Жизнь во лжи

Я стою у дверей комнаты для свиданий и жду, чтобы охранник выпустил меня. Но прежде Стюре должен ответить на мой вопрос.

В материалах следствия отмечены увольнительные Томаса Квика для поездок в Стокгольм. После возвращения из одного такого отпуска он предпринимает «гипнотическое путешествие в машине времени» и внезапно оказывается в состоянии сообщить шокирующие детали об убийстве Томаса Блумгрена в Векшё. Во всяком случае, именно так его психотерапевт интерпретировала внезапное пробуждение воспоминаний.

— Сейчас я тебе расскажу, — с триумфом в голосе произносит Стюре. — Я сидел в библиотеке в Стокгольме и читал статьи в газетах о Томасе Блумгрене. Да-да, сидел и прокручивал микрофильмы. Записывал все важные детали и срисовывал изображение сарая для хранения велосипедов. Затем я тайно провез все это в Сэтер и еще почитал свои заметки, прежде чем от них избавиться.

Хотя я давно подозревал, что дело обстояло именно так, жутковато слышать, как Стюре рассказывает о своей инфернальной дерзости. Господи, зачем он потратил столько труда, чтобы сбить с толку следствие?

По словам Стюре, он вовсе не ставил своей целью обмануть следователей. Ему важно было убедительно разговаривать с психотерапевтом, оставаться интересным пациентом.

— В библиотеку я пошел под влиянием Челя Перссона, — поясняет Стюре. — Постарайся понять, какие огромные ожидания возлагались на меня в психотерапии. Мы встречались на сеансе три раза в неделю по часу. Я рассказывал и рассказывал, но не мог дать никаких убедительных сведений. Между тем Чель Перссон и [врач] Йоран Франссон хотели что-то представить Пенттинену и Квасту. Сообщить что-то о Томасе Блумгрене показалось мне достаточно безопасным — ведь срок давности по этому убийству уже вышел, и обвинение мне не грозило.

Я слышу слова, которые произносит Стюре, но, как ни стараюсь понять, в голове все это не укладывается.

— И это еще не все, — продолжает Бергваль, глядя на меня так, словно собирается сделать мне подарок. — Кроме того, у меня есть алиби в деле, касающемся убийства Томаса Блумгрена! Очень мощное алиби!

Я пока еще не успел переварить то, что он сказал о библиотеке.

— На Троицу в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году мы с моей сестрой-близняшкой проходили конфирмацию, — возбужденно рассказывает Стюре. — Конфирмация продолжалась два дня! В нашем родном Фалуне! В народных костюмах! Мы участвовали в ансамбле народного танца, а потом все вместе прошли конфирмацию.

— Ты в этом полностью уверен? Именно в этот день, именно в этот год?

— Да, — с нажимом повторяет он. — Я все время волновался, что они узнают про конфирмацию. Ведь мои родственники знали об этом. И мои товарищи, проходившие конфирмацию вместе со мной. Выяснить это было проще простого!

Тут является охранник, чтобы выпустить меня, так что мы быстро прощаемся.

Потрясенный до глубины души, я шагаю под холодным осенним ветром к припаркованной машине. Мне есть над чем поразмыслить — пищи для размышлений хватит до самого Гётеборга.

Тот факт, что Стюре Бергваль отказался от своих признаний по всем убийствам, полностью меняет мой план работы над задуманным документальным фильмом.

Сомнения Стюре по поводу медицинских карточек скоро проходят, и он разрешает мне приобщиться к материалам, о которых я даже и мечтать не мог. Во-первых, это его медицинская карточка и график приема препаратов, однако постепенно выясняется, что он сохранил массу корреспонденции, дневников, частных записок и старых протоколов следствия.

Стюре отдает мне все, что я хочу взять, и даже не заботится о том, чтобы перечитать те документы, которыми он меня снабжает.

— Я чувствую себя совершенно уверенно. Я знаю, что в этих материалах нет ничего, говорящего против меня. Впервые мне нечего скрывать. Нечего!

— «Истина сделает нас свободными», — отвечаю я шутливым тоном, однако в моих словах звучит невольная серьезность.

Если новая версия Стюре правдива, то он должен испытать колоссальное облегчение.

В первое время после полного превращения Стюре мы часто говорим о том, какими ужасными будут последствия, если он солжет мне, какое несчастье принесет нам обоим малейшая ложь. Сердцем я чувствую, что он говорит правду. Я знаю это. Но из чистого инстинкта самосохранения я намерен сомневаться в каждом его слове.

В глазах окружающего мира он главный безумец страны — человек, которому нельзя верить. Если теперь он заявит, что все придумал, это мало что изменит.

Кроме того, все приговоры судов против Томаса Квика опираются на косвенные доказательства. Я понимаю, что мне придется проанализировать — и отбросить — каждое из этих доказательств. Если хотя бы одно из них окажется невозможно объяснить как-то иначе, кроме того, что Стюре виновен, — весь его рассказ рухнет, как карточный домик.

Совместно с ресечером Йенни Кюттим мы должны создать документальный фильм из двух частей, который выйдет в эфир 14 и 21 декабря 2008 года. В нашем распоряжении три месяца.

Каждый день у нас возникают новые вопросы к Стюре, и зависеть от телефона для пациентов отделения становится неудобно. Мы обзаводимся простеньким мобильным телефоном, который отсылаем в Сэтер, и вдруг у нас возникает возможность общаться так часто, как нам нужно.

У Стюре Бергваля нет денег, чтобы оплатить юридическую помощь, в которой он нуждается, но адвокат Томас Ульссон, с которым я познакомился при работе над «делом Ульфа», соглашается взяться за это дело pro bono, бесплатно для клиента.

Мы с Йенни Кюттим всецело отдаемся проверке сведений Стюре и переработке того колоссального материала, который оказался в наших руках. Карточки Стюре начинаются с 1970 года и включают сегодняшний день. Они подтверждают рассказ Стюре о бездумном назначении лекарств.

Чтение этих документов производит шокирующее впечатление. Нашему взору открывается почти непостижимый медицинский скандал.

 

Появление серийного убийцы

После неудавшегося ограбления банка в Грюксбу в 1990 году Стюре Бергваль обследовался в Государственной клинике судебной медицины в Худдинге. В социальном исследовании на одиннадцати страницах куратор Анита Стерски кратко пересказала жизнь своего пациента на тот момент: сексуальные посягательства на мальчиков в 60-е годы, последовавшее за тем решение суда, приговорившее его к лечению в закрытой лечебнице, пребывание в Сидшёнской больнице в Сундсвалле, затем выписка с испытательным сроком и учеба в Высшей народной школе в Йоккмокке. «Но затем все пошло наперекосяк, — пишет Стерски. — СБ попал в компанию гомосексуалов, злоупотреблявших наркотиками и алкоголем. Несмотря ни на что, он ощущал некое единение с группой — она давала ему чувство идентичности, пусть и негативной».

Впервые Стюре поместили в Сэтерскую больницу в январе 1973 года. Он был выписан с испытательным сроком, начал учиться в Упсале и вел себя образцово до марта 1974-го, когда напал с ножом на мужчину-гомосексуала и чуть не зарезал его до смерти. В протоколе социального исследования перечислены другие случаи помещения на принудительное лечение, выписки с испытательным сроком, а также описаны ситуации «стремления к смерти» и попытки самоубийства. В 1977 году состоялась окончательная выписка из Сэтерской больницы. Анита Стерски писала о влечении Стюре Бергваля к мальчикам и о том, что он «понял, что реализовывать свои инстинкты недозволительно». «Одной из важнейших причин, позволяющих СБ контролировать свои желания, является то, что он полностью отказался от наркотиков и алкоголя».

Далее следовало описание нескольких лет его жизни в Грюксбу: киоск, общение с Патриком, пенсия, которую ему перестали платить, разорение, экономические проблемы, работа ведущим лотереи и наконец неудавшееся ограбление «Гутабанка».

В своем экспертном заключении Стерски пишет: «Во время наших бесед СБ часто пребывал в сильном напряжении, нервничал и иногда разражался рыданиями, которые, впрочем, быстро проходили. При разговоре на особенно щекотливые темы у СБ начинались истерические припадки, во время которых он жевал, тянул и рвал свою бороду, закрывал глаза и трясся в судорогах или в течение нескольких минут сидел неподвижно с закрытыми глазами, так что с ним не удавалось войти в контакт. […] По моему мнению, СБ страдает серьезными психическими расстройствами и нуждается в лечении в закрытой психиатрической клинике. Такого рода лечение должно быть предоставлено ему в больнице для пациентов, требующих особого ухода, по причине его опасности».

Мне Стюре рассказал о том почти бездонном отчаянии, которое он испытывал в тот период:

— В Грюксбу мне жилось замечательно. Много друзей, работа ведущим лотереи в Фалуне. Я пользовался большой популярностью у пожилых тетенек. Многие специально приходили в те дни, когда я работал. Я выкрикивал результаты, продавал жетоны, заботился о тетеньках, приносил им кофе, перешучивался с ними. Благодаря мне им было там хорошо и уютно. Мне самому это нравилось, работа подходила идеально. Попав в тюрьму за ограбление банка, я сжег за собой корабли. В один день я потерял все — родных, друзей, работу… Я и раньше совершал серьезные проступки, но это было давно, в молодости, в шестидесятые-семидесятые годы. После ограбления я даже не представлял себе, как смогу смотреть в глаза братьям и сестрам. Я остался совсем один, мне не к чему было возвращаться. У меня не осталось ничего.

Время, проведенное в Худдинге, дало Бергвалю, по его словам, две вещи.

— В судебно-психиатрической клинике в Худдинге я узнал, что даже самый ужасный серийный убийца, такой как Юха Вальяккала, может вызывать восхищение у некоторых сотрудников. Его поместили в особый изолятор, где за ним круглосуточно присматривали. Юха и его преступления вызывали смешанное чувство ужаса и восторга.

Юха Вальяккала вместе со своей финской девушкой Маритой вырезали целую семью в Омселе в провинции Вестерботтен в 1988 году. После того как их обоих задержали в Дании, Юха был направлен на обследование в клинику судебной психиатрии в Худдинге. Хотя прошло немало времени с тех пор, как он покинул клинику, его присутствие в отделении очень ощущалось.

— Некоторые сотрудники постоянно обсуждали со мной Юху и его убийства — я стал для них единственной отдушиной в их потребности поговорить о нем, — рассказывает Стюре. — Я заметил, что даже самый отвратительный преступник может вызывать восхищение и поклонение.

Это было первое. Второе, как поясняет Стюре, — Анита Стерски рассказала ему о «потрясающей форме психодинамической терапии», которую практикуют в Сэтерской больнице. С этим видом лечения он связывал большие ожидания.

Темно-синий «Вольво» миновал гольф-клуб города Сэтер, на небольшой скорости свернул на Йонсхуттевеген и двинулся вдоль зеленого берега озера Юстерн. Пассажир, сидевший на заднем сиденье, понятия не имел, что достигнет международной известности и по количеству убийств переплюнет таких корифеев, как Джек Потрошитель, Тед Банди и Джон Уэйн Гейси.

Однако дело происходило ранней весной 1991 года, кучи веток, собранные для костра вальпургиевой ночи, еще не сгорели в огне, и Томаса Квика по-прежнему звали Стюре Бергваль. Он еще не подозревал о том, что его история будет в течение десятилетий волновать и занимать психологов, врачей, ученых, журналистов и немалую часть шведского правоохранительного аппарата. В тот момент он даже не мог представить, что знаменитые исследователи с международным именем станут называть его случай уникальным, не имеющим аналогов в мире, и отслеживать его необычную судьбу.

Когда Стюре Бергваль поступил в Сэтерскую больницу, само понятие «серийный убийца» еще было относительно новым для массового шведского сознания. Несколько громких случаев в США заставили федеральную американскую полицию (ФБР) ввести в оборот этот термин и выработать новые методы, в том числе составление психологического портрета преступника, с целью выследить трудноуловимых убийц. Феномен стал предметом обширных исследований среди американских криминологов и бихевиористов во второй половине 80-х, а через несколько лет тема стала активно эксплуатироваться писателями и кинорежиссерами.

Той весной на сцену уверенной походкой вышел новый антигерой популярной культуры, представленный Ганнибалом Лектером в экранизации романа Томаса Харриса «Молчание ягнят». Блестящий серийный убийца помогает в фильме следователям полиции, подбрасывая им инфернально запутанные ниточки, ведущие к убийце по прозвищу Буффало Билл, имеющему привычку сдирать кожу со своих жертв с целью сшить из них себе костюм. Доктор Лектер дает умные и психологически верные зацепки в виде анаграмм и личных вопросов агенту ФБР Клариссе Старлинг, часто снабжая их учеными комментариями и цитатами римского императора Марка Аврелия. Однако намеки сверхинтеллигентного каннибала столь изысканны и загадочны, что их слишком трудно истолковать.

Стюре не мог пойти в кино, однако он взял этот фильм напрокат на видеокассете и вместе со всей остальной Швецией подробно изучил, кто такой серийный убийца и как проходит охота на него.

Одновременно вышел бестселлер «Американский психопат», в котором садист, миллионер и серийный убийца Патрик Бейтман ищет развлечений и спасения от жизненной скуки, изощренно и равнодушно пытая своих жертв дрелью и другими электроинструментами. Библиотека Сэтерской больницы обзавелась этой книгой, которую Стюре тут же взял и прочел.

— Главный герой романа Патрик Бейтман невероятно умен — мне кажется, это было для меня важнее всего. Я увидел, что можно быть очень умным — и при этом стать серийным убийцей. «Молчание ягнят» и «Американский психопат» приобрели определенный статус — о них писали в разделе «Культура» изданий «Дагенс Нюхетер» и «Экспрессен». Таким образом, и я заинтересовался серийными убийцами, — вспоминал Стюре.

Для Стюре Бергваля самоопределение в качестве интеллектуала оказалось исключительно важным, и он отметил, что его врачи и психологи заинтересовались новым феноменом. И с почти невероятным совпадением во времени успешные творения популярной культуры вскоре продублировались реальными событиями.

Теплым июльским вечером 1991 года два офицера полиции не спеша объезжали известный своей преступностью район Милуоки в штате Висконсин, когда молодой чернокожий мужчина выбежал им навстречу в наручниках на запястьях.

Человека звали Трейси Эдвардс, и он возбужденно рассказал о «странном типе», который надел на него наручники, прежде чем ему удалось сбежать из квартиры.

На звонок полицейских в дверь квартиры 213 немедленно открыл ее владелец Джеффри Дамер, красивый и ухоженный молодой человек тридцати одного года от роду, не выказавший никаких признаков беспокойства. Он с улыбкой изъявил готовность принести из спальни ключи от наручников своего друга. Полицейские увидели в Дамере человека, вызывающего доверие, к тому же его квартира выглядела необычно для этого района опрятной и хорошо обставленной. Однако что-то заставило одного из полицейских настоять на своем желании лично осмотреть спальню, где находился ключ.

В спальне полицейский обнаружил резервуар с тремястами литрами кислоты, в который были положены для растворения три трупа. Его коллега открыл холодильник и увидел четыре человеческих головы, поставленные в ряд на стеклянной полке. Еды в холодильнике не было, только части человеческих тел. Еще семь черепов хранились в шкафу, а в рыболовном садке Дамер выставил пенис одной из жертв.

Этот приятный молодой мужчина респектабельной наружности одурманивал своих жертв наркотиками, затем буравил в их черепах отверстия и заливал туда различные химические жидкости. Покончив с этим, он насиловал их, расчленял и под конец поедал некоторые части тела.

Чем можно объяснить подобное поведение? И как назвать человека, виновного в таких злодеяниях? Газеты изо всех сил старались найти подходящее название. «Сатана», «каннибал из Милуоки» и «живое чудовище» — вот лишь некоторые прозвища, которыми награждали Джеффри Дамера, однако силы слов не хватало, чтобы его описать.

Но какие бы чудовищные подробности ни выяснялись по поводу Джеффри Дамера, вскоре СМИ рапортовали о серийном убийце, который оказался куда ужаснее, — «дьявол из России», виновный как минимум в пятидесяти трех убийствах.

И вновь человек, оказавшийся самим воплощением зла, внешне выглядел безобидным и дружелюбным. Пятидесятипятилетнего Андрея Чикатило описывали как скромного школьного учителя, жившего с женой и двумя детьми в городе Новочеркасске на юге России. За двадцать семь лет совместной жизни его жена ни разу не заподозрила, что муж скрывает от нее какие-то ужасные тайны.

Серийным убийцей мог оказаться любой — ты, я, сосед или твой возлюбленный.

В течение двенадцати лет погони за русским серийным убийцей российская полиция арестовала несколько других человек. Одного из этих несправедливо подозреваемых убедили признаться и к тому же успели расстрелять за убийство, которое потом оказалось одним из убийств Чикатило. Второй подозреваемый покончил с собой в тюрьме до суда.

В первую осень пребывания Стюре Бергваля в Сэтере неизвестный преступник начал отстреливать незнакомых ему людей из снайперской винтовки в Стокгольме и его окрестностях. До того, как раздавался выстрел, на жертве успевали заметить крошечное красное пятнышко, что заставило вечернюю прессу окрестить преступника «лазерным человеком».

8 ноября «лазерный человек» выстрелил в свою пятую жертву — единственную, которая скончалась. Национальное управление полиции ощущало на себе всю тяжесть понимания того, что «лазерный человек» будет продолжать убивать иммигрантов, пока его не задержат. Ситуация усугублялась тем, что полиция понятия не имела, где или по крайней мере в каких кругах такого злоумышленника искать.

Образ действий «лазерного человека» соответствовал многим клише, характеризующим серийных убийц. Он выбирал свои жертвы по принципу неевропейского происхождения; он оперировал в ограниченной географической местности; он не имел никаких связей со своими десятью жертвами; он был дисциплинирован и не оставлял следов. Однако «лазерному человеку» обычно не удавалось достичь своей цели, а именно убить — из всех его жертв только пятая умерла от полученных ран. Считается, что это объяснялось счастливой случайностью — убийца неправильно смонтировал глушитель на своем оружии.

Испытывая фрустрацию по поводу того, что первые четыре жертвы выжили, «лазерный человек» отказался от своих прежних привычек. К пятой жертве он подкрался сзади, приставил дуло к затылку тридцатичетырехлетнего мужчины и нажал на спусковой крючок. В такой ситуации даже неправильно смонтированный глушитель не мог спасти погибшему жизнь.

В Сэтерской больнице Стюре Бергваля поместили в психиатрическое отделение среди пациентов, совершивших тяжкие насильственные преступления. Их статус определялся тем, насколько интересными были их жизнь и преступления. На фоне этих личностей Стюре выглядел бледно.

 

Особый пациент

Чель Перссон и Йоран Франссон были врачами Сэтерской больницы в начале 90-х, к тому же в течение долгих лет дружили и часто работали в паре.

Еще во время следствия, до того как Стюре Бергваль был приговорен к принудительному лечению, Йоран Франссон подписал квитанцию о получении 650 крон за психиатрическую экспертизу неудачника-грабителя. Заключение, на профессиональном языке именуемое «справка П7», делается для того, чтобы определить, нуждается ли обвиняемый в широкомасштабной судебно-психиатрической экспертизе. Оценка вероятной опасности не входит в обязанности того, кто выдает «П7». Еще в меньшей степени от него требуется рассуждать по поводу вероятных нераскрытых преступлений данного лица. Однако именно это Франссон счел своей главной задачей:

«Те преступления, за которые он был осужден ранее, демонстрируют высокую степень сексуального извращения, где вероятность рецидива обычно высока, поэтому представляется странным, почему он не был повторно обвинен в аналогичных преступлениях».

Предположение Йорана Франссона о том, что Стюре Бергваль совершил покуда не выявленные тяжкие преступления, оказалось буквально пророческим. Задним числом Франссон сам признался, что такое заключение было неуместным.

— Я сожалею, что написал это. Такие вещи в «П7» не пишут. Однако оказалось, что я был прав, — сказал он в интервью «Дала-Демократен» в июне 1996 года.

Убежденность, что в прошлом обвиняемого скрываются до поры неизвестные преступления, скоро укоренилась в сознании тех, кто отвечал за лечение Стюре Бергваля. А кто ищет, тот находит.

Медицинские карточки, листы приема лекарств и прочие документы дали мне подробную картину пребывания Стюре в Сэтерской больнице начиная с первого дня. Стюре без всякой задней мысли прошел все обязательные медицинские обследования при поступлении, по команде раздевался и одевался, спокойно перенося действия фельдшера: тот светил ему в зрачки карманным фонариком, стучал по коленкам резиновым молоточком и осматривал кожу на предмет уколов и других важных признаков.

На следующий день Бергваль встретился с врачом, который впоследствии дважды изменил его судьбу. Главврач Йоран Чельберг проводил первичную беседу со Стюре и сделал в карточке следующую запись:

«Он держался спокойно, разговаривал разумно и, казалось, полностью понимал суть предстоящего лечения. У него уже есть привычка к пребыванию в закрытой психиатрической клинике. Мы поговорили в общих чертах о его ситуации и его трудностях. […] Время от времени у него возникают сильные приступы страха, и даже во время нашей беседы он то и дело становится напряжен, слезлив и начинает прерывисто дышать. Впрочем, постепенно успокаивается. В целом в разговоре производит впечатление человека, хорошо идущего на контакт».

Когда Йоран Чельберг поставил под сомнение назначенное лекарственное лечение, его удивил мощный протест со стороны Стюре. Чельберг решил пока оставить лекарства, однако отметил в карточке, что Стюре, «судя по всему, зависим от той небольшой дозы сабрила, которую принимал в течение многих лет».

Вскоре жизнь Бергваля в Сэтере потекла своим чередом. По записям в карточке можно сделать вывод, что он быстро освоился и стал вести незаметный образ жизни.

Однако в той же карточке содержатся повторяющиеся отметки, указывающие, что Стюре обращался к сотрудникам отделения, привлекая их внимание к тому, что плохо себя чувствует и его преследуют мысли о самоубийстве.

«Стюре Бергваль приходит сегодня утром и просит о встрече с врачом. „Мне нужно выговориться“. По его словам, он много размышляет по ночам, его мучает страх, он потеет и рыдает».

Хотя Перссон не психотерапевт, он сжалился над Стюре и разрешил тому иногда приходить к нему пообщаться. Неформальные беседы все более приобретают характер психотерапевтического сеанса. Постоянно повторяющаяся тема — что Стюре не видит смысла в жизни, что он должен покончить с собой. Он испытывает большую скорбь по поводу того, что после ограбления банка потерял своего лучшего друга Патрика, который на двадцать два года моложе его. Как старший из них, он ощущает также свою вину за то, что Патрик сидит в тюрьме. Перссон делает отметку в карточке 24 июня 1991 года:

«Когда разговор заходит об этом или о похожих вопросах, у пациента начинается тик, он прерывисто дышит, издает странные хрюкающие звуки. Сегодня во время обхода санитары доложили, что в отделении такого не наблюдалось. Других проблем не возникало».

Стюре Бергваль, похоже, горит желанием начать психотерапию, однако это оказывается труднее, чем он думал. Ибо независимо от того, являлись ли его приступы страха, тики и хрюканье истинными реакциями или актерской игрой, врачи оставались хладнокровны. Они просто-напросто не считали Стюре интересным пациентом. 2 июля Чель Перссон записывает в его карточке:

«В последние дни пациент испытывает нарастающие неприятные симптомы — страх, бессонница, мучительные размышления. У него возникают суицидальные мысли, тем не менее он признается, что не решится навредить самому себе. Такого рода настроения сопровождали его многие годы, то затихая, то вновь активизируясь, однако он сообщает, что намеревался покончить с собой вечером накануне ограбления. Он говорит, что выбрал место, где предполагал съехать с дороги на машине, но когда настал момент осуществления плана, он увидел на заднем сиденье машины свою собаку. Теперь, по его утверждению, ему нужно своеобразное подтверждение того, что он плохой человек и должен наложить на себя руки».

Из карточки явствует, что Йоран Франссон отменил сильнодействующий препарат сомадрил («который так чудесно вибрирует в мозгу»), вызывающий зависимость, и теперь врачи пытаются подобрать препараты на замену. Но Стюре утверждает, что другие лекарства лишь усиливают у него чувство депрессии. В конце концов ему снова назначают сомадрил, и на некоторое время в отделении воцаряется покой. 10 июля Йоран Чельберг отмечает:

«Общая оценка суицидальной угрозы приводит к тому выводу, что в настоящий момент я не вижу необходимости в дополнительных мерах безопасности. Уже само то, что пациенту предоставляется возможность поговорить об этом, дает ему облегчение. Следует также указать, что мысли о самоубийстве в основном коренятся в своего рода экзистенциальной проблематике, то есть, когда пациент оглядывается на свою жизнь и видит, какой трудной она была, он чувствует себя неудачником. Ничего депрессивно-меланхолического или психотического в его рассуждениях нет. В остальном можно сказать, что он хорошо адаптировался в отделении. Им владеет искреннее желание изменить свою судьбу, однако он понимает, что самостоятельно с этой задачей не справится. В своих рассуждениях пациент демонстрирует высокий интеллект, охотно оперирует теоретическими понятиями. Одновременно он осознает, что это его способ взглянуть на себя со стороны».

В течение лета Стюре неоднократно отпускают в увольнительные на несколько часов в сопровождении персонала, и он осуществляет эти выходы без всяких проблем. Беседы с Челем Перссоном продолжаются, однако врачи сомневаются в целесообразности психотерапевтического лечения. 9 сентября Перссон записывает в карточке Стюре:

«С тех пор как пациент переехал в 31 отделение, т. е. вскоре после поступления в клинику, он умолял назначить ему психотерапевтические сеансы. В оценке того, насколько он подходящий кандидат, мнения разошлись, к тому же приходится учитывать наши очень ограниченные возможности. Поэтому в качестве временного решения я начал эту серию встреч с пациентом под рубрикой „беседы с врачом“. Выяснилось, что пациент использует время с искренней мотивацией обдумать свое прошлое, свое поведение и свою жизненную ситуацию.

Беседы пробуждают у него чувство тоски, вызывают мышечное напряжение, однако пациент просит о новых встречах, поскольку они помогают ему навести порядок в собственных мыслях».

Поведение Стюре во время бесед амбивалентно. С одной стороны, он просит о контакте с врачом, с другой — он закрыт. «Он предпочитает выражаться абстрактными понятиями, вместо того чтобы рассказывать о конкретных событиях своей жизни, — пишет Перссон и продолжает: — Центральным в его мироощущении на сегодняшний день является отсутствие оправдания своему существованию. В отделении он ведет себя образцово, однако мы не можем доверить ему свободу перемещения, до тех пор пока оцениваем, что он слишком закрыт, недоступен и его трудно понять».

Стюре и раньше посещал психотерапевта. На тех сеансах, как и сейчас, его просили рассказать о своем детстве. Тогда он ответил, что у него не осталось каких-то конкретных воспоминаний, имея в виду, что детство в многодетной и достаточно бедной семье не содержало в себе ничего увлекательного. Стюре заметил, что Чель Перссон ищет травматические переживания детства, и ощущение Бергваля, что он неинтересный пациент, укрепило его общее отношение к себе как к неудачнику. Даже как психопат он не состоялся.

Мне Стюре объяснил:

— У меня были интеллектуальные интересы, однако не было образования, и я испытывал комплекс неполноценности по отношению к братьям и сестрам. Они все закончили университеты, имели академические профессии, в то время как я являлся неудачником и испытывал колоссальное чувство одиночества. Я боготворил психоанализ и был полностью зациклен на том, чтобы начать проходить такую глубокую психотерапию. Однако я не ставил себе целью разобраться со всякими странными мыслями и идеями в моей собственной голове. Я стремился к социальному контакту. Быть интеллектуалом, сидеть и строить свободные ассоциации в разговоре на равных — вот что влекло меня. Во многом речь шла о том, чтобы получить подтверждение — я интеллектуал.

Психотерапия в Сэтерской больнице строилась на так называемой теории объектных отношений. Это ответвление психоанализа возникло в 1930-е. В нем огромное внимание уделяется первым годам жизни ребенка. Вкратце можно сказать: все сводится к тому, что нарушения личности часто объясняются физическим и сексуальным насилием со стороны родителей. Поскольку люди в общем и целом не имеют воспоминаний о столь раннем периоде своей жизни, важной задачей психотерапевта становится умение «воссоздать» эти воспоминания или интерпретировать смутные ощущения так, чтобы они стали понятными и вписывались в психотерапевтические модели. Центральная идея этой теории заключается в том, что мучительные воспоминания могут вытесняться и даже «диссоциироваться», то есть попадать не туда, поэтому психотерапевт должен быть готов к поиску реальных событий, стоящих за метафизическими и зачастую символическими рассказами, воспоминаниями и снами.

В Швеции первым проповедником теории объектных отношений стала Маргит Нурель. В 60-е годы она вышла из психоаналитического сообщества, чтобы создать свое общество «холистического» психоанализа, а затем вышла и из него. Когда Стюре Бергваль поступил в Сэтерскую больницу, эта семидесятилетняя дама, ветеран в области теории объектных отношений, осуществляла коучинг психологов и психотерапевтов клиники. По словам Стюре, сотрудники относились к ней с безграничным почтением, и сам он в своих записках именовал ее «великой».

В больничной библиотеке он основательно изучил теории, на которых строились психотерапевтические методы лечения клиники, — так он рассказал мне.

— Вскоре после моего перевода сюда, в Сэтерскую больницу, я начал читать Алис Миллер, которая писала о ребенке и родителях. Она считает, что ребенок полностью зависим от родителей и потому не может справиться с воспоминаниями о родительском насилии. Такого рода воспоминания слишком тяжелы, поэтому они вытесняются и становятся недоступны сознанию. Вскоре я заметил, что теории Алис Миллер очень соответствуют теоретическим основам моей клиники, — что именно в детстве надо искать объяснения поведению взрослого человека. И что тяжелые воспоминания вытесняются. Когда мы с Челем Перссоном стали встречаться для бесед, я прекрасно понимал, какие идеи были у него в голове, и умел сформулировать свои мысли так, что они оказались восприняты позитивно. Эту адаптацию собственного прошлого я произвел для того, чтобы добиться желаемого — человеческого контакта.

Эти контакты Стюре Бергваль использовал для обсуждения самых разных вещей, в том числе содержания знаменитого бестселлера Брета Истона Эллиса:

— Мне было очень важно иметь возможность обсудить эту книгу с Челем, сопоставить фантазии Патрика Бейтмана с моими собственными. Роман «Американский психопат», рассуждения Алис Миллер о вытесненных воспоминаниях, идеи клиники — все это создало благодатную почву для произрастания серийного убийцы. Следует помнить, что в этой клинике проходят лечение люди, совершившие преступления, связанные с насилием. Я находился в этой среде, общался с этими людьми — я стал частью всего этого. И в конце концов мне захотелось тоже принадлежать к этому миру — ведь ничего другого у меня не было.

 

Наркомания и терапия

С помощью Челя Перссона Стюре начал «воскрешать в памяти» травматические воспоминания детства — настолько болезненные, что они подверглись «фрагментаризации» и вытеснению. Постепенно восстанавливались фрагменты воспоминаний, которые в конечном итоге складывались в события, а те, в свою очередь, образовывали подробный рассказ об ужасном детстве, окрашенном насилием, сексуальным принуждением и смертью.

Усилия Стюре на сеансах психотерапии воспринимались очень положительно — его хвалили как никогда в жизни.

Результатом рассказов Бергваля стало то, что он получил «поощрение» в форме свободы передвижения, рамки которой постепенно расширялись. Записки Перссона, ниже — от 2 октября, приобретают все более положительный тон:

«Беседы с пациентом раз в неделю продолжаются. Он то открыт, то снова закрывается. Когда он закрыт, то надевает на себя маску беззаботности, и становится очевидно, что он очень устал от самого себя».

К концу осени Стюре уже доверено три часа свободного перемещения в день — судя по записям санитаров, он ведет себя безукоризненно.

Перссон записывает, что уход за пациентом «не создает никаких проблем», а также что он всегда «вежлив и готов к сотрудничеству». По желанию Стюре беседы теперь проводятся два раза в неделю, отмечает Перссон 4 ноября. «Центральное место в наших беседах занимает его чувство изгойства. Он не решается показать себя и находит мало оправданий своему существованию».

Прежние медицинские карточки Стюре и ранние приговоры рассказывают о жизни, где значительное злоупотребление алкоголем, наркотиками и препаратами раз за разом создавало для него серьезные проблемы. Но эта проблематика ни разу не затрагивается в записях.

Зато легальное прописывание Стюре медикаментов нарастает как снежный ком, однако обстоятельно зафиксированное злоупотребление препаратами не находит отражения в психотерапевтических беседах. Для того, кто читает карточку много лет спустя, это кажется полнейшей загадкой, как и тот факт, что Стюре охотно говорит о себе как о насильнике, серийном убийце и каннибале, но не как об алкоголике и наркомане.

Уже в первые месяцы пребывания в Сэтере Стюре обнаружил, что и среди персонала, и среди пациентов есть люди, которые ему симпатичны, но есть и те, кого он с трудом переносит. И в обоих лагерях есть те, кто может быть ему полезен. Один из тех, кого Стюре и любит, и использует, — двадцатидвухлетний Йимми Фагерстиг, интеллигентный и неоднократно судимый за насильственные преступления рецидивист, тело которого полностью покрыто татуировками.

— Помню, как Стюре попал в отделение. Я сразу подумал, что он — инородное тело. Умный мужик, множество идей в голове. Но у него были приступы страха и стремление к смерти. Он не раз просил меня убить его каким-нибудь деревянным предметом мебели. Ложился на пол и умолял: «Убей меня, Йимми!»

Постепенно Стюре возвышается в глазах Йимми — и не потому, что всех обыгрывает в «Скрэббл», а потому, что он осужден за разбой. Оба играют за одну команду, хотя Стюре старше и опытнее.

— Мне показалось, что это очень круто — грабануть банк, переодевшись Дедами Морозами! Так что на этом он ехал некоторое время, — рассказывает мне при встрече Йимми.

Их связал общий интерес к наркотикам, и на Йимми глубокое впечатление произвела потрясающая способность Стюре добиваться дополнительной выдачи препаратов.

— Он кидался на пол в комнате отдыха и начинал орать на все отделение. И тут они прибегали не с дозатором, а с целой банкой. «Сколько тебе, Стюре?» Умнющий мужик! Он разыгрывал приступы страха и получал столько гальциона и ксанора, сколько душа пожелает.

Вскоре врачи догадались, что Стюре не ограничивается препаратами, назначаемыми ему в отделении, — он также снабжает себя нелегальными наркотиками. Важнейшим источником для Стюре был Йимми Фагерстиг.

— У нас наркотики водились в таком количестве, что нам звонили с воли, — рассказывает Фагерстиг. — Если в Хедемуре кончались психостимуляторы, они звонили мне. «Само собой, приходите в девять», — отвечал я.

«Порыбачить баночкой» означало, что заключенные спускали баночку с препаратами на веревке через вентиляционное окно. Когда баночку поднимали снова, в ней лежала оплата.

Осенью и зимой 1991 года Стюре считается настолько надежным и стабильным, что ему разрешается самостоятельно посещать воскресную службу в церкви Сэтера и бегать в одиночку вокруг озера Юстерн.

Но 18 декабря он преподносит врачам и санитарам неприятный сюрприз, не вернувшись из увольнительной вместе с другим пациентом. Из карточки:

«Мы ждем до 18 часов, когда истекает время свободного перемещения. В отделении не появляется. Телефакс в 18.19. Полиция Фалуна поставлена в известность».

При обыске комнаты Стюре обнаруживаются прощальные письма врачам и санитарам, в которых Бергваль признается, что решил покончить с собой.

«Пациент и его спутник, судя по всему, сбежали. Пациент оставил у себя в комнате целую пачку прощальных посланий, большинство из которых датированы сентябрем и октябрем, но в них сделаны добавления в день побега. Среди прочего пациент просит прощения за свой поступок. Он дает подробные инструкции по поводу того, как надлежит поступить после его смерти, а в последней приписке указывает, что его тело будет находиться в небольшом радиусе от здания больницы. Однако позднее выясняется, что в первой половине дня пациент неоднократно приходил в кассу и интересовался своей пенсией, которая на тот момент еще не поступила. Сотрудники обыскали местность вокруг больницы, однако ничего не обнаружили. Сегодня от полиции прибыло сообщение, что пациент и его спутник, по всей вероятности, взяли машину напрокат в Сала».

На следующий день Стюре с другим пациентом возвращаются в Сэтер на арендованном «Вольво». Стюре признается, что накануне принял амфетамин и что они побывали в Оре и в иных местах. Он сказал, что целью побега было покончить с собой, врезавшись в скалу у дороги, но он не смог реализовать свой план, поскольку с ним в машине находился еще один пациент. Своему врачу Челю Перссону Стюре объясняет побег так — его замучила совесть, поскольку он купил амфетамин на территории больницы.

Записи в карточке после побега показывают: врачи заподозрили, что Стюре самостоятельно принимает медикаменты и получает их не только от врачей больницы. Персоналу дается указание обыскивать Стюре после увольнительных, и его несколько раз засекают при попытке пронести в отделение запрещенные препараты.

На психотерапевтических сеансах Стюре начал рассказывать все более ужасные подробности своего детства. Он сообщает Челю Перссону, что раньше у него не было никаких воспоминаний об этих событиях, но теперь жуткие картины возникают в памяти одна за другой. Все начинается с того, что родители были к нему холодны и равнодушны к его потребностям. Затем пробуждаются воспоминания об отце, который использовал его сексуально с трехлетнего возраста.

Мать Стюре Тюра Бергваль была известна в Корснэсе как добрая и внимательная женщина, заботившаяся о семье и по большей части содержавшая семерых детей. Во время терапевтических бесед с Челем Перссоном к Стюре возвращаются воспоминания, разоблачающие двуличие матери. Он рассказывает, что она пыталась утопить его в проруби, когда ему было четыре года. Стюре потерял сознание, однако в последний момент был спасен отцом. В другой раз мать пыталась отделаться от Стюре, толкнув сына на рельсы перед мчащимся трамваем. Каким-то образом ему удалось выжить и после этого покушения.

Воспоминания Стюре о поступках родителей становятся все чудовищнее, и в конце концов вся семья оказывается втянутой в ужасные события — в качестве жертв и преступников.

Чем более экстремальные воспоминания возвращаются к Стюре во время терапии, тем более позитивно Перссон относится к своему пациенту:

«Со временем он стал охотнее раскрываться во время контакта, не боится анализировать самого себя и свое сексуальное извращение, что явно привело его к более осознанному отношению к себе, в том числе он осознал, насколько „больным“ было временами его поведение, хотя раньше он пытался это вытеснять и отнекивался. О пациенте можно сказать, что он двойственная натура: он демонстрирует и сдержанность, и сговорчивое, почти заискивающее поведение в отделении, а за этой маской скрывается буря чувств, которые он не решается показать или обозначить словами».

Записи Челя Перссона от 9 апреля говорят о том, что Стюре бывает спокоен, добродушен и приветлив в повседневной жизни в отделении. Однако во время психотерапевтических бесед было замечено, что это всего лишь маска, за которой скрывается его «двойственная натура». Терапия же направлена именно на то, чтобы раскрыть эту самую двойную натуру.

В той же карточке Перссон отмечает:

«Пациент проанализировал впечатления своего детства. Ранее они, кажется, были надежно вытеснены из сознания, но теперь пробудились новые воспоминания. Он проанализировал также свои сны. Кратко можно сказать, что обстановка в семье была крайне напряженная, у пациента в детстве практически не было пространства для реализации своих потребностей».

В этих заметках Чель Перссон ходит кругами, как кот вокруг горячей каши, поскольку стремится как можно дольше сохранить свою тайну. По его мнению, ему удалось в рамках психотерапии помочь Стюре вернуть себе давно вытесненные воспоминания о чудовищном насилии, которому он подвергался в детстве.

По бытующим в Сэтере представлениям, Перссону удалось справиться с этой задачей, поскольку он опытный и талантливый психотерапевт.

Весной 1992 года Стюре помещают в закрытое 36-е отделение, однако ему предоставляется все большая свобода. Редкие записи в карточке рассказывают, что он ходит на прогулки, бегает вокруг Юстерна и ездит в отпуск в Авесту. Иногда у него бывают приступы страха, и тогда ему дают стесолид и другие наркосодержащие препараты, преимущественно бензодиазепины.

Ближе к лету врачи приходят к выводу, что Стюре настолько стабилен, что 6 июня ему разрешают полную свободу перемещения, то есть он может беспрепятственно находиться в обществе в дневное время.

Однако за гармоничной картиной, создаваемой записями в карточке, скрывается истинный драматизм, разыгрываемый три раза в неделю, — с бурей чувств и рассказами о сексуальном насилии и избиениях. Чель Перссон понимает, что правда о Стюре не может просачиваться постепенно — она будет иметь эффект разорвавшейся бомбы. В тот день пациент и его терапевт попадут на первые полосы газет. Но время еще не пришло. Терапия должна продолжаться еще некоторое время.

 

Поход на пляж

Четверг 25 июня выдался теплым и солнечным — прекрасный день для похода на пляж озера Юстерн вместе с Терезой, сотрудницей отделения, к которой Стюре испытывал особую симпатию. С ней легко общаться, и она не тяготится его компанией. Лежа на пляже и загорая, они рассеянно переговаривались о жизни Стюре и о его прежних преступлениях.

— Интересно, что бы вы подумали обо мне, если бы узнали, что я совершил нечто по-настоящему тяжкое?

Тереза вопросительно посмотрела на Стюре:

— В каком смысле — тяжкое?

— Нечто очень-очень серьезное. Сама понимаешь. Как бы это повлияло на отношение ко мне?

— Не понимаю, о чем ты говоришь. Нечто очень серьезное? Лучше скажи ясно, что ты имеешь в виду.

— Я могу дать тебе подсказку.

— Давай.

Некоторое время Стюре размышлял в полном молчании, потом произнес по буквам:

— У-Бе.

— Убе?

Тереза посмотрела на спутника с тревожной улыбкой:

— Стюре, я что-то ничего не понимаю.

Весь этот разговор выглядел странным, даже немного неприятным, но она не хотела этого показывать. Не так уж трудно догадаться, что может означать «нечто тяжкое» для пациента психиатрической клиники, уже совершившего разбойное нападение, сексуальное насилие над ребенком и нанесшего тяжкие физические повреждения. Терезе удалось сменить тему, однако, едва вернувшись в отделение, она доложила о словах Стюре.

Йоран Франссон и Чель Перссон вели Стюре Бергваля вдвоем — Чель Перссон отвечал за психотерапию, а Йоран Франссон нес ответственность за реабилитацию пациента в целом. Придя на следующий день в отделение, Франссон тут же получил рапорт о происшествии на пляже и пригласил Бергваля для беседы в музыкальный зал. Когда Стюре вошел, Франссон закрыл за ним дверь.

— Стюре, меня очень-очень встревожило то, что я услышал сегодня утром в отделении. Твой вопрос Терезе вчера на пляже, — уточнил он. — Твое «У-Бе».

Стюре опустил глаза.

— Ты имеешь полную свободу передвижения, потому что мы верили — ты в состоянии баланса, мы знаем, чего друг от друга ожидать. Помнишь, мы говорили об этом позавчера на обходе?

Стюре пробурчал «угу», однако ничего не пожелал добавить.

— Ты прекрасно понимаешь, что мы встревожились. Нечто по-настоящему тяжкое? Что это значит? И подсказка — буквы У-Бе?

Стюре смотрел в пол.

— Ты сам-то знаешь, что означают буквы У-Бе?

— Да. Я знаю. Само собой. Но я не могу этого объяснить. Во всяком случае, не сейчас.

— Но почему ты это сказал? Для этого наверняка есть какие-нибудь основания?

Стюре снова пробурчал «угу». Франссон молчал.

— Все это, — стал осторожно пояснять Стюре, — моя обычная манера отталкивать от себя людей, которые меня ценят.

— Ты никого не отталкивал! Тереза написала рапорт о том, что ты сказал, — она обязана была это сделать. Ты должен понимать, что все это создает проблемы для всех нас. И твое свободное хождение сегодня… Ты понимаешь, какие неприятные чувства мы теперь испытываем по этому поводу?

— Я могу отказаться от прогулок. Я готов это сделать, — прошептал в ответ Стюре.

— С этого момента я отменяю всякое свободное перемещение. Никакого хождения, пока мы не выясним, что все это значит.

Бергваль стоял молчаливо и неподвижно, опустив голову.

— Мы вынуждены проявлять осторожность, когда ты начинаешь говорить такими загадками, Стюре.

То, на что намекнул Стюре на пляже, — будто он совершил нечто «по-настоящему тяжкое», — подтверждало догадки Франссона, которые возникли у него еще в то время, когда он проводил оценку вменяемости Стюре и заподозрил, что тот виновен в других тяжких преступлениях, совершенных в промежутке между насилием над мальчиками и ограблением банка в 1990 году.

— Это означает, что я больше не рискну выражать свои чувства, — тихо проговорил Стюре. — Что я не могу рассказывать Перссону о том, что я чувствую.

Франссон встретился с ним глазами.

— Обещаю тебе, Стюре. Никаких проблем — пока ты не начинаешь говорить загадками. Мы поразмыслим над тем, что случилось. И потом еще вернемся к этой теме. Хорошо?

С этими словами Франссон вышел из музыкального зала.

Через десять дней Стюре снова получил свободу перемещения. Тревога, возникшая после разговора на пляже, кажется, ушла в прошлое. Теперь активно ведется подготовка к его выписке из больницы.

Стюре Бергваль обращается в Бюро по регистрации населения с заявлением, где изъявляет желание сменить имя на Томас Квик, — его заявка одобрена. Он хочет окончательно порвать с прошлым и начать новую жизнь с незапятнанным именем. С 15 августа он снимает маленькую однокомнатную квартирку на Нюгатан, 6Б в Хедемуре и «чувствует себя отлично». Единственное, что омрачает его жизнь, — это размышления по поводу того, на какие деньги обставить свой новый дом. В остальном же в течение всего лета в карточке имеются лишь заметки о том, как ему снижают дозы препаратов, как он упорно тренируется в беге и как он безукоризненно возвращается из увольнительных, во время которых совершает поездки в Хедемуру, Авесту и Стокгольм.

Переезд затягивается. В сентябре становится ясно, что Томас не сможет платить за свою квартиру, и он отказывается от нее. Он остается в Сэтерской больнице — в ноябре его переводят в отделение подготовки к выписке.

Однако в то время как ответственные лица клиники готовят Томаса Квика к выписке, втайне начинают разворачиваться драматические события.

 

Игра сменяется серьезностью

Продолжая сеансы психотерапии с Челем Перссоном, Томас Квик вспоминает, что он ездил в Сундсвалль и убил Юхана Асплунда. Исчезновение Юхана Асплунда являлось самым сенсационным событием 80-х, поэтому Квик не уверен, что воспоминания истинные. Перссон решает, что они вместе отправятся в Сундсвалль 26 октября 1992 года, чтобы посмотреть, не прояснится ли память на месте.

Чель Перссон проверяет адрес, однако при первой попытке они сбиваются с пути. Много лет спустя на суде по поводу убийства Юхана Перссон выступил в качестве свидетеля и сообщил, что, «возможно», по его инициативе «они свернули в сторону жилого массива Бусведьян».

И это более чем возможно — судя по рапорту самого Перссона и тем сведениям, которые он позднее сообщает на полицейском допросе. Когда они подъезжают к дороге, ведущей вправо и помеченной «Бусведьян», именно Перссон предлагает свернуть туда. Квик не возражает, однако не может сказать, верно это или неверно.

В одной из точек жилого массива у Квика случается такой мощный приступ страха, что Перссону приходится прервать свою частную попытку выезда на место преступления. Реакция интерпретируется как признак того, что Квик убил Юхана.

После краткого пребывания в Бусведьяне они наобум катаются по окрестностям Сундсвалля, пока не добираются до горы Норра Стадсбергет, где на Квика снова накатывает приступ страха и он утверждает, что именно тут произошло убийство.

После возвращения в Сэтер Перссон ни единым словом не фиксирует происшедшее. Вместо этого разговоры об убийстве Юхана продолжаются скрытно, ни полиция, ни руководство клиники не ставятся в известность, хотя сам Перссон убежден, что его пациент совершил убийство.

Если бы врач Чель Перссон не уехал в отпуск в феврале 1993 года, вероятно, прошло бы немало времени, прежде чем рассказы Томаса Квика об убийстве получили огласку.

Но теперь он исчез, а Квик, привыкший вести эти дикие разговоры три раза в неделю, обратился к Биргитте Столе, тогда тридцативосьмилетнему психологу, также преданной поклоннице теории объектных отношений.

«Наши беседы будут выполнять для Стюре роль клапана, поскольку курс психотерапии, который он прошел, воскрешает в памяти так много материала, что ему необходимы устойчивые моменты в виде встреч со специалистом», — записала Столе в карточке.

Но Биргитте Столе не удалось стать тем клапаном, который она себе представляла. Используя ее собственную метафору, можно сказать, что пароварка взорвалась при первой же встрече. То, что поведал Квик, привело ее в такой ужас, что она немедленно связалась с Йораном Франссоном, ответственным за лечение Квика.

— Стюре рассказал, что он убил двух человек — двух мальчиков, — сообщила ему Столе.

Йоран Франссон не признался, что его напарник Чель Перссон держал его в курсе психотерапевтического процесса. Если бы выяснилось, что он, ответственный за лечение Квика, знал о том, что Квик признался в двух убийствах, и не сообщил об этом куда следует, его дела были бы плохи.

С появлением Биргитты Столе вся завеса таинственности, окружавшая до этого момента признания Квика, рухнула. Йоран Франссон размышлял над ситуацией одиннадцать дней, ничего не предпринимая. 26 февраля он сел за стол и записал в карточку Квика:

«Психотерапевт пациента в настоящий момент находится в отпуске. Тем временем пациент обратился к двум ключевым лицам отделения, а также к психологу Биргитте Столе и сообщил, что совершил два убийства — одно в возрасте 16 лет, другое примерно 10 лет назад. Речь идет о двух мальчиках, которые считаются пропавшими, но их тела не найдены. Я объясняю ему, что это, разумеется, будет иметь правовые последствия и что он должен обратиться в полицию, если хочет иметь возможность примириться со своим прошлым. Он это прекрасно понимает, однако, по понятным причинам, очень боится».

Запись оставляет впечатление, что Томас Квик внезапно признался в двух убийствах, ранее неизвестных в Сэтерской больнице, хотя об одном из них — об убийстве Юхана Асплунда — он говорил еще с октября 1992 года, а его врач начал самостоятельное расследование. Но теперь, когда тайна раскрыта, Франссон, видимо, осознал всю неуместность того, что судебно-психиатрическая клиника скрытно начинает расследовать убийство, в котором признался пациент, не сообщая об этом в полицию.

Ситуация застала Квика врасплох: до настоящего момента, пока он обсуждал это с Челем Перссоном, все казалось увлекательным, простым и неопасным. Ему скорее казалось, что это всего лишь интеллектуальная игра, очень стимулирующая его. И вдруг Йоран Франссон заговорил о заявлении в полицию, уголовном деле и судебном процессе. В результате того, что Стюре проболтался Биргитте Столе, открылся ящик Пандоры, и теперь его собственные слова начали жить своей жизнью, грозной и пугающей. Повернуть время вспять уже было невозможно, как невозможно загнать все сказанное в закрытый мирок психотерапевтического кабинета.

Вернувшись из отпуска, Чель Перссон снова вернулся к терапии и позднее записал в карточке Квика:

«Далее выяснились исключительно тяжелые воспоминания нескольких эпизодов из детства пациента, когда его, судя по всему, чуть не убила собственная мать. Самым серьезным из них является попытка утопления зимой в озере Рунн. Наиболее травматические события в жизни пациента, похоже, происходили с ним в возрасте 3–5 лет — впрочем, сексуальное насилие продолжалось и после этого возраста, хотя и с меньшей интенсивностью».

То, что теперь сделало Квика бесценным сокровищем клиники, были не сами факты насилия, а их связь с его собственными преступлениями во взрослом возрасте. По теории объективных отношений, насильственные преступления, совершенные взрослым Стюре, являлись воплощением того сексуального насилия, которому Стюре подвергался в детстве, или, как записал в карточке Перссон:

«Параллельно с пробуждением этих жутких воспоминаний, которые временами предстают кристально ясными, все четче прорисовываются картины убийства Юхана Асплунда. Воспоминания об этом деянии поначалу имели форму фантазий, похожих на сон, но постепенно превращались в отчетливые отдельные картины. По мере того, как пациент перерабатывал эти образы сексуального насилия и убийства Юхана Асплунда, они сплетались в его сознании со страшными картинами из собственного детства — и деяние стало представляться как психологическое воплощение пережитого трудного детства, которое можно рассматривать с различных позиций».

В один прекрасный день в феврале 1993 года Йоран Франссон постучал в комнату Томаса Квика и вошел к нему. Он хотел узнать, как Квик относится к своим признаниям. Квик ответил, что его чувства сегодня совсем не так отчетливы, какими они были раньше, и что он во всем сомневается.

— Я хочу дать тебе шанс самому обратиться в полицию. Если в течение двух недель ты не обратишься туда лично, я вынужден буду составить заявление, — объяснил Франссон.

Квик понял, что полицию придется проинформировать, но сказал, что совершенно не уверен, сможет ли он сообщить достаточно сведений об убийстве Юхана.

— Ты должен письменно подготовиться к допросу, — посоветовал Франссон. — И, конечно же, мы пошлем с тобой нашего сотрудника, который будет присутствовать при допросе.

Идя навстречу пожеланиям Франссона, Квик постарался как можно больше поведать об убийстве Юхана Асплунда. Он тут же убедился, что это совсем не то же самое, что делиться воспоминаниями на психотерапевтической беседе с Челем Перссоном. Франссон отметил это событие в карточке:

«Он описывает это скорее как фантазии, и он не уверен, имело ли все это место на самом деле, однако теперь его фантазии получили подтверждение в ходе продолжающейся психотерапии. Я напрямую напомнил ему, что он на прошлой неделе дважды отвечал уклончиво на мой прямой вопрос, были ли у него еще такие случаи. Лично мне представляется странным, что между этими преступлениями прошло 13 лет. Тогда он ответил мне, что у него есть смутные представления или фантазии по поводу еще двоих, одного из них звали Петер, а другого — Микаэль. Порядок указывает на хронологическую последовательность. Однако он не уверен, действительно ли эти двое пали от его рук».

Стюре поведал мне, какие мучения он пережил в те две недели, которые дал ему на размышления Йоран Франссон. Если он признается, что солгал во время терапии, возможно, ему удастся выбраться из затруднительной ситуации. Но поверят ли ему? Что скажет Чель Перссон? И Франссон? Он обдумывал несколько возможных выходов из ситуации, но ни один не показался ему реалистичным. В конце концов он связался с Франссоном и попросил его обратиться в полицию. А дальше — будь что будет.

Младший инспектор полиции Йорген Перссон приезжает в Сэтерскую больницу около одиннадцати часов утра в понедельник 1 марта 1993 года. Спустя полчаса он обустроился со своим магнитофоном в помещении, временно выделенном для допроса, и поприветствовал подозреваемого. Чель Перссон выступает в качестве свидетеля при допросе. Убедившись, что магнитофон работает, Йорген Перссон усаживается в кресле поудобнее.

— Ну что ж, Стюре. Тогда давай потихоньку начнем разговаривать. Стало быть, я представляю полицию Борленге, и на самом деле мне ничего не известно — помимо того, что ты здесь, в Сэтерской больнице, начал рассказывать некоторые вещи, о которых хотел бы поговорить со мной. Так что я ничего не знаю о прошлых расследованиях и все такое, разве что читал что-то в прессе. То есть я совершенно, так сказать, не подготовлен.

Допрос идет вяло, несмотря на все усилия Йоргена Перссона. Наконец он выдавливает простой вопрос, который заводит Квика:

— Так что же все-таки произошло? Что именно ты помнишь, Стюре?

— Я одолжил у знакомого машину, — говорит Квик, — отправился в ночную поездку и постепенно добрался до Сундсвалля. Получается, я отправился из Фалуна в вечерней тьме и добрался до Сундсвалля, когда еще было темно.

— Хорошо, — одобрительно кивает младший инспектор. — А что ты делал потом? Куда ты поехал?

— Это была поездка без плана, просто без всякого… Точнее, у меня не было определенной цели. Но, во всяком случае, я оказался в окрестностях Сундсвалля.

— Кто владелец автомобиля? У кого ты его одолжил?

— Имя я сейчас не вспомню. Зато помню фамилию. Юнгстрём его звали.

— А откуда ты знал этого Юнгстрёма? Это твой родственник? Или знакомый?

— Нет-нет, знакомый. Мы с ним обычно встречались в бассейне «Лугнет».

Квик рассказывает Йоргену Перссону о том, как он в «Вольво» Юнгстрёма прибыл на парковку в жилом квартале Бусведьян к северу от Сундсвалля.

— Ты помнишь, какие там были фасады — какого цвета или из какого материала или что-нибудь такое?

— Тогда, пожалуй, следует сказать, что я с моим свидетелем допроса… мы были там прошлой осенью, так что, может быть, те воспоминания… короче, с воспоминаниями все сложно, — поясняет Квик.

— Ты побывал там и видел это место? Так что ты знаешь, как выглядят дома, — ты это хочешь сказать?

— Да.

Получив эту во всех отношениях специфическую информацию, младший инспектор полиции решает не углубляться в вопрос и продолжает:

— И что ты делал дальше — после того, как приехал на парковку?

— Я постараюсь говорить прямо и использовать ту методику, которую я могу использовать. Я искал мальчика, и я обратил внимание, что там поблизости расположена школа. И вот мимо меня идут два мальчика, но вскоре они расходятся, и я окликаю… в смысле после того, как они разошлись. Не знаю, шли ли они вместе, но, по крайней мере, они появились одновременно. Тот мальчик, который, так сказать, идет мне навстречу, — куртка на нем расстегнута, а я кричу ему, что… короче, прошу его о помощи, говорю, что задавил кошку, и он подходит к машине, я забираю его в машину и уезжаю оттуда, и еду к… Стадсбергет в Сундсвалле и убиваю его там, стало быть. И этот мальчик, стало быть, и есть Юхан Асплунд.

Квик замолкает.

Младший инспектор полиции Перссон, похоже, не знает, что ему делать дальше. В его присутствии только что было сделано полноценное признание в самом сенсационном убийстве последних десятилетий в Сундсвалле — убийстве одиннадцатилетнего мальчика, который пропал 7 ноября 1980 года.

— Так-так, — вздыхает Йорген Перссон. — И все это ты так много лет носил в себе?

— Я носил это в себе все эти годы, но неосознанно, — загадочно отвечает Квик.

Допрос продолжается вопросами об одежде Юхана, но Квик может сказать только то, что на нем была куртка темно-синего цвета.

Внезапно младший инспектор осознает, что допрашивает подозреваемого в убийстве без адвоката. Это очень серьезный момент, и Йорген должен что-то предпринять. Он произносит:

— Послушай, для того, чтобы все было по правилам, я должен тебе сказать, Стюре… Поскольку ты говоришь, что ты его убил, ты становишься подозреваемым в убийстве — ты это понимаешь?

— Конечно, — отвечает Квик.

— Да-да, — продолжает Йорген Перссон. — А как ты относишься к вопросу об адвокате? Я могу продолжать беседовать с тобой, а адвоката мы обсудим потом. Или ты хочешь адвоката? На каком этапе ты хотел бы подключить адвоката?

— Да, вопрос, конечно, непростой, — констатирует Квик. — Об этом мы как-то не подумали.

— Не подумали, — подтверждает свидетель допроса Перссон. — И я ничего не могу сказать по этому поводу.

— Мы ничего не можем сказать, — соглашается Квик.

— А я не адвокат, — говорит Чель Перссон.

— Нет, — кивает Квик. — Мне кажется, если мы хотим соблюсти все формальности, как положено, то он должен присутствовать с самого начала.

Не получив поддержки ни со стороны своего врача, ни со стороны полицейского, Томас продолжает развивать свою мысль:

— Адвокат может быть важен в том отношении, что он будет выступать как бы нейтральной силой во всей этой истории. По-моему, это было бы очень хорошо.

Но так не получается. Йорген Перссон отключает магнитофон и «обсуждает этот вопрос», как он записывает потом в протоколе. И когда магнитофон снова включается на запись, допрос продолжается — без адвоката.

Когда я пятнадцать лет спустя читаю Стюре Бергвалю о том, как он достаточно обоснованно выступал в пользу того, чтобы с самого начала прибегнуть к помощи адвоката, он произносит:

— Мне так больно слышать, как все это получилось. Возмутительно. И прекрасно узнаю всю ситуацию, свое желание пойти навстречу Челю Перссону. Если бы я признался, что все, о чем я рассказывал на психотерапевтических сеансах, было выдумкой, я поставил бы Челя в дурацкое положение. Да и самому опозориться перед Челем мне тоже не хотелось.

В течение нескольких месяцев три раза в неделю он обсуждал убийство со своим врачом, который неожиданно стал свидетелем на допросе и по отношению к которому Стюре, находящийся на принудительном лечении, попал в исключительную зависимость.

— В этой ситуации для меня было просто невозможно признаться, что я лгал на протяжении сотен психотерапевтических бесед, — вздыхает Стюре.

Я прошу его пояснить, что он имел в виду на том допросе 1993 года, говоря, что адвокат мог бы быть «нейтральной силой во всей этой истории».

— Я имел в виду, что адвокат мог бы стать противовесом Челю Перссону и мне, что он мог бы спросить: «Все это действительно правда, Стюре?» И посоветовать нам не торопиться.

Когда допрос продолжается, Квику приходится подробно рассказать, как он обманом заманил Юхана, как затащил его в машину и ударил головой о приборную доску, так что тот потерял сознание.

— Что происходит затем? — спрашивает младший инспектор полиции.

— Мы уезжаем из этого района, и я по-прежнему не знаю, куда мы едем, но через некоторое время мы прибываем к Стадсбергет в Сундсвалле, и я паркуюсь там. Я достаю Юхана из машины, и мы заходим довольно далеко в лес. Там происходит сам… стало быть, там я его и задушил.

Позднее во время того же допроса Перссон спрашивает его, куда он дел тело.

— Оно под большим камнем, в каменистом месте, — отвечает Квик.

— Когда тело оказалось там? — уточняет Йорген Перссон.

— Тогда же, в то же утро.

— Угу, — кивает Йорген. — Ну что, сделаем перерыв на обед?

Во второй половине дня допрос продолжается с того места, на котором они прервались, с событий на Стадсбергет, где Квик, как он утверждает, задушил Юхана и спрятал тело.

— И как ты это делаешь — когда душишь его? — спрашивает Йорген Перссон.

— Ну, это, руками, — отвечает Квик.

— Произошло что-нибудь особенное перед тем, как ты задушил его?

— Нет, ничего такого.

Но когда ему задают дополнительные вопросы по поводу того, с какой целью он заманил Юхана к себе в машину, Квик вспоминает, что он изнасиловал Юхана, прежде чем задушить его.

— И потом, когда он мертв, — что ты делаешь? Я имею в виду — ты сказал, что он оказался под кучей камней, я это имею в виду.

Тут рассказ принимает новый и совершенно неожиданный оборот:

— Я снимаю с него обувь и то, что у него на ногах, — не знаю, как это лучше назвать. И тут я не совсем уверен. Мне кажется, хотя я точно не знаю, что его одежду я прячу на… на… ну, там, где мы находимся. Я сворачиваю одежду и прячу под камнями или что там еще есть. Затем я иду за одеялом, которое лежит у меня в машине, и заворачиваю его. И мне кажется, что я не прячу его тело на Стадсбергет, а уезжаю с ним прочь. И я еду примерно тем же путем, которым мы приехали, и беру на север, то есть мы снова выезжаем из Сундсвалля и продолжаем ехать на север в сторону Хэрнёсанда. И мне кажется, что я вдоль дороги нахожу маленькую лесную дорогу, на которую сворачиваю, и нахожу место, где прячу его.

Квик рассказывает про место, своего рода «углубление в ландшафте», где он нашел несколько камней, которые можно поднять. Переместив их, он кладет туда тело, а затем возвращает камни на место. Йорген Перссон терпеливо выслушивает все версии Квика по поводу того, что произошло — или, может быть, произошло, однако цепляется к деталям в его рассказе:

— Давай вернемся вот к какому моменту, Стюре. Ты сказал, «мне кажется» по поводу тела. Ты уверен, что снова загрузил его в машину и уехал с ним, или ты точно не знаешь?

— Точно не знаю.

— То есть, возможно, тело все-таки лежит на горе Стадсбергет, верно?

— Да, — признает Квик.

Теперь младший инспектор Перссон задумался по поводу другой детали во время допроса, которая показалась ему странной.

— Откуда ты знаешь, что вы едете к Стадсбергет? Ты знал название этого места? Меня это заставило задуматься.

Квик поворачивается к Челю Перссону и отвечает, глядя на него:

— Это я знаю в результате нашей совместной поездки — что это место называется Стадсбергет. Раньше я этого не знал — так мне кажется.

— Расскажи, как прошла та поездка, — просит Чель Перссон.

Но Йорген Перссон не дает Квику рассказать о поездке. Вместо этого он обращается к свидетелю допроса:

— Стало быть, вы ездили туда — в Сундсвалль?

— Мы там были. Именно так.

В материалах допроса не содержится ответа на вопрос, что психотерапевт и Квик делали в Сундсвалле на горе Стадсбергет и зачем они поехали туда.

Зато есть другой вопрос, очень интересный, с точки зрения оперативной полицейской работы: Квик рассказывает, что вся машина изнутри была перепачкана кровью. Он подробно описывает, как помыл машину внутри и смыл все следы крови на заправке по пути домой. Во время той остановки он воспользовался случаем позвонить матери, с которой жил, и сказал ей, чтобы она за него не беспокоилась.

Квик обращается к своему врачу:

— Понимаю, что я навязчив, Чель, но не мог бы ты проверить, поставили ли они кофе?

Чель Перссон покидает помещение, чтобы принести кофе, и младший инспектор Перссон, улучив минутку, спрашивает, что произошло во время той поездки в Сундсвалль, которую предприняли он и его психотерапевт. Чтобы младший инспектор понял цель этой поездки, Квик должен объяснить ему, как память поступает с травматическими переживаниями.

— Это событие было полностью скрыто от моего сознания. В осознанной памяти сохранились лишь фрагменты. Мы с моим психотерапевтом долго и интенсивно работали. Мы встречались три раза в неделю в течение длительного срока, и постепенно эти барьеры стали ослабевать. На восемьдесят процентов я знал, что убил Юхана, но у меня оставалась внутренняя лазейка, что это невероятно и не может быть правдой. И тогда мы делаем следующее — мы едем в Сундсвалль, и я не знаю, куда надо ехать. Мой врач сидит за рулем, а я сижу рядом, и вот мы приезжаем в Сундсвалль, и я не знаю, куда дальше.

— Именно так, — подтверждает Чель Перссон, который только что вошел в комнату с кофе.

— Но постепенно я начинаю узнавать это место, — продолжает Квик.

— Могу добавить, что я-то знал, куда нам ехать, — указывает Чель Перссон.

— Да, именно так, — говорит Квик.

— Но я хотел, чтобы ты сам показал мне дорогу туда. Я заранее узнал, где жил Юхан. Я хотел, чтобы ты привел нас туда, и я дал тебе это сделать в какой-то степени, и мне только чуть-чуть пришлось помочь тебе, — добавляет Чель Перссон.

Квик рассказывает, как он узнал место, когда они проезжали универмаг «Obs!», и смог указать примерное направление. Однако он оказался не в состоянии указать, где надо свернуть с главной дороги, о чем ему тут же напоминает Чель Перссон.

— Да-да, — кивает Квик.

— Я заметил, что мы едем не туда, — говорит Перссон.

Наконец они добрались до дома Юхана, и Квик хочет рассказать, как он отреагировал, увидев дом.

— Да, и тут я понял, что у меня была лазейка, что это невероятно, что этого не может быть. Но когда мы оказались там, я увидел все это и понял, что это правда.

— Тогда ты это почувствовал?

— Да, совершенно верно.

— И теперь ты абсолютно уверен, что это правда?

— Да, после той поездки. Именно та поездка закрыла… замкнула…

Полицейский Перссон выслушивает рассуждения Квика и пытается понять его метафоры по поводу лазейки и того, как поездка в Сундсвалль замкнула круг. Одновременно он, кажется, понимает, что в рассказе отсутствуют конкретные сведения, указывающие на то, что Квик бывал в Сундсвалле раньше и что он убил Юхана. Его смущает, что признание сделано сейчас, двенадцать с половиной лет спустя после самого события.

— Стюре, ты что-нибудь предпринимал для того, чтобы сообщить своему окружению, что это сделал ты? — спрашивает он.

— Я не знал, что это сделал я, — отвечает Квик.

— Ты не знал?

— Именно это и есть самое трудное.

Квик объясняет, что он, как и все, читал газетные статьи об исчезновении Юхана и еще тогда подумал, что он мог совершить такое. Однако вытеснил все эти мысли. Он описывает длительный процесс психотерапии, в результате которого в его памяти постепенно начинают пробуждаться воспоминания об убийстве Юхана.

— Поначалу скорее как фантазии, — уточняет Чель Перссон.

— Да, именно, — соглашается Квик.

— Так-так, — произносит младший инспектор. — Стало быть, ты не бывал там потом и ничего не менял — не искал одежду, не изменял положения тела?

— Нет, — с уверенностью утверждает Квик.

— Ты в этом совершенно уверен? Или все же есть некоторая вероятность того, что ты там был?

— Нет, мне кажется, такой вероятности быть не может, нет.

— Мы прервались, когда добрались до Стадсбергет и обнаружили, что деяние произошло там. После этого мы прекратили поиски и поехали в клинику, — поясняет Чель Перссон.

— Точно, — соглашается Квик.

— Да, больше ты и не мог, — говорит врач Перссон.

— Так-так, — говорит полицейский. — Вы не заходили в лес и ни к чему не прикасались?

— Мы вошли в лес на несколько шагов, — отвечает врач.

— Всего на несколько шагов, — подтверждает Квик.

— Ты узнал это место, и мы тут же отправились назад, — говорит Чель Перссон.

Во время этого первого допроса Квик признается еще в одном убийстве мальчика, имевшем место до 1967 года где-то в Смоланде — возможно, в Альвесте. Квик рассказывает, что он ехал на машине с мужчиной на десять лет старше себя, которого мы будем называть Сикстеном Элиассоном. Сикстен был гомосексуал, но, будучи членом Армии Спасения, вынужден был скрывать свою ориентацию за брачным фасадом.

— У него был такой черный… как называются эти машины? — спрашивает Квик.

— «Студебеккер», — подсказывает Чель Перссон.

— Да, именно так, — говорит Квик.

— Очень необычная марка, — уточняет врач.

— Да. — Квик вдруг вспоминает, какая же именно машина была у Сикстена. — Это была «Изабелла».

— «Боргвард Изабелла», — поправляет Чель Перссон.

— Точно, — соглашается Квик.

— А что произошло с тем мальчиком?

— Его спрятали. Я его спрятал.

— Где ты его спрятал?

Квик снова поворачивается к своему психотерапевту:

— Об этом я тебе рассказывал, правда? О той полусгнившей лестнице, которую я поднял и под ней образовалось пространство?

— Ты говоришь — лестница? — удивился Перссон.

— Это была большая лестница, так сказать, частично покрытая травой и землей, и на самом деле она уже почти сгнила. Но когда я поднял ее, за ней потянулся поверхностный слой земли.

— Да-да, ею давно не пользовались…

— Точно, и она много лет пролежала в лесу.

Младший инспектор Перссон спрашивает, знает ли Квик что-нибудь еще о мальчике. Как его звали? Откуда он взялся? Сколько ему лет?

— Ну, он был моего возраста или на пару лет моложе. И его, как мне кажется, звали Томас.

— Тело мальчика нашли после убийства?

Квик не может припомнить, чтобы они обсуждали это на психотерапевтическом сеансе, и обращается к Челю Перссону, который тоже не помнит, говорил ли Квик что-нибудь по этому поводу. Квик поясняет, что тело, как ему кажется, не могли найти еще много лет.

Хотя Квик без всяких обиняков признается в убийстве Юхана из Сундсвалля и Томаса из Смоланда, полицейский не удовлетворен.

— У меня возникают мысли, что, может быть, был кто-то еще, кого… кого ты убил, — аналогично тому, о чем ты сейчас рассказал.

— Нет, — качает головой Квик. — Учитывая тот факт, насколько хорошо эти события были скрыты в моем сознании, я, конечно, не могу категорически ответить «нет». Я могу сказать только: «Нет, не думаю». Вот так я могу ответить на этот вопрос.

— Но есть ли в твоих мыслях некий период, где, как ты чувствуешь, может быть что-то еще? Есть ли у тебя какие-нибудь воспоминания, что-то в тебе, что подсказывает?..

— Нет, никаких воспоминаний, — терпеливо отвечает Квик, но Йорген Перссон не сдается.

— Но что-нибудь в твоих мыслях, что заставляет тебя думать, что был еще кто-то?

— Нет, ничего другого не было, и, как я только что сказал, это оказалось настолько скрыто в глубинах сознания, настолько хорошо запрятано, что я не могу исключить возможность, что это произошло.

— У тебя есть еще какие-нибудь смутные воспоминания о чем-нибудь?

— Нет, — отвечает Квик.

Возможно, доктор Перссон рассказал о «фантазиях и представлениях» Квика по поводу «Петера и Микаэля». Как бы там ни было, полицейский не сдается. Раз за разом он пытается добиться от Квика признания в других убийствах.

— Я подумал — может быть, имеется еще что-то скрытое, — с нажимом говорит он. — О чем у тебя есть смутные представления или какие-то мысли.

Но все бесполезно. Квик отказывается признаться, что он совершил еще какие-то убийства, и в конце концов Йорген Перссон предлагает на этом закончить.

Допрос продолжался три часа, и Квику предъявлено подозрение в убийстве.

В полицейском участке Борленге старший прокурор Ларс Экдаль получает устный отчет о допросе. И это первый и последний раз, когда полиция Борленге имеет дело с Томасом Квиком.

 

Бесцельные поездки и кружные пути

Поскольку убийство Юхана Асплунда произошло в Вестерноррланде, это дело попало на стол прокурора Кристера ван дер Кваста в региональной прокуратуре в Хэрнёсанде.

Кристеру ван дер Квасту было сорок восемь лет от роду, он родился и вырос в Стокгольме. После получения юридического образования некоторое время работал помощником судьи в суде первой инстанции в Сёдерторне в последние годы 60-х, после чего стал помощником прокурора в Умео и Эстерсунде.

После прохождения стратегически важного курса экономики среднего и крупного бизнеса он был в 1986 году назначен окружным прокурором Хэрнёсанда, где его специализацией должна была стать экономическая преступность. В 1990 году социал-демократы заявили, что экономические преступления станут приоритетной областью для правоохранительной системы, и в том же году ван дер Кваст был назначен старшим прокурором. Его главный успех в бытность окружным прокурором — дело так называемой фирмы консультантов по лизингу, в котором фигурировали более двадцати обвиняемых и по которому в 80-е годы последовало несколько процессов, — закончился, однако, обжалованием приговоров, снижением сроков и оправданием в суде второй инстанции. Кроме того, экономическая преступность в лене Вестерноррланд была не столь обширна, так что ван дер Квасту приходилось заниматься и другими делами. Его единственное на тот момент расследование убийства — зарезанной ножом Эвы Сёдерстрём — дало нулевой результат. В 1992 году он целиком посвятил себя делам о превышении скорости.

Телефонный звонок из прокуратуры Борленге 1 марта 1993 года, должно быть, возвестил о наступлении долгожданных перемен. Правда, не менее десяти сумасшедших уже признались в убийстве Юхана Асплунда. А теперь к ним еще добавился пациент Сэтерской психиатрической клиники.

Между тем признание надлежало проверить, и для этого Кристеру ван дер Квасту понадобился следователь. Выбор пал на Сеппо Пенттинена, следователя по наркоделам из Сундсвалля, который после двадцати трех лет безупречной службы по-прежнему носил звание младшего инспектора полиции, аналогично самому ван дер Квасту привык заниматься делами совсем иного рода и до этого момента был никому не известен.

Однако вскоре эта ситуация коренным образом изменилась.

Едва новые следователи закончили свой первый допрос в Сэтерской клинике, как Анне-Кларе Асплунд позвонил репортер из «Экспрессен» и сообщил, что «какой-то мужик из Фалуна» сознался в убийстве ее сына Юхана.

Затем прошло совсем немного времени, и репортер криминальной хроники Губб Ян Стигссон нашел тайный источник — «одного из следователей», как он выражается в статье, — давший ему главный сюжет в его журналистской жизни. Его первая статья о Томасе Квике была опубликована в «Дала-Демократен» 10 марта 1993 года под заголовком «Житель Фалуна признается в убийстве исчезнувшего мальчика».

«Если данное признание истинно, это означает, что самое скандальное дело Швеции наконец-то раскрыто», — писал Стигссон. «Один из следователей» поведал ему, что окончательные доказательства еще не найдены, тело Юхана не обнаружено.

Хотя история выглядела достаточно неубедительно и «человек, имеющий доступ к материалам следствия, выразил сомнения в рассказе мужчины», Стигссон не мог удержаться, чтобы не раскрыть личность подозреваемого. Он пишет, что человек, признавшийся в убийстве Юхана, — «сорокадвухлетний житель Фалуна, известный похититель директора банка из Грюксбу». Тем самым вопрос о том, что это за житель Фалуна, стал абсолютно ясен всем, кто когда-либо знал Стюре Бергваля.

На следующий день Стигссон продолжил освещение следствия и заявил, что «житель Фалуна указал место, где похоронено тело Юхана».

— Он сообщил сведения о нахождении тела, с которыми можно работать, — заявил руководитель следствия Кристер ван дер Кваст газете «Дала-Демократен». — Разумеется, это для нас исключительно важно. Расследование до нынешнего момента тормозилось тем, что тело так и не было найдено.

Статья была проиллюстрирована большой фотографией Стюре Бергваля в полный рост и его пса Апфолда, шотландского дирхаунда — по всей вероятности, единственного представителя этой породы в Фалуне. «Из соображений журналистской этики» лицо Стюре затемнено. Несколько дней спустя в руках Стигссона оказалась фотография Стюре на велосипеде. И снова газета «защитила его личность», затуманив лицо.

Когда утечка информации о следствии прекратилась, Стигссон обратился к грабителю Ларсу-Инге Свартенбрандту, сидевшему в Сэтерской больнице вместе с Квиком.

— Он наверняка говорит правду, — заявил тот газете «Дала-Демократен».

В субботу 13 марта Чель Перссон во второй раз отправляется с Томасом Квиком в Сундсвалль. С ними в машине находятся Йоран Франссон и санитар из больницы. Возле Мюре в Ньюрунде они встречаются с Кристером ван дер Квастом, адвокатом Гуннаром Лундгреном, а также инспектором полиции С. Г. Карлссоном и младшим инспектором криминальной полиции Сеппо Пенттиненом.

Пенттинен садится за руль той машины, в которой едет Квик, и все направляются в сторону Стадсбергет в Сундсвалле. Поездка проходит нормально, если не считать нескольких мощных приступов беспокойства у Квика по поводу того, что ему предстоит. Когда они прибывают на место, Квика ведут по той самой тропинке, по которой он уже прошел однажды с Челем Перссоном.

На этот раз прогулка пробуждает у Квика сильный приступ страха, так что Франссону и Перссону приходится вести его под руки. Квик дает понять, что он хочет свернуть вправо, но это вызывает такие тяжелые симптомы страха, что он «откидывается на руки сопровождающих его врачей».

В конце концов они добираются до того места, где Квик, как он утверждает, убил Юхана. Он садится на камень, разводит руки под углом сорок пять градусов и заявляет, что в этом секторе он спрятал одежду Юхана. Когда его просят выразиться более точно, он начинает путаться и не может сказать ни насколько глубоко в лесу полицейские должны искать, ни как выглядит место, где находится тайник. Борясь с тяжелым приступом, он рассказывает, как отнес Юхана обратно в машину.

Йоран Франссон пишет в своем отчете:

«Пациент побывал на допросе после того, как признался в убийстве мальчика Юхана Асплунда из Сундсвалля, которое долгое время оставалось нераскрытым. На следующей неделе планировался выезд на место преступления, но, поскольку произошла утечка информации из полиции, а интерес прессы огромен, мы провели выезд сегодня в обстановке величайшей секретности. […] Во время похода по лесу у Стадсбергет у пациента наблюдали нарастающие симптомы страха, он то и дело терял ощущение реальности и попросил нас отвести его назад, что и происходит после конкретных указаний времени и места. Последний участок дороги нам с Челем приходится буквально нести его. Его охватил сильный ужас, он прерывисто дышит. Чтобы избежать гипервентиляции, мы даем ему подышать в полиэтиленовый пакет».

«После непродолжительного отдыха и посещения туалета, а также подкрепившись кофе и бутербродами, Квик сообщает, что он в состоянии продолжить выход на место преступления», — отмечает в своем отчете Сеппо Пенттинен.

Поездка продолжается по неопределенному маршруту в соответствии с указаниями Квика, который испытывает затруднения на каждом повороте и у каждой развилки. Квик утверждает, что он «скорее всего, ехал проселочными дорогами» до универмага «Obs!», что, как вскоре выясняется, невозможно, он «вроде вспоминает», что он ехал так-то, или «у него осталось впечатление», что он ехал сяк-то.

Полицейским приходится вносить в маршрут «некоторые коррективы», а Квик явно держится очень неуверенно и «пытается логически вычислить, какую дорогу он бы выбрал». Йоран Франссон поясняет в карточке, как осуществлялись поиски:

«Пациент руководствуется чувствами, которые Чель [Перссон] помогает ему интерпретировать. Когда ему кажется, что он узнает какой-либо фрагмент местности, у него начинается тяжелый приступ с острой болью в груди. Сейчас у него к тому же сильная головная боль. Снова гипервентиляция, снова предлагается подышать в полиэтиленовый пакет. Ему дается еще 5 мг стесолида и 2 цитодона от головной боли».

После двухчасовых метаний по инструкциям Квика, как явствует из карточки, его просто-напросто решили не слушать:

«Полицейский предлагает другую дорогу, на которую он отреагировал, и когда мы едем по этой дороге минут десять, то попадаем в места, которые он ранее довольно подробно описал на полицейском допросе. Здесь у него снова начинается тяжелый приступ, однако он лучше держит себя в руках, чем в прошлый раз».

Машины въезжают на открытое пространство, припарковываются. Сеппо Пенттинен записывает в своих заметках по поводу выезда на место преступления:

«В 16.15 Квик выходит из машины и говорит, что узнает место. В машине у него был тяжелый приступ страха, и он не мог заставить себя смотреть вправо, где виднеется край скалы с каменными глыбами. Он проходит пешком по правой стороне огороженной территории, намереваясь указать то место, где спрятал тело Юхана Асплунда. На этом этапе его окружают врачи и санитар. Ему трудно поднять глаза на край скалы».

Теперь Томас Квик признается, что расчленил тело Юхана. Он указывает «с определенной долей уверенности», где он спрятал голову и где полиции искать остальные части тела. После трех с половиной часов он совершенно измотан, и Кристер ван дер Кваст приходит к выводу, что подозреваемый сообщил все, что мог сообщить. Следственный эксперимент, связанный с расследованием преступления, завершается.

Весной 1993 года среди патрульных со служебными собаками, экспертов и прочих специалистов, прочесывающих указанные Квиком места, по-прежнему высок уровень оптимизма. А читатели «Дала-Демократен» могут каждый день отслеживать, как происходят поиски тела Юхана Асплунда, благодаря отчетам Губба Яна Стигссона.

19 марта публикуется седьмая статья о Квике за десять дней. «Результат равен нулю», — сообщает Стигссон. Разочарование очевидно.

— Мы оказались в очень странной, необычной ситуации, — поясняет в статье Кристер ван дер Кваст. — В отличие от других случаев, у нас есть человек, признающийся в совершении тяжкого преступления. Нам же предстоит каким-то образом подтвердить, что он говорит правду.

В ходе полицейских допросов, проводимых параллельно с поисками, Квик излагает все новые и новые версии произошедшего. 18 марта он заявляет, что распилил тело на несколько частей при помощи ножовки. Сеппо Пенттинен уточняет, как ему удалось отделить голову от тела.

— Тебе было тяжело запустить пилу в мягкие ткани? — спрашивает он.

— Да, — соглашается Квик. — Довольно неприятное занятие.

Он говорит, что оставил голову на гребне холма в Овике на окраине Сундсвалля. Затем поехал к другой горе, донес тело Юхана до вершины и там сбросил в пропасть.

21 апреля Квик рассказывает вместо этого, что он замотал тело Юхана в коврик из машины. Голова осталась в Овике, а остальные части тела были уложены в картонную коробку с надписью «Корснэс Брэд». Он поехал в сторону Хэрнёсанда и остановился возле моста Сандбрун, где выбросил коробку со всем ее содержимым в реку Онгерманэльвен. В конце концов допрос пришлось прервать из-за сильного приступа страха у пациента.

Машину, которой пользовался Стюре во время убийства Юхана, он, по его словам, одолжил у одного своего знакомого гомосексуала. Казалось бы, ничего странного. Пока следователи не взялись за проверку этого обстоятельства.

Владельца автомобиля, которого мы здесь будем называть Турд Юнгстрём, телефонный звонок привел в состояние шока. Он не мог взять в толк, почему сотрудник криминальной полиции желает с ним встретиться. Однако ему удалось добиться, чтобы допрос проводился в нейтральном месте, вдали от чужих глаз — в номере 408 отеля «Scandic Hotel» в Фалуне.

— Я не знаю никакого Томаса Квика и никакого Стюре Бергваля, — заверил Юнгстрём.

Только когда Сеппо Пенттинен описал внешний вид Стюре Бергваля, память Юргстрёма прояснилась.

— А может, это тот самый Стюре, который сейчас находится в Сэтерской больнице?

Его Юнгстрём помнил. Он рассказал, что они были знакомы лет десять-двенадцать назад.

— Мы виделись раз семь-восемь и занимались сексом, — признался он. — Мы встречались в сауне в спортивном комплексе «Лугнет». Наши встречи всегда происходили по вторникам, потому что это был мой единственный выходной. Я работал тогда продавцом в продовольственном магазине.

По словам Юнгстрёма, свидания всегда происходили одинаково. Он приезжал в «Лугнет» на машине, а Стюре — на велосипеде из своего дома в Корснэсе.

Следователь спросил его, не владел ли он в 1980 году случайно голубым «Вольво»?

Юнгстрём ответил, что у него за всю жизнь перебывало много всяких машин, по большей части «Вольво», но ни одной голубой среди них не было. А темно-синяя не подойдет?

Протокол допроса оставляет однозначное впечатление, что Юнгстрём отвечает на вопросы откровенно и всячески старается угодить. Но когда младший инспектор полиции Карлссон стал утверждать, что Юнгстрём одолжил свой «Вольво» Стюре Бергвалю, готовность Юнгстрёма к сотрудничеству внезапно закончилась.

— Ничего подобного! Я очень берегу свои машины и никогда в жизни никому их не одалживал. Кроме своей жены, разумеется, — добавил он.

Турд Юнгстрём ответил честно на самые щекотливые вопросы, но категорически отрицал, что давал свою машину Стюре. Допрос закончился тем, что следователям не удалось ни на миллиметр сдвинуть его с этой позиции.

На следующий день Кристер ван дер Кваст заявил журналистам, что Томас Квик назвал человека, одолжившего ему машину, использовавшуюся во время убийства. Но в его описании владелец машины предстает скользким типом, любой ценой пытающимся уйти от ответственности.

— Поначалу он вообще отрицал, что знаком с сорокатрехлетним подозреваемым, но потом вынужден был признать это. У них были отношения такого рода, что сведения о них могут сегодня очень повредить этому человеку, если его имя будет предано огласке.

На следующий день после допроса Турда Юнгстрёма Сеппо Пенттинен отправляется в Сэтер, чтобы допросить Квика. При допросе присутствует Йоран Франссон.

— Давай немного поговорим о том, как у тебя с водительскими правами, и все такое, — начинает Пенттинен. — Когда ты получил права?

— В тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году, — отвечает Квик.

Все присутствующие должны отметить странность этого ответа.

— В тысяча девятьсот восемьдесят седьмом? — переспрашивает Пенттинен с искренним удивлением.

Он подъезжает с одной, с другой стороны, переспрашивает, но ответ остается неизменным. Стюре получил свои первые водительские права в 1987 году и до того не имел никакого водительского опыта.

— А сама поездка по окрестностям Сундсвалля — у тебя не возникало, так сказать, затруднений при перемещении в одиночку на машине? — интересуется Пенттинен.

— Нет, вовсе нет. Никаких проблем, — заверяет Квик.

На следующий день Пенттинен навещает Эву, младшую сестру Квика.

— Эва, ты считаешь, что Стюре мог уверенно вести машину в тысяча девятьсот восьмидесятом году?

— Нет, я никогда не видела Стюре за рулем машины до тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, — отвечает она. — Он научился ездить только в восемьдесят седьмом — перед тем, как сдать на права.

Эва вспоминает, что Стюре всегда был плохим водителем, — у него возникали проблемы с переключением передач и после того, как он получил права.

Турда Юнгстрёма срочно вызывают на допрос в тот же вечер. Несмотря на большие усилия со стороны следователей, он непоколебим.

«Юнгстрём не меняет своего мнения, он на 100 % уверен, что не одалживал Стюре Бергвалю свою машину», — отмечает Пенттинен в протоколе допроса.

На следующий день, 18 марта, он снова приезжает в Сэтерскую больницу, чтобы расколоть этот крепкий орешек — загадку с автомобилем. Сеппо раскладывает перед Квиком набор цветных карточек. Квик останавливается на цвете под кодовым названием Tintomara 0040-R90B.

— Такой светлый? — восклицает Пенттинен. — Цвет машины?

— Угу.

— Так… Тогда я должен сообщить тебе, что мы связались с Юнгстрёмом. Мы беседовали с ним не далее как вчера вечером, и выяснилось, что в названный период времени он не владел голубым автомобилем «Вольво».

— Угу.

— Как ты к этому относишься?

— Ну, как я могу к этому относиться? Как есть, так и есть.

Запросив данные автомобильного реестра Дорожного управления, Сеппо Пенттинен получил чуть позднее сведения о том, что за две недели до убийства Юхана Юнгстрём купил «Вольво 244» 1981 года выпуска в фирме «Фалу Мотор АБ». И машина была не голубого, как утверждал Квик, а красного цвета.

Рассказ Квика означал, что продавец продуктового магазина Турд Юнгстрём купил в кредит новехонький автомобиль «Вольво», стоимость которого соответствовала его годовой зарплате, и тут же одолжил его случайному знакомому, безработному Стюре Бергвалю, который не умел водить машину и не имел прав.

Кроме того, Квик поведал, что тело Юхана залило кровью весь салон машины, а отрезанные части тела транспортировались в багажнике в картонной коробке, которая настолько пропиталась кровью, что у нее отвалилось дно. Поэтому полиция отследила местонахождение старой машины Юнгстрёма и изъяла ее для экспертизы у тогдашнего владельца. Если рассказ Квика соответствовал действительности, если в машине транспортировался расчлененный труп, то разумно предположить, что в ней должны были остаться следы в виде пятен крови. Государственная криминально-техническая лаборатория обследовала сиденья машины, коврик в багажнике и другие открытые поверхности, не обнаружив никаких следов крови.

Юнгстрём клялся жизнью, что никогда не одалживал свою машину Стюре. Его не подозревали в совершении противоправных деяний — только в том, что он одолжил свой «Вольво», и трудно было найти причины, по которым он стал бы защищать убийцу. На допросе он правдиво рассказал о своей гомосексуальности и ответил на другие щекотливые вопросы, в то время как Квик раз за разом попадался на лжи, бесконечно меняя свои версии. Однако же следователи сделали вывод, что Квик говорит правду, в то время как Турд Юнгстрём лжет.

26 апреля Томас Квик, Чель Перссон, Сеппо Пенттинен и инспектор полиции Бьёрн Юнассон отправляются в местечко Рюгген в нескольких милях к востоку от Фалуна, чтобы искать одну из рук Юхана Асплунда.

Квик должен сперва сориентироваться, так что он отправляется на прогулку по местности вместе с Перссоном. После часового променада они возвращаются к следователям, но только для того, чтобы сказать, что им нужно еще время. После полутора часов у Квика начинается такой тяжелый приступ страха, что он должен «отдохнуть», и на место подъезжает служебная машина. Проведя в ней некоторое время со своим врачом — и, предположительно, приняв лекарства, Квик заявляет, что готов показать, где спрятана рука.

Однако ему не удается найти высохшее русло ручья, в котором, как Томас утверждал ранее, он спрятал руку, — в этой местности есть лишь небольшая канава. Квик говорит бессвязно: подробно описывает фонарик, который был при нем, когда он прятал руку, упоминает о камнях, под которыми он ее укрыл, вспоминает охотничий нож, который тоже закопал, и шлагбаум, который был закрыт. Однако ни к какой руке Квик собравшихся не приводит.

Позднее на место прибывают эксперты, обследуют местность, но ничего интересного не находят. В очередной раз Квик пообещал указать место, где он спрятал части расчлененного им трупа, и полицейские в результате ничего не обнаруживают.

Чель Перссон с разочарованием пишет в карточке, что история Квика «полицейскими и прокурором воспринята как не самая достоверная. Тот факт, что ничего не удалось обнаружить, разумеется, еще более увеличивает сомнения».

5 мая адвокат Квика пишет письмо Кристеру ван дер Квасту. Из письма следует, что Гуннар Лундгрен проводит подробные «консультации» с Квиком, который выказывает огромное желание раскрыть дело об убийстве Юхана. Адвокат заканчивает письмо следующими словами:

«Однако он заявил мне, что больше никаких сведений сообщить не может, и теперь хочет, чтобы Вы решили, возбуждать ли уголовное дело по данному случаю или закрыть его».

Обдумав все это в течение двух недель, ван дер Кваст созывает пресс-конференцию, на которой сообщает, что у него недостаточно оснований для возбуждения уголовного дела против Квика, хотя подозрения остаются и расследование продолжается. Но на самом деле следствие засыпает мирным сном среди летней жары.

Когда я читаю протокол предварительного следствия, мне становится очевидно, что Томас Квик не сообщил ни единой подробности, показывающей, что ему что-либо известно по поводу исчезновения Юхана. Вместе с тем многое указывает на то, что он все это выдумал.

Но в Сэтерской больнице продолжается психотерапевтическое лечение Томаса Квика — и никаких сомнений в его виновности там ни у кого не возникает.

В конце мая Чель Перссон пишет, что Квик не сомневается — убийство Юхана произошло в реальности, и ситуация, когда никаких находок на месте преступления не было сделано, является неудовлетворительной. Он утверждает также, что у Квика есть «фантазии и мысли по поводу других убийств».

Карточки Квика свидетельствуют о многочисленных тяжелых приступах страха и неоднократных попытках самоубийства во время следствия. Когда допросы прекращаются, страх проходит, и в июле Квик снова получает право на свободное перемещение. 2 августа ему отменяют стесолид, а неделю спустя из списка назначений исчезают и другие бензодиазепины. Квика переводят в другое, открытое отделение.

«Уровень его опасности значительно снижен, и в настоящий момент он находится в необычайно хорошем психическом состоянии», — пишет Чель Перссон. Эта гармоничная картина завершается мрачным предзнаменованием в виде отметки, что в тот же день звонил Сеппо Пенттинен, — сказать, что расследование продолжается, как прежде.

Однако, хотя подозрения в убийстве Юхана Асплунда остаются, а по нормам уголовно-процессуального права в этом случае обязательно содержание в камере предварительного заключения, Томаса Квика никто ни в какую камеру не сажает, и он по-прежнему не имеет никаких ограничений в пользовании телефоном, чтении газет и посещениях.

В последующий период в карточке содержатся лишь указания на то, что Квику даны увольнительные для поездок в Борленге, Авесту и Хедемуру. А также несколько поездок в Стокгольм. Никаких указаний на цели данных поездок в карточке не имеется.

Не приходится сомневаться, что в кулуарах ведутся переговоры о том, на что будет направлено следствие в дальнейшем. В отношении Юхана Асплунда еще осталось немало вопросов, требующих уточнения, но даже Чель Перссон не верит, что Квик может дать какие-либо сведения по данному делу. Вместо этого между полицейскими и врачами обсуждается преступление, по которому уже вышел срок давности, — убийство Томаса Блумгрена в Векшё в 1964 году.

 

Путешествие во времени

После консультаций между Сеппо Пенттиненом и врачами Квика принято решение о новых допросах, при которых будут присутствовать Йоран Франссон и Чель Перссон.

22 сентября Томас Квик без сопровождения едет в увольнительную в Стокгольм. Йоран Франссон, давший одобрение на эту поездку, как обычно, ничего не отмечает в карточке по поводу цели данного мероприятия.

Когда Томас Квик во время первых полицейских допросов касательно убийства Юхана Асплунда сознался в другом убийстве, «до 1967 года, где-то в Смоланде, возможно, в Альвесте», он рассказал также о своем помощнике Сикстене и его необычной машине, а также о том, что жертву, предположительно, звали Томас.

Теперь, семь месяцев спустя, настало время вооружиться фактами. В Королевской библиотеке Квик заказывает старые газеты из архива.

Убийство Томаса Блумгрена — одно из самых знаменитых убийств 60-х годов, о нем написано очень много.

Без двадцати десять в канун Дня Святой Троицы 1964 года Томас Блумгрен закрыл дверь родительской виллы на Риддарегатан в Векшё.

— Не волнуйтесь за меня! Я скоро вернусь! — крикнул он родителям.

Тон свидетельствовал, что это сказано наполовину в шутку, однако с немалой долей серьезности. В прошлый раз, когда он ушел погулять в Народный парк, родители опозорили его, приехав и забрав сына домой. На этот раз он отправился вниз по улице Даккевеген и обогнал по пути нескольких жителей Векшё, которые направлялись туда же, но шли не торопясь, прогулочным шагом. Некоторые из них обратили также внимание на мужчину, стоявшего среди деревьев в небольшой рощице в том месте, где Даккевеген пересекается с прогулочной тропой Ульриксбергспроменаден.

В последовавших позднее полицейских допросах свидетели описали этого человека как мужчину лет сорока пяти, ростом около 175 см, тучного телосложения, с непокрытой головой и зачесанными назад волосами, в темном пиджаке, белой рубашке и с темным галстуком. Он не из этих краев, таково было всеобщее мнение. Некоторые проявили любопытство и с особым вниманием оглядели человека, который стоял один в таком странном месте. Однако он игнорировал пристальные взгляды и продолжал спокойно стоять в кустах, казалось, высматривая кого-то.

Без десяти десять мужчина заметил мальчика, приближающегося к нему по Даккевеген. Томас свернул с улицы и направился в рощицу, как раз к тому месту, где стоял незнакомец. Здесь он обычно срезал путь в Народный парк.

Посмотрев на сцене коктейль-шоу Инг-Бритт, Томас не пошел домой, как обещал маме с папой. Вместо этого он отправился прогуляться по парку, и когда мальчик проходил мимо тира, хозяин заведения Петер Тёрнквист попросил его сходить и купить ему хот-дог. За услуги Томас получил несколько жетонов на стрельбу и пострелял несколько серий.

Когда Томас наконец вышел из парка, было уже очень поздно. Домой он опаздывал на час — и ему оставалось жить всего несколько минут.

Тем временем автомеханик Улле Блумгрен и его жена Берта так разволновались, не дождавшись возвращения сына, что снова отправились на его поиски. В половине второго Улле позвонил в полицию, но, несмотря на усиленные поиски и прочесывание местности, мальчика не нашли.

В половине одиннадцатого в День Святой Троицы завхоз Эрик Андерссон отправился в велосипедный сарай своего зятя на Даккевеген, 21, чтобы взять несколько луковиц. Открыв дверь, запертую снаружи на замок, он сразу же увидел безжизненное тело мальчика, лежащее ничком в сарае среди велосипедов и инструментов. Его одежда была разорвана, ремень — расстегнут, пуговица на брюках — оторвана, а лицо было залито кровью.

Судя по всему, Томас Блумгрен подвергся жестокому изнасилованию с летальным исходом.

После поездки Томаса Квика в Стокгольм Чель Перссон записывает в карточке, что его пациент «как будто совершил путешествие во времени» и что «все воспоминания вернулись к нему». Ранее Квик даже не мог точно сообщить, в каком городе произошло убийство, теперь же он неожиданно рассказывает об убийстве в Векшё в 1964 году с поражающими воображение подробностями.

В понедельник 27 сентября Пенттинен снова приезжает в Сэтерскую больницу.

— Если мы начнем с временно́го аспекта, ты можешь уточнить, когда в течение 60-х это произошло? — спрашивает Пенттинен.

— В шестьдесят четвертом, — без тени сомнения отвечает Квик.

— Ты уверен?

— Да.

— Каким образом ты можешь сказать, что это произошло именно в тот год?

Квик отвечает, что связывает это с другим событием, имевшим место весной 1963-го.

— Некоторые знаки, — уточняет Чель Перссон, который присутствует на допросе.

— Да, — подтверждает Квик.

— Не знаю, стоит ли в это углубляться… Это не имеет никакого отношения к тому событию в Смоланде, — продолжает Перссон. — Это связано с тем, чему подвергался ты сам.

Перссон намекает на то, что Квик по время психотерапевтического сеанса рассказал о последней попытке отца его изнасиловать, что якобы имела место в лесу в 1963 году. Убийство Томаса Блумгрена — воплощение последнего сексуального посягательства отца на Стюре, если следовать теориям, царящим в Сэтерской больнице. От сексуального посягательства в лесу, как позднее пояснит Квик, «всего один шаг» до Народного парка в Векшё в канун Дня Святой Троицы 1964 года.

По времени Квик относит событие к поздней весне и помнит, что «цвели сирень и черемуха».

Сеппо Пенттинен сам почитал материалы предварительного следствия об убийстве Томаса Блумгрена. Один свидетель видел в Народном парке мальчика с прической «под „Битлз“».

— В те времена очень модны были прически «под „Битлз“», — прощупывает почву Пенттинен. — Ты когда-нибудь был поклонником этой моды? Тебе нравилось носить такие длинные волосы?

Нет, Квик никогда не был поклонником этой моды.

— А у тебя есть фотографии того периода, на которых видно, как примерно ты выглядел?

Томас не знает.

— Фото с конфирмации или что-нибудь типа того? Я помню, что мы ездили домой к твоей сестре и рассматривали семейные снимки, там были и твои старые фотографии — я только не помню, какого именно периода.

— Я тоже не знаю, — коротко отвечает Квик.

Он предпочитает рассказать о танцплощадке и киоске лотереи в парке. Все очень точно. Но названия города он не может выговорить — это слишком травматично.

— Могу сказать, что это городок в Смоланде, и он начинается на «В», — говорит он.

— В данном случае не может быть сомнений, что ты имеешь в виду Векшё, не так ли?

Квик кивает.

На допросе 1 марта Квик утверждал, что убийство произошло в Альвесте или Юнгане. Чель Перссон поясняет Пенттинену, что Квик вынужден указывать неверные географические названия, так как Векшё вызывает слишком сильные чувства.

— В каком-то смысле он старается сделать вид, что всего произошедшего не было, — поясняет он.

Те же психологические механизмы приводят к тому, что Квик неверно показывает дорогу, когда они выезжают на место. Все дело в том, по словам доктора Перссона, что Квик «не решается сказать напрямую, о чем речь».

Пенттинен прерывает психологические рассуждения, спросив Квика, как тот добрался до Векшё, поскольку тому было в то время четырнадцать лет и жил он в Корснэсе в окрестностях Фалуна, в пятидесяти пяти шведских милях от Векшё.

— В Векшё я приехал на машине, — отвечает Квик.

— С кем же? — интересуется Пенттинен.

— Не хочу говорить.

На допросе от 1 марта Квик рассказал, что приехал с солдатом Армии Спасения Сикстеном Элиассоном в его автомобиле «Боргвард Изабелла». Однако теперь Квик заявляет, что он не намерен отвечать на вопрос, с кем он приехал, — ни сейчас, ни потом. И не скажет, по каким причинам он молчит об этом.

Вместо этого Квик повествует, как он пришел вечером в Народный парк, где, как он помнит, Томас стоял у киоска, где можно было стрелять или кидать в цель.

Чель Перссон недоволен. Он рассказывает Пенттинену, как происходит психотерапевтический сеанс. Воспоминания пробуждаются так отчетливо — ему кажется, что Квик все переживает заново, со всеми репликами, чувствами и запахами.

— Это как гипнотическое путешествие на машине времени, — поясняет Перссон.

Во время сеанса было ощущение личного присутствия, которого он совсем не чувствует во время допроса с Пенттиненом. Доктор объясняет разницу тем, что во время сеанса у них нет вопросов и ответов, как делает Пенттинен.

— Я даю ему свободу, — говорит Перссон. — А сам слушаю и как бы следую за ним. Разумеется, это вызывает очень сильные чувства.

— Стало быть, невозможно достичь такого состояния в нашем разговоре, когда мы сидим вчетвером вокруг стола? — спрашивает Пенттинен.

— Нет, это невозможно, — говорит Квик.

— Не получится, — соглашается Чель.

— Ну что ж, тогда придется нам придерживаться обычной практики беседы, — разочарованно вздыхает Пенттинен.

Однако Чель Перссон считает, что не все потеряно.

— Мне кажется, он может очень хорошо рассказать о том, что выяснилось во время того сеанса.

Перссон поворачивается к Квику и уточняет:

— Когда ты совершил поездку во времени…

Пенттинен спрашивает у Квика, действительно ли он этим занимался.

— Да, этим мы и занимались, — отвечает Квик.

После этого Квик рассказывает о Томасе, который был мал ростом и тщедушен. На голову ниже его, рыжий, в красном нейлоновом плаще. Когда Томас собирается уходить из Народного парка, Стюре просит своего тайного водителя следовать за ним. Они отходят от парка метров на двести, водитель нагоняет их и хватает Томаса за руки. Он держит его запястья, в то время как Стюре хватает мальчика сзади, зажав правой рукой нос и рот Томаса. Из носа жертвы начинает течь кровь, вскоре тело становится безжизненным.

Водитель поражен таким драматичным развитием событий и бежит за машиной.

— Я поднимаю его и несу. Кладу в сарай и запираю дверь. Потом приезжает машина, и мы уезжаем оттуда.

По пути назад тайный водитель повторяет:

— Этого не было, этого не было…

Рассказ Квика об убийстве двадцатидевятилетней давности действительно поражает подробностями. Все настолько сходится с известными фактами, что Сеппо Пенттинен вряд ли мог хоть на секунду усомниться в истинности этих воспоминаний. Квик сумел с удивительным обилием деталей нарисовать план велосипедного сарая, где спрятал тело. Все это — несмотря на то, что он был там не дольше минуты и в полной темноте. Это тем более удивительно, если учесть тот факт, что за полгода до того он рассказывал, как спрятал тело Томаса под сгнившей лестницей в лесу. Тогда он также заявил, что задушил мальчика, сдавив ему шею, а не закрыв рот и нос, что является истинной причиной смерти.

Создается впечатление, что убедительность нынешней версии отменяет все былые сомнения.

Даже убежденный скептик Лейф Г. В. Перссон поколебался в своей убежденности, когда позднее ознакомился с рассказом Квика об убийстве Томаса Блумгрена. Квик сообщил, что кровь из носа Томаса стекла ему на правую руку и он потом прикоснулся к груди мальчика через нижнюю футболку. Криминологи обнаружили именно в этом месте кровавый отпечаток руки, словно убийца желал убедиться, что сердце перестало биться. Лейф Г. В. Перссон прокомментировал слова Квика по поводу кровавой руки: «Чертовски ядовитая история».

Вскоре после этого Йоран Франссон выдал Квику очередное разрешение на увольнительную без сопровождения, и во вторник 19 октября тот снова отправился в Стокгольм. На следующий день его снова допрашивали касательно убийства в Векшё, и он оказался в состоянии дать корректные ответы на все вопросы следователя.

В карточке Стюре можно прочесть описание Челя Перссона от 22 октября насчет фантастического прорыва на сеансах:

«Путешествия в прошлое оказались такими целостными, что к пациенту вернулись все воспоминания о минувших событиях, включая те мысли, которые у него возникали, различные чувственные впечатления, запахи, реплики самого пациента, реплики окружающих и так далее».

Чель Перссон был убежден, что он путем своих психотерапевтических методов лечения сумел актуализировать вытесненные воспоминания Стюре, связанные с убийством Томаса Блумгрена. С сожалением он вынужден констатировать, что «материал по поводу Юхана Асплунда еще ожидает решительного проникновения, поскольку многие детали по-прежнему слишком трудны, чтобы пациент смог справиться с такими сильными чувствами, в первую очередь чувством незащищенности и агрессивности, которые связаны у него с данным событием».

Знания Томаса Квика по поводу убийства Томаса Блумгрена были восприняты как настоящий прорыв в следствии, и теперь Кристер ван дер Кваст не сомневался, что участие Квика в этом его первом убийстве очевидно. Одновременно, по словам прокурора, укрепились подозрения и по поводу убийства Юхана.

Однако подозреваемого в двух убийствах никто и не думал сажать под замок. Хотя Томас Квик был ранее приговорен к принудительному психиатрическому лечению и после этого стал подозреваемым как минимум в двух убийствах, прокурор и врачи клиники были единодушны в том, что он и в дальнейшем может свободно находиться в обществе и ездить в увольнительные без сопровождения.

 

Алиби Стюре

Когда мы с ресечером Йенни Кюттим заказываем в архиве старые газеты об убийстве Томаса Блумгрена, становится очевидно, что все верные данные, указанные Квиком, в них упомянуты. Мне Стюре рассказывает, что ему особенно запала в душу аэрофотосъемка Векшё, где была прорисована дорога от Народного парка до велосипедного сарая. На фотографии отмечен также дом Томаса Блумгрена. Эту фотографию мы нашли в «Афтонбладет» от 19 мая 1964 года под заголовком: «ПУТЬ К СМЕРТИ».

Полицейскому Свену Линдгрену из Векшё восемьдесят пять лет, однако его память ясна, как зеркало, когда он рассказывает об убийстве Томаса Блумгрена, произошедшем сорок четыре года назад, которым он занимался вплоть до 1989 года, когда по нему вышел срок давности.

— Я точно знаю, что Томас Квик не виновен в убийстве Томаса Блумгрена, — заявляет мне по телефону старый полицейский.

Голос его звучит глухо, и он настолько туг на ухо, что мне приходится выкрикивать по одному слову, чтобы он понял мои вопросы.

Свен Линдгрен настолько уверен, поскольку ему известно, кто истинный убийца. Его тогдашний коллега, комиссар криминальной полиции Рагнвальд Блумквист, кажется, может рассказать об этом деле более подробно, и вскоре я уже сижу в машине по пути в Смоланд.

Блумквист встречает меня в Векшё в аккуратной вилле 60-х годов. Он также с ходу отметает все вопросы о причастности Томаса Квика к убийству.

— Нам удалось составить подробнейший план всех перемещений Томаса Блумгрена в тот вечер — от того момента, как он вышел из дому, до того, как он покинул Народный парк. Получилась, в принципе, непрерывная цепочка событий и встреч с людьми в парке. В этой истории просто нет места постороннему мальчику, которым был тогда Томас Квик.

Одним из важнейших доказательств того, что Квик не убивал Томаса Блумгрена, являются показания «главного и очень надежного свидетеля», который сидел в машине у ворот парка перед закрытием. В половине двенадцатого он видел, как Томас Блумгрен выходил из парка в сопровождении мужчины лет сорока. Они пошли в направлении все той же рощицы, где этого мужчину чуть ранее наблюдали другие свидетели.

Квик утверждал, что они с Томасом Блумгреном вместе были в парке и вместе оттуда вышли. По словам Рагнвальда, это просто невозможно.

То же самое заявил журналистам Свен Линдгрен, когда впервые услышал о признании Квика, — его слова напечатаны в газете «Дала-Демократен» от 3 ноября 1993 года: «Если бы там находился какой-то посторонний мальчик, у нас были бы о нем хоть какие-то сведения. Поэтому я во все это не верю».

Рагнвальд Блумквист рассказывает, что полиции в конце концов удалось идентифицировать «мужчину из рощи»: в январе 1971 года ему предъявили обвинение и по решению сюда Векшё он был задержан как подозреваемый в убийстве. По словам «главного свидетеля», задержанный был идентичен тому человеку, вместе с которым Томас Блумгрен покинул парк. Мужчина провел в камере предварительного заключения долгое время, однако его адвокаты обжаловали эту меру, а суд второй инстанции освободил обвиняемого из-под стражи, однако с минимальным перевесом — три судейских голоса против двух. Комиссары из Векшё приняли решение суда второй инстанции, однако и по сей день считают, что «с полицейской точки зрения дело раскрыто».

Когда я читаю материалы в прессе за 1964 год, мне становится очевидно, что в следствии с первого дня шли утечки, как из дырявого корыта. Практически все сведения полицейских об убийстве и травмах, полученных мальчиком, немедленно попадали в газеты. Несколько статей сообщают, что подозревают «гомосексуальное убийство», но не уточняют, на чем основаны эти утверждения. Полиция обнаружила доказательства, указывавшие в этом направлении, но именно эти сведения им удалось сохранить в тайне.

Я еду с Рагнвальдом Блумквистом в Народный парк, и там он объясняет мне, где находились различные свидетели и каким путем Томас Блумгрен покинул парк в сопровождении «мужчины из рощи». Блумквист показывает, где располагалась роща, и, поскольку человек, задержанный тогда по подозрению в убийстве, уже умер, Блумквист считает, что может раскрыть мне ту единственную тайну, которую полиции все эти годы удавалось сохранить.

— Мы взяли пробы земли и растительности в пролеске и сдали на анализ.

Ремень Томаса был распущен, брюки расстегнуты. В брюках и трусах Томаса обнаружили фрагменты растительности. Технический анализ показал, что фрагменты растений, земля и прочее происходят именно из этой рощи. Стало быть, штаны с него спустили в роще, где вся эта растительность произрастает.

Сведения о том, что брюки и трусы были спущены с Томаса и что мальчик лежал на земле в роще, сохранялись в тайне до того момента, как Рагнвальд Блумгрен рассказывает мне об этом. Поэтому Томас Квик не мог прочесть об этом в газетах — и не мог поведать. По его словам, они отправились прямо к велосипедному сараю.

Несколько свидетелей слышали крик в этом месте примерно в то время, когда исчез Томас. Однако полиция не сообщала о том, что одна пожилая дама выгуливала свою собаку прямо рядом с рощей. Собака остановилась, стала лаять, повернувшись мордой к роще, и отказывалась уйти. Полицейские были уверены, что кричал Томас, а убийца пытался заставить его замолчать. Поскольку дама с собакой не уходила, мужчина не решился отпустить руку, которой зажимал рот Томасу, и задушил его до смерти.

Полицейские из Векшё отказываются понимать, как Кристер ван дер Кваст мог утверждать, что Томас Квик имеет отношение к убийству. Еще более странным представляется то обстоятельство, что ван дер Кваст не захотел призвать на помощь тех, кто знал это дело как свои пять пальцев. Рагнвальд Блумквист и Свен Линдгрен испытали большую фрустрацию в связи с тем, что им не позволили участвовать в допросах Квика.

— Мы ведь так много знали — в том числе такого, что нигде не было зафиксировано. Если бы нам дали допросить Квика, мы бы мгновенно поймали его на лжи.

В этом Блумквист и Линдгрен были совершенно единодушны. Однако Кристер ван дер Кваст не собирался давать им такого шанса.

Мистерия становится еще более загадочной, когда мы проверяем сведения Стюре о том, что на время этого конкретного убийства у него было стопроцентное алиби. Йенни Кюттим разыскала нескольких сверстников Стюре, проходивших конфирмацию вместе с ним, которые подтвердили — все так и есть. Я звоню Свену-Улофу, который живет сегодня в Свярдшё в Даларне.

— Именно так, — говорит он. — Мы проходили конфирмацию в Коппарбергской церкви в 1964 году в канун Дня Святой Троицы. Все мероприятие продолжалось два дня. Обряд конфирмации состоялся во второй половине дня в субботу. Нам, конфирмантам, устроили настоящий экзамен, задавали множество вопросов. А потом нас привели к причастию во время воскресной службы. Мне особенно запомнилось, что Стюре нес сосуд для крещения.

Причиной этого последнего факта являлось то, что семья Бергваль относилась к пятидесятникам — они не были крещены в Шведской церкви. Поэтому Стюре и его сестра-близнец Гюн должны были перед конфирмацией пройти обряд крещения. Свен-Улоф переслал мне фотографию, где Стюре несет чашу для крещения.

Я потрясен. У Томаса Квика появилось алиби на самое важное убийство. Ибо именно на детальном рассказе об убийстве Томаса Блумгрена строится все последующее отношение к Квику как к убийце. То, что он начал убивать еще в возрасте четырнадцати лет, стало прекрасной основой для мифа о буйнопомешанном серийном убийце Томасе Квике.

— Потом он сказал, что как раз в те выходные съездил в Векшё и убил там кого-то, — говорит Свен-Улоф с улыбкой, которая ощущается даже по телефону.

— Тебе было об этом известно?

— Да, — отвечает он с певучим дальским произношением. — Ясное дело, я слежу за судьбой своих друзей! Конечно, я все знаю. Так что в том убийстве он точно не виноват. Во всяком случае, мы ни на минуту в это не верили.

Об этом Свен-Улоф и многие другие знакомые Стюре из Даларны размышляли в течение долгих лет. Они просто-напросто считали, что тут что-то не сходится.

Гюн, сестра-близнец Стюре, говорит то же самое. Кроме того, она рассказывает, что следователи по делу Квика допрашивали ее. Им было прекрасно известно о его алиби.

Это еще одно невероятное сообщение. Мы запросили все материалы следствия и протоколы допросов по делу Квика, в том числе так называемые «черновики» — неразобранные рабочие материалы, которые нигде не регистрируются, однако подлежат хранению и являются официальными документами. Нигде среди десятков тысяч страниц этих документов мы не находим протокола того допроса Гюн.

Другая загадка касается водителя, который, как утверждал Стюре, отвез его в Векшё. Почему водителя Сикстена не допросили? Что он мог сказать по поводу того, что Стюре указал на него как на своего сообщника в убийстве четырнадцатилетнего мальчика? Этот вопрос настолько очевиден, что я просто должен связаться с ним. Однако мне не удается раздобыть его номер телефона.

Вместо этого я нахожу адрес и вскоре отправляю букет цветов Сикстену Элиассону в Даларну. Возможно, мой пыл излишен, поступок неэтичен, но я заказываю по Интернету «Цветограмму» и отправляю свое пожелание с доставкой до двери Сикстена в Даларну:

Позвони мне!

Ханнес

0708–84-ХХ — ХХ

Когда звонит мобильник, я прошу прощения за свою дерзость и объясняю, по какому поводу хотел с ним переговорить. Голос Сикстена кажется таким несчастным оттого, что кто-то снова разворошил прошлое, что меня начинает мучить совесть, однако любопытство берет верх.

— Все, что я мог сказать, я сказал полиции.

— То есть тебя допрашивали во время следствия?

— Да-да. Три раза!

— И что ты сказал по поводу утверждений Квика, будто ты отвез его в Векшё в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году?

— Все, что я мог сказать, я сказал следователям. Я не совсем здоров, и все это и так достаточно испортило мне жизнь.

— Но ты можешь хотя бы сказать мне, отвозил ты его или нет?

Вскоре мне приходится смириться с тем, что Сикстен не намерен говорить ни слова по поводу своей роли в этом деле, но он уже дал мне информацию куда более весомую, чем я мог рассчитывать. Где-то существуют протоколы трех допросов Сикстена — стало быть, как скоро они будут у меня в руках, всего лишь вопрос времени.

Но и этих протоколов допросов нет в материалах предварительного следствия. Мы обращаемся к Сеппо Пенттинену и Кристеру ван дер Квасту, но они говорят, что понятия не имеют о каких-либо сокрытых протоколах допросов. Мы с Йенни еще раз перебираем многочисленные бумажки и заметки, но все напрасно.

Зато мы обнаруживаем, что по этому пути уже прошли до нас другие.

24 ноября 1995 года газета «Дала-Демократен» ударила во все барабаны. Целый разворот отводился последней сенсации Губба Яна Стигссона:

«РЕПОРТЕР „ДД“ РАСКРЫВАЕТ, КТО ПОДВЕЗ КВИКА»

«Я совершенно уверен в личности этого человека», — пишет Губб Ян. По его словам, человек, сидевший в тот вечер за рулем машины, «в течение тридцати одного года покрывал убийцу». Стигссон сообщил следствию, что он знает, кто подвозил Квика. К величайшему удивлению Стигссона, Кристер ван дер Кваст совершенно не заинтересовался этой информацией. Он просто-напросто отказывался взять трубку, когда Стигссон ему звонил.

— Ужасно раздражает, когда раз за разом звонишь ван дер Квасту, чтобы сообщить нечто важное, и слышишь в ответ, что он в принципе не отвечает на звонки, — сказал тогда Стигссон коллеге из редакции.

Губб Ян Стигссон заявил о поведении Кристера ван дер Кваста омбудсмену юстиции на том основании, что тот «отказался от возможности получить сведения, имеющие значение для следствия».

В письменном ответе омбудсмену Кристер ван дер Кваст заверяет, что имя водителя следствию неизвестно.

В своей статье Губб Ян Стигссон размышляет, как ему теперь поступить с этой сенсационной информацией:

— Вопрос исключительно сложен. Велик риск, что этот человек находится на грани нервного срыва. Важно, чтобы он сообщил как можно больше сведений, которыми располагает, чтобы помочь раскрыть как можно больше убийств.

Теперь Сикстен Элиассон задним числом дал мне разъяснение всей этой странной ситуации: Кристер ван дер Кваст ни под каким видом не хотел раскрывать ни Стигссону, ни кому-либо другому тот факт, что указанный человек был трижды допрошен и смог убедительно доказать, что Квик оболгал его.

Вместо этого ван дер Кваст продолжал утверждать, что Квик имеет отношение к убийству Томаса Блумгрена.

 

Битва врачей

После успеха с убийством в Векшё Томас Квик признался, что он убил также тринадцатилетнего Альвара Ларссона, который исчез в 1967 году на острове Сиркён в коммуне Урсхульт, выйдя из дома за дровами. Кроме того, Квик признался, что он убил восемнадцатилетнего Улле Хёгбума, который пропал после школьного вечера в Сундсвалле 7 сентября 1983 года. Квик снова принимал сильнодействующие препараты. Следователи не знали, что и подумать об этих постоянных новых признаниях. «Является ли он первым в Швеции серийным убийцей?» — вопрошала газета «Дала-Демократен» от 8 ноября 1993 года.

Губб Ян Стигссон писал, что к уже сделанным признаниям в убийствах Юхана Асплунда и Томаса Блумгрена добавились еще три. Участие в этих убийствах Томаса Квика сейчас проверялось: «Если выяснится, что это правда, 43-летний палач Юхана занесет свое имя в историю шведской криминалистики как первый настоящий серийный убийца».

Когда в Сэтерской больнице выявился первый в Швеции настоящий серийный убийца, началась игра в кошки-мышки, как в «Молчании ягнят», однако без утонченной элегантности, свойственной американскому прототипу. В качестве примера можно привести тот случай, когда Томас Квик хотел навести следствие на исчезновение Улле Хёгбума, которым занималась полиция Сундсвалля, конкретно — полицейский участок Сеппо Пенттинена. В допросе по поводу Томаса Блумгрена Квик пожелал назвать некоторые важные вехи своей жизни. Пенттинен записывает в протокол:

«Среди прочего он называет 1983 год. Говорит, что в тот год умерла его мать, и в ту же самую неделю „происходит во многих отношениях драматическое событие“. У Квика тенденция к приступам страха, когда он рассказывает это, и он не хочет говорить открытым текстом, что подразумевает под этим высказыванием. Вместо этого он предлагает подкинуть подсказку в виде строки из известной детской песенки. После этого он говорит: „Мамочкин сыночек Улле“».

Сеппо Пенттинену без труда удалось расшифровать шараду услужливого серийного убийцы. Исчезновение Улле Хёгбума, проходившее по его полицейскому округу, стояло на втором месте после дела Юхана по уровню газетной шумихи, к тому же оставалось криминальной загадкой, где у полиции не было ни малейших следов и ни малейшего намека на подозреваемого.

Новые имена Альвара и Улле были занесены в список потенциальных жертв Квика.

За несколько месяцев до этого в должность главврача Сэтерской больницы вступил Йоран Чельберг — теперь он в конечном итоге нес ответственность за лечение Томаса Квика. О признаниях в убийствах Юхана Асплунда и Томаса Блумгрена уже много чего было написано в газетах, и уже на четвертый день своего пребывания на посту главврача Чельберг решил обсудить этот вопрос с врачами Квика. Чельберг пояснил, что свободное перемещение во время следствия и увольнительные для человека, подозреваемого в двух убийствах, вызывают у него сомнения. Йоран Франссон заверил, что они с Челем Перссоном держат ситуацию под контролем. Они подчеркнули также, что все это осуществляется по договоренности с полицией и прокурором.

Франссон намеренно скрыл от главврача, что они с Йораном Перссоном втайне продолжали свое параллельное расследование. Вместе с Квиком оба врача потихоньку вернулись в Рюгген, чтобы продолжить поиски спрятанной там руки Юхана. В какой-то момент Квик, оставшись без наблюдения, отошел к «тайнику», где, как он утверждал, нашел два пальца. Когда врачи спросили, что он с ними сделал, он ответил, что съел. После этого события Перссон и Франссон сговорились с Квиком не упоминать этот случай при следователях. Несколько дней спустя они снова приехали в Рюгген в поисках тела Юхана, однако ничего не нашли. Затем они еще не раз отправлялись в поездки и искали части тела в нескольких других местах.

В начале 1994 года Чельберг узнал, что Квик на психотерапевтическом сеансе сознался еще в одном убийстве. Из его заметок:

«14 января другой сотрудник проинформировал меня, что пациент сообщил о шести убийствах мальчиков и что воспоминания о них стали возвращаться к нему».

Видимо, шесть убийств переполнили чашу терпения главврача, и он снова вызвал Челя Перссона для беседы.

«Я сообщил ему, что не поддерживаю свободного перемещения и что не буду защищать ни его, ни Фрассе [Йорана Франссона], если что-нибудь случится. Фрассе еще раньше сказал мне, что для него будет катастрофой, если что-нибудь произойдет. Чель тоже считает, что это было бы катастрофой, но просит меня не вмешиваться».

После этого разговора Чель Перссон ушел на больничный, и Чельберг мучился, как ему теперь вести себя в сложившейся ситуации. Когда он позвонил «Фрассе», чтобы обсудить свое решение отменить свободное перемещение и увольнительные Квика, его встретило сообщение, что тот тоже на больничном.

Томас Квик находился в тот момент в открытом 37-м отделении, парном к закрытому 36-му, где содержались под замком преступники, совершившие тяжкие преступления, связанные с насилием. Пост обоих отделений находился на территории 36-го, и именно туда отправился Томас Квик выпить чашечку кофе ранним утром 21 января 1994 года.

После краткого совещания с персоналом Йоран Чельберг пришел к Квику и сообщил о своем решении отменить свободное перемещение. После этого Квика поместили в 36-е отделение, где находились наиболее опасные преступники.

Сидевший на больничном Чель Перссон был очень недоволен эти решением — неделю спустя он позвонил Чельбергу и заявил, что возмущен поступком главврача. Он сказал, что такие меры могут заставить серийного убийцу Томаса Квика покончить с собой до того, как он успеет сознаться в своих преступлениях и предстать перед судом. Перссон назвал случившееся «скандалом национального масштаба».

Йоран Чельберг считал его утверждение противоречивым, однако этот разговор настолько взволновал его, что он тут же позвонил в 36-е отделение и справился о здоровье Квика. Во время разговора он сделал отметку, что «персонал не заметил в поведении пациента ничего особенного. В момент нашего разговора он сидит и играет с сотрудниками в „Скрэббл“».

Осознание того факта, что в Сэтерской больнице находится серийный убийца, создало внутреннее напряжение не только между сотрудниками, но и между медиками, с одной стороны, и полицейскими — с другой. Очень скоро Йоран Чельберг обнаружил, что его решение посадить Томаса Квика под замок вызвало волну возмущения у полицейских, имеющих отношение к следствию. В тот же день ему позвонил ван дер Кваст и разъяснил, что отмена свободного перемещения ставит под удар успех дальнейшего следствия.

Ван дер Кваст считал, что Томас Квик «должен что-то получить» в обмен на свои признания, однако никакой поддержки главврача не дождался. Напротив — Чельберг пришел в ярость от того, что прокурор сует свой нос в условия лечения и содержания его пациентов. Свободное перемещение и увольнительные в обмен на признания в убийствах? «Такого рода сделки я не поддерживаю и участвовать в них не собираюсь», — отметил Чельберг в карточке.

Конфликт с ван дер Квастом не испугал Чельберга. Хуже оказалось то, что все больше сотрудников собственной клиники обращались против него.

Разочарование Томаса Квика Чельбергу было понятно, однако настоящие проблемы создала реакция его врачей Перссона и Франссона.

Чель Перссон и ранее планировал уволиться из Сэтерской больницы и перейти на новую работу в психиатрическую клинику Святого Ларса в Лунде и теперь начал активно добиваться того, чтобы забрать своего пациента. Квик подлил масла в огонь, угрожая, что прекратит сотрудничать с полицией, если ему не позволят продолжать психотерапевтические сеансы с Перссоном. Чельберг воспринял все это как шантаж чистейшей воды.

В феврале 1994 года ван дер Кваст снова позвонил руководству Сэтерской больницы, излагая свое мнение о том, как следует организовать лечение Квика, и «указал на важность продолжения близкого контакта с доктором Челем Перссоном в интересах проводящегося следствия».

Когда усилия Челя Перссона забрать с собой Томаса Квика ни к чему не привели, он вместо этого нашел для него место в судебно-психиатрической клинике в Векшё. Однако тамошний главврач Улле Дроттвед отказался от предложения Перссона продолжить терапию с Квиком. Им будут заниматься собственные сотрудники клиники.

Кристер ван дер Кваст, прекрасно понимавший, что дальнейшее расследование полностью зависит от психотерапевтических сеансов Челя Перссона, снова вмешался в медицинские вопросы, позвонил Дроттведу и уговорил его дать Перссону возможность продолжать вести психотерапию с Квиком.

И снова главврач Йоран Чельберг был поставлен перед фактом — его не спросили и даже не проинформировали. «Это произошло по причине вмешательства людей, не работающих в больнице и не являющихся медиками», — сердито записал Чельберг в карточке, явно имея в виду ван дер Кваста.

В период, предшествовавший переводу, многие пожелали принять участие в заварушке. Йоран Франссон, находясь на больничном, продолжал общаться с Томасом Квиком по телефону для пациентов отделения. Молодая студентка-психолог, которая в период отпусков временно работала психотерапевтом Квика, тоже вступила в бой. В письме Квику она пыталась объяснить ему решение Йорана Чельберга о переводе его в закрытое отделение:

«Когда стало очевидно, что ты совершил шесть убийств, когда ты проходишь трудный процесс воскрешения связанных с ними воспоминаний, разумно, что тебя держат на более строгом режиме. Боюсь, началась бы всеобщая паника, если бы общественности стало известно, что серийного убийцу отпускают на свободные прогулки. Ты же знаешь, как реагируют обыватели и пресса…»

Когда больничный Челя Перссона подходил к концу, он заявил, что отказывается возвращаться в клинику, если ему не разрешат работать на четверть ставки и заниматься только Томасом Квиком. Никаких обходов, никаких других пациентов. В противном случае он снова уйдет на больничный.

Эта мысль была изложена Чельбергу на совещании 7 февраля, после чего Перссон провел телефонное совещание с ван дер Квастом, планируя дальнейшие полицейские допросы. Затем он вышел из здания больницы и отправился домой.

Среди всех этих разгоравшихся конфликтов следствие проводило новые допросы.

Из записей Йорана Чельберга становится ясно, что в это время он вообще начинает испытывать сомнения по поводу того, как ведется психотерапия с Томасом Квиком. Ранее Чельберг и Перссон случайно встретились в поезде и разговорились о том, как она будет проводиться, если Квик переедет в Векшё.

Чель рассказывает, что сейчас чувствует на себе большую ответственность за психотерапию. Я же невольно задаюсь вопросом, психотерапия ли это. Чель утверждает, что он по большей части сидит молча и что пациент начинает вспоминать, едва доктор опускается на стул.

Йоран Франссон, который продолжал оставаться на больничном, сообщил 21 февраля, что не намерен возвращаться на работу в клинику, поскольку чувствует, «что против него готовится заговор и кто-то тайно желает ему зла».

В заметках на память по поводу этого разговора Йоран Чельберг пишет, что у Франссона «явная паранойя». Иными словами, атмосфера в региональной клинике Сэтера накалилась до предела.

Чель Перссон так и не вернулся к исполнению своих обязанностей в Сэтерской больнице, зато со всей энергией посвятил себя организации перевода Томаса Квика. Сам он собирался работать в клинике Святого Ларса в Лунде и дважды в неделю ездить в Векшё для проведения психотерапевтических бесед с Квиком.

Перед самым отъездом Квика Перссона проинформировали о тех правилах, которые действовали в клинике в Векшё: среди прочего — о том, что все виды бензодиазепинов категорически запрещены. Возникла непредвиденная проблема. Согласится ли на это Квик? Но даже если согласится, он должен пройти детоксикацию, прежде чем его переведут в Векшё.

28 февраля Чельберг пишет:

«Начато снижение дозы бензодиазепинов для ТК. К сожалению, я до конца не представлял себе, что ему назначены такие высокие дозы. Он сам мотивирован к скорейшему снижению».

Мне Стюре Бергваль рассказывает, что все это были пустые разговоры:

— Для меня стало шоком, что в Векшё не подают бензо. Поначалу Чель говорил, что все уладится, что он договорится с их главврачом, Дроттведом. Когда же они на это не согласились, Чель сказал, что все утрясется, когда я уже буду на месте.

Для Томаса Квика детоксикация проходила очень мучительно, однако он очень хотел, чтобы все наконец осталось позади. Ведь когда он переедет, «все утрясется».

3 марта Чельберг отмечает, что «ТК страдает от абстинентного синдрома, однако настаивает на быстром снижении».

Две недели спустя Томаса Квика перевозят в региональную судебно-психиатрическую клинику Векшё, где прямо с порога выясняется, что там все не так, как в Сэтере. Надежды на то, что вопрос о назначении бензодиазепинов «утрясется», немедленно обратились в прах. Квик узнал, что клиника в Векшё уделяет большое внимание «вопросам безопасности, определению четких границ дозволенного и оценке степени риска».

Переезд закончился разочарованием и для Челя Перссона, который предвкушал продолжение своих успешных сеансов с Квиком. По словам Стюре Бергваля, Перссон приезжал к нему два раза для проведения психотерапии, но оба раза напрасно.

— Я не мог выдавить из себя ни слова. Без бензо я ничего не мог рассказать, так что мы просто сидели и смотрели друг на друга, — рассказывает он и смеется, вспоминая эту сцену.

Знаменитый пациент из Сэтера не оправдал надежд персонала клиники в Векшё. В его карточке появилась такая запись:

«Пациент находится в нашем отделении адаптации в течение двух недель. Его воспринимают как исключительно сдержанного, закрытого для контакта. Через своего терапевта Челя Перссона пациент сообщил, что не может адаптироваться к тем формам лечения, которые практикуются в нашей клинике. Терапевт Чель Перссон также придерживается мнения, что не может продолжать свою психотерапию в той обстановке, которая здесь царит».

Томас Квик общался с персоналом исключительно через Челя Перссона, и руководство клиники вынуждено было констатировать, что невозможно сочетать различные идеологии, принятые в Сэтере и Векшё, а «это означает, что мы не можем удовлетворить пожелания пациента в отношении свобод, приема лекарств и т. д.».

Когда была сделана эта отметка в карточке, Томас Квик уже позвонил в 36-е отделение Сэтерской больницы и сказал, что больше не может. Он хочет вернуться.

— Завтра же мы приедем и заберем тебя, — немедленно ответили ему.

На следующий день три санитара приехали в Векшё, чтобы забрать его. Стюре весело рассказывает о поездке на машине обратно в Сэтер:

— Это было потрясающе! Едва мы уселись в машину, они достали бумажный пакетик с таблетками стесолида! Я снова почувствовал себя дома.

Они сделали остановку в Гренна и пообедали в ресторане, а в Эребру остановились, чтобы купить сладостей. Когда они прибыли на место, весь персонал встречал Томаса Квика с распростертыми объятиями. Впереди всех стояла Биргитта Столе.

И лишь теперь все приняло серьезный оборот.

 

Биргитта Столе принимает дела

После возвращения в Сэтерскую больницу 30 марта 1994 года Томас Квик переехал обратно в свою прежнюю комнату, и врачи назначили умеренный прием бензодиазепинов. После этого в клинике, так долго раздираемой противоречиями, наступило долгожданное спокойствие.

Однако уход психотерапевта Челя Перссона оказался для Квика тяжелейшей потерей. Биргитта Столе записала в карточку, что после пребывания в Векшё Квик очень настроен продолжать терапию и решительно считает, что это должно происходить в Сэтере, ибо только тут он чувствует себя уверенно. Он попросил Столе помочь ему, и она согласилась.

После ухода со сцены врачей Франссона и Перссона Биргитта Столе смогла выйти вперед как неоспоримый победитель в ожесточенном бою, в котором ей даже не пришлось участвовать.

В три часа дня 14 апреля 1994 года в музыкальном зале 36-го отделения собирается новая команда Квика — на четырех черно-красных полосатых стульях восседают Сеппо Пенттинен, Томас Квик, Биргитта Столе и адвокат Гуннар Лундгрен. Как пятое колесо, на отдельном стуле сидит доцент психологии Стокгольмского университета Свен-Оке Кристианссон. Он присутствует в качестве мнемоэксперта, питающего большой интерес к серийным убийцам.

Перед допросом Томас Квик заявил, что должен сообщить важную информацию об убийстве Юхана Асплунда. В течение дня он проглотил большие дозы бензодиазепинов. Рассказ его затянут, но Сеппо Пенттинен терпеливо слушает, задает вопросы и пытается сдвинуть повествование вперед.

Однако под конец долгого допроса возникают серьезные проблемы, ибо Квик через Биргитту Столе сообщает, что врачи вели собственное расследование.

ТК: Я думаю, что… что мы сделали конкретные находки.

Пенттинен: Что именно?

ТК: Два… два… один такой и один такой…

Пенттинен: Так-так, ты смотришь на кости среднего пальца. И где же сейчас эти находки?

ТК: Я должен выйти, тогда Биргитта скажет, где они.

Томас Квик выходит из помещения, и Биргитта Столе берет слово, чтобы пересказать то, что выяснилось в процессе психотерапевтической беседы по поводу найденных пальцев Юхана.

— Дело в том, что все это очень трудно, — неуверенно начинает она. — Мне он рассказал такое. И вот… Э-э… потому что он рассказал мне, что он нашел в сухом русле ручья пальцы от кисти, показал их Йорану и Челю, а потом съел их, так что на нынешней момент они недоступны.

Пенттинен молчит.

То, что два врача вели частное расследование и скрывали информацию от следователей, вероятно, уже само по себе шок. Еще хуже обстоит дело теперь, когда утверждается, будто Квик съел единственное доказательство, имевшееся во всех материалах следствия.

Краткое сообщение Биргитты Столе записали на пленку, чтобы потом распечатать и огласить в тот день, когда будет возбуждено уголовное дело по обвинению в убийстве Юхана Апслунда. Сеппо Пенттинен не желает больше ничего слушать.

— Хорошо, — говорит он. — Допрос прерывается в шестнадцать ноль шесть.

Преемник Челя Перссона Биргитта Столе не занималась частным расследованием, а решила сотрудничать с полицией на полную катушку. Не менее трех раз в неделю она проводила психотерапевтические беседы с Томасом Квиком, и едва появлялось что-то способное представлять интерес для полиции, она немедленно докладывала об этом Сеппо Пенттинену.

Главная сложность заключалась в том, что когда Квик поступил в 1991 году в Сэтерскую больницу, он и не подозревал, что совершил какие бы то ни было убийства. Эти воспоминания были полностью вытеснены — как и эпизоды сексуального насилия, которому он подвергался в детстве.

Под руководством Столе Томасу Квику предлагалось мысленно вернуться в свое детство в Фалуне в 50-е годы. Во время психотерапии он, казалось, превращался в маленького мальчика Стюре, который на детском языке детально описывал свои ощущения, в то время как Столе подробно записывала его рассказы и реакции.

Подобные события Чель Перссон сравнивал с «гипнотическими путешествиями в машине времени». Психологический термин для таких поездок — «регрессия». Это означает, что пациент возвращается на более раннюю стадию своего развития, зачастую для того, чтобы возродить и переработать травматические переживания. Томас Квик называл это «полетами во времени», и казалось, что на психотерапевтических сеансах он усилием воли может перенестись назад по оси времени — либо в свое якобы ужасное детство, либо в те моменты, когда он уже во взрослом возрасте совершал убийства.

По теориям, царящим в Сэтерской больнице, тяжкие преступления, связанные с насилием, являлись воплощениями психологических травм детского возраста, и потому насильник выступал одновременно и жертвой, и преступником. Связка между жертвой и преступником в одной личности приводила к тому, что реконструкцию памяти о насилии в детском возрасте можно было использовать, чтобы узнать, как насилие находило свое воплощение во взрослом возрасте.

Со временем терапия Биргитты Столе с Томасом Квиком превратилась в питомник вытесненных воспоминаний, многие из которых превращались в целые истории — настолько убедительные, что они напрямую вели к приговору суда за убийство.

Увлечение вытесненными воспоминаниями, воскрешенными на психотерапевтических сеансах, сейчас воспринимается с большим скепсисом, в том числе и в правоохранительных органах по всему миру, но в 90-е годы по этим теориям полностью выстраивалось лечение Томаса Квика и других преступников, находившихся в Сэтерской больнице.

Ни врачи, ни психологи ни на минуту не поставили под сомнение тот факт, что у Квика полностью отсутствовали воспоминания о совершенных им преступлениях, притом что он был самым ужасным серийным убийцей Швеции. Существовало распространенное мнение, которого все придерживались, что переживания такого рода настолько невыносимы, что воспоминания «диссоциируются» и скрываются в потайных уголках мозга. Никто не усомнился также в способности Столе вызывать эти воспоминания при помощи регрессии.

По мере того, как фрагменты воспоминаний начинали всплывать в памяти, подключался осознанный интеллектуальный процесс, где обрывки связывались — «интегрировались», — в то время как Биргитта Столе и ее странный пациент с ужасом обозревали открывающуюся перед ними картину — портрет серийного убийцы Томаса Квика.

Я знал, что Столе каждую неделю встречалась для консультации с гуру теории объектных отношений Маргит Нурель, обсуждая с ней терапию с Квиком, но ход их мыслей оставался тайной за семью печатями, как и то, каким образом строилась сама психотерапия. По поводу этого не сохранилось никакой документации — за исключением скудных и неподтвержденных воспоминаний Стюре Бергваля.

Биргитта Столе вела подробные записи каждой психотерапевтической беседы. После того, как Стюре в разговоре со мной взял назад все свои признания, он требует предоставить ему возможность прочесть эти записки, которые с юридической точки зрения являются частью его карточки.

Ответ потрясает: Столе утверждает, что она уничтожила все записи.

Стюре рассказывает также, что Маргит Нурель и Биргитта Столе написали книгу о Томасе Квике. Авторы выражали уверенность, что книга о психотерапии с Квиком станет эпохальным научным трудом того же уровня, что и «Случай человека-волка» Зигмунда Фрейда. Но по неизвестным причинам книга так и не была опубликована. Мы со Стюре осознаем, что никогда не получим доступа к рукописи.

Таким образом, моим единственным источником информации по поводу десятилетней психотерапевтической работы Биргитты Столе с серийным убийцей Квиком является Стюре Бергваль — человек, занимающий последнее место в Швеции по уровню доверия к его словам.

После того, как Стюре Бергваль взял назад свои признания, руководство больницы применяет к заупрямившемуся серийному убийце ряд репрессивных мер. Среди прочего отменяются некоторые степени свободы — так, принимается решение снять жалюзи, защищающие его комнату от солнечного света и посторонних глаз, а также убрать те книжные полки, книги и диски, которые он в течение двух десятилетий держал у себя в комнате.

Когда Стюре упаковывает в коробку содержимое последней книжной полки, он находит в одной из них, под кучей старых виниловых пластинок, потрепанную папку без этикетки. Стюре открывает папку и с удивлением читает первые строки на первой странице:

«ВСТУПЛЕНИЕ

Цель данной книги — описать очень сложный и необычный психотерапевтический процесс, который я в качестве консультанта отслеживала в период с 1991 по 1995 год…»

Стюре не верит своим глазам — он обнаружил рукопись Маргит Нурель и Биргитты Столе, которую мы все считали утраченной. Он читает дальше:

«До того, как начался психотерапевтический процесс, Стюре не обладал никакими воспоминаниями детства до 12-летнего возраста. Контакт с теми убийствами, которые он совершил, — первое из них в 14-летнем возрасте — впервые установился в психотерапевтическом процессе. Он никоим образом не являлся подозреваемым в этих преступлениях со стороны полиции. Когда убийство и связанные с ним детали сделались достаточно отчетливыми в процессе психотерапии, Стюре сам попросил полицию приехать к нему для допроса и проведения следствия».

Несколько дней спустя я держу в руках вожделенную рукопись. Четыреста четыре страницы неотредактированного текста, местами нечитаемого из-за запутанности рассуждений и нагромождения специальной терминологии, однако это, несомненно, оно — описание терапии с Томасом Квиком, сделанное самими психотерапевтами.

Во время своих ранних сборов информации о Томасе Квике я часто наталкивался на понятие «иллюзия Симона». Я догадался, что это центральная тема в психотерапии, однако мне было сложно понять, какого рода иллюзия имелась в виду. Как только мне предоставляется возможность, я обращаюсь к Стюре за разъяснениями.

— Симон появился во время терапии с Биргиттой Столе. Он родился в связи с сексуальными посягательствами на меня со стороны отца и матери. Я уже не помню, что я рассказывал, но ему отрезали голову. Затем этого зародыша завернули в газеты, положили на багажник велосипеда, и мы с папой поехали и закопали этого мертвого ребенка возле Фрембю-удде.

Стюре было четыре года, когда он наблюдал убийство своего младшего брата, и зародилась идея, что Стюре пытается «починить Симона», снова сделать его живым и здоровым. Каким-то образом это представление трансформировалось в идею, что Стюре мог «овладеть жизнью», убивая сам. В терапии с Биргиттой Столе эти мысли переросли в объяснение тому, почему Стюре стал убийцей мальчиков.

Никто никогда не слыхал о Симоне, пока Томас Квик не рассказал о нем Биргитте Столе. По его словам, это фантазии чистейшей воды, созданные в психотерапевтическом кабинете.

Теперь же я держу в руках рукопись, в которой Столе своими словами описывает, как Томас Квик во время терапии пережил регресс и превратился в четырехлетнего мальчика, наблюдающего, как родители убили и расчленили его младшего брата Симона.

«Лицо перекошено от смертельного ужаса, рот открыт. Я, Биргитта Столе, могу разговаривать со Стюре, что доказывает, что он находится в глубоком регрессе, однако не потерял контакта с настоящим.

Первый удар ножа приходится на правую сторону тела и наносится матерью. Затем нож берет папа. Оболочка Стюре повторяет несколько раз: „Только не шею, только не шею“. Нож наносит удары по корпусу, затем отрезается правая нога.

М [мама] берет мясо Симона и засовывает в раскрытый от ужаса рот оболочки Стюре. Оболочка Стюре говорит: „Я не голоден“. Стюре говорит, что мама и папа обнимаются, и говорит, что ему это кажется отвратительным. Затем он протягивает руку, чтобы взять руку Симона. Обнаруживает, что она валяется отдельно. Говорит: „Я оторвал руку своему брату“».

Во время терапии рождение Симона и убийство его родителями воспринималось как правда. Пережитое ребенком Стюре убийство затем будет воплощаться в убийстве Юхана Асплунда, Чарльза Зельмановица и других мальчиков. Воспоминания были вытеснены, однако взрослый Стюре «рассказал» о своих переживаниях через убийства, оскверняя и расчленяя тела, как его родители поступили с его братом.

В книге мать Стюре называется «М» или «Нана» — это эвфемизмы, поскольку образ настолько исполнен зла, что его настоящее имя слишком пугает, чтобы Стюре мог произнести его вслух. В книге Биргитта Столе пересказывает и другие деяния злой матери.

«Стюре рассказывает отрывками. Нана только что сжала руками шею Стюре. Он чувствует ее руки. Теперь она направляется к Симону, где Стюре скрывается за его закрытыми глазами. Она стоит перед всем лицом Симона. Тело изуродовано, и Стюре старается сосредоточиться на лице, чтобы не видеть обезображенного тела. Стюре видит сжатую в кулак окровавленную руку Наны. Он замолкает, потом говорит: „Это красное — наверное, брусничный соус?“»

То, что Томас Квик подумал, будто кровь его изуродованного младшего брата — брусничный соус, было воспринято Маргит Нурель как доказательство тому, что он говорил правду. Она отмечает в рукописи:

«Откуда мы можем знать, что все, описанное Стюре, — действительно правда?

В отношении детских переживаний: детский язык, типичные детские реакции, сам процесс регрессии, выражения чувств — и все отчетливее проявляющиеся воспоминания.

В отношении вытесненных взрослых воспоминаний: реконструкции и их соответствие полицейским материалам и, наконец, связь между теми и другими».

Следователи тщетно искали зарытое тело Симона возле Фрембю-удде. Они запросили также из больницы Фалуна карточку матери, которая доказывала, что Тюра Бергваль в этот период не рожала ребенка и у нее не случался выкидыш. Никто из близких семьи не заметил никакой беременности, ничего не заметили и остальные шесть братьев и сестер Стюре. Однако, кажется, ни у кого из участников следствия не возникло ни малейших сомнений в подлинности рассказов Стюре. Ни у полицейских, ни у прокурора, ни у судей, ни тем более у Маргит Нурель:

«Стюре, как и все дети, стремился сохранить положительный образ родителей. В первую очередь это касалось отца, который иногда все же демонстрировал доброту — хотя и в сентиментальной форме. Между тем мать была для Стюре самым пугающим образом, и это выражается, среди прочего, в том, что он долго не желает вспоминать ее лицо или видеть его.

Когда поддержание позитивного образа становится невозможно — после смерти и расчленения плода Симона, — у Стюре происходит раздвоение образа отца. Теперь есть отдельно „П“ и Эллингтон, где Эллингтон выражает все пугающее и ужасное, злую часть в образе отца».

Во время регрессии Томас Квик излагает «полет во времени в 1954 год»: «П» покидает комнату после убийства Симона и вскоре возвращается в чистой рубашке. «Это какой-то дядька одолжил папину рубашку», — подумал ребенок Стюре и дал злой ипостаси отца имя Эллингтон. Во время сеансов Квик часто использует эвфемизмы «Эллингтон» и «П», но слово «папа» он может выговорить без проблем. А вот сказать «мама», когда он говорит о матери, не представляется возможным.

Это странная история. Но еще страннее развитие фигуры Эллингтона.

В процессе терапии Эллингтон из злого альтер эго отца превращается в личность, все чаще берущую на себя командование телом Квика. Биргитта наблюдала это превращение много раз, и один такой случай описан в рукописи.

«Уверяю тебя, то превращение, которое я наблюдала, было явлением самого Дьявола в человеческом образе, в самом буквальном смысле слова, и ответ на все это — Стюре. Он обнажает горло, а дальше следует отрицание на словах — нет, это не папа, это из него выскочила граммофонная пластинка, которая все произносит страшные слова.

А Дьявол сказал ему следующее: „Ты попробуешь вкус смерти“».

Различные роли Эллингтона в истории Квика — один из многочисленных примеров того, как образы в его рассказах постоянно меняют обличье. Ни одна личность не постоянна и символизирует кого-то другого. Эллингтон — образ отца, в которого трансформируется Квик, когда совершает убийства.

Те дела, которые были актуальны в первое время психотерапии с Биргиттой Столе, — это убийство Альвара Ларссона, Юхана Асплунда, Улле Хёгбума и мальчика, которого иногда называли «Дуска», а иногда — совсем другими именами. Последнее имя, добавившееся в список ранее, еще в эпоху Челя Перссона, — Чарльз Зельмановиц, и именно в этом случае на сцену вышел убийца мальчиков Эллингтон.

Чарльзу было пятнадцать лет, когда он пропал по пути с дискотеки в Питео в ночь на 13 ноября 1976 года. После возвращения Томаса Квика из больницы Векшё дело Чарльза всплыло как первейший приоритет для психотерапии и следствия.

 

Закрытые вопросы

Летом 2008 года, задолго до той драматичной встречи, когда Стюре при мне берет назад все свои признания, я посетил суд первой инстанции Фалуна, чтобы скопировать их материалы о юношеских прегрешениях Стюре Бергваля и убийствах Грю Сторвик и Трине Йенсен. В суде мне не только готовы помочь, но и очень разговорчивы. Молодой сотрудник рассказывает, что норвежская телекомпания заказала копии материалов двух следствий по убийствам Томаса Квика.

— Получив счет на сорок тысяч крон, они отказались платить, — говорит он.

Меня разбирает любопытство — и к тому же тревога по поводу конкуренции со стороны норвежских коллег, но вскоре я узнаю, что готовится серия документальных фильмов о составлении психологического портрета убийцы. Один из самых выдающихся мировых экспертов, бывший сотрудник ФБР Грегг МакКрери, составил психологический портрет того или тех, кто убил Терезу Йоханнесен, Трине Йенсен и Грю Сторвик.

Греггу МакКрери не предоставили протоколы допросов или иную информацию о Томасе Квике — лишь криминально-технические протоколы, допросы родственников и тому подобные материалы. Разумеется, ему не сообщили и то, что за все три убийства осужден один и тот же человек.

Я бесстыдно решаю попользоваться результатами своих норвежских коллег и договариваюсь об интервью с Греггом МакКрери в штате Виргиния, США.

В конце сентября он принимает меня в своей грандиозной усадьбе в охраняемом коттеджном поселке за высоким каменным забором с многочисленными охранниками. Для МакКрери совершенно очевидно, что три норвежских убийства, за которые осужден Томас Квик, совершили три разных человека. Ни один из его психологических портретов злоумышленника не имеет ничего общего с Томасом Квиком, кроме того, два из трех предполагают, что преступник хорошо знает местность.

Когда я рассказываю МакКрери о моих собственных изысканиях, он говорит:

— Единственное, что мы знаем точно, — он лжец. Ранее он сознался в убийствах, теперь он берет назад свои признания. Теперь остается установить, какая версия правдива. Возможно, он совершил некоторые из этих убийств — или виновен во всех. Однако по поводу тех трех, о которых мне более всего известно, я уверен, что он их не совершал. И по поводу остальных у меня очень сильные сомнения.

Он продолжает:

— Меня много раз приглашали для проверки допросов, когда подозревали ложные признания. Первое, что я делаю, — быстро пролистываю протокол допроса, чтобы определить, кто больше говорит. Должен наблюдаться значительный перевес в пользу подозреваемого, иначе существует риск, что следователь сообщает подозреваемому информацию.

Грегг МакКрери рассказывает об одном деле, над которым он работал, где выяснилось, что имело место ложное признание, хотя подозреваемый сообщил сведения, которыми могли располагать лишь полиция или преступник. Следователи, проводившие допросы, были совершенно уверены, что не раскрывали подобных сведений, однако после тщательной проверки протоколов допросов они убедились, что именно это и случилось. Это может происходить намеками или за счет постановки вопроса.

Следователь на допросе должен задавать открытые вопросы: «Что же произошло? Расскажи!» Если же он вместо этого задает закрытые вопросы, на которые можно ответить «да» или «нет», допрос проводится неправильно.

Квинтэссенция знаний МакКрери отозвалась во мне эхом раннего предупреждения, сделанного скептически относящимся к делу Квика полицейским Яном Ульссоном: «Подумай вот о чем: случалось ли ему хоть раз сообщить какие-либо сведения, ранее неизвестные полиции? Мне кажется, ты должен обратить на это внимание».

 

Исчезновение Чарльза Зельмановица

Чарльз Зельмановиц лежал на полу, в то время как младший брат Фредерик пытался помочь ему натянуть на его стройное тело суперузкие джинсы «Вранглер».

Фреде старался изо всех сил, тянул с двух сторон за пояс, Чарльз втягивал живот — и в конце концов ему удалось загнать латунную пуговицу в петлю. Стянутый и неповоротливый, он поднялся на ноги и потрогал ладонью джинсовую ткань, сидевшую на бедрах, как змеиная кожа. Книзу джинсы расширялись, полностью закрывая стопы.

Фредерику Зельмановицу было всего двенадцать лет, но он помнит вечер 12 ноября 1976 года — перед тем, как произошло непостижимое. Я встречаюсь с ним в его ресторане в Питео и обнаруживаю, что младший брат Чарльза сильно подрос — пышная шапка волос поредела и поседела, сменилась короткой стрижкой. Он отец семейства, скоро ему исполнится сорок пять. Он рассказывает об исчезновении Чарльза, которое навсегда оставило рану в его сердце:

— Я лишился лучшего друга.

Чарльз был тем, к кому Фредерик всегда обращался, когда в семье случались ссоры, когда возникали какие-либо проблемы. Последний вечер с Чарльзом прошел совершенно обычно. Фредерик помнит, что чуть раньше в тот день он швырнул в брата собачью миску с водой. После этого он помог ему натянуть новые джинсы, и инцидент с собачьей миской был забыт.

Чарльз и Фредерик скрепили свою дружбу кровью, приложив друг к другу большие пальцы, перед тем как покинуть дом, где они выросли, в Испании и вместе с семьей переехать в Питео, на север, где царят холод и тьма. На переезде из Фуенхиролы настояла мама Инга, уверенная, что в Швеции мальчики получат лучшее образование. Ее испанский муж Александер был хирургом, однако принял предложение устроиться врачом на лесопилке в Мунксунде.

Инга Зельмановиц всегда разговаривала с сыновьями по-шведски, так что у Чарльза не возникало проблем с языком, когда он начал учиться в Питхольмской школе. Лишь иногда он неправильно употреблял некоторые слова. Остальные ученики вскоре приняли его, и он стал одним из самых популярных в классе, чему, возможно, способствовали также его блестящие темно-русые волосы до плеч, красивые карие глаза и улыбка, обнажавшая безукоризненный ряд белых зубов.

Несмотря на все свои достоинства, для некоторых он по-прежнему оставался иностранцем, изгоем. Такова была ситуация в Питео в 1976 году.

В тот вечер Чарльзу напомнили, что его место в компании сверстников не является само собой разумеющимся. Его одноклассница Анна осталась на выходные одна, так что на огромной вилле ее родителей полным ходом шло гуляние. Все были там, однако никто не подумал о том, чтобы пригласить Чарльза.

Последний оценивающий взгляд в зеркало на джинсы, затем — надеть кожаную куртку, сшитую на заказ в Испании. В кармане горела бутылка «Бакарди», о которой не знал даже его родной брат, но о которой известно потомкам благодаря усилиям полиции, тщательно составившей схему последнего в его жизни вечера.

Набравшись смелости, Чарльз подошел к телефону. Анна сняла трубку, и Чарльз услышал, что вечеринка уже началась, хотя часы показывали только половину седьмого. Само собой, он может прийти, никаких проблем.

Вскоре Чарльз позвонил в дверь. Другие парни принесли с собой пиво, вино и водку, которыми угощали девочек. Чарльз достал свою бутылку «Бакарди» и уселся на пуфик.

К половине девятого почти все перепились, кто-то вызвал такси, в результате чего вечеринка внезапно и хаотично завершилась. Чарльз и другие, кто не поместился в такси, прошли пешком три километра до Питхольмской школы, где как раз начинались танцы.

Войдя в школьную столовую, Чарльз сразу же увидел Марию. А она увидела его. Они потанцевали, немного обнимаясь и целуясь, прежде чем выйти на улицу. Прихватив с собой ром, они отправились в укромное местечко. На улице было шесть градусов тепла. Едва начавшись, половой акт тут же и закончился. Мария явно была расстроена, когда они вернулись в школу.

Но Чарльз вскоре снова вышел на улицу. Там столпились все семнадцати-восемнадцатилетние местные ребята, которых не пустили на школьные танцы. Ром почти кончился, и Чарльз был пьян. Где Мария, он понятия не имел.

— Чарльз! — окликнул его Лейф.

Чарльз считал, что Лейф на редкость хороший парень. Ему было девятнадцать, он был приятелем Марии.

— Хочешь глотнуть? — спросил Чарльз, протягивая бутылку с последними каплями.

Лейф покачал головой и произнес:

— Мария все мне рассказала. Ты ее очень огорчил. И она сердится на тебя.

Чарльз допил последний глоток, ничего не ответив. Однако Лейф не сдавался:

— Нельзя же, черт подери, трахнуть девчонку и тут же задвинуть ее! Ты должен быть рядом с ней весь вечер! А уж потом — поступай как знаешь…

Чарльз так и не придумал, что ответить, и стоял молча, с пустой бутылкой в руке. Лейф еще раз повторил ему, как плохо он поступил, и оставил его одного в темноте.

Слух разнесся быстро: «Чарльз трахнул Марию!»

Как-никак она была самой красивой девчонкой в школе. Так считали даже восемнадцатилетние. Вскоре поползли слухи о том, что «Грек» ее изнасиловал.

Ларсу-Уве было восемнадцать, и он оставался трезвым, чтобы выполнять роль водителя. Увидев Марию, он поспешил к ней и предложил прокатиться. Они поехали в центр, но все получилось совсем не так, как ожидал Ларс-Уве: Мария была расстроена и говорила только о Чарльзе.

Чарльз вернулся на танцы в Питхольмской школе. Он искал Марию, пока не остался один в зале, — затем он быстрым шагом направился домой. Пройдя пару километров по улице Ярнвегсгатан, он увидел большую компанию школьников и почти припустил бегом, чтобы догнать их. Но Марии среди них не было.

Перекинувшись парой слов с приятелями, с которыми начиналась вечеринка, Чарльз поспешил дальше. В последний раз приятели видели его под фонарем на Т-образном перекрестке в конце Ярнвегсгатан. Никто не обратил внимания, куда он пошел по пересекающей ее улице Питхольмсгатан — направо или налево.

Домой он так и не вернулся.

Когда Чарльз скрылся в темноте, его младший брат Фредерик спал в своей кровати. Он не подозревал о произошедшем, пока не проснулся утром.

— На улице столпилась масса полицейских, и вскоре я узнал, почему они там. Поначалу мы думали, что он вернется, но время шло, и становилось все тяжелее.

Фредерик описывает исчезновение Чарльза как семейную катастрофу. Он пытается найти слова, чтобы описать невыносимую пытку неизвестностью, горе и надломленность родителей, телефонный звонок, когда кто-то сказал: «Привет, это Чарльз!» — и положил трубку. Он описывает глупую надежду на невозможное — что однажды Чарльз явится к ним и окажется, что он жив, и все будет как прежде.

— Ясное дело, хотелось верить, что он где-то есть. Но время шло. И жизнь все больше превращалась в хаос.

Фредерик ни на секунду не верил в версию самоубийства, в то, что Чарльз был болен или не решался прийти домой. Фредерик утверждает: он не может себе представить, чтобы Чарльз исчез по собственной воле.

— Кто-то сделал ему что-то плохое, это всегда было моим глубоким убеждением.

В воскресенье 19 сентября 1993 года в местечке Норра Питхольмен стояло прекрасное утро. Семья молодого охотника имела лицензию на охоту в этой местности, и он планировал провести большую часть дня в лесу.

Сжимая в руке дробовик, он прибавил шагу, чтобы не отстать от собаки, которая уже достигла просеки над склоном и лаем обозначила дичь. Глядя на солнце, охотник споткнулся о какой-то предмет, похожий на большой серый гриб, но твердый, как камень. Он был слишком крупный для звериной кости, слишком круглый для звериного черепа. Отковыряв носком ботинка мох, охотник взял предмет в руки — и понял, что держит человеческий череп.

Находка потрясла его. Тело никак не могло лежать в этом месте долгое время, оставаясь необнаруженным. Здесь охотники обычно шли цепочкой, загоняя зверя, — он проходил тут бесчисленное множество раз. Пару лет назад его отец вырубал лес в нескольких сотнях метров от этого места. Охотник еще раз посмотрел на череп, осторожно положил его на землю, запомнил место и поспешил за собакой.

Однако мысль о находке не оставляла его, и после часа безрезультатной охоты он вернулся, чтобы еще раз взглянуть на предмет. Он вспомнил мальчика, пропавшего без вести семнадцать лет назад, и осознал, что должен пойти домой и вызвать полицию.

Полицейский патруль констатировал, что на прилежащей территории находятся кости и сгнившие остатки одежды. Был обнаружен рукав, похожий на рукав коричневой кожаной куртки.

«Кому принадлежал череп, на сегодняшний момент неизвестно», — записал в своем рапорте инспектор криминальной полиции Мартин Стрёмбек, хотя абсолютно не сомневался в личности мертвого.

Отца Чарльза уже не было в живых, но Фредерик и его мама Инга вскоре получили сообщение, что кости Чарльза идентифицированы благодаря его карточке у зубного врача.

— Это была хоть какая-то ясность… Многие говорят, что родные испытывают облегчение, когда находят тело, но мне трудно это понять. Что означает тело? Я хочу знать, что с ним случилось. После стольких лет я уже смирился с мыслью, что его нет в живых. Когда обнаружили тело, осталась неизвестность: и что дальше? почему оно лежит там? что же на самом деле произошло с моим братом?

Прошло три месяца, и только в пятницу 10 декабря газеты сообщили о том, что найдены останки Чарльза Зельмановица.

Загадка исчезновения пятнадцатилетнего мальчика, таким образом, частично разрешилась. Семья получила письменное свидетельство того, что Чарльз мертв. Как он умер и каким образом оказался в лесу в Норра Питхольмен — на эти вопросы следствие ответить не могло, однако эксперты не обнаружили ничего, что указывало бы на насильственную смерть.

Через несколько дней после публикации статей о Чарльзе Зельмановице Томас Квик в психотерапевтической беседе с Челем Перссоном рассказывает, что он «вступил в контакт с новыми материалами». Он воскресил в памяти воспоминания о том, как убил мальчика в Питео в 1970-е.

Чель Перссон отвечает, что он только что читал заметку в газете как раз об этом случае: полиция нашла останки Чарльза в лесу в окрестностях Питео.

— Да? — удивленно произносит Квик. — А я это пропустил.

В восемь утра 9 февраля 1994 года адвокат Гуннар Лундгрен покидает свою роскошную усадьбу XVIII века в Даларне, чтобы сесть в «Хонду» и проехать пять миль, отделяющих его от Сэтерской больницы.

Лундгрену шестьдесят один год, и он самый знаменитый адвокат Даларны, известный тем, что защищал самых отпетых преступников, таких, как Ларс-Инге Свартенбрандт, имеющий на своем счету множество ограблений банков, массового убийцу Матиаса Флинка, а теперь и вероятного серийного убийцу Томаса Квика. Это человек, уверенный в себе, не стесняющийся открыто высказывать свое мнение, как в интервью «Афтонбладет», где он излагает свой взгляд на стоящую перед ним задачу в качестве защитника Томаса Квика:

— Квик признался в пяти убийствах, но полиция пока не уверена, правду ли он говорит. Я в этом уверен. Поэтому моя задача во многом будет состоять в том, чтобы убедить полицию — мой клиент действительно убил этих людей.

Всего час спустя Гуннар Лундгрен входит в музыкальный зал 36-го отделения, приветствует своего клиента и следователя Сеппо Пенттинена, прежде чем усесться в полосатое кресло напротив Томаса Квика. Когда они в последний раз собирались за этим столом, речь шла об убийстве Томаса Блумгрена, по которому к тому времени уже вышел срок давности.

Но теперь ситуация совершенно иная. Если есть правда в последнем признании Квика, против него будет возбуждено уголовное дело за убийство Чарльза Зельмановица.

Пенттинен включает маленький кассетный магнитофончик. Усевшись поудобнее, он поворачивается к Квику, который пытается собраться с мыслями перед предстоящим допросом.

— Ну что ж, Стюре, начнем с причин, по которым ты находился в тех местах в то время, когда вступил в контакт с этим парнем.

— Ну, с этим все так же, как и с другими поездками. Это была незапла… незапланированная, запланированная, незапланированная поездка. Э-э-э…

Квик рассказывает, что прибыл туда на машине.

— Тогда интересно было бы узнать, что это была за машина, — говорит Пенттинен.

Стюре рассказал мне, что в тот момент он вспомнил о проблемах с автомобилем, который якобы одолжил при убийстве Юхана Асплунда. Подобных осложнений он на этот раз хочет избежать любой ценой. Поэтому он кратко отвечает, что не может сообщить, какую машину использовал. Пока не может.

Пенттинен отключает магнитофон, пока Квик советуется со своим адвокатом. Квик сообщает Лундгрену, что он знает, на какой машине приехал, но по определенным причинам не хочет сегодня говорить об этом.

Событие некоторое время обсуждалось на сеансах психотерапии, по словам Квика, под кодовым названием «черноволосый мальчик». Затем всплыло имя.

Однако «черноволосый мальчик» — не очень удачное описание. Чарльз не был чернявым, кожа у него была светлая, а волосы — пепельного цвета. Это подтверждается также описанием полиции, распространенным в 1976 году, когда Чарльз числился в розыске: цвет его волос определялся как «темно-русый».

Квик утверждает, что волосы у Чарльза были недлинные, что совсем не вяжется с его волосами до плеч, расчесанными на прямой пробор.

— А что с его одеждой? — спрашивает Сеппо.

— Сегодня я предпочел бы сказать, что на нем была джинсовая куртка на подкладке.

Позднее в течение того же допроса Квик ссылается на воспоминания, согласно которым куртка была из гладкой ткани. По его предположению, черная куртка из непромокаемой ткани.

В момент исчезновения Чарльз был одет в очень заметную, дорогую, необычную длинную коричневую кожаную куртку, которую довольно трудно перепутать с джинсовой курткой на подкладке или с черной курткой из непромокаемой ткани.

Квик не помнит также исключительно узких джинсов Чарльза, хотя утверждает, что снял с него брюки.

— Такие парадные брюки, так сказать. Не знаю, как называется такой материал… э-э…

— Ты имеешь в виду не джинсы?

— Нет.

— Из более тонкой ткани?

— Да, и с крючком вот здесь, — говорит Квик и показывает на свой пояс.

Томас Квик пытается описать пару габардиновых брюк и к тому же говорит, что на ногах у Чарльза были бутсы, в то время как парень был обут в коричневые замшевые ботинки марки «Playboy». Он утверждает также, что закопал Чарльза, хотя могила и была неглубока. По этому поводу эксперты также могли сообщить четкие сведения после обследования места находки.

В резюме рапорта сказано: «Ничто не указывает на то, что находки были каким-либо образом закопаны в землю». Но и сам метод убийства Квика столь странен, что вызывает вопросы.

— Я использовал такой… такой маленький… э-э… э-э… металлический рожок для обуви.

Судебно-медицинская экспертиза не обнаружила в останках Чарльза никаких признаков того, что он стал жертвой преступления.

Отдельные части тела Зельмановица были распространены по довольно большой территории, и эксперты констатировали, что кости вытащили из одежды дикие животные. Некоторые крупные кости полностью отсутствовали.

Учитывая, что раньше Квик рассказывал, как он расчленил тело Юхана Асплунда, следующий вопрос Пенттинена звучит логично:

— Имело ли место расчленение тела в какой-либо форме?

— Нет, не… это нет, — отвечает Квик. — Никакого отделения частей тела, в этом смысле, — поясняет он.

К вопросу о расчленении трупа Сеппо Пенттинен возвращается на допросе от 19 апреля. Сведения, данные Томасом Квиком по этому пункту, станут самым весомым доказательством его вины.

До начала допроса они обсуждают возможное расчленение тела и уточняют, брал ли Квик с собой какие-либо части с места преступления. Этот разговор происходит, как часто бывает в данном деле, без магнитофона, без свидетелей, без адвоката. Когда магнитофон включен, вопрос обсуждается путем предположения со стороны Пенттинена, которое Квик подтверждает.

Пенттинен: Ты говорил что-то по поводу того — в перерыве или перед тем, как мы начали этот допрос, — что взял с собой какую-то часть тела с места преступления. И потом в продолжение того разговора ты сказал, что это было что-то связанное с его ногами, а теперь, когда я это говорю, ты киваешь в знак согласия. Правильно ли я понимаю, что ты отделил одну ногу?

ТК: Да.

Пенттинен: Какого размера… Какую часть ноги в таком случае? Во время нашего разговора ты показал мне, что это было где-то возле колена?

ТК: Да.

Пенттинен: Обе ноги или это касается одной?

ТК: Больше всего одной ноги.

Пенттинен: Как истолковать твои слова, когда ты говоришь, что это касается больше всего одной ноги?

ТК: Э-э… п-п-пожалуй, обеих, но… да…

Пенттинен: Ты унес с собой оттуда обе голени?

ТК: Да.

Пенттинен: Ты снова киваешь в знак ответа.

Все это полностью соответствует результатам полицейского расследования. Однако несколько месяцев спустя эксперты снова вернулись на место находки для более детального обследования. 6–7 июня они обыскали более широко очерченную территорию и обнаружили одну из голеней, которую Квик, по его словам, прихватил с места преступления домой в Фалун.

Пенттинен присутствовал в Питео, когда обнаружились новые кости, и поспешил организовать новый допрос Квика, который и провел 12 июня 1994 года.

Когда я читаю протокол допроса, меня поражает то, что Сеппо Пенттинен, хотя Квик уже ответил, какие части тела он унес с места преступления, делает вид, будто они никогда раньше не говорили на эту тему.

Пенттинен: Есть ли какая-то часть тела, по поводу которой ты на сто процентов уверен, что ее нет на том месте?

ТК: Да.

Пенттинен: Можешь сказать, какая это часть тела?

ТК: Ноги.

Пенттинен: Одна нога. Правая или левая, ты можешь сказать это с какой-то степенью точности?

ТК: С точностью — нет, не-а.

Пенттинен: Но одна нога с голенью и бедром?

ТК: Да-да…

Пенттинен: Ее не должно быть на месте?

ТК: Не-а.

Пенттинен: Ты произносишь это с неуверенностью?

ТК: Бедро — точно нет.

Порядок восстановлен, сумма пропавших и найденных ног Чарльза снова равна двум. Но есть все основания задуматься, какие методы ведения допроса применялись, когда Квику удалось исправить свои ранее неверные показания.

Пенттинен не спрашивает, отсутствуют ли какие-нибудь части тела. Вместо этого он спрашивает, отсутствует ли какая-нибудь часть тела. В вопросе заложен ответ. Правильный ответ — одна часть тела.

Квик осторожно отвечает «ноги».

«Одна нога», — уточняет Сеппо Пенттинен и спрашивает, правая или левая. Затем он сам определяет, что это нога, состоящая из голени и бедра.

Уже при первом осмотре места эксперты констатировали, что к югу отсюда расположено немало лисьих нор. Большинство костей, найденных после того, как останки Чарльза были вывезены, располагались на обширной территории в форме веера в сторону лисьих нор. Эксперты, проводившие осмотр места, пишут по поводу находки кости руки: «Все указывает на то, что какой-то зверь вытащил ткань и кость из кожаного рукава».

Я беседую с экспертами, проводившими осмотр. Их мнение и по сей день таково, что лисы или иные дикие звери растащили кости по обширной территории, а некоторые кости могли попасть в лисьи норы — ничто не указывает на иное развитие событий.

Квик рассказал, что расчленил тело при помощи пилы — такой, которую используют для распиливания дров. Никаких следов пилы судмедэксперты на обнаруженных костях не заметили, зато много следов нападения животных.

Джинсы, которые Чарльзу в живом состоянии с таким трудом удалось натянуть на себя, Квик, по его утверждению, снял с него перед расчленением, к тому же он явно путает облегающие джинсы с габардиновыми брюками.

— Какая нога взята отсюда, так сказать, целиком? — спрашивает Сеппо. — Вся левая нога?

— Да, — отвечает Квик.

Но если бы Квик взял с собой какую-то из ног Чарльза, то это должна была быть правая нога. По словам судмедэксперта, на месте обнаружено бедро левой ноги.

Эксперты отметили на карте восемнадцать точек, где были найдены кости и части одежды, явно растащенные дикими животными. Те кости, которые найдены на максимальном удалении от исходного положения тела, — самые крупные, то есть тазовые, одно бедро и большеберцовая кость.

Если же проанализировать допросы по методике Грегга МакКрери, результаты ошеломляют.

На том допросе, где Томас рассказывает, что он расчленил труп и взял с собой ногу, задаются исключительно закрытые вопросы, где в самом вопросе содержится «правильный» ответ. В двух решающих частях допросов относительно частей тела на долю Пенттинена приходится более 90 % сказанного (142 слова), а на долю Квика — 10 % (15 слов). Во втором допросе распределение аналогичное: Пенттинен — 83 %, Квик — 17 %. Но самое компрометирующее — это то, как именно ставятся вопросы, ибо в вопросах Пенттинена раз за разом содержатся ответы, которые ему нужны.

Квику остается только сказать «да», кивнуть или пробормотать «угу», что он и делает.

Сам Стюре мало чем может помочь, когда я пытаюсь выяснить, что же на самом деле происходило во время следствия. Воспоминания о следственных экспериментах и допросах полностью стерлись из памяти — по мнению Стюре, из-за больших доз бензодиазепинов. Луч света промелькивает в темноте, когда я спрашиваю, как он впервые узнал о том, что Чарльз Зельмановиц пропал в Питео в 1976 году. Стюре полон энтузиазма, когда ему наконец-то выпадает возможность поведать о конкретном событии во время следствия.

— Я отчетливо помню, как сидел в комнате дневного пребывания 36-го отделения и читал «Дагенс Нюхетер». Тут мне на глаза попалась заметка о том, что нашли останки Чарльза.

Мой первый поиск имени Чарльза Зельмановица в базе статей «Дагенс Нюхетер» приносит разочарование — той статьи, которую, как утверждает Стюре, он прочел, там нет.

В подавленном настроении я звоню ему и сообщаю, что такой заметки нет. Может быть, он что-то перепутал?

— Нет-нет! Я даже помню, что заметка была расположена внизу левой колонки на странице газеты, — уверенно отвечает Стюре.

В конце концов Йенни Кюттим удается обнаружить статью вручную в архиве прессы шведского телевидения — она была опубликована в «Дагенс Нюхетер» от 11 декабря 1993 года, в левом нижнем углу страницы, как и говорил Стюре.

Заголовок звучал так: «Загадочное убийство 16-летней давности раскрыто».

Я отметил, что составитель рубрики неверно сосчитал количество лет. Когда писалась статья, с момента исчезновения Чарльза Зельмановица прошло не 16, а 17 лет. Самое интересное, что 1976 год в заметке вообще не упоминается.

Если эта заметка являлась для Томаса Квика единственным источником информации, то он должен был постараться вычислить, в каком году он «убил» Чарльза. Тогда он отсчитал бы 16 лет назад и остановился бы на осени/зиме 1977 года. Именно это он и сделал!

Квик уже обсуждал убийство со своим психотерапевтом в течение трех месяцев, когда был проведен первый полицейский допрос. Сеппо Пенттинен спросил, помнит ли Квик, когда это произошло.

— Через десять лет после истории с Альваром, — ответил Квик, намекая на убийство Альвара Ларссона на острове Сиркён в 1967 году.

— Через десять лет, — повторяет Пенттинен. — Стало быть, в тысяча девятьсот семьдесят седьмом.

— Да, — сказал Квик.

Томас Квик связал 1977 год еще и с тем, что в сентябре того же года умер его отец. Эта опора на фактические события увеличила достоверность его слов, но как бы складно ни звучала история, Пенттинен знал, что Квик ошибся на год.

— Это совершенно точные сведения, что все это было в семьдесят седьмом году? Может ли быть какой-то разброс?

— Когда это происходит, у меня возникают воспоминания об Альваре. И я подумал, что тогда мне было семнадцать, а теперь мне двадцать семь, — упорствует Квик.

Но тут вмешался адвокат Гуннар Лундгрен и спас ситуацию, предложив вернуться к вопросу о годе в другой раз.

— Сегодня это звучит как-то неуверенно, — сказал Лундгрен. — Я думаю, мы с тобой выясним это позднее.

На самом же деле они больше не возвращаются к вопросу о годе, а также к вопросу о том, почему Томас утверждал, что убийство произошло вскоре после смерти отца и через десять лет после убийства Альвара.

Сеппо Пенттинен, естественно, отдавал себе отчет в том, что признание Квика последовало вскоре после появления в средствах массовой информации отчета о находке в Питео, и задал неизбежный вопрос:

— Ты читал в газетах что-нибудь обо всем этом?

— Насколько я помню, нет. Чель [Перссон] упомянул, когда назвал фамилию, что по этому поводу была заметка.

Знания Томаса Квика о Чарльзе Зельмановице не производят должного впечатления. Он рассказал об убийстве только после того, как «Дагенс Нюхетер» опубликовала заметку о найденных костях. Он использовал неверные сведения «Дагенс Нюхетер» о годе исчезновения и задним числом привязал к нему смерть своего отца и убийство Альвара.

Эти находки послужили первыми тревожными сигналами к тому, что и за одним из тех убийств, за которое Квик был осужден, стояло ложное признание. Однако мне еще предстояло ответить на тысячу и один вопрос, прежде чем я готов был поверить, что шесть судов осудили невиновного пациента психиатрической клиники за восемь убийств, которых он не совершал.

По мере того, как я продолжаю изучать допросы, меня все больше поражает то, что практически все сведения, которые Томас Квик сообщил о Чарльзе Зельмановице, неверны.

Квик сообщил, что он встретил Чарльза к юго-западу от Питео, в то время как нам известно, что Чарльз пропал в Мунксунде к северо-востоку от центра Питео. Далее Квик рассказал, что после встречи он и его помощник отвезли парня через центр Питео к месту убийства. Факты говорят о том, что Чарльз исчез неподалеку от собственного дома, а нашли его в четырех километрах строго на восток в Норра Питхольмен.

По словам Квика, они заметили Чарльза во второй половине дня или вечером. Как мы знаем, Чарльз провел весь вечер в компании друзей вплоть до своего исчезновения около часа ночи.

Квик сообщил, что в Питео лежал снег, но именно 12 ноября 1976 года земля неожиданно оголилась после нескольких дней дождя и плюсовой температуры.

Эксперты-криминалисты констатировали, что тело не было зарыто, как утверждал Квик.

Томас Квик утверждал, что Чарльз добровольно согласился заняться с ним сексом, что представляется маловероятным, так как Чарльз совершил половой акт с ученицей своей школы Марией всего за пару часов до того.

Какие мысли были у Сеппо Пенттинена и Кристера ван дер Кваста по поводу этих странностей? Кроме того, Квик заявлял, что ему удалось уговорить женатого человека, не имеющего преступного прошлого, сесть за руль и проехать 150 миль по зимней дороге, чтобы найти мальчика, — не задумались ли следователь и прокурор о здравомыслии такого утверждения? Да и зачем эти двое поехали до самого Питео?

Что думал по этому поводу руководитель предварительного следствия Кристер ван дер Кваст, об этом материалы следствия умалчивают. Однако же ван дер Кваст обратился к психиатру Ульфу Осгорду за консультацией по психологическим вопросам. Осгорд, работавший в Национальном управлении криминальной полиции, отказался, так как был занят расследованием убийства Улофа Пальме. Ван дер Квасту пришлось довольствоваться тогда совершенно неизвестным доцентом и исследователем памяти из Стокгольмского университета, который более всего на свете желал изучить психику серийного убийцы.

 

Когнитивные методы ведения допроса

В марте 1993 года, как раз в тот период, когда проводились первые допросы Томаса Квика, «Дагенс Нюхетер» в разделе «Дебаты» опубликовала статью Свена-Оке Кристианссона, доцента психологии, который беспощадно осудил Швецию как «страну третьего мира в том, что касается внимания к психологическим исследованиям и использования психологических знаний в работе правоохранительных органов».

Статья Кристианссона обещала решение многих из тех проблем, с которыми столкнулось следствие по делу Томаса Квика.

«Как раз сейчас проводят психологические исследования о том, как преступники, совершившие тяжелые насильственные преступления, и психопаты воспринимают и перерабатывают эмоционально напряженные ситуации. Ведутся отдельные исследования по серийным убийцам с целью выяснить тип личности, особенности их происхождения, кого они выбирают себе в жертвы и каким образом действуют. Такого рода исследования должны быть в высшей степени актуальны для полиции, учитывая тенденции насильственной преступности последних лет».

Для читателя более позднего периода эта статья предстает почти как заявление о приеме на работу в следствие по делу Квика. В своей статье Кристианссон завлекает всевозможными вопросами, на которые его экспертное участие могло бы дать ответ:

«Психологические знания о том, как относиться к лицам с психологическими расстройствами или к лицам, находящимся в состоянии эмоционального напряжения, должны оказаться большим подспорьем как для следователей, так и для прокуроров».

Хотя Швеция до того момента не могла похвастаться ни одним серийным убийцей такого формата, Кристианссон уделил особое внимание этому редкому явлению.

«Проводились обследования преступников, совершивших тяжкие преступления, связанные с насилием, и серийных убийц: как они ведут себя, что движет ими, как они относятся к совершенным ими преступлениям и что они помнят. Некоторые из них — так называемые психопаты, как, например, серийный убийца Джеффри Дамер из США. В своей квартире он хранил части 15 человеческих трупов. Какие потребности удовлетворяются у этих людей с нарушенной психикой?»

Свен-Оке Кристианссон прибыл в Сэтерскую больницу 14 апреля 1994 года и немедленно взялся за тестирование функций памяти Томаса Квика.

Стюре Бергваль до сих пор вспоминает их первую встречу:

— Мне трудно было поверить, что этот маленький невзрачный человечек был доцентом психологии.

Невозможно было не заметить энтузиазма Кристианссона по поводу того, что его пригласили участвовать в следствии, где пригодятся его знания специалиста. Он не только занимался исследованием памяти, но и питал живейший интерес к тяжким насильственным преступлениям и серийным убийцам. Помимо своей работы по заданию правоохранительных органов, Кристианссон проводил в Сэтерской больнице много личного времени, беседуя с Томасом Квиком. Беседы эти продолжались обычно семь-восемь часов подряд, и собеседники глубоко анализировали различные аспекты поведения серийных убийц. В этих разговорах Кристианссон выступал как теоретик, а Квик — как практик, от которого ожидалось, что он в состоянии дать ответы на глубокомысленные вопросы доцента о странностях внутреннего мира серийных убийц.

— Свен-Оке Кристианссон был помешан на серийных убийцах и собирался написать книги о Томасе Квике и других серийных убийцах — книги во-о-от такой толщины, — рассказывает мне Стюре и показывает руками предполагаемый размер будущих книг. — В наших беседах любимым персонажем выступал Джеффри Дамер, серийный убийца, хранивший у себя в квартире отрубленные головы. Я помню, как Свен-Оке спрашивал меня, что ощущал Джеффри Дамер, когда расчленял своих жертв. И просил меня описать чувство поедания жертвы — чувственное, эротическое переживание. Свен-Оке считал, что Джеффри Дамер должен был испытывать чувственное переживание. А от меня требовалось его описать.

Стюре рассказал также, как Кристианссон проводил с ним всякие упражнения. Перед отъездом в Питео, где Квику предстояло показать следователям, как он убил Чарльза Зельмановица, Кристианссон вывел его на территорию больницы. В леске позади больничного музея он призвал Квика представить, что тот несет тело Чарльза Зельмановица, и «пройти на пробу» отрезок пути от лесной дороги до места обнаружения тела.

— Он просил меня запомнить мое душевное состояние. Мне следовало чувствовать, что я напряжен и возбужден, а также испытывать большую скорбь по поводу мертвого тела. И еще гнев. «Представь себе, что ты несешь тяжелое тело», — сказал он.

Пока Квик поднимался по склону, делая вид, что несет тело и переживает тяжелое горе, Кристианссон, по воспоминаниям Стюре, шел рядом с часами в руках и вслух считал шаги.

— Когда я сделал триста шагов, Свен-Оке сказал: «Ну вот мы и пришли!» Затем он спросил меня, не пробудились ли во мне новые воспоминания по поводу Чарльза Зельмановица. «О да, действительно!» — сказал я. Таким образом я давал ему подтверждение оправданности его теорий, — вспоминает Стюре Бергваль.

Из того же периода времени Стюре помнит поездку на машине по лесной дороге в сторону Бьернбу, в нескольких милях от Сэтера.

— Сеппо и я выехали на машине вместе с тремя санитарами. Мы осматривали несколько типов канав, пока ехали в машине до конца дороги. Там мы остановились на площадке для разворота.

Вскоре они обнаружили канаву, которая была очень широка и, видимо, соответствовала той, которая ожидала их в Питео. Стюре утверждает, что Пенттинен дал ему понять, какого рода это была канава, — не открытым текстом, а намеками.

— Именно в этом и заключается хитрость. Он сказал: «Возможно, канава выглядела так?» Тут я понял, что это именно такая канава. «Да, так она и выглядела», — ответил я.

Как прогулка «на пробу» по территории больницы, так и прием следователей, заключавшийся в том, чтобы вывезти Квика в лес и найти подходящую канаву, являются результатом новой идеи о «когнитивных методах допроса», которую продвигал Свен-Оке Кристианссон. Воссоздавая «внешнюю и внутреннюю среду», имевшую место при убийстве, предполагалось таким образом облегчить Квику процесс актуализации воспоминаний о преступлении. По мнению Кристианссона, наводящие вопросы в этой связи были вполне уместны.

Однако в тех конкретных случаях, о которых рассказывает Стюре, существовал такой очевидный риск передачи ему принципиально важной информации, что мне даже трудно поверить в то, что он говорит. Все это радикально противоречит общепринятой методике ведения допроса. Неужели все так и было?

Хотя сам я доверяю Стюре, но осознаю: я снова столкнулся со столь невероятными сведениями, что без доказательств они не имеют никакой ценности.

В субботу 20 августа 1994 года во второй половине дня специально заказанный частный самолет приземлился на аэродроме Питео. Пассажирами были Томас Квик, Биргитта Столе, Свен-Оке Кристианссон, следователи, а также санитары из Сэтерской клиники.

Больница Питео-Эльвдал предоставила в распоряжение следствия целое отделение. Не слишком комфортабельно, но все имели возможность разместиться в одном месте, где могла быть гарантирована безопасность как самого Квика, так и общественности. На следующее утро вся компания, к которой присоединились Кристер ван дер Кваст и судмедэксперт из Умео Андерс Эрикссон, отправилась в полицейское управление города Питео, где местный полицмейстер Харри Нюманн накрыл стол с кофе и булочками.

Вскоре Томас Квик уже сидел в гражданской полицейской машине с Кристианссоном, Столе, Пенттиненом и санитаром из Сэтера, которые все с нетерпением ожидали, как подозреваемый серийный убийца покажет им место, где он убил и спрятал Чарльза Зельмановица.

Различного рода документация об этой поездке показывает, что Квик понятия не имел, в какую сторону ехать.

— Как я уже говорил на допросах, я плохо ориентируюсь в сторонах света, — извиняется он.

Поскольку Сеппо Пенттинен дорогу знает, они не заблудились. Машина выезжает из центра по Тиммерледен, затем они проезжают несколько километров по Норра-Питхольмсвеген и оказываются за чертой города.

Хотя до места уже совсем недалеко, Квик все еще не может сориентироваться, так что Пенттинен ведет их дальше. Когда до места обнаружения тела остается 500 метров, Квик берет на себя инициативу и показывает дорогу.

— Сейчас мы находимся в той зоне, которая для нас интересна, — говорит Пенттинен Квику.

На том коротком участке, который остается проехать, встречается развилка, где Квик должен определить, куда им ехать. Он выбирает — влево. Машина проезжает еще два километра, и тут Пенттинен раскрывает, что направление выбрано ошибочно. Они возвращаются к развилке и пробуют следовать по правой дороге. Вскоре Квик замечает в лесу множество полицейских.

Автомобиль проезжает мимо, но когда еще через пару километров снова начинаются жилые постройки, Квик понимает, что заехали слишком далеко. Они снова разворачиваются, едут обратно и, миновав место обнаружения тела, припарковывают машину у развилки. Квик знает, что теперь он вблизи от места. Он говорит, что хочет идти пешком. После 15–20 метров по лесной дороге он останавливается.

— Как раз такие канавы мы высматривали, когда выезжали и проводили следственный эксперимент возле Сэтера, — говорит он.

Вот оно — доказательство того, что все происходило именно так, как рассказывал мне Стюре. Единственный случайный комментарий среди многочасовых хождений по лесу — совершенно непонятный для всех, кроме непосредственных участников событий, и потому его так легко пропустить.

Когда процессия подходит к канаве неподалеку от места обнаружения тела, Квик замечает, что многочисленные полицейские и эксперты-криминалисты, изучавшие место в последние недели, протоптали в лесу заметную тропинку.

— Думаю, нам надо сюда, — указывает Квик.

Пройдя пару шагов, он начинает сомневаться:

— Я не могу сам дойти до места.

Его ведут в глубь леса, и на видеопленке отчетливо слышно, как Квик произносит:

— Такое же расстояние, как та дорожка, по которой я на пробу проходил со Свеном-Оке. Триста шагов…

Когнитивные методы ведения допроса вновь дали желаемый эффект.

Квика поддерживает и ведет в глубь леса Сеппо Пенттинен. Когда необходимые триста шагов пройдены, искомое место находится в пределах видимости. Эксперты раскопали землю в поисках костей, которые растащили лисы и другие звери, и большая часть поверхности земли взрыхлена.

Пенттинен отмечает в своих записках: «Квику очень мешает, что земля обработана и что слой мха снят».

В ранних допросах Квик рассказывал, что сидел на камне или пне. Прибыв на место, он замечает неподалеку большой камень. Он пытается показать, как он сидел там после убийства Чарльза.

Он говорит, что не испытывал никаких проблем в темноте ноябрьской ночи — отлично видел и своего помощника, и Чарльза.

Все, кому когда-либо доводилось бывать ночью в лесу, сразу же осознают проблему. Человек, находящийся в лесу в провинции Норрботтен в ноябре в два часа ночи, не видит даже своей вытянутой руки. Квик же утверждает, что отметил особенности ландшафта и различал сосны и ели. Никто не ставит под сомнение, как такое возможно.

В соответствии с когнитивными методами ведения допроса Свена-Оке Кристианссона, полиция привезла на место куклу, которая должна представлять Чарльза Зельмановица. Пенттинен просит Квика положить куклу так, как он положил тело Чарльза.

На раскопанной земле видно, как лежало тело, непонятно только, в какую сторону была направлена голова. Вероятность правильно угадать у Квика — пятьдесят процентов. Кукла оказывается повернутой на 180 градусов.

Пенттинен переспрашивает, действительно ли тело лежало головой в эту сторону.

— Да, мне кажется, так. Мне кажется, так, — отвечает Квик.

Тут вмешивается Свен-Оке Кристианссон и показывает руками, чтобы облегчить Квику связь со своими чувственными переживаниями:

— А может быть, попробуем повернуть ее в эту сторону? Чтобы он постарался прочувствовать, как оно ощущается?

Однако Квик отказывается прикасаться к кукле, так что Пенттинену приходится самому повернуть ее в соответствии с предложением Кристианссона. В конце концов кукла оказывается в правильном положении.

— Не знаю, попадет ли это на пленку, но Томас активно кивает, — поясняет Пенттинен на камеру.

Андерс Эрикссон задает несколько вопросов по поводу расчленения, на которые Квик явно затрудняется ответить. Он не уверен, отрезал ли он одну руку, но если он и сделал это, то ему кажется, что рука осталась на месте.

— С кистями что-нибудь произошло? — спрашивает Пенттинен.

Но тут Квик отказывается участвовать в дальнейших действиях:

— Не могу, нет сил. Больше не могу.

Квик неудержимо рыдает, всхлипывает, трясется всем телом.

— Мне надо принять еще таблетку ксанора, мне плевать, что я превышаю дозу…

— Да! — звучат несколько голосов сразу.

— Он ведь давно не принимал, — говорит Биргитта Столе.

Санитар из Сэтера подходит с баночкой таблеток, и Квик получает то, что хочет. В лесу начинает смеркаться, и Квик заунывно плачет. Постепенно его плач переходит в странные гортанные звуки, напоминающие мычание.

Когда жалостливый плач Квика затих, компания покидает лес с чувством величайшего триумфа. Харри Нюманн заботливо забронировал места в «Пальтерии» в Эрьебюн — единственном ресторане мира, где подают пальт. Стюре Бергваль вспоминает посещение ресторана со смешанными чувствами.

— Все были такие довольные и радостные! А больше всех радовался Сеппо Пенттинен. На стол подавали пальт всевозможных сортов, и мы объедались в обстановке всеобщего веселья. Отмечали удачный выезд убийцы на место преступления — дикое и жутковатое чувство…

Кристер ван дер Кваст был в восторге и по возвращении составил благодарственное письмо полиции Питео:

«Хочу выразить горячую благодарность за выдающуюся помощь, оказанную полицией Питео под руководством комиссара Харри Нюманна в связи с вывозом Томаса Квика на место преступления в Питео 21 августа, и особенно за организацию мероприятия, завершающего следственный эксперимент».

 

Чудовищное шоу

В то лето в отчетах средств массовой информации о Томасе Квике все более явно обретал очертания архетип серийного убийцы как рожденного творить зло.

Новоиспеченные знатоки вопроса уверенно высказывались в пользу того, что он убил тех пятерых мальчиков, на которых указал. Профессор судебной психиатрии Ларс Лидберг, приглашенный в качестве эксперта прокурором ван дер Квастом, самостоятельно вынес вердикт о виновности в деле, касающемся убийства Зельмановица, еще до суда.

— Мое мнение — Томас Квик виновен в тех убийствах мальчиков, в которых он признался. Ничто не указывает на то, что он сочиняет, преувеличивает, пытается придать себе значимости или произвести впечатление, рассказывая о том, что с ним случилось, — заявил Лидберг газете «Экспрессен» 3 ноября 1994 года.

Разумеется, серийный убийца типа Томаса Квика должен сидеть за семью замками, но просто запереть его, по мнению Лидберга, недостаточно.

— Если он добровольно не согласится на кастрацию, есть возможность ввести ему инъекцию принудительно.

Нет слишком сурового наказания, нет слишком далеко идущих мер безопасности, когда речь идет о серийном убийце Томасе Квике.

— Такие становятся с годами все хуже и хуже, они не могут бросить свое занятие, — пояснил ван дер Кваст в своем интервью «Экспрессен» 18 октября 1994 года.

Карточка Томаса Квика за этот период отличается немногословностью, однако отражает тот факт, что употребление бензодиазепинов постоянно растет, и записи показывают мгновенные зарисовки лечения, которое все больше выходит из-под контроля.

«2 мая 1994

Сегодня во второй половине дня у Томаса случился сильнейший приступ страха, он прибежал к сотрудникам отделения с криком: „Я схожу с ума, помогите мне!“ Ему дают таблетку ксанора и отводят в музыкальный зал, где он лежит на полу и кричит, время от времени его приходится держать. Через 45 минут приступ проходит».

«6 июня 1994

В связи с терапевтической беседой у Томаса мощный приступ страха. Некоторое время мы держим его, он принимает одну таблетку ксанора. Когда приступ проходит, беседа продолжается. Около 13 часов у Томаса новый приступ: мы находим его в комнате для проведения психотерапии. Он сорвал с себя одежду и сильно мучается страхами. Мы принимаем решение наложить на него пояс».

Раз за разом приходится вызывать санитаров. Те дают Квику таблетку и держат его, чтобы он не нанес себе травмы во время терапевтических бесед. Записи в карточке по поводу пациента, которому нужны большие дозы наркотика и которого приходится укладывать, пристегивая поясом, для читателя более поздних времен представляются совершеннейшей врачебной неудачей. Однако это слишком поспешный вывод. Реакции Квика на психотерапию Биргитты Столе воспринимались как прямое доказательство успешности лечения. Его острые приступы страха считались логическим последствием того, что он регрессировал во время попыток восстановления прошлого. Столе отметила в карточке:

«Регрессия означает, что пациент устанавливает контакт, во-первых, с травматическими событиями раннего детства, во-вторых, с воплощениями этих воспоминаний во взрослой жизни пациента через те акты насилия и убийства, о которых он рассказывает во время следствия».

Перед судебным заседанием по поводу убийства Чарльза Зельмановица адвокат Гуннар Лундгрен написал письмо суду, поясняя психологические и медицинские особенности своего клиента:

«Когда ему напоминают о драматических событиях и отвратительных подробностях данного дела или просят о них рассказать, есть риск, что у него возникнут такие приступы страха, что ему придется предоставить несколько перерывов. Помимо того, что у него начинаются судороги, ему к тому же трудно говорить. Однако это состояние быстро снимается за счет отдыха в спокойной обстановке и нескольких таблеток».

Многое было поставлено на карту, ибо оправдательный приговор, скорее всего, означал бы окончание следствия по делу Томаса Квика. Многочисленные представители общественности собрались, чтобы собственными глазами увидеть чудовище и собственными ушами услышать о его злодеяниях.

Когда 1 ноября публику впустили в зал суда, их встретило жуткое зрелище, которое не разочаровало самых завзятых любителей сенсаций. Кристер ван дер Кваст установил посреди зала столик, который должен был находиться перед носом членов суда, сторон процесса и публики в течение всего заседания. На столике лежали пила, кусок полуистлевшей кожаной куртки и сильно обезображенный ботинок марки «Playboy».

Мать Чарльза Зельмановица Инга и его младший брат Фредерик с содроганием прошли мимо стола, отведя взгляд, однако успели узнать ботинок Чарльза и часть куртки, которая была на нем в день исчезновения семнадцатью годами ранее. Но пила…

В течение всего процесса эти предметы являлись ужасным и конкретным напоминанием, о чем идет речь в данном деле, однако в качестве улик они производили убогое впечатление.

Пила, правда, была обнаружена в нескольких сотнях метров от останков Чарльза, однако судебно-медицинская экспертиза не смогла найти на костях следов пилы. Квик не утверждал, что оставил пилу в лесу. То же касалось и фрагмента кожаной куртки, которая скорее указывала на то, что Томас Квик, несмотря на бесчисленные допросы, так и не смог точно назвать, какая же верхняя одежда была на Чарльзе. Ботинок марки «Playboy» на столе у прокурора также оставался труднообъяснимым. Квик раз за разом утверждал на допросах, что на Чарльзе были футбольные бутсы.

Однако в судьбоносной кунсткамере Кристера ван дер Кваста отсутствовал один предмет, который являл бы собой мощную улику против Квика, который неоднократно упоминал, что на Чарльзе был толстый кожаный ремень с большой круглой металлической пряжкой. Фредерика, младшего брата Чарльза, вызвали в суд, чтобы он рассказал о ремне. В решении суда сказано:

«Фредерик Зельмановиц говорит, что не может с точностью утверждать, был ли у Чарльза такой ремень, о котором идет речь. Однако он отчетливо помнит, что у него самого был такой ремень в то время, когда исчез брат».

В заключении суд констатировал, что «братья могли одалживать ремень друг другу».

Если Квик говорил правду, ремень должны были бы найти возле останков Чарльза. Эксперты скрупулезнейшим образом обыскали лес в окрестностях Питео при помощи металлодетектора. Удалось обнаружить и кнопки, и даже заклепки от истлевших джинсов, но ремень так и не был найден.

Поэтому на столе прокурора пояс отсутствовал, зато его с успехом заменяли три других предмета.

Среди всего, что происходило во время судебного процесса, было одно событие, которое произвело неизгладимое впечатление на всех присутствующих: показ видеозаписи реконструкции в лесу.

Пелле Тагессон, репортер по делу Квика из газеты «Экспрессен», до сих пор помнит свои впечатления тех дней:

— Я впервые познакомился с Квиком во время суда, и мне он показался самым обычным парнем. Затем я увидел запись реконструкции. Я был потрясен! Помню, мне потом было неприятно думать о том, что я пожимал ему руку.

Несмотря на некоторые неясности в деле, Пелле Тагессон совершенно уверился в вине Квика, когда прокурор показал видео с гортанным мычанием во время реконструкции. Все сомнения как рукой сняло:

— То, что происходило во время реконструкции, сыграть невозможно.

Перед заседанием Кристер ван дер Кваст написал письмо в суд и потребовал, чтобы суд привлек психологическую экспертизу. Он порекомендовал также членам суда обратиться к Свену-Оке Кристианссону.

Поскольку Кристианссон давно был привлечен к следствию по заданию прокурора, казалось совершенно неуместным, чтобы не сказать — невероятным, чтобы Свен-Оке принял предложение суда вынести экспертную оценку результатам своей собственной работы. Однако это не помешало ему сказать «да».

Кристианссон написал для суда два экспертных заключения, одно — «по поводу психологических оснований в высказываниях Томаса Квика».

«В отношении того, что злоумышленник помнит, я сосредоточил свои усилия на стереотипах поведения и воспоминаниях серийного убийцы, а также на факторах, создающих условия для такого рода преступлений».

Сама формулировка показывает, что в его глазах Квик является серийным убийцей. Еще до суда Свен-Оке официально назвал его серийным убийцей и каннибалом.

— Поведенческие стереотипы примитивны. Когда он действует, на самом деле действует ребенок в нем. А когда он поедает части трупов, им может руководить иллюзия, что жертвы хранятся внутри него, что ребенок живет дальше в его теле, — пояснил Кристианссон в интервью «Экспрессен» в первый день судебного разбирательства.

Кажется, все на минуточку забыли, что Томас Квик на тот момент еще не был осужден ни за одно убийство.

Профессор Ларс Лидберг в своем выступлении в суде четко выразился по вопросу о виновности и причинно-следственных связях в поведении серийного убийцы.

— В деле Квика наиболее весомо то, что сам Квик подвергался насилию со стороны отца и матери, и в его сознании возникла связь между сексуальностью и агрессией.

Лидберг не уточняет, откуда он может знать, что подсудимый действительно подвергался насилию и сексуальным посягательствам со стороны родителей, — это просто отправная точка научных рассуждений профессора.

Навязчивая склонность Квика к убиванию также хорошо соответствует тому, что «Квик прячет части тела убитых им людей и сохраняет эти части как своеобразные талисманы», — считает Лидберг.

Поскольку Квик уже признался в убийстве Чарльза Зельмановица, вопрос, по которому должен был принять решение суд, — является его признание истинным или ложным.

В своем выступлении в качестве свидетеля Свен-Оке Кристианссон очень кстати рассказал о том, какие существуют типы ложных признаний, закончив заключением:

— В случае с Квиком все это не подходит.

Когда настала очередь Квика выступать, защита потребовала заседания при закрытых дверях, и это требование было удовлетворено. Когда публика покинула зал, Квик заявил суду, что ничего не читал об исчезновении Чарльза Зельмановица.

Это было важное сообщение. К сожалению, оно не соответствовало действительности. Квик не только признался в убийстве после того, как прочел в газете о находке останков Чарльза, — поскольку на него в тот момент не были наложены никакие ограничения, — он продолжал следить за репортажами в газетах. В рукописи книги Маргит Нурель и Биргитты Столе о Квике я к тому же нашел пассаж, обнаруживающий, что позднее он нашел для себя еще более исчерпывающий источник информации. Психотерапевты цитируют Квика:

«Когда я прочел материалы следствия, я увидел, впервые почувствовал всю жизнь Чарльза. Он был не просто некто, кого я убил, — теперь он с особой силой стал личностью, человеком по имени Чарльз, у которого я отнял жизнь».

Таким образом, явившись на процесс в Питео, Квик уже успел проштудировать все материалы следствия, включая технические исследования и объемистые протоколы допросов. Все это вместе дало Квику образ «человека по имени Чарльз». В карточке я также нахожу запись о том, что Томас Квик «в течение всей осени читал материалы следствия о Чарльзе З.».

Поэтому ничего удивительного, что в суде за закрытыми дверями Квик сумел правильно назвать многие детали.

Но все же как Квика могли осудить за убийство, если практически все, что он рассказал на допросах, было неверно? Почему в решении суда не сказано, что Квик сам оказался не в состоянии найти дорогу к месту обнаружения тела?

Ответ прост. Члены суда пребывали в полном неведении по поводу того, что происходило во время следствия. Они не прочли ни единого протокола допроса Томаса Квика.

То, что суд не читает материалы следствия, полностью соответствует одному из краеугольных камней шведского судопроизводства, так называемому «принципу непосредственности», обозначенному в главе 2 § 17 Процессуального закона. Согласно этому принципу члены суда могут принимать во внимание только то, что они непосредственно наблюдают во время процесса.

Адвокат Гуннар Лундгрен мог — и многие сказали бы, что он должен был, — сослаться на некоторые протоколы допросов Томаса Квика. Он мог прочесть выдержки из протоколов и показать, что в начале следствия Квик ничего не знал о Чарльзе Зельмановице и местечке Норра Питхольмен. Он мог проинформировать суд, что Квик давал противоречивые сведения и что ему в большом количестве задавались наводящие вопросы.

Однако Лундгрен не высказал ничего подобного. Он просто-напросто счел, что суд должен осудить Квика за убийство, о чем и сообщил в своем выступлении в суде.

То, за что потом критиковали процесс судебный психолог Нильс Виклунд и комиссар Ян Ульссон, — а именно полный отход от состязательности сторон, — было заложено с самого первого суда по делу Квика.

Процесс, касающийся убийства Чарльза Зельмановица, стал единственным для Лундгрена, где он выступал в качестве защитника Квика. Позднее он давал интервью, объясняя свою позицию по отношению к роли адвоката в подобных делах, когда защита все время придерживается той же линии, что и обвинение.

Репортер «Афтонбладет» спросил Лундгрена, не помог ли он своему клиенту «сесть за максимальное число преступлений». Лундгрен согласился с этим описанием:

— Да. Он хотел признаться в том, что сделал, а мой долг заключался в том, чтобы помочь ему в этом.

В суде города Питео все выступали единым фронтом: прокурор, следователи, адвокат, подсудимый, психотерапевты, врачи, эксперты и журналисты. Все тянули в одну сторону — так разве могло дело закончиться как-то иначе?

16 ноября 1994 года суд первой инстанции записал в своем решении:

«Квик признался в преступлении, и его признание подтверждается сообщенными им сведениями. Между тем каких-либо улик, доказывающих участие Квика в преступлении, представлено не было».

Это последнее обстоятельство, конечно, являлось слабой стороной обвинения, как и то, что ни один из свидетелей не видел Квика в Питео в период, когда было совершено убийство. Однако это уравновешивалось, по мнению суда, другими обстоятельствами:

«Сведения Квика о том, какие части тела он забрал с собой с места преступления, соответствуют находкам таким образом, что эти части тела отсутствуют на месте обнаружения тела. Это обстоятельство является весомым доказательством правильности сведений, данных Квиком».

Эксперты, обследовавшие место обнаружения тела и сами останки, записали в своем экспертном заключении, что никаких признаков совершения преступления обнаружено не было, тем более признаков расчленения тела. Они заметили, что кости Чарльза были перемещены в направлении лисьих нор, расположенных к югу от места обнаружения тела. Таким образом, тот факт, что некоторые кости не были найдены, ни в коей мере не является доказательством того, что тело подверглось расчленению.

Однако мнение экспертов учтено не было, напротив, отсутствующие кости оказались восприняты как «весомое доказательство» вины Квика.

После своего выступления в суде Квик вернулся в Сэтерскую больницу, где и получил решение суда, высланное по факсу на больничный пост. Он с нетерпением перелистал страницы, добравшись до конца, где и прочел самое главное:

«При оценке всех факторов суд считает неоспоримым, что Квик совершил то преступление, которое вменяется ему в вину. Обстоятельства преступления таковы, что преступление квалифицируется как убийство».

В отсутствие улик оценки психологов и психиатров имели большое значение для исхода процесса. Профессор Лидберг не усомнился в своем значении для исхода дела, о чем заявил в интервью газете «Афтонбладет» от 15 апреля 1997 года:

— Томаса Квика осудили в Питео на основании моих доказательств. Я совершенно уверен, что он виновен в данном случае. Таково и мнение суда.

Вывод Лидберга касательно того, что он единолично определил исход судебного разбирательства, — скорее всего, явная переоценка собственной значимости, но совершенно ясно, что этот процесс стал большим успехом для него и Кристианссона.

Кристер ван дер Кваст был очень обеспокоен тем, что крайне тяжело оказалось добыть хоть какие-нибудь доказательства тех убийств, в которых признался Квик. Поэтому теперь у него были все основания испытывать удовлетворение.

— После решения суда я получил подтверждение тому, что следствие можно проводить так, как это было сделано в данном случае. Признания, следственных экспериментов и составления психологического портрета преступника достаточно для приговора суда, даже несмотря на отсутствие традиционных улик.

Будущее показало, что оценка ван дер Кваста более чем верна. Тот факт, что «традиционные» улики и доказательства больше не нужны, вскоре обеспокоил многих, но со свежим решением суда в руках ван дер Кваст был преисполнен светлых надежд.

— Я рассчитываю, что это окажет положительное влияние на дальнейшее следствие, — заявил он.

 

Ночные сомнения

«Что бы вы подумали обо мне, если бы узнали, что я совершил нечто по-настоящему тяжкое?»

Именно с этой реплики все и началось — во время похода на пляж с молодой сотрудницей 36-го отделения в июне 1992 года.

Тогда Квика еще звали Стюре Бергваль, и он считался настолько безопасным, что его готовили к возвращению в общество, в собственную квартирку в Хедемуре. Загадочный и предвещающий беду вопрос пробудил обоснованную тревогу среди ответственных лиц Сэтерской больницы, и вскоре Квик признался в своем первом убийстве и намекнул еще на парочку.

То, что невиновные сознаются в преступлениях, случается не так уж редко — в особенности среди пациентов психиатрических клиник. Но чтобы настоящий серийный убийца, ранее не подозревавшийся ни в одном преступлении, стал признаваться в целом ряде убийств — это, по словам исследователей, случай уникальный. Такого просто-напросто никогда не случалось.

Составление психологического портрета преступника — одно из немногочисленных средств в поиске серийного убийцы. Однако на тот момент, когда Квик начал делать свои признания, шведская полиция не располагала особо глубокими познаниями в этом вопросе.

Однако во время погони за «лазерным убийцей» психиатр Ульф Осгорд, рано заинтересовавшийся составлением психологического портрета, начал сотрудничать с комиссаром криминальной полиции Яном Ульссоном, который тогда был заместителем начальника технического отдела стокгольмской полиции.

Их психологический портрет «лазерного убийцы» стал первым в истории криминалистики Швеции. Психологический портрет не имел решающего значения для задержания преступника, которого вычислили кропотливыми методами традиционной полицейской работы. Однако психологический портрет Ульфа Осгорда и Яна Ульссона был воспринят как большой успех, поскольку задним числом «на 75 процентов совпадал» с Йоном Аусониусом. Аналитическая работа полиции стала входить в моду, и понятие психологического портрета пришло, чтобы остаться.

Осенью 1994 года в числе прочих многочисленных журналистов Сэтерскую больницу посетил репортер криминальной хроники «Афтонбладет» Леннарт Хорд. В разгар интервью он задал странный вопрос:

— Ведется ли какое-либо расследование по поводу твоего участия в двойном убийстве в шведских горах?

Очевидно было, что он намекает на убийство супругов Стегехюз, и Квик коротко ответил:

— Нет, об этом мы не говорили.

После судебного процесса по делу об убийстве Чарльза Зельмановица возникла большая тревога, что Томас Квик замолчит. Биргитта Столе подчеркивала, насколько необходимо, чтобы он продолжил «свое важное дело», а ее консультант Маргит Нурель писала письма Квику, призывая его: «Ты должен пойти дальше, Стюре!»

Ситуация сложилась непростая.

Из пяти убийств мальчиков, в которых признался Квик, его осудили за одно. По двум из них — убийство Томаса Блумгрена и Альвара Ларссона — уже вышел срок давности, а следствие по делу Юхана Асплунда и Улле Хёгбума зашло в тупик. Так что каким образом Квик мог «идти дальше» в своих рассказах?

Вопрос Леннарта Хорда об Аккаяуре застрял в голове у Квика, и 21 ноября 1994 года он позвонил Сеппо Пенттинену и рассказал, что вопрос был поднят в интервью.

— Я долго размышлял об этом, — сказал Квик. — Наверное, было бы хорошо, если бы меня допросили по поводу этого убийства.

Пенттинен спросил, почему, на его взгляд, это было бы хорошо.

— Ну, я знаю, что находился в тех краях примерно в то время, когда произошло убийство.

Но на этом все и застопорилось.

— Сейчас я не в состоянии дальше развивать эту мысль, — заявил он.

Хотя заявление о том, что убийца мальчиков Квик напал на супружескую пару тридцати с лишним лет, противоречило всякой логике поведения серийного убийцы, Пенттинен проинформировал на следующий день Кристера ван дер Кваста, который на всякий случай связался с Национальным управлением криминальной полиции. Там ему ответили, что расследование по двойному убийству возле Аккаяуре уже ведется. У них был и свой потенциальный исполнитель преступления — пятидесятидвухлетний Йонни Фаребринк, уроженец Йоккмокка, наркоман и рецидивист, находившийся в тот момент в тюрьме «Халь», где отбывал десятилетний срок за убийство. Национальное управление не успело обнаружить никаких сведений, свидетельствующих о его соучастии в убийстве супругов Стегехюз, и даже не собралось пока его допросить.

Кристер ван дер Кваст осознал, что существует риск возникновения двух конкурирующих расследований с двумя разными кандидатами на звание убийцы. Трудно понять, что он подумал, но он внезапно сделал ход конем, выдвинув предположение, что Квик и Фаребринк убили супругов совместно.

Проверка по полицейскому реестру показала, что Йонни получил при рождении имя Йонни Ларссон-Ауна, хотя ныне выступал под именем Йонни Фаребринк. Так что ван дер Кваст позвонил Пенттинену и велел ему спросить Томаса Квика, знает ли он некоего Йонни Ларссона-Ауну. Или Фаребринка.

На следующий день Пенттинен прибывает в Сэтерскую больницу, чтобы провести первый допрос по поводу убийства близ Аккаяуре — в присутствии адвоката Гуннара Линдгрена. Теперь, после приговора суда в Питео, Пенттинен возвысился до звания инспектора криминальной полиции — все допросы и документы, в которых он теперь упоминается, украшены этим титулом, все честь по чести. Пока Сеппо был младшим инспектором, он и его начальник Кристер ван дер Кваст почему-то пренебрегали условностями — он скромно назывался «следователь, проводивший допрос».

— Итак, Томас, я подумал, что ты мог бы назвать центральные моменты этого события, не отвлекаясь на периферические. Начни свой рассказ с того времени, где у тебя есть отчетливые воспоминания по поводу самого деяния, — предлагает Пенттинен.

— Хм, — отвечает Квик.

— Ты не мог бы развить свою мысль?

Трое мужчин долго сидят в молчании в музыкальном зале 36-го отделения.

— Это… было сурово, — говорит Квик.

На этом дело стопорится, рассказ дальше не идет.

— А какой был вопрос? — спрашивает Квик.

— Я не хочу ни к чему подводить тебя, — поясняет Пенттинен и просит Квика рассказать то, что первое приходит ему на ум.

Снова долгая пауза.

— Ну, тогда, пожалуй, нож.

— Что ты помнишь о нем?

— Его размер.

— Так-так.

Квик закашливается.

— Постарайся описать его.

Они сходятся на том, что Квик нарисует нож по памяти.

Нож на рисунке впечатляет — его длина тридцать пять сантиметров. Лезвие слегка закруглено, как у сабли, а задняя сторона вырезана так, что острие образует взлетающий изгиб.

Квик пишет «лезвие» над тем, где у ножа обычно находится обух. На изогнутой стороне ножа, которая обычно заточена, Квик отмечает — «тупая сторона».

Сеппо Пенттинен говорит, что не понимает, почему нож заточен таким образом. Видимо, он знает, что такого ножа, как нарисовал Квик, в природе никогда не существовало, и просит Квика подумать о том, как выглядит охотничий нож «Муракнив». Он рисует собственное изображение ножа и показывает, которая сторона лезвия заточена, а которая является плоской «спинкой».

Однако это не помогает, Квик стоит на своем и утверждает, что именно такая заточка отличает его нож от обычного охотничьего ножа «Муракнив».

Пенттинен продолжает подвергать сомнению конструкцию ножа. Он спрашивает Квика, не мог ли тот нарисовать нож «в зеркальном отображении».

В конце концов Квик соглашается с тем, что Пенттинен ставит знак вопроса над его обозначениями на рисунке по поводу того, какая сторона у ножа «тупая».

Из данных судебно-медицинской экспертизы Пенттинену известно, что тот нож с широким лезвием, который нарисовал Квик, очень плохо согласуется с повреждениями у жертв.

— У тебя не было с собой никакого другого оружия?

— Не-а.

— Можешь описать, как все это происходило?

— Ну, это были сильные удары. Удары ножом. Не какие-нибудь уколы, а удары.

— Да, ты показываешь, как ты наносишь удары сверху.

— Сверху. Хм.

Допрос продолжается довольно долго, но Пенттинену так и не удается выудить из Квика никаких данных об убийстве — кроме злополучного ножа.

— Какие природные условия наблюдались в том месте, о котором ты сейчас рассказываешь?

— Там было много комаров.

— Комаров?

— Да, много комаров.

Квик рассказывает, что место, где стояла палатка, располагалось у лесного озера.

— Да, что там была палатка — об этом нам обоим известно, — уточняет Пенттинен.

— Да.

— Об этом ты в любом случае мог прочесть в газетах.

— Да.

— Где находятся эти люди, когда ты делаешь это?

— Ну, они в палатке. Э-э… кроме… э-э-э… часть одного… тело одного из них поначалу находится снаружи.

— Полностью?

— Нет. Да.

— Ты показываешь только корпус.

— Да.

По словам Квика, женщина пыталась сбежать из палатки, но он ударил ее ножом и заставил вернуться на место.

Томас Квик делает новый рисунок — на этот раз палатки. Если смотреть со стороны входа, то он расположил женщину слева, а мужчину справа.

Данные Квика по каждому пункту принципиально отличались от известных полиции фактов. Мужчина лежал справа, женщина слева, и вход был закрыт на «молнию». Янни Стегехюз находилась в спальном мешке — не похоже было, чтобы она успела побывать за пределами палатки.

Сеппо продолжает допрос:

— Как получилось, что ты оказался там?

— Я был там и… Я был там. Я приехал не на машине в этот… в этот…

— Так-так. А как же ты добрался туда?

— На велосипеде.

— Ты приехал туда на велосипеде???

— Да.

— Ты был там один?

— Да.

Квик утверждает, что он приехал в Йоккмокк из Фалуна накануне, а затем преодолел оставшиеся восемь миль до Аккаяуре на велосипеде.

— Велосипед был краденый.

— Так-так. А что это был за велосипед?

— Э-э… это был такой… э-э-э… такой… мужской велосипед с тремя передачами э-э-э… который… э-э… у которого две верхние передачи работали как-то… перескакивали сами собой…

Квик украл велосипед возле Музея саамской культуры в Йоккмокке и отправился сперва в продуктовый магазин, где купил лимонад, а затем выехал в сторону Аккаяуре. Он не смог привести никаких причин, зачем он туда отправился, не было у него и конкретной цели.

— У тебя была с собой сумка?

— Да, у меня были с собой чистые трусы и носки, чтобы переодеться… да, была.

Квик останавливался у дороги и спал на улице, под открытым небом, по пути к Аккаяуре.

— Какая была погода? — интересуется Пенттинен.

— Хорошая.

Позднее в течение того же допроса они снова возвращаются к теме погоды, которую Квик описывает как переменную облачность. Это неприятное сообщение. Общеизвестно, что в тот вечер моросил дождь, ночью перешедший в ливень.

Сеппо знает, что убийца украл из палатки сумку и транзистор, поэтому он спрашивает:

— У тебя были потребности в чем-то, что вынудило тебя взять что-либо из палатки?

— Не-а.

— Ты опускаешь глаза, когда я спрашиваю, — пытается Пенттинен вывести собеседника на чистую воду, однако ему не удается убедить Квика признаться, что он украл что-то из палатки.

Пенттинен: Давай все же вернемся к самому… самому событию, немного затронем его… э-э-э… эти удары, которые ты наносишь…

ТК: Угу.

Пенттинен: Ты говоришь, что их было десять-двенадцать. Насколько точна твоя оценка и насколько ты в ней уверен? Не мог бы ты…

ТК: Их было много… э-э-э… это имелось в виду.

Пенттинен: Ты не мог бы уточнить верхнюю и нижнюю границу, хотя бы примерно, чтобы было более точно, чем просто «много»?

ТК: Э-э-э…

Пенттинен: [не слышно].

ТК: Больше десяти.

Пенттинен: Угу.

ТК: Мы могли бы сформулировать это так — не менее десяти.

В том, что касается количества ударов, Квик не только отвечает неуверенно, он еще и очень далек от правильного ответа. Супругам Стегехюз было нанесено более пятидесяти ударов, некоторые из которых сами по себе являлись смертельными.

Во время всей беседы Пенттинен вынашивал вопрос, который ему поручено задать Кристером ван дер Квастом. Вопрос звучит как гром среди ясного неба после краткого пересказа того, что изложил Квик.

Пенттинен: Стало быть, если я правильно тебя понял, ты приехал в Йоккмокк на поезде? Ты украл велосипед и в тот же день, когда ты его украл, отправился на нем в ту местность, о которой мы говорили…

ТК: Угу.

Пенттинен: Переночевал в… И поспал где-то пару часиков.

ТК: Да, именно.

Пенттинен: А вечером произошло все это.

ТК: Да.

Пенттинен: А после того ты тут же покинул место происшествия и поехал на велосипеде обратно в Йоккмокк…

ТК: И потом я еду обратно.

Пенттинен: В Фалун?

ТК: Да. Долгая поездка.

Пенттинен: Угу. Ты знаешь человека по имени Йонни Ларссон?

Квика вопрос застает врасплох. Он понимает, что существуют какие-то обстоятельства, связанные с убийством возле Аккаяуре, которые ему неизвестны.

— Не то чтобы совсем неизвестное имя, — уклончиво отвечает Квик.

— Мы говорим о двойной фамилии, Йонни Ларссон-Ауна.

— Угу.

— Ты его знаешь?

— У меня возникают ассоциации с одной личностью, но мне кажется, что они неправильные…

— Его еще могут звать Фаребринк.

Квик тяжело вздыхает, но, как он ни ломает голову, все же не может догадаться, какую роль играет во всей этой истории Йонни.

Пенттинен снова спрашивает:

— Ты знаешь, кто это?

— Нет, — отвечает Квик.

Субботним вечером 9 декабря 1994 года Томас Квик сидел за письменным столом и пытался выяснить, что за человек Йонни и какую роль он сыграл в событиях возле Аккаяуре. Квик часто записывал воспоминания и истории, которые потом передавал Биргитте Столе или Сеппо Пенттинену и которые они потом использовали в психотерапии и на допросах. Теперь он написал следующее:

«9/12 1994

Еще слова.

Я был в Норрботтене. В убийстве в палатке принимал участие темноволосый мужчина из местных, сантиметров на 15–20 выше меня и с явными алкогольными проблемами. Я был трезв, он — пьян. Мы с ним встречались раньше, но я не могу вспомнить, где, когда и в какой связи.

Я воспринимал его как тяжелого параноика. Он был примерно на десять лет старше меня. Имел очень помятый вид.

Палатка была совсем небольшая, низкая. Если я правильно помню, вблизи палатки находилась маленькая машина — „Рено“ или „Пежо“. Во всяком случае, какая-то маленькая машинка. Насколько я помню, мой спутник имел ранее какой-то спор с голландцем. Сам я не перемолвился с ними ни словом.

После убийства мой спутник пытался уговорить меня выпить. Я отказался».

Улегшись в постель, Квик погасил свет и заснул. Однако сон оказался недолгим.

— Микаэль! Микаэль!

Звук из комнаты Томаса Квика заставил санитара Микаэля покинуть кресло в комнате дневного пребывания. Квик сидел на кровати с полиэтиленовым пакетом на голове. Ремень, прикрепленный к изголовью кровати, он надел себе на шею и повис на нем.

Микаэль подбежал к Томасу, расстегнул ремень и сорвал с его головы пакет.

Квик безвольно соскользнул вниз и долго сидел, сгорбившись, на кровати. Он провел рукой по шее и затылку, где еще не прошла боль.

— Послушай, Томас, — пытался поговорить с ним Микаэль, — почему? Почему ты пытался покончить с собой?

Микаэль пытался встретиться с Квиком глазами, но никакой реакции добиться не мог. Наконец ему все же удалось убедить пациента одеться, предложив ему выкурить по сигарете в курилке.

После полутора сигарет Квик произнес шепотом:

— Я решился. Я собирался добыть материал. Материал для следствия и для терапии…

Он долго курил с закрытыми глазами, обдумывая свои слова, прежде чем продолжить:

— Я это сделал, у меня получилось. Но теперь я осознал, что это невозможно. Я не выдержу…

Они долго сидели вместе в курилке, потом Микаэль пошел и позвонил Столе. Квик беседовал с ней около часу. После разговора он смог вернуться в свою комнату, где его осмотрел на предмет полученных повреждений дежурный врач. Затем он снова лег в постель.

На следующий день Квик вообще не вставал с постели, за ним было установлено круглосуточное наблюдение из-за риска суицида.

Микаэль записал в карточку:

«Этот нажим вызвал в памяти материал, относящийся к следствию, который оказался для него слишком тяжелым, и он не в состоянии справиться со всем этим. Единственный путь, который он видел, чтобы избежать этих чувств и мыслей, — покончить с собой. В настоящее время находится в психотическом состоянии».

Однако расследование продолжалось в обычном порядке, и два дня спустя Сеппо Пенттинен приехал для новых допросов.

Когда 12 декабря 1994 года Сеппо Пенттинен проводил второй допрос по поводу Аккаяуре, Томас Квик представил совершенно новую версию произошедшего. Долгая поездка на велосипеде из Йоккмокка до Аккаяуре уже не существовала, зато теперь он знал, что Йонни Ларссон-Ауна был соучастником убийства и что они добрались из Йоккмока до Аккаяуре в пикапе марки «Фольксваген», принадлежавшем Йонни.

Самым удивительным было то, что Квик, несмотря на обилие специфических деталей, не знал точно, участвовал он в убийстве или нет. И похоже было, что Пенттинен разделяет его сомнения.

Пенттинен: Ты полностью уверен, что ты это сделал?

ТК: Не-е-ет.

Пенттинен: А что именно вызывает у тебя сомнения?

ТК (вздыхает): Э-э… что вызывает сомнения? Т-то, что… э-э… отчасти… э-э… ну, сам характер насилия… в первую очередь…

Пенттинен: А есть ли что-то еще, что вызывает у тебя удивление?

ТК: Да. Там была женщина.

То, что Томас Квик убил женщину, означало принципиальное отклонение от его специализации как убийцы мальчиков. Но в палатке оказалась женщина, и как бы ни сомневался Квик, он продолжал излагать свои воспоминания.

В начале нападения женщина пыталась выбраться из палатки, рассказывал Квик. Он видел ее наполовину снаружи, верхняя часть ее тела была обнажена. Он описал ее длинные темные волосы.

В своей истории Квик опять попал пальцем в небо. Волосы у Янни были пепельные и длиной пять сантиметров, за пределы палатки она не выбиралась и была полностью одета.

Пенттинен попросил Квика начертить схему места, где стояла палатка. Он нарисовал палатку ближе к озеру, а машину — вдалеке от него. На самом деле все было наоборот.

На следующем допросе Томас Квик, Биргитта Столе и Сеппо Пенттинен сидят и беседуют — судя по всему, позабыв о том, что разговор записывается на пленку и превратится потом в протокол допроса.

— Я ведь тогда позвонил тебе и сказал, что это неубедительно, — говорит Пенттинен Квику.

Получается, что следователь позвонил подозреваемому и сообщил, что некоторые его данные ошибочны. По словам Стюре Бергваля, такого рода неформальные контакты постоянно имели место во время следствия, однако это один из тех немногих случаев, когда я натыкаюсь на несомненное доказательство их наличия и значимости.

В материалах предварительного следствия я разыскиваю записи Пенттинена по поводу того телефонного разговора. Если верить им, то Квик по телефону сообщил, что во время допроса дал неверные сведения по трем пунктам: что женщина была обнажена выше пояса, что вокруг палатки были натянуты бельевые веревки и что палатка была желтая. Пенттинен записывает, что Квик дает неверные сведения осознанно, в надежде, что следствие по делу об убийстве у Аккаяуре будет закрыто. Он объясняет это «психологическими причинами».

Записи оставляют ощущение, что Пенттинен пассивно принял информацию, которую Квик желал сообщить, — а не сам позвонил и указал на несовпадения.

В музыкальном зале Сэтерской больницы продолжается допрос.

Пенттинен: То имя, которое я тебе дал пару недель назад…

ТК: Да.

Пенттинен: Это тот человек, о котором ты говоришь? Или ты говоришь о ком-то другом?

ТК: Но я хотел бы употребить имя Йонни, а не Йон.

Пенттинен: А фамилия — она относится к Йонни?

ТК: Да. Йонни Ларссон.

Пенттинен: Йонни Ларссон-Ауна?

ТК: Фамилию Фаребринк я что-то не узнаю.

К несчастью, Сеппо Пенттинен спросил его о Йонни Ларссоне-Ауне. Эту фамилию Йонни Фаребринк носил в детстве, однако уже в 1966-м сменил ее на Фаребринк. С тех пор он никогда не называл себя ни Ларссоном, ни Ауной. Даже инспектор Тюре Нессен, который по долгу службы имел дело с Йонни с середины 60-х, не узнал фамилию Ларссон-Ауна.

Собственные сомнения Томаса Квика по поводу личного участия не помешали ему выйти из себя из-за того, что Сеппо Пенттинен официально не назвал его подозреваемым в убийстве супругов Стегехюз. 14 декабря он позвонил Пенттинену.

— Я не заслужил того, чтобы меня допрашивали «для сбора сведений» по этим убийствам! Я сообщил так много деталей, что меня следовало бы назвать подозреваемым в убийстве, — сказал он.

Он заявил, что не намерен дальше участвовать в расследовании, и закончил разговор.

Однако через короткий отрезок времени он позвонил снова и сказал, что готов продолжать. Участвовал Квик в следствии или не участвовал, внутреннее беспокойство так мучительно давило его, что ему тяжело было это выносить.

Однажды в этот период Микаэль опять дежурил ночью. Сидя в ординаторской, он впервые услышал звук — поначалу совсем слабый, и он решил, что ему все это почудилось. Затаив дыхание, санитар прислушался. Снова раздалось странное монотонное рычание.

Часы показывали половину двенадцатого, когда Микаэль вышел из кабинета. В дальнем конце коридора он увидел долговязую фигуру, которая с рычанием и бормотанием развернулась и заспешила в сторону кабинета. Квик снова пустился в ночные похождения.

— Томас, ты почему не спишь среди ночи? — спросил Микаэль, не рассчитывая на ответ.

Рычащий Квик медленно приблизился к нему, продолжая бормотать что-то неразборчивое, с отсутствующим и одновременно напуганным видом.

Микаэль различил среди бормотания имя «Эллингтон». Квик сказал, что находится в регрессии, и боится, что снова покажется Эллингтон.

Этот Эллингтон был трудноуловимой фигурой, иногда иносказанием для отца, который причинил ему столько вреда, иногда — посторонним человеком, вселявшимся в тело Квика в тот момент, когда он совершал убийства. Микаэль подумал, что все это не так-то просто понять. Он взял Квика под руку и повел в курилку, где пытался разговорами вернуть к реальности. Когда это не подействовало, он пошел за ксанором, который помог Квику успокоиться настолько, что тот добровольно отправился обратно в свою комнату.

Около половины третьего Микаэль услышал страшный крик из комнаты Квика. Слушать его было мучительно, но в соответствии с отчетливо высказанными пожеланиями Квика персонал должен был избегать заходить в его комнату, когда он кричал по ночам.

Выполнить это указание оказалось непросто, поскольку Микаэль испытывал большое сочувствие к серийному убийце, переживающему все муки ада еще при жизни.

10 декабря Сеппо Пенттинен вновь явился в Сэтерскую больницу для проведения очередного допроса с Квиком. На этот раз он сразу перешел к главному.

— Итак, для начала, Томас, я хочу спросить тебя — ты по-прежнему поддерживаешь свое признание в убийстве около Аккаяуре в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году?

— Да, — ответил Квик.

Серийный убийца вернулся, порядок был восстановлен.

 

Необычная ситуация на допросах

Когда Томас Квик определился, что все-таки убил супругов Стегехюз вместе с Йонни Фаребринком, у следователей открылось второе дыхание.

Уже на следующий день Ян Ульссон отправился в Сундсвалль и повстречался с Сеппо Пенттиненом и Кристером ван дер Квастом для обсуждения дела. Пенттинен рассказал о допросах Квика, опустив, однако, самые странные подробности.

До этого момента следственная группа по делу Квика состояла из Сеппо Пенттинена и Кристера ван дер Кваста. Теперь же две следственные группы по делу об убийстве близ Аккаяуре объединились, и возникла «комиссия Квика» в рамках такой мощной организации, как Национальное управление криминальной полиции.

Руководитель следствия ван дер Кваст получил неограниченные ресурсы, возглавив первое в истории Швеции расследование дела серийного убийцы, а Пенттинен был откомандирован в Национальное управление с повышением до звания инспектора криминальной полиции. Национальное управление немедленно выработало оперативный план, по которому ответственными за оперативную работу назначались инспектора криминальной полиции Ян Карлссон и Стеллан Сёдерман.

Из группы по составлению психологического портрета преступника был выделен Ян Ульссон, который вместе с психиатром Ульфом Осгордом должен был проводить анализ совершенных преступлений. Ян Ульссон стал также криминально-техническим экспертом «комиссии Квика».

Начальником рабочей группы был назначен Ханс Эльвебру, руководитель «группы Пальме», откуда также был переведен опытнейший сыщик Тюре Нессен. Далее к группе присоединились инспектора криминальной полиции Анн-Хелен Густафссон и Анна Викстрём, а также эксперт-криминалист Леннарт Челландер из рабочей группы по судебной археологии при Национальном управлении криминальной полиции.

Короче говоря, «комиссия Квика» вобрала в себя самых квалифицированных следователей страны, которым предстояло взяться за дело Томаса Квика всеми профессиональными и научными методами, имевшимися в распоряжении полиции в то время.

Сеппо Пенттинен прибывает в Сэтерскую больницу около десяти утра 17 января 1995 года. Томас Квик ждет его в музыкальном зале — он уже принял такое количество бензодиазепинов, что запланированный четвертый допрос по Аккаяуре в опасности.

Пенттинен начинает с того, что пытается выяснить, почему Томас Квик и Йонни Фаребринк отправились к уединенному месту лесной стоянки, где голландцы поставили свою палатку.

— Йонни чувствует себя несправедливо обиженным этими людьми, — поясняет Квик.

Фаребринк якобы сказал, что мужчина вел себя нагло, и Квик подумал, что голландцы каким-то образом оскорбили его приятеля.

Утверждение Квика о том, что Йонни Фаребринк встречался с супругами Стегехюз до убийства, выглядит неубедительно. Поездка голландской пары реконструирована от Голландии до Швеции, а последние двое суток полиция расписала по часам.

Около десяти утра 12 июля супруги Стегехюз выехали по трассе Е45 на юг в сторону Йелливаре. Они заправили машину на заправке «Шель» в Скауло пятнадцать минут двенадцатого и продолжили свой путь в сторону национального парка «Стура Шёфаллет».

От «Стура Шёфаллет» они отправились обратно и сделали последнюю остановку, чтобы пофотографировать, в четырех милях к востоку от Аккаяуре. Из путевого дневника мы знаем, что они поставили свою палатку в 16.30.

Таким образом, встреча Йонни Фаребринка с голландцами до их приезда на Аккаяуре не могла иметь место, поэтому Пенттинен переводит разговор на другое и вместо этого начинает спрашивать про ножи, использовавшиеся при убийстве.

Квик настаивает на том, что он использовал тот странный охотничий нож, который нарисовал на первом допросе, в то время как нож Фаребринка был поменьше, с ручкой из оленьего рога.

Однако совершенно исключено, чтобы широкие лезвия этих двух ножей создали те раневые каналы, которые были обнаружены на телах жертв. Они возникли в результате ударов куда более узким ножом, лезвие которого имело ширину максимум 20 миллиметров.

Именно такое орудие убийства — нож для разделки мяса, принадлежавший самой паре, — было найдено на месте преступления. В протоколе вскрытия сказано, что им могли быть нанесены все имеющиеся у жертв раны. Для убедительности показаний Квика исключительно важно вставить этот нож в рассказ, и продолжение допроса показывает, как Пенттинену удалось этого добиться путем наводящих вопросов.

— А третий нож был? — спрашивает он.

— Мне кажется, что ножей было три, но я не уверен.

— Откуда в таком случае взялся третий нож?

— Йонни, — отвечает Квик.

Этот ответ Пенттинен не хочет слышать. Поэтому он переспрашивает:

— Что ты сказал?

— Наверное, у Йонни был, — повторяет Квик. — Или из палатки.

— Ты очень напряжен, когда говоришь, что третий нож мог быть из палатки.

То, что Квик «напряжен», в ситуации допроса означает, что он приближается к материалу, связанному с эмоциональным напряжением, — верным сведениям, которые зачастую слишком болезненны, чтобы о них говорить.

— Да, ясное дело, — соглашается Квик.

Квику становится так плохо при мысли о ноже голландской пары, что Пенттинену приходится сделать перерыв для отдыха и приема лекарств.

После перерыва Квик рассказывает, что нож он нашел в палатке.

— Зачем вы использовали его? — спрашивает Пенттинен. — Ведь у вас у каждого был свой нож.

Но тут Квик уже не в состоянии следить за нитью разговора. Ему дали слишком много лекарств, и он отключается.

— Такое ощущение, что ты меня не слышишь, — говорит Пенттинен.

Он спрашивает, не может ли Квик рассказать, куда они отправляются после убийства. Снова неуверенность.

— Для меня все осложняется тем, что осталось чувство, будто он подвез меня до Мессауре, или как ее там. Он привозит меня туда и высаживает.

То, что его высадили в деревне Мессауре, — еще одно важнейшее сведение, о котором Квик ранее не упоминал. Выговорив это название, он не в состоянии продолжать.

— Я вижу, что тебе, скорее всего, дали лекарства, и ты не в состоянии участвовать в разговоре. Или тебе плохо? — беспокоится Пенттинен.

— Мне плохо, — кивает Квик. — Лекарства — это не страшно…

Допрос продолжается после обеда.

— Мы обсуждали Мессауре, — начинает Сеппо Пенттинен. — Как она появляется в этом деле?

— Мы приезжаем в Мессауре под утро, — сообщает Квик. — У меня осталось четкое воспоминание, что я поздним утром сажусь на рейсовый автобус от Мессауре.

И Квик, и Пенттинен сомневаются, ходит ли от Мессауре рейсовый автобус. Как обычно, они продолжали за обедом обсуждать вопросы следствия.

— Мы говорили также, что ты посетил там какого-то человека, но тебе было сложно рассказывать об этом?

Квик подтверждает, что это так.

На следующем допросе Сеппо Пенттинен говорит, что посмотрел карту железных дорог и что до Мессауре рейсовый автобус не ходит.

— Он высаживает меня в Мессауре, и оттуда у меня осталось впечатление, что я сажусь на рейсовый автобус, но в этом я…

— Ты не уверен, — заканчивает Пенттинен. — А тот вариант с велосипедом, о котором ты начал рассказывать?

— Я не помню, чтобы я ехал на велосипеде от Мессауре, — качает головой Квик.

Допросы зачастую носят характер переговоров, где Пенттинен и Квик совместными усилиями пытаются найти решение, не противоречащее известным фактам.

23 января «комиссия Квика» собирается на совещание, и Стеллан Сёдерман делает обзор ситуации.

— В настоящий момент есть решение суда по делу об убийстве тысяча девятьсот семьдесят шестого года, относящемуся к полицейскому округу Питео, — поясняет он. — Период преступной деятельности составляет около тридцати лет, в настоящее время семь дел актуальны. По двум уже вышел срок давности, одно преступление было совершено в Норвегии.

Затем дискуссия немедленно переходит на щекотливый вопрос — роль в следствии Сеппо Пенттинена. Все присутствующие единодушны в том, что не годится иметь одного следователя, который проводит все допросы с Томасом Квиком. Тут Пенттинен разъясняет «совершенно экстраординарные условия», в которых проводится допрос. Участники совещания приходят к выводу, что необходимо подождать, прежде чем подключать к допросам кого-либо другого.

Неделю спустя «комиссия Квика» проводит второе совещание в здании Национального управления криминальной полиции в Стокгольме. Ян Ульссон, проведший анализ убийства близ Аккаяуре, вносит предложение провести реконструкцию, во время которой Квик покажет, как все происходило. Можно будет также проговорить данное дело с самим Квиком и судмедэкспертом Андерсом Эрикссоном, чтобы подтвердить или опровергнуть сведения Квика.

Обсуждается возможность проведения реконструкции в Аккаяуре по весне, а затем Пенттинен снова поясняет группе «необычную ситуацию при проведении допросов» в том, что касается Квика.

— Квик пытается вызвать в памяти вытесненные, глубоко запрятанные воспоминания и затем собрать фрагменты в некую последовательность событий. По словам психологов, для него это — часть переработки случившегося, необходимой ему, чтобы двигаться дальше.

Он рассказывает также о роли в следствии мнемоэксперта Свена-Оке Кристианссона и о том, что тот регулярно встречается c Квиком.

Проведя четыре года в Сэтерской больнице, Томас Квик растерял все контакты вне судебной психиатрии и правоохранительных органов. Все его человеческое общение сводится к полицейским допросам и психотерапевтическим беседам об убийствах и насилии. Он полностью отрезан от обычного мира.

Редкие и немногословные отметки в карточке показывают, что в начале 1995 года Квик чувствовал себя все хуже, в то время как ему назначались все большие дозы бензодиазепинов, дававшие все больше побочных эффектов.

Вот некоторые цитаты из карточки.

«26 января 1995 года

Приступ страха в курилке, не может уйти оттуда. Гипервентиляция, спазмы во всем теле. Дышит в бумажный пакет. С помощью персонала его довозят до комнаты на кресле-каталке, там он ложится на кровать. Назначена клизма со стесолидом, 2 шт. по 10 мг».

«18 февраля 1995 года

В 16.00 у Томаса начинается приступ страха. Он сидит в курилке и кричит: „Я не выдержу! Я не выдержу!“

Внезапно Томас вскакивает со стула и выбегает на лестницу, где ударяется головой в стену.

Томас несколько раз пытается удариться головой об пол. […]

Он настолько неустойчиво стоит на ногах, что не может идти и ползком добирается до курилки. Докурив, он хочет вернуться в свою комнату, но идти не может, падает на пол у дверей кабинета. Я и еще один сотрудник прикатываем стул на колесиках, стоящий в ординаторской, и сажаем его туда».

«21 февраля 1995 года, главврач Эрик Калль

В последние дни состояние пациента ухудшилось. Вчера он получил письмо от родителей одной из жертв, которые хотели знать, что случилось с их сыном. Пациент обдумывал, стоит ли продолжать. Однако решил все же продолжить процесс».

Жизнь Томаса Квика превратилась в замкнутый круг с приступами страха, стремлением к смерти, постоянным приемом лекарств и непрестанными разговорами об убийствах и насилии — день за днем, месяц за месяцем, год за годом.

2 марта Биргитта Столе делает резюме терапии за тот период, к которому относятся приведенные выше цитаты из карточки.

«После процесса в Питео мы продолжаем нашу работу по рассмотрению прежних ситуаций и того, как они воплощались во взрослом возрасте. Это происходит параллельно с полицейскими допросами. Возникли новые воспоминания, в которых насилие обращено на взрослых. Эта информация передана полиции и прокурору для дальнейшего изучения.

Томасу заявлено, что он является подозреваемым в убийстве, произошедшем в окрестностях Йелливаре в 1984 году.

Книга брата Стена-Уве о Томасе вызвала мощный резонанс. Одновременно это привело к тому, что сам Томас получил доступ к своим воспоминаниям, в которых брат подвергал его жестокому насилию в течение всего детства.

В течение осени Томас совершил две попытки самоубийства, так как страх и тоска вызвали желание умереть и избежать тех страданий, которые причиняют ему психотерапия и допросы».

Биргитта Столе подчеркивает, что она как психотерапевт «находится в тесном контакте с отделением по поводу его текущего психического статуса». Несмотря на тяжелые приступы страха у Квика, стремление к смерти и прием лекарств, Столе утверждает, что психотерапевтический процесс развивается позитивно.

«Образы и фрагменты воспоминаний, возникающие на сеансах психотерапии, все более проясняются, и обстоятельства убийств становятся все отчетливее. Произошло развитие и углубление способности к контакту — как в отношении собственной жизненной ситуации, так и в том, как он действовал во взрослом возрасте. Идет также развитие более глубокого контакта с тяжелыми чувствами, такими, как ненависть и ярость, а также отчаяние и вина по поводу того, чему он подверг других людей. […]

За счет открытости Томаса и готовности поделиться своими исключительно тяжелыми переживаниями наши психотерапевтические контакты все больше укрепляются».

Через пару часов после того, как Биргитта Столе описала положительную динамику психотерапии, в карточке была сделана более соответствующая моменту запись медсестры.

«19.30. В течение вечера у Томаса постоянные острые приступы страха. Поставлена клизма со стесолидом, 2 шт. по 10 мг ректально.

Говорит, что у него нет сил больше жить.

Назначено круглосуточное наблюдение».

Поздно вечером 12 марта в доме у заместителя начальника полиции лена Бертиля Столе зазвонил телефон. Мгновенно разобравшись, что кто-то из пациентов его жены очень некстати получил номер их домашнего телефона, он крикнул в сторону спальни:

— С тобой хочет поговорить какой-то сумасшедший! Он говорит, что его зовут Эллингтон.

Его жена, протирая глаза, потянулась к трубке.

— Стюре, это Биргитта, — сказала она.

В трубке послышался театральный издевательский смех:

— Это Эллингтон, и я хочу поговорить с уважаемым терапевтом.

Биргитте Столе показалось, что тягучий голос ей знаком.

— Стюре!

Задним числом Биргитта Столе записала этот разговор, снабдив его собственными комментариями в скобках.

«— Стюре лежит в своей кровати и мучается страхами. (Смеется.) Ты веришь в его страхи и его истории. Он просто манипулирует тобой.

— А кто ты?

— Я Эллингтон, мы встречались пару раз. (Смеется.)

(Здесь у меня возникает ощущение, что звонит Стен-Уве. Я привыкла общаться со Стюре, а со Стеном-Уве — нет. Он сообщает о своем презрении к Стюре, который слабак, мучается страхами. И к терапии — тем, что называет меня терапевтом.)

Эллингтон продолжал:

— Я расскажу о поездке в Норвегию.

(Теперь я понимаю, что это Стюре в образе Эллингтона. Я намерена выслушать, что он хочет мне сказать, и попытаться установить контакт со Стюре.)

— Патрик и я. Мы едем в Осло. Поблизости, незадолго до… (Снова начинает смеяться.)

— Я манипулирую им, и мне удается (триумф в его голосе по поводу собственной силы и власти) заставить Патрика выйти из машины. (Снова смеется.) Он выходит из машины, и он убивает мальчика. Это он убивает мальчика! Он сам этого хотел. А я заставляю его это сделать.

(Переходит на тихий плач. Я слышу, как Стюре шепчет в трубку: „Биргитта!“ Понимаю, что я должна установить контакт со Стюре, помочь ему стать четче, сильнее в своих отношениях с Эллингтоном.

Голос Эллингтона рычит на заднем плане, а Стюре начинает говорить со мной, и я вижу, что он вернулся в самого себя.)»

Прочтя записи Биргитты по поводу этого телефонного разговора, Маргит Нурель пришла в восторг от того, что Эллингтон проявился за пределами психотерапевтического кабинета. В рукописи книги о Томасе Квике она анализирует содержание этого странного события.

«Когда Эллингтон вливается в конкретный образ и пытается, хотя и безуспешно, вернуть себе власть путем презрения к Стюре и его слабости, происходят две вещи. Во-первых, Стюре впервые в жизни достигает постоянства объекта. „П“ и Эллингтон — одно лицо. Вполне понятная потребность, существовавшая до этого: сохранить „П“ как образ того, кому Стюре нужен, для кого Стюре все же что-то значит и кто временами мог защитить Стюре от еще более опасной „М“, — все же именно спасительная рука „П“ вытащила Стюре из полыньи. В отношении к „П“ вплоть до убийства Симона существовали некие рамки предсказуемости, которые описывает сам Стюре. Из опыта ему была хорошо известна последовательность событий, и он мог заранее предсказать, когда у „П“ настанет семяизвержение, боль прекратится и „П“ снова станет добрым: уронит несколько сентиментальных слезинок, похлопает Стюре по животу, скажет о том, как любит своего мальчика, пойдет на кухню и даст Стюре брусничного варенья, молока или еще чего-нибудь. С момента убийства и расчленения зародыша — как выяснится потом — эти рамки предсказуемости полностью рухнули. Стюре не без оснований стал испытывать невыносимый страх, что „П“ может поступить так же и с ним самим. Само собой разумеется, что именно так Стюре воспринял ситуацию, когда мать напрямую обвинила его в смерти плода: „Смотри, вот результат того, что ты наделал!“ Однако еще один момент, который происходит, когда Эллингтон полностью обретает контуры законченного образа, — его власть нарушается. Он записал номер телефона Биргитты, психотерапевта Стюре. Он звонит ей, и после нескольких минут разговора с Эллингтоном Биргитте удается установить контакт со Стюре и объединиться с ним против Эллингтона. […] Вскоре после этого „М“ — Нана — также обретает форму. Правда, это более жуткое впечатление, так как она с младенчества Стюре воплощала в себе злобу, а впоследствии — смерть. Единственный период, когда это было не так, — период пребывания в матке, где Стюре к тому же был не один, поскольку у него была сестра-близнец».

 

Последний из могикан

18 марта 1995 года Томас Квик сидел в своей комнате в Сэтерской больнице, когда по второму каналу шведского телевидения показывали документальный фильм о Мессауре.

Место, где Томаса Квика якобы высадили после убийства голландской пары, расположено в 37 километрах от Йоккмокка. В этом месте в 1957 году «Ваттенфаль АБ» начала строить гигантскую гидроэлектростанцию на реке Стура Люлеэльв. Проект должен был создать 1300 рабочих мест на пять лет. В дикой местности с редко разбросанными хуторами возвели полноценный городок с улицами и площадями, жилыми кварталами, магазинами, почтой, церковью, школой, Народным домом, полицейским участком, медпунктом, кафе и прочими необходимыми заведениями. К началу 60-х в городке постоянно проживало более 3000 жителей.

ГЭС в Мессауре была торжественно открыта в 1962 году. Речь на открытии произнес сам премьер-министр Таге Эрландер. Затем застройку стали постепенно сносить, и в конце концов от цветущего городка осталась лишь сеть дорог среди дикой лапландской природы.

Документальный фильм рассказывал о жителе Мессауре Руне Нильссоне, который работал бригадиром на стройке до 1971 года. Когда ГЭС была полностью достроена, «Ваттенфаль» и муниципалитет Йоккмокка стали пытаться все более суровыми методами заставить население городка переехать в другие места — большинство согласилось на это добровольно.

— «Ваттенфаль» и так и этак пыталась выселить меня, но… я по натуре человек упрямый, так что я просто заявил: «Никуда я не поеду», — говорит Руне Нильссон.

Началась долгая битва, в которой муниципалитет Йоккмокка пытался заставить Руне Нильссона съехать. Ему отключали воду, просили и угрожали, но Руне не стронулся с места. После десяти лет борьбы на него махнули рукой и оставили в покое как единственного обитателя Мессауре.

Томас Квик с удивлением смотрел документальный фильм, осознавая, что идея с рельсовым автобусом была не совсем удачной. Но зато теперь он знал, кто такой Руне Нильссон и как выглядело то место, где он жил.

В этом смысле Руне Нильссону, человеку вполне добродушному и мирному, капитально не повезло.

 

«Потерянные» братья и сестры

Шесть братьев и сестер Томаса Квика с отвращением следили за рассказами своего обезумевшего брата. Многих из них вся история с Квиком сильно травмировала, и они начали избегать всякой информации о своем брате — серийном убийце, прекратили общаться с ним и никогда не упоминали в разговоре ни о Стюре Бергвале, ни о Томасе Квике. Для них он перестал существовать.

Дольше всех поддерживала контакт со Стюре младшая сестра Эва. Когда я беседую с ней, она рассказывает о том кошмарном сне, который начался для нее после признания Стюре в убийстве Юхана Апслунда.

— И каждый раз я думала, что хуже уже некуда. И каждый раз становилось хуже. Все хуже, и хуже, и хуже.

В конце концов даже Эва вынуждена была прекратить контактировать со Стюре.

Поэтому выступление Стена-Уве в начале 1995 года в качестве спикера семьи Бергваль вызвало некоторое удивление. Он выбрал непримиримый тон в отношении своего брата и в различных интервью с нажимом призывал суды и судебную психиатрию:

— Не выпускайте Томаса Квика на волю!

Стен-Уве был на десять лет старше Стюре и переехал из родительского дома, когда Стюре был еще маленьким мальчиком. Во взрослом возрасте братья снова сблизились благодаря общим интересам — природа, борзые собаки и гоночные велосипеды. В июне 1982 года оба участвовали в велопробеге «Большое испытание» от Трондхейма до Осло, а спустя пару месяцев вместе открыли киоск на Коппарторгет в местечке Хельсинггорден в Фалуне — авантюрное предприятие, не продержавшееся и четырех лет.

Девять лет спустя Стен-Уве отказался от своего брата. Он написал книгу «Мой брат Томас Квик», в которой спрашивал себя, кто на самом деле его младший брат. Он предупреждал о манипулятивном характере Томаса Квика, который в течение долгих лет умело скрывал от семьи свою злую личину. Вывод Стена-Уве был таков: его брат вырастил в себе дикое существо, которое являлось только его жертвам.

Однако главной целью книги Стена-Уве Бергваля было оправдать своих родителей. Он утверждал, что и у него, и у других братьев и сестер остались самые светлые, исполненные любви воспоминания о родительском доме.

Шестеро детей сочли совершенно невероятным, чтобы их отец насиловал Стюре на глазах у матери, а также чтобы их любимая мама пыталась утопить Стюре в полынье.

— Я не сомневаюсь, что это может быть правдой для него, — заявил Стен-Уве корреспонденту «Экспрессен» Кристиану Хольмену. — То, что людей во время психотерапии побуждают создавать ложные воспоминания, — феномен общеизвестный.

Через несколько месяцев после того, как книга вышла в свет, Томас Квик пожелал сделать «разъяснения» по поводу своего брата. В допросе от 10 апреля 1995 года он заявил, что Стен-Уве был соучастником убийства Юхана Асплунда.

Квик говорит, что Стен-Уве Бергваль еще при выезде в сторону Сундсвалля прекрасно понимал, что они едут на поиски мальчика, который станет их жертвой. Стен-Уве подначивал Квика, произнося фразы типа: «Покажи, что ты сможешь убить мальчишку!»

Когда приехали на то место, где Юхана лишили жизни, брат ведет себя высокомерно и подначивает Квика словами. Среди прочего Стен-Уве Бергваль говорит: «Ну, давай же, убей его!»

На втором совещании «комиссия Квика» решила допросить людей из его окружения. Таким образом хотели получить основания для оценки правдивости его показаний. Первыми в списке приоритетов значились его братья и сестры, которых предстояло допросить о детстве в их общем доме.

Криминалисты Ян Ульссон и Тюре Нессен подтверждают Йенни Кюттим и мне, что весной 1995 года такие допросы были проведены — в связи с расследованием двойного убийства возле Аккаяуре. Выполнение этого задания выпало, среди прочего, инспекторам криминальной полиции Анне Викстрём и Анн-Хелен Густафссон. Но в материалах следствия мы не находим и следа этих допросов, даже в так называемых «черновиках».

Мы пытаемся разыскать недостающие документы в суде первой инстанции в Йелливаре, где нам отвечают, что таких протоколов у них нет. Мы посылаем запрос в полицейское управление Сундсвалля и получаем такой же ответ. Кристер ван дер Кваст отсылает нас к Сеппо Пенттинену, который говорит: «Мне данные неизвестны, поэтому я не могу их никак прокомментировать» или «Документация, которую вы запрашиваете, отсутствует в тех материалах, которыми я располагаю» — короче, так или иначе, дает понять, что таковых допросов попросту не существует.

Одновременно с этим братья и сестры Стюре Бергваля один за другим рассказывают, как их допрашивали Анна Викстрём и Анн-Хелен Густафссон. Что же они им рассказали?

Эрьян Бергваль с того момента, как впервые увидел имя Томаса Квика на первых полосах газет, старался всячески избегать статьей, радиопередач и телепрограмм о своем брате. Однако он знал о деле куда больше, чем ему хотелось бы. Полицейские расспрашивали Эрьяна по поводу его детства, и он ответил, что у него остались самые светлые воспоминания.

Они переехали в Корснэс, что в окрестностях Фалуна, в 1956 году, как раз когда Эрьян должен был пойти в школу. Семья состояла из семи детей и двоих взрослых, которые размещались в трехкомнатной квартире площадью 98 квадратных метров. Папа Уве работал на фабрике по производству ящиков, а мама Тюра получила работу завхоза в школе.

Эрьян помнит Стюре как одаренного и очень творческого, предприимчивого ребенка, но «с проблемами моторики». Кроме того, Стюре с самого детства отличался исключительной самостоятельностью.

Папа был немного авторитарен, иногда строг, но в целом держался с детьми по-товарищески и проявлял чувство юмора. Мать была женщиной спокойной, уверенной в себе и очень заботилась о детях. Никаких значительных ссор в доме не происходило, и Эрьян не может вспомнить никаких других неприятных впечатлений детства. Родители никогда не применяли к детям телесные наказания. Сексуальные посягательства? Нет, ничего подобного Эрьян никогда не наблюдал — этот вопрос вызвал у него только недоумение. Детей в семье было так много — если бы что-то подобное происходило, кто-то из них наверняка что-то бы заметил.

Эрьян знал, что Стюре совершил несколько преступлений, в том числе в молодости пытался изнасиловать мальчика в больнице Фалуна, и потом лечился в различных учреждениях. В 70-е годы Эрьян вместе с родителями навещал Стюре в Сэтерской и Сидшёнской больницах. По словам Эрьяна, Стюре после этого поправился и в начале 80-х жил вполне стабильной жизнью.

Общались они довольно редко, а потом произошло ограбление банка в Грюксбу в 1990 году. Тогда Стюре прислал ему несколько писем, в основном о том, как ему недостает близких. Последний разговор Эрьяна с братом состоялся тогда, когда тот начинал свои психотерапевтические беседы с Челем Перссоном. Эрьян вспомнил, что Стюре тогда выразился, что «видит свет». Эрьян воспринял это как нечто положительное и ответил Стюре, что желает ему и в дальнейшем уметь находить светлые стороны в жизни.

Мне Эрьян рассказывает, что никогда не забудет тот день, когда въехал на заправку и увидел лицо своего брата, уставившегося на него с рекламных щитов двух крупнейших вечерних газет. Это было начало кошмарного сна, которому, казалось, не будет конца. Однако об этом он ничего не сказал двоим полицейским.

Зато он вспоминает, что под конец беседы они обсуждали вопрос, который должен был представлять большой интерес для следователей: умение Стюре водить машину. Эрьян упомянул, что Стюре получил права очень поздно, в конце 80-х. Перед тем Эрьян один раз давал ему урок вождения, и, по его мнению, до сдачи экзамена Стюре в принципе был не способен водить машину.

Турвальд Бергваль вспоминает, что принимал инспекторов криминальной полиции Анну Викстрём и Яна Карлссона в церкви Микаэля в Вестеросе, где служил пастором. Они объяснили ему, что допрос есть часть расследования убийства близ Аккаяуре, но касается также убийства Юхана Асплунда и Улле Хёгбума.

Турвальд Бергваль также может рассказать о светлом детстве, где не было ни насилия, ни угроз и посягательств. По его словам, сведения, фигурировавшие в прессе, попросту лживы. Он давно понял, что у Стюре психические проблемы, однако родители никогда не говорили об этом открыто, поскольку такого в те времена очень стыдились. Однако они очень волновались за судьбу сына и никогда не бросали его. Они заботились о нем и часто навещали его, когда в 70-е годы он находился в Сэтерской больнице.

Турвальд вспоминает также, что у Стюре в детстве были проблемы с моторикой, что он шепелявил и «выворачивал слова», из-за чего другие дети иногда смеялись над ним. Он рассказывает также об одном случае, когда братья и сестры пытались научить Стюре кататься на велосипеде, но увлеклись и забыли объяснить ему, как надо тормозить. Стюре въехал прямо в стену и так сильно ударился, что остальные дети сильно перепугались. По словам Турвальда, это типичный пример того, насколько они не понимали его «нарушений моторики».

Турвальд также утверждает, что права Стюре получил поздно и пересдавал экзамен несколько раз, прежде чем сдал. До этого момента Турвальд никогда не видел брата за рулем, и много раздумывал над тем, как же он смог добраться до всех тех мест, где произошли убийства, в которых он признался. По словам пастора, неразумно предполагать, чтобы Стюре доехал туда на машине самостоятельно.

И так все и продолжается: все братья и сестры Стюре Бергваля помнят, что их допрашивали члены «комиссии Квика», и все они обрисовали картину, которая полностью противоречит рассказам, образовавшимся во время психотерапии в Сэтерской больнице. Кое-кто сказал бы, что единодушные показания других свидетелей доказывают, что Томас Квик с большой вероятностью дал неправдивую картину своего детства и выдвинул ложные обвинения в серьезных преступлениях против своих родителей.

Но что же произошло с распечатками допросов братьев и сестер Бергваль?

Они не зарегистрированы в полиции Сундсвалля и, по всей видимости, были скрыты как от общественности и СМИ, так и от юристов и судов, которые осуждали Томаса Квика.

Насколько я понимаю, они не были никем проанализированы. Напрашивается вывод, что их вообще никто не читал, за исключением тех, кто проводил допросы, а также Сеппо Пенттинена и Кристера ван дер Кваста.

 

Пропавший час

В воскресенье 9 июля 1995 года в аэропорту Йелливаре приземлился частный десятиместный самолет группы «Викинги», однако на этот раз вместо Кристера Шёгрена и его музыкантов из него вышел Томас Квик в сопровождении Биргитты Столе, четырех санитаров и нескольких полицейских.

После ночевки в психиатрическом отделении больницы Йелливаре компания отправилась на следующий день по Е45 в сторону Порьюса в «Тойоте Хайс».

Мнемоэксперт Свен-Оке Кристианссон приобрел большое влияние на ход следствия, в том числе на проведение реконструкций. А Квик быстро сориентировался в новых идеях, и когда микроавтобус должен был свернуть в сторону Аккаяуре, Квик потребовал, чтобы они сперва проехали до Порьюса и там развернулись, поскольку они с Йонни Фаребринком ехали к месту преступления таким образом. Тем самым поездка должна была полностью соответствовать тому, что произошло 12 июля 1984 года.

Часы показывают четверть третьего, когда белая «Тойота» сворачивает на западную трассу в сторону «Стура Шёфаллет» и Аккаяуре. У Квика все чаще случаются приступы страха, и он говорит, что узнает эту местность. Микроавтобус останавливается, поскольку Квика тошнит.

— Этого не может быть, не может быть, — стонет он.

Неприметную боковую дорогу, отходящую от шоссе к месту для туристической стоянки близ Аккаяуре, пропустить невозможно, поскольку полиция огородила местность и выставила своих сотрудников.

«По прибытии на место Квик вынужден принять свое лекарство ксанор», — записывает Пенттинен в протоколе реконструкции.

Затем Квик вылезает из машины. Он одет в зеленую охотничью куртку, черные джинсы и голубую бейсбольную кепку. На ногах — черные ботинки. Вместе с Сеппо Пенттиненом он обходит участок и ожидает, пока эксперты-криминалисты закончат последние приготовления к реконструкции.

На допросах раз за разом Квик располагал машину и палатку неправильно, а мужчину и женщину менял местами в палатке. Однако к его прибытию на Аккаяуре эксперты восстановили все так, как оно выглядело в момент убийства. Полиция даже специально заказала в Голландии палатку и разыскала зеленую машину 70-х годов, похожую на машину убитой четы.

Все это было сделано в полном соответствии с «когнитивными методами допроса» Свена-Оке Кристианссона. За счет восстановления среды до мельчайших деталей Квику будет легче установить контакт со своими вытесненными воспоминаниями. Пенттинен задает вопросы, которым его обучил Кристианссон: «Ты помнишь, какие испытывал чувства? Что ты слышишь? Помнишь, чем пахло?» Все это нужно для того, чтобы помочь Квику восстановить воспоминания о травматичных событиях.

— Попробуй закрыть глаза и мысленно вернуться в тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, — предлагает Пенттинен.

Опытные следователи Тюре Нессен и Ян Ульссон, стиснув зубы, наблюдают за этим спектаклем. Много позднее Ульссон говорит в разговоре со мной:

— Сам подозреваемый без посторонней помощи должен расставить предметы так, как он это помнит. А здесь все уже было расставлено именно так, как было на месте преступления, статисты лежали так, как лежали жертвы. Квик пришел, так сказать, уже к накрытому столу. Словом «реконструкция» все это никак нельзя было назвать.

Яна Ульссона раздражало также, что Кристианссону дали управлять и распоряжаться на месте преступления.

— Кристианссон ходил вокруг решительными шагами, с самой серьезной миной. Он на многое мог повлиять. «А вас надо убрать, чтобы вас не было видно», — сказал он мне и другим полицейским. Нас увезли, и мы не могли слышать, о чем переговаривались Квик и Сеппо.

Далее к Квику присоединяется статист, изображающий Йонни Фаребринка, и два злоумышленника, переговариваясь шепотом, подкрадываются к маленькой коричневой палатке, сжимая в руках каждый свой муляж ножа. Когда Квик оказывается у палатки, он неистово атакует ее прямо через ткань со стороны, обращенной к озеру. Нанеся несколько ударов, он отдает свой нож «Фаребринку», который начинает наносить удары двумя ножами сразу. Квик забирает у него свой нож и врывается в палатку через вход.

В палатке лежат Ханс Эльвебру и Анна Викстрём, которая кричит:

— Нет! Нет! Нет!

Квик вламывается в палатку, и там начинается свалка. Он рычит и воет, поскольку теперь он путем регрессии принял образ убийцы Эллингтона. Он выбрасывает наружу шесты, поддерживающие палатку. Анна Викстрём продолжает кричать, в то время как Пенттинен наблюдает катастрофу снаружи. В этот момент появляется Биргитта Столе — она подбегает вместе с санитарами из Сэтера, готовыми вмешаться и остановить Квика.

— Хватит! Достаточно! — кричит Пенттинен Квику.

Тот, кажется, успокоился внутри палатки, однако застрял на однотонном гортанном рычании, которое продолжается в тот момент, когда выключается видеокамера. Часы камеры показывают 16.09.

Когда реконструкция начинается заново, на видеозаписи полиции мы видим собранного и целеустремленного Томаса Квика. Он и статист подбираются к палатке, в то время как Квик комментирует происходящее:

— Здесь мы подкрадываемся и прислушиваемся, все ли тихо. А теперь ты подходишь и отсоединяешь посередине и сзади.

«Йонни Фаребринк» отсоединяет карабины внешней палатки и отгибает тент. Это решающее обстоятельство, так как немалое количество ударов не прорезало внешнюю палатку — только внутреннюю ткань.

Затем реконструкция продолжается в форме долгого диалога между Квиком и Пенттиненом, где следователь все время дает обратную связь. Он напоминает Томасу то, что тот рассказывал на допросах, уточняет и вносит собственные предложения.

Около тридцати зрителей наблюдают, как Квик убедительно показывает — на этом пустынном месте он двенадцатью годами ранее хладнокровно убил двух человек. Полгода спустя эта пленка, как известно, произведет сильное впечатление на суд первой инстанции в городе Йелливаре, когда отредактированная видеозапись реконструкции будет продемонстрирована в зале суда. На видео Сеппо Пенттинен наложил голос диктора: «Во время действий Квика, реконструирующих нападение, возникла техническая неполадка в записывающем устройстве. Перерыв продолжался около минуты».

Утверждение Пенттинена о перерыве на одну минуту — неправда. Камеру снова включают в 17.14. Что происходит за тот час, который выпал из видеозаписи? Вспоминает Ян Ульссон:

— Томас Квик и Сеппо Пенттинен отошли в сторонку и долго беседовали. Затем мы услышали, что палатку приведут в первоначальное состояние и реконструкция будет повторена.

По словам других полицейских, находившихся на месте, в перерыве Квик беседовал также и с Кристианссоном. Сам Стюре Бергваль вспоминает, что во время того разговора Пенттинен положил руку ему на плечо и произнес: «Ты ведь помнишь — ты рассказывал, как отсоединил карабины внешней палатки и отогнул тент?»

— Эта небольшая информация помогла мне начать действовать и продолжать, исходя из нее, — говорит Стюре Бергваль.

Ян Ульссон описывает продолжение:

— Очень собранный и сосредоточенный Томас Квик искусственным ножом осознанно воспроизводил отдельные части события в полном соответствии с проведенным нами анализом.

Однако дело обстояло еще хуже. За год до этого Ульссон проанализировал ход событий и выяснил, что все не могло происходить так, как описал Квик. На той фотографии, которая имелась в распоряжении Яна поначалу, внутри палатки у разреза стоит мешок с мусором. Мешок стоит, накренившись, упираясь в спальный мешок мужчины. Пара банок из-под пива, видимо вывалившихся из мешка, валяются на полу палатки. На основании этого снимка представляется разумным предположить, что злоумышленник проник в палатку через разрез.

Затем поступили другие фотографии, сделанные первым полицейским патрулем, прибывшим на место происшествия. Они осторожно приподняли палатку и сделали несколько снимков. На них мешок с мусором стоит вертикально, а на самом верху переполненного мешка в состоянии хрупкого равновесия лежит банка из-под пива. По мнению Яна Ульссона, невозможно себе представить, чтобы преступник пробрался в палатку через разрез, не уронив мешок. Во всяком случае, банка точно должна была упасть.

Увидев, как Квик залезает в палатку через разрез и атакует спящую пару ножом, Ян Ульссон вдруг осознал, что Квик воспроизводит то, что было записано в его тексте, а не то, что происходило на самом деле. Что-то было не так, причем капитально.

Ульссон стоял на опушке леса, наблюдая за реконструкцией с почтительного расстояния. Он испытывал острое неприятное чувство по поводу двух вопросов, которые навязчиво вертелись в голове: зачем Квик разыгрывает последовательность событий, в которых он сам, похоже, не участвовал? И, что еще более тревожно, каким образом Квику стало известно о результатах анализа, проведенного следственной группой?

Самые очевидные ответы на эти вопросы приводили его в ужас.

Ян Ульссон заглушил свои сомнения, внушив себе, что не знает всего дела в целом. Он не читал протоколы допросов Квика и не знал тех серьезных улик, которые, по словам других, существовали в деле.

Во время повторной реконструкции Томас Квик несколько раз уточнил, что идея отправиться на место для стоянки близ Аккаяуре принадлежала Йонни, который знал, что голландская пара расположилась на ночевку там. Фаребринк хотел убить их, потому что они оскорбили его при встрече, имевшей место несколькими днями ранее.

Едва Квик прибыл на место, как и у него возник мотив убить супругов. Накануне он встретил мальчика на велосипеде, которого принял за сына голландской пары, что Квик и объяснил им на смеси ломаного английского и немецкого. Но голландцы ответили, что у них нет никакого сына.

В психотическом сознании Томаса Квика отрицание супругами собственного сына было предательством, за которое они заслужили смерть. Йонни Фаребринк согласился с ним:

— Да, видишь, какие они свиньи! Мы им покажем!

Теперь, когда и Фаребринк, и Квик, исходя каждый из своего заблуждения, приобрели мотивы убийства иностранных туристов, Квик остался на месте охранять приговоренных к казни, в то время как Йонни уехал в Йелливаре, чтобы одолжить ружье.

На этом этапе Ян Ульссон подошел так близко к Квику, что слышал его рассказ. Он отвел Кристера ван дер Кваста в сторонку и сказал:

— Нет такого человека, который уехал бы одолжить дробовик, чтобы убить двух человек. Не можете же вы поверить во все это?

Вопрос Ульссона повис в воздухе, в то время как Квик рассказывал дальше.

Фаребринк вернулся к месту стоянки без огнестрельного оружия, так что они использовали три ножа, когда большим количеством ударов убили спящую пару. После убийства Квик и Фаребринк поехали «домой к старику», у которого ночевали предыдущей ночью. Они заставили старика посмотреть на изуродованные тела в палатке, чтобы он понял, что будет с тем, кто посмеет противоречить Йонни.

Кто этот самый старик, выяснилось только спустя сутки.

На следующий день инспектор криминальной полиции Тюре Нессен ведет белый микроавтобус в сторону Мессауре. Он сам прекрасно знает эти места, и Квик в качестве провожатого его раздражает.

— Мне было просто стыдно за него. Совершенно очевидно, что он понятия не имел, где находится и куда надо ехать, — рассказывает мне Нессен.

Наконец они проезжают табличку с названием «Мессауре». Заросшие дороги указывают, где раньше располагался поселок, но никто в автобусе не обращает внимания на очевидный факт — поселка Мессауре больше не существует.

Из этого места, где нет ни домов, ни людей, Томас Квик, по его утверждению, уехал на рейсовом автобусе.

После долгого кружения компания приближается к дому, где все еще обитает последний житель Мессауре Руне Нильссон. Микроавтобус останавливается, Квик выходит и прикрывает рукой глаза, словно защищаясь от невыносимого зрелища. Затем драматично падает на колени и начинает надрывно рыдать. Придя в себя, он говорит:

— Ничего личного против тебя, Сеппо.

— Понимаю, — говорит Пенттинен.

— Но ты… вы убиваете его! — Квик снова рыдает — отчаянно, судорожно, со стонами. — Здесь такой затхлый запах.

— Правда? — переспрашивает Пенттинен.

— И Йонни очень опасен!

При мысли об опасности Йонни Квик снова принимается рыдать — так безудержно, что не может больше говорить. Наконец ему удается выдавить из себя слова — судорожно, по одному:

— Старик говорит «нет»… И… его… все… это… мало… трогает.

Санитары Квика сидят в автобусе, однако внезапно, обратив внимание на его состояние, приходят на помощь с новыми таблетками бензодиазепина. Квик принимает то, что ему дают.

Биргитта Столе также присоединяется к группе, чтобы помочь Квику справиться с кризисом.

— Я не вынесу этого, — говорит Квик.

— Что так ужасно — поведение Йонни по отношению к старику? — спрашивает Столе. — Что такого ужасного он делает?

Квик объясняет, что Йонни Фаребринк угрожал старику ножом, в то время как сам Томас стоял беспомощный, не в силах вмешаться.

— Я понимаю, — кивает Столе. — Ты стоял как парализованный.

— Обещай, что ты будешь добр к нему, — просит Квик Пенттинена.

Поговорив еще немного возле дома Руне Нильссона, Квик хочет уехать. Но когда он направляется к автобусу, ноги не несут его. Он принял слишком много лекарств, и ему нужна помощь санитаров, которые поддерживают и ведут его.

Они забираются в автобус и отправляются обратно в сторону Йелливаре. На этом последняя задача поездки в Лапландию выполнена. Тюре Нессен покидает Мессауре в мрачных размышлениях.

— В тот день, когда мы побывали в Мессауре, мне было по-настоящему стыдно за то, что я полицейский, — подводит он итог своим воспоминаниям о событиях 11 июля 1995 года в разговоре со мной.

Примерно месяц спустя, около семи утра 17 августа, Руне Нильссона забирает полиция. Его отвозят в полицейский участок в Йоккмокке, чтобы допросить о «его действиях и наблюдениях летом 1984 года». У него берут отпечатки пальцев и обращаются с ним так, словно это он является подозреваемым в убийстве близ Аккаяуре.

Однако Сеппо Пенттинен не задает никаких вопросов ни про Аккаяуре, ни про Томаса Квика, ни про Йонни Фаребринка. Вместо этого на допросе речь идет о личной ситуации Руне Нильссона. Его заставляют в подробностях рассказать о семейной жизни, о разводе с женой, о праве на общение с детьми, о профессиональной жизни, о том, какие поездки он совершал, какие друзья у него были, какими транспортными средствами он владел, и т. д. и т. п.

Сеппо Пенттинен записывает в протокол:

«Ему задается вопрос, знаком ли он с человеком из Йоккмокка по фамилии Ларссон. Руне отвечает: „Нет, не припоминаю“. В связи с этим он спонтанно произносит: „Ты задаешь такие странные вопросы!“»

Комментарий Руне Нильссона в высшей степени оправдан. Вопросы следователя создают впечатление, будто Нильссон — закоренелый преступник, который лжет, и его надо припереть в угол хитрыми уловками.

Пенттинен продолжает расспрашивать Нильссона о возможных браконьерах среди его окружения, о том, имел ли он контакты с Саамской народной школой (в которой учился Квик), знает ли он людей, имеющих дело с полицией, а также знает ли он кого-нибудь из Маттисудден (место, откуда родом Фаребринк). Нильссон терпеливо, но отрицательно отвечает на все вопросы.

Пенттинен показывает ему восемь фотографий мужчин, на одной из которых изображен Фаребринк. Нильссон отвечает, что не знает ни одного из этих людей.

Когда ему показывают второй набор снимков, Нильссон говорит, что узнал фото номер семь — «фотографии этого человека часто мелькают в прессе, это так называемый человек из Сэтера, Томас Квик».

Руне Нильссона не подозревают ни в каком преступлении, однако допрашивают «для сбора информации» в течение четырех часов.

На следующей неделе его вызывают на новый допрос. «Допрос будет касаться событий 1984 года», — записывает Пенттинен в протоколе.

Руне Нильссон рассказывает, что его сын, которому тогда было семнадцать лет, после окончания школы устроился работать в службу технического обеспечения на гидроэлектростанцию в Мессауре и жил у него в течение всего лета. Нильссон в основном сидел дома и «ждал его с ужином, когда тот возвращался с работы».

Затем начинаются новые расспросы о личной жизни Нильссона. Руне сообщил, что один раз в жизни пытался сварить самогон, и у него чуть не взорвался аппарат. Это была его единственная неудачная попытка, однако его заставляют в мельчайших подробностях изложить, как он это делал, как молол картошку, какое ведро использовал и так далее.

Его снова спрашивают, что он делал в 1984 году.

— Послушай, да не помню я, — отвечает Руне. — Не помню. Только это. Я позвонил сыну и спросил, помнит ли он, что он делал в восемьдесят четвертом году. Ну, и он сказал, что работал на «Ваттенфаль». А потом мы катались на водных лыжах, когда у него заканчивалась работа.

Пенттинен поясняет, что Томас Квик указал на него среди множества фотографий, а также указал на его дом, утверждая, что был там.

— Может быть, но я не помню, чтобы он гостил у меня.

— Можешь ты объяснить, какие у него были основания прийти к тебе домой в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году?

— Да не знаю.

— Мне кажется неестественным, чтобы он случайно указал именно на тебя и сказал, что ты живешь в этом доме в Мессауре. Также он описал некоторые детали касательно тебя, которые соответствуют действительности.

— Хм. Ну, конечно, описать мой дом снаружи — невелика проблема. Меня ведь много показывали по телевизору и все такое.

Вероятно, Пенттинен понимает, что это нехорошо. Он переспрашивает:

— Много показывали по телевизору?

Пенттинен не знал, что о Руне Нильссоне было сделано не менее трех телепередач, к тому же многие газеты делали репортажи о нем, единственном жителе Мессауре.

— В СМИ были репортажи из твоего дома?

— Да, и это тоже.

— А что именно в них показывали?

— Они показывали кухню.

Это уже совсем нехорошо. Именно кухню Нильссона Квик описал подробно. Пенттинен хватается за последнюю соломинку — что репортаж, возможно, был снят, но не показан по телевидению. Он уточняет:

— И она шла по телевидению? Программа, где снимали твою кухню?

— Да.

Стало быть, единственный житель Мессауре — телезвезда. Ценность указаний на него Квика одним махом падает до нуля. Однако Сеппо пропускает информацию мимо ушей и продолжает допрос.

Он поясняет, что при первом допросе у Нильссона взяли отпечатки пальцев, поскольку из палатки близ Аккаяуре были украдены некоторые предметы. Не попали ли к нему предметы после убийства около Аккаяуре?

— Нет, такого у меня нет. Абсолютно точно!

Нильссон поясняет, что он точно не стал бы помогать, если бы получил сообщение о зверском убийстве у Аккаяуре.

— Этому человеку была бы крышка. Я немедленно сообщил бы в полицию. Потому что тех, кто такие вещи делает, убивать надо. С ними надо поступать как в Финляндии, расстреливать их!

— Ты так считаешь?

— Еще бы! Такие люди не должны жить. В Швеции с ними слишком нянчатся.

Позднее на работу к сыну Руне Нильссона приходят полицейские и расспрашивают его о действиях его отца летом 1984 года. Он рассказывает, что проработал все лето на «Ваттенфаль» в Мессауре и жил у отца. Заверяет, что «никакие незнакомцы к нам не приходили и ночевать не оставались».

Сын сообщает также, что сейф, который, по словам Квика, находился в доме у Руне Нильссона, на самом деле никогда не существовал.

Обширное расследование обстоятельств, связанных с Мессауре, показало: Квик ошибочно утверждал, что ехал из поселка на рейсовом автобусе, что он побывал там, не заметив, что поселка не существует, а также указал на человека, ранее засветившегося во многих репортажах в газетах и по телевидению. Кроме того, некоторые сведения, данные Квиком по поводу Руне Нильссона, оказались неправильными.

Нильссон был большим любителем природы, у него не было причин защищать злоумышленника, виновного в зверском убийстве близ Аккаяуре. До этого момента с ним обращались на допросах, как с лгуном.

Удивительно, но факт — 1 сентября 1995 года Руне устраивают еще один допрос, на этот раз у него дома. Тогда полиция сделала важнейшую находку в этой части следствия — старое покрывало, обнаруженное на стуле в комнате.

Следователь указал Нильссону на обстоятельство, которое делало наличие у него такого покрывала исключительно подозрительным:

— В одном из допросов Томас Квик упоминает старое ватное клетчатое покрывало, возможно, синего цвета.

— Да, но это-то не синее! Оно бело-голубое, слышишь? И оно не клетчатое, оно в цветочек.

— Но я спрашиваю, с какого момента у тебя это покрывало? Ты можешь ответить?

Нильссон не мог вспомнить, когда он купил покрывало. Несмотря на то, что оно не было ни синим, ни клетчатым, полиция изъяла покрывало как единственное доказательство чего-то.

Но на этом терпение Руне Нильссона лопнуло, и он отказался участвовать в расследовании, смысла которого не понимал.

 

Разные личности

Самое парадоксальное в поездке на Аккаяуре то, что первая и совершенно неудачная реконструкция Квика, записанная до паузы, задним числом превратилась в триумф всего мероприятия. Отрывок, где он превращается в Эллингтона и с рыком кидается на палатку, атакуя статистов, был показан по телевизору и запечатлелся в памяти шведского народа. Так было положено начало товарному знаку «Томас Квик».

По возвращении в Сэтер Биргитта Столе записала в карточку некоторые соображения, подтверждающие, что и среди посвященных это событие воспринималось как большой успех: доказательство того, что Квик путем регрессии вступил в контакт со своими вытесненными воспоминаниями.

«Первый день реконструкции проходит очень хорошо, и Томасу удается провести реконструкцию очень удовлетворительно. Путем регрессии вначале он вступает в контакт со всем событием целиком и может тем самым вызвать целостные воспоминания. Как во время психотерапии, когда он регрессирует, чтобы установить контакт с прежними ситуациями и чувствами, Томас использует тот же самый процесс и здесь».

Через неделю после реконструкции главврач делает отметку в карточке о психическом статусе Квика, оказавшемся серьезнее, чем представлялось ранее.

«С клинической точки зрения пациент пребывает в состоянии, которое можно сравнить с шизофренией. Внешне интеллектуальные функции в хорошем состоянии, он вербально выразителен и логичен. Однако в личности наблюдаются глубокие нарушения, которые в неблагоприятных обстоятельствах дают такие мощные реактивные стереотипы, что уместно говорить о психозе. Здесь также можно говорить о раздвоении личности».

Раздвоение личности — загадочное и весьма оспариваемое психиатрическое заболевание, известное еще с XVI века, когда во французскую монахиню вселились чужие «личности». В 1791 году врач Эберхарт Гмелин опубликовал описание клинического случая двадцатилетней девушки из Штутгарта, которая внезапно могла перевоплощаться в другую личность, прекрасно говорившую по-французски. Вернувшись в свое исходное состояние, она совершенно не помнила, что делала в образе «француженки». В своем отчете на восьмидесяти семи страницах Гмелин описывал, как ему удалось научить свою пациентку переходить от французской личности к немецкой и обратно по мановению его руки.

До 1980 года существовало около 200 известных случаев этого заболевания, но по мере того, как в США создавались все новые и новые клиники для лечения раздвоения личности, часто при крупных психиатрических консультациях, количество выявленных случаев стало резко расти. С 1985 по 1995 год было поставлено 40 000 диагнозов раздвоения личности — и практически все случаи выявлены в Северной Америке.

Такой резкий прирост может объясняться нашумевшими книгами, фильмами и телепрограммами, которые привлекали внимание и инспирировали новые ситуации. В американской литературе есть примеры людей, носивших в себе до 1400 «альтернативных личностей», каждая из которых обладала уникальными чертами и носила особое имя. Разные личности не знают о существовании и особенностях друг друга.

Особые формы терапии, вызывавшие вытесненные воспоминания и способствовавшие выявлению раздвоения личности, развились в очень прибыльный бизнес. Однако за периодом расцвета последовало разочарование, которое началось уже в начале 90-х.

Те клиенты, у которых наблюдалось раздвоение личности, в 95 % случаев являлись жертвами сексуального насилия в детстве. Обычно клиенты не подозревали об этом, когда с ними начинали проводить психотерапию, и только психотерапевты помогали им восстановить вытесненные воспоминания о сексуальном насилии. Однако большинство людей обнаружили, что якобы восстановленные воспоминания оказались ложными и что развитию у них раздвоения личности способствовали сами психотерапевты. Многие терапевты предстали перед судом, были обвинены в неправильном лечении, и им присудили выплатить пациентам огромные суммы в качестве компенсации.

В последующие годы диагноз этот всерьез ставился под сомнение, и многие специалисты сочли, что это серьезное состояние провоцируется влиянием средств массовой информации и действиями безответственных психотерапевтов в комбинации с приемом препаратов, в первую очередь бензодиазепинов. «Раздвоение личности» на сегодняшний день отменено как самостоятельный диагноз и входит в диагноз «диссоциативное расстройство идентичности».

Когда в 1995 году Томас Квик все чаще меняет личность, это вызывает большую растерянность среди санитаров 36-го отделения.

Однажды санитар обнаруживает Томаса Квика в ду́ше с полотенцем на голове — размахивая руками, он кричит: «Нано идет, нано идет». Две таблетки ксанора, две таблетки стесолида в виде клизмы и успокоительная беседа помогают ему справиться с кризисом. Санитар звонит Биргитте Столе, чтобы узнать, что означает «нано». Столе поправляет его и объясняет, что Нана — название для матери Квика.

— Нана уже давно фигурирует в терапии. Это еще более мощный образ, чем Эллингтон.

Новые личности Квика вскоре станут частью обыденной жизни отделения. В карточке я читаю, как это могло происходить. Как, например, при звонке из отделения с телефона-автомата. Содержание беседы Столе записывает дословно и с комментариями.

«— Это психотерапевт?

— Да, это я. Привет, Стюре! Как дела?

— Это не Стюре. Это Эллингтон, — рычит Квик и смеется дьявольским смехом Эллингтона.

— А где Стюре? — спрашивает Столе.

— Я Эллингтон, а Стюре у себя в комнате. Ха-ха! Его здесь нет. Он слабак, которому нравится разыгрывать из себя жертву. На самом деле он хочет сейчас пойти в музыкальный зал. Раздеться догола и изображать жертву. У меня есть важная информация для психотерапевта. Эллингтон написал письмо.

Столе спрашивает:

— Это письмо у тебя? Ты можешь мне его прочитать?

Эллингтон читает:

— „Привет! Стюре — мифоман, жалкая свинья. Он ничто против меня! Сегодня ночью я заставлю его повеситься. Довольный, очень довольный, я посмотрю, как это будет. Носителем правды являюсь я, а не Стюре. Это Стюре убил зародыша, которого он называет Симоном. Теперь его обвинения прекратятся. Я не боюсь угроз, но Стюре потерял контроль, и он сделал это, потому что не слушал меня. Я СИЛЕН! Он убьет себя сам — конечно, с моей помощью, но он этого не понимает. Я сыграю на его так называемых страхах. Мне хочется убивать, а этот слабак мне мешает. Желаю вам приятного открытия и приятной уборки. Мне плевать, если мой заключительный привет не вписывается в ваш красивый мир. С УБИЙСТВЕННЫМ приветом — Эллингтон. P.S.: Привет его „замечательному“ терапевту!!!“

— Стюре!

— Я Эллингтон!

— Я хочу поговорить со Стюре.

— Это невозможно. Здесь есть только Эллингтон.

— Ты можешь мне помочь?

— Ты хочешь сказать, что я смогу поиграть в ваши психотерапевтические игры? Можно мне поиграть в ваши психотерапевтические игры?»

(Столе отмечает, что Эллингтон вдруг начинает говорить «умоляюще после жесткого презрительного тона в начале разговора.»)

«— Можно. Но я хочу, чтобы ты сначала открыл дверь телефонной будки и позвал сотрудников.

— Ты хочешь сказать, что я должен позвать тех, которые там, снаружи? Зачем?

— Мне нужно поговорить с ними.

Эллингтон открывает дверь и зовет:

— Сотрудники! Сотрудники!

В карточке дежурный сотрудник отмечает, что Томас позвал их и сказал:

— Терапевт сейчас одурачит вас!»

Однако письменный отчет Биргитты Столе заканчивается по-другому:

«Власть Эллингтона над Стюре прерывается. Поначалу он говорит тихо, я слышу голос Стюре очень слабо, потом все громче, частично за счет того, что я призываю его снова обрести контакт с действительностью. Уходя из телефонной кабины, он видит спокойные лица убитых им мальчиков в проекции на стене».

На следующий день Биргитта Столе передает запись разговора с Эллингтоном Томасу Квику. Томас читает о том, что Эллингтон вытворял ночью, и оба возбужденно обсуждают произошедшее. В разговоре со мной Стюре признается: он делал вид, что не знал о разговоре, поскольку разные личности, по распространенным теориям, не подозревают друг о друге.

В записи в карточке Биргитта Столе объясняет механизмы различных личностей Стюре и в чем они выражаются.

«Тяжелое раздвоение личности в прямом виде выявилось в процессе психотерапии. Это раздвоение личности можно сравнить с расстройством множественной личности, поскольку Томас называет оба образа разными именами и приписывает им различные личностные свойства.

Для постороннего наблюдателя изменения также очевидны, поскольку пациент меняет личность и голос. Психологически эти расщепленные части личности служат для того, чтобы справляться с тяжелыми ранними страхами. За счет того, что эти внутренние образы обрели форму и вышли за пределы его личности, становится возможно в процессе психотерапии увидеть и понять их содержание и те ситуации, в которых Томас интернализирует эти пугающие переживания, а также то, как они диссоциируются.

Ранние травматические переживания в виде сексуальных посягательств и насилия вместе с атмосферой большого эмоционального дефицита, в которой вырос Томас Квик, сформировали его личность и психические нарушения. Наша работа заключается в том, чтобы собрать воедино историю его жизни и осознать страх, пережитый в раннем возрасте и затем вытесненный.

Путем регрессии ему удается установить контакт с этими ранними переживаниями, а также контакт с тем, как он их выплескивал и воплощал во взрослом возрасте. Как он во взрослом возрасте справлялся со страхами детских лет, подвергая других мальчиков страху смерти и затем убивая их. Тем самым достигалось временное снижение уровня тревожности и чувство того, что сохраняется иллюзия жизни. За счет психотерапевтической работы картина все более проясняется, и происходит постепенное сближение с той реальностью, которая отторгалась и искажалась».

Тем временем в редких и немногочисленных отметках в карточке сотрудники сообщают о стремлении Квика к смерти, о том, как он пытается перерезать себе горло осколком бутылки, то плачет, то требует лекарств, прекращает есть, «живет под одеялом», кидается головой в стену, пытается отрезать себе правую ногу и в целом ведет себя дико и странно.

Однако Биргитта Столе именует это в карточке «интенсивной психотерапевтической переработкой».

«Ясность и четкость в отношении личной истории жизни привела к постепенному повышению стабильности и собственной активности — самосовершенствованию. Это выражается по-разному. Томас существует в реальности в большем объеме в терапевтической работе и имеет углубленный контакт».

Несколько дней спустя самосовершенствование Квика начинает выражаться в том, что он совсем перестает есть и пить и «впадает в панику при мысли, что кто-то может увидеть хоть какую-нибудь часть его тела». Когда ему приходится выходить в отделение, он полностью закрыт одеждой, на голове шапка, натянутая на лицо, на руках перчатки.

Когда я обсуждаю этот период времени со Стюре, он в первую очередь вспоминает, как счастлива была его психотерапевт, когда он продемонстрировал свои альтернативные личности. Он вытаскивает откуда-то вырезку из «Свенска Дагбладет», которую, как он рассказывает, дала ему Биргитта Столе, чтобы он лучше понял, через что прошел. Статья посвящена множественному расщеплению личности, и в ней рассказывается, среди прочего, про американку Трудди Чейз, у которой после восьми лет терапии развилось девяносто две альтернативные личности. Здесь приводятся также примеры, когда «альтернативные идентичности» в теле человека говорили на иностранных языках, которыми «хозяин тела» не владел.

Томас Квик, который, несмотря на многолетнюю терапию, развил в себе только две личности — Эллингтона и Нану, применил новую информацию обычным для него образом. Спустя двенадцать дней после того, как Столе вручила ему заметку, Квик с гордостью рассказал ей, что в нем проявилась еще одна личность. Ее имя было Клифф, и ночью Клифф написал письмо на компьютере Томаса — на английском языке! Дело в том, что Клифф разговаривал только по-английски, в то время как Томас Квик этим языком не владел. Клифф написал:

Hello babyface!

This isn’t a dream!

I’ve looked at you and I find a little crying child — oh I like it!

I’m so glad that you name him Tony… You can’t remember his real name, because you are a tired, uglified fish!

How are you???

I’m fine, because I like the feeling of you deadline!

Биргитта Столе пришла в полный восторг. Теперь у нее появилось еще больше компонентов, чтобы анализировать, интерпретировать и строить свои теории. Несколько позднее она пишет в рукописи книги:

«Стюре меняет личность. Он бродит по коридорам отделения, говорит по-английски и утверждает, что он Клифф. Стоит в кататонической позе, лицо бледное, восковое. Отворачивается от сотрудников и говорит: „Он боится (Стюре). Не смотрите!“ Вдруг спрашивает Эллингтона. Затем говорит: „Клифф сильный. Он слабый — Стюре“. Сотрудникам удается уговорить его принять лекарство, и тогда он возвращается к реальности. Клифф — тень Наны».

 

Злобный рев

Когда Томас Квик вернулся с реконструкции на Аккаяуре, его ждало письмо с норвежскими почтовыми марками. Журналист криминальной хроники Свейн Арне Хаавик написал большую серию статей о Квике, которая только что была опубликована в крупнейшей норвежской газете «Верденс Ганг». Теперь он спрашивал, можно ли взять у Квика интервью, чтобы написать продолжение.

Квик немедленно позвонил Хаавику и предложил «Верденс Ганг» интервью за вознаграждение размером 20 000 крон. Но прежде он хотел, чтобы Хаавик выслал ему материалы.

Серия статей в «Верденс Ганг» не являлась шедевром журналистики. Однако эта подборка, как известно, имела более весомый результат для следствия, чем какая-либо иная публикация.

Впрочем, время норвежских приключений еще не пришло, потому что на дворе стоял июль 1995 года и все были заняты двойным убийством на Аккаяуре. Квик никому не рассказал о статьях и припрятал их на будущее.

1 августа 1995 года один филателист перелистывал старые номера «Нюхетс Постен», газеты для собирателей марок. В статье, посвященной филателистическому аукциону в Мальмё в 1990 году, он обнаружил фотографию участников аукциона, на которой можно было различить лысоватого мужчину в очках в стальной оправе, имеющего подозрительное сходство с серийным убийцей Томасом Квиком. Вместо того чтобы обратиться в полицию — вероятно, потому, что она, в отличие от вечерних газет, не выплачивала деньги за подобного рода информацию, — он позвонил в редакцию газеты «Экспрессен», где его соединили с экспертом по Квику Пелле Тагессоном.

Тагессон посетил филателиста и смог сам убедиться, что на фотографии изображен Квик.

«Есть ли какое-нибудь убийство, которое можно связать с неизвестной поездкой Томаса Квика в Сконе?» — задумался Тагессон. Первое, что приходило на ум, — убийство Хелен.

20 марта 1989 года одиннадцатилетняя Хелен Нильссон вышла из-за стола, натянула розовую куртку и пообещала папе, что вернется домой не позднее семи. Она спешила на встречу с подружками Сабиной и Линдой, которые ждали ее у «Магазина низких цен» в торговом центре Хёрбю.

Шесть дней спустя тело Хелен в полиэтиленовом пакете было обнаружено возле каменной насыпи в Толларпе в двадцати пяти километрах от ее дома. Судмедэксперт констатировал, что Хелен держал взаперти педофил, который в течение нескольких дней насиловал ее и в конце концов забил до смерти.

Существовало несколько обстоятельств, мешавших связать Томаса Квика на филателистическом аукционе с убийством Хелен Нильссон. Хотя бы то, что эти два события разделял отрезок времени длиной в год. Однако имелись и еще более весомые причины, чтобы отказаться от публикации этой истории. Дело в том, что человек на фотографии был не Томас Квик.

Когда фотографию показали Квику, ошибка должна была быть выявлена — и история прошла бы незамеченной, никого не запятнав. Однако вышло не так.

— Я был в шоке, когда увидел фотографию, — заявил Квик репортеру «Экспрессен». — Я вытеснил воспоминания об этой поездке, но теперь я вспоминаю.

Квику удалось также устранить ту небольшую проблему, что между аукционом в Мальмё и убийством Хелен прошел целый год.

— Я ездил на аукцион в Мальмё и в тысяча девятьсот восемьдесят девятом, и в тысяча девятьсот девяностом году, — пояснил Квик.

Серийный убийца, сидящий в Сэтере, заявил, что отправился в Сконе с целью совершить новое убийство, и не отрицал, что убил Хелен.

Газета «Экспрессен» запустила историю в двух публикациях. В первый день под заголовком «Я убивал в Сконе», во второй день — «Фотография, которая доказывает, что Квик бывал в Сконе». На фотографии с филателистического аукциона Квик обведен в рамочку, и сам «массовый убийца» комментирует фотографию в статье.

Один из читателей чуть не подавился кофе, когда увидел в газете старую фотографию. Он узнал «Томаса Квика» на снимке и немедленно позвонил сконскому конкуренту «Экспрессен» — газете под названием «Квельс Постен».

— Подозреваю, что Свен-Улоф Карлссон не очень-то обрадуется, когда узнает, что «Экспрессен» записала его в серийные убийцы, — сказал он.

Его предсказание сбылось. Вернувшись из командировки в Париж и увидев самого себя в «Экспрессен» в роли серийного убийцы, филателист пришел в бешенство. Он позвонил в «Квельс Постен»:

— Это просто чудовищная ошибка! Просто невероятно, что кто-то осмеливается выдумывать такие истории, не позаботившись о том, чтобы проверить факты. Я глубоко оскорблен тем, что меня назвали серийным убийцей, — заявил он репортеру «Квельс Постен».

Свен-Улоф добавил также, что намерен подать в суд на «Экспрессен» и заявить в полицию на Пелле Тагессона.

Само по себе ошибочное указание оказалось достаточно некрасивой историей, однако для следователей это обернулось дополнительной головной болью, так как Квик опять солгал, что ездил куда-то далеко и совершил очередное громкое убийство. Он подтвердил притянутую за уши историю газеты «Экспрессен», хотя должен был сообразить, что никогда не был на филателистическом аукционе и что на фотографии вовсе не он.

Однако в последующие годы Квик продолжал то и дело ронять намеки, что он имеет отношение к смерти Хелен Нильссон. Когда следователи стали выяснять, чем Квик на самом деле занимался в то время, когда произошло убийство, оказалось, что он регулярно посещал психотерапевтические сеансы у психолога Биргитты Риндберг, которая время от времени принимала Стюре Бергваля в Сэтерской больнице в 70-е и 80-е годы.

Прокурор ван дер Кваст послал Тюре Нессена и Анн-Хелен Густафссон в Авесту, чтобы допросить Биргитту Риндберг. Из протокола допроса:

«Биргитте Риндберг задан вопрос, был ли Томас Квик у нее на приеме в Сэтерской больнице 21 марта 1989 года или они общались по телефону. Биргитта Риндберг отвечает, что она почти уверена, что он был у нее лично. Она уточняет, что если бы разговор состоялся по телефону, она сделала бы об этом соответствующую отметку. На основании текста, записанного в карточке, она делает вывод, что он с большой степенью вероятности приходил к ней на прием».

Таким образом, Риндберг дает Томасу Квику алиби в отношении убийства Хелен Нильссон. Однако Анн-Хелен Густафссон не ограничилась одним вопросом, а подумала, что психолог Квика мог располагать другими ценными сведениями. Так и оказалось.

«Далее она рассказывает, что весной 1996 года видела репортаж о Томасе Квике. Программа называлась „Репортеры“. В ней Томас Квик говорил, среди прочего, о том, как подвергался сексуальному насилию со стороны отца.

Биргитта Риндберг сообщает, что слова о сексуальном насилии со стороны отца совершенно не согласуются с тем, что выяснилось о его детстве в тот период, когда он был ее пациентом. То, что ей знакомо в его высказывании по телевидению, — так это его нелюбовь к отцу. От психотерапевтических сеансов с Квиком у Биргитты Риндберг осталось воспоминание, что отец был „слабаком“, а мать — доминирующей фигурой в семье».

Кроме того, Риндберг рассказала, что в 1974 году Квик позвонил ей из номера гостиницы и заявил, что собирается покончить с собой. Однако ей удалось выяснить, откуда он звонит, и таким образом спасти ему жизнь.

Задним числом, учитывая все то, что она читала об убийствах, ей представляется странным, что он тогда не облегчил душу в разговоре с ней в свете предстоящей скорой кончины. У нее осталось четкое представление, что причиной попытки самоубийства было то, что ему трудно жить с другими людьми.

Биргитте Риндберг задали вопрос, как она воспринимала Квика, когда он был ее пациентом в 70-е годы и в 1989 году. Ее спонтанная реакция — что она не может воспринимать его как убийцу. Она никогда не испытывала страха перед ним, в нем была агрессия, однако никаких тенденций к применению насилия он не выказывал. Единственное насилие, которое она наблюдала у него, — это насилие по отношению к самому себе. Биргитта Риндберг убеждена, что главврач Мортен Каллинг также разделяет ее представление о Томасе как о пациенте.

Во время допроса Риндберг заявила, что тот Томас Квик, которого она увидела в СМИ, был куда более красноречив и склонен к эксгибиционизму, чем когда он был ее пациентом. Ни она, ни Мортен Каллинг не верят, что Квик — серийный убийца.

После возвращения в Стокгольм Анн-Хелен Густафссон напечатала допрос и положила распечатку на стол в кабинете комиссара Стеллана Сёдермана.

В разговоре со мной Густафссон рассказывает о том, что произошло пару дней спустя. Все началось с того, что она услышала злобный рев из кабинета Стеллана Сёдермана, и затем кто-то позвал ее. Это был Кристер ван дер Кваст, который только что прочел протокол допроса Биргитты Риндберг и вышел из себя.

— Он накричал на меня, заявил, что я превысила свои полномочия, — говорит Анн-Хелен.

По словам ван дер Кваста, ей надлежало лишь спросить о психотерапевтической беседе 21 марта 1989 года. И ничего более!

— Меня не интересует, какого мнения о Томасе Квике придерживается какой-то долбаный психолог! — рычал он.

Анн-Хелен Густафссон была шокирована. Она четко выполнила свою задачу — допросила человека и затем напечатала то, что было сказано во время допроса.

— Такого не случалось ни до того, ни после — чтобы меня ругали за допрос, который я провела, — говорит она.

Кристер ван дер Кваст не желал принимать допрос в таком виде, а потребовал новую распечатку, в которой содержалось бы только то, что касалось алиби Квика в отношении убийства Хелен Нильссон.

— Я отказалась переписывать протокол, поскольку это официальный документ, — рассказывает Густафссон. — То, чего он требовал от меня, является должностным преступлением.

Обсудив проблему подделки документов со своим непосредственным начальником, Анн-Хелен разрешила проблему, оставив протокол в неизменном виде, но написав также краткий меморандум, в котором содержалась только информация об алиби Квика. В материалы следствия вошел лишь этот меморандум. Требования послушания и лояльности со стороны ван дер Кваста до сих пор возбуждают в ней сильные чувства.

— Мы должны быть объективны и учитывать как то, что говорит в пользу человека, так и то, что говорит против него. В наши задачи не входит цензурировать допросы!

 

Конфронтация

Тем временем следствие по делу Томаса Квика и Йонни Фаребринка продолжалось — однако без всякого участия последнего. Похоже, следователи решили, что торопиться некуда. Фаребринк находился в надежных руках — в отделении «С» тюрьмы «Халь».

Но, как обычно, началась утечка информации, и вскоре как Пелле Тагессон, так и Губб Ян Стигссон знали о том, что Фаребринк фигурирует в деле в качестве возможного соучастника Квика в убийстве на Аккаяуре.

Йонни Фаребринк принадлежал к самым «сливкам» криминального общества — он был осужден за тяжкие преступления двадцать четыре раза. Однако это было настолько не похоже на его обычную деятельность, насколько только возможно.

— Я не тот человек, который убивает туристов, — пояснил он Тагессону. — В мире есть немало других ублюдков, которым хорошо бы прострелить череп.

Публикации в СМИ, по словам ван дер Кваста, нанесли большой ущерб следствию — и в Национальном управлении полиции зашевелились. Йонни Фаребринка доставили в Стокгольм, в Национальное управление криминальной полиции на Пульхемсгатан, где 9 мая 1995 года состоялся первый допрос.

Фаребринк отрицал убийство на Аккаяуре и заверял, кто никогда не встречался с Квиком. Он высказал также предположение, что в тот момент находился за решеткой. Однако вне всяких сомнений было то, что за две недели до убийства его выпустили из тюрьмы «Тидахольм». Фаребринк вспомнил, что его тогдашняя жена Ингела встретила его у ворот при освобождении. Они вместе сели на поезд до Стокгольма, отправились прямиком в Багармоссен и купили наркотики.

Из протокола допроса:

«У Йонни сохранились воспоминания о том, как они с Ингелой, войдя в квартиру, „вмазались“, то есть ввели себе наркотики, а затем неоднократно кололись как в квартире, так и в городе. Он говорит, что сегодня помнит только одно — бесконечные наркоманские тусовки у них дома и в центре города».

Не самое лучшее алиби. Бывшая жена еще усугубила ситуацию, рассказав, что вскоре после приезда в Стокгольм их пути разошлись.

У Йонни Фаребринка не было алиби, он подозревался в двойном убийстве на Аккаяуре. То, что Квик указал его в качестве своего сообщника, поставило Йонни в исключительно трудную ситуацию.

Мне Ингела рассказывает, что для нее Йонни Фаребринк уже остался в прошлом, когда ей позвонили из полиции. У нее была новая жизнь — с работой и домом в Норрланде. Хорошая жизнь. Она не могла дать Йонни алиби, и ей было не до того.

И только позднее, когда полиция снова обратилась к ней с вопросами о сексуальной ориентации Йонни Фаребринка, Ингела начала подозревать, что что-то не так. Квик сообщил, что они с Фаребринком «развлекались в бане».

— Только тут я поняла, что происходит что-то не то, — говорит Ингела.

Возбуждение уголовного дела против Квика и Фаребринка приближалось, когда Ингела задумалась над тем, что на самом деле происходило тем безумным летом 1984 года.

30 июня 1984 года Ингела приехала в «Тидахольм», чтобы встретить своего мужа, выходившего в этот день на волю. Выпив пару банок пива на скамейке в парке, Йонни зашел в туалет в «Прессбюро», а когда вышел, то не мог пройти мимо открытого сейфа, который оставили без присмотра. Йонни прихватил оттуда пару банковских пачек с банкнотами на сумму семь-восемь тысяч крон.

После такого неожиданного подарка парочка отправилась в Стокгольм, где они купили солидное количество амфетамина.

Двенадцать дней спустя на Аккаяуре были убиты голландцы Стегехюз. Но что делал в то время Фаребринк?

— Не знаю, что произошло, но внезапно я вспомнила, что в Стокгольме со мной случился психоз, — рассказывает Ингела.

Ингела не помнила точно, когда это имело место — даже не была уверена, что в 1984 году. Одно она знала — именно Фаребринк отвез ее в приемный покой Южной больницы.

Йонни Фаребринк рисковал получить пожизненное заключение, если его осудят за убийства близ Аккаяуре, и Ингела не могла держать свои размышления при себе. Она позвонила Тюре Нессену из криминальной полиции и сообщила о психозе, который, возможно, обеспечит Фаребринку алиби.

В Южную больницу послали запрос на карточку Ингелы, оставалось только ждать. Тем временем воспоминания июля 1984 года стали проясняться.

— Мы купили большую партию амфетамина, чертовски качественного. Рано утром мы вышли из квартиры и отправились навестить мою подругу Эву, живущую на Крюкмакаргатан. Там, у Эвы, со мной случился психоз, настоящий приступ паранойи. В конце концов Йонни звонит Йерке. «Я не могу справиться с Ингелой», — говорит он. Йерка приехал, одолжив машину у своей мамы. Я сопротивлялась изо всех сил — втроем они с трудом запихали меня в машину… В больнице меня пристегнули поясом к носилкам. Я была убеждена, что больница оккупирована. Йонни, Йерка и Эва прижимали меня к носилкам, когда появился врач со шприцом. Я поняла, что это яд. Взглянув в глаза Эвы, я увидела, что она думает: «Сейчас ты умрешь!» Я билась не на жизнь, а на смерть… Затем мне вкололи халдол, и больше я ничего не помню… Когда на следующее утро я проснулась, рядом со мной стоял Йонни. На нем было мое кимоно. «Привет, мамочка! Я побывал в Вермланде. А ты где была?» И тут он вытаскивает из карманов две кучки амфетамина и кидает мне на кровать. С каждой стороны от меня оказалось по кучке. Он даже вывернул карманы. Из больницы мы вышли вместе и отправились домой. Он в кимоно, я в юбке с пятнами крови. Такая любовь, которую я тогда ощутила от Йонни, стоящего утром рядом с моей кроватью… Такой любви у меня никогда уже больше не будет.

Ровнехонько к обеду 26 сентября 1995 года факс в Национальном управлении криминальной полиции выплюнул карточку Ингелы из психиатрической клиники Южной больницы. Он подтвердил по всем пунктам и дату, и рассказ Ингелы в целом.

Тюре Нессен вспоминает, что он тогда подумал: «Вот ведь, черт подери! У Йонни Фаребринка алиби!»

В отделении «С» в тюрьме «Халь» Фаребринк сидел с самыми опасными преступниками страны. Когда в газетах появились статьи о его соучастии в деле Томаса Квика, он добровольно попросился в изолятор, всерьез опасаясь за свою жизнь, — вдруг кто-нибудь поверит сумасшедшему из Сэтера, указавшему на него как на соучастника.

Кроме того, Фаребринк был потрясен перспективами: он рискует сесть на пожизненное заключение за двойное убийство в Лапландии. Добровольное пребывание в изоляторе означало также, что он не мог получить никакой информации о своем неожиданном алиби в форме больничной карточки Ингелы.

Несмотря на алиби, 12 октября Фаребринк был привезен в Сэтерскую больницу для очной ставки с Томасом Квиком. Видеозапись показывает их с Квиком сидящими друг напротив друга, рядом с каждым — его адвокат. В помещении присутствуют также Кристер ван дер Кваст, Сеппо Пенттинен, Анна Викстрём и Тюре Нессен.

Допрос начинается с того, что Пенттинен спрашивает Квика, является ли сидящий перед ним человек тем самым лицом, которое участвовало в преступлении.

— Это Йонни Ларссон, да, — отвечает Квик без тени сомнения.

Затем Квик снова рассказывает, как они с Фаребринком познакомились в Йоккмокке в 70-е годы, и называет нескольких человек, которых оба знали.

Фаребринк сидит молча, стиснув зубы, во время всего долгого рассказа Квика, пока ему не предоставили слово.

— Я не встречался с тобой в Йоккмокке. И эти типы, которых ты называешь, — я понятия не имею, кто это такие. Но их легко можно спросить. Это очень просто!

Следователи не сообщают о том, что они уже допросили «типов». Все, кого указал Квик и которые якобы должны были видеть его вместе с Фаребринком, в один голос утверждают, что с Фаребринком никогда не встречались.

Йонни обращается напрямую к Квику.

— Ты утверждаешь, что общался со мной, — говорит он с едва заметной улыбкой. — Какая у меня была в то время машина, например?

— Не знаю, — коротко отвечает Квик.

— Но ты же должен знать, в какой машине я разъезжал!

— Нет, — качает головой Квик, хотя на нескольких допросах утверждал, что у Йонни Фаребринка был «Фольксваген»— пикап.

Пенттинен просит Квика рассказать о своих встречах с Фаребринком в народной школе.

— Как часто это происходило и в каком месте?

— Мы встречались… раза четыре-пять. Обычно по вечерам. Вместе с ГП и Й мы обычно сидели и пили пиво в сауне школы, сидели там, болтали, смеялись, — говорит Квик.

— Значит, вы бывали вместе в сауне?

— Да, именно так.

Фаребринк качает головой. Выражение его лица ясно показывает, какого мнения он придерживается о Томасе Квике.

— Во-первых, я терпеть не могу сауну. Никогда добровольно не пошел бы в сауну — я там задыхаюсь!

Фаребринк снова поворачивается к Квику с лукавой улыбкой:

— Ты говоришь, что ходил со мной в сауну и пил со мной пиво. Ты помнишь, какая у меня татуировка на одной ноге?

— Нет, — отвечает Квик.

— Не помнишь? А какая татуировка у меня на спине?

— Не, не помню…

— Если кто-то хоть раз видел мою татуировку на бедре, он ее уже не забудет. Уверяю тебя, если бы ты был моим дружбаном, ты бы помнил эту татуировку. Могу поклясться — ты бы ее не забыл.

Тюре Нессен — единственный среди собравшихся, кто знает, на что намекает Фаребринк. Среди полицейских о Фаребринке говорят: «Вон идет тот, который всегда вооружен». Дело в том, что на одном бедре у него татуировка большого револьвера.

Квик понятия не имел, какие татуировки у Фаребринка на спине или на бедре, однако, похоже, он много размышлял над этим после того допроса. Четыре месяца спустя он написал в письме Биргитте Столе, что на спине у Фаребринка — сюжет из «Тысячи и одной ночи». Однако это пробудившееся воспоминание было далеко от истины — всю могучую спину Фаребринка покрывает изображение электрического стула.

Фаребринк остался хладнокровен и не выдал на допросе, какие у него татуировки, прекрасно понимая, что это одна из его козырных карт. Однако на Анну Викстрём произвело сильное впечатление то, что Квику удалось рассказать о Йонни.

— Он описывает твою личность, твой характер, твою внешность и указывает на тебя со стопроцентной уверенностью. У него, должно быть, очень хорошая память, раз он может рассказать о тебе так подробно, — говорит инспектор криминальной полиции.

— Да, и это меня удивляет. Меня вообще удивляет, как он может сидеть здесь и говорить обо мне такие вещи. В это я совершенно не врубаюсь, — соглашается Фаребринк.

Он не может предложить никакого разумного объяснения, почему Квик втянул его, совершенно постороннего человека, в расследование по этому делу. Фаребринк не знает, что Квик описал его как местного умельца, разъезжающего по Йоккмокку с инструментами в машине. Не знает он и того, что его имя дал Квику Сеппо Пенттинен, а не наоборот.

Однако во время допроса Анна Викстрём представляет дело совсем не так.

— Двадцать третьего ноября [1994 года] в устной форме было представлено более десяти имен, то есть более десяти лиц мужского пола были названы по имени и фамилии. Все эти имена имеют отношение к Норрботтену, и в списке фигурировало имя Йонни Ларссон.

И Сеппо Пенттинен с Кристером ван дер Квастом, и Томас Квик с Клаэсом Боргстрёмом знают, что описание лживо, однако никто и бровью не ведет.

Между тем на Фаребринка знание Квиком его имени должного впечатления не произвело, скорее вызвало подозрения:

— Меня тогда не звали Йонни Ларссон! Меня звали Йонни Фаребринк.

— Я помню имя Йонни Ларссон-Ауна, имени Фаребринк я не помню, — добавляет Квик.

Но лучше бы он этого не делал! Теперь Йонни Фаребринк всерьез выходит из себя.

— Эта фамилия, Ларссон-Ауна, — откуда ты ее взял?

— От тебя, само собой!

— От меня? От меня ты не мог ее услышать, потому что моя фамилия Фаребринк. А вот это самое Ауна — это старинная родовая фамилия моего отца.

Фамилию Ауна Йонни никогда и нигде не использовал. Даже старые друзья и знакомые о ней не знают. Она существует только в реестре органов власти.

Далее Квик рассказывает о знакомом, который жил в шалаше в лесу и которого они с Йонни вместе навещали.

— Мне особенно запомнился один раз, — говорит Квик. — Я невольно задумался о том, что для тебя это, должно быть, очень щекотливый момент… У нас с тобой был сексуальный контакт. Мы помогали друг другу кончить дома у этого человека.

— Слушай, ты! — выходит из себя Йонни. — Сказать тебе, что я думаю о таких гребаных свиньях, как ты? Сказать тебе?

— Можешь не говорить, — отвечает Квик.

— Ты утверждаешь, что Йонни гомосексуал? — спрашивает ван дер Кваст.

— Нет, вовсе нет, — отвечает Квик.

— О боже! — стонет Фаребринк.

Анна Викстрём обращается к Фаребринку и предлагает ответить на то, что только что изложил Квик.

— Нет, я не в состоянии отвечать на такие идиотские утверждения. И не собираюсь. Это такой бред, что просто слов нет.

Йонни, зло прищурившись, тычет пальцем в Квика:

— Одно уясни себе, парень! Начать обвинять меня в том, что я голубой, знаешь что…

— А я ничего такого и не говорил, — пожимает плечами Квик.

— Послушай, ты просто патологический враль или в чем тут дело? Ты сам-то веришь в то, что рассказываешь? Сам веришь в свою брехню?

После перерыва Квик в подробностях повествует о встрече в Йоккмокке, о поездке в Мессауре и убийстве на Аккаяуре. После резюме Квика Анна Викстрём оборачивается к Фаребринку:

— Во-первых, что ты скажешь о встрече с Томасом Квиком в ресторане напротив «Консума»?

— Тьфу, болтовня! В том году я вообще не был в Йоккмокке.

— Этот ресторан напротив «Консума» — ты знаешь такое заведение в Йоккмокке?

— Нет. Я знаю, что там есть магазин «Консум». Но никакого ресторана там нет, — отвечает Фаребринк.

Следователи также знали, что ресторана, о котором рассказал Квик, не существует, что является серьезным недостатком его рассказа.

— Имя Руне Нильссона тебе знакомо? — пытается подъехать с другой стороны Викстрём.

— Нет, абсолютно точно нет, — говорит Фаребринк.

— Далее Томас Квик рассказывает, что вы с ним должны были встретиться с некими людьми, с которыми ты встречался раньше и которые собирались разбить палатку у озера.

— Но что это за люди? — спрашивает Фаребринк. — Я не знаю никаких гребаных голландцев.

— Что ты скажешь по поводу комментария, который дает здесь Томас, — что у тебя возникло впечатление, будто они плохо говорили о тебе?

— Тьфу, да он же полный идиот! Вы что, не слышите, что он псих? Он плетет какой-то бред. Он патологический брехун!

Тут Квик излагает историю о Руне Нильссоне из Мессауре, которому Фаребринк якобы угрожал ножом, прежде чем поехать на Аккаяуре и убить супругов. После убийства он отвез туда Нильссона и показал ему окровавленные тела в палатке.

— Йонни демонстрирует, что так будет с каждым, кто осмелится плохо вести себя с ним, — поясняет Квик.

— Но кто, черт подери, этот самый Руне Нильссон? — спрашивает Фаребринк.

— Это, стало быть, человек, который живет в Мессауре, — отвечает Кристер ван дер Кваст.

— Вы нашли его? Что говорит Руне Нильссон?

Вся следственная группа знает, что Руне Нильссон столь же настойчиво, как и Фаребринк, отрицает, что когда-либо встречался с Квиком.

— Вопросы здесь задаю я, — говорит ван дер Кваст.

Допрос продолжается почти три часа, и Йонни Фаребринк начинает понимать, что оказался в незавидной ситуации. Он обращается к Томасу Квику:

— Ты никогда со мной не встречался. Какого черта ты впутал меня в это дело? И эти проклятые голландцы… Вы выяснили, каким боком я могу знать этих голландцев?

Он задает вопрос ван дер Квасту:

— Когда я мог с ними встретиться?

— Это я хотел бы спросить у тебя!

Тюре Нессен рассказывает мне, как он терзался в течение всего допроса. Он знал, что ван дер Кваст мучает Йонни Фаребринка совершенно напрасно, что весь допрос — всего лишь спектакль с заданной концовкой. И снова ему стало стыдно за то, что он полицейский.

Наконец ван дер Кваст, кажется, осознал, что перешел некую грань, и допрос переходит на собственную версию Фаребринка о том, что он делал в июле 1984 года.

— Как чувствовала себя Ингела в тот период — в июле месяце?

— Ингела была очень плоха, когда я освободился, потому что она кололась все то время, пока я загорал на нарах. Так что она почти дошла до ручки.

— Как у нее обстояли дела, в общем и целом?

— Ну, черт знает как, все наперекосяк.

— Происходили ли какие-нибудь особые события?

— Нет, ничего особенного.

Кристер ван дер Кваст оборачивается к Анне Викстрём. Настало время сообщить правду.

— Тогда расскажи, что мы обнаружили, — говорит он.

— В связи с тем, что мы собирали информацию о событиях того периода, нам удалось найти медицинскую карточку Ингелы в Южной больнице.

Больше ничего не нужно — Фаребринк моментально понимает, о чем говорит Викстрём. Он думал над этим много месяцев, но только сейчас событие ясно встает перед глазами.

— Да-да! Конечно же, — говорит он. — Когда с ней случился психоз!

— Угу.

— Да, точно, — продолжает он. — Это я прекрасно помню.

Все собравшиеся, затаив дыхание, слушают рассказ Йонни Фаребринка о психозе Ингелы. То, что он рассказывает, до мельчайших деталей совпадает с показаниями Ингелы. Он не имел возможности связаться с бывшей женой, поэтому никто не сомневается, что история правдива. Их совпадающие между собой рассказы вкупе с записью в карточке означают, что у Йонни стопроцентное алиби по поводу убийства на Аккаяуре.

 

Событие «Шалом»

Летом 1995 года третий канал показал в программе «Разыскиваются» длинный сюжет о нераскрытом убийстве израильского гражданина.

Йенону Леви было двадцать четыре года, когда 3 мая 1988 года он приземлился в аэропорту «Арланда», чтобы провести в Швеции отпуск своей мечты. Месяц спустя, в субботу 11 июня, его нашли убитым возле лесной дороги в Рёрсхюттане в Даларне. На теле обнаружено несколько травм, нанесенных тупым предметом, из которых два тяжелых удара по голове были несовместимы с жизнью.

Рядом с телом лежала дубина длиной 118 см — ветка дерева без коры, которую преступник нашел тут же на месте. На дубине обнаружились брызги крови Йенона Леви, и она была признана орудием убийства. Однако именно эту деталь полиция сохранила в тайне при показе телепередачи.

Судмедэксперт не смог установить момент смерти точнее, чем период с 8 по 10 июня 1988 года. Последнее надежное свидетельство о перемещениях Йенона Леви указывало, что он находился на центральном вокзале Стокгольма в предыдущее воскресенье, 5 июня. Его дальнейшие действия до 11 июня, когда было обнаружено тело, так и остались загадкой, хотя полиция Авесты затратила немало сил на то, чтобы допросить большое количество людей. Полиция не имела никакого понятия, когда и как Леви оказался в Даларне, где и был убит на уединенной лесной дорожке. Казалось, это убийство так и останется нераскрытым.

Признание Квика в убийстве Йенона Леви началось с загадочных намеков на «событие „Шалом“ через две недели после сюжета в программе „Разыскиваются“».

Вечером 19 августа Квик позвонил Сеппо Пенттинену. Ему было очень плохо, и он сообщил, что вместе с соучастником убил Йенона Леви. Они посадили его к себе в машину в Упсале и подвезли до Гарпенберга. Там Квик держал Леви, в то время как анонимный соучастник ударил его «тяжелым предметом, взятым из багажника». Тело было оставлено на месте и «лежало скорее на спине, чем на боку, — и точно не на животе».

Когда позднее Пенттинен проводил первый допрос о Йеноне Леви, рассказ Квика значительно изменился по многим пунктам. Например, теперь Квик утверждал, что совершил преступление в одиночку:

— Я посадил его к себе в машину в Упсале… предложил подвезти. Мы немного говорили по-английски… сам я плохо знаю английский. Но я рассказал, что я из Фалуна, упомянул о шахте и сказал, что с удовольствием покажу ее ему.

Йенон Леви принял это предложение и поехал с Томасом Квиком в Даларну, где они подъехали к даче возле местечка Хебю. Там Квик неожиданно нанес Леви удар в живот, затем добавив «убийственный удар камнем по лбу или по голове, возможно, два удара».

После убийства Томас Квик положил убитого на заднее сиденье своего зеленого «Вольво 264» и поехал на лесную дорогу, где выбросил тело. Вещи Леви — брезентовую сумку, затягивающуюся веревкой, — он оставил рядом с телом. Квик вспомнил, что у Леви были часы на кожаном ремешке, которые он подумывал взять себе, но в результате ничего не взял.

После двух часов Сеппо Пенттинен прервал допрос, чтобы продолжить его в другой день.

— Сначала мы должны проанализировать то, что ты рассказал, прежде чем двигаться дальше, — сказал инспектор криминальной полиции.

Описание убийства, сделанное Квиком, противоречило некоторым известным следствию фактам. Зато оно во многом совпадало с той реконструкцией, которая была показана в программе «Разыскиваются».

 

Стен-Уве выходит на связь

Во вторник 7 ноября 1995 года в 36-е отделение Сэтерской больницы позвонил репортер «Экспрессен» Кристиан Хольмен и спросил Томаса Квика.

— Твой брат Стен-Уве написал тебе открытое письмо, которое будет опубликовано в «Экспрессен». Мы хотели бы, чтобы ты прочел его до того, как его отправят в печать.

Несколько минут спустя Квик смог забрать письмо Стена-Уве, пришедшее по факсу в ординаторскую. Он унес послание в свою комнату, закрыл дверь и сел на кровать.

Открытое письмо моему брату Томасу Квику

Прошло несколько месяцев после выхода моей книги «Мой брат Томас Квик». […] Поскольку обсуждение того, что я там написал, происходило публично, я решил опубликовать то, что ты сейчас читаешь, в форме открытого письма. […]

Последствием опубликования книги стало, среди прочего, то, что я встретился с женщиной, которую любил в молодости, и мы только что поженились. Моя жена помогла мне изменить свое отношение к нашим с тобой родственным связям.

Я отказался от тебя как от человека. Я даже утверждал, что твое детство — не мое и твои родители — не мои.

Я не стал снисходительно относиться к твоим деяниям. Но никакие деяния не отменяют того, что мы братья. […]

Ты сам не раз публично выражал огорчение по поводу моего непонимания, моего отказа от тебя, моего осуждения. И у тебя были для этого все основания. Но я не понимал раньше, что быть твоим братом, братом «Томаса Квика» — борьба длиною в жизнь.

Сейчас я смирился с мыслью, что я нахожусь в разгаре этой борьбы, и для меня важно постараться сохранить тебя в моем сердце, не предать нашего братства, не отрицать, что в наших жилах течет одна и та же кровь.

Я на твоей стороне в борьбе со злом, поселившимся внутри тебя.

Я по-прежнему не понимаю причин и механизмов твоих поступков, когда ты превращаешься в кровожадного монстра. […]

Но ты мой брат, и я люблю тебя. […]

Стюре Бергваль рассказывает, что он сидел с письмом брата в руке и пытался понять, что происходит. Это какой-то прием? Написано с какой-то задней мыслью? Прочтя послание еще раз, он окончательно убедился в искренности Стена-Уве.

Словно прощающий и исполненный любви тон письма открыл заслонки на плотине — и чувства хлынули наружу. Его охватило непреодолимое желание увидеть брата.

На следующий день Квик снова общался с Кристианом Хольменом. Они договорились, что Стен-Уве приедет в больницу Сэтера несколькими днями позже. Квик ушел в свою комнату и сделал запись в своем дневнике:

«Конечно, я в напряжении и нервничаю, однако не сомневаюсь, что мы со Стеном-Уве поймем друг друга. Первая встреча будет немного странной, так как при ней будет присутствовать журналист. Но я надеюсь, что потом С-У приедет снова. И мы сможем более подробно поговорить обо всем, что случилось за эти годы, о его жизни и о моей».

На следующий день у Квика не было ни допросов, ни психотерапевтических бесед. Никто в Сэтерской больнице не знал, что назревает, так что воссоединение двух братьев оставалось светлым обещанием, которому Квик мог тихо радоваться.

Он записал в своем дневнике:

«9/11/1995

Стен-Уве и его открытое письмо не выходят у меня из головы. Даже не знаю. Моя ситуация изменилась после этого письма, и я поставлен перед трудным выбором. Завтра я снова встречаюсь с Биргиттой — возможно, все прояснится».

Утром следующего дня Квик рассказал о письме брата Биргитте Столе. Ее реакция последовала как неожиданный холодный душ. Она была возмущена и сказала, что, разумеется, обязана сообщить о произошедшем главврачу Эрику Каллю.

Узнав о контакте Квика с братом, Калль немедленно связался с Кристером ван дер Квастом. Естественно, вскоре после этого новость достигла Сеппо Пенттинена и Клаэса Боргстрёма.

Томас Квик писал в своем дневнике:

«Мне позвонил Сеппо, он был вне себя. Я никак не ожидал того возмущения, которое визит Стена-Уве вызвал у Кваста и Сеппо».

Что превращало встречу двух братьев в столь щекотливое событие?

Квик рассказывал об ужасных вещах, которые проделывал с ним Стен-Уве в детстве. Кроме того, он указал его в качестве своего сообщника в убийстве Юхана Асплунда. Его неумеренный энтузиазм по поводу встречи со Стеном-Уве снижал достоверность его слов — так сочли Пенттинен, ван дер Кваст и Столе.

Томас Квик выслушивал их аргументы, понимал, что в них содержится рациональное зерно, но был не готов уступить. В дневнике он написал:

«Я хочу встретиться со Стеном-Уве, но начинаю понимать неуместность этой встречи. Однако я не могу и не хочу сказать „нет“. Сеппо предложил свое личное присутствие — для меня это немыслимо. Мне было бы проще, если бы Кваст посадил меня за решетку, — тогда бы мне не пришлось сейчас тратить силы на то, чтобы со всем этим разбираться. Но я не могу сказать „нет“ Стену-Уве!»

Когда окружение Квика осознало, что встреча все же имеет шансы состояться, по рядам пошла паника. «Буря по поводу визита Стена-Уве», — отметил Квик в своем дневнике. Все пытались убедить его отменить встречу.

«Мне плевать на разговоры Сеппо о достоверности перед процессом о Юхане, за достоверность пусть отвечают они с Квастом! Проклятье, неужели никто до конца не понимает моего двойственного чувства перед встречей со Стеном-Уве? Я хочу видеть его и понимаю умом, насколько это неуместно, но мое желание куда сильнее разума».

Воскресенье стало последним днем, когда можно было отменить встречу, и все силы были брошены на то, чтобы заставить Квика дать задний ход. В противном случае визит Стена-Уве придется отменять по юридическим каналам.

Все воскресенье Квик беседовал по телефону со Столе, Пенттиненом, Каллем и Боргстрёмом. Все проявили единодушие в том, что Квик сам должен отменить встречу с братом.

В конце концов вопрос решил Эрик Калль, наложив запрет на визит Стена-Уве Бергваля. Квик принял его решение. В дневнике сохранился записанный им комментарий Пенттинена: «Мы легко отделались».

Уместно задуматься, почему все в окружении Томаса Квика пришли в такой ужас перед встречей двух братьев. Такого рода реакции обычно происходят в очень закрытых сектах.

Стюре без сомнений говорит о том, какими могли бы стать последствия той встречи, если бы она состоялась.

— Если бы нам со Стеном-Уве удалось тогда встретиться и пообщаться, я уверен, что эра Квика закончилась бы еще в тысяча девятьсот девяносто пятом году. Никаких новых следствий бы не получилось, потому что если бы мы со Стеном-Уве поговорили по душам, я не смог бы дальше упорствовать во лжи. Биргитта Столе прекрасно это понимала, наверное, и Сеппо Пенттинен тоже. Поэтому они готовы были на все, лишь бы не допустить этой встречи.

В период, последовавший за описанными событиями, Томас Квик лежал на кровати дни напролет, односложно отвечал на вопросы и отказывался есть.

 

Судебный процесс в Йелливаре

Яну Ульссону и судмедэксперту Андерсу Эрикссону предстояло делать в суде совместную презентацию о медицинских и технических находках, соответствовавших рассказу Квика об Аккаяуре.

Криминалист рассказывает, что он завтракал вместе с Кристером ван дер Квастом в отеле «Дундрет» в Йелливаре утром того дня, когда ему и судмедэксперту предстояло выступать в качестве свидетелей. Ульссон не раз присутствовал на процессах в качестве эксперта, так что в этом смысле его ожидал обычный рабочий день. Хотя их согласованная презентация была готова на сто процентов и могла оказать весомое влияние на исход дела, его не покидало неприятное чувство.

После завтрака, несмотря на арктический холод, Ульссон и ван дер Кваст отправились в суд пешком. Ян был исполнен сомнений по поводу убийства у Аккаяуре и помнит, что сказал тогда:

— Этот мешок с мусором. Мешок, который стоял в палатке. Квик не мог проникнуть в палатку и сделать так, как он говорит, не опрокинув его.

Ранее во время процесса Томас Квик рассказал, что попал в палатку через сделанный им разрез, после чего палатка упала.

Если у Кристера ван дер Кваста и были какие-то соображения по поводу утверждения Ульссона, то он их никак не выразил. Криминалист думал о снимках, запечатлевших внутреннее пространство палатки, которые он так скрупулезно изучал с лупой в руке, что мог увидеть перед своим мысленным взором каждую отдельную деталь. И не только мешок, стоящий вертикально, портил ему жизнь. Он подумал, что стопочка с водкой еще хуже.

На крошечном пространстве пола, между двумя жертвами убийства, где Квик якобы находился во время атаки, стояла маленькая стопочка с водкой. Она не опрокинулась, а осталась стоять.

«Все это совершенно не сходится», — такая мысль мелькнула, по словам Ульссона, в его мозгу, когда они с ван дер Квастом, оба мрачные и молчаливые, свернули влево с улицы Стургатан на Лазареттгатан, где находилось здание суда.

Ян Ульссон и Андерс Эрикссон тщательно подготовили свое выступление и при помощи кодоскопа показывали то разрезы в ткани палатки, то повреждения на телах жертв. Презентация была наглядная, доступная и очень убедительная. Из нее ясно следовало, что во время предварительного следствия Томас Квик рассказал практически о каждом ударе, нанесенном супругам.

Стюре Бергваль помнит выступление этих двоих в суде:

— В зале суда могут возникнуть очень сильные чувства, и именно это произошло, когда выступали Ян Ульссон и судмедэксперт. Их показания оказались исключительно значимы. То, что я якобы верно описал травмы на телах жертв возле Аккаяуре, имело почти такой же вес, как кусок кости Терезы в Эрье.

Ян Ульссон соглашается с этой точкой зрения:

— Мы проделали огромную работу, Андерс Эрикссон и я.

Тема разговора ему явно неприятна, однако он не прячется от трудных вопросов. Сам он считает, что суд Йелливаре был введен в заблуждение, поскольку многие обстоятельства, говорившие против рассказа Квика, не были представлены суду. Он имеет в виду стопку с водкой, странную возню вокруг реконструкции, а также радиоприемник убитых супругов, найденный в Виттанги. И еще он имеет в виду мешок с мусором, наглядно иллюстрирующий, что Квик понятия не имел, как на самом деле произошло убийство.

— Задним числом я подумал, что мне следовало сказать это на суде. Но вместе с тем — хотя это, конечно, отговорка — я ведь выступал в качестве свидетеля-эксперта, который должен отвечать на вопросы, а не делать собственные выводы. Я ожидал вопросов об этом со стороны адвоката защиты, но с той стороны была полная тишина.

Из опыта Ян Ульссон знал, что адвокат защиты обычно цепляется ко всем неясностям в уликах, поэтому пассивность Клаэса Боргстрёма оказалась для него полной неожиданностью.

— «Он же должен спросить меня про мешок с мусором?» — подумал я. — Ведь о нем все было написано в протоколе осмотра места происшествия. Должен быть адвокат, который все ставит под сомнение, — это совершенно необходимо, — говорит криминалист.

Ульссон рассказывает, что вместо этого их с Эрикссоном очень хвалили после их общего выступления.

В протоколе судебного заседания я читаю, что и Свен-Оке Кристианссон оказался там, чтобы свидетельствовать о достоверности показаний Квика. Клаэс Боргстрём спросил его, существует ли вероятность того, что речь идет о ложном признании. Кристианссон ответил, что «не было выявлено никаких фактов, которые бы подтверждали, что со стороны Квика последовало ложное признание».

Удивительное совпадение — как раз в эту минуту в суд поступил факс, в котором содержалось длинное и подробное письмо от судебного психолога, предупреждающего о возможности ложных признаний и ложных воспоминаний. Факс был передан председателю суда.

Репортер криминальной хроники и эксперт по Квику Губб Ян Стигссон так передал это событие в газете «Дала-Демократен», вышедшей на следующий день.

«На некоторое время возникло замешательство, когда судьи, прокурор и защита обсуждали, как поступить с письмом. Тут взял слово Квик:

— Я считаю, что мы вообще не должны его рассматривать. Если какой-то шарлатан из Эльмхульта посылает сюда какую-то бредню, то ей место в мусорной корзине!

Требование было принято!»

Очевидно, что в зале суда ненадолго возникло оживление в связи с этим элегантным решением по поводу «шарлатана из Эльмхульта». Однако автором письма являлся доцент из Стокгольма Нильс Виклунд, специализировавшийся на психологии свидетельских показаний.

Нильс Виклунд сохранил свое письмо, которое суд решил отправить в мусорную корзину, и показывает его мне, когда я навещаю его. Оно заканчивается предупреждением о тех характерных чертах ложного признания, на которые суд должен обратить внимание.

«…Если пациент долгое время не имел воспоминаний о фактических событиях и о них сообщается, что они были „восстановлены“ во время психотерапевтического процесса, тогда велик риск ложных воспоминаний.

Существуют ли аудио— или видеозаписи тех бесед, когда затрагивались воспоминания? В этом случае следует проанализировать возможный процесс влияния на них. В противном случае терапевт может сам не понимать, как его взаимодействие с пациентом приводит к появлению ложных воспоминаний.

Существует ли независимое подтверждение подозрений с другой стороны, нежели со слов самого пациента (отпечатки пальцев, ДНК, улики?)? Если подозрения подтверждаются только словами самого пациента, следует проанализировать, не было ли их содержание получено из других источников — например, из СМИ.

Если существует риск ложных воспоминаний, вызванных психотерапией, то показания пациента должны быть отправлены на экспертизу психологу, имеющему университетское образование по психологии свидетельских показаний. […] Если воспоминания, вызванные психотерапией, не подвергнувшиеся такой экспертизе, ложатся в основу судебного решения, существует риск неверной оценки.

С уважением,

Нильс Виклунд,

сертифицированный психолог,

доцент судебной психологии,

специалист по клинической психологии».

В последний день процесса произошло нечто необычное — подсудимому Томасу Квику была предоставлена возможность произнести собственную речь, обращаясь к суду, слушателям и журналистам. Он поднялся и стал зачитывать, держа перед собой, шесть мелко исписанных листов формата А4.

— Во время данного процесса мы пережили и увидели доказательства жестокости, для многих непостижимой, преступления с самыми жуткими ингредиентами, — начал Томас Квик дрожащим голосом, готовый, кажется, вот-вот расплакаться.

Ян Ульссон рассказывает, что выслушивал эту ханжескую речь Квика, обращенную к общественности, с чувством нереальности происходящего. Квик продолжал:

— То, что я скажу, не должно восприниматься ни как защита тех деяний, которые совершил этот сумасшедший, ни как квазипсихологическое рассуждение по поводу них, ни как жалкое стремление вернуть себе человеческую ценность.

Квик рассказал о детстве в холодном, лишенном эмоций родительском доме, которое и сделало его убийцей. Когда он повествовал о своем постоянном страхе и стремлении к смерти в детском возрасте, некоторые из слушателей заплакали.

Ян Ульссон обеспокоенно заерзал, переводя взгляд то на Квика, то на плачущих слушателей, то на председателя суда Роланда Окне.

— «Почему он не велит ему прекратить?» — подумал я. — Это было так отвратительно! Казалось, что зал суда превратился в молельный дом.

Когда эмоциональная речь была закончена, суду пришлось сделать перерыв, прежде чем адвокат Боргстрём смог выступить со своей заключительной речью.

Клаэс Боргстрём был согласен с прокурором, что вина Квика убедительно доказана во время основного судебного заседания и что единственной мыслимой мерой является продолжение лечения в судебно-психиатрической клинике.

Решение суда огласили 25 января 1996 года. Томас Квик был осужден за свое второе и третье убийство. Его приговорили к продолжению лечения в судебно-психиатрической клинике.

В отношении Сеппо Пенттинена и других неоднократно слышались обвинения в нарушении клятвы в ходе процессов по делу Томаса Квика. Как бы там ни было, этот вопрос уже никогда не будет рассматриваться в суде. Всякие мыслимые преступления в этой области уже неактуальны. Срок давности по возможному нарушению клятвы в суде Йелливаре вышел в январе 2006 года.

Между тем можно с уверенностью констатировать, что существовало несколько обстоятельств в отношении убийства на Аккаяуре, которые не были представлены суду, в то время как другие были представлены в искаженном виде.

Единственным доказанным орудием убийства четы Стегехюз был их собственный нож для разделки мяса. Несмотря на пятнадцать допросов Томаса Квика общим объемом семьсот тринадцать страниц, он так и не сумел описать, как выглядел этот нож. Этот факт, являющийся существенным недостатком его рассказа, так и не был доведен до сведения суда.

На суд произвело сильное впечатление, когда Сеппо Пенттинен в своих свидетельских показаниях заявил, что Квик уже на первом допросе «смог создать детальный эскиз места стоянки». Это было правдой, однако Пенттинен не рассказал, что Квик расположил на схеме автомобиль и палатку совершенно неправильно.

Вторым ценным сведением, по мнению суда, стал дамский велосипед со сломанной передачей, который Квик, по его рассказу, украл возле Музея саамской культуры в Йоккмокке. Именно такой велосипед исчез в тот день, когда произошло убийство, и хозяйка подтвердила это в суде. Однако изначально Квик заявил на допросе Сеппо Пенттинену, что он украл мужской, а не дамский велосипед.

Биргитта Столе присутствовала на всех процессах по делу Томаса Квика. Во время судебных заседаний в Йелливаре она подробно записывала все, что говорилось. Большие фрагменты ее реферата приводятся в неопубликованной книге о Томасе Квике. Из них становится совершенно очевидно, как суд ввели в заблуждение.

На второй день судебного разбирательства происходит, среди прочего, допрос инспектора криминальной полиции Сеппо Пенттинени.

Пенттинен допрашивал Стюре с марта 1993 года, и первый допрос по поводу убийства на Аккаяуре проводился 23 ноября 1994 года.

Пенттинен описывает свое ощущение от допросов при помощи такого образа. Как будто перед Стюре — жалюзи, где некоторые планки приподняты, и он изображает бессвязную во времени картину, но постепенно происходит регрессия в то время и в то место. Тут меняются жесты и поза Стюре, его охватывает сильный страх. Пенттинен описывает, как у Стюре постепенно возникают воспоминания по поводу убийств. Стиль рассказа Стюре оказался таким же, как и в предыдущих делах. Он излагал некоторые фрагменты воспоминаний, но в процессе допроса ход событий «раскрывался» все больше и больше.

Поначалу рассказ ни в какой степени не являлся связным. Сам Стюре сообщил, что из-за своего страха вынужден защищать свое внутреннее «я» и придумывать нечто граничащее с правдой. Уже на следующем допросе он корректировал данные ранее сведения.

По словам Сеппо Пенттинена, воспоминания Квика — четкие и ясные в отношении основных моментов события. Между тем периферийные обстоятельства, к примеру, то, как он добирался до места и обратно, в его рассказе достаточно смазаны.

Что касается места совершения данного деяния, то уже на первом допросе 23 ноября 1994 года Квик сообщил сведения, а также нарисовал детальный план места стоянки и дороги, ведущей туда. Затем он описал качество земли, на которой стояла палатка, наличие сидячего места из бревен и расстояние между озером, палаткой и автомобилем супругов.

Реферат Столе иллюстрирует, что теории Маргит Нурель и ее собственные оказались ведущими в полицейском расследовании: что Томас Квик за счет регрессии добирается до вытесненных воспоминаний. Сеппо Пенттинен вряд ли может не понимать, что он под присягой дал в суде ложные показания по поводу того, как рассказ Квика меняется в процессе следствия. Но давайте продолжим изучение реферата Столе, в котором усилия Пенттинена в том, чтобы сбить с толку суд, будут еще очевиднее.

На допросах от 23 ноября и 19 декабря Квик упомянул, что ткань палатки была разрезана и возникли большие разрезы, а также небольшой разрез в том месте, где он ударил ножом мужчину.

Он дал также описание внешности супругов и их положения в палатке. Эти сведения были изложены совершенно спонтанно. По словам Пенттинена, нет никаких различий между тем, что Квик окончательно рассказал на предварительном следствии и тем, что он рассказывает в своих свидетельских показаниях на процессе.

Первый допрос Квика составляет восемьдесят одну страницу. Практически все сведения, представленные Квиком на том допросе, по сути, неверны, и многие из них потом будут изменены, некоторые несколько раз, прежде чем он представит свой «окончательный» рассказ. Ниже я выделяю курсивом ошибочные сведения на первом допросе:

Он украл мужской велосипед.

Едучи на нем, он добрался до Аккаяуре.

На небе переменная облачность.

Он действует в одиночку.

Место для стоянки находится на расстоянии от 500 м до 1 км от трассы.

Посреди открытого пространства стоит коричневая четырехместная палатка.

Палатка стоит ближе к озеру.

Автомобиль припаркован ближе к лесу, задним бампером к озеру.

На месте стоянки натянуто несколько веревок для сушки белья.

Квик убивает супругов 10–12 ударами ножа.

Орудие убийства — большой и широкий охотничий нож.

Женщина выскакивает из входа в палатку.

У нее обнаженный торс.

У нее длинные каштановые волосы, ей около 27 лет.

Женщина лежит в палатке справа, мужчина слева.

После убийства Квик разрезает одну длинную сторону палатки.

Он видит, что их рюкзаки стоят в палатке.

В машине все побросано в беспорядке.

Квик ничего не берет из палатки, а отправляется на велосипеде обратно в Йоккмокк.

Он не знает Йонни Фаребринка.

Он не знает, действительно ли он совершил убийство.

Он не разговаривал с супругами.

 

Сопротивление

В связи с решением по делу об убийстве близ Аккаяуре в Норвегии всерьез проснулся интерес к Томасу Квику, и весной 1996 года несколько норвежских журналистов начали сотрудничать с разговорчивым серийным убийцей.

Однако норвежские приключения Квика начались еще в ноябре 1994 года, когда Квик рассказал Пенттинену про убийство, имевшее место где-то между 1988 и 1990 годом. Речь шла о мальчике славянской внешности на слишком большом для него велосипеде. Квик упомянул местечко Линдесберг и имя Душунка. Месяц спустя имя мальчика изменилось на Душка и стало связываться с географическим названием Мюсен в Норвегии.

В декабре 1994 года Пенттинен отправил запрос в норвежскую полицию, есть ли у них пропавшие мальчики, подходящие под описание Квика. Как известно, последовал ответ, что никакого Душунки или Душки в розыске не числилось, зато есть двое мальчиков-подростков из Африки, пропавших из лагеря беженцев в 1989 году. Журналист Свейн Арне Хаавик прознал об этой истории и опубликовал в июле 1995 года информацию о мальчиках, искавших политического убежища, в своей серии статей о Томасе Квике. Эта же серия статей дала Томасу Квику информацию о пропавшей в июле 1988 года Терезе Йоханнесен.

Норвежские жертвы — Тереза Йоханнесен и два африканских мальчика-беженца — были введены в полицейское расследование через «терапевтическую картину» Квика, своего рода доску объявлений, где помещались в виде коллажа символические картинки, использовавшиеся во время психотерапевтических сеансов с Биргиттой Столе. Сеппо Пенттинен регулярно фотографировал эту доску, пытаясь по возможности интерпретировать более или менее зашифрованные сведения.

В феврале 1996 года на «терапевтической картине» появилась карта Норвегии, а также возникли фотографии светловолосой девочки лет девяти и двух африканских мальчиков. Пенттинен сразу догадался, что хотел сказать Квик.

После суда в Йелливаре были проведены следственные эксперименты на месте преступления в Норвегии и Швеции, дабы Томас Квик показал, как осуществлялось похищение и убийство двух мальчиков. Выезды в Норвегию постоянно и широко освещались в СМИ, что не укрылось от внимания ни одной из заинтересованных сторон — в том числе самого Квика.

— Мы ведь покупали ему газеты, — рассказывает следователь Тюре Нессен. — Он просил «Верденс Ганг» и «Дагбладет».

23 апреля 1996 года, как раз в тот момент, когда Квик и его кортеж находились в Норвегии, «Дагбладет» опубликовала статью с фотографиями двух пропавших мальчиков. Следователи прекрасно знали, что Квик каждый день читает прессу, но не интересовались, какую информацию он приобретает этим путем.

Во время ночевок в больнице Уллевольс в Осло один из санитаров подарил Квику кепку с надписью «ULLEVОLS SYKEHUS», и они разговорились. Квик неосторожно показал ему статью в «Дабладет». Там был опубликован групповой снимок, и Квик, указывая на двух отмеченных на фото мальчиков, сказал: «Вот этих двоих я узнаю». Санитар позвонил в норвежскую полицию и рассказал об этом инциденте.

Таким образом, не за счет внимательности следователей выяснилось, что Квик видел фотографии «норвежских» мальчиков в газете, — об этом просигналил санитар, человек, грубо говоря, не имеющий к делу никакого отношения.

Предполагаемые жертвы Квика перед тем, как исчезнуть, успели оставить в Норвегии отпечатки пальцев, и пока шли поиски останков мальчиков в Гульдсмедсхюттан, было решено на всякий случай провести отпечатки по шведской базе данных. В обоих случаях был получен положительный ответ.

Один из мальчиков отправился в Стокгольм, где подал заявку о предоставлении политического убежища в здании управления полиции на острове Кунгсхольмен. Там его сфотографировали и сняли отпечатки пальцев (так называемая дактилоскопия).

Полиция немедленно получила фамилию, личный регистрационный номер и адрес прописки предполагаемой жертвы убийства, и вскоре Тюре Нессен сидел и беседовал с ним.

— Очень симпатичный оказался парень. Он проживал в Фисксетра с женой и детьми, но с Томасом Квиком никогда не встречался, — рассказывает мне Нессен.

Второй африканец добрался до Юнгбю, откуда потом перебрался в Канаду, где Нессен связался с ним по телефону. После этого инспектор криминальной полиции сделал простой и ясный вывод:

— Все дело было высосано из пальца. Они рассказали, что сбежали из Осло, узнав, что не получат политического убежища в Норвегии.

Не открывая того, что выяснилось, полиция подготовила опознание — двенадцать фотографий африканских мальчиков, среди которых были снимки двух «пропавших». Все это происходило в полицейском минивэне в Гульдсмедсхюттан, в то время как эксперты находились снаружи, ища останки трупов, которые оказались живы.

Пенттинен начал разговор, напомнив Квику о том, что он уже не раз менял свой рассказ.

— Если посмотреть на те данные, которые ты сообщил на допросах и во время двух следственных экспериментов, то возникает очень противоречивая картина.

Далее Пенттинен спросил, видел ли Квик ранее фотографии мальчиков, но тот категорически отрицал это.

Здесь в допрос вмешался ван дер Кваст. На этот раз он надавил на Квика, но начал очень осторожно.

— К нам поступили сведения из больницы Уллевольс, что ты видел фотографии мальчиков в газете, — сказал ван дер Кваст.

— В какой такой газете? — спросил Квик, не понимая.

Квик отказывался признаться, что видел снимки, и продолжал утверждать, что убил обоих мальчиков.

— Я не совсем уяснил, рассказал ли ты о мальчике номер два, который был уведен из Мюсена живым? — уточнил ван дер Кваст. — Где он умер?

— Он умер здесь, — без колебаний ответил Квик.

Мальчики были привезены из Осло в Гульдсмедсхюттан, и полиция найдет тела обоих, если будет продолжать раскопки, — таков был посыл Квика.

Когда Квику предъявили фотомонтаж, он внимательно оглядел лица всех двенадцати.

— Имеет место мгновенное узнавание одного лица. — Квик приставил правый указательный палец к фотографии номер пять, изображающей молодого человека с узким лицом, грустными глазами и полуоткрытым ртом. — И, возможно… — проговорил он с сомнением и указал на фото номер десять.

— Пять и десять, — подвел итог Пенттинен. — Про номер пять ты сказал, что имеет место мгновенное узнавание.

Кристер ван дер Кваст извинился, сославшись на то, что должен «кое-что уточнить», после чего Пенттинен отключил магнитофон, и оба покинули автобус. Пять минут спустя они вернулись. Последний удар должен был нанести ван дер Кваст.

— Тогда я должен сообщить тебе информацию по поводу того лица, на которое ты указал, — пятый номер, — произнес он с важностью в голосе.

Квик пробормотал «угу», догадываясь, что последуют какие-то неприятные новости.

— По тем данным, которыми я располагаю, этот человек до сих пор жив, — проговорил ван дер Кваст. — Это удалось проверить благодаря его отпечаткам пальцев.

На это у Квика не нашлось никаких комментариев — похоже, известие привело его в шок.

Тюре Нессен выслушал весь допрос, поприсутствовал на опознании, и окончательным аккордом стало раскрытие того факта, что африканские жертвы Квика продолжали жить в Швеции и Канаде.

— В лагере началась паника! Мне пришлось отвезти Квика обратно в Сэтерскую больницу. Для меня загадка, как следствие могло продолжаться после этой истории с двумя пропавшими мальчикам.

Но даже после этого события Кристер ван дер Кваст и Сеппо Пенттинен продолжали закрывать глаза на тот факт, что Квик получал информацию об убийствах из газет и от журналистов. Между тем событие в Гульдсмедсхюттан окончательно убедило Тюре Нессена, что Квик — всего лишь болтун.

— Последствием стало то, что я отказался продолжать работать в следственной группе. С Томасом Квиком я уже накатался досыта.

Параллельно с расследованием в Норвегии продолжалось следствие по делу об убийстве Йенона Леви, и в мае 1996 года было принято решение о проведении реконструкции.

В материалах первичного следствия по делу Леви присутствуют обширные криминально-технические материалы, которые проанализировали Ян Ульссон и криминолог Эстен Элиассон. На этом основании они составили описание вероятного хода событий. Но после своих впечатлений от реконструкции на Аккаяуре и процесса в Йелливаре Ульссон заподозрил, что Сеппо Пенттинен передает сведения Квику. Поэтому они с Элиассоном договорились не показывать Пенттинену свои результаты вплоть до реконструкции.

Наступило 20 мая 1996 года, на часах одиннадцать утра, и Томас Квик должен на месте преступления рассказать, как он убил Йенона Леви. Весь обычный эскорт — полицейские, санитары из Сэтерской больницы, психотерапевт, мнемоэксперт, старший прокурор и криминологи — в сборе.

Однако Томас Квик, на этот раз облаченный в черную кепку, черно-белую куртку летчика, черные брюки и кроссовки, сегодня не в духе. Перед началом реконструкции он хочет выступить с заявлением. Невозможно не заметить, что он выбит из колеи.

— Вначале я хочу обратиться лично к прокурору Кристеру ван дер Квасту и сказать, что я по-прежнему пребываю в состоянии возмущения по поводу инцидента, имевшего место в понедельник. Я не совсем понимаю, почему Кристер ван дер Кваст не обратится ко мне лично с извинениями.

С момента унизительного фиаско в Гульдсмедсхюттан прошло меньше недели. После этого Квика отвезли в Стокгольм вместе с Биргиттой Столе для беседы с ван дер Квастом. Они встретились поздно вечером в помещении управления криминальной полиции, и ван дер Кваст вел разговор очень жестко, требовал от Квика конкретных доказательств и «зрелого поведения». Квик, не привыкший к такому обращению, вернулся со встречи в гневе.

Теперь ему выпала прекрасная возможность дать пинка ван дер Квасту перед всей следственной группой.

— Помешает ли мне это в сегодняшней работе или нет, я пока не знаю. Надеюсь, что нет. Но если все получится, то не благодаря Кристеру ван дер Квасту. Я считаю, что в данном вопросе он поступил безответственно. Он не сумел отстраниться от своего личного отношения и, как мне кажется, смешивает личность и роль. Я очень разочарован и надеюсь, что у Кристера ван дер Кваста хватит мужества лично попросить у меня прощения.

Сеппо Пенттинен не обращает внимания на эту неприятную прелюдию, а пытается поднять Квику настроение, рассказывая, что им удалось выполнить почти все требования, которые Квик выставил перед реконструкцией. Раздобыть необычную модель автомобиля «Мазда комби 9291» оказалось непростой задачей. Такой машиной располагал Квик в 1988 году, хотя принадлежала она маме Патрика Улофссона. Но теперь она стоит здесь.

На месте имеется также кукла, представляющая Йенона Леви, а также присутствует статист, который будет исполнять роль помощника Квика.

— В список базовых условий входит также то, что Томас совместно с сообщником, которого он указал, — Патриком Улофссоном — вступил в контакт с Йеноном Леви и что они доехали из Упсалы на машине вот до этого строения, — поясняет Пенттинен.

Похоже, раздражение Томаса Квика как рукой сняло — он стал интересоваться тем, как будет разыгрываться сцена.

Реконструкция должна начаться на дороге, откуда процессия заедет на хутор. Все будет происходить точно так, как это было, когда Квик и Улофссон приехали из Упсалы с Йеноном Леви. Сообщника изображает Анна Викстрём, в то время как Сеппо Пенттинен поначалу изображает Йенона Леви. Позднее, когда Йенона Леви будут убивать, Пенттинена заменят куклой.

Квик, Патрик и Йенон Леви подходят к машине. И тут Квик заявляет, что должен оторвать рукав рубашки, чтобы связать руки Пенттинену/Леви. Важно воссоздать ситуацию и обстановку точно, только тогда он вспомнит все правильно. Все участники процесса в курсе — это краеугольный камень методики ведения допроса, давно уже введенного с подачи Свена-Оке Кристианссона, так что рукав рубашки отрывается и передается Квику.

Узел получается не очень хороший, но теперь Пенттинен сидит связанный на пассажирском сиденье. Квик призывает Анну Викстрём сесть на заднее сиденье и закрыть дверь.

— И ты показываешь с этой стороны, что у тебя в руке нож.

— О’кей, — отвечает Викстрём/Патрик.

— Опусти, пожалуйста, стекло, чтобы камере лучше было видно, — просит Квик. Он очень заботится о том, чтобы угроза ножом Йенону Леви была запечатлена на пленку.

— На той пленке, которую снимают, пока мы едем, ты подносишь нож к его горлу, — поясняет Квик Анне Викстрём.

Ян Ульссон наблюдает все, что происходит, и записывает каждый момент в развитии событий. Его поражает то, что Квик ведет себя точно так, как режиссеры на съемках, в которых ему довелось участвовать. Иногда Квик отходит в сторонку, чтобы подумать, закуривает сигарету, а затем дирижирует своими актерами, организуя сцену дальше.

Требуется ужасно много времени, чтобы сделать все так, как хочет Квик, но наконец к машине подходит шофер, который будет вести ее вместо Квика, поскольку тому не разрешается сесть за руль. Краткая поездка от дороги до дома осуществляется и записывается на пленку с удовлетворительными результатами.

В тех шести допросах, которые до этого момента проводились с Квиком по поводу убийства Йенона Леви, он выдал множество различных версий того, как произошло убийство: одним или двумя ударами камнем по затылку, ударом по затылку домкратом, ударом ломом по лбу, ударом по затылку туристическим топориком и т. д. и т. п. В допросах меняется также и место, где был убит Йенон Леви. Иногда это происходит возле дачного домика в Эльсте, иногда возле места находки тела в Рёрсхюттане.

На месте реконструкции все с любопытством ждут, где Квик на этот раз убьет Йенона Леви и каким орудием. Ян Ульссон точно знает, где и чем был убит Леви, однако об этом он намерен молчать до последнего. Пусть Квик расскажет сам, без посторонней помощи.

Кажется, Квик сам мучается этими вопросами. Он говорит Сеппо Пенттинену, что хочет «взвесить на руке домкрат», одновременно пытаясь изображать самого себя в процессе общения с англоговорящим Леви. Несмотря на его убогий английский, происходит какая-то беседа.

— Стало быть, я говорю: «Take it cool» и все такое, — поясняет он.

Сеппо Пенттинен принес домкрат, чтобы Квик взвесил его на руке, но Квик не приходит в радость при виде домкрата.

— Это совершенно не та модель, тут должен быть домкрат с тремя ножками. У нас есть кто-нибудь, кто разбирается в домкратах? — спрашивает Квик.

— Я совсем не разбираюсь, — говорит Пенттинен.

Происходит долгая дискуссия о домкратах между двумя мужчинами, которые оба признаются, что ничего в этом не понимают. Наконец реконструкция продолжается.

Квик вынимает свой муляж ножа и перерезает импровизированную веревку на руках Йенона Леви, после чего начинается дикая погоня. Леви бежит к дороге, но Квик догоняет его. «Леви падает и повреждает одно плечо», — комментирует Квик.

Помощник держит Леви, в то время как Квик наносит ему «парочку хороших оплеух» и царапает грудь ножом.

— А здесь происходит мощный удар ногой в живот, пара ударов вот так и — как мне помнится — отсюда сбоку. Сейчас я хотел бы взвесить на руке домкрат и камень. — Квик до последнего сомневается по поводу орудия убийства.

Но прежде Квик хочет продемонстрировать, с какой невероятной силой он бьет ногой Леви. Кукла, лежащая на земле, весит около 80 кг.

Квик основательно размахивается и со всей силы бьет ногой по кукле, которая по причине своего веса даже не сдвигается с места. Это все равно что ударить ногой в стену, боль адская.

— Ай-ай-ай! — кричит Квик и прыгает на одной ноге, схватившись рукой за поврежденную стопу второй ноги.

Многие из тех, кто наблюдает это действо, скромно отворачиваются или притворяются, что вдруг заинтересовались чем-то другим.

Придя в себя, Квик принимает решение по поводу орудия убийства.

— Камень. Это камень, — говорит он и показывает, как бьет камнем в висок Леви, уже находящегося без сознания.

Затем Квик хочет сделать перерыв, и Пенттинен пользуется случаем, чтобы подойти к стоящему в стороне Яну Ульссону.

— Ну как, получается у Томаса?

Ульссон уклончиво бормочет в ответ что-то невнятное. Его самые страшные опасения сбываются, отчего он еще менее склонен раскрывать, совпадает ли рассказ Квика с результатами криминологов.

Теперь Квику остается показать, как он и его помощник кладут мертвое окровавленное тело Леви на заднее сиденье, прикрывая его одеялом.

— Каково твое ощущение по поводу состояния Леви? — спрашивает Пенттинен.

— Мертв, — кратко отвечает Квик.

— Он издает какие-нибудь звуки или?..

— Нет, — отвечает Квик.

Ответ неправильный, и Пенттинен показывает, что не принимает заявление, будто Леви был убит на этом месте.

— Ты говоришь, что его тошнит и он кашляет кровью, — как ты это видишь?

Ничего подобного Квик во время реконструкции не говорил, но он быстро соображает:

— Это происходит, пока мы едем в машине.

Тот факт, что Леви не был мертв, когда его погрузили в автомобиль, имеет большое значение для второй части реконструкции, которая будет проводиться в лесу возле Рёрсхюттана, где было найдено тело.

— Как его состояние там? — спрашивает Пенттинен.

— Об этом я расскажу, когда мы приедем туда, — загадочно отвечает Квик.

Вскоре целый караван машин движется по шоссе 762 от Рёрсхюттана в сторону Энгнеса. За несколько сотен метров до края света — тупика на лесной дороге — процессия останавливается. Томас Квик намерен продемонстрировать, как он умертвил Йенона Леви.

«Мазда комби» с Леви на заднем сиденье в конце концов паркуется в правильном положении, и Квик пытается вытащить куклу. Квик и помощник тянут за одеяло, на котором она лежит, и наконец им удается извлечь ее из машины.

— Здесь он, стало быть, еще жив, — сообщает Квик.

Заявление, что Леви был мертв еще возле дачи в Эльсте, уже не актуально, и Квик с помощью Анны Викстрём ставит куклу на ноги. Кукла тяжелая, и через несколько секунд Квик дает ей упасть на землю. Квик говорит, что так все и было на самом деле, он не мог стоять на ногах.

Из багажника приносится ломик, и Квик демонстрирует, как он ударил Леви по затылку.

— Мне кажется, что это лом, — говорит Квик.

— Ты не уверен в этом? — спрашивает Сеппо.

— Я не уверен.

— Что это могло быть, если это не лом?

— Может быть, лопата, но я все же склоняюсь к тому, что это был лом.

Квик садится в машину, которая перемещается вперед и назад, и пытается «почувствовать», где он оставил тело. После долгих рассуждений он кладет его в неправильное место, повернутым не в ту сторону и не в том положении. Квик сообщает, что засунул руку под свитер Леви и ощутил растительность у него на груди и животе.

«У Йенона Леви не было никакой растительности на груди», — думает Ян Ульссон. Он делает пометку в своем блокноте, но ни единым мускулом на лице не выдает ход своих мыслей.

Самой важной находкой полиции на месте в 1988 году были очки, которые, предположительно, потерял убийца. Квик ни словом не обмолвился ни о каких очках. Проверка показала, что очки не принадлежали Квику, и вообще они никак не вписываются в эту историю.

Теперь роль Йенона Леви берет на себя Анна Викстрём. Она собирается лечь на землю, и Квик предлагает ей снять очки, после чего реконструкция продолжается.

Когда дело идет к концу, Пенттинен спрашивает:

— Ты хочешь рассказать что-то еще, Томас?

— Нет.

— Ты сказал одну вещь, о которой я размышлял. Почему ты прокомментировал это, по поводу очков? Ты сказал, что они лежат тут, так ты сказал. Они же лежат тут. Ты о чем-то подумал, или тебе пришла в голову какая-то мысль, или что-то еще? — пытает его Пенттинен.

— Ну, они же лежали… Нет, не знаю, почему я это сказал.

— Тебе трудно об этом говорить?

— Нет, вовсе нет.

— У него были очки?

— Нет, мне кажется, нет.

— Что заставило тебя отреагировать именно на очки?

— У меня возникло ощущение, что… когда я увидел на нем очки, что они находятся в стороне, но об этом я ничего не знаю, — закончил Квик.

Живой интерес Пенттинена к комментарию Квика по поводу очков статиста был достаточно отчетливым сигналом. На последующих допросах Квик расскажет, что они были куплены на автозаправке, чтобы замаскировать шестнадцатилетнего помощника Патрика.

Найденные очки имели +4 диоптрии, то есть корректировали дальнозоркость. Зачем они выбрали очки с такой большой силой для Патрика, имевшего идеальное зрение, Квик не объяснил. Да никто и не спрашивал. Найденным очкам, по оценкам экспертов, было около десяти лет — это означало, что они были куплены, когда Патрику было шесть лет. Еще одной странностью являлось заверение дистрибьютора, что они никогда не продавались на автозаправках.

К концу дня Ян Ульссон был уверен, что только что проведенная реконструкция поставит жирную точку в следствии по делу Квика.

— Я был совершенно уверен, что стало очевидным — этого убийства Квик не совершал. Это было яснее ясного.

Ульссон знал, что Квик неправильно указал место убийства и орудие убийства. Тело Йенона Леви было оставлено не в том месте, и Квик не сказал о том, что тело обыскали и все содержимое карманов исчезло. Эксперты-криминалисты обнаружили отпечаток одного ботинка Йенона Леви, который доказывал, что тот не только находился в сознании, но и продолжал сопротивляться, так что из земли были вырваны кочки.

Все следы указывали на то, что убийству предшествовала некая последовательность событий, которую убийца мог бы пересказать. Но то, что рассказал Квик, по всем пунктам противоречило находкам, сделанным на месте. История Квика — просто неправда, счел Ульссон.

Когда реконструкция окончилась, Клаэс Боргстрём спросил Яна Ульссона, не подвезет ли тот его до Стокгольма.

— В машине я попытался поговорить с Боргстрёмом о том, что реконструкция явно доказывала: Квик не является убийцей. Все было не то и не совпадало.

Но Боргстрём ответил уклончиво. Вместо этого он стал рассказывать о большой яхте, которую недавно приобрел. Эту тему он часто обсуждал со своим клиентом. Квик реагировал холодно, поскольку ничего не знал о яхтах и не интересовался ими.

Так что же на самом деле произошло с Йеноном Леви?

Через два с половиной года после убийства, 10 января 1991 года, сотрудница отдела по работе с иностранцами полиции Борленге сделала интересное наблюдение. Она нашла, что пара очков на фотографии в паспорте подозрительно напоминает те очки, которые, как она помнила, полиция нашла рядом с телом Леви.

Очки и фотография из паспорта были отосланы для анализа в Государственную криминалистическую лабораторию. В своем заключении лаборатория написала, что «многие факторы говорят за» то, что очки на месте убийства те же самые, что и на фото. Заключение было сделано с большой степенью вероятности — восемь баллов по девятибалльной шкале лаборатории.

Предприятие «Хоя-Оптикслип АБ» провело высокотехнологичный анализ, который показал, что очки на фотографии имеют ту же силу увеличения, что и те, которые были обнаружены на месте преступления, — стало быть, +4.

На снимке в паспорте в очках с места преступления был изображен мужчина, которого мы будем здесь называть Бен Али, пятидесятилетний выходец из Северной Африки. На тот момент, что было очень удобно, он уже сидел в камере предварительного заключения в полиции Фалуна. Его только что осудили за нанесение телесных повреждений, за побуждение к нанесению тяжких телесных повреждений, за незаконные угрозы, а также за кражу — суд приговорил его к пяти годам тюремного заключения.

Бен Али угрозами и уговорами заставил своего знакомого порезать ножом лицо его подруги. Двенадцатилетняя дочь женщины стала свидетелем того, как ее маме жестоко изрезали лицо. Правая артерия была задета ножом, так что женщина чудом осталась жива. Преступник рассказал, что Бен Али просил его выколоть женщине один глаз, но он отказался это сделать.

Заключение лаборатории привязало Бена Али к убийству, а путем совершенных им преступлений он показал, что способен, применяя насилие, нанести ущерб и даже убить другого человека. Осталось выяснить, как он вошел в контакт с Леви, и, желательно, указать мотив.

В старых материалах следствия сохранились сведения, поступившие в полицию Авесты через две недели после убийства. Анонимное сообщение было аккуратно распечатано, короткий текст заполнял всю страницу формата А4.

Следователям

На Центральном вокзале оперирует группа арабов, ненавидящих евреев (они прославляют Гитлера). Эти арабы связаны с Борленге (в том числе фотофирма). Это вполне может оказаться убийство на расовой почве, возможно, Леви поехал с ними от самого Стокгольма.

Слишком неправдоподобно?

Шведская подруга Бена Али сообщила на допросе, что он имел обыкновение ездить на Центральный вокзал Стокгольма и находить молодых арабских мужчин, которые начинали работать на него. Работа состояла в следующем: в Даларне, на севере Швеции и в Норвегии стучаться в дома в сельской местности и предлагать пожилым людям купить картины. Обычно они работали в паре, и пока один просил разрешения позвонить или зайти в туалет, второй пользовался случаем украсть что-нибудь ценное.

Несколько молодых арабов, работавших на Бена Али, рассказали, что он познакомился с ними на Центральном вокзале в Стокгольме, обещая им работу и шведских женщин. Многие из мужчин проживали у двух его знакомых женщин в Даларне.

Следствие констатировало, что множество арабских мужчин работали на Бена Али в 1986–1988 годах. Две его подруги сообщили на допросах, что встречали Йенона Леви в квартире Бена Али летом 1988 года.

— Этого парня я видела. Этот нос мне очень запомнился, — сказала одна из женщин, когда ей показали фото Йенона Леви.

По словам женщины, он сидел с Беном Али в гостиной и смотрел телевизор.

В начале июня Бен Али ездил в Стокгольм и привез двух молодых марокканцев, Мохаммеда и Рашида. Сразу после приезда в Борленге они уехали из города. Когда через несколько дней они вернулись, на одном из них была подержанная куртка, которой у него не видели раньше. Она была красно-бело-синяя и выглядела в точности так же, как пропавшая куртка Йенона Леви.

Смотритель зала на Центральном вокзале Стокгольма был последним надежным свидетелем, видевшим Йенона Леви. Об этой встрече он рассказал сразу после убийства в 1988 году — как Йенон Леви сидел в зале ожидания вместе с несколькими людьми, говорившими по-арабски. Леви спросил его по-английски о поезде на Мура-Фалун.

Другой смотритель зала указал на Бена Леви во время опознания по фотографии и заявил «со стопроцентной вероятностью», что тот неоднократно посещал Центральный вокзал, высматривая других иностранцев и делая вид, будто ищет знакомого.

Род Йенона Леви происходил из Йемена, он обладал выраженной арабской внешностью и говорил по-арабски. Поэтому его могли принять за араба, однако на самом деле он был израильский еврей и служил в израильской армии во время войны в Ливане в звании сержанта.

Учитывая ненависть Бена Али к евреям, на которую указывают несколько свидетелей, жизнь Леви находилась бы в смертельной опасности, если бы в разговоре выяснилось, что он израильский еврей.

Бену Али предъявили подозрение в убийстве Йенона Леви, однако дело не было передано в суд, а по окончании тюремного срока он был выслан из страны.

Весной 1996 года следствие по делу Квика находилось в самой интенсивной фазе. Помимо допросов, реконструкций и выездов на место происшествия по поводу убийства Йенона Леви и «норвежских» мальчиков, Квика вывозили также в Драммен и Эрьескуген в связи с убийством Терезы Йоханнесен. Тогда Квик рассказал, что он расчленил тело Терезы на мелкие части и спустил в озеро.

28 мая в полицейском участке Эрье собирается целая армия: норвежская национальная криминальная полиция «Крипос», следователи по делу об убийстве Терезы, местная полиция Эрье, эксперты-криминалисты, биологи, профессор анатомии, кинологи с собаками, пожарные, водолазы, а также сотрудники норвежской гражданской обороны. Шведская следственная группа представлена Сеппо Пенттиненом и Анной Викстрём, которая ведет дневник этого чудовищного и дорогостоящего мероприятия.

В первый день запускают насосы на берегу лесного озера Ринген. На разных станциях работает огромное количество человек, вода пропускается сквозь сито, которое находится под постоянным наблюдением, водолазы обследуют дно озера, собаки нюхают, берега озера тщательно обследуются. Викстрём отмечает в своем дневнике:

«Сеппо и нижеподписавшаяся то и дело, дрожа, смотрят друг на друга с одной и той же панической мыслью: „Действительно ли он дал нам корректные сведения?“

Возле частого сита, которое, как предполагается, уловит мельчайшие части тела Терезы, стоит профессор Пер Хольк, анатомический эксперт следствия. Пер Хольк привез с собой в Эрье скелет ребенка в возрасте Терезы, который он показывает следователям, объясняя, как могут выглядеть потенциальные находки.»

Работа возле озера продолжается семь дней в неделю, рабочие смены длятся по многу часов. Идет проливной дождь. Полное отсутствие находок уже на раннем этапе начинает тревожить Викстрём и Пенттинена. На совещаниях с норвежскими коллегами они еще раз просматривают материалы вывоза Квика на место, и сомнения сквозят между строк в заметках Викстрём:

«Разумеется, у нас постоянно возникают размышления по поводу того, как ТК выражает свои мысли, по поводу достоверности и т. д. Как все это оценить?

Да… хорошо бы знать ответ на этот вопрос. […]

Понимаю, что это сложно переварить, иногда мне самой сложно понять, что мы должны равняться на Томаса Квика, но цель — дать родственникам ответ, сам ТК сидит там, где сидит».

Исполненные мучений заметки сменяются радостными описаниями вечерних посиделок и игр межу шведскими и норвежскими коллегами. Дневник прерывается уже через восемь дней, поскольку Викстрём и Пенттинену пришлось вернуться в Швецию для следственных мероприятий по делу об убийстве Йенона Леви.

Тревога Викстрём касательно последствий отсутствия находок в озере после массивного обследования теперь еще более очевидна. Она цитирует строки Карин Бойе: «В поездке нашей есть и цель, и смысл, но лишь сам путь оправдывает муки».

«Нижеподписавшаяся должна смириться с этим фактом независимо от результатов. Сеппо и нижеподписавшаяся планируют путь бегства в неизвестную точку назначения, возможно, мы проедем мимо Сэтера. […] Игра ведется по-крупному, какое счастье, что у наших ближайших соседей нет государственного долга.

На этом дневник заканчивается — во вторник, 4 июня, 1996 года.

Анна Викстрём, инспектор криминальной полиции».

Работы на озере продолжались с 28 мая по 17 июля и обошлись в несколько миллионов крон, однако никаких находок не последовало.

 

Крах «комиссии Квика»

Несмотря на провал первой реконструкции убийства Йенона Леви, следствие продолжалось, и Ян Ульссон с огромным удивлением воспринял сообщение о том, что Квик будет проводить новую реконструкцию. Он пытается объяснить мне странность этого решения.

— Повторное проведение реконструкции — совершенно из ряда вон выходящее событие. Так не делается. Зачем ее повторять?

К моменту этой второй реконструкции Сеппо Пенттинен уже в течение полугода имел доступ к материалам криминологической экспертизы, и он снова допрашивал Квика.

В этой ситуации вторая реконструкция удалась Квику гораздо лучше, однако его рассказ по-прежнему по многим пунктам противоречил заключению судмедэкспертов и находкам криминалистов. Кристер ван дер Кваст созвал совещание, чтобы решить эту проблему.

Ульссон рассказывает:

— Дело было вечером, мы собрались в управлении, и все участники комиссии были на месте — Андерс Эрикссон, следователи из Фалуна и Стокгольма, Кристер ван дер Кваст и я. С самого начала совещания мне показалось, что ван дер Кваст взял совершенно иной тон.

До этого момента Ульссону казалось, что ван дер Кваст и Пенттинен поддерживают его, хотя он еще на ранних этапах следствия выражал сомнения в достоверности сведений Квика.

— Они часто говорили, что очень ценят мой стиль — и как хорошо, что я во всем сомневаюсь. Они говорили, что это важный ресурс для следствия.

Однако вскоре он увидел, что терпение ван дер Кваста имеет пределы — не только по отношению к нему, но и по отношению к другим участникам.

Во время совещания в управлении криминальной полиции Кристер ван де Кваст выразил недовольство тем, как сформулировано заключение судмедэкспертизы. Среди прочего там было четко и ясно сказано, что подавляющее большинство того, что Квик рассказал во время следствия, не совпадало с повреждениями Леви. Квик не дал также никакого достоверного объяснения некоторым смертельным травмам, нанесенным Леви. Заключение судмедэкспертизы было составлено врачом Кристиной Экстрём и заверено ее начальником Андерсом Эрикссоном.

— Кристер ван дер Кваст потребовал, чтобы Андерс Эрикссон, который был начальником и профессором в Умео, переписал заключение.

Как начальник подразделения и профессор, Андерс Эрикссон имел полномочия не признать заключение судмедэксперта и написать новое. Ян Ульссон был потрясен тем, что Эрикссон пошел навстречу пожеланиям ван дер Кваста.

Когда проблема с заключением судмедэкспертизы была таким удобным образом решена, Кристер ван дер Кваст взялся за анализ заключения экспертов-криминологов, в котором, по словам прокурора, далеко не все было гладко.

— Тут Кваст обратился ко мне, в таком же тоне. Все это напоминало допрос в суде. Я понял, что он осознанно стремится довести ситуацию до суда. И тут я сказал ему: «А как ты собирался обойти факт с очками?» И на этом все прекратилось, дискуссия оборвалась, он не захотел ее продолжать.

Внешне невинный вопрос Ульссона на самом деле стал объявлением войны, что имело далекоидущие последствия.

— Я никогда в жизни не сталкивался с тем, чтобы прокурор пытался таким образом надавить на экспертов, — говорит Ян Ульссон.

Сведения о переписанном заключении судебно-медицинской экспертизы по поводу травм, нанесенных Йенону Леви, много лет циркулировали в мифологии вокруг Квика, но, несмотря на усиленные поиски журналистов и адвокатов, изначальный вариант заключения найти так и не удалось — ни в материалах предварительного следствия, ни в Бюро судебно-медицинской экспертизы в Умео. Поэтому я испытываю некоторый скепсис по поводу рассказа Яна Ульссона о совещании в управлении и о том, что прокурор так неприкрыто давил на судмедэксперта, заставляя его переписать научное заключение.

23 сентября 2008 года я навещаю в Авесте одного из следователей по делу Леви, бывшего комиссара криминальной полиции Леннарта Ярлхейма. Он принимает меня у себя дома, на застекленной веранде, построенной собственными руками. Леннарт рассказывает, что после выхода на пенсию трудится больше, чем когда бы то ни было. Перестраивает дома своих детей, работает в их фирмах, постоянно что-то мастерит и безумно доволен жизнью.

— Стало быть, ты интересуешься Квиком, — произносит он с кривой ухмылочкой, которая может означать все, что угодно. — Ты не первый, кто приходит ко мне по этому поводу, — добавляет он, раскуривает свою трубку и откидывается в кресле.

Леннарт Ярлхейм был руководителем следственной группы в Авесте, когда управление сообщило, что один пациент из Сэтера признался в убийстве Йенона Леви.

Леннарт Ярлхейм и его коллега Вилли Хаммар начали основательную проверку жизни Томаса Квика и его круга общения в период убийства, однако вскоре обнаружили, что это расследование ведется по особым правилам.

— Обычно ситуация выглядит так. Полицейский округ полностью ведет свое дело, а при необходимости может попросить помощи у управления, однако здесь все было наоборот. Когда речь шла о том, что делать и чего не делать, наше мнение никого не интересовало.

Ярлхейм и Хаммар были очень удивлены, когда Кристер ван дер Кваст в роли руководителя следствия запретил им допрашивать бывшую подругу человека, которого Квик назвал своим сообщником. Леннарт хотел также провести обыск на складе, где хранились вещи Томаса Квика и могли содержаться письма, дневники и иные улики и материалы. Ван дер Кваст не позволил этого сделать — как и не разрешил экспертам-криминалистам обследовать бывшие квартиры Квика.

Ярлхейм и его коллеги считали, что есть два альтернативных преступника в деле Леви: либо «человек в очках» Бен Али, или известный убийца, которого свидетели видели в том районе в период, когда было совершено преступление. Но Кристер ван дер Кваст запретил им разрабатывать далее эти версии.

— Мне показалось, что Кристер ван дер Кваст, Сеппо Пенттинен и Анна Викстрём совершенно зациклились на Томасе Квике и любой ценой хотели довести дело до суда, хотя очень мало что говорило в пользу виновности Томаса Квика.

Он испытывал фрустрацию из-за того, что ему мешали проводить скрупулезное расследование. Тогда он понял, почему ушел Тюре Нессен.

— Мы с Вилли Хаммаром также сомневались по поводу нашего дальнейшего участия в расследовании дела Квика. Ничто не указывало на то, что ТК якобы виновен в убийстве Леви. Ничто!

Однако Хаммар и Ярлхейм проявили лояльность и остались до конца, осуществив то, что им поручил Кристер ван дер Кваст.

За окнами застекленной веранды Ярлхейма начинает смеркаться. Я как раз собираюсь попрощаться, когда он встает и исчезает в соседней комнате. Когда он возвращается, в руках у него тяжелая коробка.

— Можешь взять это с собой. Я долго ждал подходящего случая, и, мне кажется, он настал. — Леннарт ставит коробку на пол передо мной.

Я благодарю доброго комиссара, беру коробку, еду к себе в отель и кидаюсь разбирать ее содержимое.

В коробке — материалы предварительного следствия о Йеноне Леви, о мальчиках, искавших политического убежища, и другие дела, которые были актуальны в тот период, когда Ярлхейм вел следствие.

Поверх всего в коробке лежит первое судебно-медицинское заключение о Йеноне Леви — то самое, по поводу которого Ульссон утверждал, будто ван дер Кваст заставил его переделать. Оно датировано 17 ноября 1996 года и подписано врачом Кристиной Экстрём и профессором Андерсом Эрикссоном. На первой странице кто-то вывел карандашом:

«Рабочий экз. Неверно, по сл. Кваста, переделать».

Далее в коробке лежат еще две версии заключения, последнее из которых подписано только Андерсом Эрикссоном.

Теперь, когда я держу в руках вожделенное заключение, несложно найти те части, которые прокурор ван дер Кваст счел «неверными».

Судмедэксперт Кристина Экстрём сопоставила находки судмедэкспертов с данными, указанными Квиком на допросах, и сделала следующий вывод:

«В отношении хода событий Квик дал несколько различных версий, которые по многим пунктам противоречат друг другу».

Неприятным для следователей обстоятельством стало то, что у Йенона Леви обнаружилась очень специфическая травма в форме фрактуры на правой подвздошной кости. По первому заключению судмедэкспертов, никакие сведения Квика не могли объяснить происхождение этой смертельной травмы.

Сеппо Пенттинен лично встретился с Кристиной Экстрём и пытался убедить ее, что Квик прекрасно мог вызвать перелом подвздошной кости, ударив жертву ногой или топча ее. «Посуди сама, какие у Квика большие ноги!» — сказал Пенттинен. Но Экстрём стояла на своем — травму могло объяснить только падение с большой высоты, ДТП или что-то в таком духе.

Я связался с независимым судмедэкспертом, который подтвердил, что травма подвздошной кости, полученная Йеноном Леви, очень специфична. Она по сути своей смертельна и могла быть вызвана только насилием с приложением большой силы, скорее всего — в результате того, что жертву переехали машиной.

Андерс Эрикссон решил проблему прокурора, опустив около 90 % тех материалов, на которых строила свои выводы Кристина Экстрём. В окончательном варианте заключения учитывалось только то, что Квик рассказывал во время второй реконструкции и на допросе после нее.

Те три заключения, которые лежат передо мной, подтверждают, что описание Яном Ульссоном того совещания в управлении было верным.

«А как ты собирался обойти факт с очками?» — спросил тогда Ян Ульссон Кристера ван дер Кваста.

Это был риторический вопрос, ибо обойти очки не представлялось возможным.

Несмотря на то, что за криминально-техническую часть следствия по делу о Леви отвечал Ульссон, ван дер Кваст послал Анну Викстрём в Авесту за очками. Они были переданы в криминологическую лабораторию с запросом, появились ли за это время более современные методы, позволяющие сделать иной вывод.

Однако в Государственной криминалистической лаборатории придерживались того же мнения, что и раньше: «многое указывает на то», что они идентичны тем очкам, которые надеты на Бене Али на фотографии в паспорте. Это подтверждается исследованием, проведенным предприятием «Хоя-Оптикслип АБ».

Тогда Кристер ван дер Кваст решил просто проигнорировать основательные изыскания судебных инженеров. Вместо этого он обратился в технический отдел в Стокгольме, который пришел к противоположному заключению.

Заключение, сделанное услужливым полицейским, который обратился за консультацией в обычный магазин оптики на Хантверкарегатан в Стокгольме, по случайному стечению обстоятельств тот самый, который давал полицейским скидку на очки, оказалось весомее заключения Государственной криминалистической лаборатории.

Когда в конце 1995 года создавалась «комиссия Квика», существовало искреннее желание с помощью новейших научных методов и лучших представителей полицейской профессии внести ясность в признания трудного для понимания Томаса Квика.

Весной 1997 года эти гордые планы обратились в прах. Некоторые полицейские из Национального управления открыто заявили, что не верят Квику, кто-то ушел, эксперты были отлучены от следствия, и в управлении образовались два враждующих лагеря. Как руководитель оперативного отдела, комиссар Стен Линдстрём отвечал за персонал, и для него следствие по делу Квика, требовавшее больших людских ресурсов, стало дополнительной головной болью.

На первом заседании комиссии поднимался вопрос о том, что только Сеппо Пенттинен допрашивает Квика. Однако никаких изменений по данному пункту не произошло. В какой-то момент Линдстрём спросил, не обсудить ли это.

— Нет, черт подери! Никто, кроме Пенттинена, не сможет допрашивать Квика! — ответил Кристер ван дер Кваст.

Все осталось по-прежнему. Кроме того, поступило предложение провести анализ всех допросов Квика. Комиссар криминальной полиции Пауль Юханссон, позднее возглавивший группу по составлению психологического портрета злоумышленника, считался лучшим аналитиком допросов, и предполагалось, что он будет проверять все допросы следствия.

Такая масштабная мера, разумеется, должна предваряться решением, которое принимает руководитель следствия. Юханссон начал читать протоколы, однако никакого решения со стороны ван дер Кваста не поступило, и проект сошел на нет.

Между тем Пауль Юханссон успел изучить материалы следствия по делу об убийстве Йенона Леви, и когда мне удалось связаться с ним, он неохотно говорит о деле Квика, так как не располагает знаниями по всему материалу. Однако у него есть четкое мнение по поводу тех допросов, которые он, несмотря ни на что, смог прочесть.

— Я утверждаю: материалы предварительного следствия показывают, что Квик понятия не имел, как произошло убийство [Йенона Леви].

Юханссон был очень удивлен, когда прочел решение суда.

— Ничто из сказанного в решении не соответствует тому, что Квик говорил на следствии. Каждый раз он рассказывает свою версию по-другому. Но затем он знакомится с материалами следствия — и после этого может рассказать довольно складно. Мне показалось очень странным, что суд мог признать его виновным.

Ян Ульссон, предшественник Пауля Юханссона на посту руководителя группы по составлению психологического портрета преступника, написал 16 февраля 1997 года письмо руководителю следствия, в котором изложил свое отношение к данному вопросу.

«Кристеру ван дер Квасту

Во время работы в следствии для уточнения того, действительно ли Квик убил Леви, моя задача заключалась в том, чтобы как можно более объективно проверить этот вопрос совместно со следственной группой. […]

Я прекрасно понимаю, что окончательную оценку дает прокурор, но я не могу игнорировать то понятие о правосудии, которым всегда руководствовался в своей работе. По этой причине я глубоко шокирован сообщением, что дело против Квика передано в суд и что человек, совершивший убийство, тем самым косвенно будет освобожден от ответственности».

Письмо продолжается подробным описанием криминологических обстоятельств, которые убедили Ульссона, что Квик невиновен в убийстве и не располагает никакими знаниями о нем. Ульссон считает, что в рассказе Квика не содержится ничего, что доказывало бы, что он присутствовал на месте, где убили Леви, хотя во время следствия он постепенно приближался к реальному ходу событий. Ульссон дает также свое объяснение этому процессу.

«Отметив исключительно внимательный взгляд Квика, направленный в первую очередь на следователя, проводившего допросы, я убежден, что он обладает выраженной способностью считывать интонации, взгляды и общее настроение окружения».

Кристер ван дер Кваст прочел письмо, подшил в папочку и никогда больше не обращался к Яну Ульссону.

Несмотря на все эти препятствия, последовательно говорившие против ходатайства о рассмотрении дела в суде, ван дер Кваст твердо решил довести следствие до обвинительного приговора.

 

Процесс по делу об убийстве Леви

То лечение, которое предлагалось Квику, оставалось прежним — большие дозы бензодиазепинов и психотерапевтические беседы с Биргиттой Столе три раза в неделю. Записи в карточке этого периода настолько тревожные, что непонятно, почему никто не предпринял никаких мер против тяжелой наркозависимости Квика.

19 ноября 1996 года сотрудники обнаружили Квика в музыкальном зале, где он пытался повеситься, привязав брючный ремень к батарее. Он был голый, мокрый от пота и перевоплощался из одной личности в другую. Рядом с ним лежала записка: «Я не хочу быть Наной, потому что меня зовут Симон». В конце концов сотрудникам удалось уговорить его принять еще ксанор и поставить клизму со стесолидом.

Неделю спустя Квик проснулся среди ночи от мощного приступа страха — «перевоплощается в разные личности (в том числе в Эллингтона). Разговаривает по-английски и на различных диалектах. Однако примерно через два часа Томас возвращается при помощи сотрудников и за счет приема лекарств».

В этот период Биргитта Столе писала:

«Несмотря на это острое и очень тяжелое экзистенциальное состояние, психотерапевтическая работа продолжается. Остается надеяться, что сообщение о передаче уголовного дела по поводу Рёрсхюттана [Йенон Леви] в суд поступит перед Рождеством, чтобы Томас имел возможность для так необходимого ему отдыха».

Однако ожидание затянулось, и после Нового года состояние Квика еще ухудшилось. В карточке постоянно встречаются отметки о страхах, мыслях о самоубийстве и глубокой апатии. От всех болезней ему давали еще бенодиазепинов. Запись в карточке от 28 января 1997 года дает типичную зарисовку состояния Квика:

«Во время психотерапевтической сессии в первой половине дня Томас регрессировал с острыми приступами страха и судорогами. Сотрудникам пришлось держать его и поставить ему две клизмы со стесолидом по 10 мг. Через час его состояние несколько улучшилось. После обеда он поспал около часу. Примерно в 14.00 он снова вышел из своей комнаты, состояние быстро ухудшалось, отчаяние и страх. Дано 2 таблетки ксанора по 1 мг, улучшение примерно через 45 минут, однако он совершенно обессиленный и уставший. Около 19 часов доктор Эрик Калль назначает три капсулы геминеврина по 300 мг на ночь, а также постоянное наблюдение, поскольку у Томаса активные мысли о смерти. В течение вечера он находится под влиянием лекарств, однако может собраться и послушать музыку или разговаривать с сотрудниками на бытовые темы. Однако около 18 часов происходит новый срыв с приступами отчаяния и рыданиями. Дано еще 2 таблетки ксанора по 1 мг, с помощью сотрудников возвращается к реальности. Принимает 3 капсулы геминеврина по 300 мг в 20.50. Спит до часу ночи. Просыпается от головной боли. Принимает 2 шт. панадила, а также вольтарен, 50 мг и 1 шт. ксанора, 1 мг примерно через час. Засыпает около 3.00 и просыпается в 7.00. После терапии сегодня в первой половине дня ему тяжело ходить и двигаться. Тело не повинуется ему. Принимает 2 таблетки ксанора, 1 мг. Примерно через час снова улучшение, лежит на кровати и отдыхает. На обходе принято решение пока оставить постоянное наблюдение».

Когда в начале апреля 1997 года Кристер ван дер Кваст ходатайствовал перед судом о рассмотрении дела Квика по подозрению в убийстве Йенона Леви, состояние Квика ухудшилось. Дозы лекарств увеличились, теперь бензодиазепины ему часто вводили в виде инъекций. 13 апреля врач Йон Гуннлаугссон назначил инъекции диазепама в дозировке 20 мг, и Квик «поставлен на геминеврин в капсулах в дозировке 300 мг, 2×4, и 2 таблетки рогипнола на ночь». Несмотря на массированный прием лекарств, Квик спал в ту ночь только полтора часа. Санитар записал в карточке: «Сейчас, утром, у него почти кататонический синдром. Он трясется, потеет, ему трудно говорить».

В 8.45 пришел врач и ввел Квику инъекцию диазепама 20 мг «без выраженного эффекта». В 10.30 он вернулся еще с одним шприцом. «Примерно через полчаса огромное напряжение отпускает». Врач назначает повышение дозы мощного препарата геминеврина до 3–4 капсул, а также еще одну инъекцию на ночь.

Непосредственно перед судом Томасу Квику стали поступать угрозы физической расправы. Поэтому суд Хедемуры из соображений безопасности решил провести заседание в здании полиции Фалуна.

В первый день, 5 мая 1997 года, в зале находились в качестве слушателей родственники жертв Квика. Родители Юхана Асплунда сомневались в Квике и хотели своими глазами увидеть, как проходят судебные процессы против него. Отец Улле Хёгбума Рубен находился там по той же причине.

— Он говорит, что признаться его вынуждает моральный долг перед нами, родственниками. Тогда пусть укажет, где Юхан, даст какие-то доказательства. Вместо этого он подбрасывает очередные ложные следы, — сказал Бьёрн Асплунд газете «Экспрессен» на следующий день.

Комиссар криминальной полиции Леннарт Ярлхейм также находился на месте, являясь помощником прокурора ван дер Кваста на процессе, — он отвечал за карты, фотографии, орудия убийства и прочие доказательства и улики. Ярлхейм сам составлял протокол предварительного следствия и знал все материалы вдоль и поперек. Он рассказывает мне, что его очень удивило, что против Квика вообще было возбуждено уголовное дело. По его мнению, никаких доказательств его вины не существовало.

Поскольку никаких улик, доказывающих причастность Квика к убийству, не было, в качестве доказательств использовались те сведения, которые он сообщил в ходе предварительного следствия, в сочетании с его признанием. Во время процесса сыграли роль и альтернативные личности Квика. Когда был задан вопрос, как он с его ограниченными знаниями иностранных языков мог общаться с Йеноном Леви, Квик выдал неожиданное объяснение:

— Я стал Клиффом, а он великолепно говорит по-английски.

В своих показаниях на суде Сеппо Пенттинен рассказал, как проводилось следствие: «Томас Квик менял свои показания в ходе следствия, эти изменения он делал без всякого внешнего воздействия. Таким образом, „неправильности“ не могли стать очевидны Квику за счет настойчивого повторения одного и того же вопроса или за счет того, что его спрашивали, уверен ли он в своем ответе».

Суд воспринял как весомое обстоятельство ту положительную оценку, которую Пенттинен дал своим собственным допросам.

Но когда я читаю протоколы, передо мной встает совсем иная картина.

На первых допросах Квик утверждал, что встретился с Леви в Упсале и что тот согласился поехать с ним в Фалун. Однако Пенттинен знал, что Леви пропал в Стокгольме. Корректировка неверных данных Квика — наглядный пример того, как Пенттинен постоянно интерпретирует и комментирует психические сигналы Квика. Однако эти психологические рассуждения не могут скрыть того факта, что Пенттинен на самом деле давал понять Квику, правилен его ответ или нет.

Пенттинен: Ты на сто процентов уверен, что встретился с Йеноном Леви в Упсале?

ТК: Да.

Пенттинен: Никаких сомнений?

ТК: Нет.

Пенттинен: Я вижу у тебя следующую реакцию. Когда я задаю вопрос таким образом, ты реагируешь так, что у меня создается впечатление, что в твоем способе выражения все-таки есть сомнения, так мне подсказывает выражение твоего лица.

ТК: Хм.

Пенттинен: Это очень важный вопрос — ты сейчас в течение долгого времени утверждал, что встреча произошла в Упсале, а потом каким-то образом сигнализируешь, что в этом все же есть доля неуверенности.

Через пару страниц в протоколе допроса Квик изменил свои показания и сообщил, что встретился с Леви в Стокгольме. Таким мучительным образом расследование все же продвигалось вперед, и одна деталь за другой подстраивалась так, чтобы рассказ Квика не слишком противоречил известным фактам.

Даже ван дер Кваст не мог удержаться, чтобы не подтолкнуть Квика в нужном направлении. На первых двух допросах Квик заявил, что сумка Леви была оставлена на месте преступления. Несмотря на это, в ходе третьего допроса Квику снова задается вопрос, что стало с вещами. Он отвечает, что оставил сумку возле тела. Этот ответ не принимается, и чуть позднее ван дер Кваст возвращается к теме.

Кваст: Еще раз — что стало с вещами?

ТК: Они там и остались, рядом с телом.

Затем Квик ответил на вопрос, где было оставлено тело, неверно сообщил, что его не видно с дороги, и ван дер Кваст снова воспользовался шансом спросить о сумке.

Кваст: А сумка? Такая большая сумка?

ТК: Ну да.

Кваст: Где же она находилась?

ТК: Позади него.

Несмотря на четкий ответ Квика, ван дер Кваст не сдается. Вопрос слишком важен, поэтому он задает его в четвертый раз.

Кваст: И что получается, когда ты покидаешь место преступления? Что происходит с сумкой?

ТК: Она остается там.

Кваст: Видишь ли, тут возникает одна проблема. Дело в том, что эту сумку так и не нашли.

На следующем допросе Квик рассказывает, что забрал сумку с собой. Суд остался в полном неведении по поводу этого обстоятельства. Ответственность за это Леннарт Ярлхейм во многом возлагает на адвоката Квика.

— Процесс превратился в настоящий фарс! Клаэс Боргстрём не задал ни одного критического вопроса во время всего процесса. Было очевидно, что все хотят только одного — чтобы ТК осудили, — говорит он.

Основное заседание в суде не убедило и родителей Юхана Асплунда — напротив, оно подлило масла в огонь.

— Весь процесс — просто спектакль, срежиссированный Квиком, — констатировал Бьерн Асплунд в «Экспрессен» от 8 мая.

Председатель суда и члены суда первой инстанции Хедемуры не разделяли мнение супругов Асплунд, а единодушно осудили Томаса Квика за убийство Йенона Леви. В своем решении суд записал, что «за счет свидетельских показаний Сеппо Пенттинена было выявлено, что допросы проводились образцово, без использования наводящих вопросов или упорного повторения одного и того же вопроса».

Клаэс Боргстрём прокомментировал сомнения супругов Асплунд в той же статье «Экспрессен», где признал, что их отношение к правдивости Томаса Квика вполне понятно.

— Но центральный вопрос остается: откуда он получил информацию? Как он может знать все детали?

Репортер Пелле Тагессон закончил рассуждение по этому поводу несколькими избранными цитатами из заключительной речи Кристера ван дер Кваста:

«Он дает целостную связную и логичную картину, не имеющую ничего общего с догадками. […] Чего еще можно требовать? Это следует считать неоспоримым».

 

В Эрьескуген!

Несколько недель спустя в 36-е отделение больницы Сэтера поступил факс. Он был отправлен с кафедры психологии Стокгольмского университета и адресован Томасу Квику. Медленно выехал из аппарата первый лист с личным приветом от отправителя получателю. За ним следовал документ на семи страницах под названием «Указания по проведению следственного эксперимента с участием Томаса Квика в Норвегии в июне в связи с расследованием исчезновения Терезы Йоханнесен в 1988 году».

Прошел год после полного фиаско с безрезультатным выездом и таким же безрезультатным осушением озера, и теперь многие с удивлением поднимали брови, услышав, что Квика опять повезут в Эрьескуген, чтобы он указал, где находится тело Терезы.

Вновь возродившиеся надежды следователей связаны с тем, что Кристер ван дер Кваст нанял собаку, натренированную на поиск трупов, находящуюся в частном владении, которую перевезли в Эрьескуген. В конце мая 1997 года она обыскала большую территорию леса. Результаты оказались неожиданными.

Ранее полиция сосредоточила свои усилия на территории вокруг озера Ринген, но теперь территория была расширена еще на несколько квадратных километров и разделена на три участка под названием «Ухабы», «Площадь», «Голый камень». Собака отметила наличие трупов на всех трех участках. После такого прорыва осталось только снять психологические барьеры Квика, чтобы он показал, где спрятал тело Терезы. Свену-Оке Кристианссону были даны неограниченные полномочия, дабы создать оптимальные предпосылки для Квика — помочь ему вспомнить и «выдержать» весь путь до могилы Терезы.

Теперь факсимильный аппарат выплевывал результаты умственного напряжения Кристианссона. Тот факт, что я задним числом имел возможность ознакомиться с этим документом, стал результатом невероятной находки.

Стюре Бергваль по натуре хомяк и за все эти годы собрал впечатляющее количество документов, которые хранятся на складе в подвале Сэтерской больницы. После каждого посещения своего склада он извлекает на свет божий потрясающие документы, дающие представление о следствии по «его» убийствам, — и в один прекрасный день он радостно рассказывает мне, что нашел этот факс.

Произведение слишком объемисто, чтобы приводить его целиком, но при этом содержание его совершенно невероятно, чтобы можно было достоверно его пересказать. Поэтому я привожу здесь выдержки из указаний Кристианссона, затрагивающие разные области. Вначале — подробные инструкции, которые можно воспринять как оскорбление следователей:

«Для того чтобы выезд на место и приближение к тому месту/тем местам, где погребена Тереза, произошли оптимальным образом, необходимы два условия.

Первое: отношение Томаса Квика: „Я смогу или, может быть, не смогу, посмотрим…“ […]

Второе: мы должны максимально упростить выезд. Мы поедем из Сэтерской больницы прямо к тайнику в Норвегии. ТК сам приведет нас туда, а мы будем в принципе только поддерживать его (в том числе снимать ощущение одиночества, которое он может испытывать во время этого процесса).

Для создания оптимальных условий важны мелкие детали: тщательно подготовьте одежду и прочее оборудование. С собой в поездку надо взять: кофе, воду/лимонад, бутерброды, шоколад (сладости) и сигареты».

Чтобы следователи все поняли, Кристианссон описал «предполагаемую последовательность событий в день выезда ТК на место»:

«Отъезд из больницы Сэтера как можно раньше утром. Попросите ТК сесть в машину. „Сейчас мы уезжаем“. Отношение ТК: „Будь как будет“. Он идет и садится в машину, и мы едем, не принимая никаких решений и не обсуждая то, что потом будет происходить. […]

Можно взять с собой плеер как средство для расслабления.

Когда мы переедем норвежскую границу, надо начинать активировать ТК. „Мы проехали норвежскую границу. Алло! Проснись!“ Попросите ТК снять наушник плеера».

По пути к «тайнику» Кристианссон призывает, чтобы Квик выбирал дорогу сам, без наводящих вопросов. Если он говорит «вправо», хотя Сеппо Пенттинен знает, что надо влево, его не следует исправлять.

Если Квик говорит: «Остановите машину, здесь мы выходим», важно следовать его указаниям и с уважением относиться к тому, что именно Квик решает, где остановиться и где дать задний ход.

Кристианссон предполагает, что, когда они пойдут пешком, Квик, вероятно, «начнет потеть, испытывать страх и замедлять шаг».

В этом случае может потребоваться мягкое принуждение. Физическое подталкивание в мягкой форме. Это принципиально важное обстоятельство — чисто физически преодолеть порог страха. Сеппо или Анна могут подгонять.

Мнемоэксперт рекомендует, чтобы Квик в поездке имел свободный доступ к наркотическим препаратам, и добавляет, что не следует забывать и сильнодействующие.

«Лекарство ксанол (?) в той дозе, которую ТК будет определять сам. А также медицинская готовность на случай, если ТК окажется эмоционально не в состоянии показать тайник. Например, геминиврин (?), если реакция окажется слишком сильной».

Рекомендации профессора Кристианссона по поводу «ксанола» и «геминиврина», похоже, не опираются на глубокие фармакологические знания (названия обоих лекарств написаны с ошибкой), а являются выражением пожеланий самого Квика.

— Я наверняка сказал ему, чтобы они не усложняли все это дело с ксанором, а давали бы мне столько, сколько мне нужно, — говорит Стюре. — Геминеврин — очень сильный и быстродействующий препарат. Эффект примерно такой же, как если выпить залпом стакан водки. Одна медсестра здесь, в Сэтере, как раз недавно рассказала мне, что я обычно пел ей песни после того, как принимал геминеврин. Это то же самое, что быть немного под градусом.

Кристианссон пишет также, что все обстоятельства, мешающие ТК сосредоточиться на том месте, где находится Тереза, необходимо устранить. Полицейские вопросы о явлениях и развитии событий в момент убийства необходимо оставить для более поздних бесед. Ибо во время выезда на место 11 июня цель одна — найти тайник.

Одним из отвлекающих моментов, волнующих Свена-Оке, является интерес со стороны журналистов, и он требует серьезных мер по борьбе с этим.

«Противодействовать освещению в средствах массовой информации. Оградить всю территорию, включая охрану с воздуха. Осознание присутствия СМИ отрицательно действует на сосредоточение».

В отличие от других реконструкций с участием Квика, этот выезд в Эрьескуген не записывался на видео — в соответствии с инструкциями Свена-Оке Кристианссона.

«Если это возможно, не следует снимать на видео ТК по пути к тайнику, — пишет профессор. — Это будет мешать ему сосредоточиться на Терезе».

В своем сознании профессор видит предполагаемое развитие событий — Квик приближается к тайнику.

«Таким образом, если ТК дойдет до места, он мог бы сказать сам: „Теперь я открою могилу“ или „Не поможете ли вы мне открыть ее… поднимите это, чтобы я мог почувствовать“».

Кристианссон считает, что обидно было бы оказаться не в состоянии открыть могилу, если удалось до нее добраться. Поэтому он предлагает следующее:

«Могут понадобиться инструменты, чтобы вскрыть уплотнившуюся землю, — например, что-нибудь, чтобы снять слой земли, тот же ломик, лопата или нечто аналогичное. […]

Если ТК дойдет до тайника (могилы), ему необходимо предоставить краткое личное время. Следует дать ТК возможность обнажить тайник самому или поручить это кому-либо другому (если он захочет) и затем дать ТК чисто физически прикоснуться к костям — например, к ребрам. Очень важно уважать в нем это стремление, чтобы он не испытывал по этому поводу никакого стыда.

В этой ситуации мы не будем задавать ему вопросы „почему“».

В книге «В голове у серийного убийцы» («Норстедт», 2010 г.) Кристианссон пишет, что сохранившиеся отдельные части тела помогают серийному убийце «снова пережить радостные моменты в произошедшем», что они «создают интимность и вызывают сексуальное возбуждение». По словам Кристианссона, части тела жертвы могут «использоваться как объекты для онанизма или как сатанические символы».

Учитывая такой предполагаемый сценарий, предложенное оцепление леса Эрьескуген, включая охрану с воздуха, кажется вполне адекватной мерой.

Однако этот следственный эксперимент будет развиваться совсем не так, как представлял себе профессор.

Утром 11 июля экспедиция стартует по направлению к Норвегии. Квик едет в микроавтобусе вместе с санитарами и Биргиттой Столе, чтобы не чувствовать ожиданий со стороны следователей. Следом едет машина, в которой сидят Анна Викстрём, Свен-Оке Кристианссон и Сеппо Пенттинен. Поначалу инструкции Кристианссона выполняются неукоснительно. Лекарства с собой, так же как кофе, бутерброды и сладости. Викстрём по ходу дела записывает, что происходит.

«На полпути был сделан короткий привал, где все подкрепились кофе с бутербродами. В 12.00 мы приблизились к Эрьескуген и въехали в так называемую территорию озера Ринген».

Мероприятие начинается в 13.20, происходит перераспределение пассажиров между транспортными средствами. В микроавтобусе управления криминальной полиции сидят Квик, Боргстрём, Столе, Пенттинен, Кристианссон, Викстрём, звукотехник, а на водительском месте — Хокон Грёттланд из полиции Драммена.

Движение происходит медленно, с остановкой у озера, которое было полностью осушено предыдущим летом. Караван движется дальше и проезжает еще одно озеро по левой стороне. «Томас Квик резко отворачивается от него и смотрит влево», — отмечает Викстрём.

Полицейский автобус ездит кругами в обширном лесу, и Квик реагирует приступом страха при виде возвышения. После долгих маневров машина останавливается, и Квик сообщает: «Все, теперь мы приехали».

«В 14.00 мы делаем перерыв на кофе у так называемых „ухабов“. Там Томас Квик проходит примерно 50 м от машины в сторону скалы, и ему приносят кофе прямо туда. Томас Квик отчаянно рыдает в одиночестве и ведет диалог с самим собой. Что именно он говорит, нижеподписавшейся не слышно, но у меня сложилось впечатление, что он рассуждает о том, что он на месте и что, возможно, пришло время».

Квик прогуливается по территории и испытывает острый страх. Он просит своего психотерапевта о помощи.

В связи с этим Томас Квик начинает кричать от страха, призывая: «Номис, приди, помоги мне!» Эту фразу Томас Квик громко выкрикивает на всю округу. «Номис» — это имя Симон задом наперед. Имя Симон часто возникает как рабочая тема в психотерапевтическом мире Квика.

«В 14.45 мы покидаем это страшное место», — отмечает Викстрём, и машины проезжают еще несколько километров в сторону скал, на которые Квик хочет забраться. Там он начинает «игру, вариант со страхами», суть которой в том, что он разговаривает со своим сообщником Патриком. Он продолжает идти в глубь леса, где нюхает и пробует на вкус кору деревьев, ложится на землю в позе зародыша. «У Томаса Квика начинается острый приступ страха, и персонал вынужден вмешаться», — записано в протоколе. Задним числом Квик рассказывает, что находился всего в 20–25 метрах от тайника.

Полицейский автобус едет дальше к «Площади», где Квик говорит, что хорошо знает это место. Он рассказывает Пенттинену о «частичном расчленении». Он много раз выкрикивает: «Пять внутренностей». Догадаться о сути сказанного он предоставляет слушателям. Внезапно Квик кидается вверх по склону к краю скалы, падает в самом крутом месте и ударяется щекой и носом о камень.

Томас Квик лежит на спине в состоянии крайнего ужаса, а потом, немного успокоившись, рассказывает, что и в каких местах он спрятал. Изначально в 16.30 он говорит, когда приходит в себя после падения и последовавшей за ним суматохи: «Теперь я близко». Затем он исполненным тревоги голосом рассказывает о первой точке, то есть о первом месте в сегодняшнем мероприятии. Что там можно найти торс и ребра. Вторая точка — на краю скалы, где находится песчаный и гравиевый карьер. Там можно найти голову Терезы. Далее третья точка, где мы находимся сейчас, — там спрятаны бедра Терезы, ее ступни и руки. Он упоминает: «Ступни я отрезал».

Квику сообщают, что норвежская полиция нашла дерево с «отметкой на стволе». Это одно из будущих весомых доказательств обвинения Квика, однако он говорит, что «немного не уверен, где именно находится дерево».

Кроме того, ему сообщается, что специально обученная собака отметила на территории места нахождения трупов, и его просят сделать последнюю попытку указать хотя бы один из своих тайников. «Томас Квик воспринимает задачу, можно заметить четкую реакцию, но к этому моменту у него не так много сил», — пишет Викстрём.

Квик говорит, что рука Терезы лежит «чуть в стороне», и пытается подойти к тому месту, но не может. «Он впадает в глубокую тоску и неудержимо рыдает в 10–15 метрах от всей группы».

После пяти с половиной часов в Эрьескуген экспедиция отправляется обратно в Сэтер, так и не прибегнув ни к ломику, ни к лопате.

После второго выезда в норвежский лес были предприняты обширные изыскания на местности. Но в тех местах, где Квик указал, что он спрятал голову Терезы, а также ее торс, ребра, руки и кисти, ничего обнаружить не удалось.

Получив сообщение об этом, Квик снова изменил свою историю. Теперь он заявил, что вернулся на место на следующий день после убийства и забрал с собой останки девочки. Квику напомнили, что собака пометила места на указанной территории. На что Квик ответил, что, вероятно, незначительные части могли остаться.

Профессор Пер Хольк, эксперт следственной группы в вопросах анатомии, с новыми силами взялся за работу в лесу Эрьескуген. В октябре — ноябре 1997 года он собрал большое количество предметов на тех участках, которые пометила собака или указал сам Квик.

Пробы в основном состояли из кусочков обуглившегося дерева, но среди сотен кусочков Пер Хольк выделил несколько, найденных на кострищах на «Площади», сочтя, что это обгорелые кости. Он решил, что это осколки трубчатых костей с внешней твердой поверхностью и внутренним пористым материалом, spongiosan. Переход от пористого внутреннего материала к твердой внешней поверхности указывал, по мнению профессора Холька, на то, что речь идет о человеческих костях. На одном из осколков кости была обнаружена «зона роста», свидетельствовавшая о том, что кость принадлежала человеку в возрасте от пяти до пятнадцати лет.

Потенциальные куски костей были отправлены одному из коллег Холька в Германию, профессору Рикарду Зельмеру, который подтвердил, что кости с большой вероятностью принадлежали ребенку.

Кусок кости с зоной роста был настолько обгоревший, что с него невозможно было получить ДНК для анализа или иным образом доказать, что он принадлежал Терезе. Однако находка костей стала величайшим триумфом в истории следствия по делу Квика.

Едва об этой новости прознал Губб Ян Стигссон, как она заняла собой всю первую полосу газеты «Дала-Демократен» от 14 ноября:

НАЙДЕНА ЖЕРТВА КВИКА

Прорыв в следствии

Находка означает, что впервые за пять лет следствия по делу Квика следователи смогли пройти весь путь от фрагментарного признания Квика до фактических останков его жертвы.

То есть настал тот самый прорыв, которого так недоставало следователям, Квику и в первую очередь критикам.

Легко понять то чувство триумфа, которое испытывали следователи и прочие «приверженцы» Квика по поводу находки костей. В такой же степени это было ударом для критиков. Этот кусок кости впоследствии оказался крупнейшей мистерией следствия по делу Квика.

Для меня он также становится вполне очевидной проблемой. Все в материалах следствия однозначно указывает на то, что Квик не располагал знаниями о Терезе и о том, что сталось с ее телом. Как можно тогда объяснить, что обгорелые остатки детских костей были обнаружены в том месте, где Квик сказал, что он сжег тело Терезы?

Если, конечно, это и вправду были человеческие кости.

 

Сплоченная команда

В течение двух дней судьи суда первой инстанции Хедемуры Леннарт Фюруфорс и Матс Фриберг выслушивали свидетельские показания матери Терезы Ингер-Лисе Йоханнесен, норвежских полицейских и Томаса Квика. Выяснилось, что в Норвегию Квик привез с собой шестнадцатилетнего Патрика Улофссона и что последний участвовал в похищении и убийстве Терезы. По словам Квика, Патрик изнасиловал Терезу на смотровой площадке по пути в Эрьескуген.

Получив такие сведения, судьи призвали к себе Кристера ван дер Кваста и Клаэса Боргстрёма. Они задали вопрос, почему Патрик не был приглашен в качестве свидетеля.

Ван дер Кваст и Боргстрём решительно отмели всякие подобные мысли, и суд удовлетворился их ответом.

Удивительное дело — ни ван дер Кваст, ни Боргстрём совершенно не были заинтересованы в том, чтобы допросить в суде потенциальных свидетелей или сообщников Квика.

Йонни Фаребринк — по словам Квика, его шофер и соучастник в убийстве на Аккаяуре — не был обвинен и не смог дать показания в суде, хотя сам он очень этого желал, не в последнюю очередь учитывая тот факт, что он упоминался в описании преступления и желал отстоять свое доброе имя. Руне Нильссон из Мессауре, которого, как утверждалось, привезли на место преступления и показали ему убитую пару, также не вызвали в качестве свидетеля.

Далее Патрик был назван как соучастник убийства Йенона Леви, и тогда суд также хотел его допросить. Но и в тот раз произошло то же самое — прокурор и защита были единодушны в том, что это не нужно, и вопрос был снят.

Свидетель, на которого Квик указал в связи с убийством Чарльза Зельмановица, очень кстати оказался уже мертв, когда имело место судебное разбирательство. Но Квик указал также сообщника в другом убийстве, за которое не был осужден. Все эти люди, якобы участвовавшие в убийствах Квика или по крайней мере располагавшие сведениями о них, подводят нас к очень интересному вопросу: насколько часто у серийного убийцы бывают сообщники?

Эксперт по психиатрии группы по составлению психологического портрета Ульф Осгорд получил задание от управления выяснить разумность утверждений Квика о сообщниках.

— Чтобы выполнить эту задачу, я должен знать точное количество сообщников, — сказал Ульф Осгорд Яну Ульссону. — Мне необходимо также знать, какие отношения связывали сообщников с Квиком. И прежде всего — я должен прочесть протоколы допросов.

Ульссон изложил пожелания Осгорда ван дер Квасту и Пенттинену, но вынужден был передать Осгорду отрицательный ответ.

— Они говорят, что это невозможно, — сказал Ульссон.

Однако, собрав данные о сообщниках серийных убийц в мире, Осгорд смог ответить на вопрос, насколько это распространено. В разговоре со мной он кратко подводит итог тому отчету, который передал следствию по делу Квика:

— Пять сообщников Квика — абсолютный мировой рекорд. Мой вывод заключался в том, что все это неправда.

Убийственный отчет был принят без комментариев. Никто из следственной группы не связался с Осгордом.

— В этом следствии имела место нетерпимость к иной точке зрения, — говорит он. — Тот, кто думает не так, как надо, вылетает вон.

Никакие другие задания для следствия по делу Квика Ульфу Осгорду больше не поручали, и он описывает ту странную ледяную стену молчания, которая возникла после того, как он, по его собственным словам, «выругался в святая святых».

— Я не утверждаю, что это была секта, но у них действовали механизмы, напоминающие сектантство. Они не были открыты для дискуссии, зато авторитет некоторых лиц поднимался до неоправданно высокого уровня.

После того как Ульф Осгорд сделал свое маленькое наблюдение, а затем не получил никакой реакции от следователей, он продолжал отслеживать решения судов и следствия по другим делам Квика. Вскоре он окончательно убедился, что Квик не может быть тем серийным убийцей, за которого себя выдает.

— Все это совершенно не вяжется с нашим полицейским опытом в данной области. Улики равны нулю, а общие теоретические сведения о серийных убийцах говорят против того, что Томас Квик является серийным убийцей.

Различные роли Свена-Оке Кристианссона в работе с Томасом Квиком оставались неопределенными, но он, во всяком случае, был приглашен прокурором и следствием в качестве консультанта. На суде по делу об убийстве Терезы он выступал как свидетель и сообщил, что проверил функции памяти Квика и они оказались нормальными.

В рассказах Квика есть два момента, которые трудно увязать между собой. То, что он рассказывал о Терезе и жилом квартале Фьель на первых допросах, было на сто процентов неверно, но затем ему удалось вспомнить такие детали о жертве, обстановке и преступлении, что для стороннего наблюдателя представляется невероятным, как можно помнить такое много лет спустя.

Кристианссон решил эту проблему, пояснив суду Хедемуры, что «травматические события хорошо хранятся в памяти, однако могут существовать защитные механизмы, которые действуют подсознательно, искажая воспоминания», что научным образом объяснило и то, что Квик иногда помнит все на удивление неправильно, а иногда помнит подозрительно хорошо.

В свободное время, оставшееся от выполнения заданий для следствия по делу Квика, Свен-Оке Кристианссон занимался тем, что выступал с лекциями о своем пациенте, собеседнике и объекте исследований. После показаний под присягой во время процесса по делу об убийстве Терезы — но до приговора — он выступал в Гётеборге перед полным залом с лекцией на тему «Как понять серийного убийцу?».

Слушателям представили фотографию, спроецированную с кодоскопа на большой экран: на ней были изображены Томас Квик и его сестра-близнец. Снимок сделан летом, и розы на грядке возле дачного домика бабушки и дедушки в самом цвету. Близнецы нарядно одеты — она в юбочке, он в коротких штанишках, держатся за руки, лица у них счастливые.

— Можно ли увидеть, кто из этих двоих детей станет серийным убийцей? — задавал Кристианссон риторический вопрос. — Я считаю, что человек не рождается серийным убийцей, а становится им. То, что сотворил Квик с Терезой Йоханнесен, не поддается осмыслению. Но мы можем понять, как он дошел до этого, — саму логику злоумышленника. Преступление часто сводится к реализации мыслей, чувств и воспоминаний, с которыми человеку слишком тяжело жить.

Никто, кажется, не обратил внимания на тот факт, что Кристианссон решил вопрос о виновности раньше суда, что он сделал достоянием публики личные сведения о своем пациенте, а также что он принародно показал фотографию сестры-близнеца, которая в тот момент делала все, чтобы ее не ассоциировали с братом.

Слушатели были околдованы речью мнемоэксперта, разъяснявшего суть всего этого зла. Хотя на самом деле данная речь звучала как эхо теории объектных отношений, практиковавшейся в Сэтерской больнице.

— Убийства можно рассматривать как рассказы убийцы о собственных травматических переживаниях, — заявлял Кристианссон в таких выражениях, которые с таким же успехом могли принадлежать его научному наставнику Маргит Нурель.

Теперь Томаса Квика окружала спаянная команда, где все одинаково относились к Томасу Квику и его виновности. И все придерживались своих убеждений до конца. В своей книге «Современные методы проведения допросов и интервью» Свен-Оке Кристианссон выносит «особую благодарность» Маргит Нурель и Биргитте Столе за «обширные профессиональные знания, которыми вы помогли при создании этой книги».

Существовала только одна дорога вперед — новые расследования и новые обвинительные приговоры.

Квика осудили за убийство Терезы. Приговор был очень детальным и внешне казался обоснованным. Странным обстоятельством явилось то, что многие факты доказывали — Квик выстроил свой рассказ на основании тех данных, которые он почерпнул из норвежских газет, и это доказано. Кроме того, вся история была совершенно абсурдна. Он сообщил неверные данные в принципе обо всем. Во время бесконечных допросов с Пенттиненом одна ошибка за другой постепенно корректировались. Этот процесс растянулся на три с половиной года.

Каким же образом решение суда могло выглядеть таким обоснованным?

Еще раз просмотрев материалы, я мог констатировать, что большая часть «доказательств» была совершенно невразумительной.

Следователи утверждали, что Квик вырезал на дереве символ, который позднее был обнаружен в указанном месте в Эрьескугене. На самом же деле Квик рассказал, что возле озера Ринген должно находиться дерево толщиной в мужское бедро, где он вырезал квадрат. В квадрате вырезана лежащая буква «Y», отходящая от одного из нижних углов квадрата. Следователи долго искали, но так ничего и не нашли. В конце концов удалось обнаружить маленькую березу, на которой виднелись следы какого-то повреждения или маркировки, но совершенно в другой части леса. Никакого сходства со знаком, описанным Квиком, не наблюдалось, а учитывая время, прошедшее с момента исчезновения Терезы, диаметр ствола березы в 1988 году должен был составлять всего несколько сантиметров — невероятно, чтобы человек, желающий оставить знак на будущее, выбрал ее для этой цели.

Другим доказательством выступало то, что Квик рассказывал о стопке досок во Фьеле, которые частично растащили дети. Однако выяснилось, что доски были привезены во Фьель через несколько дней после исчезновения Терезы.

В то время как Квик описал Фьель как деревенскую идиллию с разбросанными здесь и там коттеджами на одну семью, он заявил, что там был банк или магазин. Сеппо Пенттинен в своей обычной манере обратил внимание только на сведения о банке и раздул до небес тот факт, что Квик знал о закрытии банка.

Так все и продолжалось до той улики, которую суд счел самой главной в этой деле. Из решения суда:

«Однако совершенно особым обстоятельством являются его знания об экземе на локтевых сгибах Терезы. Это не было известно даже полиции, и мать Терезы не сообщала об этом полиции до того момента, как ее спросили об этом — после сообщения Квика».

Что же сказано в материалах следствия по поводу этого обстоятельства — очевидно, центрального на процессе?

Во время выезда во Фьель 25 апреля 1996 года Квик сказал, что ему «вспоминается, что у Терезы есть шрам на руке». Рассказывая это, он показывает на свою правую руку. Ничего более он поведать не мог.

После исчезновения мать указала все телесные признаки Терезы на специальном бланке. В графе «шрамы и другие особенности» было указано родимое пятно на щеке, но ни слова не сказано о шраме после экземы. Поэтому норвежские следователи немедленно связались с матерью Терезы, которая рассказала, что у дочери была атопическая экзема на локтевых сгибах. В течение лета экзема прошла, и женщина не могла сказать, были ли у Терезы проявления экземы в тот момент, когда она исчезла, и остался ли шрам.

К следующему допросу, 9 сентября 1996 года, Сеппо Пенттинен уже получил от норвежских коллег информацию о том, что у Терезы была экзема на локтевых сгибах, и он снова поднимает этот вопрос:

Пенттинен: В связи с тем следственным экспериментом, который мы осуществляли, ты дал нам сведения о внешнем виде Терезы. Среди прочего ты упоминаешь, что у нее был своего рода шрам на руке или на руках, я точно не помню, но где-то в этой части тела.

ТК: Да.

Пенттинен: Что ты помнишь по этому поводу сегодня?

ТК: Не знаю.

Пенттинен: Ты помнишь, что упоминал об этом?

ТК: Нет, не помню.

Таким образом, в своем вопросе Пенттинен упоминает «руки», в то время как Квик говорил о шраме на правой руке. Помимо этого, он подает Квику намек на то, что что-то связанное с руками Терезы может иметь большое значение.

На допросе от 14 октября Пенттинен еще раз возвращается к этой теме.

Пенттинен: Я задавал этот вопрос ранее, ты что-то говорил во время следственного эксперимента, что у тебя остались воспоминания по поводу ее рук, своего рода кожная болезнь или что-то в этом духе?

ТК: Я говорил, что… немного воспалены…

Пенттинен: Да, но ты не описал этого, как бы ты не сказал конкретно, что ты имеешь в виду, ты просто сказал, что что-то такое помнишь.

ТК: Да.

Пенттинен: Ты не мог бы развить эту мысль поподробнее?

ТК: Это… воспаление. Надеюсь, что мы одинаково понимаем слово «воспаление».

Пенттинен: Это что-то быстро проходящее или постоянное, которое было у нее, — это болезнь или естественное воспаление в тот момент?

ТК: Не знаю, не знаю. Это могло быть воспаление в тот момент. Может быть, у нее это было постоянно — потому что оно отчетливо. Отчетливое воспаление.

Пенттинен: Теперь ты показываешь на обратную сторону руки?

ТК: Да.

Пенттинен: Так ты видишь это на этом месте или на всей руке? Или на обеих руках?

ТК: На обеих руках, да.

Пенттинен: На обеих руках?

ТК: Да.

Пенттинен: Вокруг всей руки или в виде пятен?

ТК: Пятно. Краснота пятнами.

Хотя Квику подсказали слова «руки» и «кожное заболевание», он не смог дать правильный ответ. Однако ответ оказался достаточно «правильным», чтобы следователи, выступая свидетелями в суде, смогли сослаться на его очень слабые, но все более напоминающие описание экземы сведения, утверждая: он уже на ранних этапах следствия рассказал, что у Терезы был шрам от экземы на локтевых сгибах.

Но были ли у нее таковые шрамы в день исчезновения — этого не знала даже ее мать. Однако это все равно рассматривалось как весомое доказательство.

Среди всех сведений, которые сообщил Квик и которые были восприняты судом как доказательства того, что он убил Терезу, я обнаружил всего одну деталь, которая не была неверной, взятой из газет или подсказанной Сеппо Пенттиненом: во время следственного эксперимента во Фьеле Квик сказал, что балконы были выкрашены в другой цвет.

ТК: Хм… хм… я точно не помню, был ли у домов тот же цвет, который… который у них сейчас… э-э-э…

Пенттинен: Какой цвет ты хотел бы видеть, если речь идет об изменении?

ТК: Я хотел бы, чтобы балконы были белые… кроме того, следует помнить, что деревья… и все было так… другой цвет, ведь было много зелени… э-э… это в какой-то степени мешает… разрушает картину… э-э-э… когда я думаю о домах чуть в стороне… э-э-э… то там есть… [неслышно] как у этого… высотного дома.

Сведения Квика о перекрашенных балконах совершенно корректны. Само по себе удивительно, что Квик смог вспомнить их цвет восемь лет спустя после нескольких минут пребывания в этом квартале, особенно учитывая, что цвет не бросался в глаза, а был нейтральным — белым.

Сегодня Квик с трудом может описать выезд во Фьель — что легко понять, учитывая прием тяжелых препаратов, — и не способен объяснить, почему он сказал правильно по поводу балконов.

— Если я дал сто сведений, то из них девяносто восемь неправильных и два правильных, — говорит он мне. — Я сообщил такое безумное количество информации — ясное дело, что хоть один раз я мог попасть в точку.

Дальше в расследовании этого вопроса я не продвинулся — Квик оказался прав в отношении балконов. Вряд ли этого достаточно, чтобы быть осужденным за убийство.

Но еще оставался тот кусочек кости…

 

Археологические раскопки

В решении суда Хедемуры от 2 июня 1998 года ценность кусков кости не сильно подчеркнута, по чисто юридическим соображениям. Как заявил Квик, он не исключает возможности, что в тех местах, которые указаны им в Эрьескугене, могут находиться «части тела других, помимо Терезы». Поэтому суд хотел подстраховаться на случай, если в будущем удастся доказать, что именно этот кусочек кости принадлежал другому ребенку, которого Квик сжег на том же месте, и упоминает в своем решении мальчика по имени Душка, которого Квик, по его собственному утверждению, похитил, убил и расчленил в Норвегии.

Ценность самой находки куска кости не подвергалась сомнениям.

— Естественно, очень важным обстоятельством является то, что они обнаружили в Эрьескугене останки сожженного ребенка, — точно на том месте, на которое указал Квик, — говорит судья Леннарт Фюруфорс.

В приговоре сказано: «Хотя те остатки органических материалов и те предметы, которые были обнаружены в вышеупомянутом лесу, не могут доказывать причастности Квика к убийству Терезы, они, однако, в каком-то смысле указывают на то, что его рассказ правдив».

— Естественно, на нас произвело сильное впечатление, что в лесу нашли обгоревшие части тела. Это было важным доказательством, — подтверждает в разговоре со мной Фюруфорс.

В ожесточенных дебатах, разгоревшихся в 1998 году вокруг следствия по делу Квика, кости, обнаруженные в Эрьескугене, использовались как убийственный аргумент против тех, кто ставил под сомнения действия обвинения. Пытаясь хоть как-то ответить на атаки критически настроенного специалиста по психологии свидетельских показаний Астрид Хольгерссон и доцента судебной психологии Нильса Виклунда, который ставил под сомнение адвокатскую роль Клаэса Боргстрёма и указывал на полное отсутствие конфронтации двух сторон процесса, Боргстрём начал свою статью в разделе дебатов «Дагенс Нюхетер» от 6 июня того же года следующими словами:

«В Эрьескугене к юго-востоку от Осло кто-то сжег в нескольких местах органические материалы. В одном из этих мест были обнаружены обгоревшие фрагменты костей. Независимо друг от друга профессора Пер Хольк из Норвегии и Рикард Зельмер из Германии констатировали, что это человеческие кости, вероятно принадлежавшие ребенку.

Томас Квик указал, где именно в протяженном норвежском лесу следует искать, чтобы найти останки человека — норвежской девочки Терезы Йоханнесен.

Психолог Нильс Виклунд волнуется („ДН“ от 08.05, раздел „Дебаты“), что признания Квика ложные и вызваны отчасти психотерапевтическими беседами, отчасти — наводящими вопросами со стороны полиции. Надеюсь, что Виклунд теперь успокоится.

Даже он не может подумать, что кто-то проинформировал Квика, где тот должен ткнуть пальцем в землю и сказать: „Копайте“!»

И Сеппо Пенттинен, когда писал в «Скандинавской криминальной хронике», и Губб Ян Стигссон в одной статье за другой ссылаются на эти куски костей, которые представляют собой передовую линию обороны против скептиков.

Во время сбора информации перед выходом моего документального фильма ветеран шведского телевидения Том Аланд советует Йенни Кюттим разыскать серию телепрограмм «Жизнь газет». Серия документальных репортажей в двенадцати частях была посвящена «Дала-Демократен» и шла по первому каналу шведского телевидения в конце 2003 года. В предпоследнем выпуске Кристер ван дер Кваст выступает перед членами клуба репортеров криминальной хроники в Стокгольме. Организатором встречи являлся Губб Ян Стигссон, который пригласил прокурора, чтобы тот рассказал о следствии по делу Томаса Квика.

В длинной вступительной части ван дер Кваст атакует тех журналистов, которые критично относятся к следствию, однако упоминает большую проблему, существовавшую в течение всех лет: обвинение строится на косвенных уликах.

Автор документальных телепрограмм Том Аланд — не член клуба журналистов, однако он присутствует на встрече и единственный реагирует на только что сказанное:

— Стало быть, ситуация такова, что во всех восьми делах, за которые его осудили, полностью отсутствуют вещественные доказательства? Это действительно так?

Вопрос выводит ван дер Кваста из равновесия, хотя это достаточно общеизвестный факт.

— Ну а что такое, собственно говоря, вещественные доказательства?.. Нужно… я хочу сказать… это несколько небрежно, если можно так выразиться, заявлять, что «отсутствуют вещественные доказательства». Если обычно под этим подразумевают что-то вроде ДНК преступника на теле жертвы, то такого нет. Однако есть другие, так сказать, объективные доказательства, как, например, обгорелые человеческие останки, изрезанные таким образом, как он описывает.

Снова и снова: куски костей. Но и этого мало. Когда ван дер Кваст описывает находки в Эрьескугене, оснований для сомнений практически не остается. Если, конечно, все обстоит именно так, как он утверждает.

Заключение экспертов-криминалистов раскрывает нам, что «человеческие останки» в понятии ван дер Кваста представляют собой выгоревшие фрагменты общим весом менее половины грамма. Самый большой кусок, «изрезанный так, как он говорит», весит 0,36 г.

Возможно ли по такой крошечной обгоревшей части определить, что это человеческая кость? И что она принадлежала ребенку в возрасте от пяти до пятнадцати лет?

Находка обгоревших кусков костей в Эрьескугене пробудила в следователях новую надежду обнаружить отдельные части тела и в Швеции, где особенно надеялись найти останки Юхана Асплунда. Томас Квик сообщил, что он входит во «вторую стадию» следствия, когда сможет дать сведения, помогающие отыскать отдельные части тел.

Пока на страницах газет бушевали дебаты по поводу Квика, их главный герой выезжал в разные места Швеции. Он указал на тайник в окрестностях Сундсвалля, но также возле Корснэса, Грюксбу и в других местах в Даларне, где он жил в 1980-е. В конце концов в списке оказалось двадцать четыре точки.

Второй шаг заключался в том, чтобы дать специально тренированной на поиск трупов собаке Зампо и ее владельцу кинологу Йону Шёбергу обследовать те места, которые указал Квик. К всеобщей радости, Зампо отметил трупы практически везде. В общей сложности он пометил сорок пять мест.

Чтобы убедиться в надежности показаний собаки, профессор Хольк выкопал в лесу Эрьескуген шесть пробных ямок, наполнив их различным содержимым: три — человеческим материалом, одну — обгоревшими костями животных, одну — древесным углем и еще в одну не положил ничего. Зампо отметил трупы возле всех ямок, за исключением той, где находились кости животных. Высокая степень погрешности должна была навести на размышления, однако владелец пса пояснил, что лопата, которой закапывали ямки, перенесла молекулы запаха с одной на другую. Таким образом, результаты теста были отброшены, а новых проверок надежности Зампо не проводилось.

После теста полицейский Хокон Грёттланд написал прочувствованное письмо кинологу: «Знай, что без тебя и Зампо мы бы никогда ни к чему не пришли в этом деле [дело Терезы Йоханнесен]».

Отметки Зампо в Швеции исследовались таким образом: подозрительный материал забирали на экспертизу, а археологическая группа проводила раскопки в каждом месте.

Поскольку Квик утверждал, что расчленил и мелко изрезал какое-то количество трупов, земляные массы передавались на анализ в Национальный музей истории природы в Стокгольме, где остеолог управления криминальной полиции Рита Ларье из рабочей группы судебной археологии исследовала находки при помощи лупы и микроскопа. В разговоре со мной она рассказывает:

— Мне принесли массу пакетиков и сказали, что там может находиться трупный материал, потому что эти места пометила специально обученная собака. Как остеолог я скрупулезно исследую то, что мне дают. Если это земля, то ее просеивают и затем ищут органические составляющие. В данном случае мне предстояло искать кости.

Рита Ларье не обнаружила никаких остатков костей, так что она взялась рассматривать полученный материал через микроскоп, поскольку там могли сохраниться остатки сожженных органических материалов — например, мышечных тканей, которые превратились в микроскопические пористые шарики. Но ничего подобного она тоже не нашла.

Мы с остеологом просматриваем все ее протоколы анализов земли в следствии по делу Квика — их более двадцати. В одном месте обнаружили кость, едва видимую глазу.

— В этом случае мы нашли коровье ребро с отметками зубов грызунов. И еще мы обнаружили коровьи зубы.

Можно подумать, что когда анализ не дал результатов, следователи сделали наиболее логичный вывод: Квик солгал, а Зампо отмечал трупы где попало. Однако раскопки продолжались.

Рита Ларье и я добрались до последнего отчета — об анализе проб из Согмюры, где Стюре Бергваль жил в последний период пребывания на свободе. Когда один тайник за другим оказывались пустыми, Квик намекнул, что перевозил свои трофеи при переездах, и поэтому существовала надежда найти «мавзолей Квика» в Согмюре с фрагментами трупов многих из его жертв. Ларье изучает свой собственный отчет 1998 года.

— Здесь фигурируют тридцать девять находок — тридцать девять мешочков с землей, которые даны мне на анализ. Большая часть содержимого — это дерево, древесный уголь, обугленная кора и мелкие камни, то есть то, что естественным образом находится в лесу.

Остеолог написала в своем заключении, что никаких фрагментов костей и ничего другого, представляющего интерес, в пробах не обнаружено. Но тут, по всей видимости, Сеппо Пенттинен потерял терпение — отрицательный ответ по находкам последних раскопок его не устроил. Он отослал все материалы Перу Хольку в Осло — тому самому, который нашел фрагменты костей Терезы в лесу Эрьескуген. Пенттинен хотел получить second opinion. Через пару недель пришел ответ от Холька: «В материалах никаких остатков костей не обнаружено».

Рита Ларье впервые видит весь объем материалов: обследование многочисленных мест, раскопки, тысячи проб, в которых измерялось содержание фосфата в погоне за человеческими останками, и те анализы, которые проделала она сама. Остеолог качает головой и произносит:

— Когда посмотришь, сколько труда на это затрачено, — просто слов нет. Ничего не находят, но упорно продолжают в надежде, что что-то найдут на новом месте, и так далее, до самого последнего. Но в результате так ничего и не нашли!

К моей большой радости, Ларье готова обсуждать со мной и норвежские находки костей. Она берет те материалы, которые у меня есть, и оценивает документацию и заключения двух профессоров.

После проработки материалов остеолог не готова высказаться по поводу того, каков состав обожженных кусочков, однако она критически относится к заключениям профессоров Холька и Зельмера. Она считает, что они сделали выводы, для которых материал не дает основания. По словам Ларье, Хольку и Зельмеру не удалось установить вид костей. В своих заключениях они не указывают, от какой кости или от какой части кости происходит крупнейший фрагмент.

— Если не удается определить, где на скелете находилась эта кость, то не удалось типирование кости.

Рита Ларье утверждает, что в заключениях профессоров содержится несколько выводов, не имеющих подтверждения в научной литературе, а частично они базируются на неверных рассуждениях.

— Заявление, будто это кости молодого человека, строится на очень зыбких основаниях, — говорит Ларье.

Больше она ничего не может сказать, не имея доступа к самим фрагментам костей. Однако она готова вместе с коллегой-остеологом выехать в Драммен и изучить их на месте.

Я связываюсь с Кристером ван дер Квастом. По словам норвежцев, он должен дать разрешение на такой анализ. Он не отказывает мне напрямую, поэтому я звоню также и матери Терезы Йоханнесен, которая поддерживает идею повторной экспертизы фрагментов костей.

Затем никаких сообщений не поступает, и время неумолимо уходит.

После многочисленных напоминаний приходит ответ от ван дер Кваста: никаким независимым экспертам осматривать кости не разрешается.

 

Разгаданный код

Те два приговора, которые мне предстоит проанализировать, уже заранее представляются совершенно невероятными.

В том, что касается убийства Юхана Асплунда и «норвежских» убийств Трине Йенсен и Грю Сторвик, материалы суда предполагают, что Томас Квик самостоятельно преодолевал на машине огромные расстояния задолго до того, как получил права. В обоих решениях суд констатирует, что вещественные доказательства отсутствуют и поэтому приговор полностью базируется на собственных рассказах Квика. В обоих случаях прежние приговоры приводятся в качестве оснований считать Квика виновным — странное рассуждение, даже если отвлечься от сделанного мною открытия, что предыдущие приговоры оказались замками на песке: по шведскому законодательству каждое потенциальное преступление должно рассматриваться независимо от прочих преступных деяний.

Так каким же образом суд мог вынести приговор только на основании показаний Квика?

Суд, рассматривающий седьмое и восьмое убийства Квика, начался в здании суда первой инстанции города Фалуна 18 мая 2000 года, но по соображениям безопасности был перенесен в специализированный зал Стокгольмского суда, похожий на бункер. Через боковой вход ввели Квика, одетого в светло-серый весенний пиджак. Он сел рядом с Клаэсом Боргстрёмом и Биргиттой Столе. Все происходило по общепринятому алгоритму, и все актеры в этой драме знали свои роли так хорошо, что позволили себе несколько расслабиться и рисковать больше, чем обычно.

Прокурор ван дер Кваст изложил свое ходатайство и зачитал первый пункт обвинения:

— Двадцать первого августа тысяча девятьсот восемьдесят первого года в местности Свартског муниципалитета Оппегордс в Норвегии Квик лишил жизни Трине Йенсен, нанеся ей удар по голове и задушив ее.

Когда Квик признал себя виновным, он должен был повторить свой рассказ, но его прервал ван дер Кваст, который захотел сначала показать видеозапись реконструкции, а также пересказать, что Квик изложил на допросах. Только когда Квик выслушал всю историю в повторении ван дер Кваста, ему дали возможность сказать что-то самому.

Квик поехал на машине в Осло, чтобы найти мальчика, но вместо этого ему попалась семнадцатилетняя Трине. Он попросил ее показать ему дорогу к Королевскому дворцу.

— К сожалению, девушка согласилась сесть в машину, — произносит Квик срывающимся голосом.

Он всхлипывал и вынужден был делать долгие паузы, описывая свое «дикое и абсурдное поведение», которое в данном случае сводилось к тому, что он избил, раздел и в конце концов задушил девушку ремнем от ее сумки.

К этому моменту уже было общеизвестно, что самой большой проблемой для следователей стало доказательство участия Квика в преступлении, в котором он признавался.

— Проверка рассказа точно подтвердила его истинность, — сказал ван дер Кваст, а Клаэс Боргстрём согласился с ним.

— Во время следственного эксперимента обвиняемый мог с точностью до тридцати метров указать, где лежало тело. В большом лесу в Норвегии, через восемнадцать лет после события, — объяснил Клаэс Боргстрём журналистам, освещавшим судебное разбирательство.

Биргитта Столе присутствовала на процессе, чтобы объяснить суду психологические механизмы, сделавшие Квика серийным убийцей.

— В детстве, до тринадцати лет, отец сексуально использовал Томаса Квика. Беспардонность и жестокость отца пугает и вызывает ужас. Однако страх перед матерью еще сильнее.

Далее она повествует о том, как Квик в возрасте четырех лет стал свидетелем рождения младшего брата Симона, которого родители убили, а потом Томас отправился с папой в лес, где тот закопал останки.

— Когда Томасу Квику было четыре года и десять месяцев, мать попыталась утопить его в полынье, — продолжает Биргитта бесконечное описание детства Квика.

Председатель суда Ханс Шёквист с все возрастающим удивлением выслушивал эти показания и, когда свидетельница закончила, спросил:

— Эти сведения удалось проверить?

— Нет, но во время психотерапии обычно рано или поздно выясняется, если что-то не стыкуется, — ответила Столе.

Вне всяких сомнений, казалось труднообъяснимым, зачем гомосексуальный педофил и серийный убийца дважды ездил из Фалуна в Осло, чтобы насиловать и убивать женщин. Но и на эти вопросы психотерапевт нашла ответ, предложив объяснение мотиву убийств:

— Убийство женщин и девушек — это месть. Ненависть, направленная на женщин, которые в первую очередь воплощают в себе его мать.

Далее упоминается сестра-близнец. «Та агрессивность, которая существует по этому поводу, — это агрессивность зависти», — пояснила Столе, закончив свое выступление следующими словами:

— Нужна высокая мораль, чтобы рассказать о таких аморальных поступках, как эти убийства.

Заведующий отделением Сэтерской больницы Бенгт Эклунд тоже присутствует в зале суда, дабы, как сформулировано в решении, свидетельствовать, что «Томас Квик располагал очень ограниченным доступом к норвежским газетам и не имел возможности получить более одной-двух газет, не уведомив заведующего отделением».

Чтобы еще больше подтвердить достоверность слов Квика, Свен-Оке Кристианссон рассказал об эксперименте, который он провел на десяти испытуемых на кафедре психологии Стокгольмского университета. Им было предложено прочесть несколько норвежских газет об обоих убийствах и затем по памяти дать свое описание преступления, которое затем сопоставлялось со всеми фактами, известными полиции, а также с описаниями в прессе. Как и следовало ожидать, описания, данные испытуемыми, содержали в себе примерно одинаковое количество точных деталей, с чем бы их ни сравнивали. Но когда той же проверке подверглись сведения Томаса Квика, наблюдалось заметное отличие: в его рассказах содержалось куда больше точных деталей при сравнении с данными полиции, чем при сравнении со статьями.

Члены суда сильно впечатлились научностью свидетельства Кристианссона и подробно привели результат его теста в своем решении. Абзац завершается таким пассажем: «Результаты подтверждают вывод о том, что Томас Квик имел доступ к значительно большему количеству сведений, чем то, что публиковалось в газетах».

Чтобы суду не пришло в голову вывести одно из двух возможных следствий этого вывода — будто Квик получил эту информацию из другого источника, скорее всего от следователей и своего психотерапевта, — Сеппо Пенттинен и Биргитта Столе дали показания о том, что они никоим образом не передавали ему фактическую информацию.

В общем и целом суду была представлена картина, очень далекая от истины.

Во время одной из моих поездок в Норвегию я беседую с Коре Хунстадом, репортером криминальной хроники, который первым снабдил Томаса Квика сведениями о Трине Йенсен и тем самым добавил ее убийство к следствию по делу Квика. Мы встречаемся в баре отеля в Драммене. Хунстад написал о Томасе Квике больше статей, чем какой-либо другой норвежский журналист в «золотую эпоху» Квика с 1996 по 2000 год, и временами очень интенсивно освещал происходящее. Однако его интерес к шведскому серийному убийце проснулся намного раньше.

— Это было в начале девяностых, я работал репортером криминальной хроники в «Дагбладет» и каждый день читал «Афтонбладет» и «Экспрессен».

Хунстад присутствовал на судебном процессе в Йелливаре по делу об убийстве близ Аккаяуре — не в качестве репортера, но в качестве наблюдателя.

— Чтобы лучше понять Квика, — поясняет он. — Для молодого голодного репортера было естественно надеяться, что Томас Квик побывал и на нашей земле, — чтобы привязать к нему нераскрытые убийства в Норвегии.

Мечты голодного репортера начали сбываться, едва он вернулся домой из Йелливаре, когда Квик неожиданно — благодаря сведениям, почерпнутым из статей норвежского коллеги Хунстада, Свейна Арне Хаавика, — сознался в убийстве Терезы Йоханнесен. Это было огромное событие.

Хунстад пытается объяснить мне, каким огромным вниманием было окружено это дело в Норвегии, сколько статей написали о нем он сам и его коллеги за все эти годы.

— И тут появляется Квик и сознается в этом убийстве! Я уже хорошо знал шведские дела. Вся эта история — сплошной фарс, полное отсутствие доказательств и притянутые за уши косвенные улики. Звучало все это совершенно недостоверно. Какой-то передвижной цирк, честное слово.

Скептическое отношение Хунстада к Квику удивляет меня, ибо он написал бесчисленное количество новостных текстов о серийном убийце Томасе Квике. Он был главным репортером по Квику в Норвегии и часто первым публиковал новости, касающиеся следствия.

Хунстад написал о следственном эксперименте с участием Квика возле лагеря беженцев в Норвегии, где тот, по его утверждению, похитил двух мальчиков, и уже на следующий день после этой статьи, 24 апреля 1996 года, Томас Квик смог прочесть в «Дагбладет» о других норвежских убийствах, которые потенциально можно было привязать к нему.

Учитывая прежний интерес Квика к мальчикам, Хунстад писал, что неплохо было бы снять с полки данные предварительного следствия по делу о тринадцатилетнем Фроде Фале Льоене, пропавшем в июле 1974 года. Источник в полиции рассказал также, что следует как можно скорее посмотреть еще раз материалы об убийстве Трине Йенсен в Осло в 1981 году и семилетней Марианн Ругаас Кнутсен, пропавшей в Рисёре в тот же год.

Вернувшись в Сэтерскую больницу, Томас Квик после тяжелых конвульсий восстановил на психотерапевтических сеансах первые фрагменты своих мнимых убийств Трине, Марианн и Фроде, о которых прочел в «Дагбладет».

Однако Квику сложно было вспомнить имя Фроде, поэтому он дал ему рабочее название «Бьерн».

Автор столь полезной статьи имел счастье стать особо близким другом Томаса Квика — и эта дружба принесла им обоим большие выгоды.

— У меня был его номер телефона, я мог звонить ему, когда пожелаю, и мне даже удалось установить с ним хорошие отношения. Мы много общались, и… он был бизнесменом. Каждый раз, когда мы должны были встретиться, он хотел получить за это что-нибудь, — рассказывает Коре Хунстад.

Однажды Квик потребовал за интервью новый дорогой компьютер. В сохранившемся факсе от 20 мая 1996 года Хунстад писал, что газета «Дагбладет» отказалась, но радиоканал «Р4» готов заплатить ту цену, которую назначил Квик. В другом, более позднем письме Квик пишет: «До того обещаю тебе хорошее интервью со мной, но тут я выставляю серьезные требования. Я готов встретиться с тобой, если получу за это 20 000. Клаэс [Боргстрём] в курсе, так что тебе нет необходимости связываться с ним».

По словам Хунстада, речь редко заходила о больших суммах — максимум тысяча-другая, но газета воспринимала это как проблему.

— У меня сохранилось письмо, где он пишет, что если ему заплатят, то он сделает новые признания. Так сказать, «ты — мне, я — тебе», он мог быть таким.

Во время одного из визитов в Сэтерскую больницу Коре Хунстад взял с собой видеокамеру, чтобы заснять интервью. Квик понял, что норвежскую публику в первую очередь интересуют его норвежские убийства. Интервью начинается с того, что Квик рассказывает, как он приехал на машине в Норвегию в 1987 году и увидел мальчика лет тринадцати, ехавшего на велосипеде.

— Я остановил машину, он тоже остановился. Дело было ближе к осени, в конце августа — начале сентября, часов в семь вечера. Мальчик понимает, что тут что-то не так, отмахивается рукой, пытается убежать. На нем тонкая куртка, за которую я хватаюсь. И тут я ударяю его в челюсть, он падает, а я бью его головой об асфальт, и он теряет сознание или умирает. А я беру тело и кладу перед машиной и ставлю велосипед особым образом. Вокруг дома́, я нахожусь на перекрестке четырех дорог. Так что я сажусь в машину и еду прямо на велосипед. Машина особо не пострадала, а вот велосипед получил серьезные повреждения.

Убийство произошло в Лильестрёме к северу от Осло, поясняет Квик, и было принято за ДТП. Коре Хунстад осознал, что у него на видеопленке — новое признание в ранее неизвестном убийстве. «Сенсация», — подумал он.

Квик продолжал рассказывать еще об одном норвежском убийстве — на этот раз жертвой выступала женщина-проститутка из Осло. По делу одной такой, Грю Сторвик, ведется следствие, но это уже другое убийство.

— Ты рассказал об этом полиции? — спросил Коре Хунстад.

— Думаю, эта история пойдет осенью. Тогда и расскажу об этой проститутке. — Квик отхлебнул кофе из чашки. — Я могу сказать только то, что это, как я понял, наркопотребительница. Наркоманка.

— Ты можешь описать ее?

— Лет двадцать пять или что-то в этом духе. Она довольно опустившаяся, темноволосая, и я убиваю ее тремя ударами ножа. Я повстречался с ней в Осло. Где именно — не могу сказать.

— Никаких сомнений, что она наркоманка? Ты посадил ее к себе в машину, притворившись обычным клиентом?

— Да-да. Мы едем на машине в какое-то место в Осло, которое я, собственно говоря, не знаю. Район, где много пустых квартир. Там она погибает.

— Ты насилуешь ее?

— Нет.

Квик не помнит точно, в каком году это было, но предположил, что в 1987-м.

Затем они стали обсуждать убийство Марианн Ругаас Кнутсен. Квик уже в нем признался и находился под следствием по этому делу, однако были и еще убийства.

Квик сообщил, что в 1970-е он приехал на машине в Берген, где встретил мальчика 16–17 лет.

— Одна из твоих первых жертв в Норвегии?

— Да, моя первая жертва с летальным исходом, — с видом знатока констатировал Квик. — Он добровольно сел в машину, и мы выехали из Бергена. Я остановил машину в лесу, изнасиловал его и задушил. Затем я вернулся в Берген и оставил его в порту. Но не там, где я его подобрал.

— Тело ты привез в машине?

— Да, тело было у меня в машине. И я оставил его одетым.

— Это означает, что ты одел труп.

Покидая в тот день Сэтерскую больницу, Коре Хунстад ломал голову, сделал ли он сенсационную запись или разоблачил мифомана.

Использовав свои связи в полиции, Хунстад провел собственную проверку сведений, которые дал ему Квик. Вскоре он мог констатировать, что в Норвегии нет смертельных случаев, убийств или исчезновений, соответствовавших тем трем убийствам, в которых Квик признался ему на камеру. С большой степенью вероятности можно было сказать — Квик все это выдумал.

Осознание того, что Квика еще раз поймали на лжи при попытке признаться в убийствах, которых он не совершал, произвело на меня сильное впечатление. Я задумался над тем, как Хунстаду после этого удалось избежать критичного отношения к признаниям Квика.

— Я никогда не верил Квику, — поясняет Хунстад. — Я пытался понять, как действуют серийные убийцы, и узнал, что они обычно убивают людей одного определенного сорта. А тут все вперемешку — мальчики и девочки, молодые и старые. К этому следует добавить, что никогда нет никаких свидетелей, никаких прямых доказательств, и все это — сплошная мистика. Фокусы в цирке!

Хунстад говорит, что он как журналист пытался «разгадать код», но мне трудно понять, что он имеет в виду.

— Чем больше народу роется в истории с Квиком, тем лучше, — говорит Хунстад, желает мне удачи и прощается.

Что касается приговоров по делу об убийстве Трине Йенсен и Грю Сторвик от 22 июня 2000 года, то там нет никаких особых кодов, которые надо разгадывать. При ближайшем рассмотрении протоколов предварительного следствия можно проследить, как рассказы в обычном порядке изменяются, вырастают в тесном взаимодействии между Томасом Квиком и его окружением. В многочисленных допросах Квик нападает на своих норвежских жертв женского пола то с ножом, то с поленом, то с топором, то с металлическим вибратором или — если фантазии не хватает — бьет их по голове кулаком, локтем в живот или ударяет их о какую-либо часть своего автомобиля. Центральные сведения, которые оказываются неверными, снова обсуждаются и корректируются, однако остаются не совсем верными, и к ним снова возвращаются в новых допросах, снова и снова.

Несмотря на все это, высказывания Квика даже в последних версиях рассказа настолько трудно сопоставить с находками судмедэкспертов, что Кристеру ван дер Квасту пришлось представить суду одно-единственное заключение, в котором судмедэксперты Андерс Эрикссон и Кари Ормстад указали только те детали, что более-менее совпадали. Поэтому на суде ни словом не упомянут протокол вскрытия, а также анализ ДНК спермы, обнаруженной во влагалище подвергшейся насилию Грю Сторвик. С этой деталью удалось справиться таким образом: на суде Квик заявил, что у него «отчетливые воспоминания», что во время изнасилования у него «не произошло семяизвержения», хотя на допросах он утверждал обратное.

И на этом прокурор, защитники, ответственные за его лечение, а также члены суда успокоились.

На суде в качестве обстоятельства, подтверждающего рассказ Квика, особо упоминался тканевый ремень с петлей, который был обнаружен рядом с разложившимся трупом Трине Йенсен и, вероятно, являлся орудием убийства. Ремень этот был снят с ее сумки, и эти данные не сообщались представителям СМИ, поэтому суд счел весомым аргументом то, что Квик смог рассказать об этой специфической детали.

Впервые Квик назвал следователям имя Трине Йенсен 4 октября 1996 года — в тот день, когда вся огромная команда Квика отправлялась на вторую реконструкцию по убийству Йенона Леви.

Но прежде он неожиданно требует особого допроса. Он хочет кое-то сообщить, и дело не терпит отлагательств.

Сеппо Пенттинен, Клаэс Боргстрём и Томас Квик сидят во временной комнате для допросов в Сэтерской больнице, когда Пенттинен включает магнитофон. Часы показывают 10.15.

— Пожалуйста, Томас, — произносит он.

— Я только хочу сообщить информацию. Очень кратко. Я не буду отвечать на вопросы по поводу того, что сейчас скажу, однако я очень хочу сообщить это сегодня, до того как мы возьмемся за историю в Рёрсхюттане, чтобы это не осталось во мне как своего рода помеха. Я хочу рассказать, что через два сезона после смерти Юхана, то есть летом тысяча девятьсот восемьдесят первого года, я побывал в Осло, где похитил женщину, на мой взгляд, старшего подросткового возраста. Ее звали Трине Йенсен, она была похищена и убита. И это все на сегодня.

Пенттинен констатирует, что аудиенция окончена. Часы показывают 10.17. Запись продолжалась две минуты.

«Допрос», на котором Квик признается в убийстве Трине Йенсен, странен во многих отношениях. Во-первых, и в самых главных, — что он так краток и что подозреваемый не принимает никаких вопросов. Но еще более необычно, что Квик уже на первом допросе может дать такие конкретные данные об убийстве: что жертву звали Трине Йенсен, что она принадлежала к старшему подростковому возрасту и пропала в центре Осло летом 1981 года. Все эти данные верны — и все эти данные можно было прочесть в разных газетных статьях.

В феврале 1997 года Томас Квик снова заговорил об исчезновении Трине Йенсен, но следователи положили дело в долгий ящик — очевидно, потому, что были слишком заняты другим. В марте 1998 года снова настало время вспомнить о нем — в интервью Коре Хунстаду Квик заявил, что «скоро разговор пойдет об убийстве Трине».

Но только 27 января 1999 года это имя снова возникает на допросе, где Квика спрашивают о целом ряде его вероятных жертв. Тогда он сообщает еще несколько деталей — что он оставил тело Трине на лесной дороге неподалеку от сарая.

Сеппо Пенттинен пытается выжать из него что-то еще:

— Ты говоришь, что надругался на ней, — что ты имеешь в виду?

— Я, стало быть, осквернил ее тело разными способами.

— Ты говоришь — различными способами?

— Угу.

— Ты говоришь так тихо, что я вынужден перепросить. Ты можешь сказать что-нибудь о том, какими способами…

— Нет.

Это все равно что разговаривать с закрытой дверью, но когда на Квика продолжают давить, он выдает еще один фрагмент информации о том, что Трине была оставлена голой в лесу, предположительно, к северу от Осло — «ну, со сторонами света у меня всегда были проблемы», — но вскоре он сам ставит точку, проговорив: «Да-да, ну все, оставим ее в покое».

На допросе две недели спустя он утверждает, что убил Трине ударом по затылку, но не более.

17 мая проводится новый допрос.

Пенттинен: Что касается ее возраста и внешнего вида…

ТК: Нет, я сейчас не в состоянии.

Пенттинен: Что мешает тебе рассказать об этом? Внешний вид — светленькая или темненькая, высокая или низенькая, толстая или стройная?

ТК: Светлее, чем темная; выше, чем низенькая; пухлее, чем стройная.

Томас Квик рисует карту района, которая, без сомнений, совершенно неверна, если не исходить из того, как делают некоторые интерпретаторы, что она отражает проблемы Квика с понятиями «лево-право». Если ее повернуть в зеркальном отражении, то она выглядит получше.

Пенттинен спрашивает, на какие части тела было направлено насилие.

— На живот, — отвечает Квик.

— А ты не помнишь, не говорил ли ты чего-нибудь другого на предыдущих допросах? — интересуется Пенттинен.

— Нет, — качает головой Квик.

Пенттинен спрашивает, не имеет ли он в виду какую-нибудь другую женщину, а не Трине.

— Сомнительно, — отвечает Квик.

— Тогда я должен сообщить тебе, что ты подозреваешься в убийстве Трине Йенсен, — сообщает Пенттинен.

28 мая 1999 года, за шесть дней до запланированного допроса Томаса Квика об убийстве Трине Йенсен, Сеппо Пенттинен позвонил Квику, чтобы тот «сообщил сведения об одежде и предметах, которые у него ассоциируются с жертвой». Важнейшим «предметом» в данном деле являлся, конечно же, ремень от сумки Трине — предполагаемое орудие убийства.

Телефонный разговор на магнитофон не записывался, поэтому мы не знаем, что именно говорилось, но фактом остается то, что Пенттинен и в этом деле предпочитает обсуждать с Томасом Квиком самые решающие сведения в отсутствие записи. И Квик рассказал, в соответствии с заметками Пенттинена, что у Трине Йенсен была «сумка с ремешками, которые были длиннее, чем просто ручки». А как только ты узнал, что у сумки были длинные ремешки для ношения через плечо и что это имеет особое значение, нетрудно вычислить, для чего могут быть использованы эти ремешки.

Когда 3 июня Томаса Квика опять допрашивают по поводу этого убийства, он снова рисует карту, которая при желании может с чем-то совпадать, — разумеется, если ее повернуть в зеркальном отражении. Квик рассказывает, что Трине выходит из машины и идет «своим путем», когда он атакует ее ножом. Он ударяет ее несколько раз и говорит, что на участке протяженностью в тридцать метров остаются следы крови.

Наконец Трине падает на землю, и Квик видит, что она умирает. Тогда он атакует ее еще раз, и она умирает, лежа на земле. Удары ножа приходятся на переднюю часть тела.

— Они локализованы в районе груди и, возможно, живота, — говорит он.

Несмотря на знания о длинных ремнях, Квик дает совершенно неверную версию того, как он убил Трине. Поэтому вместо того, чтобы попросить его продолжать, Сеппо Пенттинен переводит разговор на те вещи, которые были у нее при себе.

Квик упоминает: «сумочка… э-э-э… с теми самыми ремнями». И тут Пенттинен оживляется:

— Какого рода эти ремни, о которых ты говоришь?

Квик не может ответить — сидит молча и вздыхает.

Сеппо подает ему тот же сигнал, который он использует всегда, когда Квик на верном пути:

— У тебя есть воспоминания, связанные с этим ремнем? Я вижу по лицу, что тут что-то, о чем тебе трудно говорить.

— Да, трудно, — отвечает Квик.

— Так что в твоих воспоминаниях связано с сумочкой и ее ремешком?

— Я взял ремень и использовал его, я как раз хотел сказать… э-э-э…

— Ты как раз хотел сказать, что ты использовал его. Каким образом он использовался? Ты можешь пояснить это? — спрашивает Пенттинен. — Если это так… — добавляет он на всякий случай.

Квик вздыхает и говорит, что не помнит. Но Пенттинен уже завелся и не собирается отступать:

— Ты помнишь, что с ремнем что-то происходило?

— Я помню, как я держу ремень в руке… э-э-э…

Квик уточняет, что ремешок был сантиметра два в ширину. Это не очень подходит к сумочке Трине, но Пенттинен подбадривает его:

— А из чего он сделан? Какие у тебя от него ощущения?

— Да, ощущения есть, и… э-э-э…

— Если ты подумаешь о его структуре… — пытается помочь Пенттинен.

— Ну, что-то типа кожи, или как это называется, — предлагает Квик.

Это неправильный ответ — Пенттинен знает, что ему нужен ремень из ткани. Он поскорее меняет тему:

— Что происходит с этим ремнем? Ты все время о нем упоминаешь.

— Я хотел бы сказать, что я связываю ей ноги, но это неверные сведения.

Вопросы Пенттинена все не кончаются, и Квик пытается рассказать, что Трине показалось неприятным, что он взялся за ремень. Наконец Пенттинен выворачивается наизнанку, чтобы направить рассказ Квика в нужном направлении:

— Попытайся выразить свою мысль четко и ясно, Томас! Тут есть что-то, чего ты опасаешься, — ты хочешь об этом рассказать, но это трудно.

— Да, это очень трудно, — подтверждает Квик.

— Ты не связываешь ей ноги, а используешь его каким-то другим образом, если я тебя правильно понимаю?

Томас Квик снова пытается поведать, как Трине испугалась ремня, а потом возвращается к ножу. Но про нож Пенттинен не желает слушать.

— Если я правильно истолковываю твои жесты и положение тела, то что-то происходит с ремнем от сумки. На какой стадии он используется? Где ты находишься в этот момент? Ты не мог бы развить дальше эту мысль?

Вопрос уже не о том, используется ли ремень вообще, а о том, когда и как.

До следующего допроса, 1 сентября 1999 года, у Квика было два месяца, чтобы тщательно обдумать этот момент. Кроме того, он мог уловить информацию из разговоров шведских и норвежских полицейских, которые участвовали в августе в следственном эксперименте на местах, где были обнаружены Трине Йенсен и Грю Сторвик.

И точно: во время психотерапевтического сеанса с Биргиттой Столе Квик сообщил, что важные воспоминания восстановились.

Теперь в ходе допроса Томасу Квику, Сеппо Пенттинену и Кристеру ван дер Квасту удается совместными усилиями прийти к тому, что ремень использовался как удавка.

Наконец-то — через два года и одиннадцать месяцев после того, как Томас Квик взял на себя ответственность за убийство Трине Йенсен, — они пришли к доказательству, которое убедительно прозвучит в суде.

А видео с выезда на место обнаружения трупа? Этот много обсуждавшийся и предъявленный в зале суда фильм показывает, как Квик 16 августа 1999 года ведет группу шведских и норвежских полицейских, а также других людей практически до самого места, где было обнаружено тело Трине Йенсен. Кроме того, по пути машина проезжает вблизи парковки, где нашли тело Грю Сторвик. Там Квик реагирует сильным приступом страха, в то время как все остальные, находившиеся в машине, утверждают, что даже не знали об этом деле. Суду было сказано: только тогда и там возникли подозрения, что Квик убил и Грю Сторвик.

Как ни странно, норвежские коллеги рассказывают мне, что полиция Осло на раннем этапе связала между собой эти два убийства на сексуальной почве и заподозрила, что Трине и Грю пали жертвами одного и того же злоумышленника. Кроме того, я обнаруживаю, что Грю, как и Трине Йенсен, упоминается в газетных статьях в связи со следствием по делу Квика. А учитывая утечку информации и большую свободу в передвижениях Квика, какую ценность имеет то, что он смог показать полиции места находок, одному из которых пятнадцать, а второму — двадцать лет и которые ни в коей мере не были окутаны тайной?

 

Da capo

[44]

В Сэтерской больнице обычно не делают большой шумихи вокруг Рождества и Нового года, и рубеж веков не является исключением. В предновогодние дни 2000 года Томас Квик, судя по записям в карточке, «напряжен и возбудим». Санитары пишут о «рыданиях и большом отчаянии». Квик страдает бессонницей по причине «высокого уровня страхов».

В марте в клинике проводится консилиум, однако знаменитый серийный убийца в таком плохом состоянии, что не может в нем участвовать. Между тем главврач Эрик Калль, как всегда, полон оптимизма и пишет, что «наблюдает у пациента положительные сдвиги. Он, во-первых, делает успехи в психотерапевтическом процессе, во-вторых, стал более интегрированной личностью».

Биргитта Столе заходит еще дальше, описывая в журнале положительные эффекты длительного психотерапевтического лечения. Как обычно, она начинает свою запись с того, что кратко излагает успехи в психотерапии, чтобы затем перейти к отчету о состоянии следствия по последним убийствам и к тому, как они связаны с травматическими переживаниями детства Квика:

«Продолжение нашей психотерапевтической работы привело к расширению и углублению взгляда на вещи — пониманию содержания различных убийств, а также того, как ранние жизненные переживания рассказывались/воплощались в убийствах.

Поздней осенью отчетливее стала интеграция, которая означает, что ситуации как в далеком, так и в менее отдаленном прошлом стали более связными. Важным направлением работы являлась дифференциация различных убийств. Это стало очевидно в той разнице, которая присутствует между содержанием и значением убийства мальчиков и убийства женщин».

Полные энтузиазма оценки главврача Эрика Калля и Биргитты Столе резко контрастируют с теми заметками, которые делают санитары в тот же период:

«Томасу особенно тяжело, в последнее время он много размышляет над экзистенциальными вопросами. 6.04 он узнал, что сообщение о предъявлении ему обвинения придет в течение двух недель, это означает дополнительную нагрузку на него и повышение уровня страхов. Он принимал особенно много бензодиазепинов, чтобы справиться со страхами и быть в состоянии спать. В ночь на 8.04 он спал только два часа. Ночью случались приступы отчаяния, крики и рыдания, хотя именно тогда ему экстренно давались дополнительные дозы лекарств».

В последующие недели описываются ужасные сцены с бессонными ночами, когда Квик беспрестанно кричит, мучается страхами, а его альтернативные личности по очереди являются в отделение — и ему дают очередную дозу препарата.

30 июня Биргитта Столе снова с триумфом делает запись в карточке, на этот раз о том, что Томасу Квику на предыдущей неделе удалось добиться осуждения за убийство Грю Сторвик и Трине Йенсен:

«Сеансы продолжаются 3 р. в неделю. Продолжается конструктивное развитие психотерапевтической работы. Процесс в Стокгольме 18–30 мая.

Процесс касался обвинения в убийствах двух девушек, произошедших в 1981 и 1985 годах. Во время этого процесса положительная динамика выражается в том, что Томас в состоянии пройти все судебное разбирательство куда более собранно, чем ранее».

Биргитта Столе констатирует, что на этот раз Томасу Квику понадобился «относительно короткий период восстановления после суда» и что терапия «сделала большой шаг вперед».

Еще до прихода решения суда Сеппо Пенттинен и Кристер ван дер Кваст приехали в Сэтер, чтобы взяться за очередное расследование.

Через восемь лет после того, как Томас Квик взял на себя ответственность за убийство Юхана Асплунда, настал наконец момент пересечь финишную линию.

Бесконечные неудачи Квика при попытке показать место, где он спрятал тело Юхана, приводили к тому, что ван дер Кваст после каждого нового захода вынужден был констатировать — материалов для обвинения недостаточно. Но теперь следствие будет доведено до логического конца — Квика обвинят и осудят.

26 ноября Биргитта Столе описывает, что происходит с Квиком во время выездов на место, и останавливается на механизмах поведения серийного убийцы:

«Эти выезды привели к активному и очень конструктивному глубинному терапевтическому процессу. Прежние защитные механизмы были проговорены, их стало возможно увидеть и понять более целостно».

Она продолжает:

«Эта внутренняя работа дает прочный и глубокий контакт с реальностью — как с собственной ранимостью в ранние годы, так и с незащищенностью жертв».

В том, что Томас Квик, несмотря на этот «прочный и глубокий контакт с реальностью», в чисто человеческом плане стремительно сползает в пропасть, вряд ли можно усомниться. 12 декабря санитар записывает в журнал:

«Томас выходит из своей комнаты около 2.30, безудержно рыдает, пребывает в полном отчаянии. Он остается в комнате дневного пребывания примерно до 4.00 вместе с персоналом. Томас ходит туда-сюда по комнате, он взбудоражен, трясется всем телом. Время от времени хватается руками за голову и повторяет, что „не выдержит этого давления“».

Персонал разрешает кризис при помощи ксанора и панакода, но несколько часов спустя все опять плохо:

«Утром Томас переживает бездонное отчаяние. Плачет безудержно. Даем ему посидеть вместе с персоналом. Успокоительная беседа плюс экстренный прием лекарств. Беседа по телефону с Биргиттой Столе. „Бездонное отчаяние идет параллельно с острым страхом“».

Чуть позднее в тот же день Томас Квик «застревает» в дверях курилки в судорожном состоянии и не может пошевелиться. Персонал решает проблему, дав ему еще дозу ксанора и панакода.

«Следует учесть еще и то, что сегодня, 14 декабря, по телевизору будут показывать документальный фильм о так называемом „деле Юхана“. Это, разумеется, большое испытание для Томаса», — отмечает медбрат.

Во время обхода доктору Каллю сообщают, что Квик не спал трое суток, — и он назначает лошадиную дозу лекарства, 50 мг стесолида. Это срабатывает, и Квику удается поспать 4–5 часов: с его слов, он доволен тем, что эффект стесолида еще ощущается, когда он просыпается, так что он «был в состоянии встать с постели, несмотря на сильное чувство отчаяния».

В последующие дни состояние Квика все ухудшается, он постоянно говорит о самоубийстве. Персонал записывает в карточку, что у него «высокий уровень страха, который он пытается снять за счет приема экстренной дозы лекарств». Назначенные дозы препаратов неоднократно превышаются. Полицейские допросы перед судом по делу Юхана Асплунда, по отзывам персонала, «оказались суровее, чем ожидалось», и Томас Квик снова ведет разговоры о самоубийстве. В последующие дни отмечается, что он чувствует себя «исключительно плохо», у него «высокий уровень страхов», он «бледный, осунувшийся, трясущийся».

Пару дней спустя, 16 февраля 2001 года, Биргитта Столе снова подводит итог сложившейся ситуации:

«Психотерапевтический „прорыв“ после перерыва, вызванного рождественскими каникулами. Это принесло укрепление эмоционального углубленного контакта, а также повышение способности видеть и осознавать как ранние переживания, так и то, как эти переживания в раннем возрасте выражались и воплощались, среди прочего, в убийствах мальчиков».

В то время как строились планы обвинения в трех убийствах — Юхана Асплунда, Улле Хёгбума и Марианн Ругаас Кнутсен, — в другом конце здания больницы сидел человек и просматривал карточки и лист приема лекарств Томаса Квика. Это был прежний главврач больницы Йоран Чельберг, который, проработав несколько лет в других проектах, вернулся на пост главврача. Он был потрясен, обнаружив, что употребление Квиком наркотических препаратов значительно превосходит рекомендованные дозы. По его мнению, здесь уже речь шла об употреблении наркотиков для достижения «кайфа», и это продолжалось относительно долгое время. В конечном итоге лично Чельберг нес ответственность за этот явный случай неадекватного лечения.

В беседе с Чельбергом 25 апреля 2001 года Томас Квик отрицал, что имеет место обычное наркопотребление, и очень встревожился, когда Йоран Чельберг сообщил ему о своем решении: прием бензодиазепинов будет постепенно уменьшен и со временем исключен совсем. Мне Квик рассказывает, что он пришел в ужас при мысли о надвигающемся суде по делу об убийстве Юхана, который, как назло, должен был начаться через две недели.

Решение Йорана Чельберга немедленно сказалось на ходе следствия. В карточке сохранилась интересная отметка медсестры от 5 мая, показывающая абстинентные муки Квика. Здесь мы видим также, как он сидит и читает материалы следствия, чтобы выдать на надвигающемся судебном процессе связный рассказ.

«[Томас Квик] Сегодня ночью вообще не спал. Сидит и пытается „работать“ перед будущим судом. У него есть материалы следствия, которые ему надо прочесть, но по причине плохого самочувствия — абстиненция в сочетании со страхами — он не в состоянии этого сделать. Просит меня связаться с доктором Каллем или дежурным врачом, чтобы ему назначили однократный прием одной таблетки ксанора или двух растворимых таблеток панакода».

Однако распоряжение Йорана Чельберга соблюдается неукоснительно, и Квику не дают никаких дополнительных таблеток — ни в тот вечер, ни на следующий день. Однако доктор Калль понимает, что его пациент не выдержит процесс, если не пойти на временный отказ от запланированного снижения доз лекарств. Он пишет:

«Для проведения суда необходимо однократно назначать экстренный прием лекарств по следующим показаниям:

— при остром страхе, который настолько влияет на пациента, что все осуществление судебного процесса оказывается под вопросом, — 1 таблетка ксанора 1 мг при необходимости;

— при острых спазматических головных болях, которые настолько влияют на пациента, что все осуществление судебного процесса оказывается под вопросом, — 2 таблетки тире-окомба при необходимости.

Если состояние пациента таково, что оральный прием препаратов не может иметь место, ставить клизму стесолида 5 мг/мл 2 мл при необходимости».

Процесс по делу об убийстве Юхана Асплунда начался в Стокгольме 14 мая 2001 года. Поскольку Клаэс Боргстрём занял должность омбудсмена по вопросам равноправия в Швеции, Томасу Квику был назначен новый адвокат, Стен-Оке Ларссон из Векшё. В остальном на суде его окружали все те же: Сеппо Пенттинен, Кристер ван дер Кваст, Свен-Оке Кристианссон и Биргитта Столе.

В первый день Квик подробно, в мельчайших деталях, рассказал, как похитил Юхана двадцатью годами ранее: как он заманил Юхана в свою машину, сказав, что переехал кошку, как он ударил его головой о приборную доску, от чего мальчик потерял сознание, как отвез его к горе Норра Стадсбергет и там изнасиловал его. Затем как он отвез Юхана в местность в районе Овике, где задушил его, раздел и затем расчленил тело при помощи пилы и ножа. И в заключение — как он закопал части тела в разных местах центральной Швеции.

Свен-Оке Кристианссон еще раз рассказал о своем собственноручно сконструированном тесте на память, призванном показать, что Квик не просто вычитал факты в газетах. Биргитта Столе, как обычно, рассказала об ужасном детстве Томаса Квика и о том, как воплощение воспоминаний о нем превратило его в серийного убийцу, кроме того, она снова под присягой поклялась, что не присутствовала на полицейских допросах и что полиции не становилось известно то, что ее пациент говорил на сеансах психотерапии. Сеппо Пенттинен также свидетельствовал о «четком разграничении» следствия и психотерапии и к тому же заявил, что Квик, хотя и менял свои показания за восемь лет следствия, однако имел «четкие воспоминания» по поводу центральных моментов и «придерживался одних и тех же сведений».

Йон Шёберг поведал суду о своей потрясающей служебной собаке Зампо и о том, как она отметила множество мест, где Квик, по его утверждениям, закопал части тела Юхана. А на случай, если бы суд тем не менее задался вопросом, почему никакие части трупа не были найдены, на это дал ответ в своих свидетельских показаниях геолог Чель Перссон, который рассказал, что проделал измерения уровня фосфатов в земле и обнаружил, что «какая-то форма органических материалов подверглась гниению» в указанном месте захоронения в районе Овике. В остальном Кристианссон мог внести свой вклад психологической моделью объяснения той же загадки: у серийного убийцы наличествует и потребность рассказать о своих деяниях, и сохранить части тел жертв. Эти двойные потребности ведут к конфликту в душе преступника.

В своем решении от 21 июня 2001 года суд первой инстанции начинает с очень осторожных формулировок: «Квик признался во вмененном ему преступлении. Однако для того, чтобы признание легло в основу обвинительного приговора, требуется подтверждение материалами следствия».

Поначалу суд констатирует отсутствие доказательств, привязывающих Квика к Сундсваллю на момент совершения убийства, а также данных следствия, устанавливающих, что именно произошло с Юханом Асплундом.

Затем отмечается, что прошло двадцать лет и что сам по себе этот факт создает проблемы. Суд констатирует также, что сведения Квика о том, будто он одолжил машину у своего гомосексуального партнера Турда Юнгстрёма, не подтверждаются материалами следствия, но потом понеслось: «Однако суд считает: с учетом того, что выяснилось во время предыдущих судебных разбирательств, а именно, что Квик проезжал большие расстояния на автомобиле, этот вопрос не имеет решающего значения».

Далее отмечается, насколько наблюдения Томаса Квика по поводу квартала Бусведьян совпадают с реальностью в то утро, и далее принимаются разъяснения Кристианссона, Столе и Перссона по поводу исчезнувших частей тела, а также капризной, но местами потрясающе точной памяти Квика на детали.

За этим следует единственное обоснованное рассуждение, а именно, что Квик мог описать две особенности на теле Юхана Асплунда, которые ранее не были известны даже следователям, — маленькое родимое пятнышко на спине и грыжа яичка, — и что это подтверждает правдивость его рассказа.

Когда я просматриваю допросы Квика о Юхане Асплунде, охватывающие сотни страниц, меня охватывает острое чувство дежавю.

Первый случай, когда Квик вообще говорит что-либо по поводу особенностей тела Юхана, имеет место во время следственного эксперимента на месте находки тела Зельмановица 21 августа 1994 года, когда он сообщает, что у Юхана был шрам. Пенттинен возвращается к этой зацепке в официальном допросе девять дней спустя, когда Квик уточняет, что речь идет об операционном шве на животе. «Сантиметров пять в длину».

Сеппо Пенттинен спрашивает, есть ли другие особенности на теле. Квик дважды отвечает «нет», но когда Пенттинен не сдается, Квик произносит:

— Э-э-э… яички…

— И что? Что в них такого особенного?

— Мне кажется, что они такие поджатые… э-э-э…

— То есть мошонка поджалась?

— Да, точно.

Сеппо не оставляет тему и в конце концов спрашивает, «есть ли разница между яичками».

— Да, может быть, но тут я… э-э-э… менее уверен… э-э-э… такое чувство, как будто… ну, как будто одно… по крайней мере одно яичко… подтянуто.

Тут Сеппо спрашивает, может ли быть, что в мошонке только одно яичко, и Квик отвечает, что это возможно.

— То есть одно выступает больше, чем другое? — уточняет Пенттинен.

— Да, вот именно, — отвечает Квик.

Два месяца спустя Пенттинен возвращается к теме.

Квику «трудно в деталях рассказать, в чем состоит особенность мошонки», но что-то связанное с яичками заставляет его говорить об «асимметричности» тела Юхана. Квик делает также зарисовку шрама на передней части тела Юхана, поместив его в районе яичек и описав как воспаленный и красный.

Два дня спустя следователь приходит домой к Анне-Кларе Асплунд и спрашивает о наличии у Юхана особенностей на теле, о которых она ранее не сообщала. Он уносит с собой ее рисунок родимого пятна, представляющего скорее едва заметную тень — в нижней части спины.

14 декабря Пенттинен проводит очередной допрос с Квиком. Следователь говорит теперь о «кожном заболевании», а не о шраме, и поясняет, что хочет обсудить его расположение. Квик не совсем успевает за ним, говорит, что дал «почти точное описание в прошлый раз». После нескольких вопросов Пенттинену надоедает, и он берет быка за рога:

— Существует ли вероятность, что это расположено на другой стороне тела? Ты сказал, что это на определенной стороне тела от некоей центральной линии, которую ты провел.

— Хм, — отвечает Квик.

— Существует ли возможность, что это находится на другой стороне тела?

— Думаю, надо всегда принимать во внимание, что все может быть как в зеркале — в зеркальном отражении.

— А почему это так? — спрашивает Пенттинен.

— Потому что я идентифицирую себя с жертвами, я сам являюсь жертвой и рассматриваю жертву, так сказать, с ее позиции.

Квик и Пенттинен рассуждают по поводу этого интересного психологического механизма, и Пенттинен возвращается к кожному заболеванию, которое теперь, по крайней мере, расположено на правильной стороне тела.

— Попробуй еще раз описать, как это выглядит. Если ты закроешь глаза и попытаешься представить, как ты видишь это кожное заболевание.

Но Квик ничего не может себе представить. Во всяком случае, на этот раз.

Когда следователи проверяют карточку Юхана Асплунда, они обнаруживают, что у него была паховая грыжа. Его мать заверяет, что грыжа полностью зажила и на момент исчезновения Юхана совершенно не была заметна, но это уже не имеет значения.

В допросе от 3 июня эта новость уже каким-то образом достигла ушей Томаса Квика. После долгого описания того, как Квик похитил и расчленил Юхана, Пенттинен заводит разговор о «физических особенностях».

— Как мне кажется на сегодня, у него была своеобразная грыжа мошонки, — практически сразу выпаливает Квик.

Чуть позднее Пенттинен спрашивает Квика про кожное заболевание, и Квик указывает на свою спину.

— Ты показываешь на самом себе, и ты указываешь на правой стороне сзади, на уровне поясницы, — с готовностью подсказывает Пенттинен.

И тем самым дело сделано: в точности как с удавкой в Осло, следователь путем огромного труда — в двух данных случаях на это потребовалось по четыре года — добрался до неопровержимого доказательства, которое можно представить суду.

О том, что Квик поначалу описывал обе особенности совершенно иначе, суду, разумеется, не сообщается.

У Стюре Бергваля есть алиби на тот день, когда пропал Юхан. Во-первых, именно 7 ноября 1980 года его мать вернулась домой после долгого пребывания в больнице — это подтверждает и его ежедневник тех времен, и ее медицинская карточка. Кроме того, именно в тот день он приходил за рецептом на месячную порцию сабрила.

Тогда как он мог дать те сведения, которые, несмотря ни на что, оказались верными?

В разговоре со мной Стюре рассказывает, что помнит очень ранний выпуск программы «Разыскиваются» о Юхане Асплунде. Затем он взял в библиотеке альманах за 1980 год, в котором содержалось немало деталей. Чтобы находить дорогу к разным местам в Сундсвалле, он вырвал страницы с картами в телефонном каталоге в будке телефона-автомата во время поездки в увольнительную в Стокгольм. Кроме того, в его распоряжении были все газеты, которые писали об этом деле после того, как он в 1993 году признался в убийстве. Ближе к суду он смог также ознакомиться с материалами следствия.

Кроме того, в 2000 году у него была книга Йорана Эльвина «Дело Юхана» от 1986 года. Она помогла ему отшлифовать последние детали. Стюре находит свои записки: среди прочего он скопировал одежду, что была на Юхане в день исчезновения, — сведения, которыми ранее не располагал и которые включил в свой рассказ перед судом.

Кто одолжил ему эту книгу?

Губб Ян Стигссон.

 

Интервью с прокурором

Приговоры по делу Томаса Квика стали карьерным трамплином для Кристера ван дер Кваста, который стал старшим прокурором и начальником отдела по борьбе с коррупцией со дня его основания в 2005 году. С этого момента его совершенно не интересуют разговоры о Томасе Квике. «Я удалился от этого дела» — так он выразил эту мысль.

Однако для меня он согласился сделать исключение — вероятнее всего, сыграла роль рекомендация Губба Яна Стигссона.

До последней минуты я боюсь, что назначенное на 13 ноября 2008 года интервью с Кристером ван дер Квастом будет отменено, и тревога отпускает, только когда я уже нахожусь в современных интерьерах Национального управления прокуратуры возле Кунгсбрун в Стокгольме и меня проводят в офис ван дер Кваста.

По причине нехватки времени мы решили в нашем интервью ограничиться обсуждением трех дел: Терезы Йоханнесен, Йенона Леви и супругов Стегехюз.

Пока оператор Ларс Гранстранд ставит свет и камеру, мы с Кристером ван дер Квастом сидим и беседуем о том о сем. Ему кажется странным, что я интересуюсь такой старой историей, как дело Квика.

— Неужели для такой программы до сих пор есть зрители? Это такая давнишняя история, что о ней все равно трудно судить.

Я отвечаю, что какие-нибудь заинтересованные зрители наверняка найдутся, но более всего меня занимает сам случай. Вскоре я чувствую, что Ларс толкает меня в плечо, — это означает, что камера включена на запись.

— Насколько вы уверены, что Томас Квик виновен во всех восьми убийствах, за которые вам удалось добиться для него обвинительного приговора? — спрашиваю я.

— Я уверен, что тех доказательств, которые я представил в суде, оказалось достаточно для обвинительного приговора.

— Это очевидно, — отвечаю я. — Но это не ответ на мой вопрос.

Так начинается интервью, и в таком духе оно продолжается. Мне кажется, что ван дер Кваст прячется за формальными юридическими высказываниями, а когда это не работает, он подвергает сомнению релевантность моих вопросов и утверждений.

Ван дер Кваст рассказывает, что расследование началось с Юхана Асплунда и затем к нему добавилось убийство Томаса Блумгрена из Векшё.

— В случае с Блумгреном вы сказали, что Квик замешан в преступлении?

— Да, насколько помню, я так это оценивал — что если бы не вышел срок давности, у меня были бы основания передать дело в суд.

— Что дало вам такую уверенность?

— Собственно, те же основные моменты, которые касаются всех дел с участием Квика. Он постепенно, разными способами, сообщал такие сведения, которые привязывали его к жертве, демонстрировал такие знания, что можно исключить другие варианты, кроме того, что он побывал на месте и вступал в контакт с жертвой.

Ван дер Кваст продолжает:

— Он был отчетливо привязан к месту, в первую очередь к месту находки. По словам судмедэксперта, все было объяснено и ничто не осталось необъясненным. Описание травм, которое дал Квик, выглядело очень убедительным. Он очень точно описал, что поместил тело Блумгрена в своего рода сарай. Я постараюсь описать, чтобы вы поняли, как мы работали.

Я слушаю и киваю, стараясь показать, что я понимаю, как они работали, и изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не проговориться, что у Квика алиби в отношении этого убийства. Только не сейчас. Когда я расскажу об этом, существует риск, что интервью на этом и закончится.

Вместо этого мы переходим к обсуждению убийства на Аккаяуре. Я спрашиваю, как прокурор относится к тому, что Квик поначалу рассказал, что якобы добрался от Йоккмокка до Аккаяуре и обратно на велосипеде, а на следующем допросе заявил, что ехал на машине с Йонни Фаребринком и что они убивали вдвоем.

— Это была постоянная проблема в течение всего следствия — деяния целиком или частично представлялись достаточно расплывчато, — отвечает ван дер Кваст.

— Но ведь это вовсе не расплывчато, — пытаюсь возразить я.

— В том смысле, что утверждения вырастают именно так, как вы сейчас описываете.

— Можно ли сказать, что история «вырастает», если изначальный вариант заменяется совершенно новым?

— Да, это можно описать как угодно, — пожимает плечами ван дер Кваст.

Когда интервью продолжается больше часа, я спрашиваю прокурора, почему он во время следствия разрешил Квику пользоваться свободой перемещения и уходить в увольнительные, хотя тот подозревался в убийстве нескольких мальчиков.

— Ясное дело, можно сказать, что это непонятно. Но вопрос, по сути, в том, корректно ли это. Есть ли у этой проблемы другие аспекты? Именно в них все дело, — загадочно поясняет он.

— Да, вы хотите, чтобы Квик рассказал как можно больше, — делаю я новую попытку.

— Само собой. Это моя задача — сделать так, чтобы он рассказал.

— Вы не помните, интересовались ли вы когда-нибудь, чем Томас Квик занимался во время увольнительных в Стокгольм?

— Точно не помню. Мы старались следить за ним, насколько было возможно.

— Вы задавали ему этот вопрос?

— Как я могу это знать восемь лет спустя?

— А если я скажу, что он сидел в библиотеке в Стокгольме? В газетном отделе?

— Я не знаю, чем он там занимался, если он вообще там был.

— Именно там он и был.

— Я смотрю, вы хорошо осведомлены.

— Да, я очень хорошо осведомлен.

Впервые за время интервью Кристер ван дер Кваст заметно нервничает, и даже мне становится неприятно от его мученического вида. Глаза у него слезятся, он нервно заламывает руки, но говорит с наигранным равнодушием:

— Ага. А что он читал?

— О Томасе Блумгрене — среди прочего.

— Да, но дело в том, что центральные доказательства в этом деле — материалы совсем иного рода. В этом вся суть.

Мы оба прекрасно знаем, что именно в этом «вся суть»: Квик пересказывал факты, опубликованные в газетах в 1964 году. Ван дер Кваст понимает это и меняет тон прямо в середине фразы:

— Если окажется, что мы ошибались, придется пересмотреть всю ситуацию.

— Он ездил в Стокгольм с целью собрать информацию о Томасе Блумгрене, — поясняю я.

— У меня есть какие-то воспоминания, я где-то об этом слышал, но не более того, — произносит ван дер Кваст.

Это очень интересный комментарий. Словно это такая мелочь — что человек, признавшийся в серии убийств, на самом деле подробно читал об убийствах, прежде чем в них признаться. Я никак не комментирую его высказывание, а вытаскиваю фотографию Стюре Бергваля и его сестры-близнеца, которые позируют в национальных костюмах на фоне Коппарбергской церкви в Фалуне. Протягиваю фото ван дер Квасту:

— Эта фотография снята в тот день, когда был убит Томас Блумгрен.

Кристер ван дер Кваст растерянно смотрит на снимок.

— И что?

— В этот день Томас Квик и его сестра-близнец проходили конфирмацию. Вы допрашивали по этому поводу сестру, так что меня интересует, где находятся эти сведения. Где протокол того допроса?

— Об этом я должен спросить Сеппо. Я не помню. Я был бы очень удивлен, если бы выяснилось, что такие простые сведения были упущены из виду. Не буду здесь никого оправдывать, но я ничего не принимаю, пока мне все не предъявят в безукоризненном виде.

Кристер ван дер Кваст прекрасно понимает, что ему не удастся свалить все на Сеппо Пенттинена. Как руководитель следствия, он утверждал все протоколы проведенных допросов, и именно он в конечном итоге несет ответственность за объективность следствия. Материалы, которые противоречат его обвинению, ни при каких обстоятельствах не должны быть сокрыты. Поэтому он тут же заверяет, что провел следствие наилучшим образом, насколько это было возможно:

— Я совершенно открыт, чтобы… Если выяснится, что что-то не так, то я скажу: «Это ошибка, мы попали пальцем в небо, все пошло наперекосяк, нас провели». Но прежде чем кто-то заявит, что здесь серьезная ошибка, я возьмусь сказать, что это должно быть обосновано. За все эти годы я не встречал ни одного человека, который привел бы серьезные аргументы. Ни в одном из этих дел.

Настало время раскрыть тайну, которую я носил в себе более двух месяцев.

— Дело в том, что Стюре Бергваль взял назад свои признания, — говорю как можно более ровным тоном.

— Ну что ж, ну и пожалуйста, — отвечает ван дер Кваст, пожав плечами. — Я всегда работал над этим делом с тем расчетом, что даже если он откажется — доказательства все равно останутся. — Он задумывается. — Стало быть, именно так вы собираетесь начать программу? В записи или как?

— Да, каждый скажет свое, — говорю я первое, что приходит мне на ум в моем взбудораженном состоянии.

— Ха-ха-ха! Вот это настоящий сюрприз. Что он отказался. Так он взял все назад при вас? Все разом?

— Да.

— То есть он якобы ничего не совершал?

— Именно.

— Но есть одна проблема. По-прежнему нет никакой уверенности в том, что сказанное им сейчас — правда, а все прежнее было неправдой. В таком случае пусть объяснит, как все это вышло. Меня бы очень удивило, если бы он сказал, что его напичкали теми сведениями, за которые потом осудили.

— Одно можно утверждать точно — что его пичкали лекарствами, — говорю я.

— Да-да… Я не опровергаю, что он получал различные лекарства, но я не могу оценить силу их действия.

— Мнение врачей, что дозы значительно превышали дозы потребления у наркоманов. Даже на видеозаписи ваших следственных экспериментов слышно, как он говорит: «Мне нужно еще ксанора. Мне плевать, что я превышаю дозу».

— Наверняка так и было. Он находился в таком плохом состоянии, что ему приходилось обращаться за помощью к медикам. Так это воспринималось. Верно или неверно…

Раз уж мы заговорили о лечении и препаратах, я спрашиваю ван дер Кваста, как он относится к тому, что у Квика изначально не было воспоминаний ни о детстве, ни об убийствах, что все воспоминания были вытеснены и восстановлены задним числом. Как он относится к теории объектных отношений и психотерапии Биргитты Столе?

— Ко всему этому лично я отношусь с исключительным скепсисом! Я на такие модели не покупался, а ориентировался только на факты. Это скорее рабочий инструмент для проведения следствия. И использование всяких техник наподобие когнитивного метода ведения допроса. Это было полезно попробовать.

— Вы знаете об иллюзии Симона?

— Да, и обо всей проблематике. Есть люди, которые придерживаются теории Фрейда и занимаются всякими разными представлениями. Но это дело Столе — с профессиональной точки зрения обосновывать такой подход. Однако для меня как для прокурора это никогда не имело значения.

— Но для рассказов Квика это имело значение?

— Да, это делало возможным то, что… я не знаю, как они взаимодействовали в психотерапии, я не в курсе этого.

— Но вы же были очень даже в курсе!

— Ну, я не очень в этом разбираюсь. Но я повторяю — это не имело для меня значения, а было важно то, что в результате всего этого выяснилось.

Прокурор Кристер ван дер Кваст принял воспоминания, восстановленные в процессе терапии, и положил их в основу своего обвинения в убийстве, но при этом утверждает, что относится «с исключительным скепсисом» к вытесненным воспоминаниям, восстановленным в процессе психотерапии. Очевидно, он желает размежеваться со всем, что может быть воспринято как психологические фокусы.

— Я утверждаю, что приговоры судов строились на неоспоримых фактах. И я возражаю… Я имею в виду, что это оскорбительно — утверждать, будто нас ввели в заблуждение таким образом, что мы якобы поверили Квику на основании каких-то общих психологических теорий. Или что мы якобы осознанно манипулировали, чтобы получить доказательства. Я имею в виду — это полная ерунда!

Интервью продолжается, переходя от дискуссий о деталях к прямым перепалкам по поводу интерпретаций и оценок. Задним числом Кристер ван дер Кваст расскажет об этом так: «Меня допрашивали в течение четырех часов». Верно, что интервью продолжается именно столько. Под конец мы оба уставшие и совершенно измочаленные. Кристер ван дер Кваст говорит, что сам, к счастью, может больше не ломать голову над этим случаем. Однако хочет предупредить меня по поводу рискованности сложившейся ситуации.

— Хвататься за тот или иной вариант, который он по непостижимым причинам решает изложить, — с этим я бы точно не торопился!

— Спасибо за совет, — вежливо отвечаю я.

— Он обладает исключительной способностью манипулировать людьми, — поясняет ван дер Кваст.

Ларс Гранстранд упаковывает осветительные приборы, штативы и провода. Когда он уходит, я остаюсь и еще почти час продолжаю беседу с ван дер Квастом.

Я осознаю, что в сложившейся ситуации мы оба рискуем. Хотя теперь я совершенно уверен, что Стюре Бергваль не виновен в тех восьми преступлениях, за которые осужден, и безоговорочно полагаюсь на те материалы, которые намерен показать по телевидению, невозможно закрыть глаза на тот факт, что шесть единодушных судов, канцлер юстиции и прокурор, ведущий борьбу с коррупцией, — слишком серьезная компания авторитетов, чтобы так запросто ставить их действия под сомнение. В конечном итоге либо мне, либо ван дер Квасту не поздоровится. Оба мы не сможем выйти из этой переделки, не уронив своего достоинства.

Похоже, Кристер ван дер Кваст размышляет о том же самом.

— И каков же будет результат всего этого? Он будет сидеть перед камерой и рассказывать, что невиновен? Что он все это придумал?

Я подтверждаю, что именно это, как я ожидаю, Стюре Бергваль и скажет в документальном фильме.

Мы констатируем, что по многим вопросам имеем разное мнение, и на этом прощаемся.

 

Интервью с адвокатом

Имея своим адвокатом защиты Клаэса Боргстрёма, Квик был осужден за шесть убийств. Многие критики считают, что Боргстрём вообще не защищал Квика и не выполнил свою задачу, которая заключалась в обязанности критически проверить доказательства прокурора ван дер Кваста.

Тот факт, что Боргстрём к тому же выставил счет на несколько миллионов за то, что его клиента осудили, подействовал на некоторых как красная тряпка на быка. Вероятно, здесь кроется объяснение тому, почему Боргстрём так остервенело защищал решения судов по делу Квика и почему именно он более агрессивно, чем кто бы то ни было, нападал на каждого, кто решался критиковать следствие.

14 ноября 2008 года вскоре после обеда я усаживаюсь в видавшем виды кафе неподалеку от Норра Банторгет в Стокгольме. Я ожидаю двух часов, когда начнется мое давно согласованное интервью с Клаэсом Боргстрёмом.

Не знаю, успел ли Кристер ван дер Кваст открыть Боргстрёму, что Стюре Бергваль взял назад все свои признания, и чтобы избежать предварительных разговоров с Боргстрёмом и самому не проговориться об этом до начала интервью, я болтаюсь в кафе, пока Ларс Гранстранд устанавливает камеру и освещение. Когда я поднимусь в офис, мы будем готовы ровно в два начать запись интервью.

В течение нескольких месяцев я изучал, как Клаэс Боргстрём участвовал почти во всех допросах и следственных экспериментах в следствии по делу Квика. На видеозаписях я видел, как Томаса Квика вели по лесам, — настолько напичканного наркотиками, что он был не способен ни говорить, ни идти и его поддерживали в вертикальном состоянии следователь и психотерапевт. Клаэс Боргстрём шел рядом, но ни словом не обмолвился о том, что его клиент до одури накачан лекарствами. Не раз и не два Боргстрём к тому же слышал, как Квик признавался в убийствах, которые, как было доказано, никогда не имели места. Он слышал, как факты искажались и замалчивались в суде, — и ни разу не вмешался. Почему?

Адвокат Клаэс Боргстрём всегда на словах боролся за права человека, имел репутацию неравнодушного парня, стоящего на стороне слабых и угнетенных. В его портрете что-то не сходится. Кто же он?

Когда социально-демократическое правительство в 2000 году предложило Боргстрёму занять пост омбудсмена по вопросам равноправия (он стал первым мужчиной, занявшим эту должность), он отказался от роли адвоката в деле Квика — незадолго до суда по делу об убийстве Юхана Асплунда. Проработав в роли омбудсмена в течение семи лет, Боргстрём объединился с Томасом Будстрёмом, бывшим министром юстиции, и создал адвокатское бюро «Боргстрём&Будстрём» с офисом на Вестманнагатан, 4. Новый офис Боргстрёма в роскошном здании, расположенном в престижном квартале рядом с другими именитыми соседями, явно был продуман до мельчайших деталей.

Ровно в два, когда я встаю, чтобы идти к собеседнику, начинает вибрировать мой мобильный.

— Звонил Клаэс Боргстрём! Он не разговаривал с Квастом, так что он не в курсе, — говорит мне необычайно возбужденный Стюре Бергваль.

Боргстрём рассказал ему, что у него будут брать интервью для шведского телевидения и что он несколько нервничает перед этим мероприятием.

— Но затем он посмотрел на свои расчеты по этим трем делам — и его это успокоило. Он выставил счет на тысячу рабочих часов по тем трем делам, о которых вы будете говорить.

С тысячей рабочих часов в кармане Боргстрём чувствует себя уверенно — убежденный, что он имеет неоспоримое преимущество в знании вопроса.

— Он предположил, что ты готовился около сорока часов. — Стюре смеется.

Я думаю, что если бы мне платили за мои часы работы, как адвокату, я бы давно уже достиг экономической независимости.

— И знаешь, что еще он рассказал? Он записался в партию и после выборов надеется занять пост министра. И такое он рассказывает мне! Разве не странно?

— Очень странно, — отвечаю я, думая о другом.

Я уже стою перед входом в здание по адресу Вестманнагатан, 4. Мы заканчиваем разговор, я поднимаюсь по роскошной лестнице и звоню в дверь адвокатского бюро «Боргстрём&Будстрём».

Аппаратура уже установлена и настроена, так что, когда через несколько минут после меня появляется Клаэс Боргстрём, мы можем сразу начать. Он спрашивает, какие мои установки для интервью. Под каким углом я буду все это освещать?

Я честно отвечаю, что изначально не имел никакого мнения, но со временем стал все более скептически относиться к следствию. Адвокат изучает меня своими проницательными серо-голубыми глазами.

— Сколько времени вы затратили на все это? — спрашивает Боргстрём.

— Примерно семь месяцев, — отвечаю я, думая о разговоре со Стюре.

— Семь месяцев? По сорок часов в неделю?

Боргстрём с недоверием смотрит на меня, когда я объясняю, что обычно работаю более сорока часов в неделю.

— Я просмотрел три дела, в которых участвовал, — Тереза, Аккаяуре и Леви, — говорит Боргстрём. — Когда я взглянул на свой счет, то увидел, что затратил на эти три дела тысячу часов.

— Тогда вы очень хорошо подготовлены, — одобрительно говорю я.

— Да, это означает, что я располагаю кое-какими знаниями.

Я решаю начать мягко и прошу Боргстрёма рассказать, как он стал адвокатом Квика.

— Он позвонил мне в разгар следствия по так называемому двойному убийству на Аккаяуре и спросил, готов ли я его представлять. Само собой, я ответил на этот вопрос «да». Затем получилось так, что я представлял его интересы в четырех судах в течение четырех лет.

Боргстрём рассказывает, не нуждаясь в моих вопросах, и вскоре подходит к специфике защиты серийного убийцы, который по собственному почину рассказывает о своих преступлениях.

— Для защиты эта ситуация не является уникальной, мне доводилось защищать и других людей, признававшихся в убийстве.

— Даже когда против них не было никаких подозрений?

— Обычно бывало так, что подозрения существовали, а потом следовало признание, — поясняет Боргстрём.

Клаэс Боргстрём тщательно подчеркивает, что одного признания недостаточно и оно должно подтверждаться иными доказательствами. В случае с Томасом Квиком дополнительными доказательствами являлось то, что он раз за разом рассказывал детали, о которых мог знать только сам исполнитель преступления. В качестве примера адвокат приводит убийство Терезы Йоханнесен.

В ответ я показываю Боргстрёму фото каменного мешка, каким является пригород Фьель и который Квик описал как деревню с разбросанными по большой территории низенькими коттеджами на одну семью. Затем показываю фотографию Терезы, с черными волосами и оливковой кожей, которую Квик описал как блондинку, затем — реконструкцию одежды Терезы на момент исчезновения.

— Почему Квик делал так много ошибок, когда пытался рассказать о своих убийствах? — спрашиваю я.

— Если вы просмотрите все материалы дела, то найдете гораздо больше ошибочных сведений, — отвечает Боргстрём. — Это всего лишь несколько примеров.

Квик сказал также, что на Терезе были розовые спортивные брюки и лакированные туфли, а также что у нее были большие передние зубы. Боргстрём смотрит на принесенные мной снимки Терезы на момент исчезновения: джинсовая юбочка, мокасины и дырка в том месте, где передние зубы должны были вырасти.

— Но ведь потом он изменил свои показания и сказал, что у нее темные волосы. И он рассказывал о застежках, которые были у нее на сандалиях. Он осужден потому, что сообщил сведения, которые при проверке оказались верными и которые невозможно объяснить иначе, кроме как тем, что он присутствовал при совершении преступления.

Клаэс Боргстрём явно человек умный, и мне хочется верить, что он честен в своих мыслях. Одержимый желанием прояснить ему ситуацию, я пытаюсь рассказать, как Квик получал информацию. Упоминаю серию статей в норвежской газете «Верденс Ганг», откуда Квик, что было доказано, черпал информацию для своего первого признания.

— Не всю информацию, — протестует Боргстрём.

— Всю, — говорю я.

— Но не об экземе на локтевых сгибах! — возражает Боргстрём.

— Нет, но эти сведения возникли много позже!

— Но вы говорите, что он получил всю информацию!

— Я сказал, что он получил всю информацию, необходимую ему для признания в убийстве, — говорю я с некоторым отчаянием. — Он говорит, что она блондинка! И описывает совсем другую одежду, чем та, что была на ней. Все неверно!

— Не все, — не соглашается Боргстрём. — Про заколки в волосах правильно — и про пряжки на обуви.

Факт заключается в том, что в момент исчезновения волосы Терезы были заколоты синей заколкой и схвачены резинкой. После восьми месяцев полицейских допросов Квик заявил 14 октября 1996 года, что у Терезы была повязка в волосах — то есть не заколка и не резинка — вероятно, оранжевого цвета. И еще через год следствия, 30 октября 1997 года, он продолжал утверждать, что на ней была повязка.

Я понимаю, что моя стратегия — представить обстоятельства и дать возможность интервьюируемому изложить свой взгляд на них — не срабатывает.

Каким образом Клаэс Боргстрём, выставивший счет на тысячу часов, может быть настолько плохо информирован? Возможно ли, чтобы он пропустил очевидный факт: Квик делал столько ошибок в своем рассказе, что такого же результата можно было бы достичь, называя все наобум?

Я оказался одним из тех мелких сутяг, которые обсуждают мельчайшие детали, понятные и интересные лишь узкому кругу людей. Это очень, очень плохое телевидение.

— Дьявол прячется в деталях, — говорю я себе под нос и упорствую в своих идиотских попытках объяснить, как СМИ снабжали Квика информацией.

Боргстрёму это неинтересно. Для него дело закончено, Квик осужден за восемь убийств, а сам он наверняка уже жалеет, что согласился дать интервью.

Я протягиваю письмо, которое Квик написал норвежскому журналисту Коре Хунстаду. Боргстрём читает:

«Я встречусь с тобой при условии, что получу 20 000 крон (мои стереоколонки сломались, и мне нужны новые) и что ты, когда придешь, принесешь мне квитанцию, подтверждающую, что деньги занесены на мой счет. Клаэс об этом знает, так что тебе необязательно связываться с ним. Если тебя устроят эти условия, то обещаю тебе хорошее интервью — мне будут оплачены мои усилия, а ты получишь в обмен отличную историю».

Прочтя письмо, из которого явствует, что Боргстрём прекрасно отдавал себе отчет в коммерческой стороне признаний Квика, он смотрит на меня исподлобья и произносит с наигранным равнодушием:

— Насколько болен человек, это написавший? «Если мне дадут двадцать тысяч, я признаюсь в одном убийстве, которого не совершал». Чтобы оказаться за решеткой до конца своих дней. Те, кто считают, что он невиновен, на самом деле описывают человека настолько больного, как будто он совершил все эти преступления.

Кажется, адвокат приходит к выводу, что не имеет значения, виновен его клиент или нет, — судя по всему, он сумасшедший, независимо ни от чего. Рассуждения Боргстрёма невольно подталкивают нас к следующей теме.

— Вам известно, что Квик злоупотреблял бензодиазепинами в период всего следствия?

— Я не буду высказываться по этому поводу, — недовольно отвечает Боргстрём. — Но я знаю, что у него были проблемы со злоупотреблением, да. Но не тогда, когда он находился в Сэтерской больнице, — добавляет он.

— Да нет же, именно тогда.

— Злоупотреблял?

— Да. В Сэтерской больнице это называлось «экстренный прием лекарств». Он мог свободно выбирать среди нескольких видов бензодиазепинов, — говорю я.

— Я не принимаю этого утверждения!

— Это оценка тогдашнего главврача, а не моя, — поясняю я.

— Я не принимаю этого утверждения, — повторяет Боргстрём и тем самым ставит точку в обсуждении приема препаратов.

Я меняю тему и перехожу к обсуждению убийства Йенона Леви и поведения ван дер Кваста по поводу найденных очков, когда он проигнорировал мнение Государственной криминалистической лаборатории, чтобы получить заключение, делающее возможным объявить Квика виновным.

— Я не адвокат прокурора, но я не могу отделаться от ощущения, что это инсинуация, — что прокурор не удовлетворился, пока не получил заключение, говорящее в этом направлении, — говорит Боргстрём.

— Меня удивляет, что вы не использовали этот документ в зале суда.

— Да, я слышу, что вы удивлены, — отвечает Боргстрём с сарказмом. — Без комментариев!

Я вынимаю новый документ — таблицу, где отмечены восемнадцать обстоятельств, которые, по словам экспертов, противоречат рассказу Квика о Леви. Это весомые доказательства — наподобие того, что отпечатки шин на месте преступления не соответствуют той машине, которой, как утверждает Квик, он воспользовался. Квик сказал, что закатал тело Леви в собачье одеяло, но никаких собачьих волос или волокон одеяла на теле Леви обнаружено не было; следы крови на обуви Леви не совпадали с описанной Квиком последовательностью событий; пятна земли на одежде Леви происходят с места обнаружения тела, а не из того места, о котором говорит Квик.

Эксперт-криминалист Эстен Элиассон подводит итог таблице следующими словами: «В результатах исследования криминалистической экспертизы нет ничего конкретного, подтверждающего рассказ Квика».

— Вот здесь восемнадцать находок экспертов, опровергающих рассказ вашего клиента, — говорю я Боргстрёму.

— Да? А может быть, больше? — переспрашивает Боргстрём.

— Вы как-то использовали это?

— Как бы я мог это использовать?

— Я могу представить себе, что несколькими способами, но как адвокат вы знаете это лучше, чем я.

— Поскольку вы сами не можете сформулировать, как я должен был это использовать, то я не буду отвечать на этот вопрос.

Боргстрём полностью отрицает ценность того, что я ему предъявляю. По его словам, материалы следствия настолько обширны, что в них можно найти доказательства любой гипотезы. Даже если я найду девяносто неверных сведений и десять верных — это не имеет значения.

— Достаточно одной верной детали, — утверждает Боргстрём.

Я начинаю сомневаться, что правильно понял его, и переспрашиваю:

— Девяносто девять неправильных и одна правильная?

— Да, если эта правильная достаточно весома, чтобы привязать человека к преступлению. В конечном итоге это оценивает суд.

— Вы можете назвать такую деталь?

— Нет, я не намерен этого делать, но их достаточно много. Надо читать решения суда. Вот так обстоит дело.

Клаэс Боргстрём может спокойно сослаться на единогласное решение шести судов, установивших, что Стюре Бергваль виновен в убийстве восьми человек. Если Квик что-то указал неправильно в девяноста восьми или девяноста девяти случаях из ста, это не меняет главного: решение шведского суда неизменно.

— Канцлер юстиции говорит, что решения очень хорошо сформулированы. Они показывают, как суд размышлял, чтобы прийти к неоспоримому выводу. Мое мнение в данном случае не имеет никакого значения, это оценка суда, — скромно заявляет Боргстрём.

— В некоторых отношениях основания для принятия судом решения не отражают фактического положения дел, — утверждаю я. — Решения суда не дают исчерпывающей картины того, как выглядят доказательства.

— Может быть, не другие, как вы полагаете, сделали неправильную оценку, а вы сами? — возражает Боргстрём.

— Речь идет о фактах, которые легко проверить.

— Нет, — протестует Боргстрём. — Трудно проверить. Вы говорите о столь обширных материалах, что из них легко вырвать части, подтверждающие ту или иную гипотезу.

Интервью продолжается уже больше часа, и мы никуда не продвигаемся. Боргстрём уверен, что я выдумываю какие-то глупости, хотя и признает, что я хорошо подготовлен.

Однако я приберег самый драматический момент под конец, когда интервью уже подходит к завершению. Стараясь контролировать голос и выражение лица, я произношу:

— Ваш бывший клиент, Томас Квик, взял назад все свои признания и утверждает, что он невиновен.

— Да? Ну… возможно, он это и сделал, — растерянно бормочет Боргстрём.

Он пытается охватить смысл такого неожиданного поворота событий — мгновенно оценить возможные последствия для себя, а также столь же мгновенно выработать стратегию для продолжения интервью. Тот факт, что он сам разговаривал со Стюре Бергвалем всего за несколько минут до нашей встречи, наверное, никак не вяжется со всем остальным. Боргстрём щурится под челкой и спрашивает:

— Это его позиция сегодня? Что он невинно осужден?

Я подтверждаю, что дело обстоит именно так. Боргстрём напряженно думает, на лице его появляется чуть заметная улыбка, и к нему возвращается желание бороться.

— Не думаю, