Здесь уместно высказать несколько предварительных соображений, преимущественно критического характера в отношении уже существующих проектов и дискуссий. Некоторые из обсуждаемых аргументов кажутся наиболее принципиальными и убедительными: тяжелое финансовое бремя переноса столицы, коррупционность страны и наличие альтернативных способов децентрализации. Попробуем рассмотреть эти аргументы и несколько сомнительных или весьма спорных посылок, которые лежат в их основе, более детально.

 

Финансовый аргумент

Существует несколько оценок стоимости проекта переноса столицы в России. В свое время мэр Лужков ссылался на цифру в 150 миллиардов долларов (дело было в 2002-м). В недавнем выступлении экономист Иосиф Дискин, член Общественной Палаты и сопредседатель Совета по национальной стратегии, уже сослался на цифру 300 миллиардов долларов. Зубаревич назвала цифру примерно в 8–9 % бюджета в течение нескольких лет [Зубаревич, 2011].

Помимо того, что эти цифры пока ничем не подкреплены и приведенные данные из других стран позволяют говорить о не столь высокой цене (см. табл. 10, где стоимость новых столиц соотносится с валовым национальным продуктом тех стран, где они были осуществелены), в аргументе заложено несколько важных посылок.

Во-первых, сам этот аргумент предполагает, что источником всей или большей части обозначенных сумм должны стать средства госбюджета, для которого она неподъемна. Во-вторых, здесь неявно предполагается расходный характер этой статьи. В-третьих, цитируемые конкретные цифры задают особый масштаб и сообщают конкретный характер новой столице, – стандарты комфортов, тип архитектуры, размер и тому подобное, – который не обязательно соответствует представлениям, которые могли иметь в виду авторы концепций переноса столицы.

Все три эти презумпции кажутся ошибочными и нуждающимися в серьезных оговорках и квалификациях.

Проект перемещения не относится к расходным статьям бюджета – противоположное мнение является одной из наиболее частых ошибок в дискуссиях о переносе столицы. При всем законном недоверии к экономике мегапроектов, критики этого проекта часто преувеличивают реальные затраты и говорят о соответствующих мероприятиях так, словно речь идет о строительстве какого-то огромного развлекательного учреждения, а не о строительстве новых публичных пространств, общественных зданий, жилых домов, мостов, дорог, эстакад, транспортных узлов, развязок, новых символов государственности, а также нового этоса и новых социальных институтов, которые, конечно, абсурдно относить к чисто расходным статьям. Перенос необходимо рассматривать не в качестве очередной расходной статьи, а в качестве инвестиции и капитального проекта, который кроме всего прочего имеет внутренний ресурс финансирования.

При условии, что бюджет переноса не будет хищнически и бесконтрольно разворован, экономическая эффективность этого проекта в долгосрочной перспективе не будет уступать его политической важности, а возможно и значительно ее превзойдет (последняя, впрочем, вообще вряд ли поддается количественному учету). Москва многократно увеличивает себестоимость и делает нерентабельными самые элементарные бизнес-проекты и бизнес-модели, которые легко работают в других городах. Это значительно затрудняет возникновение новых предприятий и создание новых рабочих мест. Свежие возможности, современная инфраструктура и невысокая стоимость недвижимости в новой столице, вероятно, привлекут туда пассионариев и дадут толчок новому витку социальной мобильности.

На основе анализа мирового опыта здесь можно упомянуть, по крайней мере, несколько возможностей финансирования.

В числе не самых желательных, но неизбежных последствий переноса столицы окажется и передислокация в новую столицу большого числа крупных бизнесов, которые привлекут в новый город значительные инвестиции, что можно видеть на примере практически всех международных прецендентов (Малайзии, Казахстана, Бразилии и других стран). С целью привлечения дополнительных средств может быть также использована стимулирующая инвестиции налоговая политика. В период затяжного финансового кризиса такой публичный проект в духе кейнсианской экономической модели дал бы дополнительные стимулы российской экономике (и такие прецеденты уже существуют в экономических практиках других стран).

Административные здания в Москве также может быть выгодно продана частному бизнесу. Дополнительной возможностью является залоговый принцип обеспечения финансирования строительства, когда город расплачивается продажей освобождаемой недвижимости.

Перенос столицы может также стать поводом для значительного сокращения расходов на содержание огромной армии чиновников за счет понижения стоимости ее содержания и сокращения кадрового состава министерств и ведомств.

В этом плане дополнительные преимущества России дает и многообразный опыт других государств, в том числе, и не в последнюю очередь, их отрицательный опыт. Уже сегодня мы можем идентифицировать лучшие практики в области переноса столиц, оптимальные сроки и параметры, состав команд, наиболее эффективные юридические мероприятия, политические стратегии и тому подобные меры и показатели.

Помимо этого в самом бюджете Москвы существуют серьезные резервы, которые можно использовать для этого проекта. Со времен Юрия Лужкова в московском бюджете сохранились проблематичные и удивительные статьи расходов, перечисленные нами ранее, которые по международным меркам выглядят весьма экстравагантно. Эти средства, кажущиеся явным излишеством на фоне бюджетов регионов, без заметного ущерба для Москвы можно было бы перенаправить на более приоритетный национальный проект.

Кроме того, критики переноса по-видимому не всегда учитывают, что поддержание статус-кво отнюдь не является бесплатным. Существующие тактические планы поддержания порядка и перепланировки разрастающейся во все стороны Москвы чрезвычайно дорогие. Например, последний Генплан, который, по признанию самих авторов, даже не ставит задач приведения города в соответствие с минимальными критериями и нормативами европейских городов, предусматривает выделение 3 миллиардов долларов на реструктуризацию. На расширение транспортного кольца уже было потрачено около 4 миллиардов долларов. Эти суммы уже вполне сопоставимы с суммами, потраченными на весь проект во многих странах, или даже превосходят их (см. табл. 7). Стоимость необходимой широкомасштабной и настоящей реконструкции Москвы, несомненно, будет сопоставима или превзойдет стоимость строительства нового города, но такая реконструкция вряд ли сможет решить острые проблемы общенационального строительства, стоящие перед страной.

Диспуты в российской периодике также показывают, что участники дискуссии часто имплицитно имеют в виду под новой столицей какой-то грандиозный и дорогой город, соответствующий, вероятно, в их представлении национальной гордости великоросса. На мой взгляд, речь ни в коем случае не должна идти о строительстве какого-то нового Версаля, или города будущего с помпезными циклопическими зданиями или двойника Москвы. Это должен быть респектабельный и построенный «на вырост», но достаточно скромный город, соразмерный ВНП, конструктивно приспособленный для исполнения столичных функций. В такой интерпретации построение новой столицы должно вызывать меньше возражений критиков, настаивающих на дефиците бюджета.

На ложность финансового аргумента косвенно указывает и то, что на этот шаг сочли возможным пойти десятки государств, никак не превосходившие Россию по уровню своих богатств. В том числе и совсем бедные государства в африканских странах.

В общем и целом финансовый аргумент против переноса столицы – вне зависимости от чисто экономических возражений, которые были приведены выше, – напоминает ситуацию тяжелобольного человека, который отказывается от курса лечения, ссылаясь на дороговизну лекарств. Поэтому ссылки на высокую стоимость следует оставить в качестве аргумента против этого стратегически значимого проекта как несостоятельные.

 

Арифметический аргумент

Один из аргументов, эксплицитно или имплицитно присутствующий в дискуссии, сводится к тому, что от перестановки мест слагаемых сумма не меняется. Этот аргумент часто резюмируется словами басни Крылова: «А вы, друзья, как ни садитесь, все в музыканты не годитесь». С точки зрения этих критиков, смена столицы будет только воспроизводить и дублировать родимые пятна и недостатки старой системы на новом месте.

В действительности внимательное изучение проблемы приматности показывает, что перемена мест способна оказывать самое непосредственное влияние на политическую и экономическую ситуации в стране в целом. В новой сумме есть приращение нового качества, так как расположение в отличие от математических обьектов является одним из слагаемых общей суммы, и его – то есть географию, никак нельзя принимать за нулевую величину. Математический аргумент указывает на непонимание этих базовых факторов – географического и символического.

Кроме того, речь во многих случаях идет о строительстве абсолютно нового спланированного города, который привносит совершенно новое качество в уравнение. По сути дела сама политическая архитектура России является важнейшим социальным институтом, который позволяет организовать социальные практики и финансовые потоки определенным образом. В контексте новых отношений между экономическими и политическими центрами многие вопросы будут ставиться принципиально иначе.

На наш взгляд, другая ошибка в этом рассуждении состоит в том, что смена столицы мыслится здесь как единичное механическое мероприятие, вырванное из контекста различных стратегий развития страны, которые мы обсудили. Вне последовательной стратегии развития, включающей в себя множество компонентов, или в контексте развития по сценарию отчужденной столицы, перенос, безусловно, может стать просто перестановкой слагаемых.

 

Коррупционный аргумент

Критики идеи переноса справедливо обращают внимание на то, что в существующей атмосфере тотальной коррупции существует почти стопроцентная вероятность, что большая часть фондов от такого широкомасштабного проекта может быть самым вульгарным образом разворована чиновниками. Формат любого без исключения мегапроекта несказанно повышает риски расхищения средств в коррумпированной среде. Вероятно, пессимистический вариант такого сценария уже был заложен Лужковым и Дискиным в их мрачных многомиллиардных прогнозах (к сожалению, они не расшифровали компоненты и составляющие этой предполагаемой суммы) (см. табл. 4).

Коррупционный аргумент является, на взгляд автора, наиболее сильным и существенным аргументом против переноса столицы, как, впрочем, и против любого крупного проекта, осуществляемого под эгидой коррупционной власти. Масштаб российской коррупции действительно таков, что он может погубить самый здравый и реалистичный проект.

Например, стоимость прокладки одного километра дороги в России обходится в 17,6 миллиона долларов. В США аналогичный показатель составляет 5,9 миллиона, в ЕС – 6,9 миллиона, в Китае – 2,2 миллиона. Получается, что российские дороги дороже американских почти в 3 раза, европейских – в 2,5 раза, китайских – в 8 раз. В то же время в странах с близким России климатом – и климатические условия, безусловно, оказывают влияние на стоимость, – таких как Финляндия или Канада, дороги все равно оказываются гораздо дешевле, несмотря на большую разницу в стоимости рабочей силы. Финские автотрассы стоят меньше российских в 3,5–6 раз, а канадские – в 2,5–7 раз (Институт экономики города, 2010). Если исходить из этих показателей, а также сделать большую скидку на нерациональную организацию строительства и труда, то коррупционная наценка в России составляет, по-видимому, не менее 100–200 %.

Такая ситуация, безусловно, является главным препятствием для самой постановки вопроса о переносе столицы. Эффективность любого проекта, в том числе и реорганизация урбанистической сети, определяется прежде всего эффективностью политического режима, который его осуществляет. Коррупционный аргумент не специфичен для идеи переноса столицы и потому не имеет абсолютного смысла. Примеры таких стран как Сингапур и Грузия указывают на возможности борьбы с коррупцией в относительно короткие сроки. Можно только надеяться, что если в будущем к власти в стране придет более национально-ориентированное правительство, то коррупционную составляющую и коррупционные риски, которые существуют и в гораздо более демокритических режимах, удастся минимизировать. Для этого, безусловно, потребуются, экстраординарные и систематические антикоррупционные мероприятия.

Следует также подчеркнуть, что коррупционный «налог» уже включается во всю систему ценообразования на территории Российской Федерации, но никто не предлагает на этом основании заморозить всю повседневную экономическую жизнь граждан и все существующие строительные проекты – в том числе строительство дорог, мостов, реставрацию зданий, включая другие мегапроекты, где коррупционная составляющая также чрезвычайно высока (см. табл. 7). Предотвращение коррупционного фактора поэтому следует рассматривать в качестве отдельной и уже очень давно остро стоящей на повестке дня задачей, с решением которой связаны не только гигантские проекты, но и сама повседневная жизнь. Фундаментальная целесообразность проекта переноса столицы, если он будет признан жизненно важным для решения других национальных задач, не может быть поставлена под сомнение только из-за коррупционного аргумента. Финансовая защита бюджета в этом случае, возможно, потребует особой организации: например, она может быть поставлена под прямой контроль международных организаций и осуществляться с помощью привлечения зарубежных строительных концернов. Возможно тогда вышеназванные оценки стоимости переноса, явно уже учитывающие коррупцию, удастся скорректировать.

Коррупционность также создает круг в обсуждении этого вопроса. Перенос столицы, который призван отчасти оздоровить моральную атмосферу страны, разделить чиновников и бизнес и тем самым разрушить почву, которая является питательной средой коррупции, сам не может осуществиться внутри этой замкнутой на коррупцию системы.

 

Аргумент о естественном развитии регионов

Некоторые критики, например, Олег Вите, бывший эксперт Фондов эффективной политики и Законодательных Инициатив, высказал мнение, что в России естественным образом уже давно идут процессы регионализации и квалифицировал всякие разговоры о переносе как свидетельство некомпетентности авторов этих идей [Вите, 2010].

Цифры, однако, никак не подтверждают регионализации и не обнаруживают текущих процессов децентрализации, указывая лишь на небольшое укрупнение некоторых близких к ресурсам региональных центров. До сих пор не было заметно также тенденций переезда крупных бизнесов в регионы или на периферию.

По итогам переписи 2010 года, коэффициент общего прироста населения столицы составил 6,7 % против 5,1 % в 2009 году. В нулевые годы столичный регион стабильно растет на 100–130 тысяч человек в год за счет межрегиональных мигрантов. Из 83 субъектов Российской Федерации 70 на протяжении последних 10 лет являются убыточными. Сюда входят, например, даже такие регионы как Якутия с ее алмазами, нефтью и газом, Оренбургская область – с крупнейшим в России газоконденсатным месторождением, великолепными урожаями хлеба и сохранившимися машиностроением и оборонной промышленностью. За последние 8 лет количество городов-миллионеров снизилось на один (из 13 осталось 12). Но при этом многие города, чтобы сохранить свой «миллионный» статус, вынуждены были присоединить окрестные территории (как произошло в Волгограде). При этом во многих регионах с убывающим населением скорость этого убывания увеличилась по сравнению с 2009 годом [ТТП-Информ, 2012].

Косвенным свидетельством процессов дерегионализации могут служить и цифры, связанные с авиаперевозками. Только 10 % внутренных авиаперевозок не происходит через Москву или Санкт-Петербург [Андреева, 2012]. С 1996 по 2009 годы доля аэропортов Московского авиационного узла в общем объеме авиаперевозок на территории России выросла с 25 до 50 %. Эти цифры приводятся в Федеральной программе «Развитие транспортной системы России на 2010–2015 годы». Если не подразумевать под регионализацией экономическую и культурную автаркию, то эти цифры свидетельствуют скорее об усилении роли центра. Мерой регионализации, на взгляд автора, является не просто рост местных банков и точечный рост предприятий, но национальная интеграция и рост связанности регионов в масштабах макрорегиональных экономических связей, которые отражаются и в системе коммуникаций. Поэтому описанные процессы и цифры вряд ли поддаются описанию в терминах регионализации.

В условиях ресурсной ренты, которая питает центр и поддерживается центром, остальным городам сложно поддерживать и формировать свою конкурентоспособную экономическую базу естественным путем. Естественные потенции для такого роста – рыночные законы, выключенные центром, или проведение независимой политики – весьма ограничены.

Следует также отметить, что предлагаемые альтернативные каналы децентрализации (деволюция, налоговые льготы и другие) действуют слишком долго и медленно и, как показывает международный опыт, не всегда приводят к желаемому результату. Огромные усилия Франции по децентрализации и деволюции, которые были начаты еще в 1960-е годы, дали определенные положительные сдвиги, но до сих пор не привели к решающим результатам [Keating, 1983]. Многие альтернативные способы децентрализации также чрезвычайно дорогостоящи и часто сопоставимы по своей стоимости со строительством нового столичного города (см. например, табл. 9, где представлен список нескольких относительно недавних мегапроектов, в том числе и проектов, связанных с реконструкцией Москвы, и оценка их стоимости).

В принципиальных уточнениях нуждается и применимость аргумента о естественном росте регионов к проблеме смены столицы. Он может служить подобным аргументом только в рамках стратегий децентрализации и равномерного экономического развития. Но наличие альтернативных форм децентрализации не может служить аргументом и заменить перенос столицы, если главными задачами такого переноса обьявляются национальное строительство, смена символов, федерализация и моральная реконструкция общества.

Совокупная инерционная сила описанных политических и экономических стихий, а также эффект колеи не дают надежды на то, что дисбаланс между центром и регионами может быть в обозримом будущем преодолен естественным путем, даже при условии активного содействия политического руководства. Тем не менее альтернативные способы децентрализации и государственные программы, предлагаемые различными авторами [Пряников, 2007; Ремчугов, 2011; Николаев, 2011; Дьячков, Иноземцев, 2012; Лаппо, 2002], безусловно, крайне важны и даже необходимы в качестве дополнительных и вспомогательных мероприятий по оздоровлению урбанистической иерархии страны.

 

Представление об изоморфизме причин и следствий

С предыдущим аргументом часто логически связано представление об изоморфизме причин и следствий. Противники переноса столицы полагают, что так как существующая ситуация не была вызвана какой-то искусственной реорганизацией в области урбанистической структуры, то она не может быть и решена переносом столицы из Москвы [Королев, 2000]. Это представление имплицитно предполагает, что если причины, постоянно подпитывающие и воспроизводящие сверхцентрализацию (авторы редко уточняют, какой именно комплекс причин имеется в виду), будут устранены, то столица естественным образом рассосется, и люди уедут в провинциальные города.

Этот аргумент, однако, логически и практически проблематичен.

Физические патологии людей, как и прочие патологии, практически никогде не лечатся просто устранением непосредственной причины болезни. Нередко возвращение физиологических процессов в нормальное состояние требует различного рода дополнительных инвазивных процедур и прочих мер – от физиотерапии и смены образа жизни до хирургического вмешательства. При этом больной вовсе не обязательно возвращается в норму тем же путем, каким отклонился от нее. Так для человека, страдающего сутулостью или сколиозом – вовсе недостаточно перестать сутулиться. В деле выздоровления комплексы упражнений, иногда весьма радикальные – физиотерапия и расслабляющий массаж, никак не связанные с причиной заболевания, работают гораздо более эффективно. То же самое, видимо, относится, хотя бы отчасти, к проблеме сверхцентрализации всех функций в одном городе и другим социальным недугам.

 

Презумпция баланса между географией и демографией

Многие аргументы также исходят из представления о необходимости баланса между географией и демографией, что предполагает перенос столицы в восточные регионы страны.

Однако в переносе столицы за пределы европейской части России – наиболее густозаселенной части страны и исторической цитадели российской государственности – нет никакой обьективной необходимости. Идея переброса столицы на восток исходит из ложного императива баланса между географией и демографией, «сбалансированности территории и управленческих ресурсов». Авторы таких аргументов исходят из того, что перенос столицы позволит перебросить большие массивы населения на восток страны.

Тем не менее следует отметить, что такой баланс нигде не является показателем или критерием эффективности и, вопреки мнениям некоторых участников дискуссии, не представляет собой уникального российского явления. Этот дисбаланс существует в таких странах как Дания (если учитывать Гренландию), Канада и Австралия, но никак не беспокоит датчан, канадцев и австралийцев и не препятствует высоким темпам роста и общему экономическому и социальному благосостоянию и развитию этих стран. Драматический дисбаланс демографии и экономики существует также в Китае, что не мешает Китаю показывать высочайшие показатели темпов экономического роста.

Но особенно важно здесь то, что в России в настоящий момент отсутствуют не только кадры, но и необходимые человеческие ресурсы для освоения огромных пространств Сибири и Дальнего Востока, и такие ресурсы вряд ли появятся в ближайшее время. Климат Сибири и состояние инфраструктуры не позволяют говорить о миграции туда значительных массивов населения. Кроме того, учитывая реалистические потребности коммуникации и характер российской бюрократии, было бы опрометчиво располагать столицу в такой значительной пространственной удаленности от района компактного проживания основного населения страны. Следует учитывать также, – и это действительно важно, – что сама средняя полоса России еще не достаточно освоена в экономическом и культурном плане и во многих отношениях представляет собой экономическую и политическую целину.

Сосредоточенность всех важнейших функций в Москве как будто свидетельствует о недоосвоенности даже европейской части России. Освоение средней полосы, – хозяйственное, политическое и культурное, если подойти к делу серьезно, займет десятилетия. В запустении находится большинство городов в нечерноземной полосе, причем даже в областях непосредственно примыкающих к Москве. Стоит ли говорить о деревнях. 30 тысяч из почти 168 тысяч населенных пунктов в России до сих пор не имеют телефонной связи, а свыше 39 тысяч не имеют и жителей. Значительная часть этих населенных пунктов находится именно в средней полосе. 153 тысячи сельских поселений России – 13 % вообще не имеют населения, а в 24 % проживает меньше десяти человек. Только треть сельских поселений имеет более 100 жителей [Зубаревич, Косырева, 2012].

В такой ситуации освоение Сибири, Дальнего Востока и Арктики должно быть поставлено в реалистический контекст приоритетов территориального развития. Новая столица в европейской части (а возможно, даже две столицы, федеральная и национальная) могли бы несколько оживить этот регион, где отсутствуют необходимые природные ресурсы для развития добывающих отраслей экономики.

 

Презумпция общенационального экономического локомотива

Некоторые политики и журналисты также имплицитно исходят из какого-то особого нормативного понятия столицы. Предполагается, что функция, или одна из важнейших функций столицы, состоит в роли катализатора общенациональной экономической активности. Из такой презумпции, вероятно, исходит Юрий Крупнов и многие другие авторы, говоря о том, что Россия должна перенести столицу на Дальний Восток или в Сибирь, чтобы влиться в экономическую динамику тихоокеанского региона, стать ее органической частью и дать экономический толчок этим регионам.

Подобное нормативное понимание столицы кажется факультативным или устаревшим. Оно не подтверждается ни историческими формами существования столиц, ни их ролью в территориально крупных государственных образованиях. Для крупных государств, напротив, более характерны столицы, которые не играют слишком большой экономической роли. Логически совмещенная столичность вовсе не является ни необходимым, ни достаточным условием развития дальневосточного или любого другого региона страны. Столичный статус не может служить торпедой экономического роста, и главные задачи, стоящие перед эффективными столицами, не являются экономическими.

Социально-экономической подоплекой этих идей, вероятно, служат реалии постсоветской экономической жизни. Доля государства в российской экономике по-прежнему составляет более половины, что в полтора раза превосходит средние показатели других стран. Государство также остается главным работодателем в стране, и более половины всей российской занятости связано именно с государственной сферой в противоположность большинству других стран, где доля занятых в бюджетной сфере гораздо ниже. Согласно данным, которые приводит Татьяна Илларионова, генеральный директор Института энергии знаний, спектр бюджетной занятости в других странах располагается в диапазоне между 33 % в Норвегии и 8 % в Японии [Илларионова, 2011]. Это фактическое положение вещей, видимо, находит свое выражение и в нормативном представлении о столице как локомотиве экономического роста, потому что в отсутствие производящей экономики государство остается главной индустрией всей страны.

 

Идея естественного центра

Одной из презумпций для многих участников дискуссии является идея естественного центра страны и представление о том, что центр в виде столицы не выбирается, а находится или обнаруживается. Представление это весьма спорное, поскольку идея столицы как символа целого является продуктом географического воображения и существует не один, а множество вполне естественных центров страны (геометрических, динамических и прочих).

Сама концепция столицы является социальной конструкцией, и иллюзии по поводу единственного естественного центра затемняют смысл дискуссии, привнося в нее историософские и спекулятивные элементы, которые невозможно обсуждать рационально. В России существуют, на взгляд автора, десятки мест, великолепно подходящих для выполнения столичных функций.

Сама естественность центра в Москве, например, в виде колпака московской транспортной системы, надетого на российские пространства, кажется как раз чрезвычайно искусственной. Москва неоднократно описывалась разными авторами в качественно именно естественного центра. Располагаясь в междуречье Оки и Волги, между Тверью и Серпуховым, Москва часто рассматривалась как город, находящийся в центре русской равнины между Белым и Черным морями, Уралом и Карпатами. Центральность, описанная в таких категориях, тем не менее, является феноменом лишь условным и исторически преходящим.

Идее о естественном центре часто сопутствует представление о приоритетности политического центра в социальной жизни государства. Однако междисциплинарные исследования центральности постоянно указывают как раз на множество центров государств. Они учитывают различные демографические, социальные, экономические, индустриальные и прочие параметры или их соотношение. Эти параметры уравновешивают и балансируют друг относительно друга, свидетельствуя о плюральности критериев и субъективностях в выборе центрального положения [Neal, 2011].

Идея геометрического центра страны в качестве места локализации столицы далеко не для всех является особенно убедительной и привлекательной, хотя иногда и всплывает в дискуссиях, главным образом в контексте спора в борьбе за первенство между Новосибирском и Красноярском.

Известно, что такой геометрический центр Российской империи, если иметь в виду только западно-восточный размах страны, находился в Тюменском крае, центр СССР – в Томской области, центр современной РФ находится на юге Эвенкии (Красноярский край).

Следует заметить, что существуют более сложные перспективы анализа и научные методологии подсчетов, дающие значимые ориентиры для понимания устройства пространства России и его многочисленных центров.

Представляют интерес, например, вычисления многообразных центров России на основе центрографии, о которой мы кратко упомянули в разделе о методах и парадигмах анализа урбанистических иерархий и оценках размещения столиц, хотя сам этот термин не всегда используется авторами статей. Определенный вес и значение приобретают и социографические подсчеты, имеющие ввиду картографирование пространства не только применительно к территориям, но и к населяющим их людям.

Одним из пионеров центрографии был, как мы уже отмечали, Дмитирий Менделеев [Менделеев, 2002]. В дальнейшем она получила развитие в работах его российских учеников и последователей, в частности экономгеографов Владимира Святловского (1869–1927), Владимира Дена (1867–1933) и Вениамина Семенова-Тян-Шанского (1870–1942), сына знаменитого географа [Семенов-Тян-Шанский, 1989]. В 1934 году центрография была обьявлена буржуазной фашистской лженаукой наряду с кибернетикой и генетикой [Светляковский, Иллс, 1989].

Центрография занимается установлением взвешенных центров, которые фиксируют демографические, экономические или отраслевые концентрации (например, всего населения страны, городского населения или населения крупных городов). Центрографические методы используются также для анализа пространственных моделей глобальной экономики. Так, согласно курьезному расчету фирмы McKinsey Consulting, глобальный экономический центр, взвешенный на основании ВНП всех стран мира, находится в России.

Согласно расчетам Института Географии, демографически и экономически взвешенный центр России находится в настоящее время на территории Башкортостана [Полян, Нефедова, Трейвиш, 2001: 464; Шакиев, 2005]. Центрографические центры современной России, а также их историческая динамика движения отражена на рис. 3 и 4.

Казанский блоггер Аскарио подсчитал и опубликовал таблицы своих рассчетов центра тяжести населения России, а также точки Ферма территории России. Первая представляет собой центр массы населения России, а вторая – точку равноудаленную от всех региональных центров с учетом количества населения. Его методология вычисления не была специально построена для обоснования переноса столицы в эти центры, но автор указывает и на такое использование его таблицы в качестве одной из возможностей. Он замечает, что пребывание в данной точке столицы или другой организации дает «максимальную экономию времени и топлива в масштабах всей страны, если жители РФ одинаково часто ездят в данную точку». Он также подробно описывает допущения и методологию своих подсчетов [Аскарио, 2009].

Результаты его вычислений таковы:

«Центр тяжести» населения РФ находится где-то на границе Удмуртии и Пермского края, ориентировочно в Камбарке. Наиболее близкими региональными центрами к этой точке являются Ижевск, Пермь и Уфа. «Точка Ферма» населения РФ находится в Чувашии, где-то между Вурнарами и Канашем. Наиболее близкими к этой точке региональными центрами являются Чебоксары, Казань, Йошкар-Ола и Ульяновск [Аскарио, 2009].

Подобные подсчеты и парадигмы анализа, безусловно, могут служить важными ориентирами или дополнительными соображениями, которые могли бы в определенных случаях подкреплять принятие решений о переносе столицы, хотя, конечно, они не могут служить главными его основаниями.

 

Идея распределения столичных функций

Некоторые исследователи, которых мы упоминали, считают распределение столичных функций между городами гарантом равного участия различных регионов в управлении страной. Поэтому наиболее перспективной им кажется идея распределенной столицы как той формы локализации правительственных функций, которая позволит сделать регионы реальными участниками политического процесса и максимизирует количество участников или агентов власти [Градировский, Переслегин, 2003; Гальченко, 2004; Можегов, 2006; Вишневский, 2009; Тарло, 2011]. Идея футуристического линейного города также имплицитно предполагает такую форму организации.

На мой взгляд, посылки к этой идее не вполне подходят для гетерогенных государств больших территориальных размеров и не достаточно учитывают требования и условия политического управления в таких странах. Распределение функций не обеспечивает равного участия регионов в управлении, так как даже при самом широком и равномерном их разнесении только немногие из 83 субьектов РФ смогут получить некоторые столичные прерогативы.

Кроме того, пространственное разнесение функций по огромной территории не обязательно приводит к децентрализации самой власти, хотя в некоторых случаях может служить ее предпосылкой. Такая организация неизбежно влечет за собой опасность контроля над определенными функциями государства со стороны отдельных регионов, в которых эти функции локализованы. По сути дела, в этом рассуждении происходит некритический перенос опыта небольших и компактных стран, таких как Швейцария, Южная Африка или Боливия, где такое разнесение функций имеет смысл в силу их размеров и особых традиций, на концепцию управления в огромной стране. Средневековые государства Дальнего Востока – Бохай, государство киданей и государство Ляо, где исторически было по пять столиц – также были сравнительно небольшими государствами [Воробьев, 1968].

Распределение столичных полномочий сулит не только большие расходы на коммуникацию и деловые поездки чиновников, но, безусловно, будет создавать серьезные препятствия в оперативной деятельности государственного аппарата. Кроме того, существуют агломерационные и синергетические эффекты, связанные с функционированием правительственного аппарата, взаимодействием различных ветвей и органов государственной власти, использованием ими общей правительственной инфраструктуры и вспомогательных служб.

В идее распределенной столицы, на мой взгляд, наиболее отчетливо чувствуется не вполне отрефлектированная тоска по федеративному устройству. В условиях России речь должна идти, однако, скорее о распределении некоторых государственных служб по территории страны. В числе таких мероприятий может быть, например, разнесение некоторых федеральных функций – налоговых ведомств, управления полицией или агенств новостей. Примером такого рода может служить недавний перевод всего штата сотрудников BBC в Великобритании из Лондона в Салфорд в северо-западной Англии.

Нейтральность власти обеспечивается не распределением функций между городами, а системой институтов, законодательством, внедрением реальных федеративных принципов и созданием столичного округа.

 

Антиавторитарный аргумент

Некоторые критики считают, что сама идея переноса имманентно таит в себе презумпции авторитаризма или даже империализма. Она выдает инерционную тоску публики по решению вопросов сверху, а также тенденцию к переводу экономических вопросов в политическую плоскость за счет достижения близости к власти.

Географ Надежда Замятина говорит об этом так: «Перенос столицы из крупнейшего города в иной приличный город – инструмент из имперского ящика» [Замятина, 2012].

В том же ключе политический философ Николай Розов пишет:

Упования на магию переноса столицы (вновь муссируемые на политологических тусовках и в публикациях) есть не более чем рецидив центрально-распределительного имперского сознания [Розов, 2006].

Однако как мы могли видеть на основе анализа современных международных практик, очень немногие из них мотивированы имперскими причинами и амбициями, а большая часть носит явный и подчеркнутый антиимперский характер как по отношению к собственному имперскому прошлому (Анкара в Турции), так и в смысле освобожнения от имперского наследия стран-колонизаторов. Вряд ли это суждение Розова основано хотя бы на каком-то минимально представительном анализе российских дебатов, где удельный вес имперских проектов, конечно, гораздо выше, но где, как мы могли убедиться, существует множество проектов, никак не связанных ни с империализмом, ни с пароксизмами распределительства. По той же логике, можно было бы назвать критику православия рецидивом большевизма, увлечение искусством мультипликации или компьютерными играми – рецидивом инфантилизма, а интерес к иконам и литургическому пению – рецидивом средневекового мракобесия и великодержавного русского шовинизма. Кроме того, хорошо известно, что, например, во всех без исключения англосаксонских странах перенос столицы происходил без всякой тени авторитаризма и никак не был связан с перераспределением собственности.

Вряд ли продуктивен и тон пассажа, к сожалению, довольно типичный для некоторых российских дебатов: безапелляционные и бездоказательные суждения наотмашь, попытки выведения позиции оппонента напрямую из его или ее политических взглядов, выражение неуважения к коллегам, праздно муссирующим незаслуживающие внимания пустые вопросы в тусовках. Коллеги и оппоненты, конечно, не всегда заслуживают уважения, но когда это неуважение совмещается с бездоказательностью, оно приобретает несколько иное качество.

Если же смягчить тезис Розова до утверждения, что идеи переноса столицы часто осуществлялись авторитарными лидерами, что упования публики на переносы столиц нередко имеют в виду неоправданную веру населения в магию центральной власти, что патология (перекошенная в центр система) и способ лечения имеют своим источником тот же порок, что и болезнь, то с ним вполне можно согласиться.

Тем не менее в этой последней формулировке тезис об имманентной авторитарности концепции переноса будет лишен универсальности, на которую он претендует.

Кроме того, вера в централизм власти и сокровища из имперского ящика гораздо сильнее артикулирована как раз в аргументах консервативных и некоторых либеральных противников переноса столицы. Именно им кажется, что если Россия лишится своего солнца в лице Москвы, то регионы как планеты этой солнечной системы потеряют свои орбиты и неизбежно собьются со своего строго очерченного и дозированного Москвой курса. Именно такой смутный страх закодирован в их аргументах, иногда пробивающихся наружу.

Естественно, вопрос о необходимости новой столицы не решается конкурсом аргументов или какой-то логической казуистикой. Необходимость создания новой столицы не является просто абстрактным логически необходимым выводом из суммы определенных обстоятельств (новые столицы сами по себе не создают наций). Предпосылкой возникновения этой идеи является целый комплекс причин, связанных с идентичностью наций, их созреванием и мерой осознания своих проблем. Тем важнее подчеркнуть, что сами приведенные и часто озвучиваемые абстрактно-теоретические возражения против уже существующих проектов, обсуждение которых приобретает все больший резонанс в обществе, и попытки стигматизировать их уже на уровне идеи часто построены на логических или фактических ошибках и что не существует каких-то непреодолимых препятствий к осуществлению этой идеи и с логической или теоретической стороны.

 

1. Экономическая неэффективность: особая неэкономическая зона

Москва только в силу своего веса внутри урбанистической иерархии, особенно с учетом размеров страны, не может быть экономически эффективна в масштабах развития экономики всего государства. Неэффективность Москвы связана, во-первых, с ее собственной экономикой и, во-вторых, с неэффективностью самого сочетания в Москве характеристик приматного города и столицы, что ведет к высоким издержкам для всей национальной экономики.

Здесь мы лишь воспроизведем некоторые выводы из раздела о пространственной экономике и приматных городах. Эти теоретические положения являются достаточно абстрактными, будучи, как и во всякой экономической теории, построены на несколько идеализированных моделях. Попытаемся переформулировать их в отношении к Москве.

Москва является классическим примером приматного города, то есть города, который превосходит все остальные города страны, одновременно являющегося еще и столицей, что значительно усиливает ее приматность.

Будучи чрезвычайно коррумпированной страной, Россия предоставляет своему столичному городу такой размер столичной ренты положения, который выводит из строя действие базовых экономических законов. Близость к власти создает настолько сильное притяжение к Москве и настолько сильные стимулы – в виде близости к власти, возможностей лоббирования, участия в разделе сфер влияния, принятии решений, осведомленности и возможности влияния на принятие законов – что бизнесы готовы пренебречь своми возможными преимуществами на периферии, для того, чтобы сохранить столичное присутствие. В результате она превращается в особую неэкономическую зону, – в противоположность экономическим зонам в Китае, – то есть, зону, где перестают действовать экономические законы.

Будучи городом, построенным на извлечении доходов из ресурсного сектора экономики, Москва не дает шансов для полноценного и равного участия в бизнесе в городе многим видам деловой активности, которые не связаны с ресурсной рентой. При этом ресурсная рента не является имманентной частью собственно городской экономической деятельности, а является следствием столичного статуса города. Будучи главной точкой перераспределения рентных доходов, Москва не позволяет индустриям, основанным на других типах доходов и естественных для других мегаполисов мира, успешно и полноценно конкурировать и развиваться в рамках столичной экономики. Одним из ярких примеров такой потери потенциала и огромных доходов национальной экономикой является отсутствие в городе возможностей для развития туристической индустрии в тех масштабах, которые являются естественными для сопоставимых с Москвой по своему историческому и культурному капиталу столиц мира [Билалов, 2012].

Искусственно созданные стимулы для миграций в Москву никак не вытекают из экономики и являются результатом казенной и политически стимулируемой системы перераспределения ресурсов. Логика этой системы, как и в других коррумпированных странах, состоит в создании оазиса относительно высокого благосостояния и анклавов богатства для обеспечения лояльности пространственно близких к центру государственной власти.

Даже если бы Россия не была коррумпированным государством, естественная столичная надбавка, которая состоит из нескольких компонентов и является естественной для большинства столиц мира, составляя приблизительно 7 % ее дополнительных доходов [Zimmerman, 2010], дается здесь городу, который и без этого более чем обеспечен множеством других источников дохода и социальных благ.

Важно отметить, что размер Москвы и ее агломерационные преимущества также никак не вытекают и из императивов экономического роста в системе, где задействуются аллокативные принципы [Ibid.: 765–766]. Концентрация человеческих ресурсов в одном городе дает дополнительные преимущества главным образом в системах, где рабочая сила является центральным фактором производства. Вариативность, обмен информацией и инновациями, взаимообогащение (cross-pollination) являются в таких городах решающими факторами экономического роста. Благосостояние Москвы построено на ресурсных доходах, преумножение которых не достигается концентрацией человеческих ресурсов в одном месте и дополнительными инвестициями. Во всей нефтегазовой отрасли страны задействовано только 1,6 % всего экономически активного населения России [Мартынов, 2004].

Будучи чрезвычайно крупной страной, Россия, в отличие от многих относительно небольших государств, не имеет ограничений на существование других мегаполисов, которые также могли бы реализовывать свой агломерационный потенциал. Кроме того, даже если бы сохранение приматности Москвы было принципиальным вопросом, вывод столичных полномочий из города не смог бы нанести этой приматности какого-то ущерба в силу огромности ее экономического – и отнюдь не только сырьевого – потенциала. В крупных странах совмещение приматности и столичности, по мнению многих экономистов, не является оптимальным и обычно служит тормозом для развития национальной экономики, оттягивая на себя экономические ресурсы [Moomaw, Alwosabi, 2004; Turner S., Turner R., 2011].

Продолжающийся рост мегаполиса и его реконструкция накладывают на всю страну огромные дополнительные издержки. Сумма общественных экономических издержек при этом (здесь можно сослаться только на сумму недавних московских мегапроектов по реконструкции транспортных колец) превосходит совокупность частных прибылей от агломерационных эффектов [Henderson, 2005: 95].

Кроме того, Москва уже превысила размер эффективного мегаполиса, который оправдывает существование таких крупных городов, вне зависимости от своего столичного статуса. Согласно критерию эффективности мегаполиса, сформулированному американским урбанологом Алленом Берто, количество времени, которое тратит средний городской работник на то, чтобы добраться до места работы, не должно превышать одного часа. В противном случае мегаполис становится экономически неэффективным, а рынок труда фрагментируется [Bertaud, 2004]. По оценкам специалистов, на данный момент это время в Москве составляет 65 минут, что выводит Москву из числа эффективных мегаполисов [Архангельская, 2008]. Коэффициент полезного действия пребывания столицы в Москве с этой точки зрения, вероятно, является отрицательной величиной.

Принципу, сформулированному Берто, созвучна идея оригинального российского географа и теоретика транспортных систем Григория Гольца (1933–2009), который стал пионером в развитии науки, которую он назвал исторической социосинергетикой. Гольц вводит константу времени, которое необходимо для передвижения из дома на работу, которая составляет 30 минут («константа пространственной самоорганизации населения»). Эта константа, правда, имеет в виду не столько экономику, как у Берто, сколько суточный биологический ритм. Другая константа Гольца – 40 минут – представляет собой пороговое количество времени для пересечения города из конца в конец. По подсчетам географа, с 1897 по 1960 год территория столицы выросла в десять раз, а численность населения – в семь, но при этом время передвижения из дома на место службы осталось практически неизменным (оно увеличилось с 33 до 38 минут). Увеличение площади Москвы в эпоху Хрущева в 2,5 раза (до 875 квадратных километров) существенно сократило возможности общественного транспорта справляться с проблемой и удовлетворять константе Гольца. С точки зрения экспертов, обычный массовый пассажирский транспорт не может эффективно обслуживать население городов, имеющих площадь круговой формы более 500 квадратных километров [Архангельская, 2008]. Прирезка к Москве нового куска, вероятно, доведет параметр среднего времени передвижения от дома на место службы до абсурдных величин, никак не соотносящихся ни с экономикой, ни тем более с суточным ритмом.

Хотя текущие планы переноса столицы в Подмосковье, возможно, затормозят некоторые процессы связанные с насыщением факторов производства, в конечном итоге и в масштабах страны, это не может не усугубить также и сложившуюся ситуацию со сверхцентрализацией. Ряд российских экономистов сделали по этому поводу некоторые более конкретные выкладки и выводы [Балацкий, Гусев, Саакянц, 2006].

Однако даже вне всякой зависимости от факта коррумпированности и в силу одного только размера страны совмещение политических и экономических функций в одном городе является нецелесообразным и явно неоптимальным решением для России [Zimmerman, 2010]. Естественная столичная надбавка, подсчитанная Циммерманом, могла бы быть более экономически эффективно использована в другом городе, который не имеет естественных ресурсных и агломерационных преимуществ мегаполиса.

Итак, экономические функции мешают Москве выполнять столичные функции. Столичные функции в числе прочих факторов мешают быть ей эффективным мегаполисом. Близость власти к кладовым всей национальной экономики и близость бизнесов к власти ведет к усилению коррупционных тенденций, что – в дополнение к очевидному разрушению и деформации социальных связей – подрывает работу рыночных механизмов.

 

2. Слабая совместимость с принципом федеративности

По характеру своей власти, полномочиям и размерам Москва не может служить полноценной федеративной столицей.

Федеративный характер российской государственности диктуется не только конституцией и юридическими нормами, но и самими масштабами страны и гетерогенностью ее населения.

Размер Москвы и ее чрезвычайно высокий уровень субьектности, а также экономический вес не позволяют ей служить нейтральным центром по отношению к другим субьектам федерации. За многие годы Москва потеряла кредит доверия регионов в качестве политического центра. Ее политическая мощь не амортизируется политическими институтами и сильными регионами. Она не резонирует с интересами, потребностями и политической волей субьектов федерации.

Характер хозяйственного и политического управления страной, продиктованный сверхцентрализацией, также не соответствует демократическим параметрам. Отстутствие реальной федеративности выражается в отстутствии демократических принципов в процессе принятия решений, включая выборность региональных органов власти, уровень централизации и характер и мотивации перераспределения ресурсов (трансфертов) между субьектами федерации.

Реальной и поддающейся расчетам мерой политической централизации часто служит уровень фискальной централизации, то есть соотношение федаральных и местных расходов в совокупном бюджете. По этому показателю Россия гораздо ближе к унитарным государствам.

Российский экономист Чернявский приходит к следующему выводу:

Российской Федерации по сравнению с другими странами с переходной экономикой присуща наиболее централизованная система формирования бюджетных доходов региональных и местных властей. В российских условиях нижестоящие органы власти лишены налоговой автономии, бюджетные доходы все в большей степени формируются за счет специфических (целевых) трансфертов, доля местных бюджетов в консолидированном бюджете страны снижается. В ходе реформ страны Центральной и Восточной Европы создали относительно децентрализованные фискальные системы, в то время как бюджетная система России до сих пор остается чрезмерно централизованной… Несмотря на унитарную форму государственного устройства рассматриваемых стран, степень автономии субнациональных властей в сфере бюджетных доходов заметно превосходит российские показатели [Чернявский, 2004: 36].

В настоящее время характер перераспределения ресурсов между регионами идет не столько по линии увеличения инвестиций c целью обеспечения сбалансированного экономического роста, сколько по линии минимизации социальных протестов [Remington, 2011]. Чрезвычайно высокий уровень регионального неравенства – от африканской бедности до уровня доходов среднеевропейских стран, – согласно выводам ученых, чреват высокими политическими рисками. Хотя уровень регионального неравенства в России показывает в последние годы некоторую тенденцию к снижению, разница в подушевом бюджетном обеспечении субъектов федерации чрезвычайно велика по любым международным параметрам: до 24 раз между крайними регионами (Тюменью и Ингушетей) и 3–4 раз от медианных величин. Хотя экономический рост часто ведет и к росту регионального неравенства, как это имеет место, например, в Китае и Индии, ни в одной из этих стран региональное неравенство не вытекает прямо из столичности и отношений центра и периферии. Кроме того, например, в Китае разрыв между крайними регионами составляет только 1:10 [Ibid.: 13–14].

Высокий уровень регионального неравенства на основе отношений центр-периферия и связанный с дисбалансом политической столицы и остальной страны сближает Россию с африканскими странами, где такое положение вещей является достаточно типичным. Особое положение Москвы в качестве региона концентрации богатств страны реально упрочивает систему сверхцентрализации и закрепляет систему регионального неравенства, что вряд ли может способствовать развитию принципов федеративности.

Кроме того, Москва воплощает самим своим размером, символизмом и исторической ролью (в том числе и административной закрытостью) наднациональный имперский принцип и до сих пор часто воспринимается внутри России как метрополия колонизированной страны. В этом состоит главное отличие между Россией и другими европейскими имперскими нациями (Австрией, Францией, Великобританией), сохранившими свои столицы в старых центрах. Эти столицы никогда не выступали по отношению к народу своих стран в роли метрополий, и в отношениях между этими столицами и провинциями отсутствуют коннотации внутренней колонизации. Уровень экономического неравенства между столицей и провинциями в этих странах не столь велик, а формы производства и присвоения доходов не столь несправедливы, чтобы угрожать единству нации.

 

3. Кризис имперских символов в иконографии Москвы

Москва во многом и сегодня остается образом коммунистической утопии, – идея которой была заложена в сталинском Генеральном плане 1935 года. Хотя этот план из-за начавшейся войны не был полностью реализован, символизм и устремленный в будущее архитектурный язык города во многом до сих пор остаются советскими и идеократическими. Этот идеологический символизм никак не соответствует и не перекликается с сегодняшними задачами и программой развития страны. Смысл, цель и истина нового сообщества, рождение которого ожидалось в результате реформ и крушения СССР, погребшего под собой ложную правду старых смыслов, никак не воплощены в архитектуре Москвы.

Эпические коммунистические образы запечатлены не только в явных символах советской монументальной пропаганды, которые вросли в тело города, но и в структуре ее улиц и самой организации жизни. Подобно тому как философия картезианства запечатлелась в устройстве западноевропейских архитектурных сооружений, дворцовых ансамблей и парков, сталинизм въелся в тело Москвы как особая форма мышления и политической организации пространства. Несмотря на череду переименований и перелицовок, сам визуальный облик города остается в значительной степени коммунистическим.

В отличие от Берлина, где большая часть монументальной нацистской пропаганды была уничтожена в ходе бомбежек Второй мировой войны, Москва сохранила почти в полном обьеме монументальный становой хребет коммунистической утопии и сталинского большого архитектурного стиля, который до сегодняшнего дня определяет облик города [Wusten, 2001: 339–341].

Голландский исследователь Герман ван ден Вустен в своем сравнительном анализе нацистского Берлина и сталинской Москвы указывает на важные отличия в идеологическом оформлении двух городов. По сравнению с гитлеровскими, сталинские планы преобразования Москвы были гораздо более широкими и всеобьемлющими. В противоположность Берлину, который к началу шпееровского плана уже был крупным индустриальным центром, Москва до появления Генплана 1935 года была практически доиндустриальным городом, давно покинутым в качестве центра политической власти [Ibid.: 342]. В то время как Гитлер оставил для утопии и идеологии несколько важных символических центров (Мюнхен, Линц, Гамбург), архитектурно-утопическая активность Сталина была сосредоточена почти исключительно на Москве [Ibid.: 343]. Сталин полностью перестроил Москву по лекалам коммунистической утопии.

В результате в морфологии российской столицы сохранилась не только сталинская ампирная эстетика, но и – что наиболее важно – особая нормативная программа, которая впечаталась в саму физиологию города. Идеологический план красной столицы включал в себя фундаментальную перформативную составляющую, состоявшую в «социалистической трансформации образа жизни» и «превращении Москвы в гигантскую сцену-декорацию для массового пролетарского театра – будущего Театра Революции» [Лебедева, 2005]. В задачи Сталина входила деконструкция символов христианства и православия и замена их образами коммунистической утопии, к чему Москва отчасти уже была подготовлена как старая религиозная столица. В отличие от других европейских столиц, здесь было меньше элементов органического постепенного эволюционного развития и больше тотализирующих элементов политической реконструкции. Исторические слои Москвы оказались включенными в идеологизированный урбанистический план.

Постсоветская Москва развивалась в основном в экономическом ключе, коммерциализируя старые советские здания и собственность и обрастая торговыми зонами и унифицированными символами глобализма. Тем не менее ей пока не удалось реконструировать свою политическую иконографию и создать пространственные и архитектурные формы и символы, адекватные новой ситуации постсоветского национального строительства. Коммерческие заплатки, эклектическая перелицовка и «церетелизация» Москвы, опрокинувшая ее обратно в восточно-имперский стиль, не смогли скрыть ее изначального идеологического сценария. Большой стиль Церетели закрепил и умножил именно имперскую составляющую московского архитектурного почерка. Переименования и перелицовки, а также паразитирование на советских формах, во многом скрывают именно отсутствие новых сущностей.

Кроме того, Москва по инерции воплощает империю в старых обьемах и масштабах. Имперские символы, отраженные в опорных точках московского архитектурного плана, – павильонах ВДНХ, площадях, памятниках и высотках – часто уже утратили свои значения. В образности и топонимике Москвы зафиксировались те сегменты имперского пространства, которые логикой истории уже выпали из ее состава, бывшие союзные республики. В то же время они не успели вобрать в себя участников бывших автономий и областей в рамках сокращенного, но все еще во многом сохраняющего имперский размах и черты отредактированного федералистского проекта.

Советская Россия адаптировала старую архитектуру, сохранив преемственность с пространственными формами русского самодержавия, за которыми тянется шлейф не всегда уместных и адекватных политических коннотаций. Одним из таких символов является замкнутое пространство Кремля в качестве резиденции президента страны. Псевдоморфоза советских и постсоветских политических форм в царские и советские структуры давно обращала на себя внимание историков. Так Бенедикт Андерсон с удивлением обращал внимание в своей известной книге на легкость утилизации символов царской власти в советской России, упоминая Кремль как резиденцию новых советских вождей [Anderson, 1991: 133]. Трудно представить себе, чтобы Версаль, Эскориал или султанский дворец использовались в качестве президентской резиденции в современных Франции, Испании или Турции. В последние годы в России высказывались вполне здравые предложения о превращении Кремля в полноценный историко-культурный музей. Такие идеи высказывались Маратом Гельманом и бывшим министром культуры Авдеевым. Сегодня граждане России имеют доступ только к небольшой части Кремля.

В разговорах о новой столице зашифрована неотрефлексированная тоска по новым смыслам и символам. Эти смыслы, а также истину нового сообщества, действительно нелегко отыскать среди сталинского ампира, мумифицированного задора первых пятилеток, застывшего в московской архитектуре, среди бывших советских чиновников, перерядившихся в пионеров капиталистического строительства и в богомольных прихожанах церквей и среди прочих ветшающих символов советской государственности.

Описанная ситуация заставляет задуматься о кризисе старых символов и необходимости нового кода и архитектурного языка новой нации, рождение которой ожидалось после падения СССР. Коммунистический символизм и иконография Москвы не очень совместимы ни с реальными, ни с официально провозглашаемыми ценностями современной России. Являясь молчаливым свидетельством и напоминанием о фиаско старой политической утопии, они зовут в мест о, которого больше нет, не только на физической, но и на идеологической карте. Комиссия Национальной Столицы в Оттаве сформулировала в свое время задачу построения новой столицы Канады как места, где «подчеркивается прошлое, представляется настоящее и воображается будущее» [NCC, 2000b]. Если экстра полировать эту формулу на современную Москву, то можно сказать, что в ее визуальном облике представляется прошлое, воображается настоящее, а будущее остается невидимым и непредставимым.

Формирование политической идентичности в новой России требует нового символизма, который бы воплотил новые устремления нации. Поворот, сопряженный со сменой столицы и ее новым символизмом, мог бы оживить российскую политическую культуру и идеологию.

 

4. Аспекты формирования нации

В тесной связи с кризисом символизма Москвы находится отсутствие собственно национальной составляющей в нынешней российской столице, что во многом связано с незавершенностью процессов строительства нации.

Многие историки и социологи сходятся во мнении, что проект национального строительства в России находится на начальной стадии своего воплощения. В ходе истории под спудом строительства империи оказались религия и сама нация, подчиненная имперским императивам господства [Хоскинг, 2000].

В серии книг и статей британский историк Джеффри Хоскинг показал, как процессы строительства империи тормозили русский национальный проект. В результате изломанности и слабого развития национального сознания, собственно национальные институты не получили в России должного развития. Титульная нация подвергалась такому же давлению и эксплуатации со стороны политической власти, как и национальные меньшинства. Русский империализм часто рядился в одежды русского национализма («официальный национализм», в терминах Бенедикта Андерсона), но сам русский национализм парадоксальным образом получил гораздо меньшее развитие по сравнению с другими национальностями, населявшими российскую империю [Там же]. На это же обстоятельство указывала и российский социолог Валентина Чеснокова (под псевдонимом Ксения Касьянова), которая назвала русскую нацию «самым длительным долгостроем в истории» [Касьянова, 2003: 16].

В то время как большинство европейских наций встало на стезю имперского строительства уже в качестве современных национальных государств, российский имперский проект навязывал отождествление нации с территорией и не способствовал развитию по европейской траектории, приглушая эволюцию по гражданской и политической линии. Озабоченность национальными проблемами была вытеснена заботой о территории, ее организации и экспансии [Хоскинг, 2000]. Болезненное беспокойство по поводу геополитического позиционирования и символизма пространства, бросающееся в глаза в российских дебатах о столице, как будто скрывает в себе как раз озабоченность реальными проблемами новой идентичности.

Хоскинг выделяет два аспекта в национальном сознании – гражданский и этнический. Первый имеет в виду участие в создании и принятии законов, управление через выборные органы, суды, политические партии и институты гражданского общества, второй – культурную общность людей. По мнению Хоскинга, в России строительство империи подавило главным образом гражданскую составляющую национального развития. Можно сказать, что и в постсоветский период национализм часто развивался патологическим и деструктивным образом, приобретая формы расизма и ксенофобии, и не всегда гражданскую направленность.

В контексте столичности можно сказать, что обе русских столицы не были в достаточной мере национальными; являясь по преимуществу имперскими и эксклюзивными. Близость к власти создавала особые социальные дистинкции, малознакомые более демократическим странам. Так на почве принадлежности к привилегированному пространству Москвы еще в советское время возникли категории лимитчиков, провинциалов и иных групп немосквичей, которые маркировали людей в качестве социально не вполне полноценных. Кроме того, столица не была интегрирована в собственно национальное пространство. В своей метагеографии российских столиц географ Дмитрий Замятин так иронически писал об этом особом месте, как бы выпадающем из пространства страны:

Столица находится высоко, на верхушке страны, но так высоко, что оттуда не видно остальной страны… Столица находится практически в другом пространстве, не в том, где регионы, города, области и местности, а в том, где ландшафты и иные возможные обозрения и кругозоры свернуты в тугие и плотные клубки умозрительных конструкций. Столица не нуждается в пейзажной деятельности зарубежных энтузиастов, она уже за рубежом, она в за-странье… Столичность сама по себе – это все, что нужно лишенной теплой и душевной живописности плоской стране [Замятин, 2003].

Хотя Россия никогда не была колонией, те особенности становления нации, которые были очерчены Джеффри Хоскингом, сближают ситуацию постсоветской России с ситуацией постколониальных государств и с позицией Турции после крушения Оттоманской империи. Новая национальная столица способствовала дистанцированию этих народов от своего имперского прошлого или от названных им имперских институтов, императивов, символов и интеллектуальных привычек. В случае России национальная столица также могла бы стать катализатором процессов национального строительства и лабораторией национального самопознания.

Дополнительным аргументом в пользу новой столицы может служить и вертикальный характер наиболее фундаментального раскола в России, на который мы уже указывали. В то время как во многих странах существуют расколы по географической оси (наиболее известные из таких территориальных расколов – отношения между Югом и Севером в Италии, США и Китае или Востока и Запада в Германии и в Украине) в России вариации в политических ориентациях и электоральном поведении по осям восток – запад и север – юг не так сильно выражены как по линии центр – периферия. По свидетельству политолога Ростислава Туровского, автора работ по политической регионалистике, «в России при всем ее разнообразии нет ни одного крупного и очевидного территориально-политического раскола, четко выраженного на карте. Самый главный раскол центр – периферия на карте не выражен, он имеет вертикальный характер» [Туровский, 2007: 49–51].

Это положение вещей во многом свидетельствует о кризисе легитимности центра, не представляющего интересы ни одной из сторон, и необходимости поиска нового места силы (city of power), которое могло бы ослабить или ликвидировать существующий раскол в обществе.

Так как Россия не является бинарным обществом (если не иметь в виду противостояние между центром и периферией), где легко можно идентифицировать линию границы между двумя или несколькими макрорегионами или место возможного пространственного компромисса, то здесь осуществление классической логики компромисса чрезвычайно затруднено. Принципы такого компромисса между различными этническими и этноконфессиональными группами или самыми крупными городами играли решающую роль в поисках и идентификации новых столиц в таких странах как США, Канада, Австралия или Бельгия. В США столица стала точкой компромисса между югом и севером, в Канаде – между франкофонами и англосаксами, в Австралии – между крупнейшими городами страны, в Бельгии – между французской и фламандской частями государства. Некоторые участники дискуссии, впрочем, подразумевают именно такой компромисс – между Москвой и остальной Россией. В свое время Константин Аксаков также представлял Москву как точку своего рода компромисса между Землей, то есть русскими провинциями, в отношении которых Москва выступает хадатаем и заступником, и империей. Однако сегодня чрезвычайно трудно идентифицировать в России город, который бы представлял собой всю Россию и по отношению к которому новая столица могла бы служить очевидным и естественным центром компромисса. Более реалистичен поиск федерального центра без привязки к точкам соприкосновения конфликтных зон. Именно такая национальная столица, которая является не третейским судьей, а местом уравновешивания интересов регионов, могла бы стать центром поиска гражданской составляющей русского национализма и новых символов федеративной нации.

Необходим такой новый центр, который дал бы регионам возможность внутренне структурироваться, обрести свою экономическую и политическую идентичность, что позволит им полноценно отстаивать свои интересы. В условиях России сильный регионализм представляет гораздо меньшую опасность в деле формирования нации, чем отсутствие регионов с четко выраженной политической идентичностью. Нация сильных региональных идентичностей более жизнеспособна, чем нация с унифицированными пространствами, лишенными своих качественных характеристик. Другими словами вместо центра, который дает всему свою форму и выдает свои интересы за общенациональные, необходим центр, который стал бы точкой равновесия интересов, которые от своего собственного имени отстаивают в своей столице регионы. Такое возвращение политики в географию и в пространство, в том числе и через строительство новой столицы, может оздоровить политическую жизнь в стране.