеперечисленной группе авторов тесно примыкают несколько других заметных сторонников перемещения столицы. В противоположность первым их больше интересует не вопрос об эстафете исторической преемственности между новой столицей и старыми, во многом мифическими, русскими демократиями древности, а вопросы функционального удобства и рачительного использования государственных средств. Кроме того, они далеко не всегда разделяют резкие антимосковские аргументы и исторические реконструкции и редко настаивают на географическом и символическом приоритете запада. Однако с «западниками» всех этих авторов роднит неприятие московской гигантомании, традиций самодержавия и авторитарной власти.
Гавриил Попов, бывший мэр Москвы и ректор Международного университета, предложил создать небольшую новую столицу в городе Жигули. По мнению Попова, новая политическая столица не должна быть слишком громоздкой. Главная ее задача – служить нейтральной точкой по отношению к другим городам и регионам. В новой столице не должно быть корпораций, чтобы предотвратить развитие коррупции и лоббизма. Моделью для такой новой столицы, согласно Попову, может служить Вашингтон в США [Попов, 2000].
Кандидатуры волжских городов рассматриваются и другими участниками дискуссии. Эти города лишены сырьевой базы для своего хозяйственного развития, но могли бы служить точками интеграции с экономическими пространствами Сибири, будучи как бы на пути между демографическим центром России и ее природными богатствами. Эти районы страны – по большей части депрессивные на данный момент – могли бы приобрести особую значимость как центры роста и коммуникаций [Милов, 2010]. На эту же приволжскую область указывает журналист и автор нескольких статей на данную тему Алексей Алексеев, выдвигая кандидатуру Медведево в Марий Эл, небольшого города, на базе которого можно построить политическую столицу [Алексеев, 2008].
Политолог Станислав Белковский обращается к концепции южной столицы, но и на юге она подбирается в согласии с принципами экономности. На эту роль Белковский выдвигает кандидатуру Сочи, который уже получил огромные инвестиции от федерального правительства в связи с проведением Олимпийских игр. В числе аргументов в пользу этой кандидатуры он сослался на хороший климат, относительно небольшие размеры города и возможность снижения расходов на собственно строительство за счет уже вложенных средств в здания, инфраструктуру и другие олимпийские обьекты, которые можно будет конвертировать в правительственные службы [Белковский, 2011].
Политические ориентрации авторов в этой группе очень отличаются друг от друга в спектре позиций: от либеральных до крайне националистических (с акцентом на этническое определение нации). Однако несмотря на существенные различия в политических ориентациях, их основная мысль состоит в том, что они хотели бы видеть столицей России достаточно скромный город, который бы служил противовесом привычкам имперской грандиозности и продолжал бы европейские республиканские традиции договорного государства равных субьектов. Хотя далеко не все из них эксплицитно подчеркивают федеративные обоснования своего выбора, их предложения учитывают реалистические потребности коммуникации, человеческий фактор и в основном ориентированы на демографический центр России.
Тем не менее в декларациях и федералистских выводах некоторых авторов этой группы заметна тревожная тенденция мистификации существующих проблем политической системы России и их переинтерпретация в качестве сугубо московских проблем. В такой интерпретации проблемы политической системы России трактуются как проблемы, вызванные Москвой, москвичами и московской политической традицией. При этом антимосковская интерпретация русской истории в некоторых случаях сочетается с акцентуацией особых негативных моральных качеств москвичей, с которой сопрягается сама эта порочная традиция российской государственности. Тем не менее существующая политическая пирамида, вероятно, гораздо теснее связана с устройством самой власти, формирующей урбанистический ландшафт, чем с устройством Москвы и москвичей, паразитирующих на остальной стране. На взгляд автора, дискуссия могла бы стать более конструктивной, если бы она была освобождена от антимосковского пафоса.
5. Футуристическая геометрия новой столицы
Некоторые идеи и проекты построения новой столицы приобрели футуристические черты. Архитекторы Илья Лежава и Михаил Шубенков, профессора кафедры планирования городов МАРХИ, выдвинули идею линейного столичного города. Они ссылаются на своих предшественников, архитекторов, которые отстаивали эту идею уже в 1960-х годах.
Планировщики обращают внимание на возможности технологических, архитектурных и транспортных решений существующих урбанистических и политических проблем столичного города. Авторы считают, что причинами неудач Москвы в качестве столицы и глобального города стали ее струкутура и системы транспорта и коммуникаций. Москва, как и вся страна в целом, опирается на отсталую и отжившую свое время радиально-кольцевую инфраструктуру, которая и создает большинство проблем, но при этом не отвечает современным вызовам. Эта структура фрактально воспроизводится во всех регионах и точках российского пространства. Сама морфология городского пространства, построенная на этом принципе, противоречит идее полицентричного города и препятствует возникновению полноценных альтернативных центров.
Многие текущие проблемы, считают авторы этого проекта, могут быть решены с помощью новых транспортных решений и в частности с помощью линейной организации города. Она не только поможет справиться с внутригородскими проблемами, но и ослабит существующие общенациональные модели взаимоотношений между центром и периферией и урбанистические иерархии. Речь идет о построении нового поколения городских сетей, опирающихся на новую транспортную инфраструктуру.
Лежава и Шубенков полагают, что радиально-кольцевая структура не только создает логистические проблемы доступности правительственных офисов, но и лежит в основе политических проблем и дисбалансов в отношениях центра и периферии. Новая концепция города-трубы деконструктивирует саму дистинкцию между центром и периферией. Высокоскоростные поезда подобные поездам-пулям в Японии (сапсанам) смогут связать всю страну в сеть городов, расположенных вдоль единой транспортной магистрали. Новая столица сменит прежний разбросанный характер поселений в России, и города вытянутся вдоль единой транспортной артерии.
Новая столица заменит те функции, которые выполняли миллионные города России в XX веке. Кроме того, линейная столица будет, в отличие от старых городов, доступнее десяткам миллионов людей. С ее появлением, должно исчезнуть понятие «провинция». Все города будут элементом столичного региона (Лежава, Шубенков, 2009).
Дисперсное, рассредоточенное, хаотичное расселение людей, наблюдаемое в стране в настоящее время, может быть заменено сосредоточением населения непосредственно в зоне действия русел расселения. Это уникальное решение ориентировано на специфическую ситуацию России – огромные территории с неблагоприятным климатом и дифицитом жителей.
Процесс концентрации населения вдоль транспортных артерий уже наблюдался в России в начале прошлого века, когда был построен Транссиб. Новая железнодорожная трасса, соединяющая Европу с Тихим океаном, стала притягивать к себе людские и экономические ресурсы. Стремительно разрослись города Екатеринбург, Омск, Новосибирск, Красноярск, Иркутск, Чита, Благовещенск, Хабаровск и Владивосток. Множество новых городов и поселков «прилепилось» к железнодорожной трассе, «притянув» население. Процесс дальнейшей консолидации России, как мы ожидаем, произойдет с появлением Сибстрима (Там же).
