ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Это рассказ об Эммелине Мошер, которую еще раньше чем ей исполнилось четырнадцать отправили из дома, с фермы в штате Мэн, на хлопкообрабатывающую фабрику, в штат Массачусетс, так как семье необходим был ее заработок. Случилось это в 1839 году.

В те времена Файетт, где жила семья Эммелины, славился превосходным молочным скотом, но ферма Мошеров стояла на каменистом холме, и даже в лучшие времена они не знали достатка. Что же касается поры, о которой мы говорим, то дела шли неважно по всему штату, и три года кряду отец Эммелины не мог наняться нигде на работу и что-то добавить к тем крохам, которые приносило хозяйство. А потом наступил год, когда заморозки, ударив в июне, на корню уничтожили нежные всходы, и уже в третью неделю ноября припасов оставалось так мало, будто добрая половина зимы позади.

В семье было девять детей, и всем беспрестанно хотелось есть. Трехлетний плакал, просясь к груди, когда мать кормила полуторагодовалого, но у матери не было молока на двоих. А если говорить правду, то после смерти последнего из детей, умершего сразу же после рождения, и на одного-то едва хватало. Видя и понимая это, Эммелина – она была старшей – нередко думала: как жалко, что я не могу кормить малышей. Почти все другие работы по дому они делили с матерью поровну. Саре Мошер был тридцать один год, а Эммелине тринадцать.

Вот уже некоторое время и старшим детям, и родителям казалось: что-то случится, какая-то перемена произойдет под воздействием внешних сил и даст им возможность жить дальше. Глубоко набожная Сара Мошер была уверена, что Бог поможет им по-своему и в свое время, но Генри Мошер перестал в последние недели ходить в церковь и приговаривал: если у Бога нет для меня времени, то у меня его для Бога и того меньше. И когда помощь пришла, в ней поначалу не разглядеть было дело рук Божьих.

Ханна и Абнер Уоткинсы, дядя и тетка Эммелины, жившие в Линне, штат Массачусетс, приехали в гости впервые за много лет, и общение оказалось тяжелым для всех. Мало того что Уоткинсы поражены были скудостью жизни семейства Мошер и не особенно это скрывали, они, и прежде всего Ханна, склонны были наводить на все критику. Всем своим видом тетушка говорила определенно и недвусмысленно, что, если бы Генри Мошер больше думал о благочестии, дела в штате шли бы не так плачевно, да, вероятно, и заморозков бы не случилось. Мать Эммелины, еще неокрепшая полностью после рождения пяти детей, одного за другим в течение четырех лет, и смерти последнего ребенка, которому суждено было прожить лишь считанные часы, испытывала глубокий стыд под пристальным, всепроницающим взглядом невестки. И видеть это было истинной пыткой для Эммелины, любившей мать нежно и горячо, сильнее, чем обычно любят дочки, и никогда не сомневавшейся в ее совершенстве.

Самым большим испытанием были совместные трапезы, так как, сидя вокруг стола, занимавшего чуть ли не всю длину комнаты, они, словно в ловушке, обречены были смотреть друг на друга или в полупустые тарелки, которые наводили на мысль, что кто-то успел побывать тут до них и съесть почти все. Ханна вела беседу. Она говорила без остановки, и ее голос напоминал стук незапертой двери, которую бьет, срывая с петель, ураган. Когда на минуту все замолкает и кажется, будто ветер утих, дверь начинает опять громыхать с прежней силой.

Если Ханна не рассуждала о небывалых достоинствах Линна, штат Массачусетс, а также своего дома и мужа, речь ее неизменно переключалась на город Лоуэлл – средоточие крупных бумагопрядильных фабрик. Их владельцы создали замечательные условия для всех, кто там трудится. И благодаря этим условиям, в Лоуэлл стекаются очень приличные люди. К слову сказать, там много хороших, добропорядочных девушек. Похожих, кстати, на Эммелину. Они приехали из Мэна и Нью-Гемпшира, где семьям фермеров сейчас приходится туго. Именно в Лоуэлле Абнер заработал деньги, позволившие ему открыть свое сапожное дело.

– В Лоуэлле есть девушки, – продолжала говорить Ханна, – которые платят за обучение братьев в школе. А некоторые сумели выкупить заложенные родительские фермы. На свои заработки! Каково? А живут они очень весело, потому что Лоуэлл – это вовсе не то, что вы думаете.

Замечание было, пожалуй, не совсем верным, ибо до той поры, пока Ханна не стала рассказывать им о Лоуэлле, они не думали о нем вовсе.

– Там сотни девочек, ровесниц Эммелины, – не закрывала рот Ханна, – а есть даже и помоложе. И зарабатывают столько, что, заплатив за еду и жилье, посылают еще домой по два доллара. По два доллара в неделю!

В комнате воцарилась мертвая тишина. Такую огромную сумму дети не могли даже вообразить, да и родители вот уже несколько лет не держали в руках два доллара сразу. Эммелина почувствовала вдруг что-то похожее на страх и, больше того, боязнь за себя, но откуда и почему пришло это чувство, она не знала.

– Ну, что ты скажешь, Эммелина? – спросила ее Ханна. Та вздрогнула. Почему обращаются именно к ней?

– Довольно об этом, – проговорил отец тихо и озабоченно.

– Но, Генри, подумай! Уже через несколько лет ты смог бы выкупить закладную. Пока вы все были бы сыты. А если она совсем уж не приживется на фабрике, то вернется пораньше.

И только тут Эммелина начала понимать, что Ханна уговаривает отца с матерью отправить ее в Лоуэлл. Не в силах оторвать взгляд от тарелки, она ждала, чтобы отец объяснил Ханне – это немыслимо; в сотый раз думала: и зачем только приехали эти Уоткинсы; надеялась, что сейчас мама напомнит, какая она еще маленькая. (В этот момент впервые она почувствовала, что мала даже для своих лет.) Ища поддержки, она взглянула на мать. Та хотела что-то ответить, но смешалась и покраснела.

Значит, они в самом деле считают это возможным. Готовы услать ее прочь из дома. Ей показалось, что жизнь вдруг покинула тело и оно налилось ужасом, сковавшим ее так сильно, что она потеряла способность двигаться и говорить, да и дышала даже с трудом.

– Подумай, ты сможешь собой гордиться, – сказала ей Ханна.

Подняв взгляд на отца, Эммелина увидела, что он не ест, а лишь слепо тычет в тарелку вилкой. Малыш Уильям, сидевший у матери на коленях, тянулся к кусочку хлеба, лежавшего на их общей тарелке. Младшие дети уже вставали из-за стола, но одиннадцатилетний Эндрю и десятилетняя Гарриет, достаточно взрослые, чтобы в общих чертах понимать, о чем речь, выжидали, стараясь определить, насколько все это важно. Справа от Эммелины, в торце стола, рядом с отцом, сидел Льюк. Притворяясь, что смотрит в тарелку, он неотрывно следил за ней из-под полуопущенных век грустными серыми глазами. Льюк – на одиннадцать месяцев моложе, чем Эммелина, – был ей ближе не только по возрасту, но и по склонностям, и по душе.

Почувствовав, как на глаза набегают слезы, она опустила голову, чтобы их никто не увидел. В горле стоял комок от сдерживаемых рыданий.

А Ханна между тем объясняла, насколько лучше работать на фабрике, чем бесконечно гнуть спину на ферме. Хотя в годы девичества – Эммелине рассказывал это отец – она была твердо убеждена, что правильнее всего жить на ферме в Файетте. Ей было уже тридцать четыре года – вторая молодость позади, – когда, отправившись на церковный праздник в Ливермол Фолс, она повстречала там Абнера Уоткинса. Абнеру было всего двадцать восемь, но он целых двенадцать лет отсутствовал в Ливер-моле, потому что шестнадцатилетним парнишкой ушел из отчего дома в Линн и стал там подмастерьем сапожника. Проработав у него двенадцать лет, он с разбитым сердцем вернулся в родные края, так как на предложение, сделанное им младшей дочери хозяина, отец ответил отказом. Через неделю после знакомства они с Ханной уже поженились и были готовы начать совсем новую жизнь, но не в Линне, а в Лоуэлле. Шел 1832 год, и крупные фабрики процветали. Спустя всего несколько дней по приезде Абнер получил место в фабричной мастерской, занимавшейся ремонтом кожаных изделий, через два года стал управляющим, а еще через три накопил столько денег, что смог открыть в Линне собственное дело. Теперь жена его восхваляла Линн и Лоуэлл и сожалела обо всех, прозябавших в Файетте.

– Будет, Ханна, – сказал отец. – Поговорили – и будет.

– Да, пожалуй. Ей нужно время, чтобы привыкнуть к этой мысли.

Значит, все уже решено? Эммелина не смела взглянуть в глаза матери, опасаясь прочесть в них на эту минуту еще нестерпимый ответ. Собрав тарелки, она отнесла их к плите, сложила в стоявший там таз с горячей водой. Оттирать их было незачем: все съедалось до последней крошки. И даже ее тарелка, на которой кое-что оставалось, после того как из-за спазмов в горле она потеряла способность есть, была абсолютно чиста к моменту, когда Розанна передала ее, чтобы опустить в воду.

Покончив с обедом, отец и старшие братья отправились снова в коровник. Абнер, щуплый и застенчивый, всегда затмеваемый мощной женой, поплелся следом за ними. Мать села прясть. Ханна взяла гребень и принялась чесать шерсть. Придвинув к огню корзинку, Эммелина устроилась было перебирать лежавшую там шерсть, но, когда Ханна уселась рядом с ней, почувствовала, что не вытерпит. Сняв с крючка шаль, она выскользнула из дома, прежде чем младшие дети успели заметить и упросить ее взять их с собой.

Стояла последняя неделя ноября. На улице было хмуро и холодно. Выпавший прежде мелкий снежок не покрыл землю, оставив ее промерзлой и голой. Но видно было, что настоящий снег тоже не за горами. Еще вчера Эммелина молилась о том, чтобы Уоткинсы собрались восвояси прежде, чем снег помешает проехать. Теперь она не могла молиться об их отъезде, так как, возможно, сама должна будет уехать с ними.

Она прошла по каменистому уступу, на котором построен был дом, и спустилась по склону к дороге. Прислонясь к дереву, глянула вверх – на дом и на то, что вокруг. И, переполненная глубокой, усиленной отчаянием любовью, увидела все совершенно иным, чем прежде.

Во времена ее раннего детства дом был белым, но теперь краска облезла и дощатые серые стены производили жалкое впечатление. Крепкий и ладный коровник стоял в отдалении от дома. Он был построен дедом, а тогда считали – чем дальше хлев, тем лучше. Вокруг дома высились толстоствольные старые клены, ясени, пихты. Казалось, кто-то специально посадил их окрест.

На самом деле это дом возвели в кольце зелени. На самой высокой точке холма рос клен, превосходивший по размерам все деревья. Корни его змеились по поверхности, стремясь уцепиться за лучшую почву. Мысленно Эммелина увидела, как они с Льюком качаются на переброшенной через нижнюю ветку толстой и длинной веревке. Случалось, они раскачивались так сильно, что взмывали над склоном холма, перелетали через дорогу, и Эммелина, крича от ужаса и восторга, что было сил цеплялась за Льюка. Еще она вспоминала, как Льюк и отец прикрепляли ведерки и к этому клену, и к другим тоже, а она через некоторое время шла проверить, много ли набралось соку, запускала в ведерко руку, касалась сахарно-сладкой водицы и потом с полным правом облизывала пальцы. Иногда ведерки бывали уже полными, и вдруг начинался дождь, тогда все бежали скорее снимать их, а содержимое выливали в большой котел, где сок уваривался в сироп. Еще ей припоминалось, как они с Льюком, совсем маленькие, сидят у огня. День дождливый, они закутаны в одеяла, а вся их одежда сушится над плитой. И еще – как они жарят сухие зерна, пока те не лопнут, как прислушиваются к дождю, барабанящему по крыше чердака, который всем детям, кроме двух самых младших, служит спальней. Вспомнились и бесценные, случайно выдававшиеся минуты тишины, когда младшие уже уложены, Льюк с отцом куда-то ушли (вероятно, к соседям), огонь в очаге догорает, а они с матерью, движимые одним чувством, вдруг опускают шитье на колени и молча смотрят на угасающие огоньки.

Но именно это воспоминание прорвало сдерживавшую чувства плотину. Страх вырвался наружу, потому что сейчас впервые она осязаемо ощутила вставшую перед ней угрозу – остаться без матери. Стремительно повернувшись к дому спиной, Эммелина пробежала через дорогу и, не останавливаясь, бросилась дальше, к пруду.

Сплошь окаймленный деревьями, лишь в двух местах стоящими не впритык друг к другу, этот пруд был самым красивым во всем Файетте. С одной стороны в просвете между стволами вилась тропинка. Летом они ходили по ней купаться и почти круглый год – ловить рыбу. С другой стороны в широком проеме видна была лесопильня, находившаяся совсем близко от берега.

Эммелина стояла рядом с огромным камнем, на который они все складывали одежки, когда купались, и на котором она провела так много часов, играя с малышами в путешественников, спасшихся после кораблекрушения на Слюдяном острове. Это был удивительный камень. Кусок гранита шириной футов в пять, высотой в три, в длину достигавший примерно шести; он испещрен был осколками и обломками кварца и уймой вкраплений слюды, иногда таких крупных, что, потрудившись, их можно было извлечь, а потом расщеплять, слой за слоем, пока наконец оставшаяся тончайшая пленка не трепетала, на кончике пальца, готовая улететь с первым порывом ветра.

Она побрела по кромке пруда прочь от дома. Темнело, чувствовалось, что вот-вот пойдет снег. Пруд был совсем неподвижным; казалось, никогда и ничто не расколет поверхность воды, и трудно было представить себе, что где-то там в глубине жизнь шла и сейчас. Вздрогнув, она плотнее закуталась в шаль. Знала, что скоро промерзнет насквозь, но даже хотела, пожалуй, чтобы это случилось и ее телу стало бы так же тяжело, как тяжко было душе.

И так она шла, только изредка защищаясь от веток шиповника и куманики, которые преграждали ей путь, цеплялись за дырочки домотканой одежды. Не доходя лесопильни свернула в лес, чтобы избежать встречи с возможно работавшими там людьми. На безопасном расстоянии обогнув лесопильню, она снова вернулась на берег, но, где можно, держалась поближе к деревьям, все еще опасаясь, чтобы ее не увидели, хотя видеть-то было некому: с этой стороны пруда не стояло ни одного дома. Ей казалось, она заблудилась, но в то же время она понимала, что это не так. Пальцы на руках и ногах занемели от холода. Остановись она на секунду, и дрожь было бы не унять.

Сколько прошло времени, она не знала. В какой-то момент ей представилась вдруг картина. Родители, спешившие сказать, что никому не дадут увезти ее в Лоуэлл, потратив ночь на безуспешные поиски в лесу, стоят теперь над ее бездыханным телом. Она вспомнила лицо матери после смерти младенца, прожившего так недолго, что его не успели и окрестить. Изнеможение и мука на ее лице были ужасны, просто непереносимы.

Она хотела передохнуть, но не могла позволить себе этого. Чувствовала, что если присядет, то, встав, ничего не узнает вокруг. Легкий снег кружил в воздухе. Когда он пошел – непонятно.

В конце концов она добрела до той части пруда, где, без сомнения, раньше никогда не бывала. Деревья росли здесь над самым берегом, близко друг к другу; тропинка исчезла, и ей пришлось пробираться между стволами под густо падающим теперь снегом. Внезапно нога соскользнула в пруд, и ледяная вода сразу же промочила насквозь и башмак, и чулок.

Если она заболеет, то не сможет поехать в Лоуэлл. Может быть, даже умрет. И как тогда будет чувствовать себя Ханна, затеявшая все это? А родители что будут чувствовать? Мать? Нет, думать об этом просто чудовищно. Она снова увидела лицо матери, на этот раз после смерти Сэмюэля. Из трех детских смертей эта была самой страшной, потому что Сэмюэлю было уже целых семь месяцев. Не новорожденный, а настоящий человечек: спокойный мальчик с лицом как солнышко. Когда он улыбался, любой улыбался в ответ. Он умер ночью, совсем неожиданно, никто даже не знал, что он болен, но утром, когда мать проснулась, он лежал на обычном месте, между нею и мужем, уже остывший. Эммелина увидела мысленно, как вся семья стояла в лесу над могилой. День был весенний и такой радостный, что младшие дети не смогли выстоять смирно короткий обряд похорон, а то и дело кидались в погоню за бабочками и смехом приветствовали голоса леса, забытые ими с прошлого года. Несколько часов спустя она вернулась на это место, чтобы забрать с собой мать, прикорнувшую на траве около свеженасыпанного холмика.

– Нет, не могу еще, Эмми, – сказала мать в ответ на попытки увести ее домой. – Часть меня все еще здесь.

Небо сделалось совсем темным, только звезды тускло светили, и блестел снег. Все ее тело ныло, но она знала: слюдяной камень был уже близко. А там, за камнем, на приподнятой узкой полоске земли за дорогой в одном из окошек можно увидеть слабо мерцающий огонек очага. Она пустилась бежать и одним духом домчалась до камня. Вот он – Слюдяной остров. Даже не вытряхнув лесной мусор, застрявший в платье и в шали, она вскарабкалась на скользкий, покрытый снегом камень и сразу погрузилась в глубокий сон.

Проснувшись, она увидела: небо очистилось и только редкие снежинки кружатся в воздухе. Она знала, что все еще тянется предыдущая ночь, хотя было такое ощущение, словно она проспала несколько суток. Лежа на боку, она почувствовала, что сжимает в кулаке какой-то предмет, и раскрыла ладонь. Оказывается, в полусне ее пальцы сумели нащупать и выковырять большой кусок слюды, тот самый, который они так долго пытались добыть: трудились, пока еще было тепло, неделями, день за днем. И вот теперь драгоценный, волшебный минерал извлечен и лежит у нее на ладони. Ей пришло в голову, что, глядя на слюду сверху, можно принять ее за простой голыш и даже не заподозрить, что под верхним слоем кроются в ожидании своего часа сотни других.

Строки из притчи Соломоновой пришли ей на ум, и она неподвижно лежала на камне, промерзшая и промокшая, но словно не чувствовала этого. Они с матерью вместе молили Бога о помощи, но когда Он послал помощь, она испугалась. Теперь ей виделось, что до этой минуты она была не только эгоистична, но и слепа.

Она смотрела на небо и чувствовала присутствие Бога в каждой снежинке, в каждом дереве, в куске слюды, зажатом в ее руке, и ощущала в первый раз за все время, что, если ее пошлют, она найдет в себе силы поехать.

Страх, может быть, и вернется, но она все сумеет преодолеть. Ей будет страшно, но одинокой она не будет.

* * *

Эммелина проснулась в тревоге и страхе, какое-то время лежала, не понимая, чем они вызваны. Все вокруг было странным, не таким, как всегда. Она огляделась: на двух матрацах, служивших постелями, спали дети. Ей потребовалось усилие, чтобы вспомнить их имена. Взгляд скользнул дальше: скошенный потолок, балки, небо, видневшееся сквозь маленькое окошко. Подумалось почему-то, как хочется, чтобы шел снег, и почти сразу же вспомнилось, почему этого хочется. Настал день, когда отец должен отвезти ее и Уоткинсов в Халлоуэлл, где они сядут в дилижанс, идущий в Портленд. Из Портленда Ханна и Абнер отправятся к себе в Линн, а Эммелина, если все пойдет по плану, пересядет в один из фургонов, которые высылают из Лоуэлла за едущими работать на фабрики девушками.

Сев на постели, она посмотрела на спящего рядом Льюка, потом на Гарриет, спавшую с другой стороны. Сразу за Гарриет лежал Эндрю, потом Абрахам, еще дальше Розанна, Ребекка. В первую свою ночь в Файетте Ханна и Абнер тоже устроились кое-как с краю на этом матраце, но выспались плохо, и пришлось из соломы и одеял сделать для них отдельное ложе и разместить в нижней комнате, наискосок от кровати родителей. Сейчас, когда дети спали, все дышало покоем, и даже Гарриет, целых три дня – с тех пор как отъезд Эммелины стал делом решенным – едва подавлявшая бешенство, казалась спокойной и кроткой.

Ярость Гарриет была вызвана тем, что кусок домотканой материи, предназначавшийся ей на платье (то, что она носила, было уже прозрачным от ветхости; она не снимала его второй год, а перед тем Эммелина – два года), по настоянию Ханны, категорически объявившей, что нельзя ехать в Лоуэлл, не имея одежды на смену, передали Эммелине, которая с помощью тетки соорудила себе из него еще одно платье. В результате вплоть до вчерашнего вечера Гарриет всем своим поведением показывала, что отъезд Эммелины – просто замаскированный предлог сшить ей обнову.

Гарриет была четвертым ребенком в семье, но второй девочкой: родилась после Льюка и Эндрю. Единственная из всех, она вечно ссорилась с Эммелиной. А в прошлом году – ей было тогда девять лет – в ответ на какую-то просьбу вдруг прошипела: «Ты не приказывай – ты мне не мать!» – с такой злостью, что Эммелина вся сжалась, как от удара.

В душе Эммелина была, пожалуй, уверена, что Гарриет рада ее отъезду, и поэтому просто остолбенела, когда, взобравшись вчера перед сном на чердак, вдруг обнаружила, что сестра просто места себе не находит. Стоило Эммелине подойти к матрацу, как Гарриет, обхватив ее руками, запричитала сквозь слезы: «Эмми, не езди в Лоуэлл! Эмми, я так боюсь за тебя!»

– Ну зачем нам бояться Лоуэлла? – ответила Эммелина, очень стараясь говорить твердо, чтобы страх Гарриет не всколыхнул ее страхи. – Лоуэлл вовсе не страшный. Просто там все другое, чем здесь.

Но Гарриет только горше расплакалась, и Эммелине пришлось ее успокаивать, обнимая и гладя по волосам, обещая, как только приедет в город, сразу же очень подробно обо всем написать. В конце концов Гарриет стихла, легла, сама отодвинувшись к краю матраца так, чтобы и Эммелине было достаточно места (в другое время ее приходилось упрашивать сдвинуться хоть чуть-чуть), и уже вскоре заснула – дыхание сделалось ровным и мерным.

Тогда Эммелина, встав на колени, лицом к чердачному окошку, принялась молиться. Льюк, сам нередко забывавший прочитать молитвы, видя ее на коленях, обычно вскакивал и молился вместе. Но в этот вечер он продолжал лежать молча, одеревеневший, несчастный. Уже устроившись рядом с ним на матраце, Эммелина увидела в проникавшем через окно слабом свете, что он лежит с открытыми глазами, а коснувшись его лица обнаружила слезы.

– Не плачь, Льюк, это ведь не надолго, – пообещала она.

– А я и не плачу, – пробурчал он в ответ.

Теперь, утром, Эммелине не захотелось будить ни Льюка, ни остальных. Она надеялась хоть немного побыть наедине с матерью. Встав осторожно с матраца, она спустилась по лесенке в нижнюю комнату. Мать сидела возле горевшего очага, кормила грудью крошку Уильяма. Все прочие еще спали. Мать улыбнулась устало:

– Ты спала, Эмми? Я так волновалась, что глаз не сомкнула.

– Не надо так, мама: мне вовсе не страшно.

Она повесила свое новое платье на гвоздик, вбитый в кирпичную стенку над очагом. Так оно будет теплым, когда придет пора одеваться. Платье… Кусочек слюды спрятан в одном из его карманов.

Деревянный сундучок, который Льюк смастерил для ее пожитков (а Эндрю вырезал в подарок деревянный гребешок), стоял теперь на краю длинного стола. Сундучок этот (размером фут на два фута) был сделан из гладких сосновых досок. Льюк, добросовестный и аккуратный, зачистил все до одной зацепки-зазубринки и пригнал крышку плотно и крепко.

– Отец говорит, что ты можешь не ехать, если не хочешь, – сказала ей мать. – Еще не поздно. Все можно еще отменить.

Милый папа! Волна любви захлестнула ее. Вот если бы он проснулся сейчас и сел рядом с ними! Как давно они не сидели втроем у огня без голоса Ханны, бубнящего непрерывно над ухом, или же без других таких же досадных помех!

Быстро скользнув в свое новое платье, она достала гребень, подарок Эндрю. Мать уже кончила кормить Уильяма, и, взяв его на руки, Эммелина уселась на пол перед качалкой, а мать расплела ей косы и стала любовно расчесывать волосы. Был момент, когда Ханна вдруг заявила, что волосы надо подкоротить: тогда Эммелине легче будет с ними справляться. Но в ответ все лишь глянули на нее изумленно и промолчали. Эммелину никогда в жизни не стригли, и волосы падали ниже пояса, светло-каштановые, в золотых искорках летом, более темные и шелковистые зимой. Гарриет каждый год объявляла, что тоже хочет отпустить волосы, но, когда наступала жара, они ей надоедали и она просила, чтобы ее подстригли. Гарриет не хватало терпения для ухода за волосами, а мать почти непрерывно была занята. Но в это утро Сара не торопясь водила расческой по волосам Эммелины, а потом не спеша аккуратно их заплетала. И еще раньше, чем косы были готовы, Эммелина вся погрузилась в спокойно-сладкий полусон и поэтому резко вздрогнула, обнаружив, что комната вдруг оказалась полной людьми и шумной. Проснулись Ханна и Абнер, тут же откуда-то появился отец, а следом Льюк и другие затопали с чердака.

Так что последние часы дома, в Файетте, она провела не в спокойном общении с родителями, а в суматохе различных утренних дел. И прежде чем она осознала, что пришло время расстаться, отец уже запряг лошадь и вывел готовую повозку на дорогу.

Словно во сне, накинула она шаль, перевязала свой сундучок веревкой, предметом нужным и ценным в хозяйстве, но выделенным ей отцом. Потом принялась целовать всех на прощание, стараясь не прижиматься слишком надолго. Ханна и Абнер вслед за отцом вскарабкались на сиденье, и она втиснулась рядом с ними, но, уже сидя в повозке, не смогла удержаться, чтобы не наклониться еще раз, не обнять мать. И тогда Сара вложила ей в руки Библию.

– Ну что ты, мама, я не могу ее взять, – прошептала она.

– Ты привезешь ее обратно, – ответила мать. – К тому же кому читать без тебя?

Сару забрали из школы, когда она ходила во второй класс. Умерла мать, и в доме нужна была помощница – ухаживать за младшими. Так и не выучившись толком грамоте, Сара настойчиво требовала, чтобы Эммелина ни за что не бросала школу, и так продолжалось до прошлого года, пока ей не стало совсем уже не под силу справляться без помощи дочки хотя бы неделю.

Пока Эммелина решала, имеет ли она право увезти Библию, повозка медленно тронулась и покатилась.

Они проехали мимо усадьбы Райтов, потом мимо Уилсонов, у которых сарай стоял с прогнутой крышей – не выдержал тяжести прошлогоднего снега. При виде повозки гуси Уилсонов загоготали тревожно, сгрудились, заметались. Все это Эммелина видела очень отчетливо, но будто издалека. Ей казалось, она давно уже не в Файетте и смотрит на него откуда-то через перевернутую подзорную трубу. Прежде она не ездила дальше Ливермол Фолса, а это – если поехать в другую сторону – всего-навсего несколько миль от дома. Ее затошнило, хотя за завтраком она не съела ни крошки.

Мимо лавки, мимо стоящего на Развилке трактира Джадкинса, и дальше – на Халлоуэллскую дорогу. Еще совсем недавно, стремясь завербовать побольше девушек, фабрики рассылали фургоны по всем дорогам штатов Нью-Гемпшир и Мэн. Но теперь надобность в этом исчезла. Фургоны ходили лишь в Портленд и в Нашуа, и девушкам, не имевшим возможности доехать туда самостоятельно, попасть в Лоуэлл было непросто.

Во все время пути она не говорила с отцом и даже не поворачивалась к нему. Она была как бы окружена какой-то твердой оболочкой, необходимой, чтобы не дать воли чувствам. Когда, прибыв в Халлоуэлл, они стояли все на крыльце перед тамошней лавкой и Ханна предложила Генри Мошеру ехать домой, не дожидаясь дилижанса, Эммелина не испытала ничего, кроме облегчения. Она была твердо уверена: как только отец уедет, защитная оболочка станет совсем уже крепкой.

– Поезжай, Генри, – сказала Ханна, – уже почти полдень. А с Эммелиной все будет в порядке. Правильно я говорю, Эммелина?

– Да, папа, со мной все в порядке, папа. – Ее голос дрогнул, но не сорвался. – Я напишу вам из Лоуэлла, как только смогу.

Он посмотрел на Уоткинсов, снова взглянул на нее. Обнял. Потом повернулся и молча зашагал прочь.

Абнер отправился в трактир напротив, а Ханна и Эммелина, зайдя в помещение лавки, устроились на бочонках около печки. Лавка была значительно больше файеттской, и сейчас в ней работало несколько человек. Передний угол, отгороженный деревянным прилавком, а выше – решеткой с окошками, использовался для почты. В глубине мальчик – примерно ровесник Эммелины – усердно молол зерно, а возле окна, сразу за печкой, сидела женщина и пришивала к сапогу подошву. Лавка в Файетте всегда предлагала три вида тканей, тут выбор был куда больше и среди прочего продавались и набивные хлопчатобумажные. Прошло сколько-то времени, и женщина поинтересовалась, не хотят ли они чаю.

– Нет, спасибо, – отрезала Ханна.

Дома не закрывавшая рта, она в лавке, среди чужих, как будто язык проглотила и сжалась. Эммелина с большим удовольствием выпила бы сейчас чаю, но все не решалась сказать это тетке.

Женщине, пришивавшей подошву, явно хотелось поговорить. Однако, почувствовав это, Ханна подчеркнуто пресекла все попытки. Наклонясь к Эммелине, она стала тихим, настойчивым голосом повествовать о тех радостях жизни в Лоуэлле, о которых не рассказала ей дома.

Но каждое слово Ханны имело эффект, обратный задуманному. Когда она говорила о новых подругах, которые, безусловно, появятся у Эммелины в городе, та вспоминала, что с девочками ей было всегда труднее и хуже, чем с мамой. Когда Хана рассказывала, сколько книг она сможет брать из библиотеки, в памяти Эммелины всплывало, как в прошлом году учительница дала ей «Пионеров» Джеймса Фенимора Купера и она вслух прочитала роман от корки до корки. Все домашние были просто захвачены, а потом чувствовали вину оттого, что мистер Купер увлек их гораздо больше, чем увлекала когда-либо Библия. Когда же Ханна решила дать ей записку с именем своей подруги лоуэллских дней и выразила надежду, что Эммелина сумеет у нее поселиться, перед глазами у Эммелины всплыла картина родного дома. Она увидела мать: та сидела у очага и напевала, держа на коленях ребенка. Кажется, это был кто-то из умерших детей, но сколько она ни напрягалась, лица было не разглядеть и понять, кто же это, – невозможно.

Цокот копыт, скрип и скрежет колес сразу же уничтожили все видения. Дилижанс прибыл. Она подбежала к окну и просто ахнула от восторга. Перед лавкой стоял не обычный крытый фургон, который она ожидала увидеть, а нечто великолепное, сверкающее новехонькой ярко-зеленой краской (да еще с красно-желтыми полосками) и запряженное парой коней, может быть и не самых красивых на свете, но все-таки во много раз лучше замученных жалких кобыл, таскавших повозку отца.

– Ну как, Эммелина? Что теперь скажешь? – спросила Ханна с явным удовлетворением.

В лавке тем временем началось оживление. Никто оттуда не ехал, но хозяин посылал с дилижансом несколько тюков и сумку почты. Абнер, выйдя из трактира, пересек улицу. Еще трое мужчин остановились на крыльце и стали следить за отправкой. Кучер принес воды лошадям. Ханна явно вздохнула свободнее и даже поведала шившей сапоги женщине, что едет в Портленд, везет племянницу, ну и так далее… Мать объясняла, что резкость Ханны совсем не от злости, она добрая и, как может, пытается всем помочь. Вспомнив ее слова, Эммелина почувствовала, что ей сейчас просто необходимо поверить в это.

Внутри дилижанс разочаровывал с первого взгляда. Для того чтобы толком узнать все его неудобства, требовалось, конечно, время, но неопрятный вид стен из некрашеных грубых сосновых досок виден был сразу и даже наводил на мысль, что человека, который так тщательно и любовно красил наружные стены, внезапно позвали куда-то, прежде чем он закончил работу. Сиденья были под стать неприглядному виду: три узкие скамейки – ничего больше.

На первой из них сидели трое пассажиров. Они даже не шевельнулись, чтоб поприветствовать вновь вошедших, да и друг с другом за всю дорогу не обменялись ни словом. Странная группа состояла из очень немолодой супружеской пары и женщины помоложе, которая могла бы по возрасту быть им дочерью, но, как позднее стало известно Эммелине, была на самом деле свояченицей. Разорившись, они вынуждены были расстаться со своей фермой возле Огасты и ехали теперь в Лоуэлл искать работу. Уоткинсы и Эммелина заняли заднюю скамейку. Средняя оставалась свободной до Льюистона, где к пассажирам прибавилось четверо новых.

Это была семья: трое детей, мал мала меньше, и юное существо, которое они все звали мамой, хотя по виду она была ненамного взрослее Эммелины. Двое старших уселись самостоятельно на скамейку, а малыша мать взяла на колени. Довольно долгое время дети молчали. Но потом, оправившись, вероятно, от страха, который сковывал их вначале, принялись егозить, ныть и капризничать. Малыш плакал почти беспрерывно, а старший мальчик то и дело спрашивал: «Ну когда ж мы приедем в Лоуэлл, мама? а мама? когда мы приедем?» – и это звучало как очень печальный припев грустной песенки. Эммелина просто не знала, кого из них жалеть больше, и изумилась, увидев, что Ханна и Абнер, сидящие справа и слева от нее, то смотрят в окошки, то дремлют, не замечая людского горя, хотя оно совсем рядом.

– Можно я как-нибудь помогу ей? – прошептала, не выдержав, Эммелина.

– Но ты ведь не знаешь, кто это, – с пафосом возразила Ханна и замолчала, как будто ответила на вопрос.

Эммелина взяла в руки Библию, но в тряском дилижансе читать было немыслимо – книгу пришлось отложить. Она закрыла глаза, надеясь, что сможет поспать. Но стоило векам смежиться, как вспомнился сразу родной чердак, и, спеша поскорее стряхнуть наваждение, она снова открыла глаза. В этот момент дилижанс тряхнуло на редкость сильно и маленькая девочка, повернувшаяся, чтобы рассмотреть Эммелину, слетев со скамейки, плюхнулась ей на колени, не удержавшись, свалилась на пол да так и застряла между сиденьем и ногами Эммелины. Мать же, вместо того чтобы поднять ее, принялась громко орать на жалобно плачущую девчушку.

– Простите, мисс, – обратилась она затем к Эммелине (развернувшись, как прежде дочка, и сидя теперь к ней лицом), – вы понимаете, у нее ненарочно так получилось. – Слова, произносимые молодой женщиной, звучали странно и непривычно, и Эммелина с трудом понимала ее.

– Что вы, ничего страшного, – ответила она. – Можно я помогу ей подняться?

Услышав эти слова, девочка тут же успокоилась, замолкла и снизу вверх глянула на Эммелину. Как и у матери, у нее были большие карие глаза и цвет кожи темнее, чем Эммелине случалось когда-либо видеть. Без колебаний позволив взять себя на руки, она прижалась к груди Эммелины с такой доверчивостью, словно всю жизнь провела у нее на коленях. Матери было не так легко успокоиться. Прислонясь к стенке, она тихо плакала, а старший мальчик – ему, наверное, было лет пять – смотрел в окно, вскакивал поминутно, чтобы лучше все видеть, и беспрестанно получал от матери предупреждение: вот сейчас упадешь и кого-нибудь ушибешь. Наконец Эммелина сообразила, что женщина говорит на каком-то диалекте, и стала внимательно прислушиваться, стараясь выуживать легче распознаваемые слова. А между тем младенец на коленях у матери вел себя беспокойно. Тревоги большого мира еще не коснулись его, но он тоже, казалось, страдал, реагируя на страхи и волнения матери.

– Они, наверное, слишком малы для таких путешествий, – робко сказала Эммелина, и это замечание сразу же вызвало бурный поток слез, сопровождаемый столь же бурным рассказом, в котором поначалу она угадывала лишь крохи, но потом, постепенно сориентировавшись, начала понимать почти все.

Выяснилось, что муж юной особы был очень, да-да, очень старым (а может быть, просто гораздо старше ее). Во время кампании двенадцатого года он воевал с англичанами. Жена его умерла. Дети, став взрослыми, разъехались; кажется, переселились на Запад. А ему шел уже пятьдесят второй год, когда они встретились в Монпелье, штат Вермонт (ее семья перебралась туда из Монреаля, переезжали, еще когда жив был отец). Ей было пятнадцать, и о замужестве она даже не думала. Их было двенадцать детей у матери, жили они в крайней бедности, а без чужой помощи и вообще не справлялись. Потом вокруг начали поговаривать о фабриках, открывавшихся на Юге, в Манчестере и Лоуэлле. И до встречи с Уолтерсом (или Уотерсом, или Отерсом) она собиралась туда поехать. О женихах она не мечтала и рада была бы никогда не выходить замуж, а просто работать, покупать себе новые платья и вволю есть леденцы. Но Уолтерс проездом попал в Монпелье, и, прежде чем она сообразила, что к чему, они уже поженились (а ведь она была совершенно уверена, что он ухаживает за матерью). После свадьбы он сразу повез ее через штаты Нью-Гемпшир и Мэн в город Халлоуэлл, где надеялся разыскать родственников, которые, как он считал, там жили. Родственников нигде не обнаружилось; за пять лет она трижды беременела и трижды рожала, а ему вдруг приспичило ехать на Запад – следом за взрослыми сыновьями… Конец этой фразы потонул в море слез, что, можно сказать, обрадовало Эммелину, так как давало ей передышку. Щеки пылали: никогда прежде не доводилось ей слышать такой откровенности. Дома, когда мать была в положении, говорить об этом было не принято, а сказать прямо – и вовсе немыслимо. Она вопросительно глянула в сторону Ханны, но та дремала – глаза были закрыты.

А настроение молодой женщины, успевшей сообщить Эммелине, что в Лоуэлле она хочет зваться Флориной, вдруг резко переменилось. Она заявила, что хочет начать все сначала. Ей двадцать три года – хоронить себя рано. Устроившись на работу, она, может, сумеет пристроить Бернарда. Он старший, ему уже пять, и в съемщики он сгодится. Для своих лет мальчик шустрый, а эту работу почти всегда делают дети; во всяком случае, так говорила ей одна девушка с фабрики, Ханна по-прежнему продолжала сидеть с закрытыми глазами, но выражение лица, пожалуй, стало жестче. Окинув взглядом спавшего на руках у Флорины кудрявого малыша и крошечную девчушку у себя на коленях, Эммелина подумала, но спросить не посмела, что будет с ними, если мать станет работать. Но, как бы почувствовав этот вопрос, Флорина сама заявила, что непременно разыщет такой пансион, где хозяйка возьмется не только сдавать жилье, но и присматривать за детьми.

– А разве в Лоуэлле есть такие пансионы? – удивилась Эммелина.

– В Лоуэлле есть все, – яростно возразила Флорина, так нажимая на каждое слово, что, невзирая на диалект, не понять ее было нельзя. – Нелли Палмер провела в Лоуэлле два года, – продолжала она тем же тоном, намереваясь, хотя Эммелина не стала с ней спорить, до конца выдать все доводы в защиту своей точки зрения, – и вернулась с четырьмя платьями, двумя шляпками, шалью и кружевами для подвенечного наряда. И это притом, что она и домой деньги слала. Вот так!

Держать на руках малышку, которую звали Маргарет, становилось все тяжелее, да и скамейка, казалось, делалась все неудобнее. Устав от длинных излияний, Флорина не то заснула, не то забылась. А Эммелина сидела, застыв в неподвижности: стоило ей шевельнуться, крошка сразу вцеплялась в нее какой-то судорожной хваткой. И когда вечером они остановились на ночлег, продолжала держаться за Эммелину и, плача, не соглашалась ее отпускать, пока та наконец не дала слово, что ночью они будут спать на одной кровати. Ханна, по-прежнему не разговаривавшая с Флориной, услыхав о таком договоре, только сказала, что это глупо.

Ужин был очень вкусным, подали даже жаркое (Эммелина едва могла вспомнить, когда же она в прошлый раз ела мясо). Прибывшие дилижансом семеро взрослых и трое детей расположились за столом вместе с хозяевами и еще тремя путешественниками, которые собирались сразу же после трапезы, невзирая на поздний вечер, двигаться дальше, в Портленд. После ужина остающихся на ночлег провели в «помещение для гостей». Это была большая комната, футов сорок в длину. Возле стены рядком стояли кровати. Одну от другой отделял промежуток фута примерно в два, и у каждой в ногах стоял стул. В общем, голо и неуютно, но, безусловно, опрятно и чисто, как справедливо заметила Ханна. Кому где спать, решено было быстро, без лишних слов.

Флорина с двумя детьми поместилась на самой дальней кровати, рядом с ней – Эммелина и Маргарет, дальше – Ханна и Абнер, шептавшиеся до поздней ночи, чем резко отличались от своих соседей-фермеров из-под Огасты. Бывшие фермеры беспокойно ворочались и вертелись втроем на кровати, но, как и в дороге, не говорили ни слова. За ужином они кое-что о себе рассказали и теперь, вероятно, считали, что незачем тратить энергию на болтовню – разумнее поберечь ее до прибытия в Лоуэлл. На пятой, крайней, постели спал кучер. Его храп поражал своей мощью и еще больше – нерегулярностью всплесков. Почти каждый раз, когда Эммелине кое-как удавалось свыкнуться с мыслью, что она далеко от дома и лежит на опасной высоте в нескольких футах от пола, трубный раскат, раздававшийся из угла, снова и снова выводил ее из дремоты. И все же, согревшись теплом уютно устроившейся у нее под боком Маргарет, она в конце концов тоже крепко заснула.

Второй день пути дался еще тяжелее, чем первый. Синяки и натертости не прошли за ночь, и почти сразу же Эммелина почувствовала, что сидеть ей, пожалуй, больнее, чем прошлым вечером. Кроме того, утомляла по-прежнему жавшаяся к ней Маргарет. Она вела себя странно: скорее не как нуждающийся в любви ребенок, а как неразумный зверек, слепо пытающийся укрыться от опасности. Она, без сомнения, понимала речь Эммелины, сама, однако, не говорила ни слова. А когда Эммелина пыталась пошевелиться или просила ее привстать на минутку и дать хоть чуть-чуть размять ноги, вцеплялась с удвоенной силой.

– Тебе не трудно с ней, Эммелина? – спросила наконец Ханна.

– Нет, только немножко неудобно.

– Так в чем же дело? Отдай ее матери, – отчеканила Ханна, даже не сочтя нужным понизить голос.

– Да, я, наверное, так и сделаю – ненадолго.

В ответ Маргарет просто вцепилась в нее.

– Она не хочет уходить, – сказала Эммелина шепотом.

– Ничего не поделаешь. Придется.

Но Эммелине некому было объяснить это. Флорина спала, а Маргарет и не думала ослаблять хватку. Выждав немного, Ханна громко сказала:

– Послушайте, мисс! Возьмите ребенка. Моя племянница больше не может держать вашу девочку на коленях.

Флорина открыла глаза и, с трудом сдерживая слезы, пустилась в пространные извинения, сбивчиво бормоча, что у нее и в мыслях не было причинить неудобство. Ей просто казалось, что Эммелина сама с удовольствием возится с маленькой. Потом, обратясь к Маргарет, она злобно прикрикнула:

– Быстро иди сюда! И не смей больше мешать добрым леди! Маргарет даже ухом не повела, но, когда Ханна, низко склонившись к ней, строго сказала: «Сейчас же иди к маме, девочка!» – сразу вскарабкалась к матери на колени и даже не обернулась на Эммелину.

А у той впервые после отъезда из дома на глаза навернулись слезы.

– Послушай-ка, Эммелина, – тихо сказала Ханна. – В Лоуэлле – сама увидишь – очень много людей… и всегда много таких, кому хочется выклянчить помощь, хотя ты их и знать не знаешь.

– Что же с ней будет? – спросила шепотом Эммелина. – Что будет с ними со всеми? У них ведь никого в Лоуэлле, а она хочет пойти работать.

– Какая уж там работа с тремя детьми на руках? Эммелина поведала тетке о планах Флорины.

– Через неделю она окажется на улице, – мрачно сказала Ханна. – На фабриках нет работы для пятилетних, и я что-то не слышала о пансионах, куда соглашались бы брать детей. Ведь так, Абнер?

– Что – так? – Как обычно, он имел вид свалившегося с луны.

– Ты видел на фабриках пятилетних детей?

– Что? Пятилетних? Да нет, пожалуй.

– С какого возраста дети могут работать?

– Ну-у, – начал медленно Абнер, – самые младшие – это, конечно, съемщики бобин. Им лет по десять, пожалуй, а то и по двенадцать.

В дилижансе сделалось очень тихо. Слышала ли Флорина, что сказал Абнер? Во всяком случае передавать ей это не нужно. Изменить уже ничего нельзя: они вот-вот въедут в Портленд.

Сельский пейзаж сменился городским. И серенькое небо было под стать большим уродливым серым домам (многие выше самой высокой мельницы в Файетте). Копыта лошадей громко цокали. И по звуку можно было подумать, что дорога, по которой они едут, – каменная.

Страх, затопляя все тело, вытеснил ощущения боли и неудобства. Легкие сжались – и стало трудно дышать. Рот раздирала зевота. За каждый глубокий вздох приходилось бороться, и все, кроме этой борьбы, казалось уже нереальным.

Подкатив к станции, дилижанс остановился; и секунду спустя дверь распахнулась. В проеме виднелся еще один серый дом, а совсем рядом – кусок черной каменной мостовой. Вот об нее и стучали так громко копыта, подумалось Эммелине. Дома заслоняли небо; шли люди.

Они были совсем не похожи на тех, кого она знала раньше. Но чем, кроме лучшей одежды, они отличались, определить было трудно.

Флорина с детьми уже выбралась из дилижанса, и Эммелина оказалась ближайшей к двери. Кучер протянул руку, чтобы помочь ей выйти; она было уже приготовилась, но неожиданно колени у нее подогнулись, в глазах почернело, и она покатилась куда-то вниз.

Когда сознание вернулось, она лежала на камнях мостовой, под голову было подсунуто что-то мягкое. Открыв глаза, она сразу увидела Ханну. Абнера рядом не было, зато какие-то чужие люди, обступив, с любопытством разглядывали ее. Ханна настойчиво просила их разойтись, объясняя, что девочке нужен воздух. Но Эммелине уже нетрудно было дышать. А шевельнуться она не могла – просто от слабости. Две склонившиеся над ней женщины отошли в сторону, и она вдруг увидела огромный, крытый холстиной фургон, стоявший, чуть не перегораживая дорогу, позади дилижанса. Возница, держа в руках вожжи, сидел на козлах, а какая-то девушка у него за спиной как раз карабкалась вверх. Стоявший на мостовой человек подал ей сундучок, и почти сразу она исчезла в похожем на черную пасть проеме.

Эммелина попробовала сесть, но не смогла; она была еще слишком слаба. Люди, глазевшие на нее, разошлись, и теперь она увидела джентльмена, стоявшего возле фургона и разговаривавшего с одной из девушек, в то время как другие, выстроившись цепочкой, ждали своей очереди. Чуть ли не каждая была с сундучком, похожим на Эммелинин, а одна держала в руках чемодан – изящный, с металлическими заклепками. Джентльмен, беседуя с девушкой, записывал что-то в большую черную тетрадь, которую держал на сгибе локтя.

Вдруг до Эммелины дошло, что одна из стоящих в очереди – Флорина, оставившая детей на обочине дороги. Маргарет, сидевшая по-индейски, держала на руках малыша; Бернард с пальцем во рту стоял рядом. Флорина к ним даже не оборачивалась, как будто хотела убедить человека с тетрадью, что они не имеют к ней отношения.

Ханна помогла Эммелине сесть. Джентльмен, делавший записи, кивнул, и девушка, с которой он только что разговаривал, влезла в фургон. Через одну после нее была Флорина. Когда подошла ее очередь, она сразу выступила вперед и заговорила, а джентльмен принялся делать записи в тетради. Но в этот момент пятилетний Бернард, бросив младших, подбежал к матери и принялся тянуть ее за юбку. Джентльмен посмотрел на него, глянул на двух других малышей у дороги, перевел взгляд на Флорину, которая продолжала безостановочно говорить, явно еще надеясь отвлечь внимание от детей, и отрицательно покачал головой. Увидев это, Флорина в отчаянии заметалась и попыталась упасть перед ним на колени.

– Следующая, – выкрикнул он.

Последняя в очереди девушка шагнула вперед. Флорина все еще умоляла, но ее просто не слушали. Тогда она указала вдруг в сторону Эммелины, будто предполагая, что ее или Ханны слова могут как-то помочь. Джентльмен на этот жест не обратил никакого внимания, и, оттолкнув цепляющегося за юбки Бернарда, она метнулась к Эммелине и опустилась рядом с ней на камни.

– Пожалуйста, помогите мне, – прорыдала она. – Ну пожалуйста!

Эммелина хотела спросить: «Но как?» – однако Ханна решительно оборвала ее.

– Мы не можем ничем помочь, мисс, – сказала она. – Вы сами все заварили – сами и расхлебывайте.

Челюсть Флорины отвисла, глаза будто подернулись пленкой. Эммелине очень хотелось выразить ей сочувствие, но страшно было рассердить тетку и, главное, какую помощь она могла предложить? А между тем Маргарет подошла к матери. Младенца с ней уже не было: он лежал на земле и неистово заходился от плача. Минуту назад Маргарет передала его Бернарду, а тот, не задумываясь, положил прямо на дорогу.

– Твоя задача, Эммелина, собраться с силами, чтобы поговорить с джентльменом, – сказала Ханна. – А вам, – обратилась она к Флорине, – надо прежде всего унять ребенка, оставить в покое мою племянницу и заняться своей семьей.

Горестно всхлипывая, Флорина поплелась прочь. А Ханна помогла Эммелине подняться, почистила быстро платье, поправила шаль и пригладила волосы.

– Больше уже ничего не успеть, – пробормотала она себе под нос – До тебя – всего одна девушка.

И неожиданно Эммелину охватил такой страх, что все мысли о Флорине просто исчезли.

– О чем он будет меня спрашивать? Что мне говорить?

– Ты должна просто отвечать на вопросы. Только запомни: тебе четырнадцать лет. И это не ложь, – добавила она твердо, как будто твердость способна была менять факты. – Через каких-то несколько месяцев тебе уже будет четырнадцать. Так что такой ответ – правильный.

Медленно волоча ноги, Эммелина побрела к фургону. Она была уверена, что ей откажут или оттого, что джентльмен догадается о ее возрасте, или оттого, что как-то выплывет ложь, или же из-за обморока, в который она упала (кто ж после этого поверит, что она совершенно здорова?). А ведь если ее не возьмут, как отплатить Уоткинсам, любезно взявшим на себя ее дорожные расходы? Однако страхи не оправдались. Джентльмен, приветливо поздоровавшись, сразу спросил ее имя.

– Эммелина Мошер, – тихо сказала она.

– А сколько вам лет, Эммелина? – продолжал он, уже вписывая в тетрадь ее имя. И, как ни странно, в этот момент ей показалось, что чем-то он был похож на отца.

– Четырнадцать, – ответила она и быстро скрестила, спрятав их в складки юбки, пальцы (надежный способ, чтобы ложь не зачлась).

– Откуда вы?

– Из Файетта.

– Файетт… Это штат Мэн?

– Да, сэр, – ответила она ошеломленно. Трудно было поверить, что могут быть люди, не знавшие, где расположен Файетт.

– На здоровье не жалуетесь?

– Нет, сэр. Я в жизни ни дня не болела.

– А вещи у вас с собой есть?

– Да, сундучок. Он у тети. Вон там.

– Ну что ж, Эммелина. Идите попрощайтесь с тетей и приносите его сюда.

Все это произошло потрясающе быстро. Казалось, с другими девушками он говорил куда дольше. А ее не спросил даже, почему она едет работать на фабрику! Неверной походкой она шла в сторону Ханны. Наваливалась дурнота; в любую секунду обморок мог бы повториться. Сделав отчаянное усилие, она кое-как сумела собой овладеть, Ханна и Абнер лучились навстречу улыбками. Это был первый раз, когда она видела Абнера улыбающимся. Похоже, только сейчас, когда все уладилось и было ясно, что Эммелина не станет ему обузой, он начал относиться к ней дружелюбно.

– Наш адрес у тебя есть, – сказала Ханна, передавая ей сундучок. – И вот, держи эту записку, здесь имя моей знакомой, хозяйки пансиона от корпорации «Эпплтон». Как только приедешь в Лоуэлл, сразу же попроси, чтоб тебя у нее поселили. Она за тобой присмотрит.

Эммелина кивнула. Все было как в дымке. Дядя и тетка поцеловали ее на прощание, и уже в следующий миг сундучок подняли и передали вознице, а саму ее чьи-то руки ловко подсаживали в фургон.

* * *

В крытом холстиной фургоне стоял полумрак. Девушки перешептывались. Их было человек тридцать, а может, и больше. В общем, фургон был заполнен, но так, что для каждой из пассажирок оставалось достаточно места, когда захочется вытянуться и лечь.

Снаружи крикнули, что фургон отправляется, и Эммелина поспешно опустилась на пол, задев при этом слегка ближайшую девушку. Та как будто не обратила внимания. Дернувшись, фургон тронулся, и внутри тоже произошли какие-то перемещения. Все оказались вдруг разбитыми на группы, хотя, может быть, это случилось и раньше, а может быть, эти девушки и прежде были знакомы. Они, конечно, и старше, и опытнее ее, и уж во всяком случае лучше знают, что ждет впереди.

Она почувствовала, что соседка, сидевшая так близко, что даже юбки соприкасались, вроде бы на нее посматривает, но не решилась проверить, правда ли это. Вытащив из кармана заветный кусок слюды, она принялась отколупывать верхний слой, но потом рассудила, что лучше оставить это занятие до Лоуэлла, и, спрятав слюду в карман, крепко сцепила руки замочком и положила их на колени.

Соседка негромко кашлянула, но, когда Эммелина к ней повернулась, сразу же отвела глаза в сторону. Получилось неловко, и щеки у Эммелины отчаянно запылали. Когда девушка кашлянула опять, она даже не шевельнулась, но та сама прошептала вдруг несколько слов.

– Вы что-то сказали? – спросила ее Эммелина.

– Я говорю, что, верно, простудилась, – прошелестело в ответ. И тут Эммелине стало понятно, что девушка отводила глаза от испуга, а вовсе не потому, что высокомерно отказывалась общаться. Кроме шали, у Эммелины был еще длинный шарф, подаренный Ханной, и она предложила соседке накинуть его.

– Ну что вы, как можно? – откликнулась та.

Но Эммелина настаивала, объясняя, что ей самой шарф сейчас совершенно не нужен, и, наконец поверив, что это правда, девушка согласилась на уговоры и взяла его. Но при этом так бурно и многословно благодарила, что неожиданно сильно раскашлялась. Сухой бывший кашель смутил Эммелину. Ей казалось, взрослые так не кашляют. Так могут кашлять лишь тяжело заболевшие дети. Девушку звали Оупел, и ей было двадцать, хотя выглядела она гораздо моложе. А жила, как выяснилось, рядом с Портлендом, но в таком же маленьком городке, как и Файетт. Эммелина рассказала Оупел о пансионе, который содержит знакомая ее тетки, и решено было, что девушки попробуют вместе там поселиться.

На другой день поздно вечером они наконец-то въехали в Лоуэлл. До этого, утром, Эммелина назвала мистеру Баркеру – так звали джентльмена с тетрадью – имя приятельницы своей тетушки и попросила поселить у нее. Мистер Баркер ответил, что сейчас нет вакансий на фабриках Эпплтона, но, видя огорчение Эммелины, пообещал устроить ее вместе с Оупел в какой-нибудь другой хороший пансион.

Теперь, вечером, Оупел спала, положив голову на колени Эммелине, а та, уже полностью стряхнув с себя сон, чутко прислушивалась ко всем звукам, которые доносились снаружи. Почти все девушки спали. Но то и дело какая-нибудь из них, шевельнувшись, слегка толкала соседку, а та в свою очередь тоже невольно меняла положение, и едва слышный вздох прокатывался по фургону, уподобляя спящие тела слабым и нежным деревцам, колеблемым сулящим ненастье ветром.

Впечатление это усиливалось еще и странным, постепенно все нарастающим гулом, напоминавшим разве что далекие, но беспрерывно повторяющиеся раскаты грома. Но все же нет, это был не гром и не стук колес – к нему-то она привыкла за путешествие. Это был ровный шум, делавшийся все громче, по мере того как они продвигались вперед.

Уже многие девушки просыпались, садились, терли глаза, начинали переговариваться. А Оупел спала, хотя странный шум был уже таким громким, что приходилось кричать прямо в ухо друг другу. Эммелина нащупала в темноте руку Оупел и крепко за нее ухватилась.

С каждой секундой шум нарастал все сильнее.

– Это вода гремит! Вода!

Когда гул стал совсем уж невыносимым, копыта застучали вдруг по-иному, чем прежде. Только что под колесами фургона была грунтовка, а теперь – доски.

– Да это же водопад! – Девушка, занимавшая место у задней стенки, набравшись храбрости, приподняла закрывавший отверстие край холстины, и ее восклицание сразу же стало передаваться из уст в уста.

Они переезжали мост в районе Потакетских водопадов. Неудивительно, что ни одна из девушек не опознала шума низвергающейся воды: никто из них не бывал прежде около настоящего большого водопада.

Но вот доски кончились, под копытами лошадей снова была утрамбованная земля, а гул воды постепенно стал ослабевать.

Они въехали в Лоуэлл, переправившись через реку Мерримак, в крутой излучине которой, почти со всех сторон окруженной водой, размещался город. Низвергаясь водопадом, Мерримак системой шлюзов соединялась затем с каналами, питая энергией чуть ли не все водяные колеса, вращавшиеся в подвалах лоуэллских фабрик. Часть воды поступала и из других рек, но по сравнению с Мерримак их вклад был скромен. Ширина Мерримак составляла около шестисот футов, тогда как следующая по размерам река – Конкорд – была втрое уже.

Фургон плавно замедлил ход. Копыта опять стучали по-новому: они теперь ехали по мощенным кирпичом улицам. Оупел по-прежнему спала – остальных охватывало все большее возбуждение. Кто-то причесывался, кто-то старался поизящнее накинуть шаль. Одна из девушек вдруг потянулась и, чуть не свернув себе скулы, протяжно, со стоном зевнула. Пожалуй, дома такой зевок был бы простителен, но на людях казался совсем неприличным. В ответ все нервно захихикали. Но вот фургон стал притормаживать и наконец остановился. Девушки молча смотрели друг на друга, но никто не решался пошевелиться. А Оупел спала себе и спала.

Снаружи, около передка фургона, что-то происходило. Потом полотнища, закрывавшие вход, раздвинулись и, согнувшись, чтобы не задеть верх, вошел мистер Баркер с керосиновой лампой в руках. Он объявил, что на всех остановках будет выкликнуто четыре-пять фамилий; услышав свое имя, девушки должны с вещами быстро пройти вперед. Итак:

– Батрик… Сибрук… Скиннер… Брид.

Четыре девушки пробрались к выходу. Одна с храброй улыбкой на губах, три прочие – явно испуганные. Эммелине хотелось надеяться, что, когда подойдет ее очередь, она сумеет не выказать страха. А меж тем вход уже снова закрылся холстиной и фургон, дернувшись, двинулся, чтобы вскоре остановиться для повторения всей процедуры. На третьей остановке выкликнули ее и Оупел, которую пришлось изрядно потрясти, чтобы она наконец проснулась.

– Где мы? – спросила она, открывая глаза.

– В Лоуэлле, – прошептала Эммелина. – Идем скорее. – Все остальные выкликнутые девушки стояли уже снаружи. – Быстрее, – говорила Эммелина. – Ты как себя чувствуешь? Все в порядке?

– Да, – ответила Оупел. – Я просто заспалась. Эммелина помогла ей встать на ноги, и, взяв сундучки, они выбрались из фургона.

* * *

Ярко светила луна. И в свете ее лучей Эммелина увидела под ногами кирпичную мостовую. Впереди тянулось длинное трехэтажное кирпичное здание. На самом деле это был не один дом, а ряд сплошной застройки. В конце виднелся просвет, а дальше, под прямым углом, стояла шестиэтажная – тоже кирпичная – громада, смотревшаяся очень внушительно. Это была одна из фабрик корпорации «Саммер». Повернув голову, Эммелина увидела за фургоном еще один ряд строений из кирпича. Казалось, весь мир вокруг был кирпичным.

Дверь дома, перед которым остановился фургон, стремительно распахнулась, и на пороге возникло диковинное создание; женщина колоссального роста и необъятной толщины с густой гривой черных, кое-где тронутых сединой волос, уложенных волнами над головой и падавших потом каскадом на грудь и на плечи. На женщине было платье, казавшееся сшитым из лоскутных одеял, поверх него наброшена пурпурно-огненная клетчатая шаль. Никогда в жизни Эммелина не видела таких ярких тканей.

Подняв лампу, женщина пристально оглядела девушек. Под ее взглядом Эммелина вздрогнула. Видевшие, казалось, насквозь блестящие черные глаза, огнем горевшие щеки и острый подбородок делали женщину очень похожей на ведьму.

– Ну-ка, покажи, Баркер, каких негодниц ты мне привез? – пробасила она трубным с хрипотцой голосом, как ножом резанувшим полумрак ночи. Она говорила с сильным акцентом, и поначалу понимать ее было так же трудно, как и Флорину.

– Ну, зачем так, миссис Басс? – примиряюще произнес мистер Баркер. – Все будет отлично. Я вам привез четырех замечательных девушек.

– Вы всегда так говорите. Дайте-ка мне самой посмотреть. Пусть встанут поближе.

Эммелина шагнула вместе со всеми, смутно сознавая, что Оупел осталась стоять где-то сзади.

– Ближе! – скомандовала миссис Басс, глядя в упор на Эммелину. – Имя?

– Эммелина Мошер.

– Вот как! Ну, это товар для витрины. А, Баркер? – И миссис Басс подмигнула.

«Как странно! Ведь женщине неприлично подмигивать», – пронеслось в голове Эммелины.

– Родственники хотели устроить ее у миссис Торнтон. Но у Эпплтона как раз нет вакансий.

– И это счастье для тебя, малышка, – провозгласила миссис Басс. – Обеды, которые ставит на стол старушенция Бидди Торнтон, – это – ха! – что-то неописуемое! Сдается мне, она силком держит девушек у себя в пансионе. По доброй воле у нее бы никто не остался.

Эммелина так напрягалась, пытаясь понять миссис Басс, так изумлялась звучанию слов, которые ей с трудом удавалось узнать, так долго осознавала, что значит «обьеды», «дьержит» и «волье», так отвлекалась на раскатистые лающие «р-р-р», что не смогла уловить саркастический смысл высказывания миссис Басс. В надежде на помощь она посмотрела на мистера Баркера, но тот уже занят был представлением Мейми Уоррен и Элизы Прескотт, двух девушек, державшихся в фургоне парой и разговаривавших только между собой.

Оупел тихонько кашлянула.

– Это еще что? – громко осведомилась миссис Басс. И тон был таким грозным, как если бы она напала на след преступления.

Повисла пауза, и, когда стало понятно, что Оупел не отзовется, Элиза и Мейми взглянули на нее. Опустив голову, Оупел молча шагнула вперед.

– И давно ли ты кашляешь, деточка? – спросила ее миссис Басс.

– Я, верно, простудилась в фургоне, – ответила Оупел так тихо, что миссис Басс не расслышала и заставила повторить еще раз.

– О! Уж не хочешь ли ты мне сказать, что до поездки в фургоне ты вовсе не кашляла?

Вопрос задан был так, что Оупел не нашлась, что ответить, и тут же сильно раскашлялась.

– Езжай-ка домой, детка, и пусть тебя там хорошенько подлечат, – сказала ей миссис Басс. – У меня для больных мест нет.

Оупел пыталась слабо протестовать, объясняя, что она в общем здорова. Мистер Баркер обещал все уладить, устроив ее в другом пансионе. Слушая это, миссис Басс что-то пробормотала себе под нос по-гэльски и затем громко велела девушкам следовать за ней в дом. Плетясь в хвосте, Эммелина опять и опять оборачивалась. Оупел и мистер Баркер уже возвращались к фургону, а у нее просто ноги подкашивались. Ей было очень жаль Оупел и отчаянно страшно: как же она сама теперь, без Оупел, совсем одна.

Сначала беда Флорины, теперь – Оупел. Она поняла вдруг, уже поднявшись на крыльцо миссис Басс, – город только что дал ей свой первый урок и смысл его: если с ней что-то случится, а люди узнают об этом несчастье, они немедленно, без сожаления вышвырнут ее прочь.

Следом за миссис Басс они прошли по коридору. Две газовые лампы в красивых консолях освещали его. В доме стояла тишина, но это никак не мешало хозяйке говорить так же громко, как и на улице.

– Девочки! Вас ждет сытный ужин, – провозгласила торжественно миссис Басс, но так как в ее устах прозвучало «сьитнай ужун», Эммелина не знала, что же их ждет, пока они не вошли в комнату с тремя длиннющими столами, один из которых был с краю уставлен тарелками, полными разнообразной еды.

– Вот. Ешьте. Не время уже, конечно. Наш фургон с каждым разом приходит все поздней и поздней. Но не могу я отправлять вас спать голодными; знаю, каково это, когда сосет под ложечкой.

По правде сказать, за последние дни Эммелина, наверное, съела больше, чем за несколько месяцев перед тем, и все-таки она вместе со всеми набросилась на еду. Оладьи были уже едва теплые, но она с удовольствием ела их с джемом, потом перешла к фруктовому кексу, пила чай с медом и с молоком и вдруг почувствовала, что вот-вот лопнет. Но так как другие девушки все еще энергично работали челюстями, взяла кусок хлеба, густо намазанный маслом.

Глядя на это, миссис Басс просто цвела улыбкой.

– Такого, как у меня, стола вы нигде не найдете. Спросите кого угодно. Я кормлю девушек лучше, чем дома родная мать.

Эммелина почувствовала, как в ней шевельнулась обида: что эта женщина знала о ее маме? Возражать было, конечно, нельзя, но слова прочно запали в душу. Своим поведением с Оупел миссис Басс вызвала у нее настороженность и испуг, а теперь недоверие и страх сделались еще глубже.

– Пошли, – сказала наконец миссис Басс. – Берите свои сундучки, и я отведу вас наверх, в длинную спальню.

Они снова пошли коридором и начали подниматься по лестнице. Но после первого же марша миссис Басс остановилась, чтобы отдышаться, и повернулась к Эммелине.

– Сколько же тебе лет? – спросила она неожиданно, даже и не подумав, несмотря на поздний час, понизить голос.

– Четырнадцать, – сказала Эммелина. – Вот-вот исполнится.

Миссис Басс рассмеялась:

– Ты почти спишь, детка. Дай-ка я помогу тебе с сундучком.

– Спасибо, я справлюсь.

Доброта миссис Басс больше смутила, чем порадовала Эммелину. Элиза и Мейми стояли прямо у них за спиной, и теперь они и все остальные будут знать, сколько ей лет. А ведь возраст – то, к чему можно придраться, то, что может не дать ей быть вместе со всеми. Принять помощь тоже казалось немыслимым, хотя она никогда прежде не поднималась по такой лестнице, и тащить сундучок, придерживая одновременно подол, чтобы нечаянно не наступить на юбку, было совсем не просто.

Наконец они добрались до третьего этажа и очутились в узкой и длинной комнате, которая казалась бы огромной, если бы крутой скат крыши не срезал большей части пространства, лишая вошедшего возможности выпрямиться во весь рост. У противоположной (высокой) стены стояли три широкие кровати. И когда миссис Басс подняла лампу выше, Эммелина увидела, что на ближайшей из них спят две девушки, на следующей виднеется только одна фигура, а в дальнем конце, у окна, кровать вовсе пуста. Миссис Басс объявила, что раз Элиза и Мейми подружки, то пусть лягут вместе, а Эммелине велела устроиться на кровати, где спала одна девушка.

Не спрашивая больше ни о чем, весело перешептываясь, Мейми с Элизой прошли в конец комнаты и принялись рыться в своих сундучках, чтобы вынуть ночные рубашки. У Эммелины ночная рубашка тоже была. Ее дала Ханна и, хоть она была необъятной и Эммелина в ней просто тонула, велела носить непременно.

– Хильда – хорошая девушка, – сказала миссис Басс. Она понизила голос и теперь говорила только чуть громче, чем это обычно делают в дневное время. – Будь спокойна. Она тебя не обидит. – И, сказав это, она повернулась и пошла вниз по лестнице, унося с собой лампу.

Эммелина следила за удаляющимся светлым пятном, пока оно окончательно не исчезло. Вскоре глаза привыкли к темноте, к тому же неполной: через три чердачных окошка в комнату тускло светила луна. Не было сил раздеться. Хотелось накинуть ночную рубашку прямо на платье. Но вдруг увидят? Ведь засмеют! Какое-то время она сидела, не шевелясь, на кровати, потом, так и оставив рубашку лежать в сундучке, скинула башмаки и влезла под одеяло, стараясь улечься так аккуратно, чтобы не потревожить спящую рядом девушку. Кровать была (или, может быть, ей так казалось?) выше, чем та, на которой она спала во время ночевки на постоялом дворе. Это пугало. Ведь так легко с нее упасть! Она тихонько придвинулась ближе к соседке. Вспомнила: ту зовут Хильда. В младенчестве Эммелина, как и все дети семейства Мошер, спала в родительской постели, между отцом и матерью. Но память не сохранила давних ощущений. Помнился только матрац на полу чердака.

Вспомнив вдруг, что забыла прочесть молитвы, Эммелина слезла с кровати и опустилась на колени.

Она дочитала псалом до конца, но это ее не успокоило: казалось, какие-то самые главные строчки забыты. Повторив текст про себя, она ничего не добилась. Если забытая строчка существовала, ее по-прежнему было не вспомнить. Будь лунный свет ярче, она заглянула бы в Библию. Но сейчас нечего и пытаться. Кроме того, чем больше она раздумывала над своим странным ощущением, тем больше убеждалась, что, пожалуй, дело не в словах.

Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?

Нет, не то. Почему эта строчка пришла вдруг на ум? Глупо. Ведь Он никуда не ушел. Забравшись в постель и закутавшись, она смотрела через окошко в ночное небо. И вдруг поняла. Нет, конечно, Бог не оставил ее. Но трудно поверить, что Он видит ее здесь, в Лоуэлле. Чувство, что Он с ней рядом, дало ей силы уехать из дома, а теперь ей казалось, что Бог остался в Файетте, там же, где вся семья, и понимание, что она не права, потому что Он – всюду, не помогло преодолеть одиночество.

Ее мысли вернулись опять к миссис Басс. В столовой та прочитала им несколько правил из списка, вывешенного на стене. Самое первое гласило: неукоснительно посещать церковь по воскресеньям. Странно, что нужно кому-то об этом напоминать. Сама она побежала бы в церковь даже сейчас, среди ночи (будь та открыта), и каким это было бы облегчением и счастьем. В церкви, перед лицом пастора, она снова почувствовала бы, что Бог рядом.

До нее вдруг дошло, что она потеряла счет времени, и она стала прикидывать, какой день сегодня, чтобы понять, сколько ждать воскресенья. Четверг? Нет? Вероятно, пятница? А в общем, неважно. Если ты точно знаешь, что воскресенье придет, то можно и подождать. А пока… Как жалко, что невозможно поговорить с этой девушкой, спящей рядом. С Хильдой. Если б они подружились, все стало бы по-иному! Если б они подружились, то вечером, забираясь в постель, она была бы все равно что дома, в Файетте, с Льюком и остальными…

Но мысль о Льюке оказалась роковой. Не в силах сдержаться, она тихонько заплакала. При этом страшно было, конечно, разбудить Хильду, но поскольку та даже не шелохнулась, Эммелина в конце концов полностью отдалась слезам, как отдалась бы баюкающей воде пруда. И постепенно горькая, но милосердная влага, согрев, увела ее в страну сна.

* * *

Еще во сне она заткнула уши. Колокола звонили так громко и страшно, как будто кто-то повесил их прямо над ее головой. Потом вдруг закукарекал петух, но его пение тоже было каким-то странным. Открыв глаза, она не сразу поняла, где находится. Рядом с ней, на кровати, кто-то кричал по-петушиному, размахивая руками, словно крыльями.

Ах да, конечно, она ведь в Лоуэлле. Но все-таки что происходит?

– Чую деревню! – издевался петушиный голос. – Чую деревню!

– Простите!.. – воскликнула Эммелина, подскакивая. Но замолчала, не понимая, за что, собственно, ей извиняться. – Я вчера поздно приехала… и…

– А теперь слышу деревню! – продолжал надрываться голос, и Эммелина наконец поняла, что петух – это та девушка, с которой она спала на одной кровати. – И что это ты говоришь. Деревня? Ни слова понять невозможно!

Последний возглас удивил Эммелину. Сама она понимала все без труда, хотя и чувствовала, конечно, разницу в произношении.

– О Господи, – простонал кто-то с соседней кровати. – Мало того что терпишь эти колокола, так теперь еще кукареканье выносить, так, что ли?

– В самом деле, Хильда, – мягко вступил в разговор еще один голос, – может быть, ты, голубка, угомонишься, зажжешь лампу и дашь нам полежать спокойно?

В ту же секунду Хильда стремительно перескочила через Эммелину и, подойдя к стене, ловко зажгла вставленную в рожок масляную лампу.

– Ладно. Деревня, – сказала она затем, поворачиваясь. – Дай-ка хоть посмотреть на тебя.

– Не принимай Хильду всерьез, – снова прозвучал первый голос с соседней кровати. – Знаешь, говорят: лаять – лает, но не кусает. Это про нашу Хильду, когда, проснувшись, она вдруг обнаруживает рядом новенькую.

Подняв глаза, Эммелина увидела, что Элиза и Мейми тоже проснулись и смотрят на нее.

– Имя? – раздался у нее над ухом голос Хильды.

– Эммелина Мошер.

– Как? Моша-а? Ты сказала: Моша-а? – передразнила Хильда, напирая на акцент, который самой Эммелине был и не слышен. – И отку-у-да-а же ты, Моша-а? Из Мэ-э-на, я думаю. Из самой глубинки Мэ-э-нской глуши.

– Из Файетта.

– И уж конечно, из достойного, хотя и небогатого семейства, которое внезапно оказалось…

– Хватит, – отрезала вдруг Эммелина, удивив себя еще больше, чем остальных, потому что она продолжала дрожать от страха. – Довольно. Не смейте говорить так о моих родителях!

Повисла пауза, но Эммелина кожей чувствовала прикованные к ней взгляды.

– Сколько же тебе лет? – спросила внезапно Хильда.

– Четырнадцать, – сказала Эммелина и, покраснев, добавила: – Почти.

– О Боже мой, я сцепилась с младенцем! – вскричала Хильда, воздевая к потолку руки.

– Я не младенец.

– Конечно, – ответила девушка, убеждавшая Эммелину не принимать Хильду всерьез. – Послушай! Меня зовут Эбби, а это Лидия, – указала она на подругу. – Мы тут все бойко болтаем, но это не страшно. На самом-то деле мы поможем тебе освоиться. В первые дни очень трудно. Я понимаю, я сама этого не забыла.

Не в силах еще унять дрожь, Эммелина ответила благодарной улыбкой.

– Мы с Лидией здесь уже восемь месяцев, – продолжала Эбби, – но застряли на чердаке, потому что хотим быть вместе, а внизу места чаще всего освобождаются по одному.

– А я здесь три года, – перебила ее Хильда, – и никуда отсюда не пойду.

– Но почему? – тихо спросила Эммелина, так как ей показалось – от нее ждут такого вопроса.

– А потому, что мне и здесь хорошо, – ответила Хильда. – Внизу всегда все забито, а здесь – свободное место не редкость. Так что почти все время кровать в моем полном распоряжении. А кроме того, чердак дальше всего от Басс, по кличке Луженая Глотка.

Эбби и Лидия нервно хихикнули.

– Тшш! – начала урезонивать Хильду Эбби. – Она ведь может явиться в любую минуту!

– Мисс Эбби добровольно возложила на себя обязанность защищать всех (и меня в том числе) – от меня, – с шутливой театральностью сказала Хильда. – По крайней мере она исправно делает это девять месяцев в году, и удивительно, как я не гибну без ее опеки в остальные три месяца!

– То есть в то время, когда она учительствует в городе Кине, – закончила Эбби, и в ее голосе слышались нотки как гордости, так и враждебности. Эти слова страшно смутили Эммелину. Оказалось, она надерзила школьной учительнице.

– Ну вот! Вогнали девочку в краску, – мягко заметила Лидия. – Не забывайте: ей нужно время, чтобы привыкнуть к таким языкастым девицам, как мы. Правильно я говорю, Эммелина?

Однако у Эммелины не было сил отвечать. К счастью, заметив, что Мейми с Элизой вовсю прислушиваются к разговору, девушки обращались теперь и к ним тоже.

– Дразнятся все, – объясняла им Эбби. – Не только Хильда. Пока слышно будет, что вы не из Лоуэлла, над вами будут смеяться. То же самое с одеждой. Насмешки не прекратятся, пока не купите себе шляпки. Сейчас ведь, наверно, кроме старенькой шали, вам прикрыть голову нечем?

Эммелина смущенно кивнула. И ей было не легче оттого, что Элиза и Мейми кивнули тоже.

– Ну, хватит болтать, уже поздно, – сказала Лидия, и они с Эбби как вихрь закрутились по комнате. Мейми с Элизой вылезли из кровати и тоже начали одеваться, но медленнее.

– А что, я здесь самая младшая? – спросила Эммелина Хильду, которая, казалось, торопилась меньше всех.

– Здесь, в пансионе, безусловно, – ответила Хильда. – Но вообще-то на фабрике есть твои сверстницы. Мало, но есть. А найдутся и помоложе. Например, почти все съемщики бобин. Эта работа легкая, и ее дают детям, если семья уже живет в пансионе какой-нибудь корпорации.

Хильда держалась теперь иначе. Резкость ушла из голоса, и сквозь прежний облик вдруг проступила учительница.

– Но для тебя, думаю, безусловно, найдется работа получше, – заканчивая прическу, сказала она и повернулась, уже совершенно готовая.

На всех трех лоуэллских девушках были опрятные черные платья с белыми воротничками. По сравнению с тем, что имелось у Эммелины (да и у Элизы с Мейми тоже), они были просто великолепны, но совершенно неотличимы одно от другого, что заставляло вдруг вспомнить о пряничных человечках, которые подавала во время рождественского чаепития жена пастора Эванса.

– Ты разговариваешь так, словно училась в школе, – докончила Хильда.

– Да, до прошлого года, – ответила не без гордости Эммелина. Она хотела добавить, что мама настаивала на этом, но вдруг увидела: все три девушки, секунду назад еще занятые сборами, совсем готовы и идут к выходу. Паника охватила ее. Эбби, Лидия и, последняя, Хильда были уже у лестницы.

– Когда же мы снова увидимся? – невольно выкрикнула она: оставаться с Элизой и Мейми было, пожалуй, еще страшнее, чем вовсе одной.

– Когда мы вернемся к завтраку, – ответила, обернувшись, Хильда.

– А когда это будет?

– Через два часа. В семь. – Разглядев ужас на лице Эммелины, она приостановилась, помедлила и вернулась.

– Ой, извините! – воскликнула Эммелина. – Я не хочу, чтобы вы опоздали из-за меня!

– Ничего страшного. Мы должны быть на месте в пять, но я работаю с готовой тканью, а сегодня утром готовая ткань так рано еще не поступит, в пять мне просто нечего будет делать.

– А вы довольны своей работой? – спросила Эммелина, втайне надеясь, что сумеет устроиться там же.

– Как сказать. В других местах платят больше, но здесь приятнее. Видишь ли, я могу выбирать. Для тебя выбора, вероятно, не будет. Басс намекнула, куда она думает отвести тебя?

– Она сказала… что я товар для витрины, – подумав, ответила Эммелина.

– Ах она старая… – раздраженно начала Хильда, но сразу же оборвала себя. – То, что она сказала, Эммелина, относится не к работе, а к внешности; означает только, что ты хорошенькая, вот и все.

Эммелина залилась краской. Как нескромно, как глупо все получилось! Она подумала, что пора бы уже одеться, но не смела пошевелиться, боясь спугнуть Хильду. Она чувствовала, что Элиза и Мейми поглядывают на нее, и в душе надеялась, что они не услышали ее слов.

– Ну а теперь мне и вправду пора, – сказала Хильда. – Ну что, сделать тебе городскую прическу? Хочешь?

– Нет, спасибо. Не надо, – ответила Эммелина, сразу же испугавшись, что, если ее примут за лоуэллскую девушку, спрос с нее будет больше.

– Как знаешь, – ответила Хильда. – А теперь слушайте все. Покрепче перевяжите свои сундучки, если не хотите, чтоб Басс в них шарила. Она это любит. Все. Ухожу. Увидимся за завтраком.

Миг – и ее уже не было в комнате. Потом, почти сразу, ушли Элиза и Мейми. Оставшись одна, Эммелина минуту-другую смотрела по сторонам, пытаясь заставить себя встать, одеться и причесаться, но подняться никак не могла. Глаза смыкались, как будто она не спала ни минуты. Подушка манила. Уткнуться в нее и заснуть – и фабрика сразу исчезнет, как ей хотелось этого!

Однако реальность напомнила о себе шумом начавшегося рабочего дня. Грохот заставил встрепенуться. С каждой секундой он становился все громче. Она попыталась выглянуть из окошка, но не увидела ничего, кроме ряда домов. А стук машин делался все оглушительней. Это было необъяснимо. Если она вчера правильно разглядела, фабрика была все же довольно далеко и окна пансиона на нее не выходили. Закончив сборы, она, никого не встретив, спустилась по лестнице и направилась в сторону кухни, откуда слышался перекрывающий шум фабрики пронзительный голос миссис Басс.

* * *

Дневной свет робко пробивался в столовую, где было уже накрыто к завтраку. Помявшись в дверях, Эммелина наконец вошла в кухню. Там, стоя возле огромной плиты, миссис Басс жарила на сковородках оладьи и что-то безостановочно говорила Элизе и Мейми, которые, с интересом присматриваясь к стряпне, явно меньше внимания уделяли словам. Элиза с Мейми сделали друг другу «лоуэллские» прически, но одинаковые проборы в одинаково скрученных на затылке каштановых волосах не придали им, увы, городского облика, а только заставили выглядеть чуть ли не близнецами.

– Где ты так задержалась, детка? – прервала себя миссис Басс, увидев в дверях Эммелину, но дожидаться ответа не стала и продолжила прерванный ее появлением монолог: – В чесальню я вас отправлю, только если не будет другого выхода. Там всюду летает хлопок (она сказала «льетайет», так что не сразу стало понятно, о чем идет речь) и влезает («вльезайет») в глаза, в волосы, всюду, куда только можно. Господь милосердный, и как только там… Мы сделаем вот что: я отведу вас сначала в ткацкую (им нужны девушки), но не к Магвайру, в другую; к Магвайру я своих девушек отправлять не люблю, ну да ладно, посмотрим… А тебя, Эммелина («Ымельина»), надо бы постараться определить в волочильню. Работа там в общем легкая, а подучившись, ты заработаешь столько же, как в другом месте. – Внезапно подняв глаза, она увидела, что Эммелина, не отрываясь, смотрит на оладьи.

– Бедная крррошка, что же ты не сказала, что так хочешь есть? – Вложив горячую оладью в руки Эммелины, она заодно оделила и Мейми с Элизой и снова заговорила: – Тебе не мешает поправиться. Сколько, ты говоришь, тебе лет? Четырнадцать? Маловато, чтобы жить здесь одной. А кто у тебя остался дома?

– Восемь братьев и сестер, отец и мама. Миссис Басс замерла и впилась в нее взглядом:

– И что же? Ты собираешься всех их кормить?

– Другого выхода нет, – ответила Эммелина.

Конец ее слов заглушили удары колокола. Семь часов – сигнал прекратить работу и идти завтракать в пансионы. И почти сразу столовая миссис Басс начала заполняться. Девушки шли друг за другом, и, хотя Эммелина имела время заметить, как много приборов рядами стоит на столах, нахлынувшая толпа поразила ее.

Стало понятно, как глупы были все опасения, что кто-то примет ее за жительницу Лоуэлла. Даже Элиза с Мейми, несмотря на прически, могли, безусловно, этого не опасаться. Было уже совершенно светло, и, глядя на гладко причесанные головки и на украшенные белыми воротничками отлично отутюженные темные платья девушек-работниц, Эммелина с отчаянием думала, что никогда ей не стать такой, как они. Эти девушки казались ей существами особой породы, и даже в голову не приходило, что почти все они в свое время испытывали то же, что и она, да и сейчас многие были отнюдь не так благополучны и уверены в себе, как это казалось.

В ее глазах все они были членами счастливого сообщества, которое никогда не примет ее. Войдя в столовую, все девушки расселись так быстро, словно у каждой было свое место (правда, изредка то в одном конце, то в другом вспыхивал спор, кому как сесть), и сразу принялись за еду. Ели много и с аппетитом, но в то же время ни на минуту не прекращали своих разговоров. Эммелина была очень рада, что нашла место около Хильды.

– Ну как? Басс сказала, куда отведет тебя?

– Сказала, но я не очень ее поняла, – ответила Эммелина, с опаской оглядываясь, но опасения были напрасны: миссис Басс находилась в другом конце комнаты. Она не садилась, стоя за всем надзирала, давала различные указания, разговаривала и беспрестанно отправляла себе в рот все новые и новые порции пиши.

Однако ответ Эммелины услышала Эбби.

– Как? Разве она не сказала о хлопке, который все время льетайет и вльезайет всьюду? – спросила она, рассмеявшись.

– Придержи язычок, а то и новенькой, и тебе достанется, – одернула ее Хильда.

Напротив, по другую сторону стола, жались друг к другу Элиза и Мейми. Несмотря на приложенные старания, они выглядели едва ли лучше, чем Эммелина, но их было двое, и ей казалось – от этого им гораздо легче.

Но вот завтрак кончился. Девушки начали выходить из столовой. В прихожей снимали с крючков свои шали и затем исчезали в дверях, почти все – парами. По ощущениям Эммелины, завтрак длился всего минут пять. На самом деле – полчаса. Но вот в столовой, кроме нее, остались лишь Мейми с Элизой, и миссис Басс объявила, что теперь надо идти на фабрику, но, когда Эммелина сказала, что ее шаль наверху, решила сначала пойти с двумя девушками, а потом уж вернуться за Эммелиной. Эммелину это вполне устраивало.

Сбегав к себе наверх за шалью, она быстро спустилась вниз. Всюду, казалось, было пусто. Немного поколебавшись, она решила, что лучше всего подождать миссис Басс на крыльце, но по дороге к выходу невольно задержалась. Две вещи привлекли ее внимание. Во-первых, общая комната, уютная и просторная, уставленная множеством зачехленных кресел, среди которых тут и там стояло несколько столиков. А во-вторых, комната по другую сторону коридора, видневшаяся за приоткрытой дверью. Она не только не походила ни на что, виденное Эммелиной раньше, но и разительно отличалась от всех других в пансионе. Эта комната, безусловно, была похожа на миссис Басс. И здесь она жила (со своими детьми, а теперь, когда они выросли, – одна). Стены покрывала удивительная мозаика из картинок-наклеек (Эммелина о таких слыхом не слыхивала, не то что не видела). На некоторых изображены были исторические сюжеты, например генерал вручает договорную грамоту индейскому вождю, стоящему рядом со своей лошадью, а на других – букеты или гирлянды. В зависимости от цвета и размера картинки были либо наклеены вплотную, либо же наезжали друг на друга. Впечатление от стен было просто ошеломляющим, а в комнате стояли еще плюшевый диван (тоже невиданная диковинка) и огромная, с кованым изголовьем кровать. Возле дивана висело зеркало. Такого большого Эммелина не видела никогда. Ее охватило безумное искушение увидеть себя в гигантском зеркале, но сделать это, не переступив порога, оказалось невозможным. Пол в комнате был такой же пестрый, как стены. Его покрывал ковер, состоящий из множества половиков и дорожек, скрепленных между собой разноцветными вязаными полосками. На комоде, как и на подоконнике в кухне, стояли горшки с цветами. И это тоже было новинкой для Эммелины.

Застыв у двери, она вся разрывалась между желанием войти и пониманием, что это неприлично. Конечно, она была сейчас в доме одна, но миссис Басс ведь могла вернуться в любую минуту! Страшно хотелось глянуть в это прекрасное большое зеркало, но нельзя было взять и войти без спроса. У Мошеров, в отличие от многих других файеттцев, зеркала не было, и она вот уже около года не видела толком своего отражения, а теперь ей сказали, будто она хорошенькая. Дома такие вещи не обсуждали. В Файетте говорили про иных девушек, что они пользуются успехом благодаря смазливому личику, но дома ей не с кем было сравнить себя, только с матерью. А мать – ей казалось – была так прекрасна, что рядом с ней Эммелина всегда ощущала себя, может, и не уродливой, но невзрачной.

Сердце отчаянно колотилось, и все-таки она тихо, на цыпочках прошла в комнату, но почти сразу же замерла, услыхав чьи-то шаги на крыльце. Кто это? Обернувшись, она увидела в дверях девушку, на которую обратила внимание еще за завтраком. Та молча ела, не принимая участия в разговорах, и прижимала ко лбу что-то вроде компресса. Сейчас она стояла на пороге, высокая, худенькая и очень бледная.

– Ой, извините, – прошептала Эммелина, заикаясь. – Я не… я не хотела…

– Не надо извиняться, – ответила девушка, – Конечно, заходить к миссис Басс не разрешается. Но глянуть в зеркало кому не хочется?

Эммелина стояла, как столб. Впервые в жизни она поняла, что чувствуют дети, когда их, пойманных на проступке, ставят лицом к лицу с классом.

– Миссис Басс разрешает нам поглядеться в зеркало, когда по воскресеньям мы собираемся в церковь, – продолжала между тем девушка. – Только если на кого рассердится, тому запрещает. – Вздрогнув, она опять приложила ко лбу компресс.

– Вы больны? – наконец обретая дар речи, спросила ее Эммелина и сама не узнала своего голоса.

– Нервы больные, – ответила девушка.

– О, как жаль! – Смысл сказанного был Эммелине неясен, но слова наводили на мысль о серьезном недуге. Удивительно было только, как эта больная девушка смогла попасть в пансион миссис Басс.

А та продолжала разглядывать Эммелину и что-то, казалось, обдумывала. Потом сказала:

– Меня зовут Мери Стедман.

– Эммелина Мошер.

– Ну, посмотритесь же в зеркало, – придерживая платок на лбу, предложила Мери. – Не бойтесь. Я посторожу.

Слишком смущенная, чтобы сказать «спасибо», но неспособная противиться соблазну, Эммелина повернулась и стала буквально подкрадываться к зеркалу. При этом она невольно закрыла глаза, словно хотела не дать ему разглядеть себя. Почти вплотную оказавшись перед зеркалом, она, решившись наконец, их открыла – и сразу же снова зажмурилась. Потому что из зеркала на нее глянула жалкая и нескладная деревенщина. Страшно было подумать, что это и в самом деле ее отражение. Она еще раз открыла глаза, но нелепая фигура не исчезла. Старательно сшитое платье из домотканой материи выглядело каким-то грязно-бурым и мешковатым, причесанные по-детски волосы казались совершенно неухоженными, да и весь облик больше напоминал сосунка-жеребенка, чем взрослую девушку. Ужас! И как могла она хоть на секунду поверить, что превратилась в красотку? А те, кто заставил ее так думать, они что – сумасшедшие? Или пытались ее подбодрить? Отшатнувшись от зеркала, она пролетела стрелой мимо Мери Стедман, промчалась через прихожую и вылетела на крыльцо.

Не будь все вокруг таким страшным и незнакомым, она, не останавливаясь, побежала бы и дальше. Но перед ней был пугающий мир. Стоило ей открыть дверь, шум фабричных машин стал вдесятеро сильнее, и трудно было даже поверить, что они не здесь, рядом, а в нескольких сотнях ярдов. Перед глазами были кирпичные дома и кирпичная мостовая, которую она запомнила с вечера. Само небо, сам воздух были здесь не такими, как дома, в Файетте. Сильный ветер стремительно гнал тяжелые облака, и они, закрывая ежесекундно солнце и превращая молниеносно ясный день в пасмурный, а потом снова в ясный, казалось, действовали заодно с безостановочно грохочущей фабрикой.

Прямо напротив, на двух крылечках соседних домов, хозяйки, перекинув через перила половики, усердно их выколачивали и так же усердно болтали. В отличие от миссис Басс, обе были не страшные и внушали доверие. Эммелине даже захотелось, чтобы они вдруг взяли да и заговорили с ней. Потом она вспомнила свое отражение в зеркале. Страшилище! И этому страшилищу надо сейчас идти устраиваться на работу.

Что делать? Надо взять себя в руки и попытаться хоть как-то исправить дело. Она пригладила волосы, заново запахнула шаль, провела рукой по лицу, пытаясь согнать с него выражение страха, и стала смотреть на женщин напротив, стараясь казаться уверенной и спокойной, хотя в душе сомневалась, что это ей хоть в какой-то степени удается.

По улице изредка проезжали экипажи, но в основном одноконные. Они были черными, а не яркими, как дилижанс, привезший ее из Халлоуэлла в Портленд. Но почему-то смотрелись еще наряднее. В окошке одного из них она разглядела очень красивую даму и двух малышей с прелестными локонами и мысленно последовала за ними. Экипаж прокатил вверх по улице, немного не доехав до фабрики, свернул в сторону и исчез.

«Уж не королевское ли это семейство?» – подумалось ей. Хотя из какой же они страны и почему вдруг попали в Лоуэлл, было неясно.

Прошло еще какое-то время, и крошечная фигурка вынырнула из дверей прилепившегося к фабрике небольшого кирпичного дома – конторы, как выяснила позже Эммелина. Когда фигурка немного приблизилась, стало понятно, что это идет миссис Басс в своей яркой шали. Она шла одна, и это значило, что Мейми с Элизой уже устроены. Нельзя допустить, чтобы она, Эммелина, была первой, кому откажут! Решив встретить миссис Басс на дороге, она стала спускаться с крыльца, но сделала это слишком поспешно и, оступившись, как куль, скатилась со ступеней.

– Не ушиблась, деточка? – донесся к ней через улицу женский участливый голос.

Но подоспевшая миссис Басс заглушила его:

– С ней все в порррядке! Не о чем беспокоиться – я и сама спррравлюсь!

Эммелина с трудом встала на ноги.

– Ну-ну, – хлопотала возле нее миссис Басс, – ты ведь и вправду не ушиблась, Эммелина?

Она кивком подтвердила это, хотя ей и было отчаянно больно. Миссис Басс помогла ей отчистить испачкавшееся платье, и, когда Эммелина снова приобрела относительно аккуратный вид, они сразу направились к фабрике.

С каждым шагом шум становился сильнее, и миссис Басс приходилось кричать все громче.

– Сначала пойдем в чесальню, – пронзительно звучал ее голос. – Прочесывание – это мужская работа и ужасно грязная. В воздухе полно хлопка и всякой гадости. Все это летает вокруг, попадает в глаза, застревает в одежде, в волосах – всюду, где только можно. Но рядом, в соседнем отсеке, стоят волочильни. Это такие станки, на которых натягивают волокна, а потом скручивают. У волочилен не так уж и грязно, работа хорошая, легкая, и я хочу, чтоб такая глупышка, как ты, попала на приличное место, а не в ткацкую, под начало пройдохи Магвайра. Конечно, за скручивание не заплатят сколько ткачихам, но пока это неважно, все равно поначалу ты где угодно получишь как ученица: пятьдесят пять центов (кроме стола и квартиры, конечно). Если будешь справляться, так месяца через два-три платить будут доллар, а дальше – смотря по тому, что делаешь и сколько успеваешь вырабатывать.

На них уже падала тень фабричной стены – слов миссис Басс было больше не разобрать. Грохот стоял немыслимый и не только закладывал уши, но, казалось, проникал в легкие и в глаза и еще странным образом действовал на живот, вызывая что-то похожее то ли на чувство голода, то ли на тошноту. Миссис Басс приходилось легонько подталкивать Эммелину, так как та временами невольно застывала на месте.

Перед конторой – кирпичным домиком, стоявшим почти впритык к фабрике, беседовали трое мужчин. Один из них приветствовал миссис Басс, двое других не поздоровались. На миг Эммелине почудилось, что кивнувший – тот самый джентльмен, который сопровождал их фургон. Потом стало ясно, что она обозналась – и по той причине, что все лоуэллцы гораздо больше похожи один на другого, чем на кого-либо из живущих в Файетте. Переведя взгляд на высившееся перед ней здание фабрики, она увидела, что фасад украшен выбитой в граните надписью: КОРПОРАЦИЯ «САММЕР».

– Берегись! – крикнул кто-то, и в нескольких дюймах от Эммелины, остановившейся, как оказалось, на рельсах, прокатилась тележка, доверху нагруженная хлопком-сырцом. Двое рабочих толкали ее, и, скользя по железным рельсам, она въехала в ворота и сразу же скрылась в густой темноте, а рельсы – видно было – шли дальше и поворачивали за угол высокого дома, стоящего уже на берегу реки. Миссис Басс крепко взяла Эммелину за руку и, подтолкнув, ввела в здание.

И только теперь шум обрушился на нее во всей полноте. Снаружи он напоминал раскаты грома, но оказалось, гром этот состоит из набора различных звуков. Расколовшись на стук, лязг и скрежет, он стал так ужасающ, что мог, казалось, задавить все живое. Заткнув ладонями уши, она почувствовала, как слезы ручьями струятся из глаз, как странное ощущение в животе превращается в несомненную тошноту. «Сейчас меня вырвет!» – пронеслось в голове. Пол под ногами ходил ходуном, словно огромная вибрирующая машина. Единственным приводимым в движение внешней энергией механизмом, который она когда-либо видела, было вращающееся с помощью воды мельничное колесо. Здесь же какие-то люди все время запускали и останавливали машины, но как это им удавалось, было неясно. Что-то, не поддающееся объяснению, управляло их действиями, делало похожими на зловещее колдовство. И хотя словно в тумане мелькавшие перед глазами сцены вроде и не свидетельствовали об этом, ей не избавиться было от мысли, что все, кого она сейчас видит, вот-вот умрут.

Воздух был просто насыщен хлопковым пухом, так как именно здесь проводили очистку и превращали комки в волокна – чесали. Эммелина стояла довольно близко к ряду чесальных машин с устрашающе скрежетавшими металлическими зубцами. Слезы сами собой лились у нее по щекам, а кожа будто покрылась тонким слоем чешуек. (Ах, если бы только шум прекратился хоть на минуту! Тогда она быстро освоилась бы со всем остальным.) Проходы между чесальными машинами были так узки, что страшно было случайно попасть под зубцы. Сердце билось испуганно и неровно.

Еще ухудшила положение миссис Басс. Решительно потянув Эммелину за левую руку и тем самым открыв ее левое ухо, она оглушительно прокричала, что надо быть осторожной, не то попадешь в зубы «монстру». Услышав это, Эммелина почувствовала дикий страх, и ноги вдруг отказались служить. Она не упала, но полностью потеряла способность двигаться. Однако миссис Басс вновь ухватила ее за руку и, то подпихивая, то волоком, протащила сквозь все помещение к задней стене.

Там, возле окон, было совсем светло и в воздухе летало меньше хлопка. Высокий человек в черном костюме, склонившись над одной из волочильных машин, объяснял что-то приставленной к ней работнице, а та, казалось, все слышала, хотя Эммелине и непонятно было, как это ей удавалось. Машины, стоявшие вдоль окон, обслуживали девушки, а все остальные – мужчины. И все они, обращаясь друг к другу, вынуждены были кричать во весь голос.

– Мистер Бакстер, не хотите ли получить новую работницу? – прокричала миссис Басс, потянув Эммелину за руку, так что та поневоле должна была открыть ухо. – Я привела к вам очень хорошую девочку.

Мистер Бакстер глянул на Эммелину без улыбки, но по-доброму.

– Ей, конечно, найдется здесь дело, – прокричал он в ответ, и она не столько расслышала, сколько угадала слова. – Но в ткацких работницы еще нужнее.

– Я только что отвела им двух девушек, – крикнула миссис Басс, казалось страшно довольная разворотом событий.

– Что же, тогда все в порядке, – прокричал в ответ мистер Бакстер, умудряясь выглядеть так, словно говорит спокойно и тихо. – Беру вашу девочку на испытание.

Испытание! Слово привело Эммелину в ужас. Что, если она не выдержит испытания? А если и выдержит, как не оглохнуть в этом дьявольском шуме?

Миссис Басс вдруг куда-то делась, но Эммелина даже не заметила ее исчезновения. Мистер Бакстер подвел ее к конторке и записал в блокнот имя, место рождения и прочие данные. Работницы с интересом поглядывали на нее, но она старалась смотреть на одного только мистера Бакстера. Шум досаждал уже меньше. Он был по-прежнему оглушительным, но глаза перестали слезиться, и пропал страх, что в любую минуту желудок не выдержит – и выбросит все съеденное за завтраком.

К мистеру Бакстеру подошли с разговором, и, ожидая, пока он освободится, она осмотрелась. Туман, застилавший глаза, наконец-то рассеялся, и стало отчетливо видно, столько тут разнообразнейших «монстров». Будь она даже хоть как-то знакома прежде с машинами, этот зал удивил бы ее и потряс. Кроме волочилен, здесь были джины – станки, с помощью зубчатых колес извлекавшие семена и шелуху из плотных комков хлопка; колотильни и отбивалки, делавшие хлопок воздушнее и легче; трепальные машины – они наматывали волокно на бобины.

Следующую стадию обработки выполняли кардочесалки; с них вычесанный хлопок поступал на волочильни, где все волокна вытягивали в одном направлении и связывали во что-то вроде пучков. Еще две машины скручивали волокна «пучков», пропуская их через «ушко» и создавая, таким образом, заготовки, пригодные для отправки в прядильню. Полученную пряжу шлихтовали и обрабатывали загустителями, а потом в ткацких наконец превращали в ткань.

Мистер Бакстер тронул ее за плечо. Она вздрогнула. Слова по-прежнему тонули в шуме, и она долго не понимала, что он старается подвести ее к одной из волочильных машин.

– Пока ты ученица, будешь получать пятьдесят пять центов в неделю. Это сверх платы за стол и жилье, – кричал он. – Получка в субботу, перед тридцатым каждого месяца.

Ни денег, ни дня, когда она их получит, она себе и представить не могла. Через месяц… Это звучало как «через годы». Кроме того, она не очень ориентировалась в числах. Какое число сегодня? Кажется, первая неделя декабря. Но и в этом она не совсем уверена. Мистер Бакстер подвел ее к первой с краю машине и познакомил с работавшей на ней девушкой – Софи Хопкинс. Софи была маленькая, с блестящими живыми глазами и отличалась от всех, казалось по одному образцу скроенных, деловито-спокойных, уверенных в себе девушек Лоуэлла, которых Эммелина видела за завтраком, тем лишь, что заплетала волосы в косы и укладывала их крендельком.

– Софи учит отменно! – прокричал мистер Бакстер. Софи держалась нейтрально. По лицу видно было, что иногда она может быть и очень даже озорной, но, стоя возле станка, думает только о деле. Она была одной из очень немногих девушек, которым под силу любая работа на фабрике, и, будь она мужчиной, давно бы стала механиком, а потом, вероятно, и мастером. Но, будучи существом женского пола, она должна была ограничиться тем, что работала в шлихтовальной – здесь заработки для девушек были самыми высокими, – и работала столько, сколько хотела (то есть пока могла выносить испарения, наполнявшие тамошний воздух), а потом переходила «отдохнуть» в волочильню или куда-то еще, где требовались ее руки.

– Вот здесь, на краю, бобина, – показывала Софи. – Она обмотана вычесанным хлопком.

По мере того как хлопок раскручивался с бобин, Софи укладывала его на движущуюся ленту, соединенную с рамой, и при этом следила, чтобы он ложился ровно и прямо, а потом быстро обходила машину кругом и проверяла, не застревают ли выходящие с рамы «пучки». Работа, казалось, была нетрудной, но, когда, выключив станок, Софи предложила Эммелине самой проделать весь цикл, ее вдруг охватила оторопь.

Машина, только что состоявшая из деревянных деталей, соединенных кожаными ремнями и металлическими коленями, вдруг превратились в чудовище, которое может и растерзать. Страшно было даже и подойти к ней, не то что попробовать повторить движения, проделанные Софи. Кроме того, на мгновение показалось, что она и не помнит ни слов, ни действий своей наставницы. Цепенея от ужаса, Эммелина столбом стояла возле станка.

– Не бойся, – прокричала над ухом Софи. – Ведь я здесь, рядом.

И неожиданно случилось чудо. Слова Софи несколько раз подряд прозвучали в ее голове, но не Софи выкрикивала их, стараясь перекрыть грохот машин, а нежный голос матери повторял мягко: Не бойся, Эмми. Я ведь рядом.

И Эммелина почти физически почувствовала ее. Казалось, мать, приняв облик Софи, стоит у нее за спиной, подбадривая, напоминая, какой замечательной помощью будут всем деньги, которые она сможет прислать в Файетт. Всей душой ощущая ее присутствие, Эммелина включила станок и начала заправлять в него хлопок, потом, обойдя работающую машину, проверила, бесперебойно ли спускаются связанные «пучки» в подставленный для них короб. Работая без остановки, она пропустила через машину весь намотанный на бобину хлопок и только тогда выключила мотор и повернулась к Софи. Она потеряла всякое представление о времени и, хотя грохот станков, не прекращаясь, стоял в ушах, казалось, в это самое мгновение вернулась из Файетта. Сердце стучало, как будто бы она только что, обогнав Льюка, добежала до Развилки, хотя во время работы она, конечно, даже и не пыталась спешить. Но теперь была как в ознобе.

– Прекрасно, – сказала Софи, ободряюще улыбаясь. – Ты отлично справишься с этой работой.

Но похвала, которую прошептала ей мама, была еще жарче.

Остаток утренней смены она проработала в паре с Софи, и к концу они сообща обслуживали две машины. Грохот, естественно, не смолкал, и в какой-то момент у нее зазвенело в ушах, но она все же осилила этот внутренний шум, как осиливала и внешний. Сказать, что она привыкла и ей стало легче, было бы неверно. Легче не становилось. Напротив, заболели руки, в ногах накапливалась усталость, ступни горели. Но страха не было. Ощущение, что, когда будет очень трудно, мать придет и поможет, поддерживало ее.

Немного освоившись, она стала поглядывать по сторонам. Один раз встретилась глазами с молодым рабочим, стоявшим у огромной чесальной машины с несколькими вращающимися зубчатыми цилиндрами. Он улыбнулся ей, но она сделала вид, что не заметила. Потом, через некоторое время, какой-то мужчина забрал наполненный «пучками» короб и на его место поставил пустой. Поздравив ее с началом работы в Корпорации, он спросил, где она живет. Она не ответила, словно и не расслышав. Поведение этого парня ей не понравилось: показалось чересчур дерзким. Жаль, что некому объяснить ему, сколько ей лет и как неприличны его заигрывания.

Ровно в половине первого ударил колокол, и почти сразу же все машины в чесальне остановились. Эммелина подняла глаза на Софи.

– Выключай, – сказала та. – Обед.

Голос Софи доносился будто сквозь толстый слой ваты. Эммелина затрясла головой, но уши по-прежнему были заложены. Все шли к дверям. Иные молча, многие весело переговариваясь. Медлящих не было. Перерыв длился всего полчаса, и за это время нужно было не только поесть, но и дойти до дома и обратно.

Пансион миссис Басс был под номером 10. Софи жила в номере 39 по другой улице. То, что им было не по дороге, конечно, огорчило Эммелину, но мысль, что сразу после обеда они увидятся, успокаивала и согревала. Впереди, взявшись под руки, шли три девушки. Все они были в одинаковых шалях из желто-серой шотландки и в шляпках, которые можно было назвать эмблемой девушек Лоуэлла. Их элегантность и их дружба восхитили Эммелину. Как бы она хотела быть вместе с ними и во всем походить на них. Но, почувствовав это желание, она тут же одернула себя и торжественно дала обет не покупать ничего, пока дома не перестанут нуждаться.

* * *

Вешалку в коридоре загромоздили шляпки и шали. Несколько девушек, пройдя в столовую, уже ели. Как и за завтраком, одно из мест около Хильды оказалось свободным, и Эммелина с чувством благодарности направилась к нему, пытаясь понять, но не смея, конечно, спросить, случайно оно пустует или оставлено специально. Запах жаркого с картошкой сразу же вызвал сильное чувство голода. Но еще больше хотелось пить. Хлопок набился, казалось, не только в уши, но и в горло, и, чтобы избавиться от этого ощущения, она, взяв стакан молока, осушила его до капли. И лишь после этого смогла есть.

– Ну и как вам работалось, мисс Эммелина из Файетта? – спросила Хильда тем особым насмешливым тоном, который так отличал ее от других девушек.

– Кажется, я справляюсь. Меня поставили в волочильню.

– А других новеньких ты не видела? – не утерпела сидевшая напротив Эбби.

Эммелина хотела было сказать, что знает только, что они в ткацкой, но за столом наступила вдруг мертвая тишина. Подняв голову, Эммелина увидела, что в дверях неподвижно стоят Элиза и Мейми. Обе, казалось, были в отчаянии. Опустив голову на плечо подруги, Элиза плакала. Мейми осторожно подвела ее к паре свободных стульев в торце стола. Эммелина из-под ресниц испуганно следила за происходящим. Она видела, как Мейми наполнила обе тарелки, но ни одна из подруг даже и не притронулась к еде. Соседка Мейми спросила у нее шепотом, что случилось, и ответ быстро и тихо побежал по цепочке вокруг стола. Когда очередь дошла до Эммелины, она узнала, что у Элизы не выдерживают нервы – она не справляется со связыванием узлов и даже с протягиванием нити в челнок. Руки просто отказываются служить. Начальник ткацкой оказался добрым и терпеливым, хотел дать ей возможность попробовать еще раз, но Элиза решила от этого отказаться и сразу поразузнать, не найдется ли для нее на фабрике дела попроще.

Только необходимость заботиться о подруге удерживала Мейми от слез. Ведь она понимала: если Элиза не сможет найти работу по силам, их неминуемо разлучат, Эммелина чуть не расплакалась, вдруг представив себе, что они сейчас чувствуют. Весь аппетит пропал, даже смотреть на еду не хотелось.

– Но что же с ней будет, если она не справится и в другом месте? – спросила она наконец тихонько у Хильды.

– Будет зависеть от того, насколько не справится, – невозмутимо ответила та. – Если она совсем уж безрукая, попадет в черный список и тогда уж работы ей не видать.

– Но…

– Но тебе надо поесть. А такие истории случаются нередко. Эммелина не смела задавать больше вопросов, но и есть не могла: еда вставала поперек горла. Девушки было примолкли, когда вошли Мейми с Элизой, но теперь разговоры, стук тарелок и ложек сделались еще громче. Эммелина подумала о Флорине с Оупел, о том, что кипучая жизнь Лоуэлла не приняла их, отбросила, как отбросил бы пенящийся поток, в глубине которого скрывается в другую сторону стремящееся темное течение. А поток жизни бурлит как в ни в чем не бывало. Не бросив взгляда на Мейми с Элизой, даже не догадаешься, что случилось что-то плохое. А куда же они пойдут, если им тут не устроиться? Куда уже ушли Флорина и Оупел? Хотя Оупел и нашла себе, может быть, что-нибудь в Лоуэлле.

– Правда, это ужасно? – вздохнула сидевшая рядом девушка, на которую Эммелина прежде не обратила внимания. Теперь, обернувшись, она увидела совершенно незнакомое лицо, хорошенькое, с живыми глазками, с прической, украшенной нарядной красной ленточкой.

– Меня зовут Фанни Бартлет, а ты Эммелина, я слышала, как тебя звали по имени.

Эммелина заулыбалась. Фанни Бартлет была первой девушкой в Лоуэлле, которая, видимо, хотела с ней подружиться. Но как отнесется к этому Хильда? Глянув на нее, Эммелина увидела, что та их словно не замечает.

– Постарайся не думать о том, что случилось, – тихо сказала Фанни, – а то есть не сможешь, а не поешь – будешь страшно голодной!

Как все давние обитательницы Лоуэлла, она говорила уверенно и быстро. Эммелина потыкала вилкой в тарелку: хотела угодить Фанни да и еда уже не казалась отталкивающей.

– А ты скажи себе, – продолжала Фанни, – что, вполне вероятно, эта девушка из небедной семьи и, вернувшись домой, будет в общем-то счастлива. А то иначе вечно будешь плакать из-за какой-нибудь бедолаги.

Фанни спросила Эммелину, сколько ей лет, и первая из всех отнеслась к ответу спокойно. Она сказала, что прежде работала в корпорации «Бутт» и ее тамошняя подружка была даже моложе, чем Эммелина. Самой же ей исполнилось уже восемнадцать, а приехала она из Спрингфилда, штат Массачусетс. В Лоуэлл перебралась в прошлом году, а до того проработала в Лоренсе.

Ударил колокол. Эммелина с тоской посмотрела на свою почти полную тарелку. Вот когда бы она поела!

Увидев выражение ее лица, Фанни весело рассмеялась:

– Положи мясо в хлеб и сунь в складки юбки. Это, конечно, против правил, но ведь голодной не поработаешь! Хочешь, пойдем назад вместе?

Эммелина с готовностью согласилась на все. Но, почувствовав на себе взгляд Хильды, обернулась.

– Ты знаешь, что это запрещено? – спросила Хильда.

– Да, но Фанни…

– Не трудись объяснять. Я просто хотела узнать, понимаешь ли ты, что делаешь.

Она повернулась, чтобы идти, и было понятно, что она сердится.

– А ты разве не пойдешь с нами, Хильда?

– Я не хожу в компании с мисс Бартлет, – отрезала та и присоединилась к группе девушек, уже выходивших из столовой.

Эммелина растерянно посмотрела им вслед, Фанни ждала, стоя рядом. Неясно было, слышала ли она слова Хильды, и еще меньше ясно, как Эммелине отнестись к этим странным словам. Но просто так ломать голову было все же бессмысленно, и, решив отложить все проблемы до вечера, а вечером расспросить Хильду, она вместе с Фанни и остальными вышла из дома и поспешила на фабрику. Цепочки девушек, выходящих из разных пансионов, сливались одна с другой, образуя единое шествие, словно катившееся по кирпичной мостовой. Эммелина шла вместе со всеми и уже не затыкала уши в попытках отгородиться от шума: Фанни то рассказывала ей что-нибудь, то сама задавала вопросы. Беседа требовала напряжения всех сил, и, сосредоточившись на ней, Эммелина только у самой конторы вдруг поняла, что где-то выронила припрятанный бутерброд.

Некоторые станки были уже запущены и работали в полную силу. Увидев кого-то, с кем ей хотелось переговорить, Фанни исчезла, на ходу бросив: «Увидимся за ужином». С каждым мгновением шум делался все сильнее. А она, глупенькая, надеялась, что привыкла к нему! У самых дверей Эммелина остановилась собраться с духом, одолела желание заткнуть уши, как сделала это утром, впервые попав на фабрику, и вместе с последними из работниц решительна вошла в чесальню.

Софи стояла уже у челнока, но Эммелине не удалось к ней присоединиться. Подозвав к себе, мистер Бакстер велел ей идти наверх. Нужно, чтобы она научилась работать в ткацкой. Заметив ее растерянность, он быстро добавил, что это нисколько не наказание. Наоборот, в ткацкой нехватка людей и они посылают ее туда именно потому, что она оказалось очень понятливой ученицей.

Поглощенная тем, что ее ожидает, Эммелина и не подумала, что, возможно, идет заменять Элизу, и, только столкнувшись с ней на лестнице, сообразила, что это, наверное, так, и робко заговорила с ней. Однако заплаканная Элиза, казалось, не замечала чуть не вплотную приблизившуюся Эммелину и уж тем более не слышала обращенных к ней слов. Элиза шла не одна. Ее вела вниз, в чесальню, какая-то девушка, тогда как Эммелину послали на новое место без провожатых и велели самой обратиться к мистеру Магвайру.

Толкнув высокую дверь, она оказалась в первой из двух ткацких. Сразу же бросилось в глаза, как все здесь не похоже на огромную, заполненную разными машинами чесальню. Воздух и тот был другим, а шум, хоть и сильный, не так давил на уши. Большие станки – числом двадцать – стояли всего в два ряда и, отличаясь, конечно, размерами и устройством от тех, на которых они ткали дома, все-таки были вполне узнаваемы. Мастер, стоя спиной к Эммелине, слегка наклонившись, помогал расправлять запутавшиеся нити. Большинство девушек обслуживало по одному станку, а некоторые сновали между двумя.

В дальнем конце Эммелина увидела работавшую с кем-то в паре Мейми. Подняв глаза, Мейми столкнулась с ней взглядом, но сразу же отвела его. Закончив работу, мастер выпрямился и обернулся. Оказалось, это и был мистер Магвайр.

Что-то в его наружности сразу же показалось ей удивительным. Но что же? Брюнет. Блестящие черные волосы нависают, курчавясь, надо лбом и спускаются на уши. Скулы покрыты румянцем, массивная нижняя челюсть выдвинута вперед, а маленькие черные глазки блестят и посмеиваются.

– Так-так, и кто же это пришел? Та новенькая, что все ловит на лету и сразу схватывает? – Голос был сочным и глубоким, а выговор – ну, точь-в-точь миссис Басс. Больше того, они так похожи, что могли бы быть братом и сестрой, – в замешательстве вдруг поняла Эммелина, осознавая одновременно, что именно это сходство и поразило ее так в первый момент.

– Что ж, если вы в самом деле мой ангел-спаситель, – продолжал мистер Магвайр, – то скажите, пожалуйста, как вас зовут.

– Эммелина Мошер.

– Ну, так вперед, Эммелина.

Он говорил вполне серьезно, но в то же время как будто подшучивал. Она едва смела поднять глаза – пугающие предостережения миссис Басс помнились слишком отчетливо.

– Поставлю-ка я вас с Коринной, – говорил мистер Магвайр. – Думаю, она живо всему вас научит.

Коринна была девушкой крупной и внешне, можно сказать, грубоватой, но сдержанной и застенчивой, с тихим голосом, почти неслышным за шумом станков. Эммелина старательно наблюдала, как она вдевает нить в челнок, и скоро уже смогла повторить эту операцию, а затем справилась и с тканьем нитей основы, натянутых прямо на станину. Все это не так уж и отличалось от того, как они ткали дома, в Файетте. А вот затягивание узелков на рвущихся нитях давалось значительно тяжелее. В конце концов она справилась и с этим, но все-таки каждый раз завязывание узелка было мучением. Нити основы не только не крахмалили, перед тем как принести в ткацкую, но и так плотно натягивали на станине, что ухватиться за кончик и завязать узелок было почти немыслимо. Много раз, когда нить рвалась вдруг под пальцами или выскальзывала из них, Эммелина готова была расплакаться, но мысль – вести себя нужно так, чтобы не стыдно было написать маме, – поддерживала и спасала.

После обеда она вернулась к работе, слегка успокоенная. Тупая тяжесть во всем теле и боль, досаждавшая утром, исчезли, стоило ей выйти из чесальни. Но едва она снова встала к станку, возобновились и, мало того, с каждой минутой усиливались. Волна боли текла теперь от руки к спине, поднималась к затылку и потом, опускаясь, переходила в другую руку. Ноги все больше отекали, а ступни жгло так, словно она стояла на раскаленном кирпиче. Дома, когда приходилось ткать или прясть, она часто вставала и, чтобы разогнать усталость, ходила по комнате. Здесь такой возможности не было. Кроме того, ее мучил голод. Желудок, как младенец, отчаянно требовал еды. Прошло какое-то время, и стало казаться, что дома, в Файетте, она никогда не бывала такой голодной, какими бы скудными ни были трапезы. С тоской вспоминались хлеб и мясо, оброненные по дороге.

На станке стоял круглый счетчик, который показывал, сколько наткано. Коринне платят сдельно. Зная это, Эммелина вдвойне нервничала. Еще бы, ведь ее медлительность отразится на заработке напарницы. Однако такие мысли не помогали, а, наоборот, усугубляли неловкость движений. Глаза как бы заволокло туманом, в висках стучало. Казалось, она много дней не выходит из ткацкой. Пора, наверно, уже идти ужинать. На стене, против конторки мистера Магвайра, висели часы, но с ее места их было не видно. Когда Коринна сказала: «А теперь отдохни немного», она сразу пошла посмотреть, сколько времени, да так и ахнула. Еще не было трех! Она уставилась на часы сначала с недоверием, а потом с ужасом. Немыслимо было представить себе, что с начала работы в ткацкой прошло всего дна часа. Уж не обманывают ли ее глаза? Какой ужас! Ведь как бы она ни старалась, еще четыре часа ей просто не выдержать! Накатывало искушение сбежать и тем самым избавить себя от позора, неминуемого, когда всем станет ясно, что она не справляется.

– Первый день – самый трудный, – раздался за спиной теплый, вселяющий спокойствие голос, говоривший с таким же акцентом, как миссис Басс.

– Спасибо, – пробормотала она, заикаясь, – я знаю… я знаю… – Она обернулась и замолчала, не понимая, как закончить фразу.

– Вы очень хорошо работаете, Эммелина, – продолжал он. И вдруг добавил: – А как-нибудь иначе вас нельзя называть?

Она невольно улыбнулась: ведь только он и миссис Басс произносили ее имя как «Ымельина».

– Нет ли у вас сокращенного имени? – пояснил он.

– Отец зовет меня Эмми. Братья и сестры – тоже. А иногда – Эм. – Только Льюк называл ее Эм. Впервые за весь этот день она подумала о Льюке и об отце. Интересно, вспоминают ли они ее? Ждут ли весточки?

– Эмми – это гораздо лучше. Так вот, Эмми. Всем девушкам в первый день кажется, что здесь просто не выдержать. Лучший способ не поддаваться таким мыслям – выбросить их из головы. Делайте все, на что вы способны, и старайтесь больше ни о чем не думать.

Был ли это и вправду тот человек, о котором миссис Басс отзывалась так плохо? Конечно, Эммелина вернулась бы к станку и без этого их разговора (особого выбора у нее не было), но слова мистера Магвайра позволили ей снова встать на рабочее место с надеждой, что она справится и сумеет достойно перенести все муки первого дня.

Однако, по мере того как шло время, испытание становилось все тяжелее. Ступни отекли так сильно, что пальцы ног потеряли чувствительность; шею и плечи ломило, и, с трудом поднимая руку, она каждый раз думала, что больше уже не сумеет ее поднять. Шум стал привычным. Казалось, никакого грохота снаружи и нет. Грохочет в голове. А колотье в висках вызывает работа какой-то огромной машины, запущенной корпорацией «Саммер». Она с трудом видела сквозь пелену застывших в глазах слез. Внезапная резкая боль или грубое слово – и они потекли бы потоком.

Но со станком она уже справлялась в одиночку. Другие девушки болтали, несмотря на непривычный гул и стук, но Эммелина почти не слышала их разговоров. То и дело подходил мистер Магвайр, заглядывал через плечо, говорил, что для первого дня все идет превосходно. Сам он ни секунды не был без дела. Помогал то одной работнице, то другой, подавал им мотки, и при этом всегда еще говорил что-нибудь приятное. Нет, Эммелине было решительно не поверить, что он и в самом деле тот человек, которого, как говорит миссис Басс, надо очень и очень остерегаться.

Мистер Магвайр обошел помещение и зажег масляные лампы на стенах. Боль и усталость, завладев всем существом Эммелины, изгнали даже случайные мысли. Все, кроме станка, исчезло. Когда в семь раздались наконец удары колокола, она сразу даже не поняла, что это за звуки, замерла с нитью в руках (она как раз заряжала челнок) и так и стояла не двигаясь, пока Коринна не подошла показать, в каком положении надо оставить станок до утра. И тут колени у нее подогнулись; освобожденная от необходимости продолжать работу, она, казалось, уже не имела сил отойти от станка.

– Одной из новеньких явно не хочется уходить, – сказал чей-то насмешливый голос. – Ей так понравилось в ткацкой, что она в свой первый день собирается остаться подольше.

Несколько девушек рассмеялись, но одна заступилась за Эммелину и сказала:

– Не надо дразниться над ней и так лица нет, едва держится. Все эти голоса слышны были Эммелине, как сквозь слой ваты. Мейми прошла с двумя девушками, даже не посмотрев на нее. Коринна спросила, в каком пансионе она живет, и, выслушав ответ, сказала: «А я в номере 34, у миссис Джонсон. Так что – до завтра» – и заспешила догонять подруг.

Мистер Магвайр обходил ткацкую, проверяя каждый станок.

– В первый день утром всех девушек беспокоит, достаточно ли хороши они для фабрики, а вечером – так ли уж хороша фабрика для них, – сказал он.

Она улыбнулась, не зная, постоять еще или уйти. У него был какой-то отсутствующий вид; пройдет время, прежде чем она привыкнет к этому выражению лица, узнает, что в конце дня он всегда выглядит так, словно мечтает вернуться в свой родной край, далекий-далекий.

– Но мне-то необходимо остаться в Лоуэлле, – сказала она наконец.

– Конечно, конечно. Вы и останетесь. И будете хорошо работать. Мало того, пройдет всего несколько дней, и работа покажется легкой.

Она промолчала: поверить в такое она не могла.

– У кого вас поселили? – спросил он, обернувшись через плечо. Закончив проверку станков, он теперь гасил лампы.

– У миссис Басс.

Он ничего не ответил, и она молча пошла к двери.

– А вы умеете читать? – спросил он вдруг.

– Умею.

– Про здешнюю библиотеку уже знаете?

– Да, мне сказали.

Он начал было подробно ей объяснять, где расположена библиотека и сколько стоит в нее записаться, но, повернувшись к Эммелине и разглядев выражение ее лица, расхохотался.

– Хорош я! Бедная девочка на ногах не стоит, а я толкую, как идти в библиотеку.

Она была на полдороге к двери.

– Если вы подождете… – начал он, но осекся. – Да нет, вы и сами найдете дорогу, – и непонятно было, ей или себе он это сказал. – У меня тут остались еще дела, а вы бегите скорее домой, поешьте – и сразу в постель.

Она поблагодарила и пожелала спокойной ночи. Во рту было сухо, в горле першило, но голод уже не мучил, и думать о еде расхотелось. Войдя в пансион одной из последних, она решила сразу же пойти спать, но миссис Басс углядела ее из дверей столовой:

– Ну вот и ты наконец, дитя! А где же другие новенькие?

– Не знаю, мэм.

– Ну и ладно. Иди скорее и проглоти что-нибудь. Эммелина вошла вслед за нею в столовую, не глядя по сторонам, чувствуя только одно желание – сесть. Рядом стояли два свободных стула, и миссис Басс, подсев к Эммелине, налила молока в стакан (Эммелина выпила с жадностью) и щедро навалила полную тарелку. Но есть по-прежнему не хотелось, раздражал даже запах пищи.

– Ну и как шли дела в волочильне? – начала с интересом расспрашивать миссис Басс.

– После обеда меня перевели в ткацкую, – говорить было трудно, глаза сами собой закрывались.

– В которую?

– В ту, где мистер Магвайр.

Миссис Басс что-то пробормотала по-гэльски. Открыв глаза, Эммелина увидела, что лицо у нее потемнело, как небо перед бурей. И хоть причина такой перемены была непонятна, бедняжка вся задрожала, будто и впрямь была слабым ростком, на который вот-вот эта буря обрушится.

– Послушай меня, Ымельина, – сказала хозяйка, произнеся имя так, как, кроме нее, это делал один лишь единственный человек. – Держись подальше от мистера Магвайра. Он опасен.

– Опасен? – Сна уже не было ни в одном глазу. – Но почему?

– Поверь мне на слово. Он обижает девушек. Таких вот, как ты. Одну даже уволили по его милости. Знаешь, она была похожа на тебя… Я как тебя увидела, сразу подумала о ней.

– Но что же делать? – невольно поддаваясь страху, испуганно спросила Эммелина.

– Держаться от него подальше. Отказаться от работы в ткацкой, раз уж тебя туда поставили, ты, ясное дело, не можешь. Но за порогом не разговаривай с ним ни минуты. А теперь ешь.

Миссис Басс встала и принялась прохаживаться по столовой, переговариваясь то с одной девушкой, то с другой.

Опустив глаза, Эммелина взглянула опять на тарелку, но вид еды вызывал только отвращение: казалось, что у нее будет вкус хлопка. Наконец она все же съела кусочек сладкого мяса, не прикасаясь, однако, к орехам и цукатам: от их резиновой вязкости ей было просто невмоготу. На столе среди прочего стояли соленья и маринады, и Эммелина потянулась вдруг к тарелке с огурцами, привлекшими ее знакомым запахом. Острый вкус оказался приятен для языка. Съев огурец, она снова принялась пить.

Некоторые, поужинав, сразу же выходили из столовой, другие никуда не спешили, болтали. Фанни Бартлет, проходя мимо Эммелины, замедлила шаг, чтоб узнать, как дела. Эммелина, успевшая к этому времени напрочь забыть о Фанни, ответила, что ничего, она справлялась.

– Но боюсь, все же сегодня вам не захочется составить мне компанию и прогуляться разок-другой по Мерримак-стрит, – обронила Фанни.

Не поняв юмора, Эммелина серьезно ответила, что у нее сейчас нету сил не только пройтись куда-то, но даже подняться к себе на чердак.

– Смотри-ка, Фанни хочет втянуть новенькую в свои прогулки, – громким шепотом сообщила соседке одна из сидевших неподалеку девушек, как только Фанни вышла. Обе хихикнули и обменялись еще какими-то репликами по поводу Фанни и ее прогулок, но от усталости Эммелина не поняла, в чем их смысл.

Она собиралась с силами, чтобы подняться по лестнице, словно готовилась к долгому путешествию, а когда наконец добралась до постели, то просто рухнула, засыпая, не успев ни раздеться, ни влезть под одеяло, ни даже подвинуться, чтобы оставить место для Хильды. Прошло, как ей показалось, всего минут пять, и утренние удары колокола раздались прямо над ухом. Она никак не могла поверить, что ночь прошла. Как же так? И возможно ли, чтобы тело болело больше, чем вчера вечером, а усталость была такой сильной, словно она всю ночь не спала, а работала. Все находившиеся в комнате девушки казались ей частью дурного сна, который привиделся только что, перед пробуждением, но что это был за сон, она не могла уже вспомнить.

Однако второй день прошел лучше первого, так как страх все-таки ослабел. Мистер Магвайр по-прежнему подбадривал ее, и из его слов было ясно, что для нее нет опасности быть уволенной из корпорации за неспособность. Когда он был рядом, весь такой добрый, готовый помочь, она попросту забывала о грозных предостережениях миссис Басс. Казалось, они относились к кому-то другому. Завязывать узелки было легче, чем накануне, и, когда нить рвалась, Эммелина уже не впадала в панику. А в конце рабочего дня Коринна сказала, что она на глазах превращается в «заправскую ткачиху».

В воскресенье она проспала и звон церковных колоколов, и завтрак, хотя Эбби и Хильда сказали позже, что изо всех сил будили ее. Когда же она наконец проснулась, наверху не было ни души и который час – непонятно, так как за окном серо и пасмурно.

Одевшись, она спустилась по лестнице и увидела, что все вернулись уже из церкви и сидят в столовой. Миссис Басс сразу дала ей понять, что пропустить службу в первое воскресенье – простительно, но дальше пропусков быть не должно.

После обеда пошел легкий снежок. А она в первый раз сидела со всеми в большой комнате. Всяк занимался своим делом: болтали, читали, штопали или писали письма. Уже неделю она была в Лоуэлле. Пора и ей, конечно, написать домой, но взяться было страшно: и потому, что боялась показаться несчастной, и еще по одной причине. На фабрике она нередко думала о матери, иногда даже воображала, что они рядом и она объясняет маме, как работают эти машины, как живут в городе люди. На большой, обезличивающей все фабрике эти видения-картины поддерживали ее, но в домашней, или почти домашней, обстановке пансиона миссис Басс мысли о матери, наоборот, лишали сил и угрожали снова превратить в беспомощную маленькую девочку. Она все время помнила о своем возрасте, знала: другие девушки тоже помнят. Однажды случайно услышала чей-то голос, шепотом сообщающий, что ей и четырнадцати-то нет. По тону было понятно, что недостаток это немалый. Чтобы скрыть его, она очень старалась казаться самостоятельной, сдержанной; может быть, на кого-то из девушек это и действовало, но сильнее всего давило на нее саму. Искусственность роли, которую она пыталась играть, сковывала и лишала всякой независимости. Она все еще не могла читать Библию. Пробуждаемые чтением воспоминания были настолько ярки, что грозили разрушить и без того хрупкое душевное равновесие. А если так, то ведь страшно даже представить, что будет, если, лежа в постели или сидя в удобном кресле здесь, в общей комнате, она примется за письмо, то есть впрямую заговорит с мамой.

Поэтому она так и не стала писать домой в то первое воскресенье, а просто сидела вместе со всеми в общей комнате и слушала. Все разговоры – и сплетни, и шутки, и серьезные обсуждения – ошеломляли ее. (Впрочем, такой же была и реакция куда более старших девушек, впервые попавших в город.) Мало того, что разговор был быстрее и сложнее по рисунку, чем слышанный ею дома, само число обсуждаемых тем, интимность многих вопросов были такими, что голова просто шла кругом. Во вторую неделю, когда тело уже приобвыкло к работе и лечь спать сразу же после ужина перестало быть главной потребностью, она, слушая разговоры, узнала (и больше, чем нужно) о таком множестве людей, какое прежде ей было даже не вообразить.

Если ей случалось сесть рядом с Мейми, та сразу отодвигалась или же поворачивалась спиной, и в конце концов до Эммелины дошло, что она до сих пор не прощает ей приход в ткацкую на место Элизы, хотя Эбби и другие девушки открыто заявили: винить Эммелину решительно не за что. Элиза нашла работу на фабрике корпорации «Тремонт», и было ясно, что, если дела у нее пойдут хорошо, Мейми переберется туда в конце месяца.

Нередко разговаривали о разных не сумевших устроиться девушках, о тех, кого уволили из Корпорации за опоздание или иной проступок; о тех, кого отсылали домой, потому что у них обнаруживалась чахотка. Последнего, правда, у миссис Басс никогда не случалось, так как она очень строго отбирала новеньких. Слушая разговоры о страшной болезни чахотке, Эммелина наконец поняла, почему Оупел просто так, из-за кашля, не взяли в пансион.

По поводу Фанни чего-то как будто не договаривали. Ее не любили, считали «распущенной». Что это значит применительно к девушке, Эммелина не понимала. По общему мнению, Фанни выходит пройтись для того лишь, чтобы любезничать с мужчинами, работающими на фабриках, вдоль которых как раз и проходят маршруты ее прогулок, а вовсе не потому, что ей трудно сидеть долго с книгой, как она утверждает. Эммелина так и не расспросила Хильду о Фанни. Сначала все собиралась, но потом передумала: поняла, что это будет предательством. А Фанни была ведь единственной ее подругой. Никто другой даже и крошечного шажка не сделал навстречу. В общей комнате она чувствовала себя не на месте, всегда сидела потупившись, не до конца понимая, приличны ли разговоры, которые ведут девушки, но точно зная, что ей не следовало бы с такой жадностью ловить каждое произносимое слово.

У Эбби был ухажер, нравившийся всем, кроме Лидии, считавшей, что он не пара ее подруге. Любой мужчина, желавший навестить какую-нибудь из девушек, должен был накануне получить разрешение миссис Басс, а придя, разговаривать со своей знакомой в общей комнате, в кругу всех обитательниц пансиона, которые, не скупясь, поддразнивали его во время визита, а потом, когда он уходил, долго со смехом перемывали ему косточки. Иногда появлялся некий господин сомнительного вида, прохаживался по общей комнате и как-то очень противно поглядывал то и дело на девушек. Это был сын миссис Басс, мелкий служащий на одной из фабрик в Лоренсе. Он был женат, но жену его миссис Басс на порог не пускала, да и его старалась увести поскорее в комнату около кухни, подальше от девушек. Кроме сына, у миссис Басс была еще дочь Виктория, «отрада сердца». Она очень удачно вышла замуж и жила в Бостоне, как настоящая леди. Чувства девушек к миссис Басс колебались от не лишенной симпатии настороженности до неприязни и страха (ловко прикрытых, разумеется), но интерес к ней всегда был жгучий. Всякий клочок раздобытых сведений с восторгом передавался друг другу, словно конфеты с лотка коробейника, в пансион миссис Басс категорически не допускавшегося (хотя во все другие пансионы он ходил регулярно).

Твердым положением в обществе миссис Басс была обязана мужу (ныне покойному) – механику-янки Джейкобу Бассу. Ирландская эмиграция была еще, можно сказать, малочисленной, и из немногих, добравшихся до Лоуэлла, только она и Стивен Магвайр сумели добиться большего, чем простейшая физическая работа на фабрике. Джейкоб Басс был странноватым, но, безусловно, выдающимся человеком, изобретателем и создателем многих новых фабричных машин. Говорили, что с теми, кто на него работал, он обращался значительно лучше, чем другие наниматели в Лоуэлле, но, заподозрив недобросовестность, сразу, без лишних вопросов, накидывался на виновника, и делал это так яростно, что наводил ужас на всех остальных. Он никогда не увольнял рабочих, если дела на фабрике шли неважно, но безжалостно штрафовал их даже за двухминутное опоздание. Иногда – зимой так же часто, как летом, – он исчезал куда-то на несколько дней, и ходили слухи, будто он ночует в какой-то пещере неподалеку от Лоуэлла, сидит без пищи и неотрывно глядит на водопад, изобретая конструкции новых машин. Окончил он свою жизнь, удавившись в сарае, во дворе собственного дома на окраине Лоуэлла. Вдову он оставил с двумя малышами и закладной, без денег, но с крепкими связями. Обеспеченная поддержкой друзей, принадлежащих к высшему кругу Лоуэлла, она и смогла обеспечить себе место управительницы пансиона. Секретом, известным всему свету, был тот факт, что Молли Басс и Стивен Магвайр – кузены, а также что миссис Басс видеть не может Стивена, но обожает его жену.

Миссис Магвайр – в девичестве Айвори Стоун, дочь Элайи Стоуна, поверенного корпорации «Саммер», человека, как говорили, глубоко набожного и не только требовавшего такой же набожности от других, но и следившего, насколько усердно они ее проявляют. Айвори была любимой дочерью Элайи Стоуна, а его неприязнь к Магвайру была так велика, что бросалась в глаза даже случайному человеку, видевшему их вместе на фабрике.

Стивен Магвайр приехал в Лоуэлл в 1822 году с ирландцами, нанявшимися рыть и расширять каналы. Эти работы проводились, для того чтобы в должной мере снабдить водой фабрики. По завершении их Стивена взяли на строительство самих фабричных зданий. Он был единственным из тех первых ирландцев, оставшимся позже и на самой фабрике, в ремонтной мастерской корпорации «Саммер». Работая там, он привлек внимание Джейкоба Басса. У Стивена были способности к изобретательству, и Басс быстро сделал его своим первым помощником. Нередко заглядывая в Эйкр – трущобы, где жили ирландцы, – Джейкоб встретил там свою будущую жену, кузину Стивена, Молли.

Стивен и Молли издавна были на ножах, отношения не улучшились и когда она вышла замуж, но мужчины отлично ладили на работе, и, когда фабрика открылась, Стивена сделали мастером и главным механиком ремонтного цеха. В эту пору он встретил Айвори Стоун и принялся за ней ухаживать, вопреки яростному сопротивлению ее отца. Поговаривали, что Элайя Стоун согласился на брак только лишь потому, что Айвори грозила в случае отказа выйти за Стивена по католическому обряду и переехать с ним в Эйкр. И тогда Стоун сдался, но при условии, что молодые поселятся в его доме. И до сих пор Стивен, Айвори, четверо их детей, вдовец мистер Стоун и его незамужняя сестра живут все вместе.

В последующие годы Стивен Магвайр перепробовал все мужские профессии на фабрике, поскольку тесть настаивал на необходимости до тонкостей представлять себе работу всей Корпорации в целом.

Из того, что Эммелина могла понять по разговорам в общей комнате, явствовало: мистер Магвайр скорее нравился девушкам, чем вызывал уважение. Что-то в его сердечно-шутливой манере, в стремлении поболтать, всегдашней готовности развлечь историями и шутками удерживало их от почтительного отношения, так естественно устанавливавшегося с другими мастерами. Но Айвори Магвайр пользовалась всеобщим уважением. Стивен когда-то обмолвился, что у его жены такой острый глаз на несправедливость, что она распознает ее даже в Лоренсе, успеет со стеком в руках встретить на Потакетском мосту и ни за что не пропустит в Лоуэлл. Высказывание это было воспринято всерьез и среди девушек использовалось для иллюстрации того, что, как известно всем и каждому, совесть миссис Магвайр всегда на страже.

Вместе с женой другого мастера, Филоменой Уайтхед, она создала библиотеку и лекторий, куда приезжали такие ораторы, как мистер Эмерсон и мистер Грэхем. Кроме культурной деятельности, ее волновали здоровье и духовное благополучие жителей Лоуэлла, и она принимала активное участие в деятельности епископальной церкви. Была она и членом комитета, боровшегося за открытие бесплатной больницы для фабричных рабочих. Рассказывали, что миссис Магвайр очень остро воспринимала несправедливость положения, при котором женщины оставались неграмотными, а мужчины, пусть даже и менее способные, легче имели возможность получать образование. И даже то, как она одевалась и как вела себя, внушало доверие. Несмотря на богатство, она неизменно носила простое черное платье, похожее на «форму» работниц с фабрики, не надевала украшений и не пользовалась притираниями, хотя это и начинало входить в моду среди дам ее круга. Наконец, говорили, что она держала себя с большим достоинством в неприятной истории с Люси Шортер, уволенной года три назад по причинам, «связанным с мистером Магвайром». В этот период она сочла своим долгом быть рядом с мужем везде, заезжать за ним по вечерам на фабрику и, как никогда, подчеркивать свою привязанность к нему. Миссис Магвайр ежегодно устраивала рождественский чай для фабричных девушек, для тех, кого она имела обыкновение называть «мои друзья», хотя само собой разумелось, что ее дружба, в отличие от милосердия, была ограничена исключительно этими моментами.

Ближе к концу второй недели в Лоуэлле Эммелина, попросив у Хильды листок бумаги и перо, взялась-таки за письмо к матери. Сообщила, что работа тяжелая, но она в общем справляется, что девушки славные, что в конце декабря она уже вышлет деньги из своего первого заработка. Закончив, она изумленно уставилась на страничку. Сколько раз в неделю в голове проносилось: «Я непременно должна рассказать обо всем этом маме». А письмо оказалось шестью строчками, причем последнюю заполняли приветы братьям и сестрам и выражалась надежда, что дома все хорошо. О чем еще писать? Все, что казалось важным, мгновенно заслоняли новые события. Кроме того, чтобы толково рассказать о чем-либо, нужно было столько всего объяснять, что одна только мысль об этом лишала ее решимости. К тому же ни при каких объяснениях мать все равно не сможет вообразить себе лоуэллскую жизнь. И именно это было для Эммелины особенно страшным. Раньше она делилась с матерью всем: любым впечатлением, любой мыслью, и ощущение, что о Лоуэлле рассказать невозможно, приводило ее к одиночеству, куда более горькому, чем просто тоска по дому. Ей очень хотелось вновь очутиться в церкви. Чувство, что Бог не нашел ее в Лоуэлле и что ей хочется рассказать Ему, где она, не оставляло ни на минуту. Каждый вечер она добросовестно молилась, но ощущения, что она услышана, не было. Время от времени Эммелина ловила себя на том, что смотрит в небо, словно надеясь найти там знаки присутствия Бога. В церкви она, конечно, снова обретет Его поддержку.

Свое второе воскресенье в Лоуэлле она провела в Первой свободной баптистской церкви вместе с Фанни, которая вообще-то была методисткой, но сказала, что с Эммелиной охотно сходит в баптистскую. Фанни одолжила ей шляпку. Она любила красиво одеться и, так как не должна была ничего отсылать домой, имела нарядов больше, чем почти все другие девушки. Она предложила Эммелине и шаль, но та почувствовала: правильнее отказаться. А вот шляпку взяла – было уже понятно: без шляпки любая девушка выглядит деревенщиной.

Путь в церковь был ее первой настоящей прогулкой, и оказалось, что идти трудно, так как ноги отекли и башмаки немилосердно жали. Зато день стоял ясный и солнечный, и смотреть вокруг было одно удовольствие. Церковь находилась на Мерримак-стрит, и, направляясь к ней, они миновали ряд модных лавок, в витринах которых было так много привлекательного для глаз: платья, украшения и даже прежде никогда не виденная Эммелиной мягкая мебель. Уличная толпа тоже вызывала интерес. Люди шли в церковь в великолепных суконных накидках, парадных костюмах. У многих женщин длинные уличные жакеты были так изумительно сшиты, что, если б не толстая ткань, их можно было принять и за платья. Ну и, конечно, шляпки. Каких только шляпок тут не было!

Несколько раз их окликали молодые люди – знакомые Фанни. И никакие слышанные раньше сплетни не могли помешать восхищению Эммелины изяществом и непринужденностью Фанни. Представив Эммелину как подругу, Фанни весело принималась болтать обо всем: о фабрике, о разных людях, работавших раньше в Лоуэлле. Прежде чем перейти к Саммеру, Фанни служила в корпорации «Бутт» и знала на удивление много народу. Расставшись с очередным знакомым, она немножко насмешливо, но добродушно рассказывала Эммелине о каждом. Один был красавчик, другой хорош на работе, третий прекрасный танцор, но уж очень непостоянен. Особо существенным фактором Фанни считала внешность. Сама она, в общем, большой миловидностью не отличалась, но, с точки зрения Эммелины, была красоткой: нарядная, оживленная, брызжущая весельем.

Как было бы чудесно подружиться с девушкой, доброй, как Фанни, но и рассудительной, как Хильда, – думалось невольно. А если Хильда вдруг возьмет и предложит дружбу, тоже будет хорошо. У Хильды нет близких подруг, но ее все уважают. А с Фанни едва общаются, да к тому же еще критикуют. Оказавшись подругой Фанни, она не будет своей в Лоуэлле. Родной дом остался где-то вдали, нового не появилось, и некому было заменить членов ее семьи, хотя, пожалуй, мистер Магвайр и казался подчас не мастером-работодателем, а добрым, любящим родственником. Однажды ей даже приснилось, будто он правит отцовской повозкой, едучи мимо лесопильни, что у дальнего края пруда.

* * *

Внезапно прямо перед ними, на углу, возникло тяжелое, на крепость похожее гранитное здание. Двери были открыты, люди вереницей поднимались по ступенькам, но почему-то Эммелине все еще не приходило в голову, что это и есть церковь.

– Ну вот, – заявила со вздохом Фанни, глянув в последний раз на ясное синее небо, словно много недель не сумеет его увидеть, – вот мы и пришли!

Эммелина испуганно посмотрела вверх и увидела крест, тоже каменный.

– Но это же совсем не похоже на церковь! – вырвалось у нее.

Фанни рассмеялась так звонко, что многие обернулись и посмотрели на нее неодобрительно.

Внутри церковь казалась не только огромной, но и отделанной с какой-то неподобающей роскошью. Кафедра, скамьи, даже каменный пол были отполированы до зеркального блеска, а из окон, снаружи казавшихся мрачновато-тусклыми, струилось радужное сияние витражей.

Неподалеку от входа, между скамьями, стоял пастор, беседуя с очень почтенной пожилой парой. Он был высокий и сухощавый, с редеющими черными волосами и как бы готовящимися к улыбке, но так и не улыбающимися губами. Фанни, увы, ничего не могла рассказать ни о самом преподобном Ричардсе, ни о его прихожанах. Собравшиеся здесь девушки работали в других корпорациях.

– И если говорить честно, – шепнула Фанни, – потому я сюда и хожу. В епископальной стоит на минутку оглянуться, как кто-нибудь, конечно уж, доложит за обедом, что ты во время службы думала о чем угодно, только не о молитве.

В первых рядах по обе стороны прохода сидели респектабельные дамы и господа, похожие на ту пару, что беседовала с пастором у входа. Сидевшие дальше трети на две состояли из девушек с разных фабрик, а на одну треть – из семейных рабочих (почти все с детьми), выглядевших вполне прилично, но одетых похуже, чем молодые работницы.

Кое-где виднелись и грубые домотканые платья, и шали вроде ее собственной. Их владелицы выглядели такими же деревенскими растрепами, как та, что посмотрела из зеркала на Эммелину в первый день пребывания у миссис Басс. Сегодня у нее, к сожалению, как-то не получилось взглянуть на себя.

Но вот преподобный Ричардс взошел на кафедру и начал говорить. Его голос был ясный, но очень тонкий, звенящий, словно натянутая струна, а выговор близок к английскому, как это свойственно образованным бостонцам. Для Эммелины он звучал непривычно. С трудом подавляя невольное огорчение, она пыталась внимательно слушать.

Проповедь строилась на тексте притчей Соломоновых; на отрывке, который был ей почти незнаком.

Она была в полной растерянности. Не понимая слов, чувствовала их зловещий оттенок, который, увы, не смягчался голосом преподобного Ричардса. Сидевшая рядом Фанни все время вертелась, и Эммелине сделалось страшно, что это привлечет к ним обеим неодобрительное внимание. В общем, уже становилось понятно, почему в Лоуэлле требовали посещать церковь. Она здесь не приносила ни утешения, ни тепла и, пожалуй, являлась еще одним местом, где нужно было все время быть начеку.

Они вышли одни из первых. Сама Эммелина спускалась бы с паперти медленно, но Фанни пустилась бегом, и ей поневоле пришлось присоединиться к подруге.

Домой они возвращались другой дорогой, шли по какой-то улице, застроенной с двух сторон пансионами. Почти все прохожие были мужчины, и Фанни сказала, что они здесь и живут, кто с семьями, а кто по одному, как девушки в пансионе. Когда подошли к концу улицы, какой-то молодой человек окликнул Фанни из окна, и она помахала в ответ.

– Постой, – крикнул он, – я сейчас выйду – поболтаем!

– Это Билли Скут, – объяснила Фанни, – он работал со мной в чесальне на фабрике корпорации «Бутт», – тут она хихикнула. – Его там прозвали Билли Скука: стоило ему проработать неделю на одном месте, как делалось скучно и он просил, чтобы его куда-нибудь перевели. Он, наверное, и до сих пор у Бутта, ведь это буттовские дома! – закончила она, кокетливо поправляя шляпку и шаль.

Эммелина не знала, что делать. Было неясно, хочет ли Фанни, чтобы она осталась и участвовала в разговоре.

– Может быть, мне вернуться уже к миссис Басс? Стоять просто так посреди улицы было неловко. Мужчины шли мимо, поглядывая на них. Дома, в Файетте, никто не позволил бы себе таких взглядов. Дома все было по-другому. Льюку, например, нравилась Анна Кемп, но каждый раз, когда она оказывалась рядом, он смотрел только себе под ноги.

– Как хочешь, – ответила Фанни. – Увидимся за обедом. – И она показала Эммелине, как ей вернуться на Мерримак-стрит.

Эммелина пошла в указанном направлении и, немного не доходя до угла Мерримак-стрит, встретила Хильду, Эбби и Лидию, возвращавшихся из епископальной церкви Святой Анны. Немного поодаль шли еще три незнакомые Эммелине пансионерки миссис Басс.

– Ага! – сказала одна из них, не потрудившись даже понизить голос. – Если идешь в церковь с мисс Фанни Бартлет, домой возвращаешься в одиночестве!

Эммелина смутилась, не зная, что и ответить.

– Не надо дразнить Эммелину, она ведь понятия не имеет, о чем вы толкуете, – бросила через плечо Эбби.

– Ну так тогда пусть узнает, – вставила Хильда и, обернувшись к Эммелине, спросила: – Вы как возвращались? Вдоль домов корпорации «Бутт»?

Эммелина кивнула. Шедшие сзади девушки захихикали. Эммелине хотелось узнать, в чем дело, но не было никакого желания слышать дурное о Фанни.

– Да на ней и шляпка Фанни! – воскликнула одна из девушек со смехом.

Эммелина почувствовала, что краснеет: стыдиться ей было нечего, но тон задевал за живое.

– Давайте не будем вредничать! – сказала Хильда.

– Мисс Хильда, как всегда, учительствует, – заметил кто-то. Но Хильда взяла Эммелину под руку и крупным шагом пошла вдоль по улице. Они быстро опередили на несколько ярдов остальных девушек, повернули еще раз за угол и оказались уже совсем недалеко от пансиона миссис Басс.

– А что плохого в шляпке Фанни? – спросила Эммелина.

– Дело не в ее шляпке, дело в ее поведении. Она чересчур легкомысленно ведет себя с мужчинами. Болтает со всяким, кто только заговорит.

Так вот оно что! Оказывается, манеры, так восхищавшие Эммелину, на самом деле навлекли на Фанни всеобщее неудовольствие. Эммелина совсем запуталась. Конечно, она вернет Фанни шляпку, как только увидит ее, но что потом?..

– Что же теперь делать? – спросила она у Хильды.

– Тебе решать, – ответила та, – но помни, что ты так неопытна, что легко можешь погубить репутацию.

Эммелина перепугалась. Если она так неопытна, что легко может погубить репутацию, то значит, она и слишком неопытна, чтобы ходить по Лоуэллу в одиночку.

– Но она так по-дружески отнеслась ко мне, – застенчиво пробормотала Эммелина.

– Те, у кого нет подруг, всегда бросаются на новеньких! Но слова Хильды только осложнили дело, ведь теперь стало понятно, что ей нужно остерегаться как раз тех, кто к ней хорошо относится.

– Как же мне с кем-нибудь подружиться? – спросила Эммелина, втайне надеясь, что, может быть, Хильда вдруг согласиться стать ее подругой. Хильда дала бы так много. Она была бы наставницей, даже старшей сестрой, какой Эммелина сама была дома для младших. Дружа с Хильдой, она сумеет избежать стольких ошибок, которые в ином случае, скорее всего, неизбежно наделает в Лоуэлле.

Но Хильда сказала:

– Надо быть терпеливой, Эммелина, Сколько времени ты уже здесь? Неделю? Две? Немного погоди – и ты подружишься с кем-нибудь из ровесниц или, может быть, с девушками чуть постарше. Только не пытайся добиться всего сразу. Это как раз то, что мешает Фанни.