Размыкание традиционной геометрии власти, воплощенной в радиально-кольцевой структуре, в комбинации с новой транспортной системой, считают архитекторы, позволят городам стать полицентрическими центрами, открытыми остальной стране. Авторы проекта верят, что система городов парабол и труб сможет ослабить противостояние и дистанцию между центром и периферией, разрушит центрированность и специфичность столицы и создаст возможности для равного участия городов в развитии страны. Таким образом, в основе предлагаемого плана лежит новая геометрия транспортной системы, которая предлагает инновационный тип социально-политической организации страны.
Следует отметить, что эта красивая теория оставляет без ответа слишком много социальных и политических вопросов. В ней нет собственно политических компонент, относящихся к национальному строительству, и она сводит столичную проблему к транспортно-коммуникационной тематике. По сути дела столичная проблема здесь превращается в функцию скорости и пространственной доступности, а наличие политического центра оказывается своего рода предрассудком общества низких скоростей. Даже при решении фундаментальной проблемы транспортной связанности огромной территории, охватывающей множество часовых поясов, проблема локализации власти оказывается здесь не только нерешенной, но даже непоставленной. Даже в случае самого успешного развития этого проекта, он имеет в виду перспективу слишком далекого будущего и вряд ли может восприниматься в качестве способа разрешения современных острых проблем, стоящих перед страной.
Тем не менее эта идея, на взгляд автора, безусловно, ставит на повестку дня проблему управления в огромной стране, решение которой имеет важнейшие политические импликации в качестве дополнения к иному и более фундаментальному решению вопроса.
6. Административная столица: город-спутник под Москвой
Сходство сторонников административной столицы с предыдущей группой состоит в сосредоточенности на административно-технических аспектах проблемы гиперцентрализации. Сторонники идеи города-спутника исходят главным образом из соображений разгрузки Москвы и редко обсуждают общенациональные контексты этой большой темы.
Большая часть из них видит решение проблемы в создании административной столицы на расстоянии 50–100 километров от Москвы. Подобное решение, состоящее в обьединении Москвы и области, уже давно предлагали некоторые российские социологи (Игорь Бесстужев-Лада), архитекторы [Пряников, 2007] и экономисты [Балацкий, Гусев, Саакянц, 2006].
Не так давно эта идея была без публичной дискуссии и коллегиальных форм принятия решений взята на вооружение правительством Дмитрия Медведева. Решение предполагает присоединение к Москве огромного куска земли Московской области. Одной из основных целей проекта обьявляется разгрузка Москвы от заторов и пробок. Некоторые сторонники проекта высказываюся за превращение Кремля в музей, что позволит сделать этот важнейший исторический и культурный памятник доступным миллионам россиян и международным туристам. В планы включается также серия других компонент, в том числе строительство в непосредственной близости от правительственных офисов международного финансового центра. Строительство комплекса зданий, связанного с этим центром, как ожидается, позволит поднять статус России как мирового финансового центра. Многие авторитетные российские урбанологи видят в этом решении первый шаг в направлении создания федерального округа и агломерации Москвы, которые давно стоят на повестке дня [Глазычев, 2007]. Новые транспортные магистрали и новый тип территориальной организации, согласно сторонникам этого проекта, должны создать условия строительства новой транспортной сети и разгрузить московские улицы.
В известном смысле эта идея родилась в ответ на широкую критику урбанистами и общественности проблем Москвы, одной из которых является отрыв собственно города от московской агломерации. В силу существующих административных делений Москва и ее естественная агломерация находятся в разных юрисдикциях, в результате чего крайне осложнено принятие решений по вопросам, касающимся жизненно важных для обеих субьектов проблем – прежде всего организации транспортной системы, мусора и санитации территории. Эти административные деления также препятствуют органическому росту города и естественным для крупных городов процессам субурбанизации. По замыслу авторов проекта присоединений кусок земли должен создать или компенсировать недостатки уже фактически существующей агломерации, снизить нагрузку на транспортные артерии Москвы, а также уничтожить существующие искусственные административные барьеры по линии МКАДа.
Истоки идеи столицы – спутника Москвы лежат опять же в 1960-х годах, когда группа российских архитекторов под руководством Евгения Пхора предложила перенести министерства и ведомства в группу новых административных городов-спутников, которые предполагалось построить. Тогда же Кремль предлагалось превратить в национальный музей. Все посольства также должны были переехать в эти подмосковные города из Москвы (Хазанов, 2011). В духе такого решения проблемы выступали Михаил Хазанов. По поводу столицы-спутника в подмосковном Внуково говорил Сергей Станкевич [Бабаян, 2011].
Летом 2011 года планы были приняты правительством Медведева, который поручил разработку деталей рабочей группе, в которую вошли мэр Москвы Сергей Собянин и губернатор Московской области Борис Громов. 12 апреля 2012 года президент подписал указ о переводе госорганов на территорию «большой Москвы». По сути, речь сегодня идет о строительстве нескольких «правительственных деревень», в которых разместятся чиновники. Самым отдаленным от остальных объектом, согласно проекту, является президентская администрация: резиденция главы государства должна расположиться в конце Рублево-Успенского шоссе.
Критики этих планов отмечают, что расширение Москвы привлечет новых мигрантов из регионов и тем самым усугубит демографические проблемы и гиперцентрализацию: она только увеличит приматность Москвы и дисбаланс с регионами [Белковский, 2009]. Расширение площади Москвы, понижая стоимость земли, тем самым замедлит насыщение факторов производства в Москве, которые могли бы стимулировать бизнесы к поиску новых точек для своего развития и способствовали бы их выводу из Москвы. В этой связи Юрий Крупнов, наверное, справедливо замечает: «Москва – причина и, одновременно, заложник деградации страны. Подобный диагноз верен уже несколько десятилетий, но прошлогоднее решение о расширении и утроении Москвы возводит гиперцентрализацию в целенаправленно организуемое и узаконенное безумие, планируемое самоубийство» (Крупнов, 2012).
Вопреки заверениям чиновников о «бесплатности» новой спутниковой столицы, Татьяна Субоч, директор Института международной отчетности (ДипИФР), показывает, что расширение Москвы в обозначенных параметрах обойдется федаральному бюджету в сумму более 50 миллиардов долларов (1,5 миллиарда рублей), причем без учета стоимости самой земли (Институт, 2011).
Некоторые критики усматривают в идее столицы-спутника чисто коммерческий проект по продаже заранее скупленной земли государству близкими к правительству чиновниками и девелоперами (Белковский, 2011).
Другие критики усматривают в осуществлении правящим классом планов расширения Москвы, и даже в самой активизации дискуссий о смене столицы, более хитроумную и зловещую повестку дня, скрытую от большинства наблюдателей. План города-спутника в их интерпретации становится чрезвычайно близким отчужденным столицам, как мы описали их в первой части книги.
Экономист и лидер партии Михаил Делягин прямо называет медведевскую схему «сепаративным планом» [Делягин, 2012]. Согласно его точке зрения, новая административная столица позволит новому богатому классу и чиновникам дистанцироваться от беспокойной Москвы, где возрастают протестные настроения, а также улучшить свои удобства и жизненные стандарты в удалении от крупного мегаполиса с загрязненной средой за счет бюджетных средств. Критики также считают, что под предлогом каких-то мифических удобств для населения и разгрузки Москвы в реальности это элитное решение ставит своей целью дистанцирование власти от креативного и прочих чуждых социальных классов [Башкатова, 2011]. Новая столица сможет тесно опекать мегаполис и держать Москву на коротком поводке, подобно старым королевским и отчужденным столицам, одновременно минимизируя риски беспорядков и массовых протестов в непосредственной близости к физической инфраструктуре власти.
Кроме того, считают критики, риторика федерального округа позволит властям ссылкой на мировой опыт и ситуацию в США законсервировать существующую практику – избавиться от выборного мэра и использовать нужного назначенца в новой административной столице.
Критики также справедливо считают, что сама идея концентрации вокруг Москвы трех городов-спутников, в которых будут состредоточены административные, научные и финансовые полномочия, только усугубит доминантность российской столицы в масштабах страны. Все эти три новых центра во многом заменяют решение реальных проблем национального строительства, децентрализации и нормального развития науки и финансов на мегапроекты и имитации. Вместо развития науки и регулярного и достойного ее финансирования номинируется флагман российской науки (Сколково), в который стягиваются все ресурсы. Вместо повышения надежности, правовой защищенности и авторитета российских банков и финансовой сферы в целом создается физическая инфраструктура для такого центра в максимальной приближенности к самой власти. Вместо децентрализации власти продолжается стягивание ресурсов страны в московский регион, который драматически расширяется, становясь магнитом для новых мигрантов из быстро депопулирующейся страны. Все эти действия подменяют реальные процессы и действия в этих областях государственными мегапроектами, имеющими в виду прежде всего частные интересы. Тесная привязка к Москве делает все эти проекты проблематичными как в плане развития территорий, так и в плане развития самих сфер, которые этот проект призван поднять.
Важно отметить, что сторонники идеи столицы-спутника видят проблему нового политического центра не в русле национальных реформ и реогранизации территориальной системы России и создания новых типов отношений между пространством и властью, а только в узком ключе решения проблем самой Москвы, организации ее внутреннего пространства или его расширения. Можно также отметить, что перенос столицы в администартивный город вряд ли сможет решить какую-то из проблем национального строительства, которые обсуждались другими авторами и которые мы обсудим более подробно в следующих главах – диспропорции в развитии регионов, кризис национальных символов и др.
Тем не менее несмотря на все вышесказанное, в проекте развития ближнего Подмосковья, который называется проектом столицы-спутника, есть не только здравое зерно, но даже и свой категорический императив, связанный с немедленной необходимостью нормализации процессов агломерации и субурбанизации, а также уничтожения искусственных административных барьеров. Планета Москва – вне всякой зависимости от того, куда в дальнейшем переедет столица и переедет ли она вообще – нуждается в устранении бросающихся в глаза аномалий развития агломерации. Она нуждается в организованных орбитах для своих многочисленных спутников и прочих попутчиков, полицентризма, развития конурбации, возникновении новых центров силы и точек роста внутри московского региона для преодоления моноцентрической и чрезвычайно болезненной ситуации с концентрацией бизнесов, власти и культурных памятников в одной и той же части города. Москва остро нуждается во внутренней децентрализации. Помимо административной воли, для решения этой проблемы потребуются новые транспортные, урбанистические и архитектурные решения, решения творческие и неординарные. Жаль, что для решения этих проблем понадобилась риторика столичного округа и что проблемы агломерации оказались заложниками нужд власти и приближенных к ней коммерческих структур.
Консервативные противники переноса: апология Москвы
Консервативные противники переноса обычно апеллируют к идее избранности Москвы и потому любые разговоры о возможности ее переезда в другой город кажутся многим из них кощунственными. Например, Наталья Самовер, координатор общественного движения Архнадзор, и некоторые православные фундаменталисты усматривают опасность в любой смене столицы, которую они заочно видят «ударом по национальной идентичности».
Концепция Москвы – Третьего Рима вполне серьезно воспринимается еще немалым количеством российских социальных теоретиков, которые обращаются к ней в своей критике проектов переноса столицы. В их глазах у Москвы, как у столичного города, есть как конституционная и историческая, так и трансцендентальная легитимация. В противоположность Петербургу, столице созданной человеком, на Москву ложится свет и сияние третьеримской власти. В этой связи Москва часто предстает в описаниях этих авторов как сакральный и боговдохновленный город, что делает его естественной или сакральной столицей России.
В этой интерпретации Рим берется в библейском смысле как последяя империя, вселенские задачи которой позволяют «удерживать» мир и предохранять его от конца света. Поэтому Рустам Рахматуллин, известный москвовед, называет Москву обетованным городом [Рахматуллин, 2008: 15–16]. В его классификации, которую он заимствует у старообрядцев, Петербург представляется как город профанный, а Москва, напротив, – как город святой. Он говорит о сакральных основаниях российской столичности: «Столице нужно обетование, то есть обещание, открывающее надчеловеческий Замысел, а не человеческое умышление о городе» [Там же].
Консервативный публицист Дмитрий Володихин связывает неправомерность разговора о переносе столицы из Москвы с фундаментальностью православия, лишь придатком которого является политическая власть. «Главной ценностью российской цивилизации является христианство по православному обряду… Пока православие является несущей конфессией страны, Москва как духовная и сакральная столица будет оставаться ее сердцем… администрация президента, разнообразные министерства и федеральные агентства должны рассматриваться как административный придаток православной цивилизации, а не наоборот» [Володихин, 2006].
Ему вторит Кирилл Фролов, пресс-секретарь союза православных граждан, приравнивающий москвофобию к русофобии и провозглашающий Москву «безальтернативной столицей России». Одновременно он ратует за перенесение резиденции патриарха в Патриаршии палаты Кремля [Фролов, 2006].
Священник Александр Шумский, который считает себя уполномоченным говорить от имени всех русских и всех православных, утверждает, что планы переноса столицы вынашивают враги России и православия, в том числе коррумпированные чиновники, сионисты и сторонник сибирского шаманизма Шойгу, которые мечтают о разьединении государства и Церкви и о растворении русского народа в Азии [Шумский, 2012]. Спайка государства и православной церкви – единственная сила, которая обеспечивает существование русского народа и способная создать русскую империю:
Без Москвы, сохраняющей статус столицы, Россия и русский народ просто растворятся в Евразии… без Москвы, без московских святынь, которым нет аналога, никакую империю не построишь, ни пятую, ни десятую… У меня складывается впечатление, что за идеей переноса столицы скрываются чисто коррупционные интересы. Кто-то снова хочет хорошо заработать и списать за счет всяких глобальных переносов свои старые грешки [Там же].
В идеологии этих радетелей ультраконсервативного православия большую роль играет также концепция Москвы как Нового Иерусалима. По мнению многих исследователей, в мифологии Москвы претензии на регалии Иерусалима были даже более сильно артикулированы, чем римские притязания [Rowland, 1996]. Например, историк архитектуры Михаил Кудрявцев в своем исследовании древней планировочной структуры, ландшафтов и композиции города подчеркивает иерусалимские смыслы и реминисценции в тексте древней русской столицы [Кудрявцев, 2007]. Москва, считает он, устроена «по образу и подобию Небесного Града Иерусалима», и в ней находятся соответствия всем символам библейского города. В его описании, основанном на анализе исторических источников и символики древнерусского зодчества, Красная площадь, например, предстает как Храм под открытым небом, воспроизводящим Соломонов Храм, а Лобное место – как Голгофа. В духе средневековых хроник события Нового Завета как бы заново воспроизводятся в истории Москвы и в новой русской истории [Лебедева, 2005]. Подобно тому, как новозаветные сказания предвосхищались в Ветхом Завете, Евангелия только предвосхищают события истории России и самой Москвы.
В консервативно-религиозном мировоззрении, таким образом, Москва обьединяет в себе новые Рим и Иерусалим, воспроизводя в своих топологических структурах оба великих города. Сакральность Москвы дает ей особые права и легитимизирует ее политические притязания на статус столицы, которые не могут быть оспорены ни другими городами, ни какими-то экономическими или просто рациональными аргументами. Идеи критиков переноса часто окрашены в религиозно-мистические тона и основаны на концепции богоизбранности или богохранимости города. Не удивительно, что такие критики все дискуссии о переносе столицы склонны воспринимать крайне враждебно, в том числе и как попытку подрыва ценностей русской православной цивилизации.
Всю серьезность и бескомпромиссность этой идеологии демонстрирует Аркадий Малер, председатель Византийского Клуба и основатель группы Северный Катехон. Приведем только одну цитату этого автора без дополнительных комментариев: «Москва является столицей России не потому что так кому-то хочется, а потому что других вариантов здесь быть не может: это естественный, органический, цивилизационный центр России… сама Москва делает любую власть подлинно легитимной – это закон русской политической географии» [Малер, 2007]. В этой жесткой формулировке как будто содержится и полная характеристика мышления носителей подобного рода идей – любовь к формулам, нелюбовь к компромиссам и безапелляционность суждений.
Консервативные критики правы в том, что Москва действительно первоначально выполняла функции религиозной столицы России и только позже, не в последнюю очередь в связи со своим религиозным статусом, получила прерогативы политического центра государства. Такое развитие событий во многом предугадал Иван Калита, который привлек в Москву из Владимира кафедру митрополита в 1326 году (до конца XIII века престол митрополита находился в Киеве). Московские князья использовали новый религиозный статус города как рычаг для стяжания политического признания. Их расчет, вероятно, состоял в том, что если Москва станет духовной столицей, то это сплотит вокруг нее русские княжества, что позволит ей со временем предьявить свои права на новый политический статус. Через 100 лет после переезда кафедры митрополита, в 1426 году, Москва стала политической столицей государства. Введение на Руси патриаршества (1589) еще более укрепило сакральный статус Москвы и ее претензии на столичность.
С превращением Москвы в политическую столицу теряется равновесность урбанистической системы России, религиозный рынок монополизируется, а духовный центр теряет свою автономность. Религия постепенно подчиняется государству и в свои права входит византийская идея симфонии властей. В дальнейшем – с переездом столицы в Москву – религиозные дела переходят под еще более тесную опеку государства, оказываясь в ведении Синода. Религия и нация становятся, таким образом, не столько аспектами идентичности народа, со своими автономными пространственными центрами, сколько инструментами контроля в перспективе государственного строительства. Отсутствие автономных или относительно автономных религиозных центров в России подобных Кентерберийскому собору, где находится кафедра архиепископа и примаса всей Англии, или Реймсу, где происходила церемония миропомазания французских королей, по-видимому, также должно свитедетельствовать о высоком уровне государственного контроля.
Полезно упомянуть еще несколько примеров тех стран, в том числе государств достаточно централизованных, славянских и православных, где произошло пространственное отделение религиозных и политических центров, священства и царства, которое так страшит некоторых православных клерикалов. Сантьяго-де-Компостелла в Испании, Мцхета в Грузии, Эчмиадзин в Армении, Старая Уппсала в Швеции, город Ниш в Сербии (резиденция митрополита Сербской православной церкви), Гнезно и Познань в Польше (здесь традиционно располагалась резиденция примаса Польши, архиепископа Гнезненского) стали отдельными от столицы религиозными центрами, отделенными от центров политической власти. В этих странах сакральность вряд ли могла бы служить основанием для требований особого политического статуса для города, который является религиозным центром. Скорее наоборот, в глазах верующих такой политический статус создавал бы угрозу трансцендентальным основаниям авторитета сакрального города.
Хотя далеко не все критики прямо апеллируют к идее сакральности Москвы, некоторые из них столь же бескомпромиссно отвергают все кандидатуры на эту роль кроме московской и склонны фетишизировать Москву.
В интересной статье философа пространства Сергея Королева ставится под сомнение возможность решения системных социальных проблем страны (духовного возрождения, дебюрократизации или борьбы с коррупцией), связанных с кризисом российской государственности, средствами переноса столицы. Он считает, что не будучи порожденными способом организации российского пространства, эти проблемы не могут быть устранены посредством его реорганизации [Королев, 2000]. В своих оценках кандидатов Королев обращается к геополитическому противопоставлению сухопутных и морских империй, атлантических и континентальных цивилизаций, следуя дугинским геополитическим категориям. В этой перспективе наиболее опасными ему кажутся планы переноса столицы в Петербург, который принадлежит к атлантистскому римленду в противоположность континентальному хартленду, находящемуся в Москве. Континентальный характер колонизации России – в противоположность морской колонизации от побережья, характерной для атлантистских стран, – также исключает перенос столицы вглубь страны. Любой перенос столицы из Москвы как «имманентного центра русских земель», считает Королев, будет создавать ситуацию внутренней неустойчивости и возможного раскола, вечную опасность двоецентрия. Несмотря на сложный интеллектуальный инструментарий, Королев приходит примерно к тем же тривиально-консервативным выводам, что и сторонники идеи сакральности Москвы:
Столице России нужна абсолютная, бесспорная моральная санкция. Урюпинск или Моршанск столицей России быть не могут по определению, просто потому, что речь идет о России. Случайно избранное местоположение делегитимирует всю совокупность государственных институтов. Власть, локализованную в тихой и милой, хотя, возможно, духовно здоровой, неиспорченной провинции, в России будут воспринимать как провинциальную власть [Королев, 2000].
В России, считает Королев, речь может идти о «переналадке» естественной москвоцентрической модели за счет укрепления властной вертикали, – вывод, который он связывает с императивами геополитики, – но не о «трансляции столичности». Эта идея исходит из особости России и ее политической конституции, которые жестко привязывают ее к московской схеме.
Аргумент Королева кажется, впрочем, не только надуманным, но и логически и практически неверным. Его аргумент предполагает изоморфность причины ошибки и способа ее разрешения. Из своего уже не вполне и не всем очевидного утверждения, что проблемы России не были порождены пространственной организацией страны, он делает вывод, что они не могут быть решены пространственным способом. Однако не существует никакой логической связи между источником проблем и способами их разрешения. Известно, что многие экономические и политические вопросы как раз решались пространственным способом. Юридические проблемы часто также успешно решаются экономическим путем. Технологические решения позволяют решить или ослабить многие политические, географические и социальные проблемы.
В русле подобных консервативно-охранительных представлений кажется находится и ответ на вопрос о возможности переноса столицы, данный Владамиром Путиным в одном из интервью (2003), построенный на ничем не обоснованной декларации: «В России может быть только один глава государства, один председатель федерального правительства и одна столица – город-герой Москва».
Кроме того, романтизированные и книжные представления о Москве консервативных противников смены столицы и ее противопоставления Санкт-Петербургу, которыми часто оформлены рассуждения об исторической роли русской столицы и почерпнутые из славянофильских и прочих исторических сочинений, часто не имеют никакого отношения к сегодняшней российской столице. Много ли в Москве сохранилось того патриархального обаяния, уютной прелести, запахов яблони и елового дерева, колокольного звона, раздолья, свободы и простора интеллектуальной жизни (лишь скупо питаемой сегодня живительной влагой рыночной экономики), за которую как раз и ценили Москву ее многочисленные поклонники и панегиристы? Коммерциализация Москвы, ее реальный облик и ритм города составляют разительный контраст тем елейным образам, которые мы находим в статьях о вечной и неизменной исторической миссии Москвы как цитадели рссийской государственности и православия.
Другие критики планов переноса столицы
Большинство критиков этих проектов, тем не менее, не обращаются к консервативным аргументам. Их скепсис по этому поводу связан главным образом с политическими импликациями этих идей и с высокой стоимостью этого проекта (в больших подробностях мы обсудим этот аргумент ниже в специальном параграфе).
Некоторые эксперты также полагают, что в России уже идет естественный процесс регионализации и диверсификации, который постепенно приведет к оттоку бизнесов и человеческих ресурсов из Москвы. Они ссылаются на естественные тенденции роста других российских крупных городов с населением свыше 1 миллиона, экономическое развитие которых будет постепенно снимать давление с Москвы и привлекать к себе крупные финансовые инвестиции [Вите, 2010]. Рост этих мегагородов будет служить естественным контрбалансом для бесконтрольного роста главного российского мегаполиса. Кроме того, эти эксперты полагают, что сторонники искусственных мер неправомерно экстраполируют сегодняшние тенденции на будущее. С их точки зрения, нет необходимости в том, чтобы как-то стимулировать этот процесс искусственно за счет проведения децентрализации сверху [Глазычев, 2005].
В качестве решения проблемы предлагаются также альтернативные стратегии – деволюция и децентрализация вне контекста смены столицы. О них говорили и писали Вячеслав Глазычев, социолог Ольга Крыштановская, политик Сергей Станкевич [Козулин, 2011; Бабаян, 2011; Глазычев, 2005].
Известный российский географ Георгий Лаппо также обращает внимание на наличие других альтернатив переносу столицы. Будучи чрезвычайно дорогостоящим решением проблемы, считает Лаппо, сторонники переноса не учитывают удобства Москвы в плане транспортных и коммуникационных критериев. Для достижения целей разгрузки Москвы и преодоления ее «усилившегося западного эксцентриситета» он предлагает избавление города от рядовой промышленности, создание системы макрорегиональных центров и новой широтной экономической полосы вдоль проектируемой Северной Сибирской магистрали [Лаппо, 2002]. Многие из критиков также чрезвычайно негативно оценивают опыт переноса столиц в других странах [Глазычев, 2005].
Многие урбанологи и специалисты по системам транспорта также указывают на различные возможные решения транспортных проблем внутри Москвы, которые должны снизить социальное напряжение в городской системе и сделать разговоры о необходимости переноса столицы менее актуальными и злободневными. С их точки зрения, различные инновационные морфологические и транспортные решения, которые уже были взяты на вооружение в крупнейших мегаполисах мира – таких как Токио, Лондон и Париж, позволят Москве преодолеть свой транспортный и инфраструктурный кризис, среди них, к примеру, создание линий-хорд, связывающих различные, в том числе и отдаленные районы города, минуя его центр, создание системы надземных скоростных поездов, а также дорог и поездов, которые свяжут в единую систему всю реальную московскую агломерацию – оптимизируют инфраструктуру города, снизят нагрузку на автомагистрали и решат проблемы пробок. Эти технологические решения предлагается дополнить серией дополнительных институциональных и муниципальных решений [Вучик, 2011; Блинкин, 2010]. Вопросы связанные с решением проблем пробок и скученности обсуждали и отстаивали такие урбанисты и эксперты в области организации транспортных систем как Уэндел Кокс, выступивший консультантом и комментировавший обсуждаемый проект переноса столицы в Индонезии, Вукан Вучик, а также – в контексте Москвы – Киитиро Хатаяма, сын японского премьер-министра. Многие урбанологи указывают на возможности оптимизации самой территориальной структуры города за счет более рационального использования и выведения промышленного производства за пределы Москвы.
В более циничном или реалистическом ключе некоторые критики приписывают страсти в вопросе о новой столице предвыборным кампаниям, популистским лозунгам и выражают опасение, что все преимущества связанные с этим проектом, если он когда-нибудь осуществится, достанутся чиновникам, девелоперам и строительным компаниям, близким к власти.
Валерия Новодворская считает, что перенос столицы не может принести никаких реальных политических изменений. Экономист Евгений Ясин свел эту тему к сфере спекуляций и назвал ее обсуждение «попытками заполнить идеологический вакуум». Философ Александр Ципко отнес обсуждение этой проблемы к числу компонентов в риторике псевдореформ, которая характерна для сегодняшней социальной атмосферы. В русле этого курса лжереформ реальные изменения и реформы подменяются псевдомодернизацией, имитацией политических преобразований, а также политикой смены названий существующих институтов и организаций (например, полиции). Дискуссии о перемене столицы, согласно Ципко, являются органической частью такой риторики [Бабаян, 2011], своего рода фантомной модернизацией.
Географ Владимир Каганский считает, что «темой переноса столицы занимаются даже не отдельные маргинальные группы, а отдельные маргиналы», хотя часто и очень яркие. Актуализацию этой «периферийной темы» он связывает с двумя причинами: реальной или кажущейся неразрешимостью проблем самой Москвы и своего рода рессентиментом или завистью со стороны жителей периферии и российских провинций, замешанной на густой москвофобии, «присущей большей части населения России». Такая ситуация в свою очередь связана с тем, что вся Россия, в функциональном смысле, превратилась в своего рода Подмосковье и стала придатком Москвы. Носители этого провинциального сознания «Москву очень не любят, и поэтому хотят лишить ее привилегированного статуса, что вполне понятно… Провинциально-периферийное сознание хочет растождествить Москву и Россию… и построить некую не централизованную Россию с новой маленькой столицей» [Каганский, 2010].
Другой причиной сгущения и акцентации этой темы Каганский считает рабочий распорядок и чин чиновников, которым нужно периодически выходить с какими-то инициативами, выдвигать и обосновывать какие-то проекты.
Перенос столицы кажется Каганскому чреватым расколом страны, который покуда был искусственно заморожен, а пребывание столицы в Москве – гарантом ее единства и символической целостности:
Постановка проблемы переноса столицы не актуальна. Наше пространство в высшей степени пространство символическое. И в этом смысле Москва является практически синонимом России. Взять хотя бы такой расхожий на Западе термин, как «рука Москвы»… Российское символическое пространство это пространство московское. Исторические связи, вся символика, в чем бы она ни выражалась, от денежных знаков… до мифологемы Москва – Третий Рим… Москва, конечно, находится не в географическом центре территории России, но она находится в функциональном центре. За полтора столетия железнодорожного и автодорожного строительства, Москва создала вокруг себя паутину путей сообщения и оказалась в ее центре. Все дороги ведут в Москву. И, наконец, существующая Россия и Москва хорошо пригнаны друг к другу. В этом смысле страна со столицей в другом месте может оказаться другой страной. Предложение перенести столицу в другой город, тем более удаленный от Москвы, – а близко переносить нет смысла, – это фактически предложение расколоть страну. Потому что, как только столица будет перенесена, например, в Новосибирск, у нас появится две России: Новосибирская Сибирская и Московская; Восточная и Западная… Невозможно иметь сильное централизованное государство без чрезвычайной роли и привилегий Москвы [Каганский, 2010].
Таким образом, согласно Каганскому, Россия так плотно вросла в Москву своим символизмом, системой транспорта и прочими инстинктами, что перенос столицы неизбежно поставит больше проблем, прежде всего проблем интеграции, чем будет в состоянии решить. Востребованность и социальный запрос на сильное централизованное государство уже выполняется Москвой, и попытки нарушить сложившееся равновесие могут привести к потере такого государства и такой централизованности, на которую в России есть огромный спрос. Альтернативой радикальным шагам в виде переноса столицы Каганский считает эволюционный путь постепенной передачи Москвой некоторых своих неглавных функций другим городам. В число тех ресурсов, организаций и функций, которыми Москва может поделиться, входят штаб-квартиры некоторых крупных корпораций, связанных с нестоличным производством, функции сертификации и тому подобное. Другим важным шагом на этом пути он считает «восстановление бюджетного паритета между федеральным бюджетом и бюджетами субъектов федерации» [Каганский, 2010]. Также выражена надежда, что «технологическая сложность и дороговизна этого шага приведет к тому, что этот проект никогда не будет осуществлен».
Существуют и вполне макиавеллиевские интерпретации возможных импликаций переноса столицы. Некоторые критики считают, что перемещение столицы позволит властям «подморозить» главный город страны и уменьшить в нем уровень ВРП на душу населения. Эта точка зрения опирается на теорию известного американского политолога Адама Пшеворского, который пришел к выводу о том, что протестные настроения возрастают в тех обществах, где среднедушевые доходы начинают превосходить 12 тысяч долларов [Przeworski et al, 2000]. Так как причина протестных настроений усматривается в перекормленности москвичей, то возникает соблазн понизить их доходы путем переноса столицы. Избавление Москвы от столичных функций, считают авторы, позволит урезать доходы москвичей в 2 раза (до 10–11 тысяч долларов) и тем самым сделать их более лояльными и сговорчивыми [Толкователь, 2012].
Политологи Владислав Иноземцев и Сергей Дьячков также усматривают в разговорах о переносе столицы конспирологичский замысел, а постоянное «вбрасывание» этой темы обьясняют особыми интересами или бюрократическими играми чиновников.
Чем более замедляется поступательное развитие страны, тем активнее выдвигаются умопомрачительные по своим масштабам проекты… Но Олимпиады, саммиты, мосты в никуда и тоннели из ниоткуда меркнут перед по-настоящему масштабной затеей – переносом столицы из Москвы [Дьячков, Иноземцев, 2012].
В этой идее они видят попытку законсервировать регрессивный вектор в движении России, изолировать страну в глубине континента, а также закрепить ресурсный характер ее экономики путем передачи столичных полномочий сырьевым территориям. Политологи противопоставляют Россию как естественную нацию «искусственно сформировавшимся нациям» таким как США, Канада и Австралия, для которых переносы столиц имели какой-то иной смысл. Для естественной нации, то есть русских, это решение кажется им неэффективным и неприемлемым. С этими идеями, правда, входят в противоречие их же тезисы о том, что московская бюрократия железной цепью привязана к своим московским активам недвижимости и прочей собственности, которую в случае переезда на новое место не окупят никакие возможные материальные преимущества [Там же]. Альтернативой перемещению столицы им представляется усиление регионализма и постепенное оттягивание у Москвы как властных полномочий, так и финансовых ресурсов.
Иные критики, – например, Ирина Хакамада – высказались в том духе, что хотя перенос может быть частью системы реформ, в ситуации тотальной коррупции такой проект может служить только краже государственных средств в особо крупных размерах (Итоги, 1999).
Обобщение результатов дискуссии
Изложенная дискуссия позволяет сделать несколько наблюдений о стереотипах мышления, систематических ошибках и недоговорках или не всегда обоснованных посылках, на которых основываются аргументы ее участников. В зачинающейся дискуссии по этому вопросу обмен репликами в скороговорке публицистической полемики часто подменяет систематическое обсуждение аргументов в каком-то едином формате.
Наиболее важными параметрами в дискуссии выступают географическое расположение новой столицы, ее размер, обьем функций (особенно роль будущей столицы в экономических процессах), близость к старому политическому центру, транспортная и коммуникационная связанность (connectivity и nodality), а также положение по отношению к уже существующим городам и регионам, в том числе и ее символическая география. Важным параметром выступает также вопрос о новизне столицы – должен ли это быть вновь спланированный город или один из уже существующих городов. В этом вопросе различие мнений определяется противоположностью экономических и символических предпочтений участников дискуссии (см. табл. 1).
Бросается в глаза, что кардинальные географические направления в пространстве страны приобретают явные политические коннотации. Движение столицы на запад соответственно контаминирует с идеологией западничества и политическим либерализмом. Движение столицы на восток чаще всего ассоциируется с различными евразийскими проектами. В некоторых изводах этой дискуссии заметно возрождение анахронизмов, будь то предложения о внедренных имперских столицах или столицах как сакральных центрах, которые плохо совместимы с политическими процессами и практиками современности.
В некоторых случаях идеи о месторасположении мотивируются не только географическими координатами и кардинальными направлениями, но и соображениями сокращения издержек на этот проект за счет использования уже существующей инфраструктуры или транспортных узлов – в Твери, Санкт-Петербурге или Сочи (Громов, Бехтерева, Белковский, Титов).
Среди городов-кандидатов, судя по опросам и мониторингу общественного мнения, нет явных и безусловных лидеров. Из «западных» столиц чаще других городов предлагаются Тверь и, в качестве компромисса между Петербургом и Москвой, другие небольшие города в этом районе (Торжок, Вышний Волочок, Бологое). Среди городов Сибири наибольшей популярностью пользуется Новосибирск. С ним конкурируют кандидатуры Тобольска, Красноярска и Иркутска. Омск является наиболее популярной кандидатурой из городов Южной Сибири. Из городов Зауралья чаще других на эту роль предлагаются Екатеринбург и Пермь. На Дальнем Востоке относительно популярным выбором является Владивосток. Но, как уже было сказано, нет ни одного города, который был бы отмечен исключительной общероссийской харизмой и который можно было бы назвать безусловным лидером списка.
Выбор осложняется еще и тем, что в перспективе стратегии компромисса неясно, каким образом могут быть удовлетворены притязания множества регионов, через которые проходят линии потенциальных разломов. В этих условиях трудно выбрать один из легко локализуемых и решающих швов, который необходимо склеить для сохранения единства страны и который мог бы быть признан таковым всеми субьектами федерации.
Важно обратить внимание на то, что заметная часть участников дискуссии озабочена не столько социальными импликациями существующего положения дел – драматическим уровенем регионального неравенства, политическими рисками и экономической нерациональностью – сколько геополитическими спекуляциями, военными угрозами и проблемами воссоздания империи, с одной стороны, и внутренними проблемами Москвы, с другой. Таким образом, в пропорции значительно более важное место в общественном сознании занимают проблемы имперского, а не национального и государственного строительства.
Перенос столицы нередко видится вне стратегий и вне систематического контекста различных мероприятий, которые позволяют достичь поставленных национальных или всеобщих целей. По мере движения от первой к последней стратегии сужается видение целей такого переноса: от реконституции империи и решения цивилизационных и геополитических и геоэкономических задач к преодолению проблем московских пробок и возможного транспортного коллапса. Авторы идеи о городе-спутнике чаще всего даже не видят этот вопрос в качестве общенационального.
Либеральные и консервативные участники дискуссии часто занимают две крайние позиции. С одной стороны, мы видим веру модернистов (назовем их этим словом) в способность переносом столицы решить все или большинство фундаментальных проблем, основанную на том, что центральное правительство способно политически решить все социальные и экономические вопросы. Таким образом, решение проблемы централизации реализуется в вере в централизм власти. Без сильной власти, не обязательно авторитарной, курс на смену столицы крайне сложно осуществить. Позже мы более подробно разберем вопрос о том, есть ли здесь действительно противоречие.
С другой стороны, либеральные критики часто склонны преувеличивать способность рыночного механизма противостоять тенденциям сверхцентрализации и кажется недооценивают гравитационное притяжение Москвы, сила которого имеет обыкновение искажать те самые рыночные механизмы, которые, как ожидается, должны решить проблему централизации. Либертарианцы считают вмешательство государства недопустимым и опасаются дирижизма и государственной интервенции, очевидно, ошибочно считая существующие урбанистические иерархии и экономические сети результатом действия стихийных рыночных сил и естественных механизмов.
Однако в условиях политической гиперцентрализации рыночные механизмы нарушаются и теряют свою способность выполнять регулирующую функцию. Как показывает анализ международного опыта переносов столиц в глобальной перспективе, вес столичного статуса искажает работу этих механизмов даже в не самых коррумпированых странах [Ades, Glaeser, 1995]. В ситуации всеобьемлющей и многослойной коррупции вера в такие естественные регулирующие механизмы кажется наивной и нереалистичной. Причастность рыночных систем к современной конфигурации урбанистической иерархии, очевидно, требует более критической оценки.
Большинство участников дискуссии ставят на повестку дня вполне реальные и насущные проблемы. В каждой из стратегий заостряется одна или несколько из этих проблем – проблемы этнических отношений, управления в огромной и растянутой на множество часовых поясов стране, неблагоприятные демографические процессы, региональные дисбалансы, многоуровневость процессов управления в мегаполисе, риски сверхцентрализации ресурсов и политического управления. Но эти проблемы часто получают мистифицированное воплощение в этих стратегиях.
Геополитические спекуляции, идеи о метафизике истории и цивилизационных платформах часто маскируют незнание и отсутствие интереса к экономическому, социальному и политическому анализу ситуации. Они подменяют собой научные подходы, основанные на статистическом, географическом и историческом анализе, изучение в сравнительной перспективе различных форм федеративности и реальных практик переноса столиц и понимание их последствий. В большинстве случаев предложения не учитывают или недостаточно учитывают опыт других стран и богатую литературу по этим вопросам. При этом описания их часто имеют крайне односторонний или импрессионистский характер и далеко не всегда основаны на каких-то строгих аналитических методологиях. Интерпретация мирового опыта переносов столиц часто зависит от актуальных политических пристрастий авторов этих проектов, повестки дня, и редко имеет в виду систематический анализ данных. Декларации и обвинения оппонентов занимают в их статьях и тезисах гораздо более важное место.
Понимание системно-динамического подхода, перспектив человеческой экологии, междисциплинарных теорий сетей и урбанистических сетей могли бы значительно обогатить такого рода анализ [Lee, Choi, Park, 2005; Berry, 2008; Teborn, Ho, 2009; Teborn, 2002]. Особенно важными кажутся методологии, в основе которых лежат принципы пространственной экономики, в частности анализ экономических и социальных издержек урбанистической приматности [Henderson, 2005; Krugman, 1995; Moomaw, Alwosabi, 2004; Zimmerman, 2012]. Они позволяют лучше понять дисфункциональный и непродуктивный характер существующей урбанистической иерархии, а также соотнести внутренние и внешние издержки сверхцентрализации. Важен также учет федералистских политических перспектив, в особенности сравнительных федералистских исследований [Nagel, 2011], и теорий национализма.
Отсутствие четких теоретических и методологических ориентиров также приводит к засилию дилетантских, шарлатанских и метафизических аргументов в дискуссии, что дает критикам основание и повод рассматривать проекты переноса как прожектерство и упражнения в сочинении экстравагантных и эксцентричных идей. В результате такой теоретической невнятности и размытости посылок проводятся поверхностные аналогии между столичными городами и выявляются сомнительные референтые группы для сравнения с Москвой. Возникают проекты сакральных, отчужденных и имперских столиц, которые казалось бы давно стали анахронизмом в международной практике.
Паранаучные подходы
В дополнение к проблематичным и спорным новомодным геополитическим спекуляциям, некоторые сторонники переноса обращаются к околонаучным, астрологическим и оккультным формам рассуждений. Они также нередко задействуют целый спектр сомнительных и малопродуктивных методов и лженаук, зачастую смешивая их в разной пропорции с околонаучной фразеологией, – сакральную географию, мис тицизм пространства, нумерологию, анаграмматическое чтение топонимов, мифологию смены эонов или политических реинкарнаций старых столиц, и даже геометрические упражнения с циркулем. Многие из этих представлений базируются на мифологизированных номосах конкретных городов – своего рода градософиях, основанных на идеях предустановленности, естественности и богохранимости столиц.
Для иллюстрации и для полноты картины приведем несколько примеров таких псевдонаучных подходов, которые я оставил за пределами своего анализа в основной части работы.
Например, один из авторов этого рода, автор дотошный и трудолюбивый, написал целую большую книгу, где, обсуждая возникновение новых центров различных государств мира, обращается к теме «шагов столиц», своего рода константам расстояний между старыми и новыми столицами, руководствуясь в своем анализе поэтической интуицией русского поэта-авангардиста Велимира Хлебникова (1885–1922). В своей брошюре «Учитель и ученик» (1912), первой его опубликованной книге, поэт среди прочих прозрений высказал мысль о том, что новые и старые столицы Европы разделяют математически точно рассчитанные расстояния, которые всегда кратны определенным числам (Хлебников, 1986). Владимир Патраков заимствует у Хлебникова эту мистику расстояний и кладет ее в основу всей книги, полагая поэтическую интуицию более точным инструментом, чем скучные политические теории [Патраков, 2008; 2011]. Интересно отметить, что таинство совпадений служило Хлебникову одним из главных мотивов его творчества, и ремарки, которые он сделал по поводу столиц, прекрасно иллюстрируют эту мистику.
Приведем цитату из Хлебникова, отдавая дань уважения красоте его слога и поэтическому изяществу самой концепции, а также трудолюбивой работе Владимира Патракова, развернувшего эту цитату в многостраничный, с математическими уточнениями и поправками, манускрипт:
Я нашел, что города возникают по закону определенного расстояния друг от друга, сочетаясь в простейшие чертежи, так что лишь одновременное существование нескольких чертежей создает кажущуюся путаницу и неясность. Возьми Киев. Это столица древнего русского государства. На этом пути от Киева кругом него расположены: 1) Византия, 2) София, 3) Вена, 4) Петербург, 5) Царицын. Если соединить чертой эти города, то окажется, что Киев расположен в середине паутины с одинаковыми лучами к четырем столицам. Это замечательное расстояние города-средины до городов дуги равно земному полупоперечнику, деленному на 2π. Вена на этом расстоянии от Парижа, а Париж от Мадрида. Также с этим расстоянием (шагом столиц) славянские столицы образуют два четырехугольника. Так, столицы Киев – С.-Петербург – Варшава – София – Киев образуют одну равностороннюю ячейку, а города София – Варшава – Христиания – Прага – София – другую славянскую ячейку. Чертежи этих двух великих клеток замкнутые. Таким образом, болгары, чехи, норвежцы, поляки жили и возникали, следуя разумному чертежу двух равносторонних косоугольных клеток с одной общей стороной. И в основе их существования, их жизни, их государств лежит все тот же стройный чертеж. Не дикая быль, а силы земли построили эти города, воздвигли дворцы. Не следует ли искать новые законы их постижения? Людскому порядку не присуща эта точность, достойная глаз Лобачевского. Верховные силы вызвали к жизни эти города, расходясь многоугольником сил [Хлебников, 2008: 218].
В основе этой поэтической мифологии столичности лежит представление о естественности столиц, с одной стороны, и представление о магическом совпадении расстояний между новыми и старыми столицами, с другой. Подобно тому как трагедия рождается из духа музыки, новые столицы рождаются из духа математической гармонии. Романтическое предположение о симметричности новых и старых столиц предопределило необходимость нумерологических просчетов и калькуляций исторического коэффициента отклонений от стандарта расстояний между ними [Патраков, 2008].
Двойник Патракова, Олег Доброчеев, директор центра прогнозов Института экономических стратегий, в не менее спекулятивном ключе пытается установить уже не пространственные константы, а временные, между «пассионарными циклами турбулентности», которые ведут к возникновению новых столиц государства. В случае России такой цикл оказывается равным 320 годам [Доброчеев, 2000; 2012].
Историк Москвы Рахматуллин видит своего рода знамение и подсказку в анаграмматическом чтении названия города Севастополь (всесвят), которое в его понимании должно быть прочитано как анаграмма святого характера этого города [Рахматуллин, 2004]. Различные прогнозы по месту и времени смены столицы также давали известные астрологи – Владимир Ледовский и Павел Глоба. Первый говорил в связи с этим о Бологое, второй – о Нижнем Новгороде.
Эти странные идеи окрашивают дебаты в иррациональные тона и дискредитируют сам спор и саму идею смены столицы. Однако святое семейство подобных методологий, конечно, заслуживающее место скорее в курсе российской культурной антропологии или кунсткамере идей, чем урбанистики, интересны не только в качестве курьезов и любопытных интеллектуальных казусов. Эти пестрые и порой забавные аргументы указывают на резонанс и широкий интерес к этой теме со стороны разных слоев населения, озабоченность ею в разнообразной социальной среде, на интеллектуальную многоукладность, присущую дискуссии и постсоветскому духовному пространству в целом. Они указывают также на многообразие ментальных образов мира, в том числе и весьма архаичных, которые находят свое воплощение в этой дискуссии и которая через них – и в некотором смысле благодаря им – приобретает более общенародный характер.
В некоторых изводах этих дебатов – особенно в позиции консервативных критиков переноса – обнажаются также традиции политического мышления, укорененные в определенной школе консервативно-охранительной русской мысли. Это мышление пронизано и парализовано идеями монизма и единого центра и неприятием дуализма. Важный момент, который характеризует такое восприятие идеи столичности, связан с властецентрическими концепциями государственности. Столица предстает в такого рода консервативных концепциях не как политический институт, а как особого рода персонификация идеи власти как таковой. В таком понимании столичный город представляет образ власти, санкционированной свыше, легитимность которой определяется не волей народа и не рациональным решением, а судьбой и избранностью. Главными характеристиками такой власти становятся единоначалие, централизация и иерархичность. При таком видении власти любая попытка дистанцироваться от старых центров воспринимается как проявление нелояльности. Верность такой власти тождественна верности столице, которая становится своего рода религиозным фетишем.
Некоторые из вышеперечисленных аргументов противников смены столицы требуют специального и более подробного обсуждения.