Фанни очень хотелось как можно скорее обзавестись друзьями. Она готова была общаться и с новенькими девушками, и с молодыми парнями, болтала одинаково бойко и с теми, и с другими. Трудно было понять, что же в этом плохого, но чувствовалось: Хильда, безусловно, говорит о вещах крайне важных. Да, надо будет избегать Фанни, не потому что Фанни плохая, а потому…

Но в этот момент – они были уже у дверей пансиона – с другой стороны появилась Фанни, ловко и весело пробираясь среди гуляющих девушек, двигаясь стремительнее, чем они все.

Эммелина сразу почувствовала себя виноватой. Ведь Фанни так по-дружески отнеслась к ней! Что делать? Под взглядом Хильды она совершенно смешалась и, когда Фанни подошла поближе, молча сняв шляпку, протянула ей. Фанни посмотрела на Хильду, потом снова на Эммелину. Взяла протянутую ей шляпку и, ни слова не говоря, стала подниматься по ступенькам. Вынести это было немыслимо.

– Фанни! – крикнула Эммелина. – Спасибо тебе за шляпку!

Фанни обернулась и посмотрела на нее с такой доброй улыбкой, что Эммелина почувствовала, как правильно она сделала, окликнув ее, и захотела еще как-то проявить благодарность.

– Ты где будешь перед обедом? В общей комнате?

Фанни немного поколебалась, потом ответила: нет. Казалось, она избегала смотреть на Хильду. Не глядя на нее, добавила, что есть не хочет и поэтому, скорей всего, пойдет наверх – променяет воскресный обед на сон.

Хильда явно была недовольна этой беседой и даже не пыталась скрыть своих чувств.

– Но неужели мне нельзя быть хотя бы вежливой? – в смятении проговорила Эммелина.

Хильда пожала плечами:

– Ты играешь с огнем. Девушки перетерпят твой деревенский вид и твои деревенские платья, но если ты испортишь себе репутацию, это, боюсь, уже будет непоправимо. – И с этими словами она поднялась по ступенькам и вошла в дом.

Теперь Эммелина не на шутку испугалась. Она хотела, чтобы Хильда объяснила ей, как это можно потерять репутацию, не делая ничего плохого. Она говорила вслед какие-то слова, что-то вроде того, что будет осторожна, но на самом деле понятия не имела, что это значит. Единственно, что было ясно, – нельзя дружить с Фанни. Ужасно разболелась голова. Нет, хватит с нее и Фанни, и Хильды. Она попыталась вообразить, чтобы ей посоветовала сейчас мать. Конечно, она сказала бы, что нужно быть доброй со всеми. Но в то же время мать никогда не пошла бы ни против законов людей, ни против законов церкви, немыслимо было даже представить себе такое.

За обедом ей было никак не избавиться от неопределенности и страха, это сковывало, и она едва реагировала на слышавшиеся со всех сторон вопросы и замечания. Когда обед кончился, она поднялась на чердак и проспала всю вторую половину дня.

* * *

Но Эммелине не пришлось решать проблемы, связанные с Фанни Бартлет, потому что на той же неделе Фанни уволили из Корпорации, обнаружив ее в рабочее время где-то, где ей находиться «не полагалось». Несколько дней все только об этом и говорили.

Происшествие случилось утром, и к тому моменту, когда все вернулись обедать в пансион миссис Басс, Фанни уже и следа не было. По наиболее распространенной версии, ее застукали с ухажером в машинной, то есть там, где работницам вовсе нечего делать, и уволили прямо на месте, а мужчина ушел вместе с ней. При этом одни говорили, что ему давали возможность остаться, но он предпочел вместе с Фанни уехать на Запад, а другие – что оба они были уволены и теперь вынужденно связали свои судьбы, и только позже выяснилось, что этот мужчина и не уволен, и не уехал, а продолжает спокойно работать в машинной, будто и не слыхал никогда ни о какой Фанни Бартлет.

Немного погодя Фанни исчезла из разговоров так же бесследно, как прежде из пансиона. Но Эммелина по ночам видела ее во сне, а днем вспоминала о ней. Во сне Фанни бросалась перед ней на колени и умоляла о помощи, но она не могла ей помочь и утром, просыпаясь, чувствовала не только утрату подруги, но и вину за то, что Эммелина из сновидений оказывалась безвольной свидетельницей того, как Фанни выбрасывали из Лоуэлла. Только когда она приходила на фабрику, эти чувства слабели и вытеснялись менее острым, но все-таки неприятным ощущением вины, оттого что в какой-то степени она испытала и облегчение, узнав об исчезновении Фанни.

С отъездом Фанни Эбби и Лидия смогли наконец осуществить свое желание и перебраться вниз, а Эммелина перешла на кровать, которую они занимали раньше. Кроме того, в комнате появилась новенькая. Она прибыла в день отъезда Фанни, и ее поместили на одну кровать с Мейми. Звали новенькую Дови Уинтон, она была из Нью-Гемпшира и показалась Эммелине еще большей провинциалкой, чем она сама, когда приехала. Дови оказалась такой стеснительной, что даже и не разговаривала ни с кем, кроме Мейми, а та, впервые после расставания с Элизой, выглядела и оживленной, и довольной. Мейми уже не говорила, что, если Элиза устроится хорошо на фабрике корпорации «Тремонт», она сама переедет к ней в конце месяца. Вообще единственным, что напоминало об Элизе, было по-прежнему сохранявшееся у Мейми нежелание разговаривать с Эммелиной, вставшей на ее место в ткацкой.

Хильда радовалась, что кровать снова в полном ее распоряжении, и само собой разумелось – если прибудет еще одна новенькая, соседку получит, естественно, Эммелина. Но по мере того как зима становилась суровее, фургоны для набора девушек переставали ездить обычным маршрутом, и это значило, что в ближайшее время скорее всего никто не появится. Поэтому Эммелина спала одна, и впервые в ее жизни рядом с ней не было согревающего человеческого тепла.

В первую ночь, оставшись одна, она попросту не сумела заснуть, а в последующие сон был прерывист и беспокоен. Ее душила тоска, от которой в первые дни пребывания в Лоуэлле спасали, как ни странно, жгучий страх и выматывающая усталость. Пользуясь выдававшимися миссис Басс бумагой и чернилами, она писала маме длинные письма, но никогда их не отправляла. Ведь они состояли из описаний ее жизни и наблюдений над Лоуэллом, которые были бы непонятны той или могли напугать ее. Понимая, что это действительно так, Эммелина с особенной остротой ощущала свою бесконечную удаленность от матери.

Приближалось Рождество. Даже в худшие времена в Файетте оно всегда было праздником. Над очагом вешали утыканные зубками гвоздики яблоки, и дом сверху донизу полон был пряным их ароматом. В церкви прихожане выслушивали рассказ о Рождестве Христовом с таким удивлением и восторгом, как будто прежде ничего о нем не знали. После службы всех приглашали в дом пастора Эванса, где миссис Эванс угощала подогретым сидром и тминным печеньем. И даже если между кем-то в приходе отношения были не слишком хорошие, в этот день они все стремились сделать друг другу приятное, не испортить праздник, а часто и в самом деле забывали, что вчера еще вовсе не были друзьями.

В одном из своих неотправленных писем к матери Эммелина писала, что преподобный Ричардс кажется ей ужасно суровым и холодным, – трудно даже представить его себе в домашней обстановке. Попробовать перейти в другую баптистскую церковь ей в это время в голову не приходило. Как бы она объяснила подобное желание обоим пасторам?! Ах, если бы она могла хоть на день, на само Рождество, поехать домой! Тогда бы она вернулась в Лоуэлл с новыми силами. А так она с каждым днем не лучше, а хуже справлялась с работой.

В сущности, она была больна от одиночества и едва могла есть. Миссис Басс как-то спросила ее, что неладно, но она, покачав головой, ответила: ничего. Заметно было: те, кто ходил в любимицах у миссис Басс, вызывали насмешки со стороны других девушек, а ей ведь так отчаянно хотелось, чтобы они к ней хорошо относились. Однажды, когда она шла в воскресенье из церкви домой, рабочий из чесальни участливо заговорил с нею, но она не посмела ответить, вспомнив о Фанни: мило ли кто вдруг может увидеть!

Нити на ткацком станке теперь рвались часто, и завязывать узелки стало труднее, чем прежде. Мистер Магвайр постоянно следил за ее работой и, как казалось, был недоволен ею.

За три дня до Рождества, когда он попросил ее задержаться в конце рабочего дня, ее затошнило от страха, настолько она была уверена, что речь пойдет об увольнении из Корпорации. В ожидании разговора она думала, что хуже, чем Рождество с чужими в Лоуэлле, только одно – позорное возвращение в Файетт.

Но вместо того чтобы бранить ее за плохую работу, мистер Магвайр спросил добрым и ласковым голосом: «Что с вами, Эммелина?» И у нее слезы выступили на глазах.

– Пожалуйста, дайте мне время исправиться, мистер Магвайр, – взмолилась она, словно он угрожал уволить ее немедленно. – Наша семья так нуждается в моих заработках! Если б мне только выспаться! Я стала бы работать лучше, я знаю!

– Ах, вот оно что… В самом деле, выглядите вы так, точно не высыпались с момента приезда. Я беспокоюсь о вас. – И, говоря это, он положил руку ей на плечо, совсем так, как делал отец, когда разговаривал по душам с кем-нибудь из детей. Но к ней так долго не прикасалась ласковая рука, что этот простой жест участия заставил хлынуть долго удерживаемые слезы.

– Ну, расскажите, что еще с вами? – попросил он, дав ей немного поплакать. Но слезы мешали ей говорить.

– Может, все дело в том, что вы чувствуете себя одинокой? Рождество на носу, а вы не дома. Сколько вам лет, Эммелина?

– В марте будет четырнадцать.

– О Господи! Нет еще и четырнадцати! А знаете, мне было тринадцать, когда я уехал из Корка в Манчестер! Слышали вы когда-нибудь об английском городе Манчестере?

– Нет, – сказала она, – не слышала. – Но слезы уже высыхали, его слова были ей интересны.

– Ну так слушайте. Если вам будет несладко в Лоуэлле, вспомните, что судьба ведь могла бы забросить вас и в Манчестер. А это было бы в тысячу раз хуже! Там все хуже. Город и больше, и безобразнее, работа тяжелее, оплата меньше, обращение – как с рабами. Люди стоят на ногах целый день и выполняют одну и ту же примитивную операцию час за часом, безо всякого перерыва. И смена дольше, чем здесь. Нет, это чудовищное место, и заправляют им чудовища. Никакой девушке из Лоуэлла не выдержать в Манчестере.

По мере того как он говорил, речь становилась быстрее, акцент заметнее, так что, когда он сказал «щудовищное мьесто» и «щудовища», он уже говорил совсем как миссис Басс. Тут же поймав себя на акценте, он засмеялся, потом лицо его приняло странное выражение, состоявшее из множества сменявших друг друга разнообразных оттенков. Эммелина подумала, что никогда еще не случалось ей видеть лицо, способное за короткое время столько раз измениться, а иногда даже удерживать по нескольку выражений зараз.

– Я понимаю, конечно: Англия, Манчестер – это что-то бесконечно далекое от вас.

Она робко улыбнулась. В нем было что-то привлекательное и милое, такое, что не было свойственно мужчинам в Файетте. И если раньше она почувствовала отцовское тепло в том, как он положил ей на плечо руку, то теперь чувствовала материнское понимание в его словах. Как хорошо, что он не молодой человек. С молодыми людьми разговаривать так опасно! А с ним она может быть совершенно спокойна. Он ведь старше, гораздо старше ее, женат и к тому же отец семейства. Может, когда-нибудь она даже найдет в себе силы объяснить миссис Басс, как та ошиблась, думая плохо о мистере Магвайре.

– А возвращаясь к делам теперешним, вам есть где отпраздновать Рождество? – спросил он.

Эммелина ответила, что миссис Басс устраивает праздничный обед, но кроме этого…

– Вы знаете, – перебил он, – миссис Магвайр приглашает нескольких девушек-старожилок на рождественский чай. Мне бы хотелось, чтобы и вы пришли, познакомились с ней и поболтали с остальными. Вам это пойдет на пользу!

Она была так благодарна, что не нашлась, что сказать. Он не только простил ей плохую работу, но и, словно по волшебству, избавил от безрадостного, одинокого Рождества.

В последующие три дня она уже не могла думать ни о чем, кроме рождественского чая у Магвайров. И если все еще спала плохо, то скорее от предвкушения, чем от отчаяния и одиночества. Вместо того чтобы лечь сразу после ужина, она сидела в общей комнате, слушая сплетни, надеясь узнать, не приглашен ли еще кто-нибудь на чай к Магвайрам. Он попросил ее не упоминать о приглашении: он и миссис Магвайр могли позвать лишь немногих, но не хотели бы обижать остальных. Эммелина была, в общем, твердо уверена, что среди приглашенных есть Хильда, так как Хильда неоднократно упоминала о том, что бывала в их доме. Но та не подавала никакого знака, а Эммелина крепко держала данное мистеру Магвайру слово. Он дал ей записку, в которой было указано, как пройти к дому. Она носила ее в кармане платья, по сто раз в день вынимала и перечитывала. Все, там написанное, она уже выучила наизусть, но снова и снова разглядывала заветный листок.

В Сочельник, чувствуя, что сегодняшний вечер и завтрашнее утро будут, похоже, тянуться вечно, она незаметно отделилась от веселой группки девушек, распевающих в общей комнате рождественские песенки, и, сняв с крючка шаль, незаметно выскользнула из дома.

Стояла ясная, холодная ночь. Она по-прежнему не чувствовала такую близость к небу, как в Файетте, но луна и звезды, казалось, были сейчас ярче обычного. Она прошла к Мерримак-стрит и потом к северу, в сторону реки. Шла как бы бесцельно, но в уме цепко сидели указания, как пройти к дому Магвайров. До северного конца Мерримак-стрит, потом налево за Потакет. Дом стоял на углу Потакет-стрит и Школьной, немного не доходя до водопадов.

Сделалось холоднее, слишком мало домов защищало от ветра. Пройдет всего несколько дней – и она получит свое первое жалованье. Хильда сказала, чтобы она непременно купила шаль потеплее, но сейчас это просто немыслимо. Все до последнего пенни должно идти в Файетт, ведь там не хватает денег даже и на еду. А она сыта, проживет и без теплых вещей. Когда ударят морозы, перестанет гулять, будет ходить лишь на фабрику и обратно.

А вот и река. Водопадов не видно, их выдает только шум. Она вспомнила, как несколько недель назад услышала его, еще не зная, что это такое. Тогда этот шум показался ей самым громким и страшным на свете, а теперь, после нескольких недель на фабрике, звучал успокаивающе.

Река поворачивала здесь в сторону, и неожиданно водопады стали видны так же ясно, как и слышны. Несмотря на грохот, она все же не представляла, что они так могучи и так прекрасны.

Высотой в тридцать футов и, наверное, раза в три шире, они пенились и мерцали в свете луны. Зрелище завораживало. Она перешла Потакет-стрит, чтобы оказаться к ним поближе, но быстро перебежала обратно: стоять слишком близко было страшновато.

Проезжая часть была здесь вымощена, а пешеходные дорожки – нет. Дома стояли на участках земли, многие из которых были не меньше, чем ферма Мошеров. Было слишком темно, чтобы читать названия улиц, но, оказавшись почти напротив водопадов, она подумала, что, наверное, пришла правильно. Перед нею был единственный угловой дом, особняк каменной кладки, выстроенный из того же серого камня, что и лоуэллская баптистская церковь. Расположенный перед ним палисадник окружала ограда, а сзади дом был не огорожен и земля не ухожена. Ограду опутывали жесткие стебли вьющихся роз, узловатые от потемневших и высохших в зимнем холоде плодов.

Два высоких фонаря, словно два стража, стояли по обе стороны, освещая парадный вход и табличку с именем «Стоун». На какую-то долю секунды она подумала, что вышла все же к чужому дому. Но потом вспомнила, что Элайя Стоун – отец миссис Магвайр.

В окнах обоих этажей мелькали огни, и это придавало дому какое-то волшебное очарование. Шторы нигде не были задернуты, а просто обрамляли окна. Две-три фигуры двигались за стеклами, как бы скользя в мерцающем свете. Ворота были не заперты, и ей вдруг отчаянно захотелось войти и заглянуть в окна, но она знала, что делать этого не следует, и замерла на месте, пытаясь заставить себя уйти. Представление о времени было уже утеряно, она помнила только, что ужинать кончили в половине восьмого и вскоре она ушла. Удар колокола, означавший команду тушить огни, раздавался в девять, а в десять все двери пансионов запирались на ночь.

Твердо решив уже повернуть назад, она вдруг услышала доносящуюся из дома музыку и, словно подчиняясь ей, потянулась вперед, чтобы лучше слышать. Ей было не распознать инструмент, на котором играли. Может быть, это было пианино, которое она видела на картинке, но никогда не слышала. Нежные звуки летели из глубины огромного дома сквозь ночь прямо к ней.

Словно во сне открыв ворота, она пошла по дорожке к дому. Обогнув светлый круг фонаря, двинулась к окну, за которым – она это чувствовала – что-то происходило. Музыка делалась все светлее и нежнее, и Эммелина не могла уже остановиться. Затаив дыхание, она прокралась за кустами к самому окну. Привстав на цыпочки, она смогла увидеть большую часть комнаты, невиданной по великолепию и богатству.

Атласные шторы обрамляли окна. Ковер с узором из роз, разбросанных по зеленому фону, устилал пол. Стены, обшитые внизу панелями из красного дерева, покрывали изящные обои, выглядевшие не бумагой, а гобеленами. Богато обитые кресла и диваны были красиво расставлены возле небольших столов и жардиньерок, на которых сверкали яркие лампы. Комод, стоявший так, что она превосходно его разглядела, был черный, лакированный и инкрустированный перламутром. В самом большом кресле, в видимом центре комнаты, сидел, читая, внушительного вида мужчина лет пятидесяти. У стены расположилась женщина, тоже немолодая; она вышивала. Другая женщина, лица которой Эммелина не могла видеть, лежала на диване, прикрыв лоб рукой. Следом в поле зрения попало пианино. Возле него на вращающемся табурете сидела стройная женщина в черном платье с короной из светлых кос на голове. Играя, она очень прямо и почти неподвижно держала спину. Пальцы у нее были длинными и тонкими. Эммелине очень хотелось разглядеть и лицо, однако это не удавалось. Но еще больше хотелось каким-то чудесным способом проникнуть в дом, сесть рядом с этой женщиной, закрыть глаза и позволить музыке заполнить душу. Опустив веки, она уже почти почувствовала себя там, в комнате… А когда снова подняла их, в комнату вошел мистер Магвайр.

Он был какой-то необычный, хотя в чем это выражалось, она сказать бы не сумела. На нем были домашние брюки и куртка свободного покроя, но дело было не столько в одежде, сколько в его поведении. Он казался, как всегда, оживленным, но как-то менее радостным, чем бывал в ткацкой, где обычно имел озорной, предвкушающий удовольствие вид, словно уверен был, что, куда ни пойдет, что ни скажет и что ни сделает, все будет просто отлично.

Подойдя к пианино, он положил руку на плечо жены, потом, наклонившись, поцеловал ее в волосы. Казалось, она не заметила этого. Он перешел к дивану, где лежала, держа теперь в руках книгу, другая женщина. Кажется, он сказал ей что-то. И, наверное, она ответила, потому что он улыбнулся и обратился к пожилому мужчине в кресле. Тот на секунду поднял глаза, но сразу, не изменив выражения, вновь погрузился в чтение.

Внезапно мистер Магвайр направился к окну. Эммелина скорчилась за кустами, сердце ее забилось так громко, что она испугалась, как бы его оглушительные удары не выдали ее присутствия. Когда она осмелилась поднять голову, он уже снова ушел в глубь комнаты, но она все еще боялась шелохнуться; он вполне мог увидеть ее, стоило ей только двинуться.

По дороге домой, поглощенная воспоминаниями о мире в окне, она даже и не заметила, что на улице, кроме случайных редких прохожих (мужчин, идущих в одиночку или маленькими группами), никого нет. О времени она тоже ни ризу не вспомнила и, только подойдя к пансиону миссис Басс и обнаружив, что дверь заперта, в первый раз осознала, что, вероятно, уже очень поздно. Но ведь не может же быть уже десять! Ведь если так, ей придется теперь спать на улице! Она постучала, но никто не ответил. Волной поднималась паника, чувство, что наступает уже наказание за ее своевольный поступок. Отчаянно заколотив в дверь, она принялась так громко выкрикивать имя миссис Басс, что та услышала из своей комнаты и вышла.

Эммелина вся дрожала.

– Ымельина! Где ты была, детка? – воскликнула миссис Басс.

– Я пошла погулять и заблудилась. – Это была первая преднамеренная ложь в ее жизни.

– Быдняшка, – промурлыкала миссис Басс, впуская Эммелину в дом и сразу же укутывая шалью, – как же так можно!

– Я не думала, что опоздаю, – проговорила Эммелина, пока миссис Басс закрывала за нею дверь.

– Конечно, конечно! Пойдем-ка, детка, в кухню, я дам тебе чашечку горьяшево чаю!

«Горьяшево». Оттого, что ложь неожиданно оборачивалась такой приятной стороной, Эммелина почувствовала себя вдвойне виноватой.

Миссис Басс провела ее в кухню, поставила на дровяную печку чайник, усадила Эммелину за стол и подала пирог и чай.

– Никогда больше не смей разгуливать так поздно ночью. Это опасно. В городе много дурных людей. Ведь это тебе не Мэн.

– Но мне так хотелось погулять за городом. – Еще одна ложь, хотя, может быть, и неполная. По правде-то говоря, она боялась ночного файеттского леса, а этот сложенный из кирпичей мир Лоуэлла был в общем-то одинаковым в любое время суток.

– Ты просто скучаешь по дому, по маме, – сказала ей миссис Басс, – нет ничего страшнее, чем Рождество вдали от дома. Ведь так? Но я устрою для вас, девушек, вкусный обед. И знаешь, Эммелина, я даже подумываю о том, не устроить ли чай, и тогда…

– Спасибо, – быстро проговорила Эммелина, – но меня пригласили на чай к Магвайрам.

Наступило молчание, во время которого Эммелина ругательски ругала себя за то, что нарушила слово и проболталась. Неважно, что миссис Басс не работает на фабрике. Все равно нужно было молчать. Хотя как можно было это сделать? Внезапно миссис Басс встала и начала убирать со стола, хотя ни Эммелина, ни она еще не допили чай. Двигаясь возле стола, она беспрерывно ворчала под нос. Эммелина ждала. Навалилась усталость, но шевельнуться она не смела.

– Быть приглашенной к Айвори Стоун – большая честь, – отрывисто заговорила миссис Басс. – И ты, конечно, должна пойти, – добавила она так, словно Эммелина спрашивала ее совета. – Но будь осторожна – веди себя там осмотрительно.

Эммелина невольно была захвачена борьбой эмоций, явственно отражающейся на ее лице; кроме того, она надеялась услышать какие-то интересные вещи, возможно, даже что-то, объясняющее разницу между тем, как она видит мистера Магвайра, и тем, как миссис Басс говорит о нем.

– Чего я никогда не понимала, – продолжала между тем миссис Басс, говоря как бы про себя, – почему все-таки такая девушка, как Айвори Стоун, смогла допустить… – Она остановилась, оборвав фразу на полуслове, и, казалось, только сейчас заметила присутствие Эммелины.

– Иди-ка ты спать, Ымельина… Только послушай! Если Магвайр попробует позвать тебя куда-нибудь еще, не ходи ни за что! Ты меня поняла?

Эммелина кивнула, хотя и не понимала, ни почему «не ходи», ни почему это мистер Магвайр вдруг будет ее куда-нибудь звать. Она поблагодарила миссис Басс за ее доброту и пошла наверх, стараясь ступать так тихо, чтобы никого не потревожить. И все-таки, когда она вошла, читавшая Хильда подняла голову от книги.

– Я гуляла и совсем забыла про время, – сказала ей Эммелина.

– И что же Басс? – поинтересовалась Хильда.

– Велела не гулять по вечерам. Но была добрая.

«Ну уж конечно», – услышала она слова Мейми, сказанные на ухо Дови и как бы подразумевающие, что Эммелина была единственной девушкой, к которой когда-либо проявляла доброжелательность миссис Басс.

– И ты не будешь больше гулять вечерами? – спросила Хильда, забавляясь и немножко любопытствуя.

– Конечно, нет, я постараюсь; но иногда я так скучаю по Файетту…

– Ну, выйдя от миссис Басс, до Файетта не доберешься. Мейми и Дови были в восторге от ответа Хильды и не пытались этого скрывать.

В эту ночь Лоуэлл не появлялся в ее снах. Она смотрела в окно церкви, дома, на Лосиной горке. Миссис Магвайр играла на органе. И Эммелине разрешено было там находиться, хотя миссис Магвайр и не знала о ее присутствии.

– Права ли я в своем предположении, что ты приглашена на чай к миссис Магвайр? – спросила Хильда в своей обычной деловитой манере.

Стояло рождественское утро. Остальные уже спустились к завтраку, и они были вдвоем в спальне.

– Ой, да! – сказала Эммелина радостно. – Но вы откуда знаете?

Хильда пожала плечами:

– Мейми считает, что ты в любимицах у Магвайра.

– И вовсе нет! – горячо возразила Эммелина, как будто оправдываясь. – Разве он только со мной добрый.

Хильда, ничего не сказав, улыбнулась, но так, что стало понятно: в кои-то веки Эммелина сумела ответить как надо.

– Ну ладно, выброси это из головы, – сказала она затем, – и, если хочешь, давай пойдем вместе, я тебя проведу.

За завтраком все, как могли, вели себя по-праздничному, изо всех сил стараясь хотя бы уравновесить грусть Рождества так далеко от дома. Жившие неподалеку от Лоуэлла уже уехали домой на праздники. И хотя было несправедливо на них сердиться, оставшиеся девушки даже имен их не вспоминали и как бы сомкнули круг. Все были радостно возбуждены. За праздничным обедом Мейми сказала несколько слов Эммелине, забыв на миг о своей вражде. И даже воздух в церкви, казалось, согрелся, когда после богослужения запели рождественский хорал.

По мере того как шел день, возбуждение Эммелины все возрастало. За обедом она почти не радовалась жаркому, так как все время боялась капнуть на платье. После обеда она причесалась старательнее, чем когда-либо, узлом уложив на затылке аккуратно заплетенные косы. Радостное волнение не отступало, и в ожидании Хильды, которая настояла на том, чтобы кончить письмо и потом только выйти, она болтала без умолку. В конце концов Хильда не выдержала:

– И кто бы мог подумать, что ты такая трещотка! Трещотка! Впервые услышанное слово привело Эммелину в восторг. Но она все же сумела взять себя в руки и замолчать. Наконец Хильда кончила писать и они вместе спустились по лестнице и вышли из дому.

Прошел снег, и все дорожки были теперь покрыты его тонким слоем. Вообще в эту зиму снег выпадал редко, и вид его отозвался в душе Эммелины болезненной тоской по дому. Но она попыталась отогнать все мысли о Файетте и, чтобы помочь себе в этом, а заодно и удовлетворить любопытство, спросила внезапно у Хильды:

– А правду говорит миссис Басс, что какую-то девушку уволили из Корпорации по вине мистера Магвайра?

– Неправда! – резко ответила Хильда. – И тебе лучше не слушать всякие глупости.

Подумав немного, Эммелина спросила:

– Так значит, ничего не было?

– Люси Шортер была ужасной кокеткой. Она как приехала в Лоуэлл, так просто глаз не спускала с мужчин.

– Так же, как Фанни?

– Хуже. Фанни на самом деле – девушка неплохая. Она знает, как нужно вести себя, но лишена силы воли. Как только мужчина с ней заговаривал, она просто глупела. А Люси навязывалась сама. Я работала с нею немного в ткацкой. Мы просто глазам не верили, видя, как она с ним заигрывает, снует, пританцовывая, по ткацкой, стараясь всеми силами удивить новой ленточкой, новой брошкой. И ничего не скажешь, она была и впрямь хорошенькой. Вульгарной, но хорошенькой. Трудно представить себе мужчину, который бы не воспользовался всем этим.

Итак, мистер Магвайр «воспользовался» Люси Шортер, но он не виноват, потому что то, что он сделал, сделал бы каждый. Они уже пересекали Остин-стрит и должны были вскоре свернуть на Потакет.

Эммелина хотела спросить, сколько же ей понадобится времени, чтобы разобраться во всех правилах жизни в Лоуэлле, но побоялась, что Хильда воспримет вопрос как знак нежелания следовать им сейчас же.

И еще ей хотелось узнать, как же именно мистер Магвайр «воспользовался» Люси Шортер, но удерживал страх оказаться в глазах Хильды дурой, ребенком или и тем и другим.

– Но ведь мистер Магвайр хороший? – спросила она наконец. Вспомнились слышанные еще в Файетте разговоры о каких-то достойных сожаления поступках. Часто их восприятие гораздо меньше зависело от того, каковы они были, чем от того, кто их совершил. Один и тот же поступок, совершенный разными людьми, мог быть расценен по-разному.

– Он очень хотел бы быть хорошим, – ответила Хильда, – а это, пожалуй, самое большее, что можно требовать от мужчины.

Эммелина взглянула украдкой на Хильду, чтобы понять, не шутка ли это. Но Хильда не улыбалась.

– А вы не думаете, что Люси Шортер тоже хотела бы быть хорошей? – невольно спросила Эммелина.

– Я думаю, что тебе надо любоваться водопадами, и не ломать себе голову над судьбой Люси Шортер. И еще я думаю, как я рада, что мы почти дошли: никто еще не терзал меня так вопросами, разве что в школе!

Эммелина искусно изобразила ошеломление при виде водопадов и снова почувствовала себя виноватой. Напористая въедливость миссис Басс делала естественными попытки защититься от нее с помощью лжи или хотя бы утаек, но хитрить с Хильдой совсем не хотелось. Однако выхода не было. Когда Хильда указала на дом, Эммелина поахала, восторгаясь его размерами и великолепием, а когда они подходили уже к дверям, изобразила изумление по поводу выбитого над ними имени «Стоун».

– Это дом Элайи Стоуна, – сказала Хильда своим обычным бесстрастным тоном. – Почему бы его имени и не красоваться над входом?

Дверь им открыла высокая, изящно одетая женщина. Ее шелковое лиловое платье было скроено без ухищрений, но превосходило, пожалуй, все, когда-либо виденное Эммелиной. При взгляде на него она вновь почувствовала убожество своего скрытого сейчас под шалью домотканого платья. Конечно, она будет единственной из приглашенных, «так» одетой.

Женщина поздоровалась с Хильдой по имени. Хильда представила Эммелину. Перед ними была сестра мистера Стоуна, Присцилла Стоун, которую накануне вечером Эммелина видела на фоне гобеленовых обоев.

– Входите, пожалуйста, многие уже здесь, – сказала мисс Стоун.

Голос у нее был мягким и музыкальным. А говорила она, как и прочие члены семьи, как и преподобный Ричардс, на манер образованного бостонского сословия. Но здесь, в доме, в устах Присциллы Стоун, или младшей сестры Айвори, Пейшенс, которую Эммелина видела тогда, накануне вечером, лежащей на диване с прижатой ко лбу рукой и которая сейчас большую часть времени провела в этом же положении, этот выговор звучал и приятнее, и ласковее.

Мисс Присцилла Стоун пригласила их в дом. В просторном холле зажжены были газовые рожки, хотя сумерки еще не наступили и можно было, пожалуй, обойтись и без света. Мисс Стоун велела служанке взять шали и провела их в комнату, виденную Эммелиной из окна. Там было просто не протолпиться.

Возле окна, за которым Эммелина пряталась предыдущим вечером, стоял мистер Магвайр, окруженный небольшой стайкой девушек в черных шелковых платьях. Вообще все женщины в комнате были одеты или в черный шелк, или же в платья из еще более дорогих тканей; на многих были нарядные воротнички и даже драгоценности. Эммелина на мгновение закрыла глаза, словно пытаясь забыть свое жалкое домотканое платье.

Какой-то голос доминировал над всеми прочими. Открыв глаза, она увидела, что человек, принятый ею накануне за мистера Элайю Стоуна, по-прежнему сидит в своем на трон похожем кресле, почтительно окруженный наиболее многочисленной группой гостей. Седина едва тронула его прямые темные волосы, грубоватое лицо было румяным, держался он самоуверенно, хотя и как-то нервно. Мисс Стоун представляла ее и Хильду пришедшим ранее гостям, а слух Эммелины улавливал совершенно невероятные обрывки фраз типа: «И тогда мистер Лоуэлл и я… И потом мы с мистером Буттом и мистером Лоуэллом отправились в Лондон…» Хильда была кое с кем знакома, обменивалась непринужденно короткими репликами.

Около пианино, как и вчера, сидела все та же женщина, но сейчас она не играла, а, повернувшись спиной к клавиатуре, разговаривала. Простое черное платье, никаких драгоценностей; белокурые волосы туго стянуты в узел. Лицо ее удивляло какой-то не городской грубоватостью, было сильным, строгим и твердым. Покрытое сетью морщинок, оно совершенно не походило на лицо женщины, живущей в роскоши и холящей себя. От нее трудно было отвести взгляд, но они уже подходили к окну, возле которого стоял мистер Магвайр.

– А, вот и Эммелина, – тотчас сказал он. – Пойдем, я представлю тебя миссис Магвайр.

– Вы знаете, я больше не могу ходить на фабрику, – говорила между тем Айвори Магвайр, обращаясь к сидевшей рядом с ней на диванчике супружеской паре. У нее был высокий и тонкий голос, который хорошо подошел бы маленькой девочке, а в данном случае поразил Эммелину несоответствием облику.

– Глядя, как выгружают хлопок, я сразу же начинаю думать о несчастных рабах, которые собирали его. – И она принялась подробно делиться с собеседниками впечатлениями о поездке с отцом на хлопковые плантации, где ее потрясли чудовищные условия жизни рабов.

У ног матери две прелестно одетые маленькие девочки играли с красивыми, привезенными из Европы куклами (кроме девочек, у Магвайров были еще два сына, которые находились сейчас наверху с нянькой), а непрерывно ухающий голос Элайи Стоуна все время как бы оттенял звучащую в высоком регистре речь дочери.

– Айвори, – обратился к жене мистер Магвайр (в его устах имя звучало как «Ойвори», и несколько недель спустя он сказал Эммелине, что тесть вздрагивал каждый раз, когда слышал это), – Айвори, вот Эммелина Мошер, о которой я тебе рассказывал.

– Рада вас видеть, Эммелина, – проговорила миссис Магвайр приветливо, но без улыбки. – Мистер Магвайр вас очень хвалит.

Эммелина зарделась от смущения и удовольствия, но совершенно не знала, как ей держаться: мешало ее неуклюжее платье, мешали руки, норовившие все как-то дергаться, что-то ощупывать, тереть глаза. К тому же она ощущала, что мистер Магвайр забавляется ее смущением, и от этого, конечно, смущалась еще более. Раньше ей приходилось видеть, как его добродушная ирония улаживала разгоравшиеся ссоры. Например, только на прошлой неделе он сумел ловко уладить спор между двумя работницами, каждая из которых обвиняла другую в том, что нити основы чересчур часто рвутся. Выслушав их с суровым выражением лица, он объявил: «Да, дело серьезное, и, хоть вы были всегда подругами, а нити можно связать в два счета, я не советую вам мириться, а предлагаю немедленно растоптать вашу дружбу ногами». Расхохотавшись от этого предложения, девушки в превосходнейшем настроении, обнявшись, вернулись к станку.

Теперь он с той же ласковой иронией смотрел на Эммелину. А вот не смеялась ли над ней миссис Магвайр? Пожалуй, нет. Потому что вообще не похоже, что миссис Магвайр может над кем-либо смеяться. Неожиданно Эммелина поймала себя на том, что гадает, а сколько ей лет. Несмотря на морщины, миссис Магвайр выглядела моложе, чем мама, но, с другой стороны, у нее уже четверо детей.

Ах, если бы мама сейчас была здесь, сидела у пианино, говорила с ней! Но ее мать – в Файетте, изголодавшаяся, мерзнущая, усталая. Айвори Магвайр может быть счастлива или несчастлива в своем доме, а ее мать даже представить себе не может такого дома.

Чай был сервирован роскошней, чем у миссис Басс, хотя еда была и не такой обильной, и не такой вкусной. Сидя во главе стола, мистер Стоун с легкостью вел беседу, в которой участвовало человек тридцать. Эммелина смотрела на него со страхом, какого прежде не вызывал у нее ни один человек. Причиной тому скорее всего была грозная репутация мистера Стоуна. Его речь и манеры отличались изысканностью (как и убранство его дома), но, кроме того, в них сквозила и грубоватость, своего рода напористость, бурление жизни, питающейся окружающими и изливающейся на них. Рассуждал он как филантроп. Рассказывая об организации фабрик, о своей деятельности, о Лоуэлле, Эпплтоне и других, он так или иначе подчеркивал, что они начали свое предприятие, для того чтобы разумно использовать приносившие ничтожный доход фермерские земли и дать возможность девушкам из бедных семей достойно заработать себе на кусок хлеба. И все-таки именно он, говорили, был первым, кто снизил жалованье три года назад, когда исчезла нехватка рабочей силы. И именно у него, в корпорации «Саммер», работалось тяжелее, чем где бы то ни было. Даже и как хозяин дома он имел небольшие странности, заставлявшие опасаться, не кроется ли за ними что-то еще.

Кроме него и мистера Магвайра, в гостиной был еще только один мужчина, инженер Купер, пришедший со своей женой, – та самая супружеская пара, с которой беседовала миссис Магвайр. Так вот, мистер Стоун, внимательный к любой из присутствующих женщин, умудрялся, однако, как-то не замечать тех редких случаев, когда и мистер Купер хотел вставить словечко. Но еще больше резало глаз то, что, лишь только Стивен Магвайр заговаривал с кем-либо, кроме ближайших соседок по столу, мистер Стоун немедленно и во всеуслышание прерывал его какой-нибудь историей или же громко осведомлялся о чем-нибудь. В конце концов Эммелине стало понятно, что других девушек тоже смущала такая грубость; пытаясь скрыть свои чувства, они опускали глаза. Однако никто из дам-хозяек ничего этого не замечал. В торце стола, через три человека от Эммелины, миссис Магвайр рассказывала миссис Купер, что она просто сон потеряла после своей поездки на Юг.

Когда все встали из-за стола, Эммелина гадала, что еще предстоит, и точно хотела лишь одного: пусть этот день никогда не кончается. Все собрались вокруг пианино и под аккомпанемент миссис Магвайр запели рождественские хоралы, но Эммелине это уже не доставило удовольствия, она понимала, что скоро все кончится, и ее радость окрашивалась грустью.

И мистер Стоун, и мистер Магвайр исчезли, но – если Эммелина правильно заметила – в разное время и через разные двери. Мелькнуло видение: миссис Магвайр подходит и шепчет ей на ухо, чтобы она не уходила со всеми, осталась. Конечно, этого миссис Магвайр не сделала, но, когда девушки расходились, она нашла случай поговорить с каждой в отдельности. Эммелине сказала, что понимает, до чего трудно в ее возрасте вдруг оказаться далеко от дома, и предложила, если нужна будет помощь, прийти прямо к ним. Услышав это, Эммелина просто растаяла от благодарности и, не зная, что же сказать в ответ, молча смотрела на миссис Магвайр, пока Хильда не подтолкнула ее наконец к выходу, сказав, что пора уже возвращаться домой, к миссис Басс (впервые в присутствии Эммелины называя хозяйку пансиона неискаженным полным именем).

– Вы сейчас говорили о миссис Басс и не назвали ее ни одним из прозвищ, – заметила Эммелина, после того как какое-то время они шли в молчании.

Падал снег, и Лоуэлл покрылся плотной белой пеленой. Снежный туман окутывал водопады, но слышно их было так же отчетливо, как и всегда. Дальше, за водопадами, виднелся мост через реку Мерримак.

– Айвори относится к ней как к подруге, – ответила Хильда.

– Но ведь она и мистер Магвайр…

– Нет, это просто поразительно, – раздраженно воскликнула Хильда, – и в доме Айвори, и на фабрике ты держишь все свои вопросы при себе, так что, кроме меня, никто в Лоуэлле даже не знает, какая ты приставучка!

Эммелина обиделась. Слезы выступили на глаза, но, к счастью, падающий снег мешал им с Хильдой толком видеть друг друга. Вечерний воздух был холоднее, чем обычно при снегопаде. Может быть, потому, что они только что вышли из теплого дома, а может быть, потому, что река была слишком близко. Она вспомнила Файетт: не грустно ли там в Рождество, оттого что ее нет дома. Мысленно она видела мать, одиноко сидящую у очага, надеялась, что именно сейчас та о ней думает. Не пройдет и недели, как она вышлет домой свое первое жалованье. Как ей хотелось бы увидеть мамино лицо, когда она будет вскрывать конверт.

Подойдя к самому мосту, они увидели какого-то мужчину, спускавшегося с него им навстречу. Он был без верхней одежды, шел, опустив голову, сцепив за спиной руки, явно подавленный и угнетенный. И Эммелина вдруг осознала, что это не кто иной, как мистер Магвайр.

Взглянув на Хильду, она поняла, что та тоже его разглядела, но притворилась, будто бы не узнала. Эммелине стало ужасно жаль его. Ей вдруг пришло в голову, не одинок ли он, несмотря на богатство, несмотря на устроенность. Подумалось: может быть, знай он, что они здесь, ему захотелось бы с ними поговорить. Но Хильда ускорила шаг, словно специально не желая дать ей возможность высказать это предположение, и Эммелина уже беспокоилась только о том, как бы ей не отстать. Так они и дошли до самого пансиона, где она не смогла съесть ни крошки за ужином – так сыта была после чая у миссис Магвайр. А потом и заснуть не смогла: хороводом кружились в голове мысли о бесконечных загадках семьи Магвайр-Стоун.

* * *

Мистер Магвайр явно радовался приподнятому настроению, царившему в ткацкой в день получения жалованья. Девушки наперебой обсуждали, на что бы потратить деньги, а он, смеясь и подшучивая, делал вид, словно не понимает, почему именно сегодня идут все эти разговоры. А когда Эммелина сказала ему, что получит сейчас свое первое жалованье, с серьезным видом заявил, что быть не может, ведь она давным-давно в ткацкой.

– Ну, и конечно, получив деньги, вы сразу же побежите покупать настоящую лоуэллскую шляпку, – предположил он, когда она все-таки «убедила» его, что впервые пойдет за получкой. Но она отрицательно покачала головой и отвела глаза.

– Не надо мне никакой шляпки, – выдавила она из себя наконец, не в силах сказать ему правды.

В длинной очереди в конторе она едва сдерживала нетерпение. Девушки весело болтали о будущих покупках, а она только помалкивала, боясь, как бы ее не подняли на смех, если узнают, что все свои деньги она отправит домой, в Файетт. Одна из девушек, раскрасневшись от возбуждения, вынула из кармана платья маленькую книжечку и объявила всем, что работает здесь уже почти три года и сегодня ее счет в Лоуэллском сберегательном банке достигнет ровно пятисот долларов. Не в силах справиться с собой, Эммелина уставилась на нее во все глаза. Она много слышала о таких накоплениях, но ни разу не видела их обладательниц вот так, в двух шагах от себя.

Но когда кассир вручил ей банкноты Железнодорожного банка общей стоимостью в два доллара и двадцать центов (плата за содержание в пансионе уже удержана), она взглянула на них так, словно это была огромная сумма, и, замерев, с восторгом рассматривала полученные деньги, пока ее не попросили отойти, чтобы и следующая девушка могла наконец получить то, что ей причиталось.

Она отнесла банкноты на почту для отправки в Файетт, но радостное возбуждение не оставило ее и после этого. И все-таки сидеть со всеми в общей комнате, в то время как другие девушки перебирают разные возможности потратить свои деньги, было невесело. Захотелось уйти, и она решила пойти прогуляться по Мерримак-стрит.

Стоял ясный, не очень холодный вечер. Выпавший на Рождество снег почти совсем растаял и лежал только кое-где на обочинах да на газонах перед домами. Раз или два она останавливалась, заглядывая в неосвещенные витрины магазинов, но счастье, оттого что она уже выслала домой деньги, было всеобъемлющим и даже вытеснило желание задумываться о недоступном. Почти не застревая у витрин, она быстро прошла до конца Мерримак-стрит, бросила беглый взгляд на водопады, а затем вернулась, едва заметив, что дважды прошла расстояние в тринадцать кварталов, и, оказавшись в пансионе, сразу же крепко уснула.

Бурная радость, вызванная получением первых денег, быстро иссякла, и, когда декабрь перешел в январь, она почувствовала себя еще более одинокой, чем прежде. Новеньких не поступало, спала она по-прежнему одна, а Хильда, которая и в лучшие времена была скорее мила, чем сердечна, отдалялась все больше. Хильда вообще теперь часто бывала в дурном настроении, и Эммелина – судя по ряду признаков – очень ее раздражала. Можно было подумать, что ее неумение счастливо приспособиться к условиям лоуэллской жизни Хильда невольно рассматривала как некоторый упрек своим организаторским и педагогическим способностям.

По правде сказать, почти для всех январь был самым плохим месяцем. Впереди никакого праздника, а весна так далеко, что ее приближения даже и не почувствовать. В Файетте, где зимы всегда были долгими, трудными, тяжелее всего проходили февраль и март. Но теперь, вспоминая Файетт, Эммелина просто представить себе не могла, что и там она чувствовала себя иногда несчастной.

На второй неделе января она получила письмо из дому, написанное, явно по просьбе матери, рукой Гарриет. Принимая во внимание, что Гарриет не исполнилось еще и одиннадцати, нельзя было не поразиться тому, как ловко она ввела в него подтекст. Содержание состояло из продиктованной матерью благодарности за деньги и просьбы, чтобы Эммелина описала Гарриет все лоуэллские развлечения, всех своих новых подруг и новые платья. Эммелина изорвала письмо в клочья, а весь оставшийся день изо всех сил пыталась отделаться от преследовавшего ее текста. Новые подруги и новые платья! Несправедливость жгла и терзала так сильно, что она себе места не находила. После ужина, сидя со всеми в общей комнате и слыша голоса девушек, не понимала ни слова, как будто отсутствовала. Вспомнилось, как Гарриет, когда она попросила ее о каком-то мелком одолжении, вдруг выкрикнула: «Ты не приказывай – ты мне не мать!» Вспомнились многочисленные случаи, когда Гарриет нарочно переиначивала ее намерения и желания. Странно сказать, но до сих пор все эти события не вспоминались и уж тем более не досаждали. Ведь Гарриет была на три года моложе, совсем еще маленькая.

Но теперь Гарриет в Файетте, рядом с мамой, а она, Эммелина, одна-одинешенька в Лоуэлле и не может, как прежде, глянуть в спокойное лицо матери, чтобы снова увериться, что выпады Гарриет – просто детские глупости, что невзгоды пройдут, что жизнь станет полегче.

Ах, если бы в Лоуэлле был хоть кто-нибудь, кому все можно рассказать! Миссис Магвайр сказала, что, если возникнут проблемы, она может взять и прийти. Но как же ей постучаться в дверь дома Стоуна и пожаловаться на сестру и на одиночество, когда любая злость на сестру – это грех, а живет она не одна, а среди сорока других девушек? Как раз в этот день мистер Магвайр снова спросил ее, все ли в порядке, а она даже не знала, что и ответить. Не хотелось докучать ему жалобами, да и неловко было вступать в длинный разговор. Ведь девушки могли подумать, что она ищет его покровительства или что жалуется на них.

В конце концов она снова пошла прогуляться, хотя давно уже решила отказаться от этой привычки. Пройдя мимо домов корпорации «Саммер», она дошла до четырехугольника эпплтоновского квартала. Это был небольшой приятный сквер, который, конечно же, станет еще красивее, когда снег сойдет и зазеленеет трава. Но неужели и тогда, весной, она все еще будет в Лоуэлле?

– А, попалась!

Она стремительно обернулась, уверенная, что это мистер Магвайр, но это был молодой рабочий, который заговаривал с ней в чесальне в тот первый день, когда она только пришла на фабрику. Ярко-румяный, в шерстяной шапочке, он больше походил на подростка, чем на мужчину. Она вгляделась, пытаясь понять, так все-таки подросток или мужчина? Если подросток, с ним можно и поболтать. Он весь сиял, оттого что сумел напугать ее. А она размышляла, откуда он, не одинок ли, как и она. Нет, он не выглядел одиноким. Лицо грубоватое, но не злое: простое деревенское лицо, каких она сколько угодно видела в Файетте. И что плохого, если она поиграет с ним в снежки, посмеется, пошутит, как дома с Льюком и Эндрю?

Но потом образ Фанни встал у нее перед глазами, и, ни слова не говоря, она повернулась и бросилась наутек, да так и бежала без передышки до самого пансиона.

В последующие вечера она уже не выходила из дому. Вечером в воскресенье миссис Басс ушла в гости и девушки, пользуясь случаем, впустили в общую комнату коробейника. Эммелина держалась в стороне и делала вид, что внимательно читает Библию, в то время как существо странного вида, больше походившее на старуху в мужской одежде, открыло напоказ коробку с лентами. Еще один торговец принес лоток с мелочами – гребни, несколько брошей, образчики тесьмы и кружев. Третий – сгорбленный, с бельмом на глазу – явился с подносом, полным сластей. Торговцы сластями больше всего злили миссис Басс, которая говорила, что ее девочки едят до отвала и им не нужно, чтоб в них пихали всякую дрянь. Ее неодобрение делало сласти еще более желанными, и теперь все оживленно пересмеивались, а несколько девушек уже окружили поднос, решая, чем же им полакомиться. Хильда сидела в углу и читала с выражением некоторого недовольства на лице, Мейми и Дови присоединились к весело смеющимся вокруг подноса девушкам, а старик-торговец, оказавшись в толпе, уже озирался в поисках путей к отступлению. Медленно продвигаясь к двери, он молча предлагал товар сидевшим неподалеку девушкам. И когда проходил мимо Эммелины, Мейми, презрительно посмотрев в ее сторону, бросила:

– Ей предлагать не трудитесь – ей даже на шляпку приличную денег жалко!

Эммелина окаменела. Да и все поразились жестокости Мейми. Но Эммелина не сумела это понять. Почувствовав сомкнувшиеся на себе взгляды, она ринулась прочь из комнаты, сорвала шаль с крючка, на мгновение замешкалась – убедиться, что впопыхах не схватила чужую, и, распахнув дверь, выбежала на улицу. Кто-то выкрикнул вслед ее имя; она услышала, но не могла уже остановиться. Возвращение было немыслимо. Убежать, спрятаться, никогда больше не переступать порога пансиона миссис Басс – вот единственное, чего ей хотелось.

Стоял сырой, пронизывающе холодный вечер. В последнее время Эммелина даже и днем не снимала ночную рубашку, носила ее под платьем, так как одна шаль не грела, даже когда она поспешно шла на фабрику или обратно. А теперь ветер с какой-то злой насмешкой пробирался сквозь все слои тканей. Улицы покрылись недавно выпавшим снегом. В конце квартала, по соседству с фабрикой, несколько девушек со смехом играли в снежки, пригибаясь, прятались за оградой, визжали от радости, когда попадание было метким. Эммелине и в голову не приходило, что она тоже могла бы к ним присоединиться, что никакого приглашения не требуется, что это вовсе не постоянная, тесно сплоченная компания живущих вместе пансионерок, а просто девушки, случайно оказавшиеся вместе, потому что им хочется что-то затеять, грызет немного тоска по дому, а избыток сил не позволяет сидеть взаперти даже и после целого дня работы на фабрике. Теперь, после жестоко оскорбившей ее издевки Мейми, она особенно остро ощущала неодолимый барьер между собою и другими. Ей трудно было даже пройти рядом с играющими в снежки девушками, и она невольно свернула в другую сторону, к Мерримак-стрит, а потом так и продолжала идти – к Потакетским водопадам.

Что бы такое сделать, чтобы не возвращаться к миссис Басс? Может, устроиться в другую корпорацию и никогда больше не видеться с Мейми и всеми ее подругами? Элиза скорее всего по-прежнему в Лоуэлле, но никто ничего о ней не знает ни в пансионе миссис Басс, ни на фабрике. Эммелина немного приободрилась, обретя слабую надежду справиться со своим горем. Но как только она начала обдумывать конкретные способы действий, сразу же стало понятно, что вся затея немыслима, потому что, осуществив ее, она потеряет единственного человека, дающего ей утешение и силы, – мистера Магвайра. Если она перестанет работать под его началом, негде будет с ним видеться; мечтать, что ее могут вдруг пригласить к нему в дом, и вовсе нечего, а ведь именно ожидание встречи с ним (пусть даже кто-то назвал бы это ребячеством) помогало каждое утро вставать и идти на фабрику.

Как раз в этот день сидящие рядом с ней в церкви две девушки обсуждали какую-то третью, уволенную из корпорации «Бутт» «за то, что пялилась из окна». А вот у них в ткацкой мистер Магвайр сам готов был позвать иногда к окну какую-нибудь из девушек, а то и всех вместе, и показать, как резко переменилась погода или же как причудлива форма плывущих по небу облаков.

Мистер Магвайр был единственным, от кого она каждый день – непременно – слышала доброе слово. Что касается остальных, то они (кроме Мейми) даже неплохо к ней относились, но, исчезни она из пансиона, никто этого и не заметит. А ведь дома, в Файетте, она была так нужна: мама просто подумать не могла обойтись без нее.

Эммелина уже почти не бежала; свернула на Потакет-стрит – там был мост через реку, а за ним водопады. Набившийся в башмаки снег растаял, пальцы закоченели, юбка заскорузла, а шаль совсем не спасала от ветра; казалось, ее можно попросту выбросить, а холоднее не станет. Если бы Лоуэлл мог предложить ей хоть что-то другое, она не шла бы теперь к водопадам. Но в этот час даже церкви были закрыты.

Какой-то мужчина стоял на мосту, спиной к ней, лицом к водопадам. У нее мелькнула мысль, что это мистер Магвайр, но она тут же подумала: наверно, ей это кажется, оттого что уж очень сильно желание, чтобы это и в самом деле был он.

Однако, подойдя поближе, она разглядела, что это действительно мистер Магвайр. На нем белел какой-то странный, грубой вязки свитер, куртка держалась на одном плече, как будто ему было слишком жарко и не хотелось надевать ее как следует. Эммелина с трудом удержалась, чтобы не кинуться к нему. Повернувшись, он начал спускаться с моста к дороге, но было как-то неясно, видит ли он ее. Если она продолжит свой путь, они непременно столкнутся, разве что он свернет к дому. Ее всю затрясло от холода и от страха, что именно так и случится. Глядя не отрываясь на заснеженную дорогу, ложившуюся ей под промерзшие мокрые ноги, она молилась, чтобы он не свернул. А когда снова подняла глаза, он стоял в двух шагах и смотрел на нее.

– Здравствуйте, мистер Магвайр! – пролепетала она.

– А, это вы, Эммелина!

Она ничего не ответила.

– Как вы здесь оказались?

– Просто гуляю.

Он засмеялся:

– А, ну конечно, вы просто гуляете. Но к тому же и мерзнете, как я вижу.

Теперь, когда она остановилась, дрожь стала пробирать еще сильнее, разве что зубы не стучали. Он укутал ее своей курткой, и она молча ответила благодарным взглядом. Но выражение его лица внезапно переменилось; казалось, он вдруг увидел в ее чертах что-то совершенно непереносимое.

– Почему вы не купите себе одежду потеплее? – спросил он, и голос прозвучал так резко, так непривычно, что, будь глаза у нее закрыты, она ни за что не узнала бы, кто это говорит.

– Не могу: ведь я же работаю, чтобы высылать деньги домой.

– А если так, не надо болтаться по улицам.

Она уставилась на него с ужасом. Он рассердился! Она умудрилась его рассердить, его, единственного человека в Лоуэлле, которому было небезразлично, жива она или нет!

– Разве вы сможете помочь своей семье, если смертельно простудитесь здесь, в Лоуэлле?

Но Лоуэлл уже сбил ее с ног; ей было не удержаться, не выстоять. Стремительно повернувшись, она слепо кинулась прочь, оскользаясь, теряя на бегу куртку. Он мгновенно догнал ее, полуобморочную, не разбирающую дороги.

– Эммелина! – Он крепко схватил ее за плечо. – Эммелина! Что я наделал? Простите меня ради Бога! Я не хотел…

Она заплакала, пытаясь вырваться, но в глубине души вовсе этого не желая. А он, подняв куртку, бережно снова набросил ее ей на плечи и не убрал свою руку – поддерживал, согревал. А потом, чуть погодя, отпустил ее, и она, как могла, плотно запахнула куртку.

– Я ведь только хотел сказать, что вам лучше бы сидеть с подружками в пансионе, чем стоять со мной здесь, на холоде.

– У меня нет подруг в пансионе, – сказала она.

– Отчего так? У такой славной девушки?!

– Не знаю отчего, – ответила она. Ей все еще было нехорошо, хотя голова уже не кружилась, в глазах не мелькало. – Я почему-то не очень им нравлюсь.

– Вот уж чему не поверю. Может, они еще не успели вас хорошенько узнать? Сколько времени вы уже здесь, Эммелина?

Эммелина! Когда он произносил ее имя, оно звучало как-то по-новому, преображенное сочным и мягким голосом в прекрасное слово, имеющее множество оттенков.

– Шесть недель.

Но она могла бы поклясться, что он и сам знал это с точностью до одного дня.

– Но вы-то сами относитесь к ним по-дружески?

– Не знаю, – снова сказала она, – они ведь все старше меня. – И я бы с радостью променяла любую их дружбу на такие вот, как сейчас, минуты, – добавила она мысленно.

– Сколько вам лет, Эммелина? Пятнадцать? Шестнадцать?

– Четырнадцать. – И, чтобы ложь не зачлась, потихоньку скрестила пальцы, ведь до ее дня рождения оставалось еще целых два месяца.

Он помолчал. Потом сказал:

– Пойдемте, я отведу вас назад, в пансион.

– Я не пойду. Там одна девушка посмеялась над моим платьем. Я не пойду.

– Ну, давайте пройдемся немного, поговорим. Тогда легче будет вернуться? – спросил он, немного подумав. – Нельзя же, в конце концов, из-за какой-то противной девчонки взять и уйти из дома!

– Какой это дом?! – возразила она, но чувствовала уже, что, побыв с ним еще немножко, сможет, наверное, вернуться в пансион и снова увидеть девушек. Вспомнилось, что тот голос, который окликнул ее, когда она убегала, был, пожалуй, сочувствующим.

– Верно, настоящим этот дом не назовешь. Будь это так, вы не бродили бы по городу, как неприкаянная!

Он сказал это так странно, что поневоле закралась в голову мысль, не говорит ли он и о себе. Она взглянула на него вопросительно, и, как бы стараясь отвести возможное предположение, он, рассмеявшись, сказал, что сам вообще-то уже нагулялся и хотел возвращаться. А между тем они уходили, оставляя за спиной дом Стоуна и направляясь к Мерримак-стрит.

– Я был моложе вас, когда приехал из Корка в Манчестер, – заговорил он после некоторого молчания. – Вы знаете что-нибудь о Манчестере?

– Вы мне немножко рассказывали!

– Я пробыл там три года! Когда мне исполнилось шестнадцать, я оставил мать… братьев… в Манчестере и отплыл в Бостон. Провел там год. Бостон во многом лучше Манчестера: и город красивее, и работы больше. Но к ирландцам там тоже относятся по-свински. Как в Лоуэлле, как в любом другом месте, как всюду, кроме Ирландии. Но в Бостоне я еще этого не понимал. В конце зимы, после года тамошней жизни, я нанялся к подрядчику по имени Комисски: он набирал бригаду для работы на Канале, то есть на Потакетском канале. К этому времени он был лет двадцать как прорыт, но маленький, узкий, да и со шлюзами хуже некуда. Такой канал не годился для питания фабрик, которые намечалось здесь строить. Сам Лоуэлл был тогда деревушкой.

Она удивилась, не в силах представить Лоуэлл иным, чем сейчас.

– Мы шли сюда из Чарльстона пешком, – продолжал он, словно забыв о ней, весь отдавшись воспоминаниям. – Двадцать парней да еще Комисски. Бутт встретил нас с парой помощников около старых шлюзов. Дали необходимые инструменты, кое-что из еды. Больше не дали ничего. Им даже в голову не приходило подумать, где же мы будем спать. Вот если бы мы были свиньи, они бы построили хлев, а то – всего лишь ирландцы!

Он помолчал, взволнованный ничуть не меньше, чем она, слушавшая этот рассказ впервые.

– Вы видели Эйкр, Эммелина? Поселок, выстроенный на пустоши Пэдди? Нет, конечно, не видели. Может быть, когда-нибудь я… а впрочем, неважно. Так вот. Это было в апреле, и снег еще не сошел. Лачуги мы строили из того хлама, что удавалось самим разыскать. В первую ночь спали просто на срубленных ветках, а холод стоял такой, что один парень отморозил себе ноги – потерял половину пальцев.

При этих словах она снова почувствовала, как мерзнут у нее ноги. Привыкнув к тому, что они постоянно болят – даже утром надевать башмаки просто мука, – она умудрялась время от времени напрочь о них забывать.

– И это не было просто от недосмотра, – продолжал мистер Магвайр свой рассказ, в то время как они подходили уже к углу Мерримак-стрит. – Нет, в их планы входило, чтобы нам было плохо и мы убрались, как только работа будет закончена. Давать нам места на уже пущенных в ход фабриках им не хотелось. Предпочитали нанимать свежих молоденьких девочек из семей янки – таких вот, как вы! – Он вдруг засмеялся. – А кто же их в самом деле осудит? Разве я сам не беседую с вами охотнее, чем с кем-либо другим?

Она смущенно молчала, не понимая, включает ли он в «других» своих домашних. Вспомнив о человеке, который сидел но главе стола, подумала, что все сказанное Элайей Стоуном, пожалуй, действительно делает его одним из «других».

– Нам сюда? – спросила она, когда они повернули на Мерримак-стрит.

Он рассмеялся:

– Если пойти иначе – в любом направлении, – чуть раньше или чуть позже упрешься в воду.

– Правда?

– Конечно!

– А я и не знала!

– Мы здесь почти со всех сторон окружены водой, – сказал он с гордостью, – и это почти так же славно, как жить на берегу океана. Вот, Эммелина, смотрите! – Он наклонился и пальцем начертил на снегу излучину Мерримак и уютно поместившийся в ней город. Потом с востока пририсовал реку Конкорд, с юга – Медоубрук. – Теперь каналы. Сзади нас Потакет… здесь Гамильтон… Истерн… и Мерримак.

Он рассмеялся от удовольствия, глядя, с каким восторгом она смотрела на нарисованную на снегу карту.

– Когда я приехал в Лоуэлл в тысяча восемьсот двадцать втором году, из всех каналов здесь был только Мерримак.

– В тысяча восемьсот двадцать втором?

Это звучало невероятно, казалось каким-то невообразимо далеким прошлым. Он улыбнулся печально:

– Да, вас тогда даже на свете не было. Ну а теперь нам пора. Время идти к дому Молли.

К Молли. Мысль о возвращении к миссис Басс уже не казалась немыслимой. Но все-таки пусть это будет чуть позже.

– Они думали, что разделаются с нами в двадцать третьем году. Но оказалось, что остается еще много чисто мужской работы. Заканчивали одну, обнаруживалась новая. Они продолжали надеяться, что придет время и они распрощаются с нами, но этого не случилось, хотя всего двое-трое из нас смогли… найти себе место в стенах их благословенных фабрик!

К сожалению, они шли слишком быстро. А хорошо бы заставить его так увлечься рассказом, чтобы он взял вдруг – и остановился.

– А где сейчас ваша семья? – спросила она, думая, как ему, наверное, одиноко среди чужих. Потом вспомнила о жене и о детях и захотела уточнить свой вопрос, но он ее понял.

– Моя мать – здесь, братья… – Он замолчал, решая, видимо, какой-то вопрос. – Моя мать убирает одну из ткацких в корпорации «Эпплтон», – сказал он внезапно. – Она не способна ни на какую иную работу, а сидеть дома и жить на мои деньги не хочет! Ей шестьдесят четыре года, и она дня не просидела без работы с тех пор, как я привез ее сюда в тридцать втором и устроил на фабрику. Господа Лоуэллы и господа Эпплтоны – для нее существа высшего порядка.

Ткацкую мыла и убирала низенькая старушка-ирландка. Работа и старость согнули ее, но не лишили приветливости. Похоже было, что она совсем не умеет говорить по-английски, но это ей и не требовалось. В холодную погоду она обычно надевала друг на друга несколько чепцов – сверху всегда был красный, – а потом, разогреваясь за работой, постепенно их снимала. Девушки, в общем, неплохо к ней относились, но, когда мистер Магвайр не слышал, подшучивали и над слепцами, и над беспрерывным бормотанием себе под нос по-гэльски. Теперь Эммелине было приятно осознать, что она никогда не участвовала в этом, ведь пожилая женщина в их ткацкой была скорее всего похожа на матушку мистера Магвайра.

– А ваши братья? Ведь сестер у вас нет?

– У меня восемь братьев. Нас было десять, но одного убили во время боев с янки.

– Боев?

– Бои… Перепалки… Нет, в то время были именно бои! Мы стали для них кровавым рубцом, когда не ушли, а остались, завели семьи, познали своих священников, расселились по своим жалким лачугам, да еще принялись строить новые! Больше всего им хотелось бы раз и навсегда покончить с нами. Но они в нас нуждались и поэтому воевали, вместо того чтобы изгнать. И в результате мой брат… а он был самый лучший из нас… самый младший…

Ей было странно, что он открыто признается в предпочтении одного брата всем другим. Но, вспомнив о Гарриет, она ничего не сказала.

Он начал что-то напевать, понятны были только отдельные слова:

– Ри-тут, ри-нутт, а эти фермеры-хитрюги отдали землю семейству Бутт – ри-тут, ри-нутт…

Начинался уже ряд домов, среди которых был пансион миссис Басс. Нигде – ни прохожего.

– А что с остальными братьями? – спросила она. Он равнодушно пожал плечами:

– Двое в Бостоне. Один уехал на Запад. Двое в Лоуэлле. Патрик, этот бездельник… Ведь не хотите же вы, чтобы… Послушайте, Эммелина, поздно. На улице ни души. Вам время уже быть в доме.

– А, все равно! – горячо сказала она.

– А вот этого чтоб я больше не слышал! – сказал он, обнимая ее за плечи. – Вы должны правильно себя вести, справляться с работой на фабрике, посылать домой деньги и делать все это, пока… – Он убрал руку. – Дальше пойдете сами. Я хочу, чтобы вы хорошенько выспались и смогли утром замечательно работать. Я собираюсь перевести вас на полное жалованье. Не почему-то, а потому что вы этого безусловно заслуживаете. Хватит ходить в ученицах. Когда вы в хорошей форме, справляетесь так, как те девушки, что работают здесь целый год. В этом месяце будете получать один доллар в неделю, а потом перейдете на сдельщину и заработаете еще больше.

– Спасибо вам, мистер Магвайр, – воскликнула Эммелина. – Я…

– Не надо благодарить. Я уверен, – вы полностью отработаете свое новое жалованье. Спокойной ночи, Эммелина!

И, резко повернувшись, он пошел прочь, забыв про куртку.

– Мистер Магвайр!

Он вернулся и странно застенчивым жестом взял ее из протянутой Эммелининой руки.

– Благодарю вас! – еще раз крикнула она вдогонку, но он уже не обернулся.

Эммелина глядела ему вслед, пока он не исчез, свернув за угол. Она вся словно преобразилась. Его энергия, ободряющие слова, прекрасный глубокий голос, который казался подобным потоку, несущемуся от солнца дня к таинственным темным глубинам и затем снова к солнечному свету, – все это вдохнуло в нее снова жизнь. Нельзя сказать, что, входя в пансион, она не боялась. Но поддержка, полученная от мистера Магвайра, давала некое чувство устойчивости. А эти фермеры-хитрюги отдали землю семейству Бутт – вертелась на языке строчка песенки, однако она заставила себя замолчать. Негоже распевать от счастья, вернувшись промокшей до нитки, да еще позже положенного часа.

В коридоре горела уже одна только лампа. В общей комнате было темно. Миссис Басс появилась на пороге спальни:

– Где же ты пропадала, детка? Ты опоздала!

– Простите меня, – ответила Эммелина, – я с прогулки. – Ее начинала колотить дрожь.

– Хильда сказала, что тебя тут обидели и ты убежала. Так было дело?

– Да, – глядя в пол, ответила Эммелина.

– Пойдем ко мне, и ты все расскажешь. С тебя просто льет. Посмотри на себя!

Эммелина вошла вместе с миссис Басс в ее комнату, разделась – как было сказано – подле горящего камина и завернулась в протянутое одеяло. Миссис Басс, набив тряпками мокрые башмаки, велела поставить возле огня – тогда к утру они высохнут. Эммелина снова и снова благодарила ее за заботу, в душе желая лишь одного: подняться к себе наверх, улечься в постель и, свернувшись калачиком под одеялом, вспоминать каждое слово, сказанное мистером Магвайром. Впервые она была рада, оттого что никто не спит рядом и кровать в ее полном распоряжении.

– Так кто же все-таки тебя обидел? – расспрашивала миссис Басс. – И что тебе наговорили?

– Я не могу сказать, – ответила Эммелина не потому, что не хотела выдавать Мейми, но потому, что думала: раз Хильда не назвала ее, значит, на то есть веские причины. Кроме того, и в самом любопытстве миссис Басс было что-то удерживающее от откровенности. Миссис Басс постоянно твердила, как она ненавидит сплетни, но Эммелине случалось заставать ее вечером в коридоре возле дверей общей комнаты. Она явно прислушивалась к голосам девушек и просто из себя выходила, стоило в это время кому-то к ней обратиться. Теперь, поняв, что ей не удастся ничего разузнать о Мейми, миссис Басс как бы ненароком завела речь о рождественском чае у Магвайров. Ну, разве Айвори не замечательная женщина? Эммелине, думается, таких и встречать-то почти не приходилось, и далее в том же роде. И только когда Эммелина ответила на все эти вопросы, миссис Басс разрешила ей наконец идти спать.

А Эммелина была уже совершенно без сил. Она хотела поблагодарить Хильду, но, проходя мимо ее кровати, увидела, что та, кажется, спит. Мейми и Дови шептались, но замолчали, едва лишь она вошла. Ей пришлось крепко сжать губы, чтобы не замурлыкать снова запомнившуюся строчку о хитрюгах-фермерах и семействе Керка Бутта.

Сон не шел к ней. Она пыталась сообразить, какой псалом прочесть на ночь, но рассказы мистера Магвайра вытеснили из памяти все, кроме самой знакомой молитвы:

Но пажити, представившиеся ей, когда она уже погружалась в дрему, были те пастбища возле Лоуэлла, на которых она никогда не бывала, но о которых была наслышана. А воды виделись вовсе не тихие, а бурные и пенистые. Низвергаясь вниз водопадами, они стремились в одном направлении и вращали, неутомимо и неизбежно, установленные в подвалах лоуэллских фабрик водяные колеса.

* * *

Наутро, в ткацкой, она только и думала, как бы не выдать случайно, что виделась вчера вечером с мистером Магвайром. Сама она абсолютно не сомневалась, что встреча была случайной, но понимала: многие этому не поверят. Две-три девушки, бывшие вчера в общей комнате, сегодня как-то по-новому, тепло поздоровались с ней. Скорее всего им просто хотелось загладить грубую выходку Мейми, но Эммелине и этого было достаточно: она очень дорожила любым проявлением участия.

Поэтому она была совершенно обескуражена и не знала, как быть, когда мистер Магвайр на виду у всех и на таком расстоянии от Коринны и еще двух работниц, что они могли слышать каждое слово, вручил ей плотную черную вязаную шаль, сказав, что жена, прослышав о девушке, не имеющей зимней одежды, способной согреть в январские холода, посылает ей это в подарок. Шаль была мягкой, как хлопковый пух в чесальне, и в то же время приятно тяжелой. Взяв ее в руки, Эммелина почувствовала и гордость, и смущение, и благодарность.

Как же отплатить миссис Магвайр за такой подарок? И сумеет ли она когда-нибудь это сделать?

– Ах, большое, большое спасибо, – проговорила она наконец. – Пожалуйста, поблагодарите от меня миссис Магвайр, она так добра, так добра!

Шаль была совсем новая. Но, может быть, именно так и выглядят вещи, когда богатые отказываются от них?

Внезапно она почувствовала, что на нее все смотрят. В сознании мелькнуло: зачем же он сделал подарок вот так, у всех на виду? И только придя в пансион в новой шали, она поняла, что иначе он этого сделать не мог. Как бы она появилась с обновкой – без объяснений?

Миссис Басс дала ей чернил и бумаги, а также кучу советов по поводу способов изъявления благодарности. В конце концов, с трудом подыскивая слова, Эммелина написала, что испытывает признательность, которую совершенно не в состоянии передать на бумаге, и втайне обрела надежду, что, может быть, в ответ получит приглашение прийти к Магвайрам и выразить благодарность лично.

– Если кого-то и можно назвать святой, то только Айвори! – изрекла миссис Басс.

Иногда Эммелине казалось, что шаль отдалила ее от всех в ткацкой. И в пансионе те, кто, казалось, уже начинал относиться к ней по-дружески, сделались холоднее. И все же она ни за что не рассталась бы с этой шалью. Теперь можно было не только не мерзнуть по пути на фабрику или обратно, но и спокойно гулять холодными вечерами. Она так и не отказалась от прогулок, хотя и приняла разумное решение возвращаться задолго до того, как в пансионе тушат лампы. И все-таки грызла мысль: как это несправедливо, что нельзя разом иметь и теплую шаль, и подружек.

Гуляя, она ни разу больше не встретила мистера Магвайра, хотя и не могла уже притворяться перед собой, что не ищет его повсюду. Он же и в ткацкой не говорил с ней больше двух фраз, если рядом не было других девушек. Может быть, он опасался, что повредит ей, если, подарив шаль, станет оказывать и другие знаки внимания. Но эти предосторожности – если она их правильно понимала – были напрасны. Не помогая ни в чем, они только разжигали желание снова по-настоящему с ним побеседовать или же как-нибудь быть отмеченной миссис Магвайр.

Однажды вечером она сказала Хильде:

– Кажется, кое-кто сердится из-за шали, подаренной миссис Магвайр. Коринна, например, раньше охотно со мной разговаривала, а теперь перестала. Не знаю, то ли Мейми настроила их, то ли… в общем, они ведут себя так, будто вовсе не миссис Магвайр, а он на самом деле сделал подарок.

– Если они так думают, то не знают ни Айвори, ни ее мужа, – ответила Хильда. – Он никогда ничего не делает, не посоветовавшись с ней. А Айвори! Это такая женщина, которая последнее отдаст, если решит вдруг, что тебе нужнее!

Это звучало убедительно, но все же не успокаивало, потому что и в голосе Хильды появилась какая-то жесткость.

– Но тогда, значит, у них нет причин сердиться, – сказала она неуверенно.

– Они завидуют.

– Но ведь у всех есть шали, – запротестовала Эммелина, – у многих даже жакеты. С чего им завидовать?

– Они завидуют тому, что тебя выделили.

– Как это «выделили»?

– А так, что, если бы ты ему не нравилась, он вряд ли стал бы говорить жене, что у тебя нет шали.

– Но ведь она отдала бы ее любому нуждающемуся! – Неясно было, на что она больше сердится: на Хильду или на грубость жизни, которую та утверждала. К тому же неясно было, так ли уж правильно она все понимает…

– Совершенно верно, – ответила Хильда, и в ее голосе прозвучало нечто похожее на сарказм, отчего поверить сухим, жестким словам было еще труднее. Несмотря на свою независимость, Хильда умела отлично лавировать, не нарушая ни писаных, ни неписаных правил. – Айвори подарила бы тебе шаль, неважно, кто ты и что ты, если бы знала, что ты в ней нуждаешься. Но если бы ты не была такой молоденькой и прелестно-хорошенькой, она никогда не узнала бы, в чем ты нуждаешься, потому что мистер Магвайр этого просто не разглядел бы.

– Но все это несправедливо! – воскликнула Эммелина так громко, что все сидевшие в общей комнате оторвались от своих занятий и посмотрели на нее.

– Правде не нужно быть справедливой, правда есть правда.

– Но мне даже не кажется, что я хорошенькая!

Хильда отложила книгу и посмотрела на нее долгим спокойным взглядом:

– Значит, пора узнать, что это так. И вести себя соответственно.

Но каким было бы поведение Эммелины, знай она, что она хорошенькая? В отличие от Фанни Бартлет в кокетстве ее не обвинишь.

Конечно, кое-кто счел бы ее излишне самонадеянной за мечту получить приглашение к Магвайрам. Но это тоже несправедливо. Ведь один раз ее туда уже приглашали. А кроме того, все это никак не имело отношения к ее внешности.

Хильда снова взялась за книгу, и лицо ее стало непроницаемым. Ясно было, что разговор окончен. Эммелина хотела было пойти погулять, но вдруг осознала, что Хильда воспримет это как вызов. Может, вечерняя прогулка и была тем, что казалось ей «несоответственным».

Следующий день был воскресным. Воскресений она боялась больше всех дней недели. Завтра Хильда, Лидия, Эбби и еще многие другие отправятся в епископальную церковь Святой Анны, а она, Эммелина, пойдет в одиночестве к себе в баптистскую. Кроме службы, обеда и ужина, ничего больше не будет. По воскресеньям недостаток занятости, накладываясь на одиночество, делал ее еще вдвое несчастнее. К тому же воскресенье – день, который нужно прожить, не видя мистера Магвайра. И если что-нибудь ужасное случится с ней в воскресенье, он не узнает об этом еще целый день.

Но это воскресенье выдалось необычным. Когда они вылезли из постелей, в спальне было немножко менее холодно, чем всегда. За завтраком царило оживление, которое можно было бы, конечно, отнести просто за счет воскресенья, если б не чувствовалось в нем нечто большее. Сам воздух, казалось, полнился ожиданием, и, когда они вышли из пансиона, чтобы отправиться в церковь, стало понятно, что наступила неделя январской оттепели. Даже и здесь, на городских улицах, отчетливо чувствовалось наступление этой волшебной недели, когда всем кажется, что весна придет раньше, чем сулит календарь, хотя и не раньше, чем хочется.

В Файетте, если оттепель стояла дольше трех дней, молодые ростки уже пробивались сквозь снег для того лишь, чтобы погибнуть с возвратом неведомо где таившихся холодов. В такие дни Эммелина всегда пыталась уговорить мать выйти и подышать воздухом, который после полудня на улице был теплее, чем в доме. Но мать помнила зимний холод – кровожадного врага, готового кинуться и растерзать, едва выйдешь за дверь, и она просто отказывалась поверить, что он исчез, уступив место приятной погоде. Зимой она выходила только по самым неотложным делам и в церковь.

В Лоуэлле было мало признаков оттепели, кроме прогревшегося воздуха да начинающего хлюпать под ногами слежавшегося снега. Девушки, выходя из пансионов, останавливались, озирались с улыбкой, а те, что уже шли по улице, двигались неторопливо и плавно, отбросив, казалось, на время любые заботы.

В церкви во время службы Эммелина все время вспоминала Файетт, иногда только отвлекаясь на мысли о том, как бы в подобающих выражениях объяснить мистеру Магвайру разницу между пастором Эвансом в Файетте и пастором Ричардсом в Лоуэлле. Когда служба кончилась, ее потянуло за город.

Стало еще теплее, и чуть не весь Лоуэлл высыпал на Мерримак-стрит. Все лица выглядели счастливыми, и только она одна, казалось, брела по улице в одиночестве. Здравый смысл говорил, что пора возвращаться домой – к обеду, что теплую шаль нужно будет оставить потом в пансионе, но есть еще не хотелось, а день не очень располагал к тому, чтобы слушаться здравого смысла. И, сама не заметив, как это случилось, она направилась к мосту и водопадам. Мистер Магвайр говорил ей как-то, что, перейдя Мерримакский мост, почти сразу оказываешься за городом, ну а если ей повезет еще больше, она встретит там и Магвайров. Это, конечно, было бы лучше всего, но и просто прогулка, верно, будет приятной.

В конце Мерримак-стрит гуляющих уже почти не было. Проехала какая-то карета, и, услышав детский смех, она с надеждой подняла голову. Но семья была незнакомой. Маленький мальчик и девочка чуть постарше, почти по пояс высунувшись из окна, с наслаждением вдыхали теплый воздух. Она посторонилась, но, увы, слишком поздно, чтоб уберечь юбку от комьев грязи, летевших из-под колес. Как жалко, что улица, ведущая от моста за город, покрыта таким глубоким подтаявшим снегом! Эммелина уже дошла до Потакет-стрит. Вот бы Магвайры проехали сейчас мимо, и миссис Магвайр пригласила ее на обед! А потом она вывела бы детей на прогулку! Одолевало искушение не повернуть вправо, к мосту, а пойти через Школьную улицу. Но она удержалась. Нельзя было допустить, чтоб ее вдруг увидели этакой жалкой девочкой-сироткой, словно молящей о тепле и приюте.

Уже виден был водопад. Никогда прежде он не казался таким живописным. Куски льда крошились под солнцем и рушились в белую пену воды. То там, то здесь в низвергающихся потоках мелькали громадные ветви деревьев с сухими осенними листьями, кое-где уцелевшими на сучках. Скользнув вниз вместе с пенным потоком, они плыли затем по течению в сторону фабрик.

Взойдя на мост, она облокотилась на перила; давая отдых усталым ногам, стояла поочередно то на одной, то на другой, глядела на проносимые рекой древесные обломки, падающие вниз со всей массой воды. Запрещая себе смотреть в сторону Магвайров, она снова и снова твердила, что хочет лишь погулять за городом.

За мостом дорога петляла среди заснеженных выгонов. Распознать ее было нетрудно: снег, утрамбованный копытами и колесами, подтаял и был темнее, чем в поле. Кое-где вдоль дороги виднелись безлиственные вязы и клены, но, не считая их, вправо и влево тянулись гладкие пустоши, которые – стоит прийти весне – зазеленеют травой. Молочная ферма отца была бы не хуже прочих в Файетте, имей он такие богатые выгоны. Или он мог бы выровнять редкие скосы и распахать эту землю, засеять ее чем угодно.

Неторопливо спустившись с моста, она пошла по дороге. Слякоть пачкала подол юбки, но она больше беспокоилась о шали, такой плотной, что узлом было не завязать, а только и можно было, что перекинуть край за спину. В конце концов, так как было тепло, она решилась снять ее вовсе, сложить в несколько раз и повесить на плечо. Теперь она придерживала ее только одной рукой, другая при этом управлялась с юбкой.

Она продвигалась вперед куда медленнее, чем рассчитывала. На горизонте, вдалеке, виднелось что-то похожее на большую купу деревьев. Она наметила себе дойти туда, но уже через несколько минут засомневалась, а получится ли это. Башмаки и подол промокли насквозь, а деревья, казалось, ближе не стали. Она обернулась посмотреть, далеко ли отошла от моста, и увидела спускавшегося с него всадника. Посторонившись, чтобы он не забрызгал ее, она вдруг осознала, что это мистер Магвайр. Приближаясь, он постепенно замедлял ход и наконец остановился рядом с нею.

– И куда же у нас направляется мисс Эммелина? – Странным образом голос его звучал сразу и строго, и весело.

– За город!

– Именно это я и сказал себе, когда увидел вас из окошка: она думает, что отправляется за город.

– Вы сами мне говорили, что так я окажусь за городом.

– И разве обманул? – спросил он, рукояткой хлыста описывая круг и воздухе. И впрямь, ни с какой стороны не видно было ни дома. Впервые после приезда в Лоуэлл ее окружал такой пейзаж.

Она улыбнулась:

– Нет, вы, конечно, не обманули меня, но все-таки это совсем не Файетт.

– В чем же отличие? – спросил он.

– В Файетте лесистее, меньше полей.

– А, вот оно что, – сказал он. – Ну, в этих краях лес есть тоже, правда, он негустой и путь до него – порядочный. А здесь – луга, пастбища. И лет двадцать назад были одни только пастбища, всюду, там тоже, – добавил он, махнув на этот раз рукой в сторону города.

Она ничего не ответила. Солнце теперь стояло прямо над головой, слепило, мешая смотреть на мистера Магвайра, и все же ей не хотелось отводить взгляда.

– А ну-ка, взбирайся сюда, – сказал он неожиданно, – поедем, я покажу тебе лес!

Он наклонился, помогая ей вскарабкаться, и она, не колеблясь, отдала ему шаль; протянув руки, позволила втянуть себя наверх и секунду спустя оказалась сидящей перед ним – боком в седле. (Раньше ей никогда не случалось так ездить.) Обхватив ее с двух сторон, он взялся за поводья, велел ей держаться за луку, тронул лошадь, и они медленно двинулись по дороге.

– Я ведь тоже приехал из нехудого местечка, – сказал он внезапно.

Ей было неясно, нужно ли как-нибудь отвечать. Уже и раньше возникало ощущение, что он все время разговаривает сам с собой, а то, что говорит вслух, – всего лишь случайная часть этого непрерывного внутреннего разговора.

– В самом деле?

– Да-да, из портового города на южном побережье Ирландии. Есть такой город – Клонакилти. В графстве Корк. Нас, выходцев из тех мест, очень мало. Клонакилти, – повторил он с любовью; казалось, очень давно он не слышал, как звучит это слово. – Ты что-нибудь знаешь про Корк, Эммелина?

– Нет, – сказала она. Добавить, что она и об Ирландии-то ничего не знает, постеснялась. Немыслимо было признаться, что она представления не имела об этой стране, не слышала, кажется, никогда даже слова «ирландцы», пока не приехала в Лоуэлл, где все называли так миссис Басс и его.

– Ты даже представить себе не можешь, как там красиво, – продолжал он. – Ты никогда не бывала на берегу океана? Наверное, нет, ведь твой дом далеко от него. Так вот, поверь, что океан в Америке и вполовину не так красив, как в Ирландии.

И трава здесь не такая зеленая, и небо не такое синее. – Он рассмеялся. – Что же ты молчишь, не скажешь, что все это враки?

Но она приняла сказанное за чистую монету и даже успела уже опечалиться от того, сколько он потерял.

– Они здесь думают, что ты приехал из каких-нибудь трущоб и рад без памяти, что вырвался оттуда, – сказал он вдруг с ожесточением. – А для меня трущобы – это Лоуэлл. – Но, помолчав и успокоившись, добавил: – Да нет, конечно, я не прав. Манчестер – вот трущобы, каких не дай Бог увидеть! Англичане ничего сделать по-человечески не умеют. Американцы все могут, но стараются только лишь для себя. А когда речь заходит о нас, то словно бы забывают все, что умеют.

Мы. Они. Она снова задумалась, принадлежит ли к «ним» мистер Стоун и почему мистер Магвайр не считает себя американцем, хотя столько лет уже прожил в Америке и так давно сделался членом почитаемой лоуэллской семьи.

– Ваши домашние все еще в церкви? – спросила она, когда он замолчал.

– В церкви? – переспросил он рассеянно. – А!.. ты решила, раз воскресенье… Нет, они в Бостоне, а я здесь, потому что некому заменить меня в ткацкой.

– Но они поступили жестоко! – воскликнула она пылко, не успев даже подумать о неприемлемости своих слов. – Им надо было подождать, когда вы тоже сможете поехать!

– Что ж, наверное, я и хотел, чтобы ты так сказала. Иначе зачем и рассказывал! Но теперь слушай: ты не права. Слово «жестокость» совсем не подходит для миссис Магвайр. Она одна из великодушнейших женщин на этой земле. Прекрасная, удивительная женщина.

– Ой, ну конечно же, так, – сказала она, покраснев от смущения, – я вовсе и не имела в виду… Она была так добра ко мне… Я же только хотела сказать, что нужно было подождать, пока…

– Да-да, понимаю. Но дело в том, что мистеру Стоуну необходимо было поехать по делу как раз сейчас, а миссис Магвайр очень трудно безвыездно жить в Лоуэлле. Она много читает, и ей не хватает здесь книг. Она ведь очень умна, Эммелина, и Лоуэлл не в состоянии дать ей необходимой духовной пищи.

Все это звучало как часть бесконечного спора, который он вел сам с собой.

– Поверьте, у меня и в мыслях не было критиковать миссис Магвайр, – снова сказала Эммелина.

Он натянул поводья, и лошадь чуть не остановилась. Повернувшись, чтобы взглянуть на него, Эммелина вдруг оказалась вплотную с его лицом и покраснела пуще, чем прежде.

– Какая ты красивая! – вырвалось у него. – Сколько же ты еще пробудешь в Лоуэлле, радуя меня своим личиком? Недолго, наверно. Поможешь своим справиться с трудностями, а там вернешься домой и выйдешь замуж за какого-нибудь славного парня.

– И вовсе я не хочу замуж! – порывисто возразила она, хотя минутой раньше ей в голову не пришло бы сказать такое.

– Что ж, может, и так, – ответил он. – В Файетте едва ли найдется достойная тебя пара, мне это, в общем, понятно.

Такой поворот беседы ошеломил ее, и она совершенно не понимала, что еще он теперь сделает или скажет. По-прежнему вглядываясь в его лицо, она избегала смотреть в глаза: они были слишком близко.

– Эммелина, а знаешь, какая ты сейчас? Знаешь, что происходит с твоим прелестным лицом? Знаешь, оно просто тает и бесконечно меняется, откликаясь на каждое мое слово. Ты это знаешь? – вдруг спросил он и сразу, не дожидаясь ответа, хлестнул резко лошадь и выкрикнул что-то по-гэльски.

Лошадь сорвалась в галоп и понеслась так, что и Лоуэлл, и его фабрики остались далеко позади. Чем больше они удалялись от города, тем сильнее петляла дорога. На поворотах лошадь заносило, и Эммелина сначала очень боялась упасть. Но руки мистера Магвайра каждый раз крепко сжимались, поддерживая ее, и постепенно она перестала бояться, оттого что ее швыряет то вправо, то влево, и чувствовала себя в безопасности.

Наконец с двух сторон замелькали деревья. Стало видно, что впереди дорога почти теряется в зарослях пихт и сосен. Как только въехали в лес, лошадь, повинуясь воле Стивена Магвайра, пошла почти шагом. Снег в лесу еще не подтаял: ветви деревьев заслоняли от солнца вьющуюся среди стволов тропинку. Стояла полная тишина – ни дуновения ветерка, ни птичьего щебета.

Вскоре они добрались до поляны, тянувшейся вправо, к изножью каменистых холмов. Камни уже очистились от тающего снега, хотя и не успели высохнуть, влажно блестели. Остановив лошадь, мистер Магвайр дал Эммелине подержать поводья, спешился и протянул ей руку. А она положила шаль на луку седла и, снова передав ему поводья, спрыгнула прямо в его объятия, подняла голову и вопросительно на него посмотрела.

– Что же ты со мной делаешь, Эммелина? – прошептал он.

– Что делаю? – переспросила она встревоженно. – Но ведь я не делаю ничего.

– Ты так думаешь?

Он выпустил ее из объятий, но она даже не шелохнулась, ведь любое движение могло оказаться неправильным и рассердить его. Пока, к счастью, если он и сердился, это было не страшно и не всерьез.

– У меня и в мыслях не было сказать плохое про миссис Магвайр… – начала она снова, и даже слезы выступили у нее на глазах. – Миссис Магвайр настоящая дама, и она была так добра ко мне, подарила мне шаль, пригласила… Я никогда не сделаю ничего, что может ее огорчить.

– Вот как! Никогда? – повторил он, и взгляд его стал таким странным, что она испугалась еще прежде, чем поняла смысл слов. – В таком случае, мисс Эммелина, вам надо сделать вот что: не мешкая, развернуться, взобраться на мою лошадь и, вернувшись к мосту, где мы встретились, привязать ее там, а самой идти к миссис Басс. Обо мне можно не беспокоиться, я сумею добраться назад.

Она не верила своим ушам и в отчаянии ловила его взгляд. Слезы, наполнившие глаза, текли теперь по щекам. Внезапно она развернулась и бросилась от него прочь, но не туда, где привязана была лошадь, а к дороге. Ей даже в голову не пришло, что она может воспользоваться лошадью. Она вообще больше не собиралась возвращаться в Лоуэлл и кинулась в другую сторону, чтобы идти, сколько сил хватит, а потом рухнуть на землю и умереть. Он в две секунды догнал ее. Схватил за руку, но удержать не сумел – она вырвалась. Тогда, забежав вперед, он загородил ей дорогу, и она заметалась. Хотелось исчезнуть, никогда больше его не видеть, никогда не попадаться ему на глаза. Острое чувство унижения заливало ее с головы до пят, оно было несравнимо сильнее, чем то, что ей приходилось испытывать прежде, – из-за неправильного выговора, из-за убогой одежды.

– Пожалуйста, – с трудом выдохнула она. – Пожалуйста, дайте пройти.

Но он крепко схватил ее за руки и держал.

– Вы ведь сказали, чтобы я ушла. И я хочу уйти. – Бушевавшие в груди чувства как-то растаяли, и ею овладела полная беспомощность.

– Пойми меня, Эммелина, – сказал он мягко, и голос звучал загадочно, напоминая плеск воды в темной глубокой пещере. – Я пытался заставить тебя уйти потому только, что сам я уйти не мог.

Она хотела было спросить, почему нужно уходить хоть кому-то, но тут он, нагнувшись, коснулся губами ее лба. Она подняла на него глаза, и он поцеловал их. Он был как отец, и она приоткрыла рот, чтобы сказать ему это, но он уже целовал ее губы. Она покачнулась, как будто лишившись опоры, поддерживавшей ее до сих пор, а он, обняв ее, стал прижимать к себе – крепче и крепче.

– Боже, как ты мила, – шептал он, – как ты прелестна… Он покрывал поцелуями ее щеки, целовал подбородок, глаза, вернее, веки, так как глаза были закрыты. Голова у нее кружилась. Откуда-то издалека слышался голос, говоривший, что все-таки нужно было поступить так, как он сказал, что и сейчас правильно было бы сесть на лошадь и одной вернуться в город. Но этот голос и сам знал бессилие своих доводов. Она не могла ему подчиниться, даже если бы захотела. Нужно было, чтобы он повторил то же самое снова и чтобы она поняла, что он говорит всерьез. Собственной воли у нее уже не было. Они долго стояли, тесно прижавшись друг к другу, он, наклоняясь, целовал ее в волосы, потом, решившись наконец двинуться с места, взял ее за руку и повел к валунам. Один из камней был большим и удобным. Сняв куртку, он аккуратно ее расстелил. Эммелина следила за каждым движением, как завороженная. Солнце с какой-то особой ясностью высвечивало его фигуру на фоне неба. Темные волосы сверкали; румянец на щеках, белизна прежде скрытого под курткой свитера, блестящая коричневая кожа сапог пленяли яркостью, виденной прежде только во сне.

Она уселась на его куртку, а он беспечно расположился рядом, прямо на влажном камне и долго молча смотрел на нее, держа ее руку в своей. Она тоже не говорила ни слова. Впервые в жизни ею овладел глубокий и сладкий покой, при котором нет места мыслям, которому равно чужды и планы на будущее, и воспоминания о прошлом.

Потом он начал что-то напевать. Второй раз за день звук его голоса вызвал у нее слезы.

– Что-то не так? – спросил он встревоженно. Но она замотала головой:

– Нет-нет. Просто мне очень приятно вас слушать.

Он запел громче. По-гэльски. Не понимая слов, она все же догадывалась, что они очень нежные и обращены прямо к ней.

– Хочешь узнать, о чем эта песня? – спросил он, закончив. – Так вот. Это жалобы моряка. Жизнь носит его по волнам и только изредка дает увидеть берег. «Хорошо вам советовать мне вернуться на сушу, – говорит он своим дружкам. – Вы разве не знаете, что стоит мне почувствовать под ногой землю, так какая-нибудь малютка сразу зацепит меня и сгину я безвозвратнее, чем в океанской пучине. Так что уж нет, останусь-ка я на корабле, но вам за советы спасибо».

– Бедняжка, – улыбнулась Эммелина.

– Да, в самом деле, бедняжка… – Он снова принялся напевать что-то, но, резко оборвав себя, спросил, а обедала ли она.

– Нет, но… – Она замялась. Пусть он лучше не думает, что она голодна, а то вдруг возьмет и отправит ее к миссис Басс – подкрепиться.

– Что «но»? – рассмеялся он добродушно. – Тебе уже не нужна и еда? Ты можешь быть сыта моими песнями? Ну-ка, пойдем!

Все еще продолжая посмеиваться, он подал ей руку, помог подняться и повел к тому месту, где привязана была лошадь.

Всю дорогу до города он ни на миг не закрывал рта. Будь это не он, а кто-то другой, она устала бы до бесчувствия. Но он чередовал болтовню с пением, успокаивал ее колыбельными, и ей делалось хорошо и легко. Все, что он видел и слышал, наталкивало его на какую-нибудь новую мысль или извлекало из памяти еще одну песню. Две яркие синие сойки, сидевшие на березовой ветке, заставили его вспомнить птицу с трудным названием, которое ей не совсем удалось уловить. В Америке он ее никогда не встречал, а она так красиво поет, и тут же показал как – засвистел, подражая птичьему пению. Потом сделал небольшой крюк и указал ей на несколько заброшенных бревенчатых хибарок, а когда она изумленно воскликнула, что по сравнению с ними даже и дом в Файетте почти дворец, хмыкнув, сказал: надо бы как-нибудь отвести ее в Эйкр, на бывшие пустоши Пэдди. Там она сразу поймет, как он в первое время жил в Лоуэлле.

– Наверно, все же не так, – предположила Эммелина.

– Да. Именно не так. Гораздо хуже.

– Но это ведь невозможно! – с глубоким убеждением воскликнула она.

Он рассмеялся:

– Увидишь.

Город был уже близко. И каждый раз, когда он разговаривал о чем-то, что они будут делать вместе, сердце ее начинало радостно биться. Ведь слушая его рассказы и его песни, чувствуя обнимавшие ее руки и губы, касавшиеся затылка, она боялась – с каждой минутой сильнее – лишь одного: что сегодняшний день больше не повторится. Об Айвори Магвайр она уже не думала. Воспоминание о ней потускнело и расплылось. Где-то вдали маячили безымянные лица тех, кто предпочел бы, чтобы она не была сейчас здесь, с мистером Магвайром. Вспомнив, что Мейми и другие завидовали ей и безо всякой причины, она содрогнулась при мысли, что бы они сказали, увидев ее теперь. Однако, говоря точнее, содрогнулась, пожалуй, все-таки не она, а кто-то очень на нее похожий и видимый ею как бы на расстоянии. Она же сама была слишком счастлива, чтобы и в самом деле обеспокоиться какими бы то ни было неприятностями. А кроме того, кто вправе ее осуждать? Никто ей не дал ни капли тепла. И будь она в состоянии чувствовать сейчас что-либо, кроме тихой, глубокой радости, ей, может, пришло бы в голову обвинить всех, живших рядом с ней в Лоуэлле, в том, что их равнодушие было причиной, толкнувшей ее к мистеру Магвайру. Но в блаженстве, в котором она пребывала, ей было легко просто вытеснить их из сознания, обозначив словом «они» и понимая, что многое, происходящее с ней, должно быть от «них» непременно скрыто. До нее не дошло еще, как «они» многочисленны, ей было еще непонятно, что теперь мистер Магвайр – единственный человек в Лоуэлле, от которого у нее нет тайн.

* * *

Показался Лоуэлл. С этой точки она его прежде не видела. Гнездившиеся в излучине Мерримака городские постройки отчетливо выделялись на фоне полей, раскинувшихся по эту сторону реки. «Бутт и компания» хотели, перерезав перемычку, получить остров к югу от водопадов и на нем строить фабрики, пояснил Стивен Магвайр.

Воды канала давали бы им энергию, а потом снова впадали в реку, ниже по течению. Но земли за водопадами были слишком высоки, и от этой идеи пришлось отказаться. Канал построили в обход возвышенностей и, расширяя его, придерживались того же принципа.

Ведь ясно же, что он не должен оказаться на большей высоте, чем русло питающей его реки. Необходимость соблюдать это правило заставила создать запутанную и хитрую систему, пронизывающую весь город и подводящую воду к каждой из фабрик.

До знакомства со Стивеном Магвайром Лоуэлл был для Эммелины каким-то набором отдельных мест: фабрика, пансион, магазины на Мерримак-стрит. Теперь он превращался в цельный большой организм, естественно состоящий из разных частей. Однако этот живой организм был порождением сознания Магвайра и отражением его взгляда. Исчезни он, и все сразу же снова рассыпется.

Дрожь пробирала ее.

– Накинь шаль, – сказал Стивен.

– Нет, мне не холодно.

– И все же закутайся.

Он придержал лошадь, и, взяв шаль с седла, она кое-как завернулась в нее.

– А теперь подними ее на голову. Как капюшон.

Она молча повиновалась, но вдруг почувствовала себя несчастной. У нее не было ощущения, что она делает что-то не так: оно возникало, только когда он сам это чувствовал.

– Ну а теперь сожмись-ка в комочек, милая девочка. Сожмись так, чтоб сойти за ребенка. Или мешок картошки.

Он сказал что-то еще, что ей, укутанной, было уже не расслышать, и резко пустил лошадь рысью. Копыта процокали по мосту, и они выехали, наверно, на Потакет-стрит. Закутанная в шаль, прижатая к его груди, она ничего не видела. Когда лошадь остановилась, у нее не было ни малейшего представления о том, где они. Увидев себя в сарае позади дома Элайи Стоуна, видневшегося сквозь распахнутые ворота, она изумилась: ей казалось, что они проскакали от моста гораздо дальше.

Взглянув на нее, Магвайр рассмеялся:

– Честное слово, ты выглядишь так, словно тебя хорошо укачало на корабле.

Он снял ее с лошади и, крепко взяв за руку, подтолкнул к черному ходу. Но когда они оказались уже у крыльца, вдруг замер, прислушиваясь.

– В доме никого нет, – сказал он Эммелине, но видно было, что сам не очень-то этому верит. Они на цыпочках подкрались к кухонному окну и вместе глянули внутрь: в очаге горел огонь. Тихонько пройдя вдоль веранды, они дошли до другого окна – гостиной. В пустой комнате самым заметным и как бы господствующим предметом выступало фортепьяно Айвори Магвайр. Эммелина впервые заметила над ним два портрета: Элайи Стоуна и его сестры. Повернув голову к Стивену Магвайру, она с изумлением увидела, что он тоже, как посторонний, рассматривает и комнату, и портреты.

– Вы давно тут живете? – прошептала она.

– С тех пор, как женился на Айвори, – ответил он тоже шепотом. – Тринадцать лет. – Потом, глянув на Эммелину, добавил: – Она хотела жить в доме отца.

Эммелина молчала.

– Бог свидетель, – снова заговорил он громко, – это казалось единственным разумным вариантом. Он только что овдовел, только что выстроил этот громадный особняк. А кто остался бы здесь? Только мисс Стоун и Пейшенс. И слуги. На моей родине никому в голову не придет строиться, если и в старом доме хватает места.

Он взял ее за руку, и они вошли в дом. Минуя кладовую, оказались в кухне. Огонь горел в очаге, и топилась плита. Какие-то чертежи – планы строений – были разбросаны на столе. Здесь же стоял пустой кувшин, рядом с ним – хлеб и сыр, остатки утренней трапезы.

– Прошу! Вот моя комната, – весело сказал он. – Когда семья уезжает, я живу здесь.

И только здесь ему хорошо, когда семья дома, подумала она, вспомнив, как неприкаянно он ходил по гостиной в тот вечер, когда она потихоньку смотрела в окошко. Он был как маленький мальчик, нуждавшийся в утешении, и если раньше она относилась к нему как к отцу, то теперь, увидев в нем младшего брата, почувствовала себя чуть ли не матерью. Поймав себя на этом ощущении, она невольно покраснела и, чтобы он ничего не заметил, стала рассматривать чертежи на столе.

– Это мой дом, – пояснил он. – А правильнее – дом моей мечты. Его питает энергия водопадов – как и фабрики. Ну, что ты на это скажешь?

Ей нечего было сказать, и она совершенно не понимала, зачем нужна в доме энергия.

– Так можно устроить паровое отопление. Ты знаешь, что это такое? Это возможность согреть всю комнату так, чтобы не надо было, спасаясь от холода, тесниться всем у камина. А браться за это дело следует так… – Он принялся рыться среди бумаг, с трудом нашел то, что искал. – Вот, смотри, как это выглядит снаружи.

Глянув, она увидела незатейливый домик с островерхой крышей. Со всех сторон его окружали деревья, а рядом протекал ручей.

– Помнишь маленький ручеек за дорогой, к востоку от… Ой, ну да что же я спрашиваю? Конечно, ты его не видела. Надо будет как-нибудь свести тебя туда. В общем, неважно… важно то, что мой дом стоит между рекой и ручьем. – Он рассмеялся: – Наибольшее приближение к жизни на берегу океана здесь, в Лоуэлле. Знаешь, как-то не верится, что ты не видела океана. Ведь ваш фургон проезжал через Ньюберипорт. Как же ты ничего не увидела?

– Мы проезжали его ночью. Я спала.

– Кошмар… Знаешь, когда наступит весна, чудесно было бы свозить тебя в Нэант. Мы каждое лето бываем в Нэант-отеле. Во всяком случае миссис Магвайр живет там с детьми и с родными, а я, когда могу, приезжаю их навещать. Это и в самом деле настоящий дворец. Расположен прямо над океаном. Просыпаешься утром и слышишь шум волн. Бог мой, как бы я хотел увидеть, как ты бежишь по… – Он резко оборвал фразу и, повернувшись спиной к ней и к эскизам дома, принялся мерить шагами кухню. Потом наконец подошел к Эммелине.

– Слушай меня внимательно, девочка. Не верь, когда я начинаю вдруг говорить так, как сейчас. Не верь мне. Я просто мечтаю. На самом деле сегодняшний наш с тобой день скорее всего последний. Ты меня слышишь? Сегодня все как-то сошлось одно к одному. Ты пошла погулять, я увидел тебя… Все это было не совсем уж случайно, но все-таки не должно повториться. Я должен беречь семью, а ты – репутацию. Хорошеньким девушкам трудно: сплетни на фабрике перемещаются быстрее, чем весенний поток, несущий к морю косяки лосося. Я знаю девушек, погубивших себя, оттого что их поведение было неосторожным…

– Я смогу позаботиться о себе, – возразила Эммелина, стараясь, чтобы голос ее был твердым.

Необходимо было заставить его замолчать. Ведь то, что он говорил, звучало как предложение вновь прыгнуть в воду, потому что компания на плоту, куда он втащил ее, уже гибнущую в волнах, недостаточно для нее подходяща.

– Вы можете видеть меня тогда, когда вам удобно, а я, если понадобится, и притворюсь, и солгу. – Неужели она действительно говорит это? Ведь совсем недавно она так гордилась своей правдивостью. – Все уже знают, что я очень часто гуляю одна. В пансионе у меня нет подруг. Про сегодняшний день я скажу, что пошла гулять за город и заблудилась. Это сойдет. Никому до меня нет дела. Миссис Басс опасается, как бы я не попала в беду, и не хочет, чтобы я разговаривала с вами, но на самом-то деле она не особенно обо мне думает.

– Ты знаешь, конечно, что она меня ненавидит, – сказал он с улыбкой.

– Она не раз говорила, чтоб я держалась от вас подальше. Предупреждала еще до того, как я оказалась в ткацкой.

– Старая карга, – пробурчал он. – Но в чем-то, пожалуй, права. А хочешь знать, почему она так говорит? – спросил он, но тут же осекся. На самом деле ему не хотелось рассказывать.

И Эммелина отрицательно качнула головой:

– Я не поверю о вас ничему плохому. Вы не способны причинить зло.

– Ну а если случайно?

– А если так, то вы, в общем, не виноваты, – быстро проговорила она, припоминая слова Хильды о том, что мистер Магвайр пытается быть хорошим, а большего от мужчины нельзя и требовать.

Но говоря по правде, думать сейчас о Хильде совсем не хотелось. Она понимала, что вроде бы искажает Хильдину мысль, но не стремилась понять, что же именно та имела в виду. Башмаки и чулки у нее промокли насквозь, с юбки капало на пол. Она наклонилась отжать ее, а когда выпрямилась, поймала на себе странный взгляд мистера Магвайра, вызвавший смешанное чувство счастья и неловкости.

– Сними башмаки, – сказал он. – Давай я посушу их на плите.

Она заколебалась, хотя сама не понимала почему.

– Если ты хочешь, конечно, – пояснил он. – А может, действительно, будет лучше, если я накормлю тебя и отправлю домой. Давай-ка посмотрим, что тут имеется…

Она разулась, пока он занимался едой. Больше всего ей хотелось, чтобы он позабыл об идее отправить ее в пансион. А он между тем доставал из буфета тарелки. Они были простенькие, без рисунка, ничего общего с великолепным европейским фарфором, который украшал стол во время рождественского чая. Достав посуду, он вынул затем хлеб и сыр, выставил яблоки в большой миске. Спросил, хочет ли она чаю и будет ли против, если он выпьет немножко спиртного.

– Ну что вы, конечно же, нет, – сказала она.

То, что он спрашивал, было забавно и странно, но куда более странным было его опасение, что она может не согласиться. С чего бы? Ведь выпивка – это веселье и легкость. Когда отец изредка выпивал, он делался ласковым и разговорчивым. Мать не притрагивалась к спиртному, а Эммелине нравился его запах и удивляло, как оно, словно по волшебству, меняло настроение отца.

– Чему ты улыбаешься? – спросил он, наполняя кружку.

– Подумала об отце. Выпив рома, он всегда говорит, говорит без конца. И шутит.

Мистер Магвайр расхохотался.

– А я вне опасности. Мне не грозит вдруг сделаться чересчур разговорчивым, потому что я пью не ром, а всего лишь пиво.

Она покраснела, подумав о том, что ведь он и без рома такой веселый и столько всего рассказывает. А он вытащил уже новый чертеж и принялся объяснять ей устройство машин. Однако смысл слов все время ускользал от Эммелины. Чем драгоценнее делалась для нее возможность слушать его речи, тем более страшилась она, что придет день, когда эта возможность исчезнет.

Оторвавшись от чертежа, он взглянул на нее и, словно бы рассердившись, спросил:

– Почему ты так заливаешься краской? Ты даже не представляешь, что со мной делаешь, когда вот так краснеешь!

Она, затаив дыхание, ждала. Пожалуй, ей было уже понятно, что эти придирки, если их можно назвать придирками, почти сразу влекли за собой проявление нежности, в то время как похвалы почти всегда вызывали потом какие-нибудь язвительные замечания, ошеломляющие своей несправедливостью. А если так, то нужно научиться терпеливо принимать и то и другое.

Он забыл вскипятить чай и предложил взамен глотнуть пива. Вид у него был при этом лукавый, словно он точно знал, что она откажется, и уже приготовился дразнить ее за это. Без колебаний взяв протянутую кружку, она, едва не поперхнувшись, отпила. Напиток оказался неожиданно крепким: обжег горло, огнем разлился по легким и вызвал жжение в желудке.

– Ну и как вам понравилось, мисс Эммелина? – осведомился он с серьезным видом.

Она хихикнула:

– Мне стало так тепло.

Он внимательно наблюдал за ней. Но откуда у нее это странное ощущение? От спиртного? Или от одного сознания, что она его пригубила?

– Больше ты пить не будешь, – сказал он.

– А можно еще глоточек? – вдруг неожиданно для себя попросила она. – Со мной ничего не будет.

Он протянул ей кружку:

– Ладно. Только один. Не хватало еще, чтобы ты назюзюкалась.

– Назюзюкалась?! – Надо же, незнакомое слово. – Ну нет, ничего такого со мной не случится. Я только воды хочу, можно?

Он принес ей воды, и она стала пить. Но вдруг услышала какой-то шум. Казалось, откуда-то доносились голоса. Он выпил пиво до дна, но это никак на него не подействовало. Налил себе снова.

– В доме кто-нибудь есть? – спросила она.

– Никого.

– Вы уверены?

– Может, ты хочешь пойти и проверить?

– Пожалуй. – Она поднялась, но чувствовала себя неловко: ведь не годится, наверное, разгуливать по дому, если и вправду в нем кто-нибудь есть. Прихватив кружку с пивом, он взял ее за руку, провел в столовую, потом в гостиную. Всюду царили тишина и порядок. Он предложил заглянуть и в помещавшуюся за кухней комнату для прислуги, хотя там-то уж точно никого не было: супружеская пара, жившая в доме в услужении, уехала в Лоренс, на свадьбу дочери. Все остальные слуги были приходящими. Так что, кроме их духов, вряд ли разумно было искать кого-нибудь здесь, внизу.

– Значит, вы думаете, голос доносился сверху? – спросила она озадаченно. На самом деле ей казалось, что голос был совсем рядом. Женский голос, усталый, мягкий; казалось, еще чуть-чуть, и можно будет разобрать слова.

– Ну что ж, давай посмотрим…

Пройдя через прихожую с натертыми до блеска полами, они по красивой лестнице поднялись на второй этаж. Здесь, на пересечении двух коридоров, шедших в глубь и во всю ширину дома, она вновь замерла, пораженная его великолепием и размерами. По крайней мере дюжина дверей шла друг за другом. Одни были плотно закрыты, другие отворены. Рисунок на обоях был не такой, как в гостиной, но впечатление они производили не меньшее. А полы были и здесь натерты умопомрачительно – ей и в голову не могло прийти, что такое возможно. В конце левого коридора под выходящим на юг окном стоял черного дерева столик, инкрустированный перламутром и сверкающий на солнце, как драгоценность. Но и пол под столиком сверкал чуть ли не так же ярко.

Ей вдруг стало страшно. Сердце отчаянно билось. Уже не хотелось заглядывать в комнаты, одного только хотелось – уйти.

– Давайте вернемся вниз. Пожалуйста, – прошептала она.

– А что если здесь кто-то есть? – шепнул он в ответ.

– Вы думаете, вправду есть?

– Конечно нет. Иначе бы нас здесь не было.

– А тогда почему же мы шепчемся?

– Больше не будем, – ответил он в полный голос.

От неожиданности она разразилась слезами, и он мягко обнял ее, утешая:

– Ах, Эммелина, Эммелина! Да как же могла ты подумать, что я привел бы тебя сюда, если б… О Боже мой…

Поднеся кружку к ее губам, он велел ей немного отпить. Слезы уже высыхали, но страх остался. А кроме страха вдруг навалилась усталость, как будто она и впрямь все утро ходила по лесу пешком, а вовсе не добралась туда на лошади. Тело стало словно свинцовым, было не шевельнуться, но сердце билось, как сумасшедшее. Чувствовал ли он эти удары? Понимал ли, что она как-то стоит на ногах потому только, что он поддерживает ее, а стоит ему убрать руку, и она упадет? И понимал ли, что если и вправду здесь в доме сейчас оказался бы кто-нибудь, она не имела бы сил убежать (разве что он приказал бы?) и что сознание этого во сто крат усугубляло ее страх и превращало его в подлинный ужас?

– Пойдем, – прошептал он ей на ухо. – Тебе нужно сесть, отдохнуть.

Он взял ее за руку и повел по коридору. Первая же дверь оказалась открыта, и Эммелина замерла, пораженная представшей перед ней красотой.

Окно обрамляли пунцовые шелковые шторы, мягких тонов разноцветный ковер покрывал большую часть пола. Узкая, очень высокая кровать с изголовьем красного дерева покрыта была пушистым белым покрывалом. Таких пушистых тканей она раньше не видела, так же, впрочем, как не видела до приезда в Лоуэлл и шелка. На тумбочке стоял фарфоровый умывальный таз, в нем – кувшин. На подлокотнике серого бархатного кресла с высокой спинкой лежала – переплетом вверх – открытая книга. Казалось, кто-то позвал читавшего, но не пройдет и минуты – и он вернется.

– Это Присциллина комната. Она уехала вместе со всеми.

Эту первую комнату она вобрала в себя глазами с порога, в следующую, оказавшуюся комнатой девочек, захотелось войти. (Мальчики размещались в другой части дома, в западном коридоре, рядом с Пейшенс, которая снисходительно относилась к устраиваемому ими шуму. Элайя Стоун, один, занимал все комнаты в северном коридоре.)

Кроватки девочек покрывали яркие лоскутные одеяльца, в общем похожие на те, что делали в Файетте, но сшитые из кусочков материи, по-видимому прежде не бывшей в употреблении. На крашеном кирпично-красном полу нарисованы были цветы. Но Эммелину поразило не столько убранство комнаты, сколько игрушки. Ведь две куклы, которые она разглядела, придя к миссис Магвайр на рождественский чай, были первыми и единственными игрушками, виденными ею в жизни. А здесь, кроме множества кукол, была еще и деревянная лошадка-качалка, были яркие музыкальные шкатулки на столике. Но главное – под окном стоял кукольный дом, такой высокий, что его крыша упиралась в подоконник, и такой вытянутый по фасаду, что, если бы Эммелина легла рядом с ним на полу, ее рост оказался бы меньше длины от угла до угла.

Дом был полностью меблирован. Как зачарованная, она пошла к нему, слабо сознавая, что мистер Магвайр выпустил ее руку и остался стоять у дверей. Встав на колени, она глянула внутрь и ахнула, с трудом веря глазам. Первая из увиденных комнат была точной копией той, в которой она находилась.

По спине пробежали мурашки восторга. Рядом была не так точно сделанная, но все же близкая к оригиналу копия комнаты мисс Присциллы. Полосы пунцового шелка обрамляли игрушечное окно точно так же, как настоящее. Еще раз полюбовавшись комнатой девочек, Эммелина перевела наконец глаза на комнату справа. В ней не было ничего яркого. Две высокие кровати разделены были тумбочкой, на которой лежали стопкой несколько книг и какие-то маленькие вещицы, которые толком уже невозможно было и разглядеть. А высокий комод казался совсем настоящим, и она была просто уверена: если открыть ящики, там обнаружится аккуратно сложенная одежда. У окна стояла кушетка, покрытая какой-то простой темной тканью.

– Пойдем, Эммелина.

– Ой, а можно я еще чуточку посмотрю…

– На что? Что ты хочешь рассматривать?

– Вы сердитесь? – спросила она, поворачиваясь.

– Нет, не сержусь.

– Это же так красиво! – сказала она. – Я никогда ничего такого не видела.

Он промолчал.

– Эти две комнаты – их любимые?

Никакого ответа. Стремительно повернувшись, она увидела, что его нет в дверях, и, сразу охваченная паникой, вскочила на ноги и, выбежав из комнаты, глянула вправо и влево по коридору.

– Мистер Магвайр! Мистер Магвайр, где вы?

– Здесь я, в комнате.

Но трудно было сказать, откуда именно донесся голос. Она медленно и осторожно дошла до конца коридора и, заглянув в последнюю дверь, увидела две высокие кровати, покрытую чем-то темным кушетку, книги на тумбочке. Он стоял, глядя в окно, и когда Эммелина подошла к двери, не оглянулся. Остановившись, она ждала на пороге.

– Можешь войти, – сказал он, не оборачиваясь.

Но ей что-то мешало. Если весь дом был полон духом семейства Стоунов, то эта комната принадлежала ему и миссис Магвайр. Кровати были такими высокими, что на них забирались с помощью стоявших в изножье табуреточек. Она снова почувствовала усталость и легкую дурноту. Восторг, вызванный кукольным домом, прошел. Ведь мистеру Магвайру почему-то не понравилось, что он доставил ей такое удовольствие. Больше всего ей хотелось прилечь и немножечко отдохнуть, но нельзя ведь ложиться на эти кровати. Прислонившись к косяку двери, она в изнеможении закрыла глаза, а когда снова открыла их, мистер Магвайр смотрел на нее.

– Почему ты стоишь там? Я ведь сказал тебе – входи.

Но она не могла ни шагнуть, ни даже кивнуть головой.

Он подошел, чтобы подать ей руку, но, поняв, что она не в силах и шевельнуться, быстро и крепко обхватил ее и перенес через порог. Войдя в комнату, он хотел подойти к одной из кроватей, но когда увидел, что она плачет, отнес на кушетку, укрыл сложенным кем-то в ногах черно-белым халатом, долго и нежно гладил по волосам, успокаивал ласками и потом только наконец овладел ею.

Когда она проснулась, солнце клонилось к закату, но в комнате было еще светло. Она лежала на боку, лицом к спящему Стивену Магвайру. Чувство усталости пропало, но было как-то не по себе. Она не очень понимала, что же произошло между ними, но все же догадывалась, что этого не должно было быть. Ведь он почти раздел ее. Помнилось ощущение неловкости, в какой-то момент было, кажется, больно, но все это не имело значения. Его поцелуи, ласковость рук, слова любви, которые он беспрерывно шептал ей, затмили все остальное. Конечно, было немножко страшно, но это чувство исчезло, когда ей стало понятно, как он доволен. И сейчас, вероятно, грызущее ощущение вины растает, конечно, если, проснувшись, он будет выглядеть счастливым.

Прошло еще сколько-то времени – и вот его глаза открылись.

– Здравствуй, милая деточка, – сказал он сонно.

– Я не деточка, – возразила она, чувствуя в то же время облегчение и радость: он не сердился.

– Верно, – ответил он. – Будь ты деточкой, не пришлось бы ломать голову, как доставить тебя домой. Мы подъехали бы к крыльцу пансиона, не заботясь, видят нас или нет. Потому что, если бы и увидели, судачить было бы не о чем.

– Еще очень рано. И почему, собственно, кто-то будет о чем-то судачить? – сказала она, уже понимая: нет, будет.

– Потому что чесать языки – это единственное, чем ваши девушки могут заниматься в свободное время. Сходят купить себе что-нибудь, возьмут книжку в библиотеке, а дальше что?

– Я их всех ненавижу! – выкрикнула она.

– Ну-ну, не надо так говорить, Эммелина. Это тебе не идет. А многие девушки славные. Даже почти что все. И тебе лучше бы проводить время с ними, а не со мной.

– Но ведь это они не хотят со мной водится, – сказала она с обидой. – Я им неинтересна. – Почему он ей не поверил? Она ведь и прежде об этом рассказывала. А впрочем, неважно. Теперь плохо лишь то, что он собирается ее к ним отправить.

– Я уверен, что ты не права. Но сейчас вряд ли стоит обсуждать это. Сейчас надо подумать, как доставить тебя обратно, живую-здоровую и никем не замеченную.

– Еще светло, – сказала она.

– Да, любимая, – подтвердил он, и, услышав эти слова, она вся затрепетала от радости. – Еще светло, и пока будет светло, ты никуда не поедешь (она с удовольствием вытянулась на кушетке), но как только стемнеет… Кстати, как ты себя чувствуешь?

– Неплохо. – У нее было ощущение, словно впервые после отъезда из дома она спокойно и крепко выспалась. Но говорить ему об этом не хотелось. Вдруг он тогда велит встать и пешком идти в пансион?

– Ты в этом уверена? – Голос был виноватый, встревоженный.

Она в ответ улыбнулась.

– Эммелина, ты понимаешь, что миссис Магвайр вернется в конце недели и мы не сможем встречаться так, как сегодня?

– А, значит, завтра мы встретимся?

– Это невероятно… О Господи… Да, конечно, наверно, мы сможем… Хотя все-таки нет. Нет. Слушай меня, Эммелина. Ты не должна так вести себя. Это кончится плохо. Нельзя отсутствовать в пансионе каждый вечер. Тебя накажут. С позором уволят из Корпорации. Если ты не способна думать сейчас о себе, так вспомни о своей маме.

Но мама была чересчур далеко. А думать она могла только о нем.

– Тогда во вторник? – Ей даже в голову не приходило, что умолять его унизительно или стыдно, хотя в разговоре с девушками она стеснялась даже и намекнуть на свое одиночество.

– Возможно, – ответил он, но, увидев ее глаза, добавил: – Да, вероятно. Если все будет в порядке и не возникнет никаких подозрений. Если тебе удастся избежать расспросов и не выдать себя в ткацкой. – Наклонившись, он нежно поцеловал ее. – Ты разве не понимаешь, что я все время хочу быть с тобой, прелесть моя? Что, будь моя воля, я поселил бы тебя у себя на неделю? на месяц? навсегда?

Конечно, слушая такие слова, она обо всем забывала. И разве имело значение, что на самом деле он отсылал ее в пансион? У него была жизнь, которую страшно нарушить, а у нее, кроме свиданий с ним, не было здесь ничего, что, хоть с оговорками, можно назвать этим словом. У нее не было даже уверенности, что в Лоуэлле живет настоящая Эммелина Мошер. Вот если с миссис Магвайр случится несчастье (не дай Бог, конечно, и она будет молиться, чтобы такого не произошло) и мистер Магвайр, свободный, сможет приехать в Файетт и познакомиться с ее семьей, она опять превратится в себя настоящую. А сейчас, даже рядом с ним, она все-таки чувствует себя какой-то другой Эммелиной.

Самозабвенно целуя его, она вдруг сбросила халат, служивший им одеялом, и, прыгая по комнате, стала кричать, что любит его, что зверски проголодалась, что не вернется назад к миссис Басс, ни за что, никогда. Потом, разглядев выражение его лица, испугалась, хотя и меньше, чем можно было ожидать, и сразу остановилась как вкопанная.

– Я знаю, что нужно будет вернуться, – проговорила она серьезно, – и я справлюсь с этим. Все хорошо. Мне больше не страшно быть там. – Конечно, ведь она сможет думать о нем. – Я вернусь в пансион и пробуду там столько, сколько вы скажете. Я ни словечком ни о чем не обмолвлюсь, и я не выдам себя ничем. Конечно, я не хочу, чтобы меня уволили, и я не хочу рассердить миссис Басс. И, уж конечно, я понимаю, что когда она вернется, мы больше не сможем быть вместе так, как сейчас! – Пройдет время, и миссис Магвайр уедет снова. Летом – в Нэант, а может, еще съездит в Бостон. – Я все стерплю до тех пор, пока буду вас каждый день видеть на фабрике. – Видеть его, слышать его голос. Обходиться без этого она больше не сможет. Одно лишь такое предположение уже вызывает в ней чувство отчаяния. Необязательно быть с ним наедине, как сейчас, но видеть его лицо и слышать прекрасный, неподражаемый голос необходимо. – Я готова. Уйду, как только вы скажете.

Он успокаивался по мере того, как она говорила. Когда замолчала, подошел и поцеловал.

– Сначала поужинаем, а потом я, наверно, доеду с тобой до Эйкра. Я хочу, чтобы ты увидела Эйкр. Оттуда до Молли недалеко – ты спокойно дойдешь пешком.

Темнело. Чтобы ужинать в тепле, они сидели возле плиты. Магвайр снова пил пиво, но больше не предлагал ей глотнуть. Сам же, выпивая, не менялся и говорил, говорил, как и прежде, без остановки. Одна история тянула за собой другую, но Эммелина часто не понимала, как они связаны друг с другом. Встав, он прошел в кладовку, не обнаружил того, что искал, ругнулся себе под нос и добавил, что миссис Магвайр до такой степени занята духовными делами, что как-то не успевает приучить слуг к порядку. Миссис Магвайр – замечательно умная женщина. Не хуже его могла бы управлять фабрикой. То, что в дни ее юности еще не было женских колледжей, до сих пор глубоко огорчает ее, и поэтому, когда несколько лет назад в Маунт-Холиоке открылась женская семинария, к чувству радости, которое она, естественно, испытывала, примешивалась и боль. Он тогда постарался уговорить ее поступить туда, но она заявила, что это глупо: старухе не место среди молоденьких. А он считает, что глупым был этот довод. Женщина не старуха в тридцать один год, а именно столько ей тогда было. Сам он предполагает жить до ста и в общем не видит, что, собственно, может этому помешать (тут он рассмеялся), если, конечно, не будет лезть в драки. Однажды он видел сон, о котором еще никогда не рассказывал… хотя нет, рассказал как-то Айвори, словно шутя, а она сразу сказала, что это дикие глупости. И тогда он не стал уже говорить, как это для него важно. Для него это больше чем просто сон, а суть его в том, чтобы когда-нибудь, когда дети вырастут и будут уже жить самостоятельно, продать здесь дом и отправиться вместе с Айвори в путешествие: постараться как можно дальше пробраться на Запад. Он прошел бы тогда по Миссури, как Льюис и Кларк. Она слышала про таких? Нет? Впрочем, неважно. А потом, может, пробился бы еще дальше. Потому что хоть он и путешествовал немало, но видел только Атлантический океан и мечтает попасть на Тихий. От моряков он слышал, что цвет воды в нем совсем другой, чем в Атлантике. А ей хотелось бы повидать Тихий океан? Если Айвори вдруг не захочет поехать, он взял бы с собою ее. Но к этому времени, что говорить, она давно будет замужем и с детьми. (Не выйду я замуж, – ответила бы она, спроси он ее об этом, – я буду ждать вас. Я буду ждать сколько угодно!)

– Ну как можно слушать все это с серьезным видом! – воскликнул он вдруг. Вот ведь в чем разница между маленькой глупенькой Эммелиной и рассудительной женщиной, подобной его жене. Айвори понимает, когда он начинает городить чушь. Правда, что иногда она называет чушью…

Вот, например, однажды ему захотелось поехать на Юг. Раз в жизни захотелось вдруг оказаться там, где круглый год тепло, собственными глазами увидеть, как растет хлопок.

Глядя, как выгружают тюки из вагонов, он часто думал о тех местах, откуда их привезли: об Алабаме, о Миссисипи… Когда он заговаривает о южных штатах, Айвори сразу же вспоминает об ужасах рабства. Он, как и она, противник рабства, но, честное слово, на Юге ведь есть кое-что и другое… Рабы. Иногда и он – так сказать, свободный человек – бредет под снегом, чтобы работать от зари до зари, и говорит себе, что, пожалуй, ему не лучше, чем рабам, что гнут спину и не имеют даже рубашки, чтобы прикрыться, но вечером могут хотя бы прыгнуть в приятную свежую воду и плавать в свое удовольствие. Ведь там, на Юге, есть столько мест, где купаются и в январе.

Знает она об этом?

Нет-нет, он, конечно, не прав. Айвори рассказывала, что рабы так не живут. В Айвори очень силен протест против всякой несправедливости, и она просто не может наслаждаться радостями жизни, зная, что рядом есть люди, лишенные их. Айвори ходит в Американское общество по борьбе с рабством, созданное в Бостоне мистером Гаррисоном. Если бы это зависело от нее, их бостонский дом стал бы перевалочной станцией в новой «Подпольной дороге». И то, что мистер Стоун категорически не разрешает использовать его как приют для беглых рабов, хотя почти круглый год там живут только слуги, вызывает в семье, то есть между Айвори и отцом, серьезнейшие разногласия. Мистер Стоун не видит ничего дурного в рабстве, можно сказать, даже… Он, в общем, незлой человек, нет, но он придерживается собственных воззрений на этот счет.

Все янки такие. Им просто непонятны рассуждения о гуманности, если речь идет об англосаксах. Он знал только одного, не подпадавшего под это правило, – Джейкоба Басса, имевшего возможность стать одним из заправил Лоуэлла, но выбравшего скромную жизнь. Конечно, это не объясняет, почему Джейкоб решил жениться на этой ведьме, которую уж точно сожгли б на костре, живи она двумя веками раньше. Бедный Джейкоб. Он, Стивен Магвайр, скучает по Джейкобу больше, чем по отцу. И к сведению Эммелины, именно благодаря Джейкобу, а вовсе не благодаря женитьбе, он, Стивен, перестал быть проклятой ирландской скотиной (прошу прощения за слово) и получил приличное место на фабрике. Никто другой его не продвинул бы, как бы он хорошо ни работал.

Благодаря дружбе со Стивеном Джейкоб встретился, а потом, один Бог знает зачем, женился на Молли Слэттери. И ведь он, Стивен, ничего не сделал, чтобы расстроить свадьбу, хотя кое-что знал за кузиной… он мог бы сказать Эммелине… но нет… не скажет… не должен… а мог бы рассказать то, о чем во всем Лоуэлле, кроме него и его матери, никто и не подозревает. У Молли Слэттери в Дублине был незаконный ребенок, и, мало того, она попыталась… а впрочем, ладно, хватит о Молли, достаточно… (И в самом деле этого было более чем достаточно для Эммелины, совершенно не имевшей времени разобраться, о чем идет речь.) Узнай Джейкоб Басс про это, он ни секунды не думал бы больше о Молли… Но Стивен промолчал. Не хотел он зла Молли, как и любому другому. А Молли отблагодарила тем, что землю рыла, пытаясь не допустить его свадьбы с Айвори Стоун. Рассказывала о прошлом, что только могла, валила в кучу и ложь, и правду. А потом даже отправилась к самому Элайе Стоуну предупредить об опасности, грозившей дочке.

К счастью, манеры и внешность Молли вызвали результат, обратный желаемому, и отцу Айвори в первый раз пришло в голову, не слишком ли он суров был к Стивену. Кроме того, ее акцент был еще посильнее акцента Стивена, а мистер Стоун замыкал слух даже и для умнейших речей, если их подавали с ирландским выговором. Нередко какие-то предложения Стивена принимали месяцы, а то и годы спустя после того, как он их делал, потому только, что Стоун слышал, как какой-нибудь чистокровный янки рекомендовал то же самое. А Молли еще и относилась к тому типу женщин, от которых мистер Стоун шарахался, всегда уверенно называя истеричками и, пожалуй, опаснейшей ветвью рода человеческого. Таким особам вход в его дом был раз навсегда заказан. И все же Джейкоб любил жену так сильно, как только можно любить, а Джейкоб был самый чудесный…

В 1824 году Стивен и Джейкоб спустились по Мерримаку на плотах – от Нашуа до Лоуэлла. Сплавляли лес для водяных колес корпорации «Саммер». Джейкоб однажды уже проделал этот путь и рассказывал Стивену о своем путешествии, а он, Стивен, до того воодушевился, что Джейкоб решил в точности повторить экспедицию, хотя в этот раз ему было не нужно самому отбирать древесину: Стивен справился бы и один. Тот спуск на плоту по реке был единственным приключением, которое превзошло все возможные ожидания. Каждый миг был или волнующим, или прекрасным… Теперь, когда от Нашуа идет железная дорога, Эммелине трудно даже представить себе… Хотя вообще-то кой для кого эта дорога – очень сомнительное благодеяние. Коммивояжеры и прочие ездят теперь в Нью-Гемпшир не останавливаясь, чтобы поесть и накормить лошадей, и в результате за один прошлый год вдоль тракта разорилось чуть ли не полдюжины отелей. К примеру, знает ли Эммелина красивый дом на Мерримак-стрит, недалеко от угла улицы Кэбот? Он опустел с тех пор, как… Но произнесение названий лоуэллских улиц напомнило ему, что пора уже идти.

– Пошли! – сказал он коротко и быстро допил пиво. – Пора уже выходить.

Он бы не удивился, начни она упираться. Но она решила, наоборот, показать, что готова всему подчиниться и не будет никак осложнять ситуацию. Быстро надев башмаки, она пробежала через кладовку и выскочила на крыльцо прежде, чем он отыскал свой свитер. От души веселясь, он нагнал ее в темноте:

– Эй! Что с тобой, Эммелина? Погоди, слышишь? Я даже свитер еще не надел!

Она бежала к сараю. Раскисшая днем земля снова покрылась ледяной корочкой, но Эммелина ни разу не поскользнулась. Она старалась уже взобраться на лошадь, когда он подбежал, подхватил ее на руки и закружил.

– Хочешь от меня убежать? – спросил он, а сам все смеялся.

Подняв на него глаза, она улыбнулась. Улыбка была как бы застенчивой, а на самом деле кокетливой. Первая кокетливая улыбка в ее жизни.

– Я просто хотела как можно скорее попасть к миссис Басс. Ведь вы сказали – так нужно.

– Ах, Эммелина, – прошептал он. Лицо его смягчилось и весь облик переменился так быстро и так неожиданно, что на мгновение она опять испугалась. – Ты заставляешь меня терять голову!

И только когда он подвел ее к наваленному в углу сену и расстелил попону, она поняла, что своим поведением невольно лишила его всех сил, необходимых, чтобы прямо сейчас взять и отправить ее домой.

Дорогой он очень нервничал. Сказал, что они посмотрят Эйкр как-нибудь в другой вечер и сходят туда, пожалуй, пешком. На лошади они слишком заметны. Резко сменив вдруг первоначально выбранный путь, он свернул в сторону, к Потакетскому каналу, вдоль которого они и добрались до Даттон-стрит, на расстоянии огибая дом миссис Басс так, чтобы выехать к нему со стороны предместий Лоуэлла или во всяком случае со стороны района, казавшегося ей предместьем. В отличие от центральных кварталов, здесь не было освещения, а застройка состояла почти сплошь из бедных домов. Когда они проезжали мимо небольшого каменного строения, уродливого, но мало чем отличающегося от окружающих, он сказал ей, что эта тюрьма и что Эйкр начинается прямо за ней. Чуть позже, остановившись, он велел ей снова вымазать грязью высохшие башмаки и походить по глубокому снегу: так будет легче поверить, что она заблудилась. Потом взлохматил ей волосы и, дав в руки палку, велел сказать, что она выломала ее в лесу.

Она точно знала, что самым трудным будет казаться подавленной и усталой, тогда как на самом деле она полна ликования. Ее не смущало, что ради него ей придется лгать, и ощущения нависшей опасности тоже не возникало. До сих пор в ее жизни не было ничего, нуждавшегося в защите, но теперь она будет все время соблюдать осторожность. И если девушки будут недружелюбны, напомнит себе, что уже не зависит от них так, как прежде, потому что теперь у нее есть Стивен Магвайр.

Они выехали в половине седьмого. Значит, когда она появится в пансионе, все как раз будут в столовой. Есть не хотелось, но она понимала, что должна будет притвориться голодной. А пока она все время оборачивалась, чтобы получше насмотреться на него перед разлукой, но он каждый раз заставлял ее отводить глаза и смотреть вперед. На углу Даттон-стрит, там, где начинались фабричные дома, он оставил ее одну. И она пошла, точнее, побежала к пансиону. Только уже открыв парадную дверь и услышав доносившиеся из столовой голоса и смех, она почувствовала, что дрожит.

Повесив шаль на крючок, она медленно двинулась к дверям столовой. Миссис Басс, стоя у дальнего конца стола, что-то накладывала с подноса в тарелку одной из девушек.

Увидев Эммелину, она вскрикнула так пронзительно, что все просто замерли. Миссис Басс опустила поднос на стол.

– Эммелина! – воскликнула она. – Где ты была? Что случилось?

Внезапно (и очень удачно) Эммелина бурно разрыдалась.

– Я заплутала в лесу, – всхлипывала она, поражаясь тому, что и в самом деле чувствовала себя потерявшейся и жалкой, хотя только что так полна была счастьем.

– Мне так хотелось погулять за городом, – продолжала она со слезами, глядя на подходившую к ней миссис Басс. – Я так соскучилась по Файетту и так хотела увидеть лес. – Слезы душили ее все сильнее, так что она едва могла говорить.

Миссис Басс усадила ее на свободное место.

– Бедняжка! Ты, наверное, умирраешь от голода! Мы заметили, что тебя не было за обедом, но никому и в голову не пришло… Ах ты бедная! Я хочу непременно поговорить с тобой обо всех этих прогулках. Но это попозже, детка, а сейчас поешь хорошенько и отдохни, – тарахтела она, громоздя горы еды на Эммелинину тарелку.

Эммелине наконец удалось справиться со слезами.

– Я так устала, – сказала она, и это было уже чистой правдой.

Миссис Басс еще раз наказала ей есть побольше и пошла на свое место.

Эммелина осмотрелась. Она сидела меж двух групп девушек. Одни были с первого этажа, другие со второго. Они смотрели на нее с любопытством, но не враждебно.

– Ты, наверное, чуть не до смерти напугалась! – сказала та, которую звали Дора.

– Да, когда стемнело, а до того – нет… Там было очень красиво…

Дора улыбнулась.

– Я просто истосковалась без широких полей и деревьев. А вы не скучаете без них в Лоуэлле?

– Еще бы, – ответила Дора. – Я ведь из Кеннебека!

– О, мой отец рыбачил в Кеннебеке, – воскликнула радостно Эммелина. – Это совсем недалеко от Файетта, совсем!

– Весной я всегда ненадолго отпрашиваюсь, чтобы съездить туда и взглянуть на реку! – промолвила Дора.

– А сколько времени ты уже в Лоуэлле? – спросила Эммелина.

– Два года. Следующий, слава Богу, последний, – выразительно подняв глаза к небу, сказала Дора, но потом словно спохватилась: – Да нет, вообще-то здесь не так плохо, особенно зимой!

– А сегодня было очень тепло, – проговорила Эммелина, – наверно, поэтому меня и потянуло на прогулку.

Одна из Дориных подруг спросила, куда же она ходила.

– Сначала перешла мост около водопадов…

– Потакетских? Ну, для меня это было бы как началом, так и концом! – откликнулась та.

– Ты просто лентяйка, Сьюзен! – сказала Дора. Эммелина рассмеялась.

– А у вас не бывает иногда такого чувства: эх, ушел бы куда глаза глядят, лишь бы не видеть этого кирпича? – спросил еще кто-то.

– Ой, ненавижу кирпич! – воскликнула Эммелина и сама удивилась своей горячности.

– Ладно, хватит об этом. И куда ж ты пошла, перейдя через мост?

– А прямо по колее. Наверное, это дорога, по которой много ездят, хотя сегодня я не видела там ни всадников, ни карет. (Она почти не чувствовала, что лжет.) Было так тепло, что я даже шаль сняла. И еще я видела много птиц. Кажется, в первый раз с приезда в Лоуэлл! Голубые сойки, воробьи, ласточки… – В какой-то момент, когда они уже возвращались из леса, ей показалось, что она слышит томное воркование голубей, но увидеть их не получилось.

– И что же, ты так и шла по этой дороге?

– Потом вошла в лес, потому что она свернула туда, – ответила Эммелина и, поняв вдруг, что невозможно же потеряться, когда под ногами дорога, добавила: – А на обратном пути я увидела вдруг тропинку, и мне показалось, что по ней будет короче. Вот так я и заблудилась. Думала, что иду к Лоуэллу, а сама шла совсем в другую сторону.

– Все же ты очень храбрая, – заявила Сьюзен. – Я бы на твоем месте села посередине дороги и плакала, пока кто-нибудь не нашел бы меня…

– Но ведь как раз дороги мне было и не найти!

Все засмеялись, и Эммелина вместе со всеми. Ей было сейчас очень хорошо. Возвращаясь, она заботилась только о том, как бы ей избежать неприятностей, а теперь неожиданно столкнулась не с враждебностью, а с теплом дружеского кружка. Она не понимала, что и сама вела себя приветливее, чем прежде, чувствовала только разницу в отношении окружающих.

Поймав устремленный на нее взгляд миссис Басс, она внезапно осознала, что почти не притронулась к еде и, исправляя ошибку, с азартом набросилась на нее, притворяясь, что забыла обо всем остальном. Сьюзен и еще кто-то собирались после ужина пойти погулять: на улице все еще было очень тепло. Сьюзен сказала, что всем понятно – Эммелине не до прогулок сегодня вечером, и Эммелина, не смея ей возразить, пробормотала только, что надеется на приглашение в другой раз.

Ее слегка мутило, но, отрываясь от тарелки, она сразу чувствовала, что миссис Басс наблюдает за ней, и заставляла себя проглотить еще что-нибудь. Было совершенно неясно, когда ж она сможет, не вызывая подозрений, сказать, что сыта. Когда все разошлись, миссис Басс села рядом и принялась разглагольствовать о различных опасностях, подстерегающих девушку в Лоуэлле на каждом углу. Эммелина с трудом слушала, ей было очень нехорошо.

– Что с тобой? – спросила ее миссис Басс.

– Ничего, – ответила Эммелина, покачав отрицательно головой, но от этого сразу почувствовала себя еще хуже.

– Ты здорова, детка?

– Мне нужно выйти, – прошептала Эммелина.

Миссис Басс встала и помогла ей дойти до черного хода, она пошла бы с ней и во двор, но Эммелина воспротивилась, не в силах больше выносить взгляд этой женщины. Когда она вернулась, миссис Басс поджидала ее в кладовке.

– Уже все в порядке, – не смея взглянуть ей в глаза, проговорила Эммелина. – Наверное, я просто чересчур торопилась за едой. – И, отказавшись от помощи миссис Басс, она отправилась к себе наверх.

Хильда сидела на кровати и писала письмо. Эммелину она, казалось, и не заметила. Эммелина громко зевнула. Она чуть не падала с ног, но чувствовала себя прекрасно. Очень хотелось, чтобы Хильда сказала хоть что-то сочувственное о случившемся с ней происшествии. Тогда будет ясно, что она верит рассказанному. Но, увидев, что Эммелина ложится, Хильда собрала письменные принадлежности и вышла из комнаты.

Какое-то время Эммелина мысленно беседовала с ней. Хильда спрашивала, что же случилось, а она убеждала ее, что все в порядке. Но Эммелина была и слишком усталой, и слишком счастливой, чтобы чересчур долго продолжать этот разговор. Не вспомнила она и о молитве: Стивен Магвайр заполнил ее душу и мыслям о Боге попросту не было места. Она старалась представить себе, каково это жить в доме Магвайров. В воображении она брала в руки кукол, играла с ними… Платья, в которые они были одеты, помнились до мельчайших подробностей. Закрыв глаза, она увидела комнаты с такой ясностью, словно все еще была там. И наконец, ей приснилось, что она сидит у входа в кукольный домик и рассказывает детям на ночь сказку. А они все сидят подле нее на лоскутном коврике, покрывающем пол в комнате девочек. И вдруг все меняется. Что-то случилось, и мистер Магвайр кричит, что ей нужно немедленно выйти из комнаты. Сам он войти не может, ведь комната слишком мала. Она с трудом выбирается, держа в руках какой-то предмет, который нужно отдать ему. Кажется, это книга, страницы которой она листала, но точно сказать нельзя, потому что предмет завернут не то в одеяло, не то в какой-то лоскут, привезенный, наверное, из Файетта. Добравшись наконец до порога, она пытается передать сверток мистеру Магвайру, но тот исчезает, а она вдруг осознает, что находится не в настоящем доме, а в кукольном, и в отчаянии понимает, что мистер Магвайр потерян для нее навсегда.

* * *

В среду вечером ей предстояло встретиться с мистером Магвайром на Саффолк-стрит, неподалеку от Эйкра. В понедельник и вторник он велел ей посидеть после работы дома с другими девушками. Обещая исполнить эту просьбу, Эммелина и предположить не могла, что всего за два вечера у нее появится столько подруг!

Погода не менялась, все еще было очень тепло. В понедельник она вместе со Сьюзен, Дорой и еще двумя девушками – Эстер и Миной – отправилась в библиотеку. Там глазам ее открылось нечто небывалое: в библиотеке были сотни и сотни книг, больше, чем она перевидала за всю свою жизнь! И как только Айвори Магвайр не может разыскать здесь то, что ей нужно? Девушкам было приятно искреннее изумление Эммелины, и Дора решила взять для нее что-нибудь, ну, хоть «Рассказы путешественника» мистера Ирвинга (у самой Эммелины не было двадцати пяти центов, нужных для записи в библиотеку).

Оба дня Эммелина пребывала в радостном возбуждении, а то, что причину его надо было скрывать, еще больше усугубляло волнение. В ткацкой она никак не могла совладать с собой, то и дело поглядывала на Стивена Магвайра, хотя он много раз просил ее не делать этого. Однако и совсем избегать его было нельзя: такая крайность тоже могла бы вызвать подозрения. И вообще, пора было бы ей уже знать, что чувства, какие испытываешь к человеку, отчетливее всего проявляются на лице, когда ты на него смотришь, особенно если ты – прелестная крошка по имени Эммелина Мошер. Что ж, если так, лучше совсем на него не смотреть. Ведь, значит, и один раз взглянуть на него опасно, а кроме того, посмотришь, а как потом оторваться? Она даже испытывала что-то вроде благодарности к машинам. За их грохотом мистера Магвайра совсем не было слышно, а ведь один звук его голоса – хоть сам он этого и не знал – приводил ее в трепет, как и взгляд на лицо.

Вечер вторника Эммелина просидела в общей комнате, изо всех сил стараясь казаться спокойной. Но делать это с каждой минутой становилось труднее, ведь завтра была среда. В какой-то момент взглянувшая на нее Сьюзен вдруг прыснула и сказала, что Эммелина, наверно, мечтает о доме. У нее сейчас такой вид, словно она в ста милях от Лоуэлла.

Миссис Басс вставала куда раньше девушек, весь день была на ногах: то стряпала, то прибиралась и часто сразу же после ужина уходила к себе отдыхать. И вот в среду вечером, убедившись, что миссис Басс уже в своей комнате, Эммелина, никому не сказав ни слова, тихонько выскользнула из дома. Ярко светила луна. Опасаясь, что Эммелина может случайно оставить записку с его указаниями в неподходящем месте, Магвайр велел ей выучить наизусть, как и куда пройти. На этот раз, вместо того чтобы идти по Мерримак-стрит и повернуть на север, к его дому, у реки, она должна была отправиться в противоположном направлении, к югу, и, миновав густонаселенный фабричный район, добраться наконец до канала на Даттон-стрит.

Пока что все шло хорошо. Вот и канал: в свете редких уличных фонарей поблескивает темная вода. Здесь, не доходя до Саффолк-стрит, ведущей к Эйкру, надо остановиться. На мосту, там, где около механических мастерских соединяются Саффолкский и Мерримакский каналы, Эммелина внимательно осмотрелась. На Даттон-стрит не было ни души. А вот и тюрьма, здесь надо ждать. Ни в коем случае не вступать ни с кем в разговоры, а если начнут приставать, постучаться в ворота или же попросту крикнуть. Тюремный надзиратель, старый приятель Стивена, сразу же выйдет и все уладит. Тюрьма была похожа на серую каменную коробку и разве что решетками на окнах отличалась от прочих лоуэллских строений.

Стивена Магвайра еще не было, но Эммелина так и думала, что ей придется подождать. Ведь чуть ли не каждое утро он влетал в ткацкую, запыхавшись, когда почти все стояли уже у станков, и, стремясь поскорее приступить к делаем, непременно попадал в смешное положение: то забывал снять шляпу, то все вверх дном переворачивал в поисках задевавшегося куда-то журнала, в котором он отмечал отлучки с рабочего места…

Дома были сплошь одноэтажные, и ветер свободно гулял по пустырям и каналам. После оттепели, начавшейся еще в воскресенье, похолодало. Эммелина поплотнее укуталась в шаль и прошлась по Флетчер-стрит, решив почему-то, что Стивен придет оттуда, но на улице по-прежнему никого не было. Напротив, неподалеку, виднелись лачуги; они были явно малы, чтобы в них жить, но, похоже, и недостаточно крепки, чтобы служить складами. Эммелина подошла ближе, но не из любопытства, а потому, что не хотелось стоять на месте: холод все сильнее давал о себе знать. Лачуги – их было гораздо больше, чем ей сперва показалось, – огораживал покосившийся забор, хотя его полуистлевшие доски никоим образом не могли служить препятствием для кого бы то ни было. Эммелина прошла еще чуть подальше. Возле крайних домишек паслись, обнюхивая каждый клочок утрамбованной плотно земли, две козы. Потянуло курятником. Странно, но кажется, она отвыкла от запахов фермы. За забором вдруг показалась мужская фигура. Вспомнив предупреждения мистера Магвайра, Эммелина хотела было повернуть назад, но в то же мгновение увидела, что это он сам.

– Я ж говорил: одной тебе сюда нельзя, – сказал он строго.

– Значит, это и есть Эйкр?

Он вздохнул:

– Да, Эммелина, это и есть Эйкр. Конечно, самой тебе было не догадаться. А вот признак – тюрьма. Ее построили через дорогу от Эйкра, чтобы сажать ирландцев совсем без хлопот. Янки-то угодить за решетку гораздо сложнее. Ему надо для этого потрудиться раз в десять больше.

Эммелина молчала.

– Ладно, давай-ка лезь в эту дыру в заборе, – сказал он чуть погодя.

Она повиновалась, а когда оказалась уже на той стороне, он добавил:

– А теперь повернись.

Оглянувшись, она увидела, что они стоят перед дверью убогого домишки, одного из тех, что она только что разглядывала.

– Я жил не в этом доме.

Она рассмеялась:

– Еще бы!

– Это дом моей двоюродной сестры. Не вступившей в супружеский союз ни с кем из круга Басса или Айвори Стоун.

– Вы меня не обманываете?

– Я никогда тебя не обманываю. Хотя погоди. Вообще-то могу попытаться и обмануть. Например, если скажу, что не люблю миссис Магвайр. Или буду вдруг отрицать, что она замечательная женщина. Ты меня понимаешь?

– Да. – Она понимала слова, хотя и не понимала, зачем он их говорит.

– А раз так, почему же ты здесь?

– Потому что вы мне сказали, чтоб я пришла.

– Мои домашние скоро приедут. Может, будут здесь завтра.

– А вы говорили, что в воскресенье.

– Возможно. Я не знаю наверняка. Могут приехать и раньше.

Она внимательно вчитывалась в его лицо. Да он испытывает ее, хочет посмотреть, не кинется ли она прочь, не заспешит ли назад, к миссис Басс. Но ведь он сам хотел показать ей Эйкр! И он сам…

– Мистер Магвайр, – сказала она, собравши все силы, чтобы голос не дрогнул. – В тот день, когда вы увидели меня на мосту, я хотела только одного: погулять за городом.

– Четырнадцать лет, – проговорил он после паузы, – а сколько в тебе уже силы. – Потом неожиданно улыбнулся: – Ты права, не давая мне притворяться, будто меня, безвинного, совращает четырнадцатилетняя.

– И вовсе я вас не совращаю, – отозвалась Эммелина, совершенно не понимая смысл слова.

– Ты так думаешь? – улыбнулся опять Магвайр.

– И кроме того, я вам ни капельки не верю, – добавила она, ободренная тем, что он уже не сердится. – Не верю, что вы стали бы здесь жить. Ведь мистер Басс хорошо вам платил, и вы в любом случае переехали бы в приличный дом. Не верю я, что вы бы здесь остались.

– Ну что же, так, значит, так, наверное, ты права, моя любимая!

Любимая! Она посмотрела на него вопросительно и выжидающе. Мистер Магвайр взял ее за руку и осторожно повел по подмерзшей дорожке, петляющей среди разнокалиберных лачуг. Пробираясь по ней, они натыкались то на шипящих гусей, то на поросят и кур, устроившихся на ночь в самых немыслимых местах, а один раз – даже на лошадь. Она стояла поперек дорожки, и ее морда возвышалась над крышей развалюхи, рядом с которой она была привязана. Из домишек доносились неясные голоса. Хотя стояла зима, в нос бил острый запах скотины, и легко было представить себе, какая здесь будет вонь, когда чуть потеплеет.

Через несколько минут они очутились уже в конце Эйкра. Между лачугами завиднелось начало Кросс-стрит, с привычными для Лоуэлла опрятными домами. Сейчас, отсюда, они казались просто дворцами.

Кивнув на строение, чуть поприглядней соседних, мистер Магвайр сказал:

– Здесь живет мой брат Лайам.

Домишко стоял на каменной кладке и был поэтому чуточку выше соседних; стены, как и у всех, обшиты толем, но головки гвоздей, которыми толь крепился, забиты – не в пример прочим – ровными рядами и на одинаковом расстоянии друг от друга.

– И ваш брат до сих пор здесь живет?.. – проговорила Эммелина, словно пытаясь убедить себя в этой нелепице.

– Именно так. С женой и детьми. А их у него семеро. От изумления Эммелина чуть было не задохнулась.

– Он работает на фабрике, где делают крахмал, – продолжал Стивен, забавляясь ее реакцией, – и мог бы иметь дом в городе. Но даже и не пытается. Никто, кроме меня, не выбрался отсюда.

– Но, может, им здесь нравится, – сказала Эммелина, думая, что, будь на то ее воля, она никогда бы не променяла Файетт на пансион миссис Басс, хотя у нее и теплее, и сытнее.

– В том-то и беда, – ответил Магвайр, – что в трущобах они всем довольны.

– А разве это плохо?

Стивен издал какой-то невнятный звук.

Они подошли к одной из крайних лачуг, и он без стука, толчком, открыл дверь. В очаге против двери горел огонь. Очаг был большой, каменный и добротный, пожалуй, ничуть не хуже камина в доме мистера Магвайра. Как оказалось, он сам и сложил его с помощью братьев для живущей здесь матери, но выстроить заново дом, к сожалению, не смог: она запретила. У очага курил трубку старик. Он в упор глянул на Стивена, но вроде бы не признал его. В тот же момент в комнату молча, словно не замечая ни Эммелины, ни Стивена, скользнул какой-то мужчина помоложе. Он что-то держал в руках и был, казалось, всецело сосредоточен на разглядывании этого предмета. Легонько подтолкнув Эммелину, мистер Магвайр закрыл дверь.

В той части комнаты, что прежде была загорожена отворенной дверью, стоял стол с двумя стульями. У стола, ближе к очагу, сидела и шила крошечная старушка, мать Стивена. Когда-то мистер Магвайр купил ей лампу, но мать велела унести подарок – не ровен час опрокинется, и пожара не миновать. Стол был плотно заставлен: продукты вперемешку с посудой, чистой и грязной. Даже и не представить себе, как же за ним едят. Однако другого места для еды не было. В углу, у стены, громоздилась куча матрацев и одеял. Вся комнатенка была невероятно мала, футов семь на двенадцать.

Стивен подошел к матери и поцеловал ее.

– Миссис Магвайр, познакомьтесь-ка с этой милой девицей. Она работает у нас на фабрике.

До этой минуты старушка, казалось, воспринимала присутствие сына как нечто само собой разумеющееся и спокойно занималась своим делом, но, услышав, что пришел кто-то чужой, подняла голову, встала и подошла к Эммелине, на ходу что-то бормоча и как бы извиняясь. Эммелина, однако, не поняла ее: добрая половина слов была сказана по-ирландски, а остальные до неузнаваемости исковерканы.

– Мисс Эммелина, – сказал Стивен, – познакомьтесь, это моя мама.

У матери и сына были одинаковые глаза, одинаковые высокие скулы, одинаковые красиво очерченные тонкие губы. Седые, длинные, почти как у Эммелины, волосы старушка заплетала в косы, видневшиеся из-под края ярко-лиловой шали. Улыбнувшись, она обнажила два зуба (прочие, судя по всему, отсутствовали) и снова что-то зашамкала.

– Она предлагает тебе чаю, – перевел мистер Магвайр. – Не отказывайся – она все равно не отстанет.

– Спасибо, – сказала Эммелина, нервно улыбаясь, и оглянулась невольно на человека, по-прежнему внимательно разглядывавшего что-то у себя в руках.

– Этот очаровательный юноша – мой брат Майкл, – пояснил Стивен. – Можешь сказать ему что-нибудь, можешь не утруждаться. Он все равно не заметит.

Майкл тупо посмотрел на нее. На лице было не больше интереса, чем если бы Стивен внес в комнату еще один стул.

– А сколько ему лет? – тихо спросила Эммелина, пока миссис Магвайр наполняла чайник, наливая воду из висевшего над очагом котла.

Стивен пожал плечами:

– Около тридцати. Точно не помню. Да и какое это имеет значение?

Эммелина взглянула на старика. А это кто же такой? Ведь мистер Магвайр говорил, что его отец умер еще в Ирландии… Перехватив ее взгляд, Стивен засмеялся:

– Тебе непонятно, может ли это двигаться?

– Кто это? – спросила Эммелина шепотом, хотя Магвайр и не думал понижать голос.

– Овощ, – ответил он. – Знаешь, наши фабричные девушки осенью любят выкапывать разные кустики и приносить на зиму в ткацкую. Ну так вот и у нас тут свой кустик. Моя мать выкапывает его каждую осень, а весной снова высаживает на солнышко. Мало ей было одного овоща, решила, видишь, обзавестись вторым.

От таких слов Эммелина пришла в замешательство. Было неловко, хотя старик вроде и в самом деле ничего не понимал. В Файетте тоже встречались убогие, но никому и в голову не приходило, что можно о них не заботиться… или сказать о них что-нибудь оскорбительное… Она улыбнулась, показывая старику свое дружелюбие, и ей показалось, что он в ответ чуть заметно кивнул.

Стивен уже сидел за столом. Намазав кусок хлеба маслом, он тут же с жадностью набил рот, хотя в доме Стоунов ел, конечно, совсем иначе. Не переставая жевать, он приподнимал крышки, заглядывал, ища, чем полакомиться, в выставленные на столе глиняные горшочки, потом, привстав, запустил пальцы в висевший над очагом котелок и чертыхнулся, когда выловленный оттуда кусок мяса обжег ему пальцы.

И все же, несмотря на воркотню и на язвительные реплики, он был, казалось, спокойнее, чем когда-либо. С улыбкой смотрел на закутанную в яркую шаль, хлопотавшую с чаем мать, поглядывал с удовольствием на очаг, который с любовью сложил своими руками.

Когда они уходили, мать Стивена снова разразилась потоком полупонятных извинений.

– Почему она извиняется? – спросила Эммелина, когда они вышли.

– А потому что ты из тех, кому дано судить.

– Как это?

– Ты – янки. А янки – наши судьи. – Он, по обыкновению, и шутил, и в тоже время был серьезен.

– Да не сужу я тех, кто живет здесь! И никого не сужу.

– Нет, судишь. У тебя есть рассудок, глаза и уши. Этого уже достаточно.

Эммелина умолкла. Она досадовала на все вместе, но не хотела показывать этого. Им оставалось так мало времени. Не нужно тратить его на ссоры.

– Хочешь пойти домой? – спросил он чуть погодя.

Ему было нужно, чтобы она перестала так слепо им восхищаться, и, похоже, сейчас он добился своего. Но распрощаться раньше времени было ей все же не под силу, тем более что сегодняшний вечер мог быть последним перед долгим перерывом.

– Я знал, что ты почувствуешь, попав в Эйкр, – сказал он наконец.

– Дело вовсе не в Эйкре! – вскричала она. – А в том, что я никогда раньше не видела вас грубым.

– Естественно. Ведь ты раньше не видела меня дома. – Сказав это, он сразу прикусил язык, но слово не воробей. – Так как же, отвести тебя домой? – спросил он после паузы.

– Как знаете.

– Уже скоро девять. Тебе нельзя снова вернуться поздно. Ты понимаешь?

– Да.

– Эммелина, – сказал он, не двигаясь с места. – Что же мне с тобой делать?

– Что вы хотите этим сказать? – спросила она. – По-моему, вам ничего и не нужно делать.

– Но ведь они могут вернуться завтра.

– Да. И я буду жить, как жила прежде.

– Ты никому из подружек не рассказала?

– Конечно нет. – Вопрос больно задел ее. Он звучал так, словно мистер Магвайр готов был заподозрить ее в желании разболтать всем их общую тайну. Стремительно повернувшись, она заспешила к дыре в заборе, через которую проникла в Эйкр.

– Погоди! Я придумал.

Он догнал ее и, взяв за руку, повел обратно к домику, принадлежавшему, как он сказал, его брату. Позади, прилепившись к нему, стоял сарай. Магвайр открыл дверь. В темноте закудахтали куры, задвигался кто-то побольше, скорее всего коза.

– Раз уж вам так понравились владения моих родичей, мисс Эммелина, – горячо зашептал он ей на ухо, – побудем здесь еще немножко.

Тихонько посвистывая, чтобы нечаянно не переполошить устроившуюся на ночь живность, он повел ее к наваленной в углу куче сена. За стеной слышались голоса, там разговаривали, о чем-то спорили. Плакал ребенок. Эммелина вдруг поняла, что, пожалуй, ни разу после Файетта не слышала детского плача, и неожиданно ей самой ужасно захотелось плакать. Сдерживая слезы, она прикусила губу, а мистер Магвайр целовал ее мягко и нежно и в то же время обнимал все крепче, но даже и среди ласк беспрестанно продолжал говорить, что нужно все время помнить об осторожности, даже если им предстоит встречаться только на фабрике.

Ее такое будущее пугало, во всяком случае сейчас. Если только она сможет видеть его и слышать его замечательный голос, ей будет нетрудно жить в Лоуэлле и работать на фабрике. Мечты о доме куда-то отодвинулись, их заменили мечты о том летнем дне, когда Айвори Магвайр с детьми уедет на берег моря.

Они лежали на сене, а за стеной все плакал и плакал ребенок и не давал Эммелине, как раньше, забыть обо всем на свете. Хотелось уже поскорей распрощаться, хотелось уйти от мыслей, каково это будет, когда она больше не сможет касаться его, как сейчас.

Она сказала, что ей пора, и Магвайр похвалил ее за появившееся наконец-то чувство ответственности. Не доходя до поворота к дому миссис Басс, он молча поцеловал ее на прощание и ушел. А в субботу в ткацкой, проходя мимо ее станка, сунул в ладонь записку, в которой сказано было, что его домашние возвращаются не раньше воскресного вечера и он ждет ее у себя завтра утром, а если она пойдет в церковь вместе с подружкой и по дороге не сможет улизнуть, то после службы.

К воскресенью вернулись зимние холода, но Эммелина, все время думая о своем, этого даже и не заметила. Она то была на седьмом небе от счастья, что встретится еще раз с мистером Магвайром, то замирала от ужаса при мысли, что этот раз скорее всего действительно будет последним. Кроме того, ко всем чувствам примешивалась обида: ведь если он накануне знал, что семья возвращается в воскресенье, то, значит, знал это и раньше. Так зачем же обманывал? Зачем ему непременно надо иметь возможность в любой момент ускользнуть, хотя вся сила и так на его стороне, а она просит о такой малости?

Вместе со Сьюзен и ее компанией она прошла часть пути до церкви Конгрегации, но в разговорах почти не участвовала, так что в конце концов Сьюзен спросила, что с ней.

– Ничего, просто скучаю по дому, – ответила Эммелина и сразу почувствовала, как разрастается все время покалывавшее чувство обиды. На кого – не совсем ясно, но кто-то ведь виноват в том, что она теперь врет на каждом шагу. Правда, завтра необходимость лгать отпадет, но нужно будет все время помнить об осторожности: он непрерывно напоминает ей об этом.

Когда показался вдали его дом, она побежала. Вот она уже у двери, стучит. Никакого ответа. Подумав, она поняла, что нужно, наверное, пройти к черному ходу.

Обойдя дом, она заглянула в кухонное окно. Он сидел там же, где и в прошлый раз, и, положив голову на стол, крепко спал. При виде этой картины и злость, и обиды сразу исчезли.

Она постучала в стекло, но он даже не шелохнулся. Попробовала толкнуть дверь. Та оказалась не заперта, и Эммелина вошла. Услышав шаги, он, толком еще не проснувшись, стремительно обернулся, словно бы испугавшись, а увидев ее, с облегчением рассмеялся:

– Ну знаешь, ты меня напугала до полусмерти.

Судя по голосу, он был не слишком-то счастлив видеть ее и явно нервничал.

– Как вы узнали, что они не вернутся до вечера? – спросила Эммелина.

– Они всегда приезжают к концу воскресенья.

– Так почему же тогда вы сказали…

– Не задавай глупых вопросов, Эммелина, прошу тебя. Она сняла шаль, но огонь в очаге прогорел, и было так холодно, что пришлось снова в нее завернуться.

– Ты что же, не понимаешь, чего мне стоит встречаться с тобой? – спросил он чуть ли не злобно. – Не понимаешь, что тебе не годится приходить сюда? Не понимаешь, что каждый раз, распростившись с тобой, я даю себе клятву, что повторений не будет?

– Нет, – сказала она, комкая концы шали, изо всех сил сдерживая подступающие слезы. – Я всего этого не понимаю. Мне не кажется, что я делаю больно кому-нибудь, и уж тем более вам. Ведь вы спасли мне жизнь, мистер Магвайр, и я просто не вынесу, если из-за меня вам теперь будет плохо. И… наверное, лучше мне просто уйти…

– Вы спасли мне жизнь, мистер Магвайр, – повторил он за ней изумленно. – Ах, Эммелина, Эммелина, ты даже не понимаешь…

Она ждала, чем он закончит фразу, но он вдруг резко спросил:

– Что это было?

– Не знаю. Я ничего не слышала.

– У парадного входа. Подожди здесь. – Он быстро вышел, но почти сразу вернулся. – Все в порядке. Ну, ладно. Пошли наверх, разведем там огонь.

Но нервозность не оставляла его и наверху. Он стремительно протащил ее мимо комнаты девочек, как будто то, что она хоть секундочку постоит возле двери, подскажет им потом, что приходил кто-то чужой. Разведя в спальне огонь, он подошел к окну, выглянул, но потом раздраженно пробормотал:

– Идиот, чего ради смотреть на улицу, когда они могут подъехать по Потакет-стрит и сразу же завернуть во двор, к сараю.

– Но зачем нужно смотреть, если они приедут только вечером? – спросила Эммелина.

– Кто может знать наверняка?! Однажды им показалось, что надвигается ураган, и они стали так нахлестывать лошадей, что прикатили до сумерек.

Пока было еще далеко до полудня. Стараясь согреться, Эммелина стояла спиной к камину.

– Сядь сюда. – Мистер Магвайр кивнул на кровать с изголовьем из металлических прутьев. – Сядь, прислонись к изголовью: хочу на тебя наглядеться.

Она послушалась, хотя оказалось, что опираться на прутья больно и неудобно. Он улыбнулся:

– Теперь ты в клетке. Когда захочу – отпущу, а когда передумаю – снова запру.

Она молча смотрела ему в глаза, не понимая, при чем тут клетка, и не догадываясь, что прутья спинки навеяли этот образ.

Взгляд мистера Магвайра смягчился. Прежде, когда его лицо вот так, неожиданно, делалось нежным, она сама словно бы расплывалась, превращаясь во что-то теплое и текучее, а сейчас все внутри сжалось в узел, ведь она знала – не пройдет и нескольких минут, как он уже снова на что-то рассердится. Мелькнула мысль: может, к лучшему, что теперь они смогут встречаться только на фабрике. Не надо ей этих мгновений острого счастья, если за ними всегда идет боль. Но стоило ему подойти к ней и, словно впервые, коснуться лица, как сразу, сметая все на пути, поднялась волна других чувств.

Как же ей жить без него столько месяцев? Без рассказов, которые она так любит слушать, без ощущения, что он рядом, без возможности говорить о себе. Ведь есть вещи, которые никому не расскажешь, а он понял бы – она это чувствует. Хочется, чтобы он, наконец, узнал ее семью так, словно сам прожил всю жизнь в Файетте. До сих пор он столько рассказывал ей о себе, что у нее просто времени не было раскрыть свою душу. Он совсем ничего не знает о Льюке, о маме. Не знает, как трудно ей ладить с Гарриет, не знает толком, почему так случилось, что она уехала на фабрику, не знает, как добралась до Лоуэлла, не знает и про Флорину. Как много нужно ему рассказать! Думая обо всем этом, Эммелина крепко вцепилась в руки мистера Магвайра, и он невольно отдернул их.

– Ты что? – Голос его звучал так, словно она сделала ему больно.

Выпрямившись, Эммелина пыталась стряхнуть наваждение. Паника охватила ее. Было такое чувство, будто, проснувшись после кошмара, в котором у нее отнимали все, что ей было дорого, она очутилась в не менее страшной реальности. Даже постель, на которой она сидела, была почему-то чужая. Борясь с желанием снова вцепиться в мистера Магвайра и страшась рассердить его этим, она отодвинулась торопливо на край кровати. Нет, нет, нельзя за него цепляться. Надо, наоборот, показать, что она не обуза.

– Что с тобой? – спросил он ее.

– Ничего. Я просто думала о Файетте. Может, летом я смогу туда съездить, увидеть маму.

– Иди ко мне.

– Не могу, надо уже возвращаться.

Но, как бывало и прежде, попытка уйти возымела обратное действие. Прижав ее к себе, Магвайр позабыл все на свете. И Эммелина тоже не помнила, ни кто она, ни где находится, пока не раздался полуденный звон колоколов.

– Одевайся быстрее, а то опоздаешь к обеду, – торопил мистер Магвайр.

Но Эммелина была спокойна и безмятежна. Она одевалась, чувствуя, что он наблюдает за ней, и впервые не делала даже попыток укрыться от его взгляда. Ей было не страшно опоздать на обед, но и необходимость уйти не пугала. Он сказал, что не мыслит себя без нее, и она этому поверила. Потом сказал еще, что всегда чувствовал холод и пустоту в сердце, что все эти годы, прожитые в Америке, чуть ли не каждый день мечтал отправиться на Дальний Запад искать золото. И только вот в последнюю неделю позабыл и о Западе, и о золоте.

Рот Эммелины неожиданно растянула зевота. Сейчас она пообедает, потом поболтает со Сьюзен и Дорой. Или немного отдохнет после обеда, а потом они, все вместе, выйдут погулять.

А поскольку сейчас не будет уже, наверно, времени взглянуть на витрины на Мерримак-стрит, она, может, сходит туда попозже и будет разглядывать шляпки так, словно думает, какую купить с январской получки. А может, к следующей зиме дела дома пойдут получше и она и вправду иногда будет себе что-нибудь покупать.

Он спросил, не хочет ли Эммелина, чтобы он проводил ее полпути.

– Нет, нет, не надо. Я и сама прекрасно дойду.

Когда она повернулась, чтобы идти, он снова сделал попытку удержать ее, но она увернулась, сказав с улыбкой, что он же сам отлично знает: ей пора.

Возле дверей он сжал ее в объятиях и долго не отпускал, обещая, что все же придумает, как им встречаться.

В пансион она шла в отличнейшем настроении – очень спокойная, очень счастливая.

* * *

День, когда она получила и отправила по почте в Файетт свое второе месячное жалованье, был самым счастливым и радостным в ее жизни. Восемь долларов! К следующему Рождеству она вышлет домой уже девяносто шесть, даже если ей не прибавят больше ни цента. Она как раз строчила письмо, которое отправляла домой вместе с деньгами, когда миссис Басс села рядом и стала расспрашивать о делах. Не удержавшись, Эммелина рассказала, что за старание и хорошую работу мистер Магвайр уже перевел ее с ученического на полный оклад. И хотя в ответ миссис Басс похвалила ее, тон был суховатый, и Эммелине показалось, что она считает, будто так просто, без особых причин, мистер Магвайр не сделал бы этого.

Однако долго думать о миссис Басс не хотелось. Все остальное складывалось хорошо. Она продолжала дружить со Сьюзен и Дорой и всем их кружком, а кроме того, в пансион наконец-то приехала новенькая и впервые с тех пор, как отпала необходимость делить кровать с Хильдой, у нее появилась подружка, занявшая половину ее кровати.

Эта девушка, Верна, жила недалеко от города, сразу за Челмсфордом, в местах, где еще сохранилось фермерское хозяйство, и брат привез ее в Лоуэлл на лошади. Верне было шестнадцать, она была очень застенчива, но старалась проявить дружелюбие. Миссис Басс отвела ее к мистеру Уайтхеду, который с готовностью принял еще одну работницу. В ткацкой тоже имелась вакансия. И в какой-то момент Эммелине очень захотелось устроить так, чтобы свободное место заняла Верна, но потом пришло в голову, что лучше, чтобы она не знала мистера Магвайра. Иногда так хотелось поговорить о нем с кем-нибудь. И если Верна будет с ним незнакома, то можно как-нибудь осторожно рассказывать ей о нем, присочинив, например, что живет он в Файетте.

В ткацкой мистер Магвайр заговаривал с ней, только если она стояла в кружке других девушек. Она иногда украдкой посматривала в его сторону и раза два-три перехватила и его взгляд. Он смотрел очень сосредоточенно и внимательно, так что не замечал даже, что она его видит, а заметив, вздрагивал и рассерженно отворачивался, словно она была виновата в том, что он смотрит. Но все это было еще вполне терпимо.

А вот когда он перевел ее во второй ряд, чтобы поставить поближе к себе появившуюся в ткацкой новую работницу (так ему будет удобнее помогать ей), стерпеть такое оказалось труднее. Когда же она увидела, как он обращается с этой новенькой, обида перешла в настоящую муку. Мистер Магвайр разговаривал с девушкой (ее звали Луиза) чрезвычайно легко и шутливо, а она явно воспринимала это как знак особого к себе расположения.

Бессильное отчаяние волной захлестывало Эммелину. Так, значит, он такой со всеми! А эта Луиза даже и не хорошенькая! А знает ли она, что он женат, отец семьи? И если знает, то почему улыбается так, словно их уже связывает что-то особенное? Глядя, как они разговаривают, Эммелина кипела негодованием на Луизу, но потом целый день не могла смотреть и на Магвайра.

Ближе к вечеру она почувствовала, что он старается привлечь ее внимание, но притворилась, что не замечает этого. В конце концов он сам подошел к ней и, для вида возясь с челноком, сказал, чтобы она незаметно забыла что-нибудь в ткацкой и под предлогом забытой вещи вернулась после работы поговорить. Эммелина сразу повеселела. Вдруг он придумал, как им встретиться? И вечером, выйдя уже из ткацкой на лестничную площадку, воскликнула, что забыла теплую шаль, и со всех ног бросилась обратно в ткацкую. Мистер Магвайр тушил последние лампы.

– Ну а теперь скажи мне, в чем дело, – попросил он.

– Ни в чем. – Но Луиза вдруг встала перед глазами, и она с трудом удержалась, чтоб не расплакаться.

– Ты не больна. Ты красивее, чем… В общем, ты, безусловно, не больна.

– Нисколько. Я прекрасно себя чувствую.

– Значит, тебя что-то сердит.

– Нет, не сердит. Ведь вы имеете полное право делать все, что хотите, и разговаривать с кем угодно.

Сначала он просто не понял, о чем идет речь. Потом рассмеялся.

– О Господи! – выдавил он сквозь смех. – И вырасти не успела, а уже… – Он посерьезнел. – Ты ведь знаешь, что я хорошо отношусь ко всем девушкам. Верно ведь, Эммелина?

Она кивнула, не в силах взглянуть на него.

– А тогда прекрати эти глупости. Если хочешь меня ревновать, ревнуй к семье. Я принадлежу ей, и это делает невозможными наши встречи.

– Но вы говорили…

– Ну или во всяком случае почти невозможными.

Она наконец подняла голову.

– Посмотри на себя, – сказал мистер Магвайр. – Ведь ты удивительно хороша! Глаза от слез просто сверкают. А я слишком стар для всех этих глупостей. Мне ведь без малого сорок.

Слезы уже текли по щекам. Он стер их, нежно поцеловал ее – она прильнула всем телом. Но он сразу же мягко высвободился.

– Иди. А то девушки будут думать, куда ты пропала.

– Меня не заботит, о чем они думают.

– А тебя это должно заботить.

– Хорошо. Ради вас я буду заботиться об их мнении.

– Тебе нужно думать о своей репутации, – сказал он мрачно, – иначе ты просто погубишь себя.

– Пообещайте, что вы постараетесь как-то устроить свидание, – сказала она, изумляясь своей настойчивости и прямоте. Все это было как-то связано с Луизой, с чувством, что, если она не будет бороться, он найдет ей замену.

– Конечно, я постараюсь, – ответил он. – Ты что же, думаешь, мне самому этого не хочется?

Он стал тушить единственную еще горевшую лампу, а Эммелина, подхватив шаль, бегом спустилась с лестницы.

В эту пору она не грустила подолгу. Над всем господствовало чувство радости бытия, подобного которому она не испытывала и в Файетте. Ужасно хотелось, конечно, проводить время с мистером Магвайром, но не было ощущения, что без свиданий не вытянуть предстоящие месяцы в Лоуэлле. В ткацкой она подружилась с Луизой. Уверившись, что Магвайр относится к новенькой, как ко всем прочим, легко было разглядеть, какая же это славная девушка.

А в пансионе Эммелина стала неразлучна с Верной. Как только выдавалась возможность, обе старались оказаться вместе. Верна не раз повторяла, что Эммелина ей как сестра. У самой у нее было пять братьев, а вот сестры – ни одной. В письмах домой, ставших теперь гораздо более частыми, Эммелина рассказывала, что ни у Верны, ни у нее нет чувства разницы в годах и дружат они совершенно на равных.

Обе были румяно-хорошенькие, обе с отменным аппетитом. Часто, когда они прогуливались, держась за руки, по Мерримак-стрит, мужчины пытались заговорить с ними, но они не откликались на эти попытки. Эммелине были неинтересны такие ухаживания. Верну в Челмсфорде ждал жених. (Если бы его дела не пошли вдруг плохо, они сейчас были бы уже женаты.) Обеим девушкам, казалось, все под силу! Когда они отправлялись гулять в компании с четверкой подружек, те всегда первыми заводили речь о том, что, пожалуй, пора уже возвращаться. Вдвоем они часто проделывали весь долгий путь по Потакет-стрит, чтобы полюбоваться при луне грохочущими, пенящимися водопадами. В такие минуты, стоя неподалеку от внушительного дома на углу Школьной, Эммелина почти готова была рассказать Верне о себе и Стивене Магвайре. Удерживало сознание, что это и его тайна, да еще легкое сомнение, сумеет ли Верна понять все правильно. Раза два она даже попробовала заговорить о Магвайре, не упоминая, что ее герой женат, ирландец и живет в доме Элайи Стоуна, но неожиданно задача оказалась непосильной, и она больше не возвращалась к этой теме.

Единственное, что слегка омрачало жизнь в эти дни, да и то поначалу лишь сблизило ее с Верной, было резкое изменение отношения к ней миссис Басс. Хозяйка пансиона не только не покровительствовала ей больше, но стала вдруг относиться с какой-то подозрительностью и неприязнью. Если раньше она была озабочена, чтобы Эммелина как-то случайно и по неопытности не нарушила предписанных правил, то теперь пристально наблюдала за ней и Верной, предполагая возможность поступков, которые им и в голову бы не пришло совершить. Эммелине было не разобраться, когда же началась эта подозрительность: с появлением Верны или с тех пор, как миссис Басс узнала, что она уже на полном жалованье?

Они всегда старались вернуться с прогулок вовремя, так как чувствовали: стоит им раз опоздать, и миссис Басс сразу даст знать на фабрику о нарушении правил. Если прежде ей вечно хотелось, чтобы Эммелина ела побольше, то теперь, углядев как-то, что они с Верной, взяв с блюда мясо, оставили его пустым, она на весь стол заявила, что ей казалось, пор-р-р-ции хватит еще на несколько девушек. У Эммелины вдруг появилось почему-то отвращение к лососине. Раньше ей было просто непонятно, как это можно не любить хоть что-то из еды. А теперь даже запах рыбы стал неприятен, а при виде ее сразу хотелось убежать, что она и проделывала, если была не слишком уж голодна, а если оставалась за столом, то вместо рыбы ела картошку, капусту и хлеб.

– И с каких это пор вы, мисс, не желаете есть лососину? – спросила ее миссис Басс, когда это случилось во второй или в третий раз.

– А я никогда особо ее не любила, – солгала Эммелина, повторив фразу, слышанную от других девушек, и сконфузилась, оттого что ей снова пришлось почему-то лгать. Но в присутствии миссис Басс она вечно была в состоянии готовности к обороне, и поэтому ложь прозвучала естественно, словно правда.

Все вокруг начинали уже подшучивать над тем, что Басс «цепляется» к Эммелине, а заодно и к Верне. Спрашивали, уж не сказала ли Эммелина чего-нибудь дерзкого, не натворила ли чего-то, о чем они знать не знают. Она только смеялась в ответ на такие вопросы и в душе радовалась, что мистер Магвайр всегда заставлял ее быть осторожной. Благодаря этому она во всяком случае точно знала, что миссис Басс наверняка не видела их никогда наедине.

Приближался день, когда она получит третье жалованье, а Верна – первое. Верне не нужно было отсылать домой деньги, но она решила не покупать сейчас шляпку, а подождать, пока и Эммелина сможет позволить себе такую обновку.

Они шли по направлению к водопадам. Весна еще не чувствовалась в воздухе, но было не так холодно, и хотя в этот вечер они припозднились, решено было все же не поворачивать, не дойдя до водопада.

– Вовсе тебе не нужно ждать, пока у меня будут деньги, – старалась Эммелина убедить Верну, чувствуя в то же время огромную благодарность.

– По справедливости мне бы надо ждать даже больше, чем тебе, ведь зарабатываю я меньше.

– Да что ты! – возразила Эммелина. – Все покупают шляпки сразу же по приезде. Они ведь совсем не такие и дорогие.

– Раз так, я куплю их для нас обеих, а ты отдашь деньги потом, когда сможешь.

– Ой, нет! На это я не могу согласиться.

Но то, что такая мысль пришла Верне в голову, было так здорово, что она импульсивно схватила подругу за руку, и они побежали, а потом, одним махом одолев весь остаток пути, остановились на своем обычном месте на мосту и принялись смотреть на пенящуюся воду. Зрелище завораживало, от него было сразу не оторваться, хотя и точила, пожалуй, мысль, что время тушения огней приближается.

– Хорошо было бы иметь нам с тобой маленький домик, вон там, – сказала вдруг Эммелина, указывая на пастбища за рекой вниз по течению. – Днем мы работали бы на фабрике, а вечером возвращались к себе и ужинали вдвоем.

– Но тогда нам пришлось бы и стряпать, – напомнила Верна.

– И отлично. Все было бы так, как дома.

– А я ненавижу жить дома, – спокойно сказала Верна.

– Ты шутишь! – воскликнула в изумлении Эммелина.

– Ничуть. – У Верны были густые каштановые волосы и яркий цвет лица; сейчас, на морозе, щеки у нее были точь-в-точь как редиски. – Дома работа вечно с тобой. А вот здесь днем, конечно же, тяжело, но когда возвращаешься в пансион, обслуживают тебя. Не ты стряпаешь, не ты моешь посуду. Да и работать не скучно: есть на кого посмотреть и с кем поболтать, но, главное, закончив работу, сразу уходишь, а не сидишь в тех же четырех стенах, соображая, что еще надо сделать.

От удивления Эммелина потеряла дар речи. Она чувствовала, что в словах подруги есть правда, и все же ей в голову не приходило, что на жизнь можно смотреть и так.

– И потом, возьми воскресенья, – продолжала Верна, как будто Эммелина спорила с ней. – Здесь у нас каждую неделю выходной, а дома никто и помыслить не может просидеть день без работы.

– Ты так говоришь, словно даже не хочешь и возвращаться домой, – сказала наконец Эммелина.

– Во всяком случае, не тороплюсь. Девушки, работающие на учете готовых тканей, получают три, а то и четыре доллара в неделю, и я добьюсь, чего захочу, если пробуду здесь достаточно долго.

– А как же твой жених?

Верна замялась.

– Ну, – сказала она наконец, – а почему бы и ему не приехать сюда? Кое-какая работа для мужчин на фабриках еще есть.

«Но если он не пожелает приехать?» – хотелось спросить Эммелине, но она промолчала, опасаясь, что вопрос прозвучит грубо. Однако Верна сама почувствовала его.

– Если он меня любит, приедет! – сказала она с непривычной для Эммелины горячностью. – Приедет. Потому что я туда – не вернусь.

Разговор так увлек обеих, что они позабыли о времени, и теперь, сколько могли, не шли, а бежали назад к пансиону. Но когда добрались, задыхающиеся и возбужденные, дверь была уже заперта. Эммелина тихонько постучалась – ответа не последовало. Она застучала сильнее и вдруг почувствовала, что ее охватил дикий страх. Месяц назад все было бы проще, но ведь теперь миссис Басс была так настроена против нее. Наконец хозяйка отперла, и что-то в ее облике навело Эммелину на мысль, что все то время, пока они стучали, она стояла за дверью.

– И где же это вы изволили шляться? Думаю, мне пора подать рапорт на вас обеих.

– Но мы просто гуляли, мэм, – сказала Верна, и в свете лампы, которую миссис Басс держала в руках, Эммелина увидела, что глаза у нее округлились от ужаса.

– Мы думали, что успеем вернуться вовремя, – подхватила Эммелина. – Мы посмотрели на часы на Мерримак-стрит, и нам показалось…

– Так, значит, вы все время были вместе? – спросила миссис Басс, глядя на Верну.

– Да, мэм, конечно, – пролепетала та.

Хорошенько отчитав девушек и прибавив, что еще одно опоздание – и она сразу же сообщит в Корпорацию, миссис Басс позволила им наконец отправиться наверх. Однако прежде чем они успели дойти до спальни, решила, что проявила излишнюю мягкость, и прокричала вслед, что весь остаток февраля и первую половину марта им запрещается выходить из дома после ужина.

Верна была рада-радехонька, считая, что им удалось отделаться легким испугом, а Эммелина просто сжималась от мысли, что не увидится теперь со Стивеном Магвайром, даже если он и придумает, как устроить свидание. Она до утра пролежала, не сомкнув глаз, и только что переполнявшие ее энергия и бодрость медленно перекипали в ярость на миссис Басс и в беспокойство, что мистер Магвайр рассердится, если она не сможет прийти, когда он позовет. Мучаясь тем, что скажет или подумает мистер Магвайр, она то успокаивала себя напоминанием, что наказание наложено меньше, чем на месяц, и очень может быть, за это время он все равно ничего не сумеет устроить, то приходила к злорадному выводу, что поделом ему, если свидание сорвется, ведь, откровенно говоря, он до сих пор не очень-то из кожи лез, чтобы его устроить, то вдруг отчетливо понимала: все это глупости – если он позовет ее, она придет, и никакие запреты не смогут этому помешать.

Но когда он наконец позвал ее, речь пошла вовсе не о свидании.

Это было в субботу. Он подошел к ней и сказал, что хотел бы поговорить в конце дня. Она кивнула, но с удивлением отметила, что он почти не заботится, слышит ли эти слова работающая рядом девушка. Когда все разошлись, он сказал ей, что в шлихтовальной острая нехватка рук. Оттуда ушли сразу трое, и поэтому он на какое-то время переведет ее вниз. Работу на новом месте она начнет с понедельника.

Не веря своим ушам, Эммелина молчала.

Она из самых проворных работниц, продолжал мистер Магвайр, пробовала уже работать на волочильне и очень легко научится навивать основу. Но дело даже не в этом, просто ей лучше пока уйти из ткацкой.

– Уйти из ткацкой?

Он кивнул.

– Я вас не понимаю.

– Нет-нет, понимаешь прекрасно, – сказал он уверенно. Но видно было, что он не в своей тарелке. – Сейчас в шлихтовальной нужны и навивальщицы, и шлихтовщицы. Но, к сожалению, нельзя стать шлихтовщицей, не поработав там хоть сколько-то. Но в любом случае, голубчик Эммелина, ты с первого дня получишь на новом месте на пятьдесят центов больше, чем здесь.

– И когда это будет?

– В понедельник, – терпеливо повторил он. – Я же сказал тебе: в понедельник. Быть навивальщицей нелегко, – продолжал он, помолчав. – Работа и в самом деле тяжелая. Но ведь ты не боишься тяжелой работы. Верно?

Она кивнула, хотя и не слушала его больше. Ясно было одно: в следующий раз, придя на фабрику, она уже не окажется в ткацкой.

– Я попросил Уайтхеда буквально через несколько недель попробовать тебя на шлихтовании. Вот уж на чем ты заработаешь все, что тебе необходимо! Некоторые шлихтовальшицы получают пять, а то и шесть долларов.

Пять или шесть долларов в неделю. Цифра ошеломила, хотя в своем полуобморочном состоянии она вообще мало что понимала. Пять или шесть долларов! Ведь это вдвое больше, чем она рассчитывала когда-либо получать, ведь рядом с этим меркли даже заработки, о которых говорила Верна. Работая в шлихтовальной, она сможет гораздо скорее вернуться домой… но что толку думать сейчас о Файетте, если неделями она мечтала только о маленьком домике в Лоуэлле и о следующей встрече с мистером Магвайром?

– Наверное, эти девушки старше меня! – сказала она.

– Возраст тут ни при чем. Ты не маленькая.

– Двенадцатого марта мне исполнится четырнадцать, – тихо сказала она.

Теперь до этого дня было меньше, чем две недели.

– У тебя золотые руки, – продолжал мистер Магвайр с оттенком легкого раздражения в голосе. – Я наблюдал за тобой. Ты разве не замечала? Думаешь, я не способен правильно оценить то, что вижу? Думаешь, я был слеп, потому что… – Оборвав фразу, он быстро отошел на несколько шагов. – Послушай, – сказал он потом, все еще избегая смотреть на нее. – Ты, так же как я, понимаешь, что тебе лучше уйти из ткацкой.

– Нет. Я не понимаю этого, – сказала она твердо, но так, словно они говорили об отвлеченном предмете.

– Господи Боже, – пробормотал он. – И что же мне делать с этим младенцем?

– Я не младенец. Вы сами сказали, что я не маленькая.

– Да, к сожалению. Иначе нам не пришлось бы…

– Что не пришлось бы?

– Почему с тобой стало так трудно? Ведь раньше этого не было!

– Со мной стало трудно? Простите, мистер Магвайр, я не хотела создавать вам трудности. – Странно было, как что-то, похожее на связную фразу, могло сойти с ее губ, когда в голове царил совершеннейший хаос. – Конечно, я буду работать там, где вы мне скажете.

– Пойми, Эммелина, для тебя это самое лучшее.

– Как может быть для меня лучшим не видеть вас?

– Тебе станет легче справляться с работой.

– А я с ней плохо справляюсь?

– Да нет, конечно. А, черт возьми! – вырвалось вдруг у него. – Ты разве не понимаешь, что я с ума схожу, видя тебя здесь, рядом, и не имея возможности ни говорить с тобой, ни коснуться тебя, да еще опасаясь все время, что кто-нибудь да заметит, пойдут разговоры. Ты знаешь, какая страшная вещь эти сплетни на фабрике? Я видел, как они погубили жизнь девушки, и даже не одной. Я холодею, когда сижу здесь, смотрю на тебя и чувствую, что и с тобой это может случиться.

– Я, кажется, поняла. Когда меня здесь не будет, вам станет легче справляться с работой, – сказала она, напрягаясь, чтобы найти слова, которые оправдают принятое им страшное решение.

– И тебе тоже станет легче. – Ему было нужно увидеть, почувствовать, что он действует и в ее интересах, но его нужды не вызывали сейчас в ней отклика.

– Нет, – начала она, осторожно взвешивая каждое слово. – С моей работой… действительно все в порядке. Мне иногда случается задуматься и ошибиться, а в целом я справляюсь… Дело не в этом, дело в том… Когда же я вас увижу, если сейчас перейду в шлихтовальную? Сколько мне там придется пробыть?

– Эммелина, – сказал Магвайр, поправляя ей выбившуюся прядь волос, – не говори об этом так, словно я отправляю тебя в тюрьму.

– Но это и будет тюрьма, – сказала она бесцветно. – Вдали от вас, не видя вас, я, конечно, буду в тюрьме.

Слезы навернулись ему на глаза, и она испугалась. У нее и в мыслях не было сделать все еще хуже. А вот теперь она невольно причинила ему боль, а еще считала себя источником радости в его жизни. Забываясь, он не раз называл ее своим единственным светом в окошке, и ведь это и было главным в их отношениях. Приподнявшись на цыпочки, она, утешая, поцеловала его почти так, как поцеловала бы младшего брата, ударившегося и плачущего.

Какое-то время они молчали. Шум станков постепенно стихал по всей фабрике. Шагов на лестнице тоже не было слышно. Все уже разошлись.

– Ну, я пойду, – сказала она.

– Я буду еще усердней, чем прежде, искать возможность увидеться с тобой, – сказал он, имея в виду, конечно же, любовное свидание, а она думала о потребности гораздо более насущной – о возможности каждое утро видеть его лицо, вбирать глазами, одну за другой, все черточки. – Теперь, когда больше не нужно будет тревожиться о тебе целый день, я непременно сумею устроить встречу.

Она укрыла голову не только домашней, но и верхней теплой шалью, хотя обычно не делала этого: до пансиона было недалеко. Но сейчас ей показалось, что, пока они разговаривали, на улице страшно похолодало. Медленным шагом дойдя до двери, она повернулась и пожелала ему спокойной ночи.

– До чего же ты все-таки хороша, – проговорил он и ответ.

* * *

Она задержалась так сильно, что Верна не дождалась и ушла. Войдя в пансион, Эммелина сразу увидела, что миссис Басс разговаривает с ее подругой, направляющейся с другими девушками в столовую. Эммелина пошла вслед за ними, хотя впервые за много дней есть совсем не хотелось, а тело было налито свинцовой усталостью.

– Я дожидалась тебя, – сказала Верна.

– Знаю. Я припозднилась.

– А что случилось?

– Расскажу, когда поднимемся наверх. – Если сказать сейчас – даже Верне – о происшедшем, оно сразу сделается невыносимо реальным, думала Эммелина, почти не притрагиваясь к еде.

– Случилось что-то плохое? – спросила Верна.

– Да нет, я просто очень устала.

– Ну, если так, значит, удачно, что нам сегодня все равно не погулять, – усмехнулась Верна. – Кстати, Басс спрашивала меня, где ты. И я сказала, что ты еще в ткацкой.

Эммелина кивнула. Все это уже не имело значения. Больше нечего опасаться, поэтому и мистер Магвайр подошел к ней днем не таясь. Старая ведьма Басс наблюдала за ней и явно заметила, что она чем-то расстроена, но и это теперь уже не имело значения. Единственное, чего ей хотелось, – лечь спать. И как только первые отужинавшие стали выходить из-за стола, она поднялась к себе, сняла башмаки и, даже не раздеваясь, забралась под одеяло, а когда снова открыла глаза, услышала звон церковных колоколов. Наступило воскресное утро.

В первый момент ей показалось, что она дома. Не то чтобы совсем дома, а где-то неподалеку. Во сне ей привиделось, будто уже наступила весна и она на лугу. С кем-то. Но этот кто-то не мистер Магвайр.

Лишь теперь, когда в памяти таким странным образом возникло его имя, она вспомнила и о нем самом. И уже после этого сообразила, где находится и что случилось. Перейти в шлихтовальную! Сев на кровати, она увидела, что Верна одевается. Другие причесывались, и только Хильда сидела, совсем готовая к выходу, и читала.

– Ну, проснулась, кажись. А я аж бояться стала, – сказала Верна, и Эммелина в первый раз за все время расслышала ее деревенский выговор и испытала мгновенное раздражение и желание поправить, как в свое время Хильда поправляла ее саму, но тут же опомнилась и одернула себя.

Постепенно спальня пустела, и только Хильда сидела, все так же уткнувшись в книгу. В последнее время она мало с кем разговаривала, готовясь вскоре оставить Лоуэлл и вернуться в школу – учительствовать. На миг Эммелину пронзило желание, чтобы не Верна, а Хильда была ее лучшей подругой. Так нужно было открыть душу кому-то старшему и лучше разбиравшемуся в жизни, хотя, чем именно ей надо поделиться, она сама не очень понимала. И еще захотелось, чтобы они с Верной пошли не в свою, а в какую-нибудь другую баптистскую церковь, но предлагать это вслух она все же не посмела, по-прежнему почитая грехом неприязнь к какому-либо из пастырей Господних.

Однако, оказавшись в церкви, она порадовалась, что промолчала. Здесь, в привычной обстановке, стало возможным хорошо обдумать все сказанное вчера Стивеном Магвайром.

Вспоминая его слова, она обнаруживала, что они вовсе не так страшны, как ей показалось. Конечно, он отсылал ее, но отсылал в общем недалеко, всего лишь этажом ниже. Конечно, он заявил, будто она мешает ему работать, но ведь причина-то в том, что она ему нравится. Сейчас, во время службы, ей наконец-то стали понятны громадные преимущества, которые даст ей увеличение жалованья. Ведь теперь, может быть, уже в этом году она сумеет купить себе шляпку или наконец на свои деньги запишется в библиотеку. И потом, ведь Магвайр сказал, что будет усердно искать возможность увидеться. А раз так, нужно верить ему. Он называет себя лжецом, но она-то ведь знает, что это не так. Те, кто способен солгать, никогда сами об этом не скажут.

– С понедельника я буду работать на новом месте, – наконец сообщила она Верне, когда они возвращались в пансион миссис Басс. – Перехожу в шлихтовальную.

– А почему так? – спросила Верна.

– Оттуда ушли сразу трое. А заработок там больше. С самого первого дня.

– Надо же, как повезло! – откликнулась Верна. – Вот бы и мне туда. Вместе с тобой.

– Может быть, и удастся устроить. Когда я начну там работать, попробую попросить.

В том, что она сумеет справиться, она не сомневалась. Счастливые деньки прошли, но это вовсе не означало, что она будет плохо работать. Руки у нее ловкие.

Узнав о новости, все стали наперебой поздравлять ее. Сьюзен сказала, что, хотя Эммелина, конечно же, чересчур молода, чтобы стать шлихтовщицей (для этой работы нужны и опыт, и сообразительность), навивальщицей она будет отличной. А со временем, может, сумеет и в самом деле перейти на шлихтование: шанс есть, она ведь уже вон какая высокая. Работу шлихтовщиц должны были выполнять только рослые девушки, потому что требовалось дотягиваться до верхнего края рам – проверять, ровно ли наматываются нити. Эммелина успела еще в Файетте догнать ростом мать, а в Лоуэлле еще вытянулась. Талия старого платья сделалась коротка, корсаж – узок. Если дело пойдет так и дальше, придется расставлять бока в старом домашнем платье, а может, и в том, что сшили перед отъездом.

В ночь на понедельник ей снова приснилось, что она на каком-то лугу, но, пробуждаясь, она хорошо понимала уже, где находится. Чувствовала себя неважно, но силы пойти на работу были. Старательно вслушиваясь во все, что говорила ей Верна, она внутренне отмахивалась от любых мыслей о Магвайре, старалась не гадать, увидит ли его на лестнице.

На ее счастье, новая работа была куда как труднее старой и времени на размышления не оставалось. Эммелина и еще шесть девушек должны были следить за нитями, перематывавшимися со сновального навоя на ткацкий, и устранять пропуски и обрывы, случавшиеся безостановочно. Новые движения требовали работы совсем новых групп мышц, дать им роздых удавалось реже, чем в ткацкой, и к концу дня руки болели, как в первую неделю на фабрике. Но Эммелина уже знала, что тело скоро привыкнет и к этой работе, как и свое время привыкло к прежней. А мистер Уайтхед, стоявший во главе шлихтовальной, был очень добр.

Хуже оказалось другое. С новой работой было связано одно обстоятельство, о котором никто из девушек не сказал ей, чтобы до времени не напугать. Даже и в понедельник, после того как фабрика простояла закрытой день и две ночи, Эммелине, чуть только она вошла, ударил в нос неприятный сладковатый запах крахмала, а по мере того как шло время и воздух наполнялся горячими испарениями, запах становился все нестерпимее. Когда удар колокола известил о начале перерыва, она, выйдя на улицу, принялась жадно глотать воздух, чувствуя, что еще несколько минут в шлихтовальной, и она просто задохнулась бы. Возвращаясь с обеда, она надеялась, что, может быть, организм привык уже к новым запахам и ей будет легче, но оказалось, наоборот, с каждым часом вдыхать пары становилось тяжелее и тяжелее, и чуть ли не половина сил уходила не на работу, а на усилия справиться с тошнотой.

Мистер Уайтхед, проходя мимо, ободряюще улыбнулся и постарался заверить, что скоро она привыкнет. Мистер Уайтхед был высокий, седовласый и гораздо больше походил на пастора Эванса, чем преподобный Ричарде. Когда он отошел, Эммелина с тоской посмотрела на окна. Рамы были забиты гвоздями, их не откроют, пока весна не войдет в полную силу. Так что в свободную минутку можно только прижаться носом к окну, стараясь вдохнуть проникающий в щели воздух.

Проснувшись на другое утро, она сразу почувствовала тошноту и сладкий запах крахмала, такой сильный, словно она по-прежнему в шлихтовальной. И все же нужно было собираться на фабрику; она решила: как бы там ни было, все равно выйдет на работу, хоть и была убеждена, что упадет, едва переступив порог. Полная этой решимости, она заставила себя позавтракать. Густо солила и хлеб, и оладьи, стараясь перебить запах сладкого кекса, варенья и сиропа, напоминавший дух шлихтовальной и вызывавший позывы тошноты. Поев, она с изумлением обнаружила, что, пожалуй, ей стало лучше.

Но в шлихтовальной снова пришлось бороться с тошнотой и с приступами слабости. Мистер Уайтхед был само сочувствие, и ее бесконечно трогала его доброта, но больше всего она уповала на то, что, может быть, он расскажет, каково ей приходится, мистеру Магвайру, от которого пока не было ни слуху ни духу.

Вечером Сьюзен, узнавшая, как тяжело переносит Эммелина удушливые испарения, отдала ей на время свое сокровище – «пахучий флакончик» с уксусом, нюхательными солями и настойкой каких-то трав. Теперь каждое утро Эммелина прихватывала его с собой и делала несколько вдохов, стоило тошноте подступить к горлу. Это на удивление облегчало жизнь днем, но ночью удушливые испарения стали ее кошмаром.

Лучшим временем суток был вечер, когда тяжелая усталость, не отпускавшая ее весь день, куда-то исчезала. Им с Верной все еще не разрешалось выходить, и они не могли ни отправиться в библиотеку, ни поиграть в снежки с Дорой, Сьюзен и прочей компанией, но все же они могли сидеть в общей комнате, а когда все возвращались с прогулки, выслушивать впечатления и вместе строить планы. Из-за кошмаров, преследующих ее ночью, Эммелину теперь не тянуло подняться пораньше в спальню, и она всеми силами старалась как можно дольше отгонять сон, даже когда усталость, отступившая после конца работы, наваливалась с новой силой. Оказавшись в постели, она забывалась наконец беспокойным сном, но в какой-то момент ее непременно начинало терзать ощущение, что она в шлихтовальной и задыхается от паров, и тогда она просыпалась, хватая ртом воздух и кашляя, будто и впрямь стояла прямо у чана с дымящимся крахмалом.

Когда до сознания доходило, что сейчас ночь и она в спальне, тошнота проходила, но она продолжала бороться со сном, страшась, заснув, снова подвергнуться ужасам шлихтовальной.

Однажды она по рассеянности забыла в столовой флакончик с нюхательными солями, и миссис Басс, обнаружив его и выяснив, что им пользуется сейчас переведенная в шлихтовальную Эммелина, восприняла это чуть ли не как оскорбление: почему ей сразу не рассказали о новости в Эммелининой жизни? И тут же подвергла ее допросу, стараясь не мытьем так катаньем добиться признания, что перевод связан с мистером Магвайром.

После этого она стала следить за Эммелиной еще пристальнее, чем прежде, и готова была углядеть тайный смысл в любом самом невинном действии. Например, выходя на крыльцо постоять у перил и подышать свежим воздухом, Эммелина сразу же чувствовала, как кто-то раздвигал занавески выходящего туда окна и наблюдал за ней.

Завидя вдалеке мужскую фигуру, она почти непременно принимала ее за Магвайра. А когда сама шла по улице, то часто слышала, будто он окликает ее по имени, но, повернувшись, убеждалась – сзади идет чужой или вовсе никого нет.

Она изо всех сил пыталась придумать, как бы его увидеть. Так нужно было услышать хоть несколько слов, которые убедят, что она не отвергнута, что он пытается как-то устроить свидание, грустит оттого, что это не удается. Стояла уже середина марта, приближался ее день рождения. Помнил ли он число? Может, и нет. Он как-то забывал все, связанное с ее возрастом. Здесь, в Лоуэлле, дни рождения отмечались в общем заметнее, чем дома, но были как-то менее значимы. Дома вот уже несколько лет исчез обычай делать подарки, но вся семья помнила о приближении торжественной даты. И день сам по себе становился подарком. Именинник садился за стол первым, именинника освобождали чуть не ото всей работы по дому… Здесь же подарки были в ходу. В день рождения девушки получали от подруг кто носовой платочек, кто коробочку конфет. Но откуда они узнавали, что подошел чей-то день рождения? Вроде бы если не скажешь, никто не узнает, а если возьмешь вдруг и скажешь, могут подумать, что напрашиваешься на подарок. А ей, в общем, подарки не так уж и нужны, а просто хочется, чтобы все знали: сегодня ее день рождения.

Десятого марта она задержалась в шлихтовальной, дожидаясь, чтобы все вышли, а сама принялась караулить, прислушиваясь, у самой двери и, опознав, как ей показалось, шаги Магвайра, сразу вышла на лестницу; он как раз дошел до площадки, и они столкнулись лицом к лицу. Вздрогнув, он оглянулся испуганно, но, убедившись, что никто их не видит, принялся ласково ее расспрашивать:

– Ну, как у тебя здесь дела, моя милая девочка? Я всякий раз думаю о тебе, проходя мимо.

Так, значит, он не справлялся о ней у мистера Уайтхеда? А она-то была уверена, что он все же незримо опекает ее.

– У меня все хорошо, – сказала она. – От пара тошнило…

Он встревожился.

– Но только вначале. Теперь прошло.

– Вот и отлично.

– А вы… – начала она и осеклась, обескураженная его отсутствующим видом, – я думала… Вы узнаёте меня, мистер Магвайр? – вырвалось у нее, хотя, конечно, она хотела спросить, помнит ли он, что через два дня ей будет четырнадцать, но вопрос застрял в горле: он так странно смотрел… вернее, так не смотрел…

Но тут он вдруг как бы прозрел. И она сразу же покраснела. Положив руки ей на плечи, он мягко спросил:

– Помню ли я прелестную Эммелину? А ты как думаешь? Слезы выступили у нее на глазах, а он тихо поцеловал ее.

– На Пасху они уезжают в Бостон, – шепнул он ей на ухо. И этих слов оказалось достаточно, чтобы она расцвела улыбкой.

– Вот так-то, – добавил он добродушно. – Я не хотел говорить тебе этого, но ты вынудила меня. Ну а теперь беги, пока кто-нибудь не застал нас здесь на лестнице.

И она побежала. Она не спросила, почему он не собирался говорить ей о Пасхе, она была бесконечно счастлива и не хотела гадать, когда он предупредил бы ее, не задай она свой вопрос. Теперь казалось – апрель наступит уже совсем скоро. Ее день рождения словно бы провалился куда-то. Ведь он принадлежал марту, а март уже не занимал ее. Она с нетерпением считала дни, и, когда наступил апрель, это был уже праздник, хотя до Пасхи оставалось еще несколько недель. Она все время была в возбуждении, бесконечно далеком от чувства, владевшего ею в первые встречи с мистером Магвайром. То чувство, несмотря на постоянный острый привкус тревоги, можно было все-таки назвать счастьем. Сейчас же она жила предвкушением, а точнее – ожиданием, что к ней вернется то счастье.

К густому, душному, сладковатому воздуху шлихтовальной Эммелина так и не привыкла, но вскоре стала работать умело и споро и была на отличном счету у мистера Уайтхеда. Невзирая на легкую тошноту от вдыхания паров, вид у нее был цветущий, но ни румянец на щеках, ни налитая фигура не приносили ей особого удовольствия. Все это станет значимо и реально только тогда, когда сможет давать ему радость. Когда-то казалось: появись у нее в Лоуэлле подруги, и она будет счастлива, а теперь их присутствие ничуть не утешало. Ведь она не могла им рассказать о том главном, что занимало ее с утра и до вечера.

А кроме того, отношения с девушками, и особенно с Верной, как-то неуловимо переменились. Верна, сблизившись постепенно с кружком Сьюзен, стала, пожалуй, отдаляться от Эммелины. Словно ее заразили подозрения миссис Басс и она начала сомневаться, а в самом ли деле Эммелина такая уж хорошая подруга. Верна всегда держалась непринужденно, и трудно было сказать, что именно изменилось. Но иногда, подойдя к группе болтающих девушек, Эммелина вдруг чувствовала, что они обрывают какой-то свой разговор. А ночью Верна, которая раньше любила, свернувшись калачиком, примоститься у самого ее бока, ложилась, словно нарочно, поближе к краю.

И все-таки Эммелина была далека от того, чтобы почувствовать правду. В Файетте она привыкла думать о себе как о взрослой, а здесь, в Лоуэлле, что бы ни говорила, всегда ощущала себя еще девочкой.

Вечером накануне Пасхи, так и не повидав мистера Магвайра и не получив от него весточки, Эммелина решила снова подкараулить его на лестничной площадке. Но на этот раз он был не один; с ним, весело смеясь, спускались четверо девушек из ткацкой. Увидев Эммелину, мистер Магвайр остановился.

– Как дела, Эммелина? – спросил он терзающим ей душу фальшиво-сердечным тоном. – Как тебе в шлихтовальной?

– Все хорошо, – ответила она, стараясь говорить спокойно и кивая девушкам. – Я только… Я забыла одну вещь…

– Ну, что же. – Он помедлил. Хотелось обойтись с ней по-хорошему, но как-то не получалось. – Тогда до свиданья.

Она в отчаянии смотрела ему вслед. Вдруг подступила слабость и стало ясно, что до пансиона ей просто не дойти. Машинально потянув на себя ручку двери, она остановилась на пороге шлихтовальной. Мистер Уайтхед, учитывая выработку, записывал показания установленных на станках счетчиков.

– Что-то случилось, Эммелина? – спросил он участливо.

– Нет, – покачала она головой, но тут же не выдержала и разрыдалась.

Мистер Уайтхед отложил журнал и подошел к ней.

– Что с тобой? Тебе чем-нибудь помочь?

Голос звучал так мягко и утешающе, но ее было уже не утешить, ведь она не могла рассказать ему про свое горе.

– Может, тебе… Да ты где живешь?

– У миссис Басс.

Вопрос испугал ее, и она даже соврала бы, если б не знала наперед, что это бесполезно.

– Гм-м. Да, она, пожалуй, человек неподходящий… Ты ведь не можешь поговорить с ней по душам?

– Она не любит меня.

– Ну, это беда небольшая. Не ты первая, не ты последняя. Мистер Уайтхед улыбнулся. Она была благодарна ему за попытки подбодрить, но притвориться, что это ему удалось, не могла.

– Может быть, ты хотела бы поговорить с миссис Уайтхед? Наши дочки – примерно твои ровесницы, и может быть… миссис Уайтхед – мать, а тебе сейчас просто необходимо материнское участие, и раз уж ты далеко от дома, беседа с миссис Уайтхед…

Но ей нужна была именно ее мама, которой она могла бы… Но только что начавшую формироваться мысль забила неожиданно другая. Кто-то внутри ее крикнул, что никогда она не посмеет рассказать маме о мистере Магвайре. Ни слова, ни за что, никогда! Понимание этого вызвало еще никогда не испытанное чувство безграничного одиночества. Если нельзя рассказать о нем маме, значит, она в самом деле одна на свете и ничто никогда не сможет этого изменить.

– Спасибо, – проговорила она наконец, едва шевеля сухими губами. – Вы очень добры.

– Вот что я скажу, Эммелина. Я должен переговорить с миссис Уайтхед. Завтра воскресенье… – Что ж, если он пригласит ее домой, она пойдет. Побыть в семейном кругу приятно. – Так вот, я переговорю с миссис Уайтхед, и, думаю, в понедельник… ты сможешь поужинать не в пансионе, а с нами.

Эммелина вежливо кивнула. Рассудок, еще недавно сжимавший большую половину марта и апрель в какие-то несколько часов, превращал теперь в пропасть время с субботнего вечера до понедельника. Между краями пропасти лежало Пасхальное Воскресенье.

Мистер Уайтхед снова взялся за журнал. Она понимала, что нужно уйти, но дорога до пансиона представилась ей столь же долгой, как время до понедельника. Он сделал последнюю запись и поднял на Эммелину глаза:

– А может, прямо сейчас пойдем к нам?

Эммелина что-то пробормотала в знак благодарности. Конечно, она пойдет, но вот что скажет миссис Басс, если она не явится к ужину?

Мистер Уайтхед убрал журнал, погасил лампы и взялся за пальто.

– Но как же миссис?..

– Не беспокойся. Один лишний рот за столом – не в тягость.

Он закрыл дверь, и они вышли с фабрики. Хотя Эммелина имела в виду не миссис Уайтхед, а миссис Басс, она не стала снова затрагивать эту тему, боясь, что мистер Уайтхед рассердится, если она попросит зайти по дороге в пансион. На улицах было уже почти пусто, лишь изредка мелькала в темноте фигура прохожего. Проходя мимо пансиона миссис Басс, она взглянула украдкой на мистера Уайтхеда в надежде, что он вдруг сам догадается зайти и предупредить хозяйку. Но он не предложил этого, а она не решилась отстать: одна без него она вряд ли нашла бы его дом, а ждать ее он бы не стал. Ее страшила сейчас любая дорога, казалось, в любом новом месте она непременно заблудится и никогда уже не выберется назад.

Дом мистера Уайтхеда, с виду небольшой, квадратный, кирпичный и не такой богатый, как особняк Магвайров, стоял на углу улицы, занятой фабричными корпусами. При ближайшем рассмотрении оказывалось, что он не так уж и мал и уютен. Принадлежавший дому просторный участок обнесен был деревянной оградой. Мистер Уайтхед провел Эммелину на кухню, где у плиты стояла высокая, почти с него ростом женщина и что-то спокойно помешивала в огромном котле, до края которого матери Эммелины было бы, вероятно, даже не дотянуться. В отличие от миссис Басс, миссис Уайтхед была не столько крупной, сколько крепко сбитой. Платье – чуть ли не домотканое, во всяком случае, из очень простой материи.

– Знакомься, Филомена. Это Эммелина Мошер. Она уже несколько недель у нас в шлихтовальной, а сегодня с чего-то повесила нос. Наверно, скучает по дому, и я привел ее к нам поужинать.

Миссис Уайтхед просто и спокойно поздоровалась, чем очень обрадовала Эммелину. Такая манера была ей сейчас приятнее любых сочувственных слов. Мистер Уайтхед вышел из кухни, оставив ее с женой и дочками, Гейл и Эми. Девочки, помогавшие матери в стряпне, были примерно ее ровесницы, приятные и дружелюбные, почти такие же высокие, как мать, и очень хорошенькие. Они тут же стали расспрашивать Эммелину о ее доме, о пансионе, о фабрике. Младшая из сестер, Эми, была на год старше Эммелины, окончила уже школу и очень хотела пойти работать на фабрику. Но родители не позволяли. Слушая, как она с жаром объясняет, что, безусловно, справится с работой, Эммелина невольно вспомнила Флорину. Эми решительно не представляла себе, каково это – встать на рабочее место еще до света и уйти с фабрики, когда уже темно; провести целый день на ногах, да к тому же и вдыхать удушливый, сладковатый запах крахмала, от которого разве что наизнанку не выворачивает. Ей виделась только приятная сторона дела – возможность вырваться из дома и получать при этом массу впечатлений. Эммелине было четырнадцать, Эми – пятнадцать. Глядя на нее, Эммелина почувствовала себя усталой и старой. Мысли снова и снова возвращались к Флорине, хотя перед тем она долго не вспоминала ее. Что же с ней все-таки стало? – думала Эммелина, в то время как Эми и Гейл болтали, перескакивая с предмета на предмет и изо всех сил стараясь, чтобы Эммелина почувствовала себя как дома. Хотя теперь это было уже совершенно бессмысленно – слишком поздно!

Слишком поздно, упорно крутилось в мозгу, но что это значит, она не совсем понимала. Слишком поздно теперь для Флорины, где бы она ни нашла приют. Ничто уже не поможет бедняжке, оказавшейся – в ее возрасте – с тремя малолетними на руках. И как только она могла забыть о ней так надолго? Этим и страшен Лоуэлл. Никто ни о ком не думает. Ты как в пустыне, хотя вокруг сотни людей. А единственный человек в мире, который по-настоящему нужен, проводит целые дни отделенный всего лишь пролетом лестницы, но ничего не знает или – еще того хуже – не хочет знать о тебе. Эта мысль вызвала у нее паническое состояние, с которым было уже не совладать. Притворившись, что ей нужно выйти, она, как могла, попыталась успокоиться: прошла за угол и там, прислонившись к стене и зная, что ее ниоткуда не видно, подняла голову к небу. Погода была слишком холодной для апреля, но она этого просто не замечала. А кроме того, уже довольно давно, с тех пор, пожалуй, как она перешла в шлихтовальную, холод не досаждал ей, наоборот, был приятен. Там и здесь еще лежал снег. Не будь он грязным, она зачерпнула бы его в обе ладони, прижала к щекам. А очутись она сейчас в лесу, в Файетте, стянула бы с себя платье. Оно такое тесное, так жмет.

Какая-то мысль неотвязно преследовала ее и не давала покоя. Может, она была связана с Флориной, а может быть, с беспокойством по поводу миссис Басс? Напрягшись, Эммелина вдруг почти поняла, что, кроме долга перед семьей, заставляет мистера Магвайра так тщательно избегать ее.

Да он от нее прячется – это сделалось вдруг пронзительно ясно.

Должно быть, он сердится на нее. Ведь если бы у семьи изменились вдруг планы и они отказались от поездки в Бостон или случилось что-то другое, из-за чего нельзя увидеться, он так и сказал бы. Ей нужно было услышать хотя бы какие-то несколько слов, в конце концов, вот уже много недель она жила одной только надеждой. Ей было физически тяжело в шлихтовальной, чудовищно одиноко из-за того, что не с кем поделиться тайной, но так или иначе она справлялась. Надежды ей достаточно. Но без надежды… без надежды…

Она устало побрела к дому. Почти вся семья сидела уже за большим кухонным столом. Теперь здесь были и мальчики. Не мальчики, а скорее красивые рослые юноши. Один из них был уже мастером в ремонтной, работал в корпорации «Мерримак». Эммелину усадили рядом с ним, и он сделал попытку-другую вовлечь ее в разговор, но она слишком стеснялась: чувствовала, что правильнее всего, по возможности, вежливо уклониться от любых ответов на вопросы о себе, и была слишком занята своими мыслями, чтобы самой о чем-либо расспрашивать.

Когда после ужина – женская часть семьи расположилась в гостиной у камелька, а она сидела позади всех, отодвинувшись, сколько могла, от огня, – раздался громкий стук в дверь, Эммелина даже не удивилась. Миссис Уайтхед пошла открывать, и почти сразу в комнату долетел пронзительный крик миссис Басс.

– Прошу прощения, Филомена, но я очень беспокоюсь об одной из живущих у меня девушек. Она работает у Ричарда, сегодня не пришла к ужину, и это уже не в первый раз.

Что за ложь! А может быть, правда? Эммелина ни в чем уже не была уверена. Сердце билось, как сумасшедшее. Гейл и Эми, посмотрев друг на друга, а потом на Эммелину, весело захихикали, предвкушая, как сейчас сядет в лужу эта противная миссис Басс.

Слышно было, как миссис Уайтхед пригласила нежданную посетительницу пройти в гостиную. Пожалуй, и ей приятна была перспектива привести в замешательство эту настырную крикунью. Мистер Уайтхед с сыновьями куда-то отправились сразу же после ужина, девушки вышивали. Ни прялок, ни приспособлений для ткачества в доме не было.

– Я ходила к Магвайрам, потому что уверена: именно он тут… – и миссис Басс не докончила фразу, многозначительно замолчав. Обе женщины были уже на пороге гостиной. – Переговорила с Айвори. Стивен, оказывается, на поминках в Эйкре, там умер кто-то из детей его брата. А я и понятия не имела. Я ведь не знаюсь ни с кем из тамошних…

Так вот, значит, в чем дело! Значит, была все же причина, по которой он не давал о себе знать!

– А девушку, о которой я говорю, зовут Эммелина Мошер. Она сейчас работает в шлихтовальной, у Ричарда, – продолжала миссис Басс, войдя уже в комнату вместе с миссис Уайтхед, но стоя спиной к Эммелине. Держалась и говорила она не совсем так, как в пансионе. Тон был по-прежнему властным, но она как бы извинялась за эту властность и всеми силами старалась быть приятной.

– А Эммелина здесь. Поужинала сегодня с нами, – откликнулась миссис Уайтхед. – Все в порядке, хотя, конечно, ей нужно было зайти к вам, предупредить.

Миссис Басс онемела. Потом вдруг крутанулась на месте с такой решительностью, словно все время знала, что враг совсем близко, но только не понимала, где именно. Лицо ее моментально побагровело и просто перекосилось от ненависти. Эммелина хотела вежливо извиниться, но слова так и застряли в горле. Выражение лица миссис Басс словно ввергло ее в столбняк.

– Сегодня-то она здесь, а в другие разы где была? Миссис Басс не проговорила, а прошипела эти слова. На миг показалось, что женщина вдруг исчезла, сверхъестественным образом превратившись в огромную черную змею. Змея стремительно скользнула между грядками на их файеттском огороде и с напоенным ядом раздвоенным языком метнулась навстречу Эммелине.

Миссис Уайтхед быстро сказала что-то дочерям, и они вышли из комнаты. Дверь за ними закрылась, и Эммелина невольно встала. Почудилось: город окружен забором и ее заперли, заперли со змеей. В поисках выхода взгляд скользнул к окнам. Но нет, они слишком малы, да к тому же змея обовьется вокруг нее прежде, чем она к ним доберется. – А это что?

Миссис Басс негодующе указала на Эммелину, но обвиняющий перст направлен был не на лицо, а ниже; там было что-то непреложно изобличавшее ее вину. Но что? Платье? Башмаки? Глянув вниз, Эммелина не увидела ничего необычного, разве что платье, пожалуй, туже, чем прежде, обтягивало ее. Лиф, который совсем недавно свободно поддерживал грудь, теперь как-то расплющивал ее, а еще ниже живот слегка оттопыривал ткань. Да, это было неожиданно, ведь живот всегда… И тут перед глазами мелькнула вдруг еще одна файеттская картинка. Она увидела мать. Та стояла около дома, усталая, но очень красивая. Заплетенные в косы волосы оставляли открытой шею – на дворе было лето. Лицо мамы блестело от пота, а платье облипало тело, особенно сильно натягиваясь на превратившемся в большой холм животе. Этим холмом был Джошуа, которому предстояло вскоре родиться. Виденье исчезло, и Эммелина уставилась на холмик, выросший на месте ее живота. Он был еще небольшим, но рос с каждым днем; да, это, безусловно, так, это правда, которую до сих пор она не впускала в сознание. Не в силах отвести взгляд от этой вдруг замеченной округлости, она медленно погружалась в бездонную пропасть отчаяния, а когда подняла наконец глаза, увидела прямо перед собой два лица: миссис Басс смотрела на нее злобно и торжествующе, миссис Уайтхед – удивленно, удрученно, с жалостью.

Все вдруг пошатнулось, и она без чувств упала на пол.

* * *

Очнулась она в темной комнате, похожей на чердак в Файетте, но более просторной, – судя по всему, в мансарде Уайтхедов. Все происшедшее помнилось отчетливо, словно случилось секунду назад. Да и на самом деле она недолго пробыла без сознания. Лежала она в кровати. Почему-то казалось, что, пока ей не разрешат, ни встать, ни походить по комнате нельзя. Все тело ныло от боли. Очень хотелось заплакать, но слезы не появлялись (и не появятся еще пять месяцев, до самых родов).

Сейчас ребенок не воспринимался как реальность, а был лишь неким осложнившим жизнь обстоятельством и, главное, свидетельством ее греховности. Пока его не было, можно было считать, что не было и греха. В конце концов, она ведь никому не причинила зла, даже и в мыслях не хотела этого.

Неожиданно перед глазами всплыл образ миссис Басс, и она сразу села на кровати, судорожно соображая, как спастись бегством. Но порыв был недолог – она легла снова. Куда бежать? Ведь, спустившись, она, вероятно, как раз и столкнется там с миссис Басс, а этого ей не перенести: глянув в лицо хозяйки пансиона, она просто умрет на месте. Да и вообще в дрожь бросает при мысли увидеть кого угодно (кроме, может быть, миссис Уайтхед). К тому же и ее саму нельзя видеть – недаром они ее спрятали наверху, это понятно без разъяснений. Девочкам Уайтхед скажут, наверное, что она заболела, заразна, находится в карантине. В Файетте был случай, когда одна девушка попала вот так в карантин, и все перешептывались, намекали на что-то, но Эммелине сейчас только стало впервые понятно, в чем было дело. Тогда вся семья этой девушки уехала на год в Льюистон, а когда возвратилась, у матери был малыш в дополнение к семи старшим, уже совсем взрослым – кое-кто даже жил отдельно.

В том, что жизнь кончена, Эммелина не сомневалась. Осталось тело, но с ним тоже нужно было покончить. Припомнилось, как тело деда лежало перед погребением в церкви, на Лосиной горке, и мелькнуло желание оказаться на его месте. Но тут же стало понятно, что это не выход. Ведь в ее теле растет ребенок, а значит, нельзя и думать похоронить его вместе с собой.

На лестнице послышались шаги, дверь отворилась, и с лампой в руке вошла миссис Уайтхед.

– Ты очнулась? – Это был тот же спокойный голос, которым она говорила до разразившейся катастрофы.

– Да.

Миссис Уайтхед подошла поближе, остановилась в изножье кровати.

– Миссис Басс говорит, что в Линне у тебя тетушка.

– Ой, нет-нет! Нет! Пожалуйста! – Но даже и умоляя, она понимала, что этого не миновать.

– У нас нет выбора. Если только… если только отец ребенка не может загладить случившееся женитьбой.

– Не может. – Миссис Басс чуть ли не прямо назвала мистера Магвайра. Неужели миссис Уайтхед не поняла?

– Мне кажется, стоит подумать, чтобы сообщить ему о случившемся… Это немного облегчит положение. Ведь тебе будут нужны деньги. Если, конечно, твоя семья сама тебя не обеспечит.

– Не они меня обеспечивают, а я их!

И тут впервые до нее дошло, что она больше не сможет высылать домой деньги. От ужаса в голове помутилось. Господи, она ведь только что получила письмо от Льюка, где как раз говорилось, что с ее помощью они наконец начинают вроде бы выкарабкиваться. Подстегнутая этой мыслью, она резко выпрямилась.

– Но разве я не могу поработать еще немного на фабрике? Ведь можно же никому ничего не рассказывать.

– Это немыслимо. Ты должна понять: все уже знают.

Да, конечно. Она замолчала, осознав вдруг, что в самом деле не сможет уже никому показаться, теперь, когда сама знает о происшедшем.

– Пока твои вещи перенесут сюда, к нам, и ты поживешь здесь, пока все не будет готово к отъезду домой или в Линн.

Домой или в Линн. В Линн. Ослабев, она бессильно откинулась на кровати. Каково это будет – взглянуть в лицо Ханне.

– Пожалуйста, попросите тетю ничего не писать родителям.

– Я передам ей, что ты просишь об этом, – сказала миссис Уайтхед, поворачиваясь, чтобы уйти.

– И пожалуйста… – Она не знала, как продолжить. Миссис Уайтхед сказала, что ее положение облегчится, если она сообщит виновнику о случившемся, но не была озабочена тем, что пока это не сделано. А ей, Эммелине, было необходимо хоть малое облегчение и участие. Без этого она просто не сможет жить дальше. С точки зрения здравого смысла, чем раньше она умрет, тем лучше. Какой смысл жить теперь, когда она даже не может высылать домой деньги? Нет, в этой ситуации ей просто необходимо, чтобы мистер Магвайр знал. Она не хочет, чтобы он разделил с ней позор, но ей нужно, чтобы он знал, что она терпит за них обоих. И если ее жизнь кончена, то пусть хоть погорюет, как только что горевал над умершим племянником. Несправедливо избавить его и от этого. Ведь он все время, с самого начала знал, что может с ней случиться.

– Вы думаете, что мне нужно дать ему знать? – спросила она наконец у миссис Уайтхед.

Повисла пауза. Потом миссис Уайтхед проговорила, тщательно подыскивая слова:

– Ты хочешь знать, что я думаю? Я думаю, Эммелина, что свою жизнь ты изломала. Теперь в твоей власти изломать и чужие жизни.

– Этого я не хочу! – страстно выкрикнула она.

– А тогда…

– Вы же сами сказали: все будет немножко легче, если я дам ему знать…

– Если тебе удастся получить деньги.

Снова повисло молчание. Нужно взвесить все сказанное, постараться понять, что именно старательно внушает ей миссис Уайтхед.

– Вы знаете, о ком мы говорим? – спросила она наконец осторожно.

– Я знаю, кого подозревает миссис Басс. Эммелина кивнула, подтвердив правоту догадки.

– Ах вот как… – тихо пробормотала миссис Уайтхед.

И вдруг Эммелина почувствовала себя зверьком, из тех, на кого отец ставил в лесу ловушки. Куда метнуться, чтобы получить желанную и так необходимую ей малость; как подступиться и как обойти препятствия? Нет, лучше всего сказать прямо. Опозоренным не к чему притворяться, придумывать тонкие ходы. Одно неловкое движение, и ловушка захлопнется окончательно. Хотя даже и непонятно, что еще может дать этот захлопывающий эффект.

– Так вы расскажете ему?

– Это сделает по моей просьбе мистер Уайтхед.

У Эммелины вспыхнули щеки. Она как-то совсем забыла о мистере Уайтхеде, но именно от него, может быть единственного во всем Лоуэлле, ей очень хотелось бы скрыть происшедшее. Он был так похож на пастора Эванса, в нем чувствовалась душевность, которой так не хватало пастору здешней церкви. Будь преподобный Эванс здесь, в Лоуэлле, с ней не случилось бы всей этой страшной истории.

Она спросила миссис Уайтхед, нельзя ли принести ей Библию. Наверху не было лампы, она не сможет читать, но будет хотя бы чувствовать ее рядом.

– Сюда доставят все твои вещи, – сказала миссис Уайтхед. О да, конечно. Ей ведь уже сказали об этом. Все принесут, правда, до этого миссис Басс перетрогает все своими руками, но ей нельзя сейчас думать об этом, иначе она не выдержит, вскочит. А волосок, на котором висит сочувствие миссис Уайтхед, и тонок, и туго натянут. Любой неверный шаг – и ее вышвырнут в пустоту, где у нее не будет уже никого, ничего, где к тому же не будет и ни гроша.

– Надеюсь, твоя тетя приютит тебя, – проговорила миссис Уайтхед. – Вплоть до ее ответа ты будешь здесь. Девочкам мы объяснили, что ты серьезно больна. Ты меня понимаешь, Эммелина?

– Да, мэм.

Миссис Уайтхед снова собралась уходить. Больше всего Эммелине хотелось, чтобы она оставила лампу. Так страшно очутиться одной в темноте. А рассвет так бесконечно далек!

– Спокойной ночи, Эммелина, – сказала, открывая дверь, миссис Уайтхед.

– Спокойной ночи, мэм.

Дверь плотно закрылась, и комната погрузилась в кромешную тьму.

Но, как ни странно, она заснула и почти не просыпалась и в эту ночь, и в следующую. Спала и днем. Несколько раз ее будили, заставляя что-то съесть. Минуло воскресенье, и ей принесли Библию. Она положила ее под подушку и, просыпаясь, нередко видела руку лежащей на книге, но стоило ей попробовать почитать хоть несколько строк, как веки сразу же тяжелели, глаза закрывались, и она засыпала, даже если проснулась совсем недавно.

В какой-то раз миссис Уайтхед, войдя, сообщила, что мистер Магвайр принял ее беду близко к сердцу и собирается выделить сумму, которую она заработала бы на фабрике за год. Она спросила, не передал ли он что-нибудь на словах, и миссис Уайтхед, неодобрительно поджав губы, ответила «нет» и добавила, что деньги она получит перед самым отъездом из Лоуэлла. Смысл последнего сообщения был не очень понятен; в первый момент она до конца осознала лишь то, о чем сама смутно догадывалась, а именно: ей больше не суждено увидеть Стивена Магвайра. Но через несколько дней, за время которых этот короткий разговор, подобно острящему нож точильному камню, прокрутился в мозгу, смысл сказанного вдруг высветился по-новому и ей стало ясно еще одно: они собираются отдать деньги, лишь окончательно убедившись в том, что она уезжает и они от нее избавляются. Как будто она могла бы помыслить остаться?! Ведь что у нее здесь теперь? Одни улицы.

Прошло немало времени, и мистер Уайтхед сказал, что они получили наконец известие от тетушки и в соответствии с ее распоряжениями ей нужно будет через два дня отправиться дилижансом в Линн. Сердце на миг провалилось куда-то при мысли о скорой встрече с Ханной Уоткинс, но в целом она отнеслась к сообщению равнодушно и, как и прежде, почти все время спала. Но наконец наступило то утро, когда миссис Уайтхед, войдя, объявила, что пора собираться в дорогу, и впервые за долгие дни, проведенные Эммелиной наверху, налила ей в умывальный таз не холодную, а теплую воду.

Все время, пока они ждали, она старалась не смотреть на мистера Уайтхеда, и только когда дилижанс подъехал, все уже сели и была ее очередь, осмелилась наконец-то поднять глаза. В этот момент он и передал ей конверт, прибавив, что там сто пятьдесят долларов, больше, чем было первоначально обещано.

– А сказать мне он ничего не велел? – спросила она.

– Нет, Эммелина, он не вправе делать это, – строго ответил мистер Уайтхед. Но, глянув ей в лицо, смягчился и добавил: – Ему было бы не достать столько денег без ведома миссис Магвайр. А поставив ее в известность, он не смел уже и слова сказать.

То, что миссис Магвайр все знает и сердится на нее, вызвало резкое чувство боли. В этот момент она с радостью обменяла бы выданные дополнительные деньги на неведение Айвори и несколько прощальных фраз с самим Магвайром. Считанные секунды они бы пробыли вместе, но в эти секунды он снова смотрел бы так, как когда-то, и успел бы сказать, что вовсе не по небрежности поломал ее жизнь, а потому что любил так сильно, что, окажись они снова вместе, все, наверное, повторилось бы снова.

* * *

Прошла чуть ли не минута, прежде чем она узнала Ханну в стоявшей у дилижанса женщине, но той понадобилось для узнавания еще больше времени. Поняв наконец, что перед ней Эммелина, Ханна всхлипнула и разразилась слезами. У Эммелины, хотя она и не отдавала себе в этом отчета, судорожно исказилось лицо. Странно было, что тетка, которую она вспоминала в общем без теплоты, льет слезы над ее несчастьем, а у нее самой нет сил расплакаться.

Ханна не позволила Эммелине нести сундучок, тащила его сама, свободной рукой обнимая племянницу за плечи. Идти было недалеко. Улицы походили в общем на лоуэллские в той части города, что была подальше от фабрик, и отличались только тем, что кое-где среди домов виднелись узкие строения – мастерские, в которых шили почти всю линнскую обувь. Абнер не вышел встречать Эммелину, а когда позже они увиделись, держался смущенно и неловко, все время отводя глаза.

Можно сказать, что здесь ей снова предстояло заточение, но оно было не лишено приятности и удобств. Комнатка, отведенная ей, как и все прочие в доме, была милой и, безусловно, уютной, что невольно заставило Эммелину другими глазами взглянуть на Ханну. Да и вообще, тетка казалась теперь куда симпатичнее, чем помнилась по Файетту и по путешествию, и Эммелина чувствовала радость, оттого что может быть с ней, раз уж так получилось, что быть возле мамы сейчас невозможно. Они с Ханной сдружились; вместе придумали, как поступить, чтобы в положенные сроки якобы заработанные ею деньги прибывали в Файетт, а родители знать не знали, что вовсе не лоуэллский дилижанс привез их. Устроилась и обратная связь: миссис Уайтхед согласилась пересылать в Линн все письма, которые станут приходить в пансион миссис Басс на имя Эммелины.

Весна наступила, и ребенок уже шевелился в ней. Она долго не понимала, что это его движения, и принимала их за странное брожение в кишках, а когда поняла, то стала стараться, почувствовав первый толчок, сразу чем-то заняться, чтобы отвлечься. Растущий в ней ребенок по-прежнему значил одно – страдание.

Но наступил июнь, и, помимо воли, она начала привыкать к шевелению новой жизни, ждала уже, когда ребенок даст о себе знать. И как раз в это время Ханна, действуя по продуманному ими совместному плану нашла наконец супругов, которые готовы были взять младенца, как только тот появится на свет.

Эммелина старалась как можно меньше думать об этом, и спасала ее работа. Ханна, как прежде мать, повторяла, что даже не понимает, как обходилась без нее раньше, а она, занимаясь делами по дому, успевала еще помогать и в сапожных делах. Абнер приносил заготовки для башмаков и оставлял их в корзине около двери. Она обрабатывала передки и делала это так аккуратно, что Абнер – через жену – неизменно хвалил ее, а Ханна не раз уверяла Эммелину, что только на башмаках она зарабатывает куда больше, чем стоит ее пропитание. Слышать это было приятно. Эммелине, и так глубоко благодарной тетке, радостно было осознавать, что она не обременяет ее расходами. Жизнь шла гладко, без ссор. Эммелина охотно делала все, что попросят. Работая, Ханна не умолкала ни на минуту, и Эммелина внимательно слушала все, что та говорила: и рассуждения по разным поводам, и сплетни, и жалобы. Все это помогало хоть как-то отвлечься от вереницы воспоминаний о Лоуэлле, в тишине беспрерывно прокручивавшихся в мозгу.

На смену весне пришло лето. Она по-прежнему безропотно сидела взаперти, но, когда наступила жара, тетка сама предложила ей, если хочется, выйти и посидеть во дворике, прячась от солнца в тень, а потом даже решила, что Эммелине можно не только сидеть в тени, но и прогуливаться по двору, а то и работать на воздухе, пока это еще по силам: забор вокруг двора высокий, в задней стене мастерской окон нет, так что никто ее не увидит.

Оставаясь одна в своей комнатке ночью, она обхватывала живот и, лаская, баюкала. При Ханне старалась воздерживаться от подобных жестов, боясь, как бы тетка не заподозрила, что почти круглые сутки она строит планы (большей частью невыполнимые и бредовые), которые позволят ей оставить себе свою доченьку (именно так называла она теперь растущего в ней ребенка). Во сне ей виделось, что малютку уже забрали и она мечется, пытаясь ее найти.

В разговорах с Ханной они никогда не касались ее положения, хотя в августе приглашена была повивальная бабка, осмотреть Эммелину и убедиться, что все как надо. Миссис Уэддерс оказалась весьма пожилой особой с копной седых волос, острым взглядом и бородавкой на губе. Достаточно было поговорить с ней, чтобы убедиться, что ей вполне можно доверить жизнь и матери, и ребенка, а обстоятельства, при которых этот ребенок зачат, нимало ее не волнуют. Позже Ханна упомянула, что в Линне наконец появился врач и, может быть, лучше позвать его принять роды. Если возникнут какие-то осложнения, у него есть инструменты, о которых повивальные бабки и слыхом не слыхивали. Однако Эммелина пришла в ужас от такого предложения, и Ханна сочла за благо к этой теме не возвращаться.

– А те… ну, кто возьмет моего ребенка, они хорошие люди? – спросила она у Ханны в сентябре, когда пошел девятый месяц беременности. Она уже ненавидела этих людей, хотя понимала, как это несправедливо: она ведь не знает о них ничего, кроме того, что они хотят взять себе ее крошку.

– Само собой. Я их знаю по церкви, – ответила Ханна.

– А кто они?

– Перестань, Эммелина. Об этом толковать – только себя изводить.

Она замолчала, но не могла уже ни о чем другом думать.

– Тетя Ханна, а вам никогда не хотелось ребенка? – спросила она, когда срок стал еще ближе. В последние дни она просто бредила мыслью убедить Ханну взять младенца и растить как своего, но только позволить ей, Эммелине, жить рядом с ними, делать все, что необходимо, и каждый день видеть малютку.

– Смотри, Эммелина, не выводи меня из себя, – строго отрезала Ханна.

И прошла не одна неделя, прежде чем Эммелина осмелилась снова коснуться запретной темы (кончался сентябрь, а, по словам миссис Уэддерс, роды предполагались в первых числах октября).

– Тетя Ханна, – заговорила она дрожащим голосом, – да вы хоть скажете мне имя тех людей, что заберут ее?

– Конечно нет, детка, – твердо сказала Ханна. Она сочувствовала Эммелине, но, выбрав линию поведения, не отступала от нее ни на шаг, считая, что иначе будет только тяжелее.

– Но все равно ведь многие узнают о случившемся, – пыталась не сдаваться Эммелина. – Как же иначе? Если у какой-то женщины вдруг неожиданно появится ребенок, это ведь вызовет толки.

– Толков не будет, потому что они уедут.

– Уедут? – повторила Эммелина, как-то не в состоянии сообразить, что это значит.

– Как только ребенок родится, они уедут из Линна. Обоснуются на новом месте – и никто ничего не узнает.

– Но куда же они отправятся? И почему вы не хотите назвать мне их имя? – вскричала она. Судорога отчаяния сжимала ей горло. Не знать, ни кто они, ни где будут жить, – это рубило под корень любую надежду. – Я никогда их не побеспокою. Я обещаю, я даю слово! – Она в самом деле верила этому. Любое обещание, любая клятва, лишь бы не дать ребенку навсегда раствориться во мраке. – Пожалуйста!

Прежде ее пугали предстоящие роды: опасность утратить здоровье, терпеть ужасную боль, может быть, умереть. Теперь эти страхи померкли рядом со все затмевающим ужасом перспективы: родить – и сразу же навсегда потерять новорожденного. Нет, лучше уж умереть вместе с ним, если только возможно, чтобы он умер, не чувствуя боли.

– Ну, я иду спать, – сказала, вставая, Ханна.

Эммелина не двигаясь молча смотрела на нее. Сложив аккуратно работу и взяв одну из двух ламп, Ханна отправилась наверх. Абнера не было дома. Он частенько отсутствовал по вечерам. Тетка никак не обсуждала эту тему, но с явной гордостью говорила о значимости его общественной деятельности. Другая лампа стояла на столике возле кресла, в котором так и осталась сидеть Эммелина. Пламя горело спокойно и ровно, и на какой-то момент ею вдруг овладело безумное искушение швырнуть этой лампой об стену, и непонятно было, что больше хотелось увидеть, как стекло разлетится на тысячу мелких осколков или как вырвавшийся на свободу огонь начнет лизать все вокруг, разгорится и, наконец набрав силу, поглотит и дом, и всех его обитателей.

* * *

Эммелина шевельнулась. Протянув руку, нащупала подушку и прижала ее к себе. На миг раскрыла глаза, но сразу закрыла их снова. Когда же раскрыла во второй раз, подушка была совсем мокрой. Ее хотели убрать, но Эммелина не отпускала, крепко держала, словно…

– Эммелина? Она очнулась.

– Эммелина! Ты меня слышишь, деточка? Постарайся выпить воды.

Все три дня, что она пролежала в послеродовой горячке, ей все время закладывали в рот мокрые тряпочки; она сосала их, и жар томил ее чуть меньше. В беспамятство она впала почти сразу же после того, как ребенок родился. Беспомощная, успела увидеть, как перерезали пуповину, как завернули новорожденного в пеленку и затем вынесли из комнаты. Дверь закрылась, и только тогда она почувствовала, что у нее все болит, а потом быстро впала в забытье. В ту же ночь открылась горячка, сейчас как будто начавшая отступать.

Ханна приподняла ее за плечи, чтобы легче было глотнуть, но пить совсем не хотелось.

– Надо попить хоть немного, – настойчиво повторяла Ханна.

Эммелина попыталась, но ее чуть не вырвало. Ханна снова вложила ей в рот смоченную водой тряпочку. С усилием подняв руку, она вытащила ее.

– Это девочка? Да? Девочка?

Ханна ничего не ответила, но Эммелина и без нее это знала. Сунув в рот тряпочку, она безвольно вытянулась на постели, но продолжала прижимать к себе подушку, с которой не рассталась и во все последующие месяцы, проведенные ею в Линне.

Эта подушка была ее исчезнувшей доченькой.

Очнувшись после родильной горячки, она несколько дней подряд снова задавала Ханне мучившие ее вопросы. Тетка в ответ молчала. Но наконец пришел день, когда, спросив все о том же, Эммелина услышала:

– Их здесь больше нет. Они уехали. Удар был сильным.

– Не верю! – выкрикивала она. – Нет, не верю! Вы знаете, где они!

– Не знаю, – ответила Ханна. – Я попросила их не говорить мне, куда они отправляются.

Эммелина заплакала. Много недель слезы лились почти беспрерывно. Не жаркие и не горькие, но неизбывные, тихие, они сделались неотъемлемой частью ее самой. Тело успело уже побороть боль, а глаза продолжали страдать.

Постепенно она опять начала помогать Ханне по дому, но легкости в отношениях не было. Мешала стоящая между ними тень ее доченьки. Какое-то время, спускаясь в общую комнату, Эммелина брала с собой и подушку, но Ханна в конце концов запретила ей это, и тогда она стала по нескольку раз на дню, бросив дела, подниматься наверх и сидеть там, прижимая подушку к груди.

Назвала дочку она Марианной. Ей очень нравилось, как звучит это имя. Ее Марианна никогда не плакала. Но иногда, занимаясь чем-то внизу, Эммелина вдруг слышала ее голос.

Деньги домой они слали теперь большими порциями – сначала по шестнадцать долларов, а потом и по двадцать. Эммелина написала матери, что перешла на новое место и зарабатывает там даже больше, чем смела мечтать. Придумано это было, чтобы она смогла поскорее вернуться домой. Прежде она трепетала при мысли, что нужно будет снова увидеть лица родных, но теперь, когда после рождения ребенка отношения с Ханной стали прохладными, Линн тяготил ее с каждым днем все сильнее. Решено было, что к весне, когда домой будут отправлены уже почти все деньги, она напишет, что перенесла тяжелую болезнь, сейчас выздоровела и может приехать в Файетт, но работать на фабрике больше не в состоянии.

В конце февраля письмо с изложением этой версии было написано. В марте Эммелине исполнилось пятнадцать, но день рождения не отмечали: Ханна о нем просто не знала, а Эммелине все было безразлично. А потом наступил апрель, и уже в первых числах она отправилась домой, увозя в сундучке подушку, которую Ханна разрешила ей взять с собой, и теплую черную шаль, подаренную Айвори Магвайр. Никогда больше не станет она носить этой шали, но отдаст ее матери; той это будет в радость.

* * *

Какая удивительная тишина! В Линне, конечно же, было куда как тише, чем в Лоуэлле, но, живя в Линне, она не думала о звуках, а сейчас Линн почти полностью стерся из памяти. Она подъезжала к Файетту по Халлоуэллскому тракту и, слушая стук копыт, отчетливо-громкий в тиши деревенских просторов, думала, что она уже как бы не помнит всей жизни у Ханны, а чувствует себя так, словно едет домой из Лоуэлла. И значит, в беседах с мамой нетрудно будет избежать всяких упоминаний о Линне.

Дилижанс приостановился, сошел последний пассажир, она осталась одна, и в миг, когда дверь захлопнулась, а возница взобрался на козлы, но не хлестнул еще лошадей, ее вдруг затопило доселе сдерживаемое и тщательно упрятанное желание увидеть наконец скорее маму, и последний час путешествия показался дольше, чем все остальные.

В мозгу сложилась картинка, связанная, наверно, с воспоминанием о том, как встретила ее Ханна. Мысленным взором она ясно видела, как идет к дому по файеттским улицам. Входит. Никого нет, и только мать стоит у стола лицом к двери. Их взгляды встречаются, и мама, протянув к ней руки, начинает плакать, а она подбегает и прижимается к материнской груди, и вот они уже плачут вместе.

Она была совершенно уверена, что, если мать даже и не узнает правду, все же с первого взгляда почувствует: что-то случилось. Понимала она и то, что, если мать прямо спросит, в чем дело, она не будет увиливать от ответа, а расскажет все как было, облегчит душу. Разделив с матерью бремя тайны, она опять станет Эммелиной Мошер, которая всего шестнадцать месяцев назад покинула Файетт, и избавится наконец от преследующего ее чувства, что в Массачусетсе она потеряла не только ребенка, но и себя самое.

Когда подъехала почтовая карета и кучер помог Эммелине сойти, миссис Брэдли, подметавшая крыльцо лавки, подняла глаза – вдруг это кто из знакомых, – но тотчас вернулась к прерванному занятию. Увидев это, Эммелина непроизвольно дотронулась до волос. Прошлым летом она обрезала их чуть не под корень, и сейчас они только-только прикрывали шею. Платье на ней было то самое, что сшили для ее отъезда в Лоуэлл, но даже тень узнавания не мелькнула в глазах миссис Брэдли.

Забрав у кучера сундучок, Эммелина перешла через дорогу. Возле трактира Джадкинса – единственного, кроме лавки, дома на Развилке – привязаны были три лошади. Солнце стояло прямо над головой, и это дало ей возможность сориентироваться во времени. Существовавшее в Лоуэлле деление дня на часы и минуты как-то исчезло у нее после рождения ребенка. Ну что ж, полдень так полдень. В любом случае надо идти домой. Она известила домашних, что скоро приедет, но специально не называла точный день. Ей нужно было хоть чуточку осмотреться, поверить, что она снова дома, прежде чем кто-либо ее увидит.

Погода стояла чудесная. В Лоуэлле такой день радовал только у водопадов. Земля оттаивала, скоро повсюду будет сплошная грязь. Но небо приветливо голубеет, легкие белые облачка украшают его завитушками, а деревья, вот-вот готовые покрыться листвой, спят, нарядные, в нежно-зеленой дымке. Оперев сундучок о бедро, Эммелина медленно шла по дороге. Все было таким же, как в день отъезда, разве только время года другое, но почему-то казалось, что все изменилось. Два дома, стоящие вдоль дороги, пруд, гуси казались просто подделками под то, что она оставила, уезжая. Но вот и последний поворот, а за ним – родной дом.

Если дела в семье и налаживались, как она поняла из последнего письма Льюка, вид его не свидетельствовал об этом. Пожалуй, он смотрелся даже еще более неопрятным и ветхим, чем прежде. Ноги сами собой ускорили шаг, но душа не откликнулась так же живо.

Возле крыльца играли дети. Один качался на веревке, другой заливисто смеялся. Увидев, что кто-то чужой идет к дому, они сразу замерли. Абрахам и Джосайя – с улыбкой решила она. Но так ли это? Нет-нет. За Джосайю она приняла Уильяма. А настоящий Джосайя – вот тот крепыш, которому уже… уже почти пять лет! Время шло и в Файетте. Уильяму теперь два с половиной. Когда она уезжала, волосы на его головенке были как светлый пух, а теперь потемнели.

Дети молча смотрели, как она поднимается по косогору.

– Здравствуй, Джосайя, – сказала она, подойдя. – Я Эммелина, твоя сестричка.

Вместо ответа Джосайя сунул в рот палец, Уильям расплакался.

Из-за угла вышел Льюк и, увидев ее, прирос к месту.

– Эм? – неуверенно спросил он. – Это ты?

Она улыбнулась, пытаясь подавить огорчение, оттого что он лишь с трудом узнает ее. Льюк и сам изменился. Был чуточку ниже ее, а теперь стал значительно выше. Лицо погрубело, утратив детскую мягкость, голос стал низким. Но где бы они ни встретились, она узнала бы его сразу.

– Да, – подтвердила она. – Это я.

– Ну и как ты? В порядке? Здорова?

Эммелина кивнула, готовая подбежать к нему и обнять, но вдруг замерла, вспомнив: они ведь считают, что она долго болела.

– Сейчас уже все хорошо, – ответила она Льюку. – Я только очень устала, а так все в порядке.

Он смущенно топтался, не понимая, как держать себя с ней. Что делать, куда смотреть, куда девать руки?

– Мама дома? – спросила она.

– Да, а папа работает на лесопилке Фентона.

– Это хорошая новость. Давно?

– Да вроде уже месяц будет.

Их взгляды наконец встретились, но оба сразу опустили глаза. Джосайя тихо похныкивал, а Уильям перестал плакать. Эммелина подошла к двери и открыла ее.

Стоя возле стола, спиной к двери, и наклонившись над большой глиняной квашней, мать месила тесто. В глубине комнаты, у окошка, сидели Гарриет и Розанна. Одна чесала шерсть, другая пряла. Странно было снова увидеть чесанье вручную. Это ведь очень трудно! – подумала Эммелина, стараясь отделаться от разочарования, вызванного присутствием сестер. Ведь ей так хотелось сразу же очутиться вдвоем с матерью.

Обе девочки заметили ее одновременно. Розанна, просияв улыбкой, проворно отложила работу и, подбежав к Эммелине, крепко ее обняла. Ей было девять лет, и она больше всех сестер походила на старшую. А теперь, в общем, имела большее сходство с Эммелиной двухлетней давности, чем сама нынешняя Эммелина. Гарриет, в отличие от Розанны, не встала с места, а только проговорила бесцветно и равнодушно:

– Мама, она приехала.

Гарриет было почти двенадцать. Во время отсутствия Эммелины она была старшей дочкой и теперь просто бесилась при мысли, что нужно будет расстаться со всеми выгодами, которые она умудрялась из этого извлекать.

Мать обернулась. Поспешно отпустив Розанну, Эммелина кинулась к ней, они обнялись. Снова, как прежде, она прильнула к мягкой материнской щеке, прижалась к ее груди своей грудью, которая при прощальном объятии в момент отъезда была совсем плоской. Сразу мучительная боль пережитого за год волной взметнулась в душе, угрожая разрушить с трудом построенную сдерживающую плотину, и Эммелина затрепетала в предчувствии облегчения, которое принесут ей обильные слезы на материнской груди. Но ничего не случилось: плотина выдержала.

Мать оторвалась от Эммелины, чтобы получше ее рассмотреть.

– Но ты теперь совсем здорова, Эмми? – тревожно спрашивала она, жадно всматриваясь в лицо дочки.

– Да, – тихо ответила Эммелина. – А вы?

Мать кивнула. В волосах у нее прибавилось седины, но в общем она была все такой же.

– Знаешь, ты наша спасительница, – сказала она. Эммелина в ответ улыбнулась. Сдержанные плотиной слезы сквозили в ее улыбке, но она этого не чувствовала.

Мать жестом велела двум младшим дочкам оставить их ненадолго наедине, и девочки вышли на улицу.

– Ты сильно повзрослела, – проговорила наконец мать.

– За это время столько всего было, – отозвалась Эммелина и замолчала, выжидая.

Но мать тоже ждала.

– Пошли посидим вместе, и ты мне все расскажешь, – сказала она после паузы.

Она села в качалку, Эммелина устроилась у ее ног так, как сидела в последнее утро перед отъездом. Мать тихо гладила ее по волосам. Повернув голову, Эммелина взглянула в любимое и дорогое лицо. Если бы мама угадала хоть толику правды! Если бы задала хоть какой-то вопрос, который покажет, что, узнай она все, это не поразит ее насмерть, не отвратит навсегда от дочки, не убьет безысходным отчаянием. В этот момент Эммелина вдруг поняла, что тяжелее всего она провинилась как раз перед матерью. Она совершила поступок, известие о котором та может не перенести.

– Ну, рассказывай же.

– Я просто не знаю, с чего начать. Лучше вы спрашивайте.

Мать улыбнулась:

– А я не знаю, о чем спрашивать.

Она не знала о чем, потому что и отдаленно не могла заподозрить правду.

– В первое время мне было ужасно трудно, – начала Эммелина. – Работа тяжелая, и еще так одиноко.

Мать понимающе кивнула:

– Я думала о тебе, Эмми. Все время думала, да, все время. Закрыв глаза, Эммелина уткнулась матери в колени.

– Ты знаешь, новеньких там не любят.

– Да-а, – ответила мать. – Все требует времени. То же самое и у нас, в Файетте, когда приезжают новые люди.

Но я-то была одна-одинешенька. И ждать мне было – невмоготу!

– Да ведь не просто не любили. Они смеялись и называли меня деревенщиной. Я была не похожа на городских и говорила не как они.

– Да-а, – протянула снова мама. – А теперь говоришь не как мы.

– Правда? – смутилась Эммелина.

– Ага.

– Да, но как так? То есть, конечно… Но ведь я, – смешалась она.

И они обе замолчали.

– Ты, видать, хорошо работала, – сказала мама. – Подумать только – получать такие деньги!

– Неплохо, – ответила Эммелина после еще большей паузы. – Я справлялась неплохо. Но только не сразу – когда попривыкла.

– Ну, это уж само собой.

В полном отчаянии Эммелина снова взглянула на мать. Ну, пожалуйста, расспросите меня. Придумайте, как это сделать, чтобы я чувствовала: можно рассказать правду и получить прощение. Отчаяние нахлынуло и отступило. Нежась под лаской матери, любовно гладившей ей голову, она постепенно почувствовала себя гораздо лучше. Ведь в конце концов она только-только приехала. И трудно, действительно, ожидать, что мать сразу во всем разберется. Безумием было предполагать, что они сразу вернутся к той близости, которая была прежде, когда они каждый день проводили вместе. Нужно набраться терпения, прижиться заново в доме. Оглядевшись, она увидела во всех подробностях знакомые стены, вещи. На столе прежние миски и плошки; даже с закрытыми глазами она в любой момент расставит их по местам, теперь, когда и сама снова вернулась на место. – Как хорошо быть дома, – благодарно шепнула она.

И в самом деле, дома было хорошо, хотя и тут кое-что изменилось.

Раньше отец разговаривал с сыновьями заметно больше, чем с дочками, но Эммелина всегда ощущала, что ее присутствие приносит ему радость, и еще: что он любит ее больше, чем Гарриет. Теперь, в первые месяцы после ее возвращения, Генри Мошер чуть ли не избегал Эммелину, помня все время, что вынужден был отправить ее в Лоуэлл, и невольно стыдясь этого. Он ни разу не расспросил ее, каково ей жилось там, и даже не упоминал о присылавшихся ею деньгах, да и вообще долгое время не разговаривал с ней ни о чем, кроме своей работы на лесопилке у старого Левона Фентона.

Никто, кроме Гарриет и еще двух сестер, не задавал ей вопросов о Лоуэлле. Младшие спрашивали обо всем из чистого любопытства, а Гарриет – с подковыркой, пытаясь добиться признания, что она много тратила на себя и жила очень весело.

Льюка глубоко обижала появившаяся в Эммелине сдержанность и замкнутость. Она чувствовала его обиду, но ничего не могла сделать: любила его, как и прежде, но не могла быть по-прежнему искренней и открытой. Скованность – хоть и в разной степени – присутствовала в ее отношениях со всеми, кроме Ребекки, которой исполнилось семь, и трех младших братьев, не помнивших, какой она была до Лоуэлла.

Выяснилось, что спать наверху вместе со всеми она больше не может. В первую ночь казалось, что сон не идет, так как она чересчур взволнована возвращением домой, но и во вторую, и в третью повторилось то же самое. До рассвета не сомкнув глаз, она прижималась к привезенной из Линна подушке, все время страшась, что кто-нибудь вдруг проснется и разглядит, как она тихо ее ласкает и шепчет что-то, баюкает, словно ребенка.

В конце концов ей пришло в голову попросить у родителей разрешения, пока погода теплая, спать на сене в сарае. Мать и отец без возражений согласились, но Гарриет восприняла уход сестры как личное оскорбление.

– Ну а когда погода испортится, тогда что? – резко и недовольно спросила она у матери.

– Когда испортится, тогда и решим, – спокойно ответила та. Эммелина перетащила в сарай подушку и сундучок, в котором, в ожидании нужного момента, по-прежнему лежала шаль Айвори Магвайр. Для всех других членов семьи подарков у Эммелины не было, и она рассудила подождать до зимы, когда шаль в самом деле остро понадобится всегда мучительно зябнувшей матери. Из дома ей выдали на сеновал только одно одеяло, и в июньские ночи было бы очень разумно использовать для тепла шаль, но она даже не вынула ее из сундучка.

(Потом, когда зима была уже на подходе, Льюк, поставив перегородку, устроил для Эммелины на чердаке отдельный уголок. Гарриет пришла в ярость, хотя он и обещал со временем сделать для нее то же самое.)

Когда через неделю после приезда домой она в первый раз пошла в церковь, иллюзии, что, не найдя в себе силы открыться матери, она сумеет все-таки во всем признаться пастору Эвансу, уже почти не было. И может, и лучше, что она промолчала. Ведь за время ее пребывания в Лоуэлле старый пастор совсем одряхлел. В церкви кое-кто узнавал ее и сразу тепло приветствовал; да и все остальные проявляли доброжелательство, спешили выказать дружелюбие, как только им объясняли, кто эта пришедшая с Мошерами хрупкая девушка с печальными глазами и волосами, туго стянутыми на шее в узелок.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Время шло. Город, как это и можно было предположить, несмотря на несколько тяжких застойных лет, быстро рос. Фундамент нового магазина, заложенный на Развилке еще в начале тридцатых и так и заброшенный в трудные времена, использовали для постройки второго трактира. Надобность в нем ощущалась, так как через Развилку, лежавшую на почтовом тракте из Кеннебека в Андроскоггин, шел непрерывный поток проезжих. Кроме того, здесь бывало удобно остановиться и тем, кто ехал из Халлоуэлла на Кузский тракт и дальше – в Нью-Гемпшир. В помещавшейся на Развилке лавке действовала и почта, а в последующие годы здесь, рядом, построили новые здания: и для торговли, и для размещения ремесленных мастерских – каретной, сапожной, столярной.

По нескольку раз в год Эммелина писала Ханне и умоляла узнать, где ребенок, здоров ли. Ханна ласково отвечала на письма, но всегда сообщала (вполне правдиво), что сведений о ребенке у нее нет. И постепенно переписка заглохла. Время от времени наезжая в Ливермол Фолс, Уоткинсы никогда не заворачивали в Файетт. Ханна, хоть и пыталась в душе обелить себя, все же испытывала чувство вины за то, что произошло с Эммелиной, и, даже хотя прошло много времени, все еще не решалась взглянуть в лицо Саре и Генри Мошер.

А Эммелина, осознавая всю нереальность своих желаний, мечтала о встрече с мистером Магвайром. В ее воображении эта встреча происходила двояко. В первом случае на пороге вдруг появлялся мистер Магвайр, оказавшийся неожиданно совершенно свободным, и, появившись, видел сначала одну только Эммелину, но затем замечал рядом с ней очаровательную малютку – свою дочь Марианну. Слезы навертывались ему на глаза при мысли о том, как он с ней обошелся, и он клятвенно обещал Эммелине посвятить свою жизнь заглаживанию вины перед ней и дочуркой. Во втором варианте Эммелина одна встречала приехавшего Магвайра. Он предлагал ей уехать на Запад и начать новую жизнь. А она в ответ говорила, что никакая новая жизнь немыслима, пока они не найдут своего ребенка, и он соглашался: она права. В этих мечтах-видениях не было никакого любовного флера. Мистер Магвайр был для нее не возлюбленным, а отцом ее ребенка.

В семнадцать лет Льюк женился на Марте Грин, живой девятнадцатилетней файеттской девушке. Молодожены построили себе небольшой домик на земле, принадлежащей отцу Марты, – на другом конце Файетта, по ту сторону от Развилки, – и в течение первых трех лет обзавелись уже двумя детьми.

Гарриет, так и не примирившаяся с возвращением Эммелины, вышла замуж шестнадцатилетней, год спустя после свадьбы Льюка. За время отсутствия Эммелины она таки не стала по-настоящему близкой матери, хотя сама этого не понимала. Ей было в то время одиннадцать и двенадцать лет, и она совершенно не разбиралась в тайнах чужой души. Когда Эммелина вернулась, стоило Гарриет увидеть, как они с матерью разговаривают вдвоем, ей начинало казаться, что старшая сестра лишила ее законного места и вытолкнула на холод. Замуж она вышла за Уинтропа Брэдли, ровесника Эммелины и сына хозяев файеттской лавки.

Сара побаивалась, что юный Брэдли еще недостаточно взрослый и вряд ли станет жене опорой, но поделилась опасениями лишь с Эммелиной, а Гарриет не сказала ни слова. В день свадьбы Гарриет выглядела бесконечно счастливой. Эммелина без труда выдержала это зрелище и даже радовалась за нее, так же как радовалась и тому, что можно будет не наблюдать теперь ежедневно вечного и неизбывного недовольства Гарриет. Но когда Гарриет, после свадьбы не часто захаживавшая в родительский дом, забеременев, снова стала являться чуть ли не каждый день, сносить это стало безумно трудно.

И как Эммелина ни принуждала себя терпеть, нередко сил не хватало, и она уходила из дома, бродила в лесу или возле пруда, а в плохую погоду шла навестить Рейчел Пул, свою подружку и единственную в Файетте ровесницу. Когда-то, до отъезда Эммелины в Лоуэлл, они почти не общались, но теперь, увидев друг друга в церкви, быстро сдружились. Одной из причин, почему Эммелине так нравилось в просторном доме Пулов, было то, что и Рейчел, и ее младшая сестра Персис имели отдельные комнаты. Но куда большим основанием для дружбы являлось принятое всеми тремя девушками решение никогда не выходить замуж. Миссис Пул умерла при рождении Персис, и сестры поклялись друг другу – никому, кроме Эммелины, о своей клятве не рассказывая, – остаться незамужними, чтобы не подвергать себя риску разделить судьбу матери.

Рейчел вышучивала молодых людей, пытавшихся за ней ухаживать. Критиковала их вид, манеру вести себя в церкви и вообще все, что давало малейший повод. Персис и Эммелина охотно смеялись с ней вместе, но сами держались иначе. Персис была моложе и мягче сестры и не испытывала еще желания осаживать возможных ухажеров, а Эммелина была настолько равнодушна ко всем этим парням, что едва замечала их, даже когда они были рядом. На просьбы проводить ее из церкви она, не задумываясь, отвечала, что идет с братьями и сестрами, – была глубоко уверена, что этим все сказано. По словам Гарриет, она прослыла уже чересчур задирающей нос, и даже Рейчел иногда сердилась, слушая, как Эммелина в очередной раз отказывается отправиться на танцы в Ливермол Фолс. Но Эммелина словно боялась хоть ненадолго отлучиться из Файетта – в ней жило странное чувство, что нужно всегда быть на месте на случай, если кто-нибудь вдруг к ней приедет. Рейчел и Персис, побывав в Ливермоле, сравнивали тамошних парней с файеттскими и приходили к нелестным для обеих сторон выводам. А нигде не бывавшую Эммелину совсем не тянуло к злословию.

Она регулярно ходила в церковь, но делала это с другим настроением, чем прежде. Пастор Эванс скончался через год после ее возвращения домой, его преемник вроде бы вполне достойно справлялся со своими обязанностями, но был не тем человеком, которому она доверилась бы, даже и до поездки в Лоуэлл. Как и прежде, она много читала Библию, но находила в ней не утешение, а скорее пищу для размышлений. Другие книги были почти недоступны в Файетте, да, по правде сказать, ей в это время и не хотелось читать романы. Ведь в них чаще всего речь шла о любви, а ее не интересовала любовь. И она твердо знала, что никогда больше не влюбится.

По мере того как братья и сестры, женясь и выходя замуж, уходили из отчего дома, у Эммелины, так же как и у родителей, крепло безмолвное ощущение, что она навсегда останется с ними.

В 1848 году женился в возрасте двадцати лет Эндрю, в 1850-м – вышла замуж восемнадцатилетняя Розанна, в 1851-м – семнадцатилетняя Ребекка. Эммелине исполнилось двадцать пять лет. После замужества Ребекки в родительском доме, кроме нее, остались лишь трое младших мальчиков.

Эндрю построил себе дом на краю мошеровского участка (на вершине холма) и собирался с отцовской помощью прикупить еще два акра земли, прилегавших к ферме. Такое расширение угодий дало бы возможность завести несколько голов скота. Отцу нравилась эта затея, и он с удовольствием рассуждал о том времени, когда они будут владельцами стада да и прикупят земли. Отцу исполнилось пятьдесят восемь, но он мог померяться силами с человеком, по возрасту годным ему в сыновья. Ведя вместе с Эндрю хозяйство на ферме, он продолжал работать и на лесопилке, которая после смерти старого Левона Фентона перешла к его сыну Саймону. Саймон был лет на пятнадцать—двадцать моложе отца Эммелины, но пользовался уважением и любовью всех жителей в округе. Когда в 1852 году жена Саймона скоропостижно скончалась и он, потрясенный случившимся, надолго отошел от дел и занимался только детьми, Генри Мошер взял на себя управление лесопильней, и после этого, несмотря на солидную разницу в возрасте, они стали большими друзьями.

В тот год Абрахаму было шестнадцать, Джосайе четырнадцать, а малютке Уильяму – тринадцать. Эта троица составляла как бы отдельную семью. Все они были гораздо ближе друг к другу, чем к шедшим перед ними по возрасту Розанне и Ребекке, тоже, в свою очередь, образовавшим пару. Гарриет попыталась было влиять на эту семью в семье, и в ответ мальчики дружно ее избегали, а к другим старшим братьям и сестрам попросту относились как ко взрослым.

Они уже совершенно не помнили те времена, когда семья чуть ли не голодала. Сознательное детство и отрочество прошло в достатке, в приятной атмосфере быстро растущего и процветающего, хотя и не теряющего уютной провинциальности и живописности городка. При этом мир для них никак не ограничивался Файеттом – к старшим детям это чувство пришло поздно, а кое к кому не пришло никогда. Трое младших были послушными сыновьями, работали добросовестно на ферме, но, как только смогли, подыскали себе занятие и вне дома: Абрахам устроился на мукомольне, Джосайя, а потом и Уильям стали работать в мастерских на Развилке. И каждый из них был не прочь при случае отправиться в другой город. Джосайя, обладавший самым беспокойным нравом, добрался как-то аж до Конкорда в штате Нью-Гемпшир, получив место возницы, обслуживающего Кузский тракт.

С 1849 по 1859 год Джейн Мошер, жена Эндрю, родила четверых – сначала девочку, вслед за ней мальчика, потом еще девочку и еще мальчика. Так получилось, что Эммелина сошлась с Джейн гораздо ближе, чем с другими невестками или зятьями, и, возясь с ее малышами, впервые не чувствовала себя чудовищно обделенной потерей собственного ребенка. Со своей тетей Эммелиной дети Эндрю и Джейн проводили чуть ли не столько же времени, сколько в собственном доме. Когда они подросли и могли уже не только слушать разные рассказы, но и учиться по-настоящему, она с удовольствием занялась с ними правописанием и арифметикой и была их единственной учительницей, так как родители рассудили, что незачем тратиться на одежду и книжки для школы, если их дети ничуть не хуже выучатся всему необходимому, спустившись всего на несколько шагов и оказавшись у Эммелины.

Приходя к Эммелине, дети, естественно, приходили и к бабушке, но мало общались с ней. С годами Сара Мошер как-то странно изменилась, и внукам и в голову не приходило искать у нее внимания и заботы.

В 1859 году, когда Эммелине исполнилось тридцать три, матери было всего пятьдесят, а отцу – шестьдесят шесть, но, глядя на них, легко можно было предположить, что не он, а она достигла уже преклонного возраста. И дело было не столько в белых как лунь волосах и глубоких морщинах – морщины избороздили и лицо ее мужа, – сколько во внутреннем ее облике: что-то ушло безвозвратно из души Сары Мошер. Это случилось не в одночасье, процесс шел медленно и занял годы. В течение этих неспешно протекших лет она утеряла ту крепость духа, которая в прежние времена поддерживала всю семью. Она никогда не была особенно разговорчивой, но прежде было понятно: она думает о членах своей семьи и четко знает, что для кого хорошо и кому что нужно. Теперь же мысли ее, как и ее душа, витали где-то далеко. Походы в церковь были единственным, что доставляло ей удовольствие, независимо от того, каков пастор и есть ли ему что сказать прихожанам. Возвращаясь из церкви, она вся словно светилась, но и оживление, и радость гасли с заходом солнца.

Генри Мошер, наоборот, был оживленнее, чем когда-либо. Взрослевшие на глазах сыновья вдыхали в него, казалось, новую энергию, и, глядя на них, он то и дело заговаривал об открытии какого-нибудь семейного дела – скажем, столярной мастерской, в которой можно будет использовать древесину с лесопилки Саймона Фентона, а когда выяснилось, что продается участок, прилегающий к земле Эндрю, всерьез загорелся идеей завести вместо имевшихся на ферме двух-трех дойных коров большое, приносящее хороший доход стадо.

И в 1856 году, когда мальчики, достигшие соответственно двадцати одного, двадцати и восемнадцати лет, заявили ему о своем желании уехать из Файетта и перебраться на Запад, это явилось одним из сильнейших ударов, когда-либо нанесенных ему судьбой.

Эммелина узнала о планах братьев случайно. Услышав, как отец неистово орет в сарае, она опрометью выбежала из дома, уверенная, что с ним случилось несчастье. Примчавшись на крик, увидела, что трое мальчиков стоят напротив отца, сидящего к ней спиной. По лицам было видно: они расстроены, или рассержены, или испытывают смесь этих чувств. Кудахтали куры, в стойлах переступали с ноги на ногу две рабочие лошади и гнедая красавица-кобыла. Два года назад отец купил ее для Эммелины, увидев, что дочь пристрастилась к верховой езде. В глубине хлева стояли коровы, которых пора уже было выгнать на пастбище.

– А кто поможет мне управиться с ними со всеми?! Вы что, не видите, как я старею? – громоподобно кричал отец, и его голос был голосом сильного молодого мужчины.

– Понимаешь, – сказал Абрахам, уполномоченный, вероятно, говорить за троих, – мы тут подумали…

– Ах вот как, они подумали! – рявкнул отец.

– …что мы и так работаем на стороне, – продолжал Абрахам упрямо. – А у тебя здесь на ферме Эндрю. И кроме того, Эммелина и мама…

– Да они ж женщины! – не унимался отец. – Вы что же, хотите бросить меня на женщин?

– Папа, ты все не так понимаешь! Ведь…

Но отец не хотел ничего больше слушать. Вне себя, он выскочил из сарая и бросился к дому, едва не натолкнувшись на Эммелину, но даже и не заметив ее, потом вдруг передумал и, завернув за угол, пошел по дороге. Он пойдет в город! Пойдет пешком! Если они решились бросить ферму, то пусть видят, что он еще молодцом и не очень-то в них нуждается.

Больше он к этой теме не возвращался и пресекал все попытки парней объясниться. Понимал, что не сможет настоять на своем, но и не соглашался сдаться на уговоры. Когда пришла весна и они были уже готовы отправиться в путь, он с трудом выжал из себя несколько слов и попрощался с ними сквозь зубы.

После отъезда сыновей он стал раздражительным и беспокойным. Дома ему не сиделось. Он с трудом сносил общество Сары и Эммелины и, как только была возможность, уходил со двора, а возвращался чуть не каждый день навеселе.

Уныние и мрачность длились несколько месяцев. Генри Мошер, казалось, совсем отдалился и от жены, и от дочки, но в какой-то момент настроение его изменилось и он принялся исподволь расспрашивать Эммелину об ухажерах, изредка появлявшихся у нее в последние годы. В первый раз начал издалека. Сказал, что всегда удивлялся, почему молодой Уинтроп попросил руки Гарриет, хотя вздыхал вроде по Эммелине.

– Ну что ты, папа, – возразила она спокойно, – тебе это просто казалось.

У Гарриет и Уинтропа Брэдли было уже пятеро детей. Старый мистер Брэдли умер, и Уинтроп вел все дела в принадлежавшей матери лавке, что дало Гарриет наконец-то удовлетворившее ее положение в городе.

Если отец и прав был в предположениях относительно чувств Уинтропа, то Эммелина их искренне не заметила, так же как не замечала и внимания, оказываемого ей другими молодыми людьми. Долгие месяцы после возвращения из Лоуэлла ей не давалось непринужденно общаться даже с отцом и братьями, еще больше времени понадобилось, чтобы наконец оказаться в силах перекинуться несколькими фразами с кем-либо из не входящих в семейный круг мужчин. Когда после смерти пастора Эванса в Файетте появился новый, красиво и увлекательно говоривший пастор, она заново начала получать удовольствие от посещения церкви и одновременно обрела способность видеть в толпе отдельные мужские лица и понимать даже, что некоторые из них, безусловно, приятны. И все-таки когда кто-нибудь из мужчин приходил в гости, она относилась к этому равнодушно: проводив, не скучала и не задумывалась, придет ли еще. Естественно, что большинство, получив вежливый, но холодный прием, отказывались от дальнейших попыток.

Но только не Саймон Фентон, у которого работал отец. Тот и не думал отступаться. На пороге пятидесятилетия он все еще оставался вдовцом, жил со своими тремя детьми и брал их с собой, когда должен был уезжать по делам. Саймон не только владел лесопилкой, но был и агентом дорожно-строительной компании и именно в связи с этим должен был постоянно разъезжать между Файеттом и Честервиллем, Файеттом и Ливермолом, Файеттом и Халлоуэллом, а иногда даже между Файеттом, Норуэйем и Льюистоном. Саймон рассказал Мошерам, что после смерти жены решил не искать новой матери своим детям, а управляться с ними сам. Старшей девочке было теперь уже пятнадцать, и она, безусловно, справилась бы с присмотром за младшими во время его отлучек, но Саймон по-прежнему возил с собой всех троих, объясняя, что ему так нравится бывать с детьми, что совершенно не улыбается мысль в поездках не иметь удовольствия от общения с ними. Такие чувства, безусловно, располагали Эммелину в пользу Саймона: никогда раньше ей не доводилось слышать, чтобы мужчина так говорил о детях.

К 1858 году Саймону поднадоели разъезды. Годом раньше было закончено строительство железной дороги через долину, и это сразу же отразилось на процветавшем благодаря торговле Файетте: у путешественников пропала нужда останавливаться на Развилке. В такой ситуации новые дороги уже почти не прокладывали, и ведавшие прежде строительством компании переключились теперь в основном на их ремонт. С другой стороны, лесопилка Саймона была старейшей в Файетте, спад деловой активности города не сказался на ней, и Саймон вполне резонно принял решение отныне больше времени проводить в Файетте и меньше в разъездах.

1859 год пришел на смену 1858-му, настала осень, потом зима, а Саймон все чаще и чаще заходил вечерком к Генри Мошеру потолковать о делах на лесопилке, о дорогах, о потрясающем успехе железнодорожного транспорта и об ухудшающихся отношениях между штатами. Для Эммелины Саймон был приятелем отца и никем больше, поэтому она просто язык проглотила от удивления, когда однажды Генри Мошер напрямик вдруг спросил, почему это она не поощряет его ухаживания.

– Не поощряю, – наконец выговорила она неловко. – Но мне не кажется, что ему нужны какие-то поощрения.

– Еще как нужны, дочка, – ответил отец. – Ты что же, не видишь того, что под самым носом?

– Да ничего ему, папа, не нужно. По-моему, он всем в жизни доволен, – ответила Эммелина, чувствуя, как поднимаются в ней растерянность и страх. Конечно, в последнее время отец как бы поуспокоился, но все же с отъездом мальчиков ровность ушла из его характера, словно они, уехав, увезли ее с собой. За все время братья прислали домой всего три коротеньких письмеца – беглое описание мест, где они побывали, и иной раз, когда отец начинал толковать о дорогах, Эммелине казалось, что он ищет предлог отправиться на Запад и силой заставить сыновей вернуться. – И мне вовсе не кажется, что он подыскивает жену.

– Раньше и не искал, а теперь ищет, – ответил отец. Чувствуя необходимость поддержки, Эммелина взглянула на мать. Во все учащавшихся разговорах о возрасте Эммелины и ее будущем мать стояла на стороне дочки, но делала это так неопределенно и вяло, что назвать это помощью было бы трудно.

– Что ж, – сказала она, переведя взгляд на отца. – Если он в самом деле ищет жену, то, безусловно, найдет ее.

– Найдет ее! – передразнил отец, свирепо стукнув кулаком по столу. – Найдет ее! Зачем ее искать, если она и так здесь, но сидит вечер за вечером с таким видом, словно его-то и не существует.

– Неправда, я всегда очень приветлива с Саймоном, – слабо запротестовала Эммелина.

– Приветлива… – проворчал отец недовольно. – Ты что, не понимаешь… Эх, что тут скажешь! Каждый раз, когда он пытается как-то заговорить с тобой с глазу на глаз, ты находишь предлог, чтобы куда-нибудь улизнуть…

– Зачем, собственно, мне говорить с ним с глазу на глаз?

– Да затем, что тебе уже тридцать три года! – выкрикнул он раздраженно. – Чего ты ждешь? И как думаешь найти мужа, если боишься и словечком перекинуться с мужчиной.

– Генри, – вступилась мать успокаивающе.

– Нет уж, ты погоди, – сказал отец, – погоди. Дело вовсе не в том, что ее никто взять не хочет. Будь оно так, я молчал бы. Но, видишь ли, на нее есть охотники. А Саймон – лучший из всех.

– Но я вовсе не собираюсь выходить замуж.

Отец замер, как оглушенный; за всю ее взрослую жизнь ему и в голову не приходило предположить что-то подобное.

– А я-то считал, – медленно выговорил он наконец после молчания, – что ты просто ждешь кого-то особенного.

На самом деле он просто ни о чем не задумывался все годы, пока ему выгодно было иметь в хозяйстве лишнюю пару женских рук и ни к чему был новый мужчина.

– Нет, папа. Я понимаю: Саймон – отличная партия. Я просто не собираюсь замуж.

– Хватит. Не хочу больше слышать этого, – оборвал отец. Она устало прикрыла глаза. Очень хотелось скорее забраться к себе наверх (верх был теперь в ее полном распоряжении), но страшно было, что «бегство» разозлит отца еще пуще. Правильней было выждать, и она выжидала. Услышала, как отец грохнул стулом, заходил раздраженно по комнате, остановился, чтобы снять с вешалки куртку, открыл дверь и потом с громким стуком захлопнул ее за собой. Ушел. Приподняв веки, Эммелина посмотрела на мать. Да, сегодняшний разговор был самым тяжким из всех, что они вели на брачную тему. Раньше отец был спокойнее, вероятно, надеялся, что уж с Саймоном-то дело сладится.

– Эмми, ты мне почитаешь? – спросила мать, и Эммелина взяла лежавшую на камине Библию. Наверху у нее был другой, недавно купленный экземпляр. А эта ветхая книга, страницы которой так истрепались, что страшно было переворачивать, а некоторые и в самом деле высыпались и были аккуратно подшиты, была той самой Библией, что она возила с собой в Лоуэлл.

Она начала читать, выбирая любимые матерью места, потом, увидев, что та заснула, продолжала читать подряд, с удовольствием слушая, как звучит ее голос в мирной вечерней тишине. Стоял январь 1860 года. Снаружи все было сковано льдом и покрыто снегом, но ветра не было, и, кроме ее голоса, слышалось только потрескивание огня в очаге.

Сама не заметив как, она заснула, а заснув, увидела Лоуэлл. Все там оставалось таким же, как прежде. Одно было новым: царящая в городе тишина. И еще – неподвижность. Вот пансион, вот кирпичные мостовые, вот ткацкая. Мистер Магвайр стоял у окна, но, казалось, спал. И станки тоже спали. Работниц не было видно, и вид у станков был такой, словно к ним и не прикасались. Странная тишина начинала уже пугать ее, но сон вдруг оборвался: послышавшиеся с улицы мужские голоса разбудили ее. Распахнув дверь, Эммелина увидела, как Саймон Фентон и еще один файеттец ведут, поддерживая под руки, отца. Сначала ей показалось, что тот попросту пьян, но в следующее мгновение она разглядела, что нога у него беспомощно волочится по снегу, а лицо искажено от боли. Как выяснилось, сильно набравшись, отец поскользнулся на крыльце трактира, упал и сломал ногу.

Саймон помог устроить его поудобнее и, съездив в Ливермол Фолс, привез доктора, который долго возился с ногой, а потом велел отцу выпить еще хорошую порцию виски и постараться заснуть. Рассвет уже занимался. Положив голову на руки, Саймон заснул у стола, но потом перебрался поближе к теплому очагу и лег на пол. Подойдя, Эммелина накрыла его одеялом. Он шевельнулся.

– Эммелина, – прошептал он не то в полусне, не то наяву.

– Спокойной ночи, Саймон, – тихо сказала она в ответ.

– Эммелина? – проговорил он отчетливо, но по-прежнему не открывая глаза.

– Да, Саймон. Я здесь.

– Окажи мне честь, выйди за меня замуж.

– Нет, Саймон, – сказала она, благодаря небо, что громкий храп отца почти заглушает ее слова. – Я не могу. Мне нельзя замуж.

Разомкнув веки, он удивленно взглянул на нее:

– Почему?

– Да вот уж так вышло.

Она не могла сказать ему правды, но лгать не хотела. Вынужденная нести бремя лжи, скрывающей самое главное событие ее жизни, она была так измучена этим, что не могла позволить себе роскошь мелких выдумок, на которые так легко и бездумно идут другие.

– Я уже не могу изменить свою жизнь, Саймон, – сказала она, улыбнувшись. – Я старая дева. И я сама выбрала себе эту участь.

Саймон посмотрел на нее испытующе. Нет уж, пустыми отговорками ей не отделаться.

– Я говорю тебе чистую правду, – сказала она. – Я прожила здесь всю жизнь, уезжала только…

– Но я не прошу тебя уезжать.

– Я не могу уйти из дома. Особенно сейчас, когда надо будет выхаживать отца.

– Я могу позаботиться и о родителях, – сказал Саймон. – Пусть живут в моем доме. Места хватит.

Дом Саймона был не только просторнее, но и гораздо лучше мошеровского. Собственно говоря, он был чуть ли не лучший в Файетте. Но Саймон из деликатности не сказал этого.

– Нет, – покачала головой Эммелина. – Они не пойдут на это.

– А ты?

Она промолчала.

– Я не юнец, – заговорил снова Саймон. – Но я и здоров, и крепок.

Она печально улыбнулась:

– Дело не в твоем возрасте. Это я – слишком стара.

– Ты что-то утаиваешь, – решительно сказал Саймон, и она опустила глаза.

– У тебя есть кто-то другой?

– Другой?

– Кто-то, за кого ты хочешь выйти.

– Нет, Саймон, – сказала она с облегчением. – Честное слово, никого нет.

– Ну что ж, я не спешу, – заключил он.

Саймон не мог позволить себе выплачивать отцу полное жалование, но, временно взяв на его место мальчишку, платил Генри Мошеру разницу между его окладом и тем, что получал этот парень. Кроме того, он придумал, как еще можно поддержать Мошеров. Весной должны были ремонтировать и расширять проходившую через Развилку дорогу из Уэйна в Ливермол Фолс. Вот-вот прибудут землемер с бригадиром. Им понадобится жилье, а они люди неплохо обеспеченные. Пустив их к себе с пансионом, можно будет спросить с них хорошую плату.

– Ах, Саймон, и что бы мы без тебя делали? – с чувством сказала Эммелина. Благодарность переполняла ее, и в этой благодарности сквозило, пожалуй, что-то, не так уж далекое от любви.

– Слава Богу, нам не к чему это знать, – проворчал он смущенно, досадуя на себя, что не может найти должных слов, способных выразить его чувства.

Давно уже – может быть, даже с тех самых пор, как родился ее ребенок, – не была она так весела и полна сил. Да и Файетт весь жил радостным предвкушением – настроение необычное для мрачных зимних месяцев. Приезд целой бригады мужчин волновал всех. Отец больше не требовал виски и, пожалуй, даже и не страдал без выпивки. С философским спокойствием рассуждая о своей незадаче, он добавлял, что уж если приходится сидеть дома, то лучше сидеть в компании. Возможно, он был так спокоен, потому что со всем смирился, но вероятнее другое: он снова обрел надежду на лад между Саймоном и Эммелиной. Чуть что – и Саймон всегда появлялся, но, кроме того, заходил и запросто, без дела. Съездив в Льюистон, он привез оттуда целый набор карт: железных дорог, крупных почтовых трактов и новых путей, проложенных за последние десять лет. Часами их разглядывая, отец понемногу начал без прежнего ожесточения вспоминать о младших сыновьях, показывал жене и Эммелине города, в которых они побывали, и те, через которые скорее всего скоро пройдут. Возможность следить за их передвижением странным образом примирила его с их уходом.

Иногда отец с Саймоном вместе склонялись над картами. Благодаря их появлению стали понятнее все проблемы и скрещение интересов, которые постепенно вели к войне между северными и южными штатами. Конечно, и Генри, и Саймон, как, впрочем, и все остальные файеттцы, были безоговорочными аболиционистами, полагая, что если они здесь, на севере, пашут землю своими силами или же платят за наем лишних рук, то непонятно, почему эти южные джентльмены должны быть в ином положении.

По вопросу о возможной независимости Юга отец вдруг тоже занял жесткую позицию. Раньше он только пожимал плечами, говоря: если уж Югу приспичило, пусть себе создают собственное государство, но теперь, тыча в карты, запальчиво заявлял, что связавшие Север и Юг железные дороги соединили страну в одно целое и все планы раздела – недопустимы.

– Нет! Ты сюда только глянь, – говорил он какому-нибудь зашедшему проведать его приятелю (Саймон не в силах был уже в сотый раз слушать одно и то же). – Глянь сюда! Ты можешь сесть в поезд в Саванне, штат Джорджия, и ехать до самой Огасты, штат Мэн. Видишь? Вот это Саванна, Мейкон, Атланта; вот Чаттануга, Теннесси… Ноксвилл… Абингдон, Вирджиния; Линчберг; Вашингтон, округ Колумбия; Балтимор, Мэриленд… – Он смаковал эти слова, как будто каждое из названий имело для него тайный, собеседникам недоступный смысл. Мэриленд, например, – это край Мэри, красотки, которую он знавал в юности, до женитьбы. Филадельфия, штат Пен-н-нсиль-вания… Трентон, Нью-Джерси; Нью-Йорк, Нью-Хейвен, Провиденс, Род-Айленд… Бостон, Портленд, Огаста – вот куда прибыли! И как только у этих дубиноголовых плантаторов язык поворачивается говорить что-то об отдельном государстве. Ведь ясно как день, что все это – одна страна!

Только тогда, когда Саймон, придя, сообщил, что бригада прибудет уже со дня на день, Эммелина впервые почувствовала неловкость при мысли о перспективе жить бок о бок с двумя чужими мужчинами. Поняв, что перегородка наверху не даст ей надлежащей обособленности, она устроила себе отдельный уголок внизу, наискось от скрытой занавесками кровати родителей. Протянув через комнату веревку и повесив на нее два одеяла, которыми на ночь можно было бы полностью отгородить ее закуток, она принесла туда с чердака свой матрац. И все же, несмотря на эти приготовления, она то и дело тревожно поглядывала на ведущую наверх лестницу, снова и снова думая, насколько спокойнее было бы разместить постояльцев в сенном сарае.

Волнение ее все росло. Какая-то сила гнала прочь из дома. Как-то вечером захотелось вдруг сходить к Эндрю и Джейн, однако, поднявшись на холм, она обнаружила, что дети уже легли спать, а уставшие за день родители мечтают о том же. Оставалось пожелать им спокойной ночи и пойти восвояси, но по дороге пришла на ум мысль наведаться к Рейчел и Персис.

Оседлав лошадь и сказав родителям, что, если погода испортится, она у Рейчел и заночует, Эммелина пустилась в путь. Был конец марта, но дороги еще не очистились от снега, и казалось, что снегопад мог возобновиться.

Рейчел и Персис очень обрадовались ее приезду, но Эммелине и здесь было как-то не по себе. Рейчел все время поддразнивала ее Саймоном, говоря, что, по слухам, его теперь легче застать у Мошеров, чем дома, и что, увы, сомнений не остается: Эммелина вот-вот нарушит данную клятву безбрачия. Рейчел уже не первый раз принималась за эту тему, и Эммелине делалось все труднее отшучиваться. Волей-неволей она задумывалась: нет ли и в самом деле в ее дружбе с Саймоном ей самой незаметного, но явного для Рейчел любовного оттенка? Возможно ли, что тепло и приязнь, которые она чувствует к Саймону, и есть то самое, что все называют любовью? Может, она бы и сама так считала, не доведись ей однажды испытать любовь, столь захватывающую, что вне ее она уже просто не существовала.

– А вы когда-нибудь любили? – спросила она, повернув голову от окна и глядя на Рейчел и Персис.

– Вот-вот, – посмотрев на сестру, рассмеялась Рейчел, – видишь, на что настроены мысли нашей подружки?

Эммелина невесело усмехнулась:

– Что я ни скажу, ты все истолкуешь по-своему.

– Будь я мужчиной, – сказала Рейчел, – пари держала бы, что к концу года ты выйдешь замуж.

Предположение было настолько невероятным, что Эммелина даже не потрудилась ответить. А несколько минут спустя надумала вдруг вернуться домой. Персис, услышав об этом решении, хихикнула, а Рейчел наставительно заметила, что рисковать, конечно, опасно. Кто знает, может, мистер Фентон уже там.

Свежий снежок припорошил обледенелую дорогу. Лошадь шла медленно, иногда поднимала копыто, но, так и не сделав шага, опускала на прежнее место; потом снова пробовала дорогу, продвигалась вперед дюйм за дюймом. И шаль, и юбка Эммелины сплошь покрылись снегом, но, к счастью, воздух был морозный, снег не таял, и, хотя добираться до дома пришлось очень долго, она не промокла. Подъехав наконец к ферме, она увидела фургон Саймона, подумала было: что это он делает здесь так поздно? И только разглядев в сарае двух чужих лошадей, вспомнила о приезде дорожников.

Разом очнувшись от прежних мыслей, она пошла к дому. Так вот, значит, уже сегодня придется перебираться спать вниз, а наверху, прямо над головой, разместятся два незнакомца, которые смогут к тому же спокойно разгуливать по всему дому. Предлагая родителям взять жильцов на постой, Саймон хотел им, конечно, добра, но они-то зачем согласились? Несколько лет назад отец собирался открыть с сыновьями какое-нибудь свое дело, и деньги, скопленные для этого, конечно, еще не успели истратить. На жизнь хватило бы, вероятно, и части этой суммы, но отец – судя по всему – не хотел трогать своих накоплений.

Осторожно приоткрыв дверь, Эммелина увидела отца, сидевшего спиной к ней на хозяйском месте. Больная нога вытянута была вдоль лавки, а костыли, которые Саймон смастерил на своей лесопилке, прислонены к столешнице так, чтоб в любую секунду до них было легко дотянуться. По левую руку отца сидел Саймон, по правую – крепко сбитый седоволосый незнакомец. Еще один член компании поместился в дальнем конце стола, за лампой, и как бы отдельно от остальных. Свет на него почти не падал, но, насколько можно было разглядеть, он казался широкоплечим, высоким и более молодым, чем все прочие. Этот сидевший далеко от двери мужчина был единственным, кто заметил, как она тихо вошла, и теперь явно наблюдал за ней. Она закрыла за собой дверь, и Саймон, услышав стук, обернулся.

– Глянь на себя, – сказал он. – Ты вся в снегу, вот-вот промокнешь до нитки.

Голос звучал почти по-отцовски. Может, ему и раньше случалось так говорить, а она просто не замечала? Сняв шаль и повесив ее сушиться, она стряхнула снег с юбки. Мать лежала уже в постели, за занавеской.

– Ну вот, Эммелина, это твои постояльцы. Томас Флинт и Мэтью Гарни. А это мисс Эммелина Мошер, – представил их Саймон.

– Здравствуйте, мэм, – отозвался Том Флинт, старший из мужчин, землемер из Огасты.

Вдвоем с Мэтью Гарни он должен был добрать недостающих рабочих, а после вернуться в Огасту, оставив Мэтью главным. Мэтью Гарни налег на стол, лицо приблизилось к лампе, и она теперь лучше могла разглядеть его. Волосы светло-каштановые, глаза совсем светлые. Серые или голубые – не разобрать. Один – чуть совсем не закрыт упавшей на лоб непокорной прядкой. Эммелина кивнула застенчиво и, не задерживая на приезжих взгляда, опять повернулась к огню. Снежинки растаяли у нее в волосах, и тонкие струйки воды текли по лицу и по шее. По-прежнему стоя лицом к огню и прикрыв глаза, она деловито спросила:

– Вы уже видели комнату?

– Да, мэм. Она нам подходит, – ответил Флинт.

– Стоять в полный рост там можно только на середине, – заметила Эммелина.

– Ничего страшного. К концу дня у наших парней нет охоты стоять, – ответил ей Флинт.

– Ну что же, тогда все в порядке. – Повисло молчание. Мужчины сидели за кружками. Отец взял свою и залпом выпил. Саймон последовал его примеру.

– Ну, мне, пожалуй, пора, – сказал он. – А ты, значит, ночуешь теперь здесь, внизу, Эммелина. Правильно я понимаю? – спросил он и вдруг как-то смешался.

Потом надел куртку и попросил ее выйти на улицу – на пару слов. Однако, когда они оказались уже во дворе, выяснилось, что сказать ему в общем-то нечего. Бросив на нее искоса взгляд, говоривший: я знаю, ты что-то скрываешь, – он принялся ковырять носком снег, потом глянул на небо и выдавил из себя наконец, что не помнит, когда еще снег был таким, как в этом году. И тут же рассмеявшись, заметил: а это что-то да значит, ведь я уже пожил достаточно.

Она улыбнулась в ответ.

– Надеюсь, лошадь не завязнет по такой дороге, – прибавил Саймон и замолчал, может быть втайне надеясь, что Эммелина предложит ему остаться и, как уже было однажды, провести ночь около очага. Но Эммелина молчала, и, распростившись, он, тяжело ступая, начал спускаться по склону, туда, где стоял фургон.

А Эммелина вернулась в дом. Что-то неуловимо переменилось, пока ее не было. Когда она вошла, мужчины молчали. Потом заговорил отец, и, не вникнув еще в слова, она расслышала задиристые ноты в его голосе.

– Нечего сказки рассказывать, что у вас там, в Канзасе, нет рабства, – запальчиво выговорил он.

Мэтью Гарни пожал плечами. Он явно не хотел связываться.

– За кого ты нас принимаешь, парень? – не унимался отец.

Войдя, она закрыла за собой дверь. Видно было, что Томасу Флинту было так же неловко, как и ей.

– Ни за кого я вас не принимаю, – спокойно сказал Мэтью Гарни. – Просто рассказываю, как у нас было.

Его выговор отличался от выговора всех присутствующих. В нем смешались и интонации, свойственные восточным штатам, где родились и выросли его отец и мать, и говор Канзаса, где он сам вырос, а родители жили и посейчас, и всяческие оттенки произношения, отличавшие города, расположенные вдоль линий железных дорог Среднего Запада и Северо-Востока, в которых он жил и работал, а иногда даже подумывал и осесть, но неизменно менял решение и двигался в путь, оказываясь все ближе к Атлантическому побережью.

– Как у нас было, – ядовито передразнил отец.

– Что было? О чем вы? – вмешалась Эммелина, надеясь снять напряженность, да и в самом деле любопытствуя.

Гарни взглянул на нее поверх лампы. В отблесках пламени его глаза были совсем прозрачными, и Эммелине вдруг стало очень не по себе. Она помотала головой, как будто стараясь отогнать что-то. Что? Да скорее всего ощущение, что, когда в доме ночуют два незнакомца, уснуть ей будет непросто.

Не отводя от нее взгляда, Гарни потянулся к кружке, до капли осушил содержимое, облизнул губы и снова поставил кружку на стол.

– Нам дела не было до рабов, – сказал он. – Нам нужна была только земля, та, на которой мы и так пахали.

Эммелина ждала продолжения, но Гарни молчал. Поняв, что он ничего не прибавит, отец завелся. Странно, он никогда прежде так не взъедался на посторонних – бывал обычно доброжелателен или почти не замечал их. Том Флинт поднялся на ноги.

– Ну, завтра рано вставать, а сегодня мы целый день были в дороге. Так что пора и соснуть. Идешь, Мэт?

Мэтью охотно встал. Его нимало не волновало, убедил он отца или нет. Не сказав даже никому «спокойной ночи», он молча поднялся по лестнице.

– Мэт неплохой паренек, мистер Мошер, – сказал Том Флинт. Будучи образованнее почти всех файеттцев, Том оставался по сути их поля ягодой. – Сами увидите. К нему надо только чуток попривыкнуть.

Отец в ответ пробурчал что-то нечленораздельное, но позволил Флинту и Эммелине отвести себя в постель. Потом Флинт ушел наверх, а Эммелина уселась в качалку и вскоре услышала, как отец ровно дышит во сне.

Придвинув кресло-качалку поближе к камину, она бездумно смотрела в огонь. Над головой ходили, устраивались, потом улеглись и начали разговаривать. Говорил вроде больше Том Флинт, Мэтью Гарни коротко отвечал. Мэтью Гарни. Она могла говорить себе, что не ложится, потому что мешает присутствие двух незнакомцев, но, прикрывая глаза, видела перед собою только одно лицо – лицо Мэтью Гарни; видела серые глаза, настойчиво и неотступно смотревшие на нее поверх лампы. От этого взгляда делалось страшно, как еще никогда не бывало перед мужчиной. Ни с кем из файеттских своих ухажеров она и отдаленно не испытывала ничего похожего. Стоило им уйти, и их лица сразу стирались из памяти.

Дрова в очаге прогорели, и только угли еще тлели. Над головой послышались шаги. Встав поспешно с качалки, Эммелина прошла к себе в уголок и задернула одеяла. Кто-то спустился с лестницы, на мгновение приостановился, мягко шагая, прошел через комнату, потом открыл дверь – и закрыл ее за собой.

Она легла на матрац и укрылась, но уже понимала, что не заснет. В комнате становилось все холоднее. Подол вымокшей в снегу юбки был еще влажным, но она не решалась переодеться в ночную рубашку. Не оставляло ощущение, что надо быть наготове, если понадобиться вдруг встать, а то и бежать.

Напрасно она твердила, что это глупо. Ну что тут такого? Мэтью Гарни просто не спится. Вот он и вышел пройтись, не тревожа ее или вовсе не помня о ней. В конце концов, он ведь не проходимец, а бригадир дорожников. Первого попавшегося на такое место не поставят. Да и Том Флинт хорошо его знает. А уж в том, что Том Флинт порядочный, сомневаться не приходится.

Она легла на бок, плотнее укуталась одеялом и крепко зажмурилась. Нет, так зажмурившись, не заснешь. Хоть бы уж он поскорее вернулся, улегся у себя наверху: тогда, может, сон понемногу и сморит. Но представив себе его, спящего прямо у нее над головой, она вся просто оцепенела, а тело напряглось и сделалось деревянным.

С улицы вдруг послышались звуки губной гармоники. Сначала отчетливо доносились только высокие тона, и ей даже подумалось: все это – плод фантазии. Музыка смолкла, потом зазвучала опять, и теперь уже не могло быть сомнений, что в самом деле кто-то играет. Твердя себе, что страшней, чем сейчас, быть уже просто не может, она встала, закуталась в одеяло, как в шаль, и на цыпочках прокралась к двери.

Крупными хлопьями падал мокрый снег. Еще немного, и он сменится дождем. Музыка слышалась из-за дороги, и Эммелина пошла вниз, по склону, к пруду.

Мэтью стоял, прислонившись к слюдяному камню. Лицо было обращено к дому, глаза закрыты. Она остановилась в нескольких шагах, прижалась к стволу ели – слушала, смотрела. Он доиграл какую-то незнакомую ей медленную грустную мелодию и сразу же, практически без перерыва, начал вдруг извлекать из гармоники звуки, которые трудно было бы назвать музыкой… Казалось, птицы перекликались, слышались шорохи леса… ветер свистел в деревьях… глухо и жалобно ворковали голуби… Она по-прежнему внимательно вглядывалась ему в лицо, вслушивалась в звуки губной гармоники, и впечатления сливались в одно – словно какой-то новый орган чувств помогал ей вбирать его целиком. И она жадно вбирала, вбирала всем существом, вбирала так, как вбирают первое весеннее тепло. Слезы текли по лицу, но она их не замечала.

Чуть погодя он перестал играть, открыл глаза и взглянул на нее. Она улыбнулась и тогда только заметила, что плачет. Он смотрел очень внимательно, без улыбки.

– Я еще в доме услышала, как вы играете, – тихо сказала Эммелина.

– Я разбудил вас?

– Нет. Я не спала.

Он кивнул:

– Кресло еще покачивалось, когда я спустился. – Что ж, он проверил, искренна ли она, но сделал это в открытую.

– Я частенько сижу в качалке. Но не так, как сегодня, а лицом к пруду.

– К какому пруду?

– К тому, что у вас за спиной, – сказала она, рассмеявшись. Пруд был еще подо льдом, а лед к тому же припорошило, но ей казалось, что он все равно отчетливо виден.

Мэтью на миг обернулся, потом снова перевел взгляд на нее.

– Мне показалось – это поле.

Она отрицательно затрясла головой.

– По правде говоря, я его не разглядывал, оттого и не понял.

– А летом здесь очень красиво, – сказала она. – Вы увидите. – И тут же подумала, что никто ведь не говорил ей, надолго ли здесь дорожники. – Вы останетесь тут на лето? Сколько времени займут ваши работы?

Он слегка дернул плечами. Типичный для него жест, показывавший, что нет силы, способной забросить его туда, куда сам не хочет.

– Я еще не видел дорогу к северу от города. Я всегда сам решаю, куда мне отправиться.

В таком заявлении было немало юношеской задиристости, но ощущалась, пожалуй, и уверенность зрелого человека.

Снегопад сменился-таки дождем. Вода струилась по волосам и по лицам. Одеяло, в которое куталась Эммелина, промокло уже насквозь, от холода била дрожь, но возвращаться домой ей, как и ему, не хотелось. Молча приняв решение, они пересекли дорогу, поднялись по тропинке, обошли дом и направились к сараю. Мэтью открыл его – заржала лошадь; в сарае было совсем темно, и Эммелине сделалось страшно входить туда с ним.

– В сарае еще холоднее, чем здесь, – сказала она.

– Но зато сухо, – ответил Мэтью. – И огонь развести можно.

– Как это? В сарае?

– У самой двери. Только чтоб дождь не залил.

– Но ведь может и загореться!

– Не загорится. Я знаю, как сделать. Положу под низ что-нибудь мокрое, а сверху слой почти сухого… Если огонь начнет расползаться, в момент выкину все лопатой за дверь.

– Нет, – сказала она после паузы. – Мне все-таки страшно. Он молча ждал. В темноте лица было не видно.

– Пойдемте в дом, разведем огонь в очаге.

– А папаша не осерчает, если проснется?

– Он никогда не просыпается ночью.

Вытащив из кармана губную гармошку, Мэтью обтер ее о подкладку куртки и, заиграв, отступил в глубь сарая, а потом продолжал отступать все дальше и дальше, так что она испугалась: вот-вот заденет что-нибудь в темноте. Но он ничего не задел. Мелодии, слетавшие теперь с его гармоники, были живыми и веселыми, на другом инструменте они звучали бы, может, и резковато, но у губной гармоники есть одно свойство: она смягчает все, кроме грусти. Наконец Мэтью вернулся к ней и сказал коротко:

– О'кэй.

– О'кэй? – Эммелина не слыхивала такого слова и понятия не имела, что оно значит.

В ответ на ее удивление Мэтью лишь хохотнул. В его речи было немало словечек, о смысле которых она могла лишь догадываться. Понахватав их и на Великих равнинах, и в разных других местах, он будет теперь развлекаться, как можно чаще озадачивая ими Эммелину.

Когда они вернулись в дом, он без растопки, с легкостью раздул огонь. Расстелив на полу промокшие куртку и одеяло, они уселись у самого очага и, чуть не касаясь огня, говорили и говорили, пока небо не стало уже светлеть и не возникла опасность, что скоро в доме начнут просыпаться.

И еще долгие недели это же повторялось из ночи в ночь. Они таились, но не потому, что делали что-то дурное, а потому, что их разговоры (правда, говорил только Мэтью, а Эммелина слушала, кивала, показывая, что понимает, и очень внимательна, и помнит рассказанное раньше) были для них бесконечно дороги и им не хотелось приобщать к ним кого бы то ни было.

Том Флинт вернулся в Огасту, дорожная бригада Мэтью пополнилась тремя приезжими. Но вместо того чтобы взять одного из них к себе наверх, Мэтью отправил всех троих в дом Эндрю и Джейн, пообещав Генри Мошеру платить за двоих. Отец разозлился, хотя жаловаться было не на что: он сам ничего не терял, а Эндрю получал лишнего жильца. И все же чаще всего, когда Мэтью был дома, отец попросту замыкался в себе или же углублялся в изучение одной из карт. А Мэтью чуть ли не каждый раз старался уходить сразу после ужина, и Эммелина, покончив с хозяйственными делами, присоединялась к нему.

Иногда Мэтью рассказывал ей о своих дорожных рабочих. В другой раз она принималась расспрашивать, как он жил до приезда в Файетт. Чаще всего он отвечал ей просто и коротко, но временами увлекался, начинал сыпать подробностями, прежде всего чтоб доказать, как мало ее отец и ему подобные знают о жизни на Великих равнинах и дальше к западу.

Она со страхом ждала вопросов о Лоуэлле, но он их не задавал. Насколько ей страстно хотелось узнать по возможности больше о его прежней жизни, настолько он не желал знать о ее прошлом решительно ничего.

Какая-то мельком оброненная фраза навела Эммелину на мысль, что он был женат и даже имел ребенка, а потом потерял семью во время учиненной индейцами резни. Несколько дней подряд перед глазами вставали видения: Мэтью пытается спасти своих близких. Собравшись наконец с духом, она впрямую спросила, был ли он мужем и отцом. С поразившей ее небрежностью Мэтью ответил, что у него и в самом деле есть ребенок, а жены нет. На женщине, родившей этого ребенка, он никогда женат не был. Разглядев выражение лица Эммелины, Мэтью добавил с вызовом:

– Я ей не навязывался. Она сама меня захотела. – И посоветовал Эммелине не слишком усердствовать, жалея женщину, владеющую ста шестьюдесятью акрами земли, которых – не будь его и младенца – она бы не получила. А так скорее всего получила и мужа: небось нашла себе кого-нибудь, едва только он уехал.

Эммелина не отвечала. Страшная горечь вдруг охватила ее. Чувство было таким глубоким, что словно бы придавило, расплющило. С пронзительной ясностью перед глазами возникла картина: мистер Уайтхед, говорящий, как ей повезло, что мистер Магвайр проявил замечательную щедрость. И снова мистер Уайтхед, объясняющий, что в связи с этой щедростью мистер Магвайр лишен возможности еще раз увидеться с ней.

«Ну почему ты не сказал мне с самого начала?» – надрывно кричал в ней внутренний голос, но в то же время она понимала, что этого «начала» просто не было. С того мгновения, как ее взгляд скрестился со взглядом Мэтью, менять что-либо было уже поздно.

* * *

Во времена, когда большинство эмигрантов с Востока не продвигались дальше Айовы, родители Мэтью Гарни добрались до западных областей Канзаса. Они, может быть, шли бы и дальше, но наступила уже пора сева, а путь преградили горы.

До одиннадцати лет Мэтью оставался единственным ребенком в семье. Потом родился еще один мальчик, а вскоре девочка, и жизнь семьи коренным образом изменилась. Если раньше, когда они втроем ехали в город, мать не спускала глаз с Мэтью, как будто боялась, что он в любую секунду может вдруг взять и исчезнуть навеки, то теперь сплошь и рядом отпускала его с отцом, а сама оставалась дома. А если считала нужным сама поехать, то оставляла Мэтью присматривать за малышами. Эта обязанность раздражала его безмерно. Он всегда был непоседой и, карауля брата с сестрой, чувствовал себя как в тюрьме. Мало того, что во время отлучки родителей, продолжавшейся два, а то и три дня, он не мог ездить верхом, так как и его лошадь впрягали в повозку, даже и отойти от дома было проблемой: сделаешь несколько шагов, а малыши уже зовут, то один, то другой.

И вот как-то однажды в городе, когда отец, забыв обо всем на свете, ожесточенно торговался с покупателем, которому пытался продать скот, Мэтью быстро вскочил на лошадь и присоединился к бригаде дорожных рабочих, как раз проезжавших в тот день через город. (Чтобы спрямить путь в Лоренс, они прокладывали перемычку к тракту, ведущему на Санта Фе.) Крупный для своих лет, рукастый и неболтливый, Мэтью вскоре уже стал работать в бригаде на равных и провел так весь 1854 год и первую половину следующего, а потом крепко связался (его выражение) с семейством, стоявшим во главе одного из местных кланов. Время стояло неспокойное. Почти вся земля в восточном Канзасе оказалась спорной, и эти споры играли заметную роль во все углублявшемся конфликте между северными и южными штатами. Мэтью сказал Эммелине, что не хотел бы толковать с ней о тех временах. Ему приходилось тогда участвовать в переделках, о которых ей вряд ли приятно будет услышать. В какой-то момент ему все это надоело, и в 1856 году он перешел в дорожную бригаду, направлявшуюся в Миссури. Там, в Джефферсон-Сити, он первый раз в жизни увидел железную дорогу и понял, что по сравнению с ней все остальное просто мура.

С той поры он никогда не нанимался на дорожные работы, если была возможность устроиться на железке. Сент-Луи, Колумбус, Питтсбург. Он сыпал названиями не хуже отца Эммелины, но эти названия не были указаны на его рисованных от руки картах, потому что писать он совсем не умел. Даже и в то короткое время, когда его посылали в школу, у него не хватало терпения сидеть за партой. Пока не родились младшие дети, мать пыталась учить его понемножку в зимние месяцы, но грамота в него «не лезла». Ему явно нравилось слушать, как Эммелина читает вслух, но если в комнате был еще кто-то, например во время вечерних чтений из Библии, он обычно притворялся, что не слушает.

Железная дорога обрывалась немного восточнее Питтсбурга, обозначенного на карте чернильным кружком, и не возобновлялась до Гаррисберга. Чтобы добраться туда, ему пришлось потрудиться. Идти нужно было через угольный район. И там он подзадержался: проработал какое-то время в трактире на постоялом дворе; взяли его охотно за рост и силу. В дни получки шахтеры малость перебирали, хозяйке – недавно овдовевшей женщине – с буйными посетителями было не справиться. И какое-то время он пожил с ней. А перед тем, с самого Лоренса, штат Канзас, у него не было постоянной женщины. Все эти сведения Эммелина просто вытягивала из него. А он, рассказывая, вызывающе посмеивался: пусть только попробует поднять шум, все это давно уже мхом поросло и вспоминается сейчас лишь в ответ на ее расспросы. Одна женщина в Сент-Луи как-то сказала ему, что железные дороги стали его судьбой, потому что главные линии у него на ладонях перерезаны штриховкой, как рельсы – шпалами. Он ей не поверил. Она горазда была на выдумки. Говорила еще, что нет двух людей, у которых и линии на ладонях, и отпечатки пальцев были бы одинаковы. А он знал: встречая много людей, непременно найдешь парня, у которого отпечатки в точности как твои.

Ей неприятно, но необходимо было вызнавать все это. Конечно, одна мысль о женщине, державшей его за руку, бесила, но зато постепенно прояснялось многое: хозяйку питейного заведения звали Джорджина, предсказывавшую судьбу – Хилдред, а ту, что жила в Канзасе и родила от него ребенка, – Бетси. Называя их имена, он как бы делился ими, и они уже меньше пугали. Джорджина и Хилдред просили его писать, и он обещал. Эммелина – первая женщина, которой он рассказал, что не грамотен.

Железная дорога доходила до берега реки Делавар, на границе Пенсильвании. В штате Нью-Йорк он снова стал простым дорожником. Здесь строили дороги не со щебеночным покрытием, а с деревянным. Использовали в основном брусья из пихты. Иногда дело было так плохо поставлено, что древесины не хватало и они попросту простаивали неделями. Приходилось самим отправляться на лесопильню и заготавливать брусья. Сразу шедшие в дело, они, конечно, были сырыми, но ведь строить дорогу – это не то что дом. Любое сухое дерево на дороге снова пропитывается почвенной влагой. И брусья изнашиваются или вовсе проваливаются в дорожную выемку. Строить дороги с деревянными покрытиями, конечно, вдвое дешевле, чем щебеночные, но изнашиваются они еще быстрее, чем вдвое, и в результате выгоды никакой. Так что двух мнений быть не может (Мэтью частенько любил это повторять): лучшая дорога – это железная дорога.

И он вернулся на железную дорогу в городе Хадсон, штат Нью-Йорк. Работал на ремонте старой ветки, шедшей от Хадсона через весь Массачусетс в Бостон, и временами подрабатывал на коротких линиях в окрестностях Линна. (Там тогда шли забастовки на крупных обувных фабриках.) А потом перебрался в Нью-Гемпшир и, наконец, в Портленд, штат Мэн.

У нее сердце замерло, когда он произнес слово «Линн».

– В Линне живет сестра отца, та, которая отвозила меня в Лоуэлл, – тихо проговорила она. – Но это было очень давно. Тогда в городе имелись лишь маленькие сапожные мастерские. Не представляю, каким он стал с фабриками!

Впервые за эти долгие годы она призналась вслух, что жила в Линне. Мелькнула мысль попросить Мэтью не проговориться дома, но тут же стало понятно, что просить незачем: он и так никогда ничем не делился с ее родственниками.

Повисло молчание. Потом он зевнул.

– Но разве тебе не хочется знать, как я жила раньше? Ведь до того, как ты здесь появился, я прожила столько лет!

– Нет, – ответил он. – Ты вовсе и не жила. Ты появилась ниоткуда. За одну ночь, как город во время бума. И это случилось как раз перед моим приходом.

Она печально улыбнулась:

– Значит, когда ты уйдешь, я стану городом призраков?

Он рассказывал ей, как однажды попал в такой город, расположенный к северо-востоку от Колорадо-Сити. Произошло это в полдень. Он увидел перед собой дома – и никаких признаков жизни вокруг. Сначала мелькнула мысль, что, может, жителей вырезали индейцы. Но когда он прошел через город, впечатление оказалось страшнее, чем если б он в самом деле наткнулся на следы расправы. Тогда он увидел бы трупы, а так он их чувствовал. Позже он выяснил, что этот город был обитаем только год-два. Прошел слух, что на равнине, невдалеке от подножия южного склона холма, нашли золото. И человек двадцать—тридцать старателей (многие с семьями), трудившихся безо всякого успеха по другую сторону гор, перевалили через хребет, построили здесь городок и стали обшаривать землю вдоль склонов. Но вскоре пронесся еще один слух: мол, крупное месторождение находится глубже в горах. Бессемейные собрались и ушли в одночасье, а в ближайшие дни опустел и весь город. В каком-то доме не только мебель осталась расставленной по местам, но даже тарелки и кружки никто не убрал со стола.

Воспоминание об этой картине преследовало его, пока он не сбежал из дома с дорожниками. А потом уже редко когда всплывало в памяти.

Слезы навернулись ей на глаза.

– Не уйдешь?

Он, продолжая смотреть ей в глаза, отрицательно покачал головой.

– А что же ты станешь делать, когда дорога будет построена? Он равнодушно пожал плечами:

– Подыщу что-нибудь.

– У нас здесь не так легко устроиться на работу, – сказала она. – Обычно берут своих, тех, кого хорошо знают.

Найти работу и в самом деле становилось все тяжелее. Закрылась столярная мастерская, что была на Развилке. И когда Саймон Фентон начал подыскивать паренька на место отца Эммелины, на предложение откликнулось больше десятка желающих; некоторые прикатили аж из Халлоуэлла.

Если Мэтью вынужден будет уехать, она готова следовать за ним куда угодно. Но разве предложишь ему такое, зная, как он всегда бросал женщин.

– Может, придется искать работу в Льюистоне, – сказала она. – А то и в Портленде.

– Не люблю Портленд. Стоит на воде.

– А я слыхала, что океан очень красивый, – улыбнулась она.

– Ну уж не лучше Великих равнин.

– А ты его видел?

– Мне ни к чему его видеть. Я видел Равнины.

Конкретно ничего не сказано. Но какая-то договоренность все же возникла. Уже ясно, что он не сможет просто собрать пожитки и уйти. Но означало ли это, что он ее любит и, решив перебраться в другое место, возьмет непременно с собой? Ведь если и любит, мысль о женитьбе может претить ему из-за разницы в возрасте.

– А тридцать вам уже есть, мистер Гарни? – спросила она однажды со смехом.

– Нет, нету.

Вообще-то, ему и двадцати пяти не было, но об этом он предпочел умолчать, не понимая еще, насколько ничто не способно поколебать безусловность ее любви.

Сделай он ей предложение, она согласилась бы тут же. И, думая об уходе с ним, она тоже вроде предполагала, что они уйдут, поженившись. Но с момента его появления в их доме единственное, что мучило ее во сне, – это страх перед его уходом. И страх этот был так велик, что она уже просто не понимала, что сделает, если, не заговаривая о браке, он просто позовет ее. Немыслимо было представить себе, как она провожает его на крыльце. Каждый раз, мысленно проигрывая эту сцену, она отчетливо видела, как срывается с места и бежит за ним вслед.

Страх и только страх заставлял ее всячески избегать любого прикосновения. Простое благоразумие уже давно спасовало бы перед чувством. Магвайр овладел в свое время полуребенком, который не понимал, что берет, и едва чувствовал, что дает. Но теперь-то она понимала, напору какой волны он сопротивлялся тогда. Теперь стремлению души к душе сопутствовала и столь же сильная жажда тела. Во времена Магвайра мысль о беременности ей даже в голову не приходила. А сейчас она думала об этом беспрестанно; и страх, что это случится чересчур быстро, был так же силен, как желание, чтобы это во что бы то ни стало произошло. Она уже почти не вспоминала об утраченном давным-давно ребенке, но где-то в глубине души жила надежда, что Мэтью возместит ей и ту потерю. Она старалась не подпускать эту надежду чересчур близко к сознанию, прятала ее от себя, как прятала и желание физической близости. Чувствовала: если они сойдутся, связь можно будет разорвать лишь ценой ее жизни.

В следующее воскресенье, когда они шли через лес, возвращаясь из церкви, она позволила ему взять себя за руку, но сразу же испугалась. Его ладонь излучала тепло и силу, и это вызвало панику, заставившую ее вдруг вырваться и слепо броситься прочь, а когда он догнал ее и, взяв за руки, глянул в глаза, просто-таки обмереть от слабости.

– Нет, – прошептала она. – Нет, пожалуйста. Непонимающе дернув плечами, он отпустил ее. Но выглядел уязвленным.

– Мэтью, – заговорила она. – Я…

– Что? – Голос звучал угрюмо.

– Я боюсь.

– Чего ж это?

– Не знаю. – Отделаться полуправдой она не могла, сказать правду – тоже. Он быстро пошел вперед. А вокруг них сверкал майский день, сияло солнце, на небе – ни облачка, деревья – в опушке молодых листьев.

– Мэтью!

Он обернулся.

– Ты никогда не спрашивал, сколько мне лет. Ты знаешь, что мне уже тридцать четыре?

Он снова пожал плечами. Сам он после долгих расспросов признал с неохотой, что ему двадцать шесть. Ему не было дела до того, сколько ей лет; ведь он хотел ее и опасался только, что его возраст покажется неподходящим.

– Почему ты хочешь остаться в Файетте?

Он искоса посмотрел на нее:

– Твой вопрос явно не отнесешь к разряду блестящих.

– Пройдет совсем мало времени, и ты захочешь уехать. Тебя потянет на железные дороги. Ты привык ездить с места на место. – Он рассказывал ей, что никогда никому не давал обещаний остаться. Она нисколько не сомневалась, что сейчас он серьезно думает, что останется. Но наступит зима, и он затоскует. – Ты ведь не знаешь, каково здесь, в Файетте, зимой.

– Я пришел зимой.

– Нет! Зима была на исходе. Ты ее не прочувствовал. Зима в Файетте – это длинный ряд одинаковых дней.

Мэтью, если тебе суждено покинуть меня, уйди сейчас, уйди, прежде чем еще раз коснешься моей руки!

– Я понимаю, каково здесь будет. Но мне все равно. Я остаюсь. С тобой.

Она жадно всматривалась в него, стараясь поверить этим словам до конца или же разглядеть у него на лице доказательства лжи, потом вдруг подбежала и так легко и воздушно коснулась губами щеки, что он не успел даже отреагировать, а она уже мчалась по направлению к дому, и прежде чем он успел догнать ее, распахнула дверь и скрылась внутри.

Вбежав в дом, счастливая и запыхавшаяся, она сразу в смущении остановилась, увидев Саймона. Уже некоторое время он не ходил к ним по вечерам, но это особенно не удивляло: весенние работы, выматывая, не оставляли сил для вечерних походов в гости. Однако по воскресеньям отец по-прежнему приглашал его пообедать.

Мысли о Саймоне, украдкой грустно поглядывавшем на нее, вызывали у Эммелины чувство неловкости. В его присутствии она старалась не смотреть на Мэтью, хотя в другое время ей было не справиться с искушением все время видеть его.

Саймон пришел один, без детей, но зато Эндрю привел двух своих младших. Эндрю и Мэтью симпатизировали друг другу. Отец всегда норовил задать Мэтью вопрос с подковыркой, но Эндрю, никогда в жизни не уезжавший из дома, слушал ответы бывалого путешественника с искренним интересом. Отца раздражало такое «предательство» Эндрю, хотя поведение Эммелины злило и еще больше. Время от времени он заговаривал о том, что купит участок земли по соседству для Льюка с семейством, и как бы не помнил, что земля нужна Эндрю, а Льюк вполне доволен своим хозяйством на другом краю Файетта.

– Где тебя носит? – спросил отец раздраженно. На Мэтью, вошедшего сразу за Эммелиной, он даже не посмотрел. – Ты, что ли, не понимаешь, сколько мы тебя ждем?

Это было неправдой. Курица, которую Эммелина, уходя в церковь, поставила тушиться, и в самом деле была готова, но пропекавшаяся на плите картошка едва подрумянилась, а дети Эндрю только что начали расставлять тарелки.

– Мы прогулялись немного, – сказала она отцу.

– Не понимаю, что с тобой происходит, – проворчал он в ответ. – Ты теперь просто не думаешь о матери.

В последнее время мать уже явно не разбиралась в отношениях между мужчинами. Ей казалось, что Мэтью – прекрасный молодой человек, и не понять было, почему Генри все время хочет, чтобы она находила в нем какие-то недостатки.

– Помочь тебе чем-нибудь, мама?

– Да, Эмми, побросай в кастрюлю овощи.

Саймон рассказал за обедом, что, по сообщениям «Бостонской газеты», несколько южных штатов грозятся выйти из Союза, если на выборах победит мистер Линкольн.

– Вот как? – переспросил отец. – Ну, давайте послушаем, что скажет об этом мистер Гарни. Ему, наверно, известно больше, чем всем газетам.

Мэтью не поднял глаз от тарелки. Он привык к тому, что его все время пытаются стравливать с Саймоном, реагирующим на это гораздо болезненнее, чем он сам. Если сказанное вдруг задевало его за живое, он спорил, если же нет, то пожимал плечами и отмалчивался. Повисла тишина.

– Мы ждем ваших слов, мистер Гарни, – уже не скрывая издевки в голосе, сказал отец. Эммелина испуганно затаила дыхание.

– А вы не ждите, – ответил Мэтью и после паузы, которая казалась бесконечной, добавил: – А то жратвишка простынет.

Отец побагровел. Рука судорожно схватила стоявший около стула костыль, и несколько секунд неясно было, хочет он выйти из-за стола или же запустить костылем в Мэтью.

– Жратвишка, – спокойно повторил Саймон. – Вот любопытное слово! Я вроде и раньше слышал его от вас, Мэт.

Все напряженно ждали, не понимая, позволит ли отец Саймону мягко загладить ситуацию, и облегченно вздохнули, увидев, что лицо его постепенно теряет устрашающую багровость, а поднятая рука опустилась. Еще мгновение – и он взял вилку и снова принялся за еду. Сидящие за столом последовали его примеру, и только Мэтью продолжал неподвижно глядеть в тарелку, а потом поднялся и вышел вон.

Эммелина дернулась было бежать за ним следом, но отец властно остановил ее, и она подчинилась, боясь, что иначе он еще больше разозлится на Мэтью.

– И кой бес вселился в этого парня, – пробормотал отец. – Никак с ним не поладить.

– Но ты и не стараешься, папа, – тихо заметила она.

– Что-что, доча? Не слышу, – начал опять задираться отец.

– Может быть, Мэту стоит поменяться с кем-нибудь живущим в другом доме, – попробовал вмешаться Эндрю.

Услышав это, отец взглянул на Эммелину. Было понятно: согласись она с предложением, он возразит, попробуй сказать что-то против, радостно его примет. Значит, нужно молчать. Конечно, она не хочет, чтобы Мэтью жил в другом месте, но ведь все вместе под одной крышей они недолго протянут, это теперь совсем ясно.

– Что этому парню нужно, – сказал отец решительным голосом, – так это попасть в хорошие руки. Найти себе славную девушку, молоденькую, конечно, жениться, завести семью…

Краска стыда залила Эммелинины щеки. Она посмотрела в упор на отца, но тот отвел взгляд. Попробовала найти поддержку у матери, но мать спокойно, сосредоточенно ела и, судя по всему, даже не слышала, о чем говорят за столом. И тогда, порывисто крутанувшись вдруг на скамейке, она опрокинула тарелку и, даже не останавливаясь, чтобы поставить ее на место или поднять упавшую еду, бросилась к двери и выбежала из дома.

Мэтью не было видно. Она спустилась к пруду. Он знал, конечно, что, кинувшись вслед за ним, она непременно придет сюда. Но, может быть, он хочет побыть один? Или же рассердился на нее за отца? Она кружила возле Слюдяного острова, думая о супружеских парах, в которых жены старше мужей. Их было немало, начиная с Ханны и Абнера, кончая Льюком и Мартой. Правда, почти во всех случаях разница все-таки меньше, чем у нее с Мэтью. Но разве это настолько важно? И ведь отец приветствовал брак Льюка с Мартой и до сих пор говорит о них только хорошее! Нет, дело не в возрасте. Дело в том, что Мэтью – сильный мужчина. Долгие годы, не опираясь ни на кого, он вел жизнь, которая слабому не под силу. Он бригадир дорожников, и бригадир не только на словах. Работающие с ним мужчины уважают его, потому что он опытнее. Именно это уважение окружающих, и в том числе Саймона Фентона, и раздражает отца. Он все время стремится доказать ничтожность Мэтью, а это почти так же немыслимо, как доказать, что весны еще нет, хотя солнце становится с каждым днем жарче, а деревья – все зеленее.

Услышав вдруг звуки губной гармошки, она оглянулась. Он сидел шагах в двадцати от нее на изогнутой нижней ветке старой сучковатой яблони. Подбежав к дереву, она подняла голову и крикнула:

– Если ты уедешь, я уеду вместе с тобой. Пойду с тобой куда хочешь!

Впервые она не ставила никаких условий. Она просто забыла о них. Музыка прекратилась.

– Он не сумеет выкурить меня отсюда! – выдохнул Мэтью, и, хоть она понимала, что он рассержен, клокотание ярости изумило ее. Что бы ни делал отец, она не могла так на него разъяриться, она знала: он ее любит.

– Мне вовсе не кажется, что он пытается выкурить тебя, – возразила она.

– Еще как! Им всем только этого и нужно. Фентону, например.

– Ну что ты! Ты ошибаешься. Саймон вел себя так благородно…

Но он не слушал. Он был во власти собственных мыслей и, сидя на ветке яблони, глядя в пространство, сказал:

– Точь-в-точь мой старик. Я сразу же это понял. Чего стоит один разговор! Будто бы он все знает, а другие – так, ничего.

– Мэтью! Спустись, пожалуйста.

Но он на это никак не откликнулся, а начал рассказывать о поездке, в которой был вместе с отцом. Говорил, обращаясь не к ней, а словно бы к лесу, и голос дрожал от негодования.

Случилось так, что на рынке ему довелось услышать о группе оголодавших старателей. Спустившись с гор, они устраивали засады на одиноких путников, с выручкой возвращавшихся с базара. Узнав об этом, Мэтью предложил отцу вернуться другой дорогой. Но тот рассмеялся, сказав, что опасности нет, поскольку, кроме мальчишек, никто обо всем этом и не слыхал. На полпути их ограбили дочиста, да еще и избили, когда они попытались отстоять свое имущество. Отец был в ярости – орал, проклинал все на свете, вызвал даже «комитет бдительности», но промолчал о том, что был предупрежден, и никогда потом не говорил об этом ни с Мэтью, ни с другими. Даже сейчас, вспоминая эту историю, он чувствует бешенство, охватившее его тогда.

– Влезай сюда, – сказал он после паузы.

– У меня не получится.

– Очень даже получится. Начни карабкаться, а дальше я тебя втяну.

– Нет, страшно.

Он что-то пробормотал про себя, но спустился и, взяв ее за руку, повел к дороге. Куда же они идут? К дому? Но нет, дом остался уже позади, а они оказались возле подножия Лосиной горки и стали взбираться на нее, причем Мэтью шагал так быстро, что она просто запыхалась, стараясь не отставать. Но вот наконец и полянка на самой вершине.

Она не поднималась сюда с детства, забыла, какая здесь высота, какой открывается перед глазами захватывающий дух вид. Любуясь им, они насчитали целую дюжину прудов и почти столько же деревень. Сбоку, на середине склона, паслась отара джерсийских овец. В бинокль можно было бы разглядеть гавань Портленда.

– Нет, посмотри только, что за горы! – восторженно воскликнула она.

– Это не горы, – пренебрежительно возразил Мэтью. – Просто высокие холмы.

Вот именно такие замечания и выводили из себя отца, но ей нравилась эта его манера. Одно лишь огорчало: когда он начинал рассказывать о Западе, ей сразу чудилось, что он не сможет долго быть счастлив здесь, в восточных штатах.

– Чья это ферма? – спросил Мэтью, глядя на ближайший холм.

– Чейзов, – ответила она. – Говорят, это самая дорогая земля во всем графстве Кеннебек. И, уж конечно, красивейшее в округе место.

– Я куплю тебе эту землю.

Она рассмеялась:

– Я не уверена, что они продадут ее.

– Этот участок не продадут – куплю поблизости другой. И выстрою тебе на нем дом.

– У тебя так много денег?

– Особо я их не копил, но кое-что набралось. Если бы раньше задумывался о деньгах, было бы гораздо больше. – Он пристально посмотрел на нее, освещенную солнцем. – Ты веришь?

– Конечно, я всегда тебе верю.

Он опустился на колени и увлек ее за собой; глядя глаза в глаза, пытался измерить серьезность того, что она сказала, пытался определить, не глупа ли она, если так его любит, может ли эта любовь измениться.

– Ты думаешь, я никогда не лгу?

– Мне?

– Пожалуй, ты и права, – ответил он, повернув голову и глядя вдаль. – Похоже, я в самом деле на удивление часто говорю тебе правду, всю правду. – Он снова заглянул ей в глаза.

– Почему ты так смотришь на меня?

– Потому, что я не могу на тебя не смотреть. По-прежнему не вставая с колен, он потянулся поцеловать ее.

Глаза в глаза. У нее перехватило дыхание, она почувствовала, что слабеет, нет, тонет; веки сомкнулись, и она упала на траву, увлекая за собою и Мэтью.

Его охватило желание, но, несмотря на свою необузданность, действовать силой он не хотел. И когда на вопрос «о'кей» она, сильно помедлив, все же ответила «нет», он тотчас отпустил ее, сел, отвернулся.

– Я думаю, нам пора вернуться, – сказала она.

– Иди. Я еще не могу.

Но уйти от него было ей не под силу.

– Эндрю сказал, ты мог бы поменяться с кем-нибудь из его постояльцев, тогда и отец не остался бы без жильца…

– Вот как: Эндрю сказал!

– Конечно, вы же с ним ладите, – попыталась она объяснить.

– Ну и что? У нас будет собственный дом.

– Да, но пока…

Он не ответил. Переехать в дом Эндрю было бы в общем неплохо, но мысль о чужом мужчине, ночующем под одним кровом с Эммелиной, – пугала.

Подойдя к дому, она увидела, что Саймон ждет ее во дворе.

– Хочу спросить тебя, Эммелина, ты все еще не собираешься выходить замуж?

Она беспомощно помолчала, потом ответила:

– Саймон, ты такой замечательный человек.

– Какое это имеет значение! – сказал он рассерженно. – Я задал вопрос – и мне нужен прямой ответ.

– Собираюсь, – выговорила она. – Когда ты спросил меня в прошлый раз, не собиралась. А теперь собираюсь.

Мэтью принялся наводить справки о купле-продаже земли и выяснил, что она стоит дороже, чем ему думалось. А он-то хотел сначала стать собственником, а уж потом прийти к отцу Эммелины с разговором о свадьбе (она считала, что и прийти к нему, и сговориться – необходимо). Но резко подскочившие несколько лет назад цены на землю хоть и упали, но все-таки недостаточно, чтобы он мог заплатить за хороший участок, да еще купить материалы, необходимые для постройки. Ему приглянулся кусок земли на холме (примерно в миле от файеттской Развилки), однако, купив его, нужно было бы проработать еще много месяцев, чтобы выручить деньги, необходимые для покупки строительных материалов. К этому времени и зима придет, и значит, еще целый год у них не будет своего дома. А жить с кем-то из Мошеров, даже и с симпатичными ему Эндрю и Джейн, он и помыслить не мог.

Выход из этого положения был лишь один. Отцу Эммелины принадлежала узкая полоска земли, зажатая между прудом и дорогой, по длине равная участку, на котором стояли дом и коровник. Убедив Генри Мошера дать им эту землю, Мэтью имел бы достаточно средств, чтобы немедленно начать строиться. Время для возведения дома у него было: дорожные работы в Файетте почти заканчивались.

Эммелина считала, что такое решение оказалось бы выгодно и для отца. Не говоря даже о сломанной ноге, он был уже не в том возрасте, чтобы в одиночку тащить всю работу по ферме. Справлялся он только зимой, когда главное дело – уход за скотом. А единственным, кто помогал отцу, был Эндрю. С помощью Мэтью они смогли бы распахать больше земли и, может быть, увеличить стадо. От этого выиграют все.

Когда она рассказала Мэтью об этом плане, он колебался между отказом верить своим ушам, деланным смехом и яростью. Потом, поняв серьезность ее предложения, принялся так безжалостно поносить старого Мошера, что Эммелина невольно встала на защиту отца. Это, естественно, еще сильнее разъярило Мэтью.

– Что же ты думаешь, я прошел тысячи миль, чтоб убраться подальше от своего старика, а теперь поселюсь с твоим? – бушевал он.

– Это отдельный кусок земли, – протестовала Эммелина. – С тех пор как проложили дорогу, он отрезан. И отцу-то принадлежит потому лишь, что дедушка выстроил дом, прежде чем появилась дорога. Дедушка Мошер выбрал себе для строительства место достаточно близко к пруду, чтобы легко было брать воду, но в то же время достаточно высоко, так как побаивался весенних разливов. Но сколько Эммелина себя помнила, вода ни разу не поднималась весной больше чем на фут-два.

Мэтью громоздил возражения одно на другое, суть их сводилась, однако, к тому, что все свойства отца, которые она, любя, готова была объяснить или возрастом, или тяжестью пройденного пути, Мэтью без колебаний приписывал злобности, направленной к тому же прямо на него.

Она ждала. Иногда думала, что вот-вот Мэтью предложит ей переехать в соседний город. Но он этого не хотел. Для него переезд был бы признанием своего поражения.

– Саймон посматривает на Персис, – сказал однажды вечером отец. – И ты, помяни мое слово, его потеряешь, если и дальше будешь зевать, как сейчас.

– Из них выйдет хорошая пара, – промолвила Эммелина.

– Что? Что ты говоришь? – изумился отец. Стало ясно, насколько он сам верил тому, что только что рассказал. – Да Саймон давно уже положил глаз на тебя!

– А теперь передумал.

– Все это глупости, Эмми…

(В дом вошли Мэтью и Эндрю. Они пришли из сарая, где вместе осматривали больную лошадь.)

– Почему же тогда он все еще числит меня в работниках? Почему, как ты думаешь, он приносит бумагу для самокруток, а то и выпивку?

– Потому что он добрый и очень ценит тебя, – ответила Эммелина.

Сердце буквально выскакивало у нее из груди, но внешне она была совершенно спокойна. Краем глаза взглянула на Мэтью. Очень хотелось предупредить, чтобы он помолчал и не вмешивался – это только ухудшит дело. Видно было, что Эндрю того же мнения: встав за спиной отца, он жестами предлагал Мэтью вернуться во двор. Но Мэтью, не обращая внимания на эти знаки, спокойно смотрел на Генри Мошера.

– Он добрый, – повторила Эммелина. – И, конечно же, не раззнакомится с тобой оттого только, что больше за мной не ухаживает.

Отец искоса на нее глянул:

– Ты ему отказала?

– Да.

– Ну и что ты думаешь о своей сестре, Эндрю? – спросил он, помолчав. – Взять да и отказать такому, как Саймон, неплохо?

Эндрю, естественно, промолчал.

– Что ты думаешь о тридцатичетырехлетней вековухе, которая отказывает Саймону Фентону?

Ответил Мэтью:

– Не смейте говорить о ней так.

У Эммелины упало сердце.

Отец медленно, не спеша, повернулся, взглянул, словно только сейчас заметил присутствие Мэтью.

– Та-ак! Значит, кого же мы видим? Тридцатичетырехлетнюю вековуху, говорящую «нет» Саймону Фентону, и наглого парня, который указывает отцу, как надо с ней разговаривать!

Эндрю выбежал вон, прежде чем Генри Мошер смог приказать ему остаться. А старик двинулся на Мэтью. Он был страшен. Конечно, в последнее время он то и дело впадал в раздражительность, но таким не был еще никогда. Казалось, злобность, которую видел в нем Мэтью, странным образом материализовалась, вызвав к жизни совершенно нового, насквозь пропитанного злобой человека. Он шел на Мэтью, опираясь на костыль и занеся для удара свободную руку.

– Не думай, что я не сшибу тебя с ног оттого лишь, что ты Эммелинин отец, – сказал Мэтью.

Отец замер. Мать, и та подняла глаза от шитья, смотрела на них, опустив на колени работу. Стояла звенящая тишина, слышно было, как дует во дворе ветер.

Потом, так и не двинувшись с места, отец вдруг полностью изменился, осел. Казалось, что порыв ветра, долетев до него, вдруг выдул энергию, позволяющую ему думать, что он способен одержать верх над сильным молодым мужчиной. А этот стоявший перед ним силач был не из тех, кто отступит только потому, что противнику шестьдесят семь и он опирается на костыль.

– Ну, что же, – проговорил Генри Мошер. – Сшиби, если хочешь. – Но в голосе его не было вызова.

– А я не хочу, – сказал Мэтью. – Я хочу только, чтоб каждый знал свое место.

– О'кэй, о'кэй, – ответил отец, и Эммелина невольно взглянула на Мэтью: заметил ли он, что отец позаимствовал его любимое словечко.

На лице Мэтью ничего не отразилось, но вот отец, к ее полному изумлению, вдруг улыбнулся с довольным видом. Жестом, которым можно, сдаваясь, бросить оружие, он бросил костыль на пол, между собою и Мэтью, и воздел руки:

– Еще что, сынок?

Мэтью был абсолютно серьезен:

– Я хочу жениться на Эмми.

Чтобы принять эту новость, отцу понадобилось какое-то время, но все же спокойствия он, казалось, не потерял.

– Вот как? А Эмми знает об этом?

– Спросите сами.

Стоя по-прежнему перед Мэтью, отец, повернувшись, взглянул на нее.

– Эмми?

– Я люблю его, папа.

– Ого! – сказал он. – Значит, это любовь? – Такое ему, казалось, и в голову не приходило. – Да… Ну, что же… – Ступая осторожно и неуверенно – это ведь были первые шаги без костылей, – он медленно добрался до стола и сел.

– Слышь, Сара? – спросил он у матери. – Наша старшая дочка влюблена в мистера Гарни – вот этого.

– И отлично, – спокойно ответила мать. – Он прекрасный молодой человек.

Разве это ответ? В последнее время она только так вот и отвечала, и он отучился уже задавать ей вопросы, а она ведь была женой, с которой он прожил тридцать пять лет.

Эммелина взглянула на Мэтью. Он все еще стоял набычившись, словно зверь, ожидавший, что вот-вот нападут. Она попыталась ободрить его улыбкой, но он этого не заметил: по-прежнему неотрывно следил за отцом. И по лицу было не видно, чтобы он чувствовал себя победителем.

– Ладно, – сказал отец. – Похоже, вы все уже решили. Так, Эмми?

– Да, папа… – Она почувствовала неловкость и с трудом нашла силы сказать это.

– Ну что ж, мистер Гарни, – проговорил отец после довольно долгого молчания. – Думаю, нам по этому случаю следует выпить.

Мэтью наконец облегченно вздохнул, но Эммелина не смогла успокоиться. Его заботила только сиюминутная реакция отца, а ей нужны были гарантии на будущее.

– Так как, Мэт, спиртного у тебя не найдется?

– Найдется, – глянув на Эммелину, ответил Мэтью. – В доме у Эндрю. Сейчас принесу.

Отец поощрительно улыбнулся, и Эммелине вдруг показалось, что он затеял весь этот спектакль для того только, чтобы заполучить стаканчик виски. Присев против него за стол, она выжидала, что будет. Лишь только Мэтью вышел за дверь, веселость отца как рукой сняло. Он понурился, стал угрюмым, усталым, таким, каким она знала его уже много лет. И неожиданно ее охватил совсем новый страх. Лицо отца начало расплываться перед глазами.

– В чем дело? – спросила она, не совсем понимая сама смысл вопроса и не слишком рассчитывая на ответ. – В чем дело, папа?

– Что значит «в чем дело», Эмми?

– Он лучше, чем ты думаешь, – заговорила она, прижав ко лбу руки, моргая, чтобы избавиться от мути перед глазами.

– Он мальчик. Неважно, сколько он путешествовал. Он мальчик. – Отец говорил спокойно, сухо указывая на факт, и это было гораздо страшнее, чем его прежняя ярость.

– Он шесть лет уже твердо стоит на ногах, – сказала она. – Шесть лет проработал в дорожных бригадах, а теперь хочет осесть.

– Он не останется здесь. Все похожие на него файеттские парни уходят. Им здесь мало простора.

Она крепко стиснула виски пальцами. К дурноте примешивалась теперь и боль, такая сильная, что казалось, голову разнесет на куски. Пытаясь найти поддержку и утешение, она обернулась к матери. Та спала, сидя в качалке. Какое-то облачко тишины окружало ее, и Эммелине вдруг пришло в голову, что мать вряд ли долго пробудет еще на этой земле.

– Мама?

Она с улыбкой открыла глаза:

– Да, дорогая?

– Нет, я просто… – Она хотела спросить, как мать думает, сможет ли Мэт остаться в Файетте, но прежде чем нашла необходимые слова, мать уже снова задремала.

– У нас будут дети, – сказала она отцу.

– Это его не остановит, – буркнул тот.

Она беспомощно промолчала. Что скажешь? А ведь отец даже не знал о женщине с ребенком из Канзаса! Но Мэтью ничего не обещал этой женщине, не скрыл, что остановился у нее ненадолго. Мэтью вернулся с бутылкой; она едва видела сквозь пелену, как он берет кружки, наливает себе и отцу, садится напротив него – лицом к лицу. А ей хочется, чтобы он посмотрел на нее. Когда их глаза встречались, все остальное теряло значение.

Какое-то время мужчины пили, молча передавая бутылку друг другу. Голову ей стянуло, как обручем, но рвущая на куски боль прекратилась.

– Значит, – наконец выговорил отец, – ты не уходишь с бригадой?

– Верно.

– А на что думаешь жить?

– Я всегда находил работу.

– У-гу. Но здесь-то все по-другому. В иных краях все растет, строится, а здесь вот так… – И он жестом докончил мысль, сведя вместе ладони и превратив их в подобие чашечки.

– Ну, обо мне уж не беспокойтесь, – ответил Мэтью с явной ноткой раздражения (он не отец – от виски не размягчился).

– А я и не беспокоюсь, сынок. Просто спрашиваю.

– Мы хотим выстроить к зиме дом, – включилась в разговор Эммелина. – Мэтью присматривает землю.

– Присматривает землю? – отхлебнув виски, повторил отец. – Так это же просто глупость. Зачем присматривать? Стройтесь себе за дорогой, а деньги приберегите.

– Папа!!! – Обежав быстро вокруг стола, она радостно обняла его. – Какой же ты добрый! – Взглянув на Мэтью, она увидела, что тот пристально рассматривает отца.

– Мэтью! – вскричала она. – Ты слышишь? Отец дарит нам землю!

Все было чудесно, только вот голова почему-то не проходила.

– Он ничего не сказал о подарке, – ответил Мэтью. – Он сказал только, что разрешает поставить дом на его земле.

Отец рассмеялся.

– Ну, если хочешь, я все оформлю как надо. Проку от этой земли все равно ни на грош. Что она есть, что ее нет. – Он снова глотнул, на этот раз прямо из горлышка.

– А чего вы хотите от меня? – спросил Мэтью.

– Видишь ли, там, за дорогой, земли не больше, чем на огород. И я, пожалуй, хотел бы, чтоб ты работал со мной и с Эндрю вот здесь, на ферме. Столько, сколько сумеешь, конечно. А потом получал бы какую-то долю от урожая.

– Короче, сколько именно времени я должен на вас работать? Отец неопределенно пожал плечами:

– Ну… если подыщешь себе еще что-нибудь – то поменьше, а если будешь свободен – побольше.

Это было настолько разумно, что даже Мэтью не смог ничего возразить.

– Но почему?

– Ты хочешь сказать, почему я даю тебе землю, хотя хотел видеть Эмми за Саймоном Фентоном?

– Он слишком стар для нее, – перебил Мэтью. – Почти такой же старик, как вы.

Отец глянул на него искоса, и на секунду возникла опасность, что он взорвется, словно горшок, который чересчур плотно закрыли крышкой. Мэтью спокойно наблюдал за ним, но Эммелина не могла больше терпеть все это. Встав, она повернулась спиной к мужчинам и посмотрела на спящую мать.

В ее углу комнаты царствовала тишина. Качалку окружал полумрак: мать сидела, удобно откинув голову, лицо разгладилось, дышало покоем. И Эммелину вдруг захлестнула волна любви. Такого прилива чувств к матери она не испытывала давным-давно, может быть, даже со времени отъезда в Лоуэлл. Стоя возле качалки, она внимательно вглядывалась в бесконечно родное лицо, но неожиданно любовь смыло откуда-то накатившейся жестокой яростью. Мгновение – и ярость прошла, оставив ее обессиленной, едва державшейся на ногах.

Перед глазами все плыло, ноги подкашивались – она опустилась на пол. Заплакала, спрятав лицо в складках свешивающейся с качалки материнской юбки. Не просыпаясь, мать шевельнула рукой и положила ее на голову Эммелины. Рука оказалась почти невесомой, и Эммелину невольно пробрала дрожь.

Двое мужчин между тем спокойно беседовали. Было понятно, что они как-то достигли согласия, хотя на чем оно выстроилось, Эммелина не знала, да и сейчас не вникала в их разговор. Ее целиком поглотило ужасное чувство горя. И это горе не имело к ним отношения, касалось только ее и матери, тех уз, что связывали их когда-то. В те давние времена ей делалось хорошо и спокойно от одной только мысли: мама все понимает. Потом она выучилась обходиться без этого понимания. Ждать его сейчас было бы так же безнадежно, как искать утешения у тени, которую отбрасываешь, когда идешь по дороге, освещенной послеполуденным солнцем.

Ах, если б рука, лежащая у нее на голове, была чуть тяжелее! Тогда она, словно пресс, вытеснила бы разрывающую череп страшную боль. До того как мать превратилась в почти бесплотную тень, ее уверенность в том, что Мэтью – прекрасный молодой человек, легко перевесила бы все мрачные прогнозы отца. Но теперь, чтоб поверить в хорошее, необходимо и что-то другое. А она так устала.

Собравшись с силами, Эммелина подошла к Мэтью. Он рассматривал наскоро нарисованный отцом план расположенного за дорогой участка. Этот участок начинался с тропы, сразу за слюдяным камнем, бывшим уже за пределами земли Мошера, а дальше тянулся примерно на сто пятьдесят ярдов. Почти всюду он был таким узким, что ставить дом было опасно: он оказался бы слишком близко к воде. Но в одном месте, примерно в двадцати ярдах от дома Мошеров, дорога делала изгиб, образуя площадку, не только достаточную, но даже и вдвое большую, чем нужно для застройки.

Решено было, что отец оформит передачу земли Мэтью и тот немедленно приступит к закупке требующихся материалов. Он утверждал, что, как только фундамент просохнет, за несколько недель настелет пол, поставит стены и положит крышу. Как только это будет сделано, они с Эммелиной поженятся, въедут и прямо на месте доделают все, что останется.

– Да, ничего не скажешь, лихо, – проговорил отец, услышав о таком проекте.

Через минуту Генри Мошер опустил голову на стол и почти сразу захрапел, а Мэтью, взяв листок с планом, принялся рисовать на нем дом, островерхий, с чердачным окошком. Рисунок был аккуратным и четким, и просто не верилось, что рука рисовальщика не способна написать даже буквы, составляющие собственное имя. Закончив рисунок, Мэтью перевернул листок и принялся изображать, как будет выглядеть дом внутри.

А Эммелина закрыла глаза и, как в полусне, увидела уже построенный и выкрашенный белой краской дом. Двое детей играли неподалеку. И вдруг один из них, сорвавшись с места, побежал к пруду. «Остановись!» – закричала она, но ребенок не слышал. Она открыла заплаканные глаза и сказала:

– Необходимо поставить забор.

– Забор?

– Позже, конечно. – Реальность начала отделяться от сна, но слезы текли, не переставая.

– Что с тобой? – спросил ее Мэтью.

– Ничего. Просто голова болит.

Он опустил перо в чернильницу:

– Пойдем выйдем на улицу.

Стояла теплая, ясная июньская ночь. Они прошли по дороге до места, на котором решено было строить. Кусты черной смородины росли на обочине, но деревьев было немного, расчистить площадку будет нетрудно. В свете луны и мерцающих звезд, усыпавших все небо, хорошо виден был дальний берег пруда – силуэты деревьев, лесопилка, поднимающиеся порой выше ее штабеля досок… А совсем рядом поблескивал слюдяной камень. Все это было каким-то сказочным. И хотя она чувствовала и прелесть ночи, и радость оттого, что Мэтью рядом, казалось, на самом деле ничего нет, а она это просто выдумала, глядя на беспрерывно работающий станок одной из лоуэллских фабрик.

– Почему ты решил жениться на мне?

– А разве, как правило, люди не женятся? – ответил он совершенно серьезно.

– Да, но я старше тебя. И нигде не была, только… Да ты совсем ведь не знаешь меня!

Вместо ответа он обнял ее и попытался поцеловать, но она вскрикнула: ее охватило такое чувство, будто он часть той злой силы, которая сжимает ей голову. Вырвавшись из рук Мэтью, она подбежала к краю пруда, упала на колени и, наклонившись, плеснула холодной водой в лицо, а затем снова вскрикнула, уткнувшись лбом в ладони: боль, отступившая на секунду, набросилась с новой силой. И единственное, чего ей хотелось, – это кинуться очертя голову в холодную воду и, не сопротивляясь, пойти на дно.

– Вернись! – крикнул Мэтью.

– Ты не знаешь меня, – прошептала она, глядя на воду и понимая: нужно сказать это громче, иначе он не услышит. – Ты не знаешь, что я принадлежала другому мужчине, что у меня есть ребенок. – Знай он это, наверняка расхотел бы жениться на ней. Нужно сказать ему все сейчас или же скрыть навеки.

Он подошел к ней, поднял с колен, повернул к себе и глянул в глаза.

– Ты не знаешь меня, – в отчаянии повторила она. – Ты так и не дал мне рассказать о своей жизни!

– Все жизни похожи одна на другую.

– Это неправда! Со мной случилось такое…

Но он закрыл ей рот поцелуем, и постепенно она сдалась, растворилась в нем без остатка. Истощив силы в борьбе с непонятным, таинственным и безымянным врагом, она не могла бороться еще и с Мэтью. Она позволила ему увести себя снова к опушке, где они собирались выстроить дом, и отдалась ему, и весь мир исчез для обоих. На какое-то время ей показалось, что Мэтью прогнал преследовавшего ее безымянного врага, и удалось даже стереть из памяти те вещи, о которых она пыталась, но не смогла рассказать.

* * *

Все следующие недели она провела в лихорадочном возбуждении. Была счастливее, чем когда-либо, и все-таки не могла унять беспокойство. Впервые в жизни ею овладела страсть, но страсть только усугубляла напряжение.

Теперь, когда пришла физическая близость, все проявлялось ярче: и его любовь, и требовательность, и темперамент. Он говорил, что она красивее всех женщин, первая, кого он действительно любит, первая, с кем он «чувствует себя дома».

А на другой день, когда они вместе обедали, прячась в тени деревьев от полуденных лучей солнца, или два-три часа спустя – он отбирал бревна для балок, а она принесла воды из пруда, – он вдруг окидывал ее злобным и недоверчивым взглядом, как будто предполагавшим, что она просто вынудила его накануне сказать все эти слова. Его пугало и настораживало то, что она всегда знает, чем угодить ему, как порадовать; она же боялась лишь одного: дня, когда больше не сможет дать ему радость.

Общение с окружающими людьми давалось им мучительно. Нелегко было даже с Эндрю и Джейн, единственными их друзьями. А ведь и все остальные (кроме Гарриет с мужем) относились к ним очень неплохо, хоть Мэтью и утверждал обратное.

Гарриет не скрывала неодобрения, которое вызывал у нее Мэтью. Его превращение в жениха было, с ее точки зрения, последним из сумасбродств с детства чудившей старшей сестрицы. Порой можно было думать, что Гарриет заступила место отца, который теперь, после того как Мэтью сумел осилить его, как бы забыл обо всех своих к нему претензиях. А Гарриет придиралась к чему только можно. Вызывая у Эммелины улыбку, говорила: он трусоватый, у него глаза бегают. Негодовала на то, что сестра отказала Саймону, хотя сама-то не стоит его мизинца: наверняка сделала это назло семье, других причин нет. Хотя они с Уинтропом по-прежнему жили неплохо, Гарриет беспокоило, что торговля в лавке идет как-то хуже, чем прежде. В связи с этим возникла идея, заручившись финансовой поддержкой Саймона, открыть каретную мастерскую. Однако в последнее время Саймон вдруг охладел к их затее. Гарриет обвиняла в случившемся Эммелину, а Эммелина и знать не знала об этих делах.

– Ну полно, Гарриет, – пыталась она урезонить сестру.

– Ах вот как: «ну полно, ну полно», – передразнила та в бешенстве. Подобной ярости Эммелина не видела с тех пор, как Гарриет вышла замуж, а сама она удовольствовалась, казалось навсегда, положением старой девы. – Ты совершенно бесчувственная, Эммелина Мошер! Тебе на всех наплевать! И это всегда так было! Никогда не забуду тот день, когда ты уезжала в Лоуэлл!

Эммелина остолбенела. Фраза слетела с уст Гарриет с такой легкостью, словно с момента этого отъезда миновал не двадцать один год, а от силы двадцать один день.

– Ты была холодна, как ледышка в пруду. Все беспокоились о тебе, просто с ума сходили, а ты рада была отправиться в город, да еще с двумя новыми платьями.

«С одним», – поправила ее мысленно Эммелина, но вслух ничего не сказала. Было ясно, что уточнение не только не сгладит обиду, но, наоборот, лишь пополнит уже существующий список. Да и вообще не хотелось никак реагировать на эти вздорные жалобы Гарриет, и при первой возможности Эммелина сбегала через дорогу – в «новый дом». Фундамент был уже готов, доски для пола заказаны.

Вокруг строительства витал дух праздника. Три года в городке никто не строился, и неожиданное решение Мэтью поставить в Файетте дом обрадовало даже и тех, кто не симпатизировал ему лично или не одобрял предстоящего брака Эммелины с парнем, который мало того, что чересчур для нее молод, так еще невесть откуда взялся. Мужчины вникали во все подробности проектирования и строительства и часто, придя всего лишь взглянуть, оставались потом помочь. (Саймона Фентона среди них не было. Ходили слухи, что они с Персис решили пожениться, и она хочет – поскорее, а он вроде как тянет.) Женщины держались на большем расстоянии. Эммелина значительно отдалилась от своих прежних подруг Рейчел и Персис: Рейчел была недовольна тем, что она нарушила клятву безбрачия, а Персис ревновала к ней Саймона. Время от времени Эммелина с удивлением спрашивала себя, как они умудряются так обе разом сердиться на нее, хотя, пожалуй, им естественнее было бы сердиться друг на друга.

Но, говоря по правде, она редко задумывалась над этим. Все, что не связано с Мэтью, было ей более или менее безразлично. И если Рейчел заявляла, что не она отдалилась от Эммелины, а Эммелина теперь не находит для нее времени, в этом тоже была своя правда. Рейчел, конечно, не изощрялась в усилиях свидеться с Эммелиной и не ждала ее и Мэтью после службы в церкви, но, безусловно, была не прочь, чтобы эта влюбленная пара когда-нибудь предложила ей составить им компанию.

А им, конечно, и в голову не приходило такое. Они были все время устремлены друг к другу. Все прочие люди были для них какими-то неодушевленными предметами или же, хуже того, помехой. На людях они не могли то и дело касаться друг друга, а именно это им было необходимо. Когда кто-нибудь заговаривал с ними, они притворялись, что слушают, хотя все, сказанное кем-то третьим, не представляло для них интереса. По-настоящему желавшие им блага близкие хотели, чтобы они скорее поженились и народили детей и чтобы исчезла наконец их безумная тяга друг к другу, делавшая почти невозможным любое общение с ними.

Пол был уже настелен, и доски для оконных рам привезены. Полдня Мэтью работал на ферме с отцом Эммелины и Эндрю, а затем снова возвращался к стройке. Том Кларк должен был, освободившись от предыдущей работы, сложить им очаг. Вот уже и оконные рамы вставили, и скоро привезут материал для наружной обшивки стен.

Венчание назначили на второе воскресенье августа. Однажды ночью Эммелине приснилось, что в канун свадьбы вдруг объявилась ее дочка, жившая, как оказалось, на Западе, поведала Мэтью всю историю и затем вместе с ним сбежала. Проснувшись в слезах, Эммелина никак не могла успокоиться. Да и с чего? Ее окружала густая тьма, она была одна в постели, а ее дочь в самом деле могла разыскать ее и своим появлением все разрушить. А ведь совсем недавно она готова была на любые унижения и трудности, лишь бы вернуть свою девочку.

Даже помыслить о том, чтоб открыться Мэтью, было теперь труднее, чем прежде. Раньше он был равнодушен и к Саймону Фентону, и ко всем прочим мужчинам, которые как-то проявляли к ней интерес, но теперь свирепел при одном лишь упоминании о них. Когда Эбен Варнум, пришедший взглянуть, как движется стройка, посоветовал купить доски у Саймона – он сушит дерево дольше, чем на других лесопильнях, и его товар качественнее, – Мэтью пробормотал что-то, чего не расслышала Эммелина, но что заставило Эбена побледнеть и уйти. Она подумала тогда, что Мэтью неприятно слышать похвалы Саймону, но как-то вскоре вечером отец, стараясь уточнить, когда именно произошло какое-то событие, сказал: «Это было, когда Элайя Смолл ухаживал за Эммелиной», и Мэтью сразу окаменел, замолчал и больше уже не раскрыл рта. Несколько дней спустя опять повторилось нечто подобное, хотя на этот раз в разговор попал даже и не поклонник, а просто Айзек Девис, с которым она когда-то в детстве несколько лет подряд ходила в школу.

– В чем дело? – спросила она, когда чуть позже они шли вместе к строящемуся дому.

Мэтью только что закончил третью стену, и под ежевечерним предлогом, что Эммелине нужно взглянуть, как продвинулось дело на стройке после обеда, они вдвоем улизнули из дома. Она ожидала услышать какое-нибудь объяснение, никак не связанное с помянутым отцом Айзеком Девисом. Но Мэтью, пнув ногой валявшуюся на дороге ветку, отрывисто бросил:

– Он нарочно все время их поминает.

– Кого?

– Этих… твоих. Малейшей возможности не упускает!

– Да что ты! Айзек Девис был просто мальчиком в шко…

– Он называет их, чтоб досадить мне.

– Нет, Мэтью, – сказала она примиряюще. – Этого быть не может. С чего бы ему хотеть досаждать? Я думаю, он успел полюбить тебя. – Отец и в самом деле вел себя дружелюбно с того памятного всем вечера.

– А это, сатана тебя побери, грязное вранье! – яростно выругался Мэтью, и сердце у нее подпрыгнуло и замерло. Ей уже приходилось слышать, как он сквернословил, когда вокруг были мужчины и он не знал, что она тоже неподалеку, но сейчас он выругался ей в лицо и явно знал, что делал. – Имей он возможность, вышвырнул бы меня отсюда, как… А ты просто не видишь, что он делает! Не слышишь, что он вворачивает, когда говорит со мной! Успел полюбить? Сказанула! Да он скорее полюбит гадюку, когда обнаружит ее у себя в постели!

Она невольно рассмеялась.

– Ничего нет смешного. Ну, ты идешь?

Она медленно подошла к нему.

– Я так люблю тебя, Мэтью. Я просто не понимаю, как может иметь значение то, что отец говорит о каком-то мальчике, когда-то ходившем со мной в школу, ведь он и упомянул о нем потому только, что его мать…

– Не хочу ничего о нем слышать! – в бешенстве выкрикнул Мэтью. – Как до тебя не доходит? Я не желаю слышать ни о ком, кого ты когда-либо знала!

* * *

Друзья мои, мы собрались здесь сегодня, дабы сочетать в священном брачном союзе этого мужчину и эту женщину. Брак предписан Господом Богом нашим и вменен нам среди иных законов бытия для счастия и благоденствия рода людского. Пытаясь понять суть вещей, мы должны сказать себе, что совершающаяся церемония – всего лишь символ того, что сокровенно и реально, символ священного союза сердец, который Церковь может благословить, а Государство легализовать, но оба они не в состоянии ни создать, ни разрушить. Путь к счастью – это преданность супругов друг другу и преданность их обоих благороднейшим задачам жизни.

Веря, что вы, брачующиеся, пришли сюда, понимая это, разрешаю вам соединить руки.

Они стояли у алтаря напротив пастора Эйвери. На Эммелине было подвенечное платье бабушки Джейн, в котором венчались и мать Джейн, и она сама. Дед Джейн был морским капитаном и привез ткань не то из Азии, не то из Африки (никто не помнил точно откуда). Это была кисея, но такая блестящая и мягкая, что с легкостью могла сойти за шелк, а кружевная отделка на платье была настолько изощренной, что каждая видевшая ее женщина понимала: этот узор не скопируешь. Мэтью купил к свадьбе новый костюм, хотя несколько человек готовы были одолжить ему свой. Посмотрев на него, Эммелина невольно затрепетала: он был так красив, так желанен. Непокорные волосы смочены и зачесаны аккуратно назад, а серые глаза смотрят прямо на пастора Эйвери, так что сбоку видны только густые темные ресницы.

Пастор Эйвери был изящным молодым человеком небольшого роста, похожим на олененка с лесной опушки, только что обнаружившего, что за ним следят. Но в этот день он казался Эммелине исполненным священного величия. Поговаривали, что, когда этот любимец всех матрон Файетта стал баптистом, его отец, священник епископальной церкви, публично заявил: он больше мне не сын. В обычной жизни пастор слегка заикался, но сейчас это едва ощущалось в легких, почти незаметных паузах. Прозвучали венчальные клятвы, и Мэтью надел Эммелине на палец гладкое золотое кольцо. Пастор провозгласил их мужем и женой, и они снова соединили руки.

Господь, Отец наш, повелевший нам объединяться в семьи, связующий нас нерушимыми узами любви, взгляни на детей Твоих, стоящих пред лицем Твоим. Соединив руки, они торжественно поклялись служить друг другу до конца дней своих. Мы свято верим, что происходящий здесь обряд – это лишь символическое скрепление союза сердец, уже ставшего нерушимым благодаря любви, которую Ты вложил в их души. Встретившись среди множества множеств людей, эти двое взглянули в лицо друг другу и стали единым целым. Их жизненные пути пересеклись, и отныне они пойдут одним, общим путем.

Если по Твоей милости это возможно, то пусть тропа, по которой они идут, всегда будет ровной и гладкой, а небо над их головами – ясным и солнечным. Но если дню горя суждено наступить – а такой день приходит, увы, ко всем, – то пусть тяжесть перенесенного испытания еще сильнее скрепит их союз. Пусть обретаемый опыт спаивает их все больше и больше…

Свершилось. Страхи ее рассеялись, по крайней мере ушли в мир снов. Создатель только что сказанных слов понимал то, что чувствовали они с Мэтью, а это значило, что и другие, раньше, до них, испытывали то же самое. Это давало ощущение опоры, ведь время от времени ей казалось, что она погрузилась в воды неведомого или, еще того хуже, ушла в мир нереальный.

Она подняла глаза на Мэтью: он смотрел так, словно видел ее впервые. Наклонившись, поцеловал, но сразу же резко выпрямился, будто вдруг осознал, что они не одни в церкви. Присутствовавшие на церемонии стояли, ожидая, когда молодые пройдут к выходу. Все тихо переговаривались. Где-то здесь, рядом, были ее родители, братья, сестры, но лица сливались, а слов ей было не разобрать.

Пройдя между рядами скамеек, Мэтью и Эммелина вышли на крыльцо и сразу остановились, моргая. Солнечный свет ослепил, как если бы они вышли из темноты.

Чуть в стороне от дверей на ровно подстриженной лужайке накрыты были столы. Несколько дней все женщины семейства Мошер с утра до вечера неутомимо стряпали, и теперь прикрытые крышками блюда и горшочки, выстроившись рядами, ожидали, пока собравшиеся гости нагонят танцами достойный аппетит. Мэтью повел ее к отходившей от церкви дорожке. Все прочие следовали за ними, но с трудом поспевали: он шел слишком быстро для них и слишком быстро для Эммелины.

– Мэтью! – сказала она со смехом. – Куда ты ведешь меня?

– Домой, – спокойно ответил он. Она остановилась.

– Но мы не можем сейчас взять и уйти! – воскликнула она с изумлением, но просто умирая от любви к нему и думая: «А что я сделаю, если он будет настаивать?» В том, что его воля гораздо сильнее, сомнения не было.

– А когда же мы сможем уйти?

– Сейчас будут танцы, потом все сядут за стол. После ужина – снова танцы, и вот тогда…

Их окружили, ненадолго отделив друг от друга. Откупорили первую в этом году бутылку сидра; немножко рановато, но дела это не портило. Гарриет двигалась между гостями, как черная туча, не способная закрыть солнце. Саймон Фентон, печальный и вежливый, так и не смог заставить себя подойти и поздравить жениха и невесту. Но в целом свадьба, безусловно, удалась.

После ужина Мэтью уговорили достать губную гармошку, которая, как обычно, была у него в кармане, и он заиграл, присоединившись к двум местным парням, еще и до ужина наяривавшим на скрипках. Молодежь, переваривавшая пищу быстрее, чем люди старшего возраста, снова принялась танцевать. Немного смущаясь, Льюк подошел к Эммелине и пригласил на танец. Ужасно обрадовавшись, она чмокнула его в щеку, и они закружились, но почти сразу же Мэтью вдруг оказался рядом и, взяв ее за руку, потащил прочь.

Льюк остался стоять в замешательстве. Те, кто был рядом, с недоумением поглазели на эту сценку, но в основном никто ничего не заметил.

– Еще очень рано, – шептала она, едва поспевая за куда-то тянувшим ее Мэтью.

– Мы целый день с ними.

– Ну, не целый, – смеялась она.

Он увлек ее на маленькую, мягкой травой поросшую лужайку. Они были примерно в ста ярдах от веселящихся гостей, отчетливо слышали их голоса, хотя сами – она понимала – были невидимы.

– Так не годится, – выдохнула она.

Но он только хмыкнул. А у нее уже не было своей воли. Как-то раз – они лежали, едва разомкнув объятия, – он сказал ей, что она сможет делать с ним все, что только захочет, но она ясно осознавала: командует он, она – подчиняется. И когда он притянул ее к себе, она уже не пыталась сопротивляться, захлестнутая и обессиленная желанием, неведомым ей до встречи с Мэтью, и хотя продолжала еще твердить «нет», «нет» звучало как «да», и они оба понимали это.

Лучше всего им было вдвоем. Лето шло к концу, наступала осень, работы было очень много, причины или желание выходить на люди возникали нечасто – исключением была лишь работа на ферме отца, – и нередко они еще до темноты забирались в постель.

Теперь уже всем было ясно, что мать Эммелины плоха. Сара Мошер по-прежнему ни на что не жаловалась, но силы день ото дня оставляли ее. Она почти не выходила из дома, не могла больше работать в саду и часами сидела в качалке: лущила горох, низала стручки фасоли или же вырезала черенки и подгнившие куски из томатов, предназначавшихся для запасов на зиму. Нога отца зажила, но продолжала причинять беспокойство, и было ясно, что хромота останется на всю жизнь. Тяжелая работа перешла к Мэтью и Эндрю, но отец продолжал задавать корм скоту, доить коров и делать в хозяйстве все, что попроще.

К концу сентября внутренняя отделка стен была закончена. Их новый дом, чуть поменьше родительского, состоял из большой нижней комнаты и комнаты наверху. Однако, в отличие от дома Мошеров, наверх вела не приставушка, а настоящая лестница. Матрац, принесенный из родительского дома, был пока единственной мебелью, но теперь Мэтью взялся мастерить стол и скамьи. О размерах стола вышел спор. Он сколотил небольшой и сказал, что на первое время его будет более чем достаточно. А ей хотелось иметь такой же, как в старом доме, – она уже видела в воображении теснившихся вокруг стола детишек. Когда прошел первый месяц замужества, опасение перед беременностью сменилось страстным желанием – скорее, скорее!

Истратив остаток своих сбережений, Мэтью купил печурку, которая топилась и дровами, и нефтью. Страшно довольный приобретением, он заявил, что, если Том Кларк не возьмется за их очаг в ближайшее время, они обойдутся. Терпеть, чтобы Том торчал в доме всю зиму, он не намерен. Сказано это было так, словно он в самом деле подозревал Тома Кларка в злостном желании перезимовать под их крышей. Однако в тот момент Эммелина не обратила особого внимания на тон Мэтью, а просто сказала, что печь, в отличие от очага, не даст света. И тогда он отправился в магазин и на последние гроши купил четыре лампы и еще целый бачок керосина, чтобы наверняка хватило до весны.

Потом, почти сразу же, его начало беспокоить, что он остался без денег. «Я привык, – говорил он, – чтобы в „кармане бренчало"». После постройки железной дороги через реку Андроскоггин число проезжающих через Файетт стало значительно меньше. В результате один из трактиров на Развилке закрылся, владелец второго, как поговаривали, думал отправиться на Запад, и мистер Джадкинс сказал как-то Мэтью, что, если это случится, ему понадобится помощник. Идея дать это место пришлому Мэтью вызвала некоторое неудовольствие в городе, но для работы в трактире требовался крупный, сильный молодой мужчина, способный справиться с распоясавшимися после выпивки посетителями, и лучшей кандидатуры, чем Мэтью, в Файетте не было. Пока же суд да дело, он выстроил около дома курятник, чтобы самим развести цыплят; бегать через дорогу за яйцами ему удовольствия не доставляло. Мало того, он сказал, что весной поставит еще сарай для скотины. Это было уже совершенно бессмысленно, но Эммелина промолчала: придет весна тогда все и обсудят. А вообще-то ничто на свете пока не казалось достойным споров. Тихая и спокойная жизнь вдвоем до сих пор дарила такую же острую радость, как и свидания украдкой, которые им удавалось устроить, когда она жила в родительском доме. Мэтью сколотил шкаф, хоть хранить в нем было практически нечего. Все имущество состояло из кое-какой одежды, одеяла, двух кухонных горшков, чайника да самой необходимой посуды. Охотясь в паре, Мэтью и Эндрю сумели уложить четырех оленей. Эндрю и Джейн получили две туши (ведь у них дети), одна досталась Генри и Саре, хоть Сара теперь и не притрагивалась к мясу, и одна Эммелине и Мэтью. Из шкуры оленя Эммелина сшила Мэтью безрукавку, посадив ее на подкладку из старого одеяла. «На будущий год, когда будет еще одна шкура, сошью рукава и получится настоящая куртка», – сказала она. Но он возразил ей, что к рукавам непривычен и не уверен, сможет ли работать в куртке.

В один из ноябрьских дней объявился Том Кларк, готовый наконец-то складывать им очаг. Мэтью ответил, что у него не осталось денег, и явно ждал, что в таком случае Том откажется от работы. Но тот решил все же взяться за дело: погода, мол, позволяет, а других предложений все равно нет. Том был бобылем, приближавшимся к семидесяти, а может, уже и перешагнувшим семидесятилетний рубеж. Всю жизнь он прожил с родителями и сейчас продолжал жить в их доме (сами они давно умерли). В прежние времена Том был высоким и жилистым, но после того, как отца с матерью не стало, мало-помалу прилично раздобрел и разбух от вина. Лицо сделалось красным, а вены на носу выступили точь-в-точь как дороги на картах, которые рисовал Мэтью.

Эммелина и Том обедали, когда Мэтью вернулся с фермы и молча сел с ними за стол. Поев, он резко отодвинул тарелку, встал и вышел из дома, так и не проронив ни слова. Эммелина выбежала за ним следом.

– Что-то случилось? – Она подумала, что, может быть, матери стало хуже, а Мэтью не хочет ей этого говорить.

– Почему этот тип у нас дома? – спросил он в ответ.

– Том? Он только что подвез камни и приступает к работе.

– А с чего он здесь ест? Я не хочу, возвращаясь домой, видеть, что ты сидишь с посторонним мужчиной.

– Я знаю его всю жизнь.

– Но для меня он посторонний. И мне не нравится, как он смотрит на тебя.

– Смотрит на меня?!

– А, все это неважно. Забудь.

Но все-таки он сказал Тому Кларку, чтоб тот оставил все работы до весны. Сообщая об этом Эммелине, Мэтью держался с вызовом, уверен был, что она разозлится. Но она только удивилась и огорчилась. Сказала: я так люблю смотреть на огонь.

И он пообещал, что весной Кларк, а не он, так другой, выложит им очаг.

Сара Мошер все чаще проводила в постели не только ночь, но и день. У нее почти не было аппетита, она худела, таяла на глазах, но, как и прежде, ни на что не жаловалась. По вечерам Эммелина приходила посидеть с ней, и тогда Генри Мошер получал возможность ненадолго уйти из дома. Отправлялся обычно в трактир, в тот, где устроился работать Мэтью. Бездетной Эммелине было легче, чем другим дочерям и невесткам, выкраивать время для матери. И она охотно взяла на себя большую часть дежурств, используя эти часы для того, чтобы постряпать отцу (мать жила только на молоке и бульоне) и чтобы сделать кое-какую другую работу по дому. Тяжелее всего становилось, когда все дела были сделаны и оставалось только шитье. Сидя в качалке, которая, сколько бы людей ни сидело в ней, всегда оставалась в ее сознании материнской, она ощущала печаль, настолько глубокую, что ее было не выплакать. Больше, чем во все годы своей взрослой жизни, хотелось ей открыть матери душу. Больше, чем когда-либо, терзали сожаления о том, что она утаила случившееся в Лоуэлле. Этот секрет воздвиг между ними стену, которую было уже не разрушить. Вечер за вечером она напряженно ждала каких-нибудь слов или знаков, указывающих, что мать рада ей, именно ей, а не просто присутствию рядом кого-то живого, но вечер за вечером подтверждал, что лежащее на кровати существо – лишь оболочка души, ушедшей уже в иной мир.

А ей так не хватало сердечной и доверительной беседы с женщиной! Джейн не годилась в подруги: чересчур молода и наивна. Однажды Эммелина попыталась поделиться с ней своей тревогой: время идет, а она все еще не беременна. Услышав это, Джейн покраснела и под каким-то предлогом сбежала, а ведь сама не только была замужем, но и имела четырех малышей. Эммелина все отдала бы, чтобы еще хоть раз почувствовать близость матери!

* * *

К началу апреля стало понятно, что конец Сары близок. Отец написал трем жившим в Неваде братьям Эммелины, а заодно и другим – своим и жениным родственникам, чьи адреса знал. Написал, естественно, и Уоткинсам. Большинство оповещенных жили слишком далеко, чтобы решиться на поездку в Файетт, но Уоткинсы дали знать, что приедут.

После своего возвращения домой Эммелина не видела их ни разу, да и писать перестала – после того как Ханна сообщила ей, что не имеет сведений о месте жительства усыновивших ребенка супругов. Генри и Сара однажды ездили в Ливермол, к оказавшимся там на время Уоткинсам, но Эммелина оставалась дома. Зачем было ехать? Встреча лишь оживила бы болезненные для всех воспоминания. Правильней было не встречаться с Ханной, не рисковать случайно выдать их общую тайну.

И теперь, как только отец сообщил, что Уоткинсы приезжают, Эммелина почувствовала отчаянную тревогу. Безуспешно напоминала она себе, что секрет касался не только ее, но и Ханны (та тоже была не без греха), что никогда поведение тетки не давало никаких оснований предполагать, будто та захочет вдруг воспротивиться ее счастью. Все было напрасно – опасения оставались. Например, Ханна могла полагать, что после всего случившегося у Эммелины вообще нет права выходить замуж, или могла от неожиданности сболтнуть что-то, взять да и выдать долго хранимую тайну. Но даже если случится худшее и Мэтью узнает правду, он не уйдет, тут же думалось ей. Как-то раз она принялась сетовать, что он слишком долго задерживается в трактире, а он ответил, что ревновать просто глупо: человек, работающий в трактире, – это вообще не он, он настоящий только вдвоем с ней. А раз так, как же он сможет уйти? Хотя есть и другая опасность: он останется, но никогда не простит.

В ту же ночь ей приснилось, что похожая на ведьму Ханна все рассказала Мэтью, пока она, Эммелина, даже толком и не узнала о приезде Уоткинсов. И Мэтью сразу сбежал, и теперь она никогда его не увидит.

Она проснулась в холодном поту. В ужасе потянулась к нему в темноте, но только почувствовать, что он здесь, было ей недостаточно. Встав, она зажгла лампу, села на край постели так, чтобы свет падал ему на лицо, и принялась жадно всматриваться. Никогда больше не видеть его! Она пожирала глазами каждую черточку его лица так, словно эта угроза была реальной. Если бы можно было поднести лампу еще ближе, она, наверное, пересчитала бы его ресницы.

Одна щека была чем-то запачкана. Протянув руку, Эммелина стерла грязь. Он слегка дернулся, но не проснулся. Она дотронулась до его губ. Днем рот никак не выдавал его характера, но во сне губы складывались в капризную гримаску, и ей нравилось думать, что никто, кроме нее, никогда этого не видел. Сейчас губы слегка приоткрылись, и она осторожно вложила в них палец. Лампа была в другой руке, она держала ее на коленях. Прошло какое-то время, и захотелось пошевелиться, но страшно было потревожить его сон. То, что она держала палец у него во рту, наполнило ее покоем. Закрыв глаза, чтобы передохнуть, она даже предположить не могла, что заснет, но сон накрыл ее легким крылом, а лампа упала на пол.

Проснулись они одновременно – от звука разбившегося стекла. В лампе почти не оставалось керосина, но последние капли все-таки вспыхнули, как только лампа упала на пол рядом с подолом ее ночной рубашки. Остолбенев, она смотрела на огонь, но Мэтью, соскочив с постели, сразу же погасил его подушкой.

И тогда она расплакалась. Пламя обожгло ногу, но она плакала не поэтому: она еще даже не чувствовала ожога.

Приподняв край рубашки, он попытался рассмотреть обожженное место. Потом сказал:

– Посиди. Я принесу холодной воды из пруда.

– Не уходи, – всхлипнула Эммелина.

– Посиди, – повторил Мэтью.

Положив ногу на ногу, она в полутьме рассматривала ожог. Стало больно. Но где же Мэтью? Прошло уже столько времени, что, наверное, можно было не раз дойти до пруда и обратно. Так где же он? Может быть, рассердился на это глупое происшествие и ушел насовсем? Она снова расплакалась и не могла успокоиться, пока он не вошел: прошедшие минуты показались днями. С его одежды капало. Увидев несколько льдинок, все еще плавающих на поверхности пруда в нескольких ярдах от берега, он вошел в воду и достал их. Только она понимала, чего это ему стоило. Ведь Мэтью не умел плавать. Этот никого не боявшийся сильный мужчина так боялся воды, что никогда не заходил на глубину больше двух футов. Осторожно поставив обожженную ногу в ведро с водой, он бережно прикладывал лед. Боль усилилась, но теперь Эммелина не плакала.

Засветив новую лампу, он отставил ее на несколько футов, туда, где ни он, ни она не могли бы ее опрокинуть. Потом вытер остатки пролитого керосина, поставил ногу Эммелины на край ведра, внимательно осмотрел ее. Кожа еще не начала сходить, и ожог выглядел не страшней грязного пятна у него на щеке, но был значительно больше. Осторожно придерживая ногу руками, он, прежде чем заново опустить ее в ледяную воду, поцеловал пальцы, подъем, кожу вокруг обожженного места. Боль была уже просто непереносимой, ее усугубляли даже колебания воздуха, вызванные его дыханием, но Эммелина молчала, боясь спугнуть его.

Когда лед растаял и вода в ведре сделалась тепловатой, Мэтью, вытерев ногу, осторожно смазал ее жиром. Потом, положив в изножье скатанное одеяло, кое-что из одежды и свою подушку, поднял на это возвышение больную ногу, а когда оказалось, что высота недостаточна, подсунул под груду мягких вещей полено. Приподнятая так высоко нога болела уже чуть меньше, но все же настолько сильно, что невозможно было заснуть не только в эту ночь, но и в следующую.

Все время хотелось пить. Мэтью смастерил маленький столик, одной высоты с постелью, чтобы она могла дотянуться до кувшина в любое время дня и ночи. Три раза в день он кормил ее и дважды менял повязку на ноге, кипятя затем снятые с ноги тряпицы. А когда ей нужно было спуститься с кровати, нес ее на руках. Работать он перестал и объяснил мистеру Джадкинсу, что вернется через несколько недель.

Она беспокоилась о матери. Мэтью спокойно отвечал, что Гарриет и остальные, до сих пор делавшие для нее так мало, будут теперь по очереди отпускать отца по вечерам. А он будет все время с нею, пока она снова не начнет ходить.

Кожа сошла, обнажившееся мясо выглядело безобразно. Мэтью несколько раз обмывал ногу, чтобы «все было, как надо».

Говорил, что ей нельзя выходить из дому, пока не появится корка, иначе можно занести в рану грязь. Время от времени она забывалась сном. Днем чаще, чем ночью. Видя это, он по ночам старался бодрствовать вместе с ней, а когда не выдерживал и засыпал, она смотрела на него, пока глаза у нее наконец не смыкались.

Он больше, чем прежде, рассказывал ей о себе. Как-то она обронила, что и представить себе не могла, чтобы мужчина мог так заботливо ухаживать за больной, и эти слова вдруг вызвали у него целый ворох воспоминаний. Оказалось, что дом в Канзасе – не первый, который он помнит. Родился он в Огайо, откуда родители, перебираясь с места на место, в основном к западу, добрались наконец до Канзаса. Мать считала, что северные зимы – сущее наказание. Мэтью рос слабым, болезненным, с первых дней без конца простужался, и, когда они жили зимой на Великих равнинах, она просто дрожала от страха и все время твердила, что надо двигаться к югу, а отец убежден был, что выгоднее всего идти на северо-запад, и в результате кончили они компромиссом: перемещались все западнее и западнее. Сначала с северным уклоном – в Мичиган, потом с южным – в Индиану, потом – в Иллинойс. И мать так и не могла добиться от отца ответа, когда же кончится эта их вечная жизнь на колесах. Единственное, о чем он твердил постоянно: болезни Мэтью лишили его массы возможностей сколотить капитал.

Однажды – было ему тогда лет пять или шесть – Мэтью проснулся ночью в жару и с таким ощущением, словно чем-то набит, и поэтому даже с открытым ртом едва дышит. Мать набрала снегу, растопила его в чайнике и вскипятила, чтобы он мог продышаться над паром. Двигаясь по хибарке во время всех этих приготовлений, она, хоть и старалась не шуметь, все-таки разбудила отца. Тот раскричался, принялся сыпать ругательства, а потом быстро оделся и хлопнул дверью, выкрикнув напоследок, чтобы не ждали: он не вернется. Три дня Мэтью с матерью сидели безвыходно в хижине, веря его угрозе и безнадежно глядя в окно, за которым снег падал и падал на землю, до сих пор посещаемую, как говорили, индейцами племени Черного Ястреба. И когда на четвертый день отец все же вернулся, любовь и привязанность, которые он прежде испытывал к нему, умерли уже навсегда.

Ожог затягивался медленно – слишком тонкой была нога. Боли прошли, но Мэтью еще не разрешал ей ходить: если на ногу будет ложиться нагрузка, свежая корочка может и лопнуть. Чтобы как-то передвигаться, она использовала отцовские костыли.

Очень хотелось повидать мать, но Мэтью всячески оттягивал ее поход через дорогу и вверх, к дому; говорил, что идти, в общем, незачем, облегчить положение матери невозможно: она уже не воспринимает окружающую действительность.

Но как-то в воскресенье, когда почти вся семья собралась в доме Мошеров, Эммелина и Мэтью наконец перешли через дорогу и, поднявшись по склону, присоединились к собравшимся родственникам. Старших детей в доме не было, их отправили погулять до обеда, но в изножье материнской постели сидела, кормя новорожденного, Ребекка, и эта картина болью отозвалась в душе Эммелины. Она взглянула на Мэтью – его лицо было непроницаемым, как и обычно, когда он оказывался в окружении ее семьи.

В доме царила странная атмосфера. Мать неподвижно лежала на кровати, и жизнь по капле вытекала из нее, а все мужчины говорили только о войне. Новости о захвате форта Самтер дошли до них лишь неделю назад. Стало известно: президент Линкольн заявил о необходимости собрать семьдесят пять тысяч добровольцев. Почти все они будут из штатов, ближе, чем Мэн, расположенных к району боевых действий. Но, с другой стороны, и участие файеттцев – это скорее всего вопрос времени.

Отец, с нескрываемой тоской глядя на жену, умиравшую в постели, которую делила с ним целых тридцать шесть лет, говорил, что, будь он чуть помоложе, без размышлений пошел бы с первой же отправляющейся в Ливермол партией добровольцев. Такое настроение захватило в общем всех, и молодым мужчинам приходилось прятать глаза от жен, моливших взглядами пообещать, что они не пойдут на войну, а останутся дома. Услышав о призыве добровольцев, Эммелина спросила Мэтью, не думает ли и он записаться, но Мэтью в ответ рассмеялся. Его отец был ярым аболиционистом, готовым взорвать весь Юг, лишь бы не дать ему самостоятельности, но он считает, что южане вправе, если желают, выйти из Федерации, и уж, конечно же, не будет драться за то, чтобы их удержать.

Согласие между ее отцом и Мэтью было скорее всего не глубже и не прочнее, чем мир между Югом и Севером до избрания Линкольна президентом. Мэтью работал с Эндрю на ферме и просто помалкивал, когда отец начинал разглагольствовать о том, что и как делать: ведь, по сути, Мошер ни в чем уже не принимал участия. Кроме фермы, они встречались в трактире, где все были охвачены воинственными чувствами, но Мэтью и там помалкивал. Эммелина сумела уверить себя, что ее муж и ее отец прониклись друг к другу теплыми чувствами, но Мэтью просто рассвирепел, когда однажды она сказала ему об этом.

И вот сейчас отец, смотревший на жену так, словно забыл почти обо всем на свете, отвел вдруг от нее взгляд и с неожиданной, явно наигранной веселостью заявил, что, конечно, военную честь семьи поддерживать должен Мэтью, ведь он единственный не обременен детьми.

Вздрогнув, как от удара, Эммелина уставилась на отца. Но он уже снова застыл, глядя на неподвижную фигуру на кровати. Можно было подумать: он попросту ухватился за возможность на миг отвлечься от горя. Переведя глаза на Мэтью, она в душе горячо заклинала его проявить благоразумие и промолчать.

Но Мэтью не промолчал, а, растягивая слова, сказал медленно:

– Нет, мне не кажется, что я должен кому-либо что-либо. – Он говорил почти так же, как когда в первый раз появился в Файетте, не так, как стал говорить год спустя. – Тем более что, поддерживая военную честь, можно случайно ухлопать кого-нибудь из родственников жены.

Отец, признав, что атака отбита, погрузился в молчание. Прочие тоже как-то застыли, а потом вдруг одновременно задвигались, заговорили. Ребекка встала и засновала по комнате, слегка похлопывая по спине младенца, словно тот плакал. Другие женщины кинулись помогать Гарриет по хозяйству; расставляя посуду, живо обменивались новостями, которые только сейчас почему-то вдруг сделались интересны.

Но день был безнадежно испорчен. И примирявшее всех ощущение, что Саре Мошер, поскольку она сама не противится смерти, и впрямь наступила пора умирать, ушло безвозвратно.

День был красивым и ясным, но облака стремительно неслись по небу, и чувствовалось, что к ночи скорее всего пойдет дождь. После обеда мужчины решили: раз они здесь, а за дождем вроде дело не станет, пора, наверное, начинать сев. Уинтроп отговорился, сказав, что не может работать в воскресном костюме. Но все понимали, что дело вовсе не в этом, – просто он считает ниже своего достоинства «пачкаться в земле». Известно было, что огородом у них всегда занимается одна Гарриет, по мере сил привлекавшая на подмогу детей. Услышав заявление Уинтропа, мужчины понимающе переглянулись, и можно было подумать, что, почесав языки насчет белоручки, они снова повеселеют, но, когда, кончив кухонные дела, Эммелина вышла, прихрамывая, поискать Мэтью, оказалось, что они уже кончили первый сев и, сидя на лужайке за домом, угрюмо, молча передают из рук в руки ведро с холодной водой.

Неподалеку, как раз за их спинами, стояла отелившаяся две недели назад корова, а рядом с нею – телок. Вообще-то приплод ожидался двойной, но первый бычок появился на свет легко, а вот роды второго дались с огромным трудом: он околел еще в утробе и никак не выходил. Мэтью и Эндрю с трудом извлекли его, долго возились, чтоб все убрать, и когда Мэтью наконец вернулся, то сразу лег спать и потом еще несколько дней не рассказывал Эммелине об этой истории.

Теперь отец то поговаривал, не продать ли всю живность (молоко можно брать и у Крейнов), то заявлял вдруг, что надо прирезать скотину на мясо. Никто не вслушивался в это бормотание: все понимали, что его гложет тоска по Саре.

Издалека послышался стук колес, и затем на дороге появилась новая повозка Джадкинса. Рядом с возницей – Эфраимом Джадкинсом – сидела какая-то пожилая пара. В одну минуту сбежавшись со всех сторон, ребятишки окружили приехавших, пытаясь выяснить, кто они и к кому. Но Эммелина уже поняла, что это Уоткинсы.

В предыдущие дни она сумела заставить себя забыть об их предстоящем приезде; временами ей даже казалось, что они вовсе и не должны приехать. И вот они здесь. И это не просто реальность; это реальность куда более значимая, чем все вокруг: дом, небо, ферма, другие члены семьи. Ханне было теперь шестьдесят два, Абнеру – пятьдесят шесть. С годами он располнел и уже не казался, как прежде, гораздо меньше жены. Оба двигались с одинаковой неспешностью. Сначала с некоторым трудом слезли с повозки, потом, осторожно ступая среди камней по грязи, начали подниматься по склону и делали это так неловко, что сразу видно было – привыкли жить в городе.

У Эммелины перехватило дыхание.

– Что с тобой? – спросил Мэтью, видя, как она побледнела.

– Приехали Уоткинсы, – словно не понимая, о чем он спрашивает, ответила она. – Дядя и тетка, живущие в Массачусетсе.

– Ну и что?

– Ничего.

Отец поднялся и пошел вниз по склону – навстречу приехавшим. Минута – и они разглядят его хромоту. А что они разглядят в ней, нынешней Эммелине? Сердце отчаянно колотилось. Она не знала, упомянул ли отец в письме, что она вышла замуж. Все время хотела спросить его, но не успела: они ведь почти не виделись после того, как она обожглась. Еще раньше она собиралась написать Ханне сама, но каждый раз откладывала: останавливал страх, а вдруг той покажется неподобающим ее замужество. И теперь страх овладел ею снова, но на смену ему пришли злость и готовность доказывать свое право на Мэтью. Она так долго несла бремя наказания, может быть, и сейчас продолжает нести его: кто знает, не является ли ее неспособность зачать от Мэтью частью расплаты за происшедшее?

Взрослые двинулись к дому за отцом и Уоткинсами. Детям велели остаться снаружи, пока приехавшие побудут у постели Сары. Мэтью внимательно глянул на Эммелину.

– Что происходит? – спросил он снова.

– Я люблю тебя больше жизни, – проговорила она. – Я люблю тебя больше, чем небо и землю, и все, что ни есть на земле, и… да простит меня Всевышний… я люблю тебя больше Его. – Слезы душили ее, но заплакать было так же немыслимо, как и вздохнуть полной грудью.

Мэтью привлек ее к себе, стал успокаивать поцелуями, но она задыхалась и вынуждена была отстраниться. А потом крепко вцепилась в него и потащила за собой к дому.

В доме стояла тишина. Сидя на краешке кровати, Ханна держала Сару за руку и говорила почти шепотом. Тут же стоял и Абнер, а рядом – отец Эммелины со старшей дочкой Ребекки (четырехлетней девочкой) на руках. Ребеккин новорожденный спал на расстеленном на столе одеяле, а старшая дочка Гарриет, славная, застенчивая десятилетняя девчушка, стерегла ее.

Эммелина с трудом удержалась, чтобы не попросить Мэтью подождать снаружи. Тогда она смогла бы рассказать Ханне о замужестве прежде, чем та увидит его. Но затем она вдруг почувствовала, что боится остаться одна, без Мэтью.

Минуту спустя Ханна встала и обернулась. Остановила на Эммелине затуманенный взгляд. Только что она плакала, но теперь улыбнулась:

– Это ты, детка моя? Это ты, Эммелина?

Эммелина ответила слабой дрожащей улыбкой. Ну, конечно же, Ханна поймет, что теперь все другое и ничто на сегодняшний день не имеет отношения к тому, что случилось в Лоуэлле.

– Да, это я, тетя Ханна, – проговорила она. – Только какая я теперь детка?

Протянув руки, Ханна шагнула вперед, и они обнялись. Все будет хорошо, мелькнуло в голове Эммелины. Она, конечно же, желает мне добра.

– Я всегда думаю о тебе, девочка, – шепнула ей Ханна на ухо. – Жаль, что свидеться довелось лишь сейчас, в черный день.

Выпустив Эммелину из объятий, она наконец-то заметила Мэтью.

Эммелина улыбнулась. Теплота Ханны подбодрила ее, хотя и страхи еще не совсем улеглись.

– Я замужем, Ханна, – сказала она застенчиво.

– Господи Боже! – воскликнула тетка. Новость ее изумила, но явно не вызвала неудовольствия.

– Мы поженились в прошлом году, – сказала Эммелина. – И я все собиралась написать тебе, но…

– Но так и не собралась? – зачастила Ханна. – Ах, да что говорить! Я поздравляю вас, молодой человек. Вы получили прекрасную женщину, – добавила она с чувством, положив руку ему на плечо.

Кажется, все разрешилось благополучно.

– Но я не знаю даже, как его зовут, – сказала Ханна, оборачиваясь к Эммелине.

– Мэтью, – проговорила та радостно. – Мэтью Гарни. Рука Ханны, как бы забытая, по-прежнему лежала на плече Мэтью. И выражение лица какие-то секунды оставалось прежним. Но только что освещавшие его чувства растаяли: ни один мускул не шевельнулся, но улыбка сама собой превратилась в гримасу. Потом – вечность, казалось, прошла – исчезла совсем.

Что это? Что происходит?

Кровь отхлынула от лица Ханны. Эммелина чувствовала, что все наблюдают за ними. Слава Богу, что лица Ханны не видят. Повисло молчание. Даже Гарриет не решалась его нарушить. Что-то ужасное совершалось в комнате.

– Ханна, – слабым голосом проговорила Эммелина. – Пожалуйста, Ханна. – Голова у нее поплыла. Самые страшные опасения зарождались и опять исчезали.

– Выйдем, – сказала Ханна. Голос дрожал, бледность по-прежнему заливала лицо.

Послушно и словно во сне, Эммелина вышла из дома, ведя за собой и Мэтью. Следовавшая за ними Ханна закрыла за собой дверь. В полном молчании они вместе спустились по склону. Впереди – Мэтью и Эммелина, цепляющаяся за его руку, как утопающий за соломинку, спотыкающаяся на выбоинах, которые знала с детства. Дойдя до дороги, все трое остановились, и Ханна глянула Мэтью и Эммелине в лицо. Но сразу же ее внимание отвлекли их сцепленные руки. Она смотрела на них так, словно видела нечто чудовищное, такое, с чем никто никогда не сталкивался, чего не мог даже вообразить себе, и сила этого взгляда Ханны заставила их наконец разнять руки.

– Я как-то не понимаю… В чем дело? – первым заговорил Мэтью.

– Кто ты такой? – спросила Ханна.

– Что вы имеете в виду? – изумился он. Если б мужчина подступился к нему с этим вопросом, он знал бы, как реагировать; но перед ним стояла грузная женщина, всего несколько минут назад так дружески улыбавшаяся.

– Из какой ты семьи?

– Из самой обыкновенной, – ответил он, пожав плечами. – Из своей.

– В чем дело, Ханна? К чему все это?

– Откуда ты родом? – не обращая внимания на Эммелину, продолжала выспрашивать Ханна.

– Из Канзаса.

Все это по-прежнему лишь удивляло его, но Эммелина уже теряла самообладание. Если бы тетка не казалась искренне расстроенной и удрученной, она бы просто рассвирепела от этих расспросов.

– Из Канзаса? – переспросила Ханна. – Ты точно уверен, что из Канзаса?

– Они часто переезжали, – ответил Мэтью. – Жили в Айове, в Огайо.

– А еще раньше? – закрыв глаза, спросила Ханна.

– Точно не знаю. Кажется, в Пенсильвании. На Запад они вроде бы тронулись откуда-то из-под Бостона. Сами они мне этого не говорили, но я случайно увидел однажды кое-какие бумаги… Кажется, речь шла о Массачусетсе.

Ханна стояла все так же с закрытыми глазами.

Только бы голова перестала кружиться, а там уж я соберусь с силами и все ей выскажу. Это ведь ни в какие ворота не лезет, в отчаянии думала Эммелина.

– Сколько тебе лет? – спросила Ханна, и голос ее дрогнул. Глаза по-прежнему были закрыты.

– Двадцать шесть.

Она открыла глаза:

– Это правда?

Взглянув на Мэтью, Эммелина увидела, что он стоит, скрестив на груди руки. На лице – вызывающее выражение, но вызов не резче, чем можно было бы опасаться.

– Ханна, что все-таки это значит? – взмолилась Эммелина.

– Так тебе двадцать шесть? Или, может быть, тебе меньше, чем двадцать шесть?

Мэтью не ответил.

– Двадцать шесть? – повторила Ханна. – Или двадцать один? Почти двадцать один?

– Ханна! Ну зачем тебе это?! – выкрикнула она, не понимая еще причины собственного отчаяния.

Мэтью молчал.

Глаза Ханны снова закрылись. Она дрожала всем ТЕЛОМ.

– Ты родился восемнадцатого октября, – выдохнула она наконец.

– НЕТ! – крикнула Эммелина. – НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! Ханна открыла глаза.

Кто-то вышел уже из дома, смотрел сверху, что же здесь происходит. Ханна, не оборачиваясь, махнула рукой: уйдите!

– НЕТ! – снова выкрикнула Эммелина. – Мэтью, скажи ей: это не так!

– А что тут такого? – пожал он плечами. – Почему это так тебе важно? Все вокруг говорили: я слишком молод. Все вели себя так, словно это… Отец твой… Что значит, я слишком молод?! Я прожил самостоятельно целых семь лет!

– НЕТ!

– А вы что, знакомы с моими родителями? – спросил он Ханну.

В последний раз, на прощание взглянув на него, Эммелина повернулась и побежала по грязной размытой дорожке к пруду.

– Осторожно! Ногу разбередишь! – крикнул вслед Мэтью, но не попробовал удержать ее.

Ханна раскачивалась, стоя с закрытыми глазами. Он попытался собраться с мыслями, понять, в чем дело. Ему и в голову не приходило, что Эммелина надумала кинуться в пруд. Послышался плеск воды. Он ошарашенно повернул голову, а она в это время уже плыла. Громко выкрикивая ее имя, он побежал по склону к берегу, а когда увидел, что она, с трудом продвигаясь вперед – мешали липнущие к ногам длинные юбки, – все же пытается выплыть на середину, ринулся в воду и пошел за ней, без конца повторяя ее имя и умоляя вернуться, и вдруг оттолкнулся ногами и поплыл, да, поплыл. Но так как он никогда раньше не плавал, то смог лишь отчаянно молотить руками и ногами, неуклюжий в тяжелой одежде и башмаках, а когда, обессиленный, оставив наконец свои бесплодные старания, попытался встать на ноги, то все еще смог достать дно.

– Зовите на помощь! – крикнул он Ханне. – Зовите кого-нибудь, кто умеет плавать.

А между тем Эммелина была уже на середине.

– Эммелина! – в отчаянии выкрикнул он. – Вернись! Мне не доплыть к тебе. Ты же видишь! ВЕРНИСЬ!

Ей не слышны были эти крики, но, даже и услышав их, она не изменила бы своих действий. Она выискивала глазами центр пруда – то место, где вода была всегда холодной и темной, откуда, хорошо закинув удочку, даже в томительно-жаркий полдень можно было выудить несколько рыб. Решив, что уже добралась до этого места, она перестала грести и дала себе чуточку отдохнуть: голова и руки – над водой, но мокрое платье тянет и тянет вниз. Башмаков нет – после ожога она их еще не носила. Платье мешало. Она попыталась разорвать юбки, но не смогла ухватиться за край подола и, сделав глубокий выдох, собрала все силы и просто ушла под воду.

Сознание было ясным. Захотелось разглядеть дно, но юбки пузырились возле головы, и приходилось все время отпихивать их. Мысленно она видела мать и отца, Льюка, Мэтью… Нет, только не Мэтью… Льюка, Эндрю… Родительский дом, спальню Уоткинсов, в которой прожила больше года, в которой ро… Нет!.. Перед глазами поплыл пансион, в пансионе она увидела себя, девочку, глядящуюся в зеркало в комнате миссис Басс, потом лежащую на кровати. Увидела себя лежащей на кровати в Линне. Руки сложены на большом теплом животе, а в животе – ребенок. Все виделось таким, как и было когда-то, только ее лицо было другим: не давним – нынешним, а в животе был Мэтью.

Юбки кружились вокруг головы, она пыталась бороться с ними, а вода медленно выталкивала ее к поверхности. Освободившись наконец от юбок, она попыталась опять погрузиться на глубину, но легкие не выдержали, и, помимо ее воли, тело устремилось кверху. Вынырнув, она изо всех сил забила по воде руками, честно пытаясь снова уйти вглубь, но инстинктивно вдохнула ртом воздух. Юбки упали с головы, она продолжала еще бить по воде руками, но делала это уже совершенно бессмысленно. Однако бессмысленные движения приводили к тому, что плавно и неуклонно ее относило к дальнему берегу пруда. Когда живот и ноги стали цепляться за камни, она перестала двигать руками, безвольно дала воде нести себя дальше. Вскоре ее прибило к берегу; голова то скрывалась под водой, то снова оказывалась на поверхности.

Так она пролежала довольно долго. Сознание не покидало ее. Было холодно, но это не беспокоило. Очень болела нога, ободранная о камни на дне пруда, жесткие комья земли и гальку у кромки берега. Она не обращала внимания на боль. Вползла на берег не потому, что не хотела лежать в холодной воде, а потому, что это было как бы естественным завершением путешествия через пруд.

Смятение улеглось. Она ясно видела всю свою жизнь, и эти картины не удручали. Она не чувствовала ничего. Внутренний взор существовал сам по себе, странным образом не будил ощущений. Она отчетливо видела мать, двадцать пять лет назад заплетавшую ей косы, и так же отчетливо видела Мэтью, который расплетал их и распускал по плечам. Первая сцена без перерыва переходила во вторую. Потом она видела десятилетнюю Гарриет, отказывающуюся подвинуться на матраце и дать им с Льюком поговорить перед сном, и сразу же видела точно такое же выражение на лице взрослой Гарриет, заявлявшей, что нечего Эммелине позорить семью, выходя за этого невесть откуда взявшегося парня – этого бродягу Мэтью Гарни. Гарриет вечно за что-то боролась, боясь иначе недополучить причитающееся, и к тридцати годам вызванные постоянным раздражением складки прочно залегли вокруг ее рта.

Теперь уж Гарриет не пощадит меня, промелькнуло в голове Эммелины.

Перед глазами встал образ Льюка. Вот уж кто никогда не обидит, хотя последнее время они редко видятся: жена Льюка, увы, не питает к ней чересчур теплых чувств. Мелькнули лица Эндрю и Джейн. Джейн всегда относилась по-дружески, но в ее мягкости было чересчур много детского, и непонятно, выдержит ли она теперь обрушившееся испытание. Нет, нельзя быть уверенной в Джейн, подумалось Эммелине.

А как сама она справится с тем, что случилось? Она старалась не подпускать к себе эту мысль, так же как и мысль о Мэтью. Допусти она их, блуждающее сознание и неподвижное тело могли бы снова соединиться, и тогда она просто сошла бы с ума от горя.

Нашел ее Мэтью. Мужчины пытались заставить его убраться из города, и он ответил, что не задержится, только сначала найдет ее. Она утонула, сказал Генри Мошер и угрожающе снял ружье со стены. Однако Мэтью не дрогнул: если так хочет, пусть стреляет; живой он уйдет, лишь когда Эммелину разыщут. Сказав так, он пошел вдоль пруда и звал ее, иногда лишь поглядывая на воду, где трое мужчин – Эндрю, Льюк и отец – кружили на лодке, выискивая следы утопленницы, по временам приставая к берегу и обыскивая заросли, в которых – Мэтью был уверен и этом – он ее обнаружит.

Ей было слышно, как он зовет ее по имени, еще до того как он подошел к ней. Лежа на боку, она смотрела в сторону, откуда доносился его голос, но и не двигалась, и не отвечала. Он появился в просвете между деревьями, и сразу же их глаза встретились, сцепились, словно два магнита, притягивающиеся друг к другу. Он подошел к ней, опустился на колени. Было почти темно. Мошкара роилась.

Кто-то из мужчин в лодке заметил их и что-то крикнул, и только тогда она узнала, что они там, на пруду, – ищут ее. Не отвечая кричавшему, Мэтью в упор смотрел на Эммелину.

– То, что она сказала, – правда? – спросил он наконец. Эммелина кивнула.

– Ты лгала мне, – проговорил он.

Ей даже в голову не пришло возразить, что он сам не позволил ей рассказать правду, а кроме того, и сам лгал ей. На мгновение в уме вспыхнула несуразная мысль: показалось, он говорит не о ней – о себе, а обвиняет ее в другом: почему, когда он был маленьким, она не сказала ему, что он приемыш.

Мужчины в лодке еще раз окликнули их.

– Да, да, она здесь! – крикнул им Мэтью.

Он все еще не отрывал от нее глаз. Рядом, над водой, грянул выстрел.

– Я верил тебе, – сказал он. А потом встал – и исчез.

Она слышала, как скрипят весла в уключинах, слышала плеск воды. Льюк стал вытаскивать лодку на берег, а Эндрю с отцом подошли, уверенные, что найдут мертвое тело. Увидев, что она смотрит на него, Эндрю от неожиданности вздрогнул.

– Она жива! – крикнул он так, словно, наоборот, она оказалась мертвой. – Она… Ты в сознании?

Не в силах говорить, Эммелина собралась с духом и села. Он отшатнулся. Не глядя ни на него, ни на двух остальных мужчин, она все же видела, что отец все еще держит ружье наготове, желая кого-нибудь пристрелить: если не Мэтью, то, может быть, призрак дочери? Опустив глаза, она разглядела, что подол платья пропитан грязью и кровью от вскрывшейся на ноге раны. С большим трудом она встала. Но стоять твердо не могла; ждала, что сейчас Льюк придет ей на помощь, поддержит, но он даже не шелохнулся, и тогда она поняла – ему противно дотрагиваться до нее. Кое-как она все же сумела добраться до лодки. В ней были две скамьи, и она села на меньшую, повернувшись лицом к воде, чтобы не видеть усевшихся на вторую скамейку мужчин.

Вода блестела в быстро сгущавшейся темноте. На берегу мелькали два-три фонаря, но людей, державших их, было не видно. Ей показалось, кто-то стоит на слюдяном камне, но трудно было сказать наверняка: фигуру скрывали деревья.

Лодка подплыла ближе к берегу, и показались силуэты стоявших людей.

– Господи Боже мой! – проговорила одна из женщин. – Да она ведь жива! – И в голосе не было ничего похожего на облегчение.

Кто-то, стоявший рядом с фонарем, отошел в сторону, когда лодка уперлась в берег. Эммелина вылезла первой. Перешагнув через борт, она ступила в воду, не дожидаясь, пока Льюк подтянет лодку, и, пройдя мимо столпившихся, направилась прямо к своему дому, не разглядев толком, кто ждал возвращения лодки, любопытствуя поскорее узнать, смогли ли мужчины из семьи Мошер найти ее тело.

* * *

Лежать на кровати, где прежде они спали с Мэтью, было немыслимо. Она легла на пол, и сон – если пришедшее забытье можно было назвать этим словом – стал как бы продолжением воспоминаний, обступивших ее, когда она очнулась на берегу. Жизнь снова и снова проходила перед глазами, как если бы она снова и снова тонула. Платье долго не высыхало. К середине следующего дня, когда Эндрю зашел посмотреть, как она, оно чуть подсохло и прилипло к мокрившейся ране, болевшей не менее сильно, чем в первые после ожога дни. При виде Эндрю она невольно подумала, почему же не пришел Льюк? Ведь прежде, в давние времена, Льюк был ей ближе всех.

– У тебя все в порядке?

Он не назвал ее по имени и не посмотрел в глаза, но он, конечно, видел, как ей плохо. Обрывки мыслей замелькали у нее в голове. Какие-то из них годились бы и для ответа, но мозг по-прежнему не способен был управлять языком. Придя во второй раз – наверное, день спустя, – Эндрю спросил, ела ли она что-нибудь, хотя и так было понятно, что нет. Тогда он разыскал в шкафу кусок хлеба, сходил к роднику и вернулся с ведром свежей воды. Увидев, что она даже не притронулась к хлебу, он велел ей поесть. Она с трудом отломила кусочек, пожевала и, запив глотком воды, с усилием проглотила. Разглядев свежую кровь и гной там, где к ноге прикоснулось измазанное в грязи платье, он сказал, что нужно вымыть ногу, переодеться и почиститься. Дав эти инструкции, он снова ушел. А она добрела до пруда, вошла в воду и постояла там, пока не почувствовала, что юбка отлипла от раны. Тогда она сняла платье и, вывернув его наизнанку, обтерла чистой стороной гноящуюся ногу. Дотронувшись до волос, она поняла, что и они пропитались грязью, когда она лежала головой на земле. Войдя поглубже, она, насколько могла, промыла волосы, а потом вышла на берег, дрожа от холода. Вернувшись домой, вытерлась, надела другое платье и аккуратно вывесила запачканное на улице, отметив при этом, что небо выглядит так, словно дождя не будет еще много месяцев.

Ночью Эндрю принес ей миску тушеного мяса.

– Ты все понимаешь? – спросил он ее.

Она кивнула.

– Зажечь тебе лампу?

Она пожала плечами – и на секунду смутилась. Жест был не ее, а Мэтью.

Эндрю поставил лампу на пол. Здесь она и спала, и ела. Подол бы приподнят, чтобы не задевать гноящейся раны.

– Тебе надо как-то помочь с ногой?

Она отрицательно качнула головой.

Эндрю помолчал. Ему явно нужно было спросить и еще кое-что, но трудно было решиться – еще труднее, чем просто прийти и говорить с ней, хотя и это было труднейшим, что ему приходилось делать в жизни.

– Меня просили узнать, что ты думаешь делать, – выговорил он наконец.

Она впервые за все время взглянула на него в упор. Эндрю стоял за пределами отбрасываемого лампой круга света, и в густой полутьме лицо казалось искаженным до неузнаваемости. А глаза были такими, словно он увидел перед собой саму смерть.

– Делать? – повторила она тускло. Слова вышли из горла надсадным шепотом: она слишком долго молчала.

Услышав этот шепот, он взглянул на нее – и сразу же отвернулся.

– А разве я могу что-нибудь делать?

– Да. Боже мой, Эмми! – воскликнул он. – Чего ты от меня хочешь. Просто они попросили меня…

– Они?

– Да, все. Ну, отец. И другие.

– Они избрали тебя, чтобы ты переговорил со мной?

Эндрю молчал.

– И чего же они хотят? – спросила она, думая в то же время, что нужно будет поговорить с пастором Эйвери. Ей нужно снова выучиться молиться. Если не за себя, то за Мэтью.

– Они решили, что ты, вероятно, захочешь уехать.

– Уехать? Куда я могу уехать?

– Не знаю. – Он стоял, опустив голову, и она с трудом разбирала, что он говорил. – Куда-нибудь, где о тебе не… Где эта история неизвестна.

– Но эта история всюду будет известна мне.

Он ничего не ответил. Он не умел рассуждать, и ему было бесконечно тяжело от этой миссии, доставшейся ему, потому что во всей семье он один решался хоть разговаривать с Эммелиной. Отец с той минуты, как бледная и дрожащая Ханна с трудом, запинаясь, поведала о случившемся в Лоуэлле, попросту обезумел. Лишь только лодка доставила Эммелину домой, он бросился, схватив топор, к сараю и стал крушить его на куски, даже не вспоминая о находившейся внутри скотине. Остановить его было немыслимо. Стоило кому-либо приблизиться, как он сразу же отгонял смельчака топором. Пробесновавшись несколько часов подряд, он свалил и переднюю, и боковую стенки; крыша рухнула вместе с ними.

– А где же Льюк? – спросила Эммелина. – Он разве тоже хочет, чтобы я уехала?

– Да. Как и все члены семьи.

Будто она не была уже членом семьи! Но они шли еще дальше: сплотившись семейным кланом, они защищали его от нее.

– Значит, и он винит меня в случившемся?

– Кроме тебя, винить некого.

– Но я же не знала! Мы оба не знали. Как можно не помнить об этом?

– Мы помним. И все-таки то, что случилось, случилось.

И речь шла не только о том, что случилось недавно, но и о давнем событии, которое она утаила от них, больше того – утаивала долгие годы. Эндрю старался быть справедливым. Но в его поведении не чувствовалось ни мягкости, ни доброты. Да и откуда им было взяться? Ведь то, что случилось, – случилось. И она опозорила всю семью, хотя они-то действительно не виноваты.

– Ну, как бы там ни было, я приду еще раз, – сказал он, уходя.

По-прежнему сидя на полу, она принялась есть мясо. В первый раз после случившегося огляделась. Казалось, она откуда-то вернулась. Все вокруг выглядело как-то меньше и бедней, чем помнилось. На остывшей плите стоял горшок с бобами; она залила их водой, перед тем как отправиться на воскресный обед в родительский дом. Сколько же дней назад это было? В углу на скамейке лежала рубашка Мэтью. Она отложила ее, чтобы выстирать. Прямо перед глазами шли вверх ступеньки. Они доходили до поперечных балок, на которые будет настелен пол чердака. Нет, на которые предполагалось настелить пол. Первая партия сосновых досок лежала под лестницей. На крючках возле двери висели безрукавка Мэтью из оленьей кожи и ее собственная шерстяная шаль. Она сняла их с вешалки, аккуратно сложила безрукавку и, завернув ее в шаль, положила узелок в шкаф. А потом погасила лампу и снова осталась сидеть в темноте.

В окне виднелся пруд; над ним стояла полная луна. Эммелина вышла из дома и принялась прислушиваться к кваканью лягушек и стрекоту сверчков. Было такое чувство, словно никогда прежде она этих звуков не слышала. Пройдя немного вперед, она добралась до слюдяного камня, вскарабкалась на него и посмотрела в сторону родительского дома. Впервые после крушения жизни в голову ей пришла мысль о матери, и она мысленно поблагодарила Бога за то, что той не узнать уже о случившемся.

В одном из окон мерцала зажженная лампа.

Что там сейчас происходит? Она не спросила Эндрю, как мать. А разве он сам сказал бы об ухудшении? Или о том, что мать умерла? Отбросив все колебания, она слезла с камня и перешла через дорогу. Если окажется, что отец в доме, она сразу повернется и убежит. Однако в том месте, где раньше стоял сарай, горел свет, и это ее обнадеживало. Кто мог там быть? Только отец и Эндрю.

Выяснилось, что они оба сидели на стульях возле разрушенного строения. Все время находиться в доме было невыносимо, а показаться в трактире они не смели. Весь город знал. Каждая из невесток уже рассказала о том, что случилось, в своем семействе да еще лучшей подруге. Промолчав, они, с точки зрения многих, выказали бы симпатию грешнице. И они не молчали. «Если б я только знала, – твердила каждая. – И как долго она умудрялась скрывать от нас правду! Похоже, в ней сидит дьявол, но и сам дьявол не смог бы, пожалуй, так ловко обманывать!» Все женщины клана сплотились куда дружнее, чем прежде. И на какое-то время Гарриет сделалась среди них главной. Еще бы, ведь это она, единственная из всех, никогда в жизни не доверяла Эммелине. Впрочем, и остальные наперебой вспоминали теперь различные случаи, когда она вызывала у них недовольство и даже гнев. По вечерам ни одна из женщин не соглашалась оставаться одна. И если мужчина хотел отлучиться из дома, то сразу прикидывал, кто бы мог в это время прийти посидеть с женой.

Джейн, правда, осталась одна с Сарой Мошер, но она знала: и отец, и Эндрю рядом. Сидя с закрытыми глазами в Сариной качалке, Джейн не спала. В прежние времена она, наверное, задремала бы в тишине комнаты, но теперь это было немыслимо. Весь город бодрствовал допоздна, словно стараясь быть на страже – не допустить новых ужасных происшествий. А по ночам и родственников, и знакомых Мошеров преследовали кошмары, предательски подстерегавшие момент, когда смежившие глаза люди теряют присущую им днем силу.

Сзади обойдя дом, чтобы мужчины ее не увидели, Эммелина вскарабкалась по крутому и грязному косогору, не обращая внимания ни на боль в ноге, ни на липнущую к юбке грязь. Потом, оказавшись уже возле окон, почистила платье, пригладила волосы и тогда только заглянула в комнату. Сложенные на груди руки матери аккуратно лежали одна на другой. Жива ли она? Фигура была такой неподвижной, что трудно было сказать однозначно. И все-таки Эммелине казалось, что мать жива. Джейн, судя по всему, крепко спала, сидя в ее качалке.

Если тихонько приоткрыть дверь, можно войти на цыпочках, подкрасться к постели и поцеловать маму. Джейн не услышит и не проснется. Да если даже проснется, то что с того? В худшем случае надо будет сбежать. Ей казалось, она уже прикасается к мягкой коже на лице матери.

Со всеми предосторожностями нажав на дверь, она ступила босой ногой в комнату, и сразу же Джейн открыла глаза и пронзительно вскрикнула. Стремительно кинувшись к выходу, Эммелина пустилась бежать вниз по склону и дальше, через дорогу, успев пересечь ее прежде, чем отец с Эндрю добрались до Джейн. Влетев в дом, она сразу же заперла дверь на засов. Сделать это было непросто: никогда раньше засовом не пользовались и он оказался тугим и неподатливым. Справившись с ним наконец, она рухнула на пол и разрыдалась. Когда Эндрю постучал в дверь, она все еще плакала.

– Кто там?

– Я. Эндрю.

Она с трудом поднялась и, отодвинув щеколду, приоткрыла дверь. Затем прошла к окну и выглянула наружу, двумя руками опираясь на подоконник. В окно по-прежнему светила луна. Казалось, ничего не случилось.

– Ты напугала ее, – сказал Эндрю.

– Да, знаю, – ответила Эммелина. – Мне очень жаль, что все так получилось, но я хотела взглянуть на маму.

Он помолчал. Потом наконец выговорил:

– Папа велел передать: если ты хоть раз появишься, он убьет тебя.

Не веря своим ушам, она попыталась рассмотреть получше лицо Эндрю. Поняв наконец, что расслышала правильно, а сказано все – всерьез, опять отвернулась к окну.

– Как мама? – спросила она погодя.

– Отходит, – ответил Эндрю, и Эммелина снова заплакала. На самом деле мать умерла, хотя никто еще не знал об этом.

Может, как раз вопль Джейн привел к остановке слабых, едва ощутимых ударов сердца. Отчаянно перепуганная внезапным появлением Эммелины, Джейн выскочила из дома рассказать мужу и тестю о случившемся, а потом Эндрю сразу пошел к Эммелине. Так что, естественно, правда еще не открылась.

– Тебе лучше уехать отсюда, – сказал Эммелине Эндрю.

– Не знаю, смогу ли. – Да и куда ей было ехать? Как знать, куда нужно идти, чтоб не наткнуться на Мэтью, прежде чем эта встреча будет по силам для них обоих? Где ей укрыться, где спрятаться? – Я не знаю… – Она хотела было сказать, что не может уйти, пока мать лежит здесь, умирая, но в этот момент за дорогой послышались громкие крики: отец звал Эндрю.

Тот ушел и, вернувшись назавтра, сказал, что мать умерла. Услышав это, Эммелина опустилась на скамью, закрыла глаза. Эндрю ждал. Разомкнув губы, она наконец сказала, что, если уж отец собирался убить ее, прийти на похороны ей, вероятно, запрещается. Да, подтвердил он, это так. Она спросила, будет ли ей дано разрешение поговорить с пастором, и услышала: будет, но только после похорон.

– Вот как? И кто же принял эти решения? Возможно, Гарриет, – пронеслось в голове. – А впрочем, неважно, – устало добавила Эммелина. – Неважно, кто принял решение. Хорошо. Я не приду.

– Думала ли ты еще о нашем разговоре? – спросил он, чуть подождав.

– О том, чтобы уехать? Нет. Я думала только о маме.

– Деньги у тебя есть?

Она пожала плечами. Понятия не имела, унес ли Мэтью их сбережения в кармане куртки или, может быть, что-то осталось в шкафу.

– Никто не просит тебя уехать без цента, – произнес он. – Мы соберем, сколько сможем, и тебе будет с чего начать где-нибудь в большом городе.

– Как это великодушно с вашей стороны, – сказала она. Но он не понял иронии. Джейн, взяв детей, ушла к родителям, жившим в противоположном конце Файетта, и заявила, что, пока Эммелина здесь, не вернется. Джейн сожгла свое подвенечное платье – ей просто дурно делалось при одной мысли, что оно было на Эммелине. Розанна с Ребеккой уехали к себе в Ливермол, вернутся на похороны, но больше не останутся ни секунды. Льюк с женой обсуждают, не перебраться ли в Честервилл, а Гарриет и Уинтроп говорят даже о Портленде или Бостоне. Однако то, что война может вмешаться в любые планы, удерживает их пока от окончательных решений. Ведь хоть они и живут в общем по-прежнему, но проходящие и проезжающие через город мужчины говорят только о войне, а воздух полнится слухами, достаточными, чтобы поддержать любые опасения. Кое-кто говорит, что война не продвинется севернее Вирджинии, но другие уже уверенно заявляют, будто войска Конфедератов движутся по побережью прямо к Нью-Йорку. В Ливермоле развернута кампания по записи в Восьмой пехотный полк и рекрутов набирают со всех окрестностей, включая Файетт. Эндрю и Льюк уже совсем было договорились записаться и идти защищать Федерацию Северных штатов, у их жен был дополнительный (по сравнению с имевшимися у остальных) довод против такого решения: если б мужья ушли, они оставили бы их не только в одиночестве, но и с опозоренным именем. Конечно, яростнее всего добивалась отъезда Эммелины Гарриет. Она уже истерически выкрикивала, что говорить с сестрой сама – не в состоянии. Эндрю, родившийся после Льюка, но перед Гарриет, всегда недолюбливал младшую сестру и почти все свое детство любыми путями старался быть от нее подальше и поспевать за Эммелиной и Льюком. И то, что сейчас обстоятельства вынудили его сблизиться с Гарриет, только еще усиливало негодование на Эммелину. Мало всего остального, так нужно еще терпеть и это!

Похороны назначили на следующий день. Через Эндрю она передала преподобному Эйвери, что хочет встретиться с ним, как ей было указано, после погребения и просит уточнить, прийти ли ей в церковь или ждать пастора дома.

– Но ты не можешь… – начал было Эндрю, но сразу оборвал себя, сказав: – Хорошо. Я спрошу.

Взяв Библию, она села возле окна, намереваясь почитать псалмы, которые любила мать. Но одно лишь прикосновение к книге, переворачивание страниц теперь, когда матери уже нет, вызвало волну боли, грозившей сломить ее и уничтожить. Поспешно отложив Библию в сторону, она в смятении огляделась.

Почему же она не рассказала все матери?

Если бы она смогла рассказать… давно, когда вернулась из Лоуэлла… многое бы пошло иначе. Чувство, что мать знает все, давало бы утешение, а кроме того, может, матери Ханна и согласилась бы назвать фамилию усыновителей, и тогда… Но здесь мысль сразу обрывалась. Легче было вообразить, как до конца ее дней никто из родных никогда не обратится к ней ни с одним словом, чем мысленно представить себе жизнь, в которой она так и не узнала бы своего сына.

Она принесла воды из пруда, прибралась в доме, вымыла оставшуюся грязной посуду, выстирала рубашку Мэтью. Пользоваться водой из источника на земле Мошеров она больше не сможет. За питьевой водой нужно будет ходить к лесному роднику.

На дороге все время слышался стук колес. Выглянув из окна, Эммелина увидела, как отъехала отцовская повозка. Чуть позже она вернулась, а потом снова отправилась куда-то. На этот раз сзади сидели Льюк с Эндрю, и что-то в их позах сделало вдруг понятным, что они везут гроб.

Немыслимо было оставаться в доме. Он перестал быть укрытием, превратился в тюрьму. Подойдя к двери, она выглянула, посмотрела на гладь пруда. Теплынь стояла. Конец мая, а может, уже июнь. Время вновь сделалось сплошным и бесконечным, как когда-то, давным-давно, в юности. Может быть, Эндрю, придя еще раз, согласится сказать ей, какое число, и тогда она начнет делать зарубки. Конечно, не очень понятно, почему нужно знать дни, а все-таки страшно никак не ориентировать свою жизнь во времени. Мысль о необходимости добывать себе пропитание не пугала, и к перспективе одиночества она относилась спокойно (ведь она столько лет прожила одинокой), но вот отсутствие способа измерять время окутывало все будущее странным густым туманом, через который не пробьется ни струя дождя, ни лучик солнца.

Но почему ей все-таки не уйти отсюда? Не на какое-то время, а насовсем? Если собраться с силами, чтобы уйти на час, то можно будет уйти на неделю?.. на год?.. на большее время?.. И семье тогда станет легче, а ей вряд ли будет еще тяжелее.

Да, нужно уйти немедленно, а не сидеть здесь в горьком одиночестве, пока весь город оплакивает маму.

Дождь, судя по всему, не собирается. Она открыла шкаф, вынула сумку, в которой Мэтью носил инструменты, подумала: надо оставить записку, чтобы, вернувшись за вещами, он не рассердился, но потом улыбнулась нелепости этой мысли. Какая записка? Ведь он не умеет читать, хотя в последние месяцы и начал понемногу разбирать буквы: тайком от нее пытался осилить грамоту. Если же замечал, что она наблюдает, то притворялся занятым чем-то другим.

Она положила в сумку немного одежды, хлеб, только что принесенный Эндрю, завернутую в шаль безрукавку, карты, карандаши, нож Мэтью и Библию. В шкафу оставались банкноты – почти десять долларов. Она забрала их вместе с лежащей рядом мелочью, в глубине души понимая, что если Мэтью вернется, то очень нескоро.

Кончив нехитрые сборы, она еще раз огляделась. На стене, над кроватью, Мэтью нарисовал карту с центром в Файетте. К востоку она была подробно разработана только до Кеннебека. К северу – тоже недалеко, но район к югу был весь размечен, а на западе карта указывала течение рек Андроскоггин и Малый Андроскоггин, вплоть до самой границы штата Мэн. Названия рек и узнаваемых городов вписала она сама, и, как раз глядя на эти надписи, Мэтью и начал запоминать буквы. Точность настенной карты невольно произвела впечатление даже и на отца, как-то сравнившего рисунок на стене с привезенными ему Саймоном Фентоном картами. Реки прочерчены были синим, названия городов вписаны красным. Мэтью нарисовал даже маленький аккуратный мост через Андроскоггин, дававший возможность попасть из Восточного Ливермола в Ливермол Фолс.

Но туда она не пойдет. На той дороге живет слишком много знакомых. Разумно было бы отправиться в ставший фабричным городом Льюистон. Но ей трудно было еще собраться с мыслями и решить, куда же она пойдет и что будет делать, когда доберется до выбранного места. Пока она знала одно: ей нужно уйти из Файетта. Дорога в Льюистон была долгой и некрасивой; чтобы попасть туда, нужно будет к тому же пересекать железнодорожные пути. Что можно сесть на поезд, ей даже не пришло в голову. По-настоящему занимало сейчас только одно: как выбраться из Файетта. В конце концов она остановилась на варианте двинуться прямо на юг, в Вейн, а оттуда в Личфилд, который знала только по названию. Приняв это решение, она, уже не раздумывая, вышла из дома.

Оставив за спиной Файетт и выйдя на дорогу, Эммелина с изумлением обнаружила, что солнце уже садится. Остановилась отдохнуть. Спешить было необязательно, ведь она даже не знала, куда идет. Страха перед возможной опасностью тоже не было. Когда, отдохнув, она снова тронулась в путь, возница нагнавшей повозки предложил подвезти ее. Вид у него был довольно отталкивающий. Зубы повыбиты, грубое молодое лицо изуродовано шрамом. Когда она отказалась поехать с ним, он спросил, не слишком ли тяжела ее котомка. Нет, ответила Эммелина, но он не трогался с места и имел такой вид, словно, не согласившись принять предложенную услугу, она тяжело его оскорбила. Однако Эммелина никак не реагировала на его свирепый вид, спокойно и молча стояла себе на обочине, и наконец он тронул лошадь и отправился дальше своей дорогой.

Время от времени она проходила мимо домов. Иногда два или три из них стояли рядом. По мере того как темнело, в окнах начали зажигаться огни. И, глядя на эти светящиеся окна, Эммелина невольно раздумывала, а кто здесь живет и могут ли люди, живущие здесь, оказаться знакомыми. Трудно было представить, каково это вдруг оказаться среди людей, которые не знают, что с ней случилось. Наверное, с ними все будет ощущаться как-то по-иному. Но вот как? То, что рассказал Эндрю, заставило ее в первый раз попытаться представить себе, что именно говорит о ней весь город.

Проходя мимо поблескивающего под луной ручейка, она, случалось, зачерпывала воды, съедала, запивая ею, кусок хлеба. Потом присаживалась и как бы забывалась. Не спала, так как слышала каждый звук, но все же давала телу достаточный отдых. Потом снова пускалась в путь. Миновав Вейн, Эммелина оказалась в совсем незнакомых местах. И пошла дальше, хотя стояла уже совсем глубокая ночь, и дома, мимо которых она теперь проходила, были погружены во тьму.

Еще не рассветало, когда она оказалась около фермы, окна которой – и в доме, и в хлеву – были освещены, и всюду чувствовалось движение. Женщина с фонарем в руках появилась в дверях сарая, направилась к дому, но на пороге остановилась:

– Здесь кто-нибудь есть? – Голос был низкий, решительный, чуть не мужской.

– Да, – ответила Эммелина, остановившись всего лишь в нескольких ярдах. – Я иду в Личфилд.

– В Личфилд? В такое время? – Женщина подняла фонарь выше. – Подойди-ка сюда, девочка.

– Да я не девочка. Я даже совсем не молоденькая, – ответила, подходя, Эммелина. – Просто свет фонаря вас обманывает. – Я совсем не молоденькая, мой сын – взрослый мужчина, – пронеслось в голове, и она пошатнулась, но женщина, подскочив, не дала ей упасть.

– Ладно, пусть не молоденькая. Но сколько еще до Личфилда, вы знаете?

– Нет, – покачала головой Эммелина.

– А сами-то откуда, если не секрет?

– Из Файетта.

– Вот как! – ответила женщина грубовато. – Ну, что ж. Заходите ко мне. Поешьте, передохните.

– Вы так добры, – ответила Эммелина. – Но мне не хочется утруждать вас, ведь ночь.

– Об этом не беспокойтесь. У меня и в доме, и в хлеву – хворые. Так что с вами, без вас – мне все одно не прилечь.

Женщину звали Френсис Турнер. Жила она вместе с отцом и сестрой. Все братья давно разъехались, кто куда, и даже младший недавно вступил в Первый кавалерийский полк Мэна. В семье держали несколько лошадей, но жили в основном с овец, а сейчас Френсис не спала ночами, потому что неведомая болезнь свалила вдруг половину отары и страшно было, что и весь скот пропадет. Положение усугублялось тем, что случилось это не когда-нибудь, а теперь, когда отец совсем немощен, а сестру (старше ее на два года) вот уже несколько недель треплет ужасная лихорадка. Рассказывая все это, Френсис то и дело проводила рукой по лицу, как будто старалась убрать приставшие к нему пушинки хлопка.

Вместе они попили чаю с хлебным пудингом (Мэтью очень любил его).

И почему все-таки каждое слово, любой предмет сразу же вызывают воспоминание о нем? От этого так тяжело, куда тяжелее, чем дома.

– Если хотите остаться, работы хватит по горло, – сказала Френсис Турнер.

– Вы очень добры, – смущенно ответила Эммелина.

– Дело не в доброте, мне действительно нужна помощь.

Эммелина задумалась. Искушение ответить согласием было довольно сильным. Она полсуток провела в дороге, Файетт остался уже далеко.

– У вас, верно, какие-то неприятности? – спросила Френсис Турнер и тут же быстро добавила: – Что бы там ни было, можете здесь остаться.

Эммелина впервые внимательно на нее взглянула и увидела открытое волевое лицо. Умные голубые глаза ярко блестели на фоне обветренно-красноватой кожи. Такой цвет лица чаще всего бывает у мужчин, круглый год работающих на воздухе.

– Я была замужем… – проговорила медленно Эммелина. – У меня есть ребенок.

Френсис спокойно слушала.

– Мужчина, за которого я вышла замуж, был… – Она вскочила, напуганная, словно слова уже сорвались с языка. – Мне все же нужно уйти.

Эта фраза ошеломила Френсис. В ее взгляде читались недоумение, беспокойство, разочарованность. Но она продолжала молчать.

– Когда я была еще совсем девочкой, ни одной ночи не проведшей иначе, чем под родным кровом, рядом с братьями и сестрами, меня отправили на заработки в Лоуэлл. Там, в городе, мой наниматель был ко мне очень добр, а я совершенно не понимала причины его доброты… Нет, неправда. Мистер Магвайр и в самом деле был искренне добр, но, к сожалению, полностью лишен чувства ответственности и…

Нет. Она просто не в состоянии видеть сочувствие в глазах сидящей напротив женщины. Оставшись здесь хоть ненадолго, она размякнет, потеряет самообладание.

– Простите, – шепотом выговорила Эммелина. – Мне действительно нужно идти.

И, взяв котомку, она выскользнула из дома – не сразу сориентировалась и прошагала какое-то время на север, к Файетту, прежде чем поняла, что идет не в ту сторону.

Солнце уже вставало. На небе – ни облачка. Предстоял еще один солнечный день. Дневной свет угнетал. Она предпочла бы еще какое-то время побыть под покровом тьмы. Разговор с Френсис глубоко потряс ее. Оказалось, она не готова общаться с чужими, не понимает, как себя с ними вести. Но больше всего пугало то, что через полчаса после знакомства она чуть не открылась совсем посторонней женщине. Будет ли возникать желание исповедаться при каждой встрече? Или все дело в том, что она только что вышла из дома, а Френсис Турнер и в самом деле удивительно располагала к себе?

Когда солнце взошло высоко, она свернула с дороги и побрела по-за кустами, почти все время оставаясь в тени деревьев. На дороге уже появились повозки и верховые. Заслышав за спиной топот копыт, она ложилась на землю, чтобы ее не увидели. Прошло какое-то время, и ей захотелось остановиться, передохнуть, но сдерживало опасение, что, разрешив себе расслабиться, она сразу уснет. А было уже понятно, что надо уйти от дома гораздо дальше, чем она поначалу предполагала, иначе страх, что ее узнают, будет преследовать непрерывно.

Солнце стояло почти в зените, когда, сдавшись усталости, она вошла поглубже в лес поискать место, где можно передохнуть.

Впереди виднелась высокая каменная ограда. За ней шел фруктовый сад. Еще подальше паслось стадо коров голштинок, и выгон был столь обширный, что дальний край его находился на расстоянии приличного хода от дома и хозяйственных построек. И сама ферма, и фруктовый сад были очень ухоженными и сразу напомнили о больших хозяйствах Файетта. Яблони зеленели. А дома листья вроде еще не проклюнулись. Но, может, она ошибается, а дело в том, что в последние дни она просто не видела творившегося вокруг. Внезапно нахлынуло воспоминание: они с Мэтью стоят на Лосиной горке, смотрят сверху на фермерские угодья и обсуждают, где им построить дом. Вскрикнув, она уронила на землю котомку и закружилась волчком, изо всех сил нажимая руками на веки, стараясь враз выдавить и уничтожить эти невыносимую боль причиняющие картины. Но они все не исчезали, пока наконец сознание не помутилось и она не упала без чувств.

Очнувшись, она огляделась в недоумении. Почему-то лежала она совсем не там, где должна была быть. Несколько добрых ярдов отделяли ее от ограды, а ведь она собиралась прислонить к ней котомку и использовать как изголовье. Теперь, глядя на отделявшее ее от стены расстояние, она видела, что подняться и одолеть его ей так же трудно, как пройти несколько миль. Все тело ныло от боли, израненные босые ноги кровоточили. Весь путь от Файетта она проделала босиком, ведь нельзя было даже подумать надеть башмак на больную, отекшую ногу. Дотянувшись до лежащей неподалеку сумки, она решила вынуть и подложить под голову шаль, но прежде чем пальцы смогли развязать кожаные тесемки, тяжелые веки сомкнулись и она провалилась в сон.

Солнце меж тем неспешно шло своим путем. После полудня его ненадолго заволокло облаками; похолодало, но крепко спавшая Эммелина ничего не почувствовала. Немного погодя облака ушли и воздух снова прогрелся. Потом солнце стало клониться к закату.

Она была в лесу, похожем на тот, в котором заснула, только вокруг росли не березы и пихты, а сосны. Кто-то был рядом с ней, но кто именно – не разглядеть. Вместе им нужно было что-то сделать, что-то важное, но и приятное. Они были возле какого-то водоема, похожего на пруд, но довольно узкого и с быстрым течением. Странные вещи плыли по воде, вернее, вещи обычные, но непонятно, как и зачем попавшие в воду. Кровать, корзинка, карта, часы. Мужчина, бывший с ней (отец? а может быть, Льюк?), пытался с помощью длинной палки выудить для нее что-нибудь. Но каждый раз, когда это почти удавалось, ему приходилось почему-то перемещаться дальше по берегу. Куры кудахтали. Пора было кормить их. Гарриет, в материнском платье, кричала: «Почему ты не дашь им корму?!» – а потом, схватив в руки одну из куриц, показала, что та уже сдохла от голода.

Тушка была отвратительной, твердой. Эммелина не понимала, что надо с ней делать, и, раздраженная этой ее нерешительностью, Гарриет швырнула курицу ей в лицо. Мамина качалка была пуста, и, увидев это, Эммелина расплакалась. Мужчина взял ее на руки, словно она была ребенком, и перенес в какое-то другое место, где она сразу перестала плакать. Но она в самом деле была ребенком. И ей было холодно. Он укрыл ее, укутав так, чтобы она не видела его лица, и тогда она начала задыхаться и снова заплакала. Кто-то запел. Но это был не материнский, да и вообще не человеческий голос. Какой-то призрачный звук. Словно ветер воет через губную гармонику. А она вдруг оказалась лежащей на кровати, и сбоку, уютно свернувшись калачиком, к ней прижался младенец. Простыни на постели были удивительно тонкие, может перкалевые, как в доме Магвайров. Наволочки вышиты. А в ногах сложено мягкое одеяло, но в нем нет надобности, так как ей очень тепло, хоть она и лежит нагая. Длинные волосы перекинуты через плечо и закрывают младенца. Она дотронулась до родничка на макушке, поцеловала пушистые волосики, впадинку на затылке – она оказалась невероятно, непередаваемо мягкой. Осторожно повернув младенца, чтобы взглянуть на него, она увидела лицо Мэтью. Слезы опять потекли у нее из глаз. И на этот раз их уже было не остановить.

Так в слезах она и проснулась. Осмотрелась, но еще прежде, чем вспомнила, где она, подняла с земли сумку и начала пробираться к дороге. В голове все смешалось. Сон по-прежнему воспринимался реальностью, окружающий мир был затуманен. Уверенно, словно приняв решение, она выбралась на дорогу и пошла в сторону Файетта. Когда кто-нибудь предлагал подвезти, соглашалась. Последнюю милю дороги прошла пешком, обогнула пруд и поздно вечером была дома.

Наутро она взялась за огород. Копала у южной стены. Куры, хотя и долго были не кормлены, уцелели, кудахтали наперебой и в кутерьме разбили несколько яиц. Как хорошо, что Мэтью устроил этот курятник. Теперь у нее было три петуха, двадцать несушек и дюжина с чем-то цыплят. Подцепив кусок дерна, Эммелина старательно стряхивала с лопаты как можно больше земли, а корку бросала в кучу помета, сложенного за курятником, чтобы употребить для унавоживания почвы в будущем году. Сейчас придется обойтись без удобрения, но, может быть, это не страшно, ведь земля здесь еще нетронутая. Она как раз думала, что вряд ли Эндрю откажет ей в семенах, – ведь это единственное, о чем она просит, – как вдруг увидела пастора Эйвери, верхом подъехавшего к дому.

Он еще не заметил ее. Спешившись, осмотрелся, словно решая, к какому дереву привязать лошадь, чтобы потом без задержек убраться восвояси. После некоторых колебаний остановил выбор на купе берез и обвязал поводья вокруг одного из стволов. Прислонив лопату к стене, Эммелина подолом отерла лицо. Он все еще не замечал, что она рядом, и это давало возможность понаблюдать за ним. Ей стало легче, когда она поняла, что он нервничает. Это напомнило о том, что, в конце концов, он, хоть и пастор, все же не высшее существо, а обыкновенный смертный.

– Доброе утро, преподобный Эйвери, – сказала она.

Он, вздрогнув, поднял глаза:

– Доброе утро, эх-хе… сестра Мошер.

– Значит, мой брак аннулирован?

– Да, – сказал он. – Да. Естественно.

Ее рука сама собой потянулась к вороту платья. Под ним на ленточке висело обручальное кольцо.

– Да, – повторила она. – Да. Естественно.

Они помолчали. Он смотрел себе под ноги и так крепко сжимал в руках Библию, что ей вспомнилась тринадцатилетняя Эммелина, перед отъездом в Лоуэлл сжимавшая в кулаке кусочек слюды.

– Проходите, пожалуйста, – проговорила она.

– Нет, – поспешно ответил пастор. – Нет, я не буду входить. Спасибо.

Она ждала его слов, и наконец он заговорил:

– Вы знаете, почему я пришел?

– Наверное, потому, что я попросила об этом?

– Нет, – ответил он с удивлением. – Я даже и не знал, что вы просили.

– Ах, вот как. Ну, тогда, я думаю, вы пришли, понимая, что я, конечно, нуждаюсь в духовной поддержке. – И так как он промолчал, добавила: —…Или по поручению моей семьи.

– Я не знал, что вы просили меня прийти, – повторил он. – И я никак не мог предполагать, что вам захочется этого.

– Но ведь причин предполагать, что я не верю в Бога, у вас нет, – возразила она.

– Вы совершили два тяжких греха.

– Но я же не знала, что делаю! В первый раз я была просто ребенком. Я даже не понимала, что мне грозит опасность совершить грех. Я считала, что только дурные люди грешат, не понимала, что и мне надо остерегаться.

Он глубоко вздохнул, и она с облегчением обнаружила, что по его лицу пробегают, сменяя друг друга, оттенки различных чувств. Правда, она не могла разгадать их, но они означали, что он действительно слышит то, что она пытается сказать, и, в отличие от Эндрю, воспринимает.

– Я увидела в Библии слово «прелюбодеяние», – сказала она и замолкла, потому что он тут же залился густым румянцем; потом продолжала: – Когда я спросила у мамы, что это такое, она ответила, что я узнаю, когда будет нужно.

Он слушал, судорожно сжав Библию в скрещенных на груди руках. Ей было даже жаль его, но она поклялась отныне говорить только полную правду.

– Мне было тринадцать, когда я приехала в Лоуэлл, – сказала она. – Я никого там не знала. Мастер в цехе, где я работала, стал очень по-доброму относиться ко мне. Как мне могло прийти в голову, что это толкает к чему-то дурному? Я видела в нем почти что отца.

– Он был женат?

– Да, женат. И в два с лишним раза старше меня. Я просто не знала, что делаю. Я любила его. Но любила невинно.

Закрыв глаза, он процитировал: «Если кто согрешит и сделает что-нибудь против заповедей Господних, чего не надлежало делать, по неведению сделается виновным и понесет на себе грех».

– Я и несу его, – проговорила она после паузы. – Меня обрекли лишиться ребенка. Потом обрекли во второй раз пережить эту потерю. Поклявшись отказаться от замужества и от возможности иметь других детей, я долгие годы жила с родителями и работала для них.

– Почему, возвратившись, вы не признались во всем матери? Почему не исповедовались пастору?

– С момента, как я вернулась, пасторы в нашем приходе все время менялись. А маме мне хотелось, очень хотелось рассказать. Я, как могла, пыталась подтолкнуть ее к расспросам. Но когда это не удалось… Я подумала: может быть, дело в том, что ей просто не вынести правды. Я не лгу, – прибавила Эммелина твердо. – Я промолчала не ради себя, а прежде всего ради нее.

Он отвернулся и сделал несколько шагов в сторону пруда, а она отошла к слюдяному камню и села на него, ожидая, когда он снова заговорит.

– Ваша сестра предполагает, – медленно начал он, – что, когда Мэтью Гарни появился в этих местах, вы уже знали, что он ваш сын, и действовали в сговоре с ним…

– Вы можете даже не говорить, кому из моих сестер пришла в голову такая мысль, – с нескрываемой горечью перебила его Эммелина. – Только одна из них могла до такого додуматься.

И все-таки ей же приснился малыш с лицом Мэтью! Вспомнив об этом, она опустила глаза.

– Хотите ли вы спасти свою душу? – спросил он после долгого молчания.

– Да, – сказала она. – Еще бы. Но я не верю, что спасу душу тем, что уйду из Файетта.

– Ибо слово Господне он презрел и заповедь Его нарушил: истребится душа та; грех на ней, – процитировал пастор из Книги Чисел.

– Но разве, если я останусь здесь, это не сбудется?

– Сбудется, – сказал он. – Прихожане уже исключили вас из общины.

– Значит, оставшись здесь, я понесу заслуженное наказание.

– Да, но…

– Но такой выход из положения не нравится моей семье. Они надеются, что если я уеду, то можно будет просто забыть обо всем или же притвориться, что меня нет на свете, что я действительно утопилась в пруду. А разве думать так не грех? Во всякому случае, это ложь.

– Вы причинили им много страданий.

– А я потеряла все, что мне дорого в жизни.

– Вы можете начать жить заново. В Священном Писании не сказано, что вы должны страдать вечно. Напротив: «Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив».

Она страдальчески улыбнулась.

– Но: «Как нам петь песнь Господу на земле чужой?»

– Вы очень умны, сестра Мошер. Но не следует употреблять слово Божие для оправдания решений, принятых вами в своих целях.

Она почувствовала себя устыженной. Помолчала. Потом проговорила:

– Если я уйду жить в другое место, то должна буду вечно врать. Если я расскажу о себе правду, от меня отшатнутся повсюду.

Он подошел к ней, сел рядом на камень, стал вместе с ней смотреть на пруд. Солнечные лучи сверкали на воде. И то, что сейчас открывалось глазам, было таким прекрасным и таким близким сердцу, что в этот момент Эммелине казалось: что бы с ней ни случилось, если она останется здесь, это будет не наказание.

– Давайте помолимся, – со слезами на глазах сказал пастор.

И они вместе опустились на колени.

Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои.

Многократно омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня.

Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною.

Тебе, Тебе единому согрешил я, и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем.

Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать оя…

Душа моя истаивает от скорби; укрепи меня по слову Твоему.

Удали от меня путь лжи и закон Твой даруй мне… Да будет рука твоя в помощь мне, ибо я повеления Твои избрал.

Да живет душа моя и славит Тебя, и суды Твои да помогут мне.

Я заблудился, как овца потерянная: взыщи раба Твоего, ибо я заповедей Твоих не забыл…

Когда преподобный Эйвери кончил читать молитвы, она была вся в слезах. Он поднялся с колен.

– Да будет мир с нами, сестра Мошер.

Она по-прежнему не поднималась с колен и по-прежнему плакала.

Она уже не плакала, но все еще сидела возле слюдяного камня, когда Гарриет, выяснив у преподобного Эйвери, чем закончился их разговор, явилась к ней, вся пылая от ярости.

При виде сестры покой, снизошедший на Эммелину, сразу же улетучился. Она попыталась мысленно повторить слова недавно прочитанной пастором молитвы, но в душе была пустота. Хотела встать – не смогла: по ногам прошла судорога, и она испугалась, что упадет. Видеть, как Гарриет тужится изо всех сил, стараясь ввести себя в состояние священного гнева, ей приходилось и раньше. Но раньше эти попытки всегда были какими-то по-детски жалкими.

– Я не хотела сюда приходить, – с бешенством выдохнула сестра, сверкая глазами.

Эммелина кивнула.

– Но все другие не решаются. Они боятся тебя. – Гарриет вся дрожала. Видно было, что и она тоже боится. – Ты ведьма. Ты хуже ведьмы. Ты мне жизнь искалечила. Да и не только мне – всем.

Ну конечно. Она припомнила перечень обвинений, который вменяла ей Гарриет даже и до последних событий… Одним только своим существованием, тем, что родилась первой, тем, что была ближе к матери, она всегда все портила следовавшей за ней по старшинству сестре. А теперь та, вечно стремившаяся чем-нибудь да гордиться перед соседями, не смела даже и показаться им на глаза.

– Мне очень жаль, Гарриет.

– Жаль? – Слово как будто швырнули обратно. – Ах, вот как? Но нет, тебе даже не жаль. Ты врешь. Ты всю жизнь только и делаешь, что врешь. И пастору ты умудрилась наврать с три короба, но я-то знаю тебя получше, чем он! Всем было понятно, всем было видно, что Мэтью Гарни не стоит доброго слова, что он ничтожный…

– Ты говоришь о моем сыне, – прервала ее Эммелина. – О сыне, которого я люблю.

Гарриет осеклась и так и осталась с открытым ртом.

А Эммелина отошла от нее и прислонилась к слюдяному камню. Солнце, стоявшее у нее за спиной, слепило Гарриет, заставляя все больше морщить и так уже искаженное яростью лицо.

– А я-то думала, что тебе нечем уже удивить меня, – прошипела она наконец.

– Если вы все от меня отвернулись, зачем ты пришла? – спросила ее Эммелина.

– Мы готовы сложиться и дать тебе денег, только бы ты уехала. – Гарриет говорила с трудом, словно что-то стискивало ей горло.

– Дать денег?

– Мы соберем, сколько сможем. А позже вышлем еще. Наверное, это то, чего ты добиваешься, если только не задумала просто свести нас с ума.

– Нет.

– Что нет?

– Нет, я не хочу причинять вам страдания, но я не хочу и денег.

– Чего же тогда ты хочешь?! – Это был не вопрос, а отчаянный крик, раскатившийся далеко над гладью пруда и вновь вернувшийся – отраженный душным июньским воздухом. – Чего тебе надо?

Эммелина задумалась. Хотелось ответить точно, предельно правдиво.

– Ничего, – сказала она наконец. – Все, чего я хотела, потеряно мной навсегда.

– Так почему же тогда ты не хочешь уехать?

– Не могу.

– Нет!!! Ты можешь!!! – Гарриет завопила так громко, что несколько ласточек, вспорхнув с ветки стоявшего в отдалении дерева, испуганно заметались. – Ты можешь! И все, что для этого нужно, – сложить пожитки и убраться прочь!

Да, кажется, так. Но ведь чтоб утонуть, достаточно выплыть одетой на середину пруда и дать воде сомкнуться над головой. И все-таки у нее это не получилось.

– Прости, – сказала Эммелина, – но я не могу уехать.

Услышав этот ответ, Гарриет в исступлении вцепилась пальцами в волосы и стала изо всех сил тянуть их, словно стремясь вырвать с корнем, пока кожа на висках не сделалась мертвенно-бледной, хотя лицо все пылало. Веки ее подергивались. Застыв в неподвижности, она с безумным упорством тянула и тянула себя за волосы, и эта странная пытка, казалось, была бесконечной – длилась чуть ли не всю их совместную жизнь, а именно тридцать один год, столько, сколько прошло с рождения Гарриет. Но наконец Гарриет все же разжала пальцы. Руки упали вдоль тела. Лицо обрело обычный свой цвет. Судорожно искривленный рот принял естественную форму.

– Ты пожалеешь об этом, – выдохнула она едва слышно. – Думаешь стать терпеливой мышкой, тихо-спокойно жить и дождаться, что мы простим тебя. Нет. Не надейся. Никто из нас не простит тебя, никто никогда не скажет с тобой ни слова.

Больше говорить было не о чем. Она повернулась и пошла прочь. Еще мгновение – и ее не стало видно за дорогой.

* * *

В Файетте, в построенном Мэтью доме, Эммелина прожила еще тридцать девять лет, остававшихся ей до смертного часа, но никогда уже не слышала женского голоса.

Довольно долго она и вовсе не слышала голосов. Но выжить оказалось сравнительно просто. Был огород. В пруду – рыба.

Куры несли яйца и высиживали цыплят. На яблонях росли яблоки. А кленовый сироп деревья давали в таком изобилии, что не хватало ведерок его собирать. Когда у нее кончились все заготовленные дрова, рабочие с лесопильни, что была за прудом, стали время от времени подбрасывать ей новые порции, и так продолжалось без изменений годами, хотя сами рабочие и менялись.

Одиночество приносило страдание и все-таки было самой приемлемой для нее формой жизни. Ожог на ноге в конце концов зажил, но образовавшийся на его месте гладкий белый рубец совсем не выдерживал прикосновения солнца. И точно так же, хотя рутина повседневных забот и спасала от наплывов снова и снова прокручивавшихся в мозгу воспоминаний, любые обрывки их были настолько мучительны, что становилось понятно: душевные рубцы не выдержат прикосновения чужого любопытства или чужого участия.

Каждые несколько лет почта приносила газету, и всякий раз – из нового города. Сначала, когда бушевала война, посылка пришла из какого-то маленького местечка на Юге. Потом, уже после войны, – из Нового Орлеана… Затем – с юго-запада страны… в 1874 году – из Калифорнии… И она понимала: этим способом Мэтью дает ей знать, где он.

Она едва ощущала течение времени, и ее не смущало то, что она стареет. Но однажды среди товаров, которые она получала из лавки в обмен на изготовляемые на продажу лоскутные коврики, случайно оказалось зеркальце, и, глянув в него, она увидела, что поседела. На миг внутри все оборвалось: ведь теперь, если Мэтью вернется, то может и не узнать ее… Потом она закопала зеркальце в огороде.

В эту пору кое-кто из мужчин стал иногда наведываться к ней, чтобы узнать, не нужно ли чего. А по мере того как она делалась все старше, и дети начали забегать, занести, скажем, пачечку чая. Однако если кто-то из женщин в глубине души и простил ее, ни одна, невзирая на давность событий, не рискнула сказать это вслух, страшась за свою репутацию. А между тем минуло десять лет… двадцать… тридцать… тридцать пять… тридцать восемь…

Зима 1899 года была необычайно суровой. Один снегопад сменялся другим, и сугробы напрочь отрезали конец немощеной дороги, где к этому времени, кроме Эммелины, никто и не жил. Файеттцам, не успевавшим справляться с бесчисленными трудностями и болезнями, которые навалились на них этой зимой, недосуг было сообразить, что если лошадям не пробраться через завалы, то Эммелина и подавно не может выйти из дома. Шесть или семь недель никто не заходил к ней, и она умерла от холода и истощения.

Чувства, настолько сильные, что, без сомнения, вдохновить их мог только Бог, ведут иногда к поступкам, строжайшим образом осуждаемым словом Божьим. Но бесполезно объяснять не испытавшим ничего подобного, что исполнение Заповедей легко лишь для тех, кто, в общем, даже не понимает, почему Господь должен был дать их людям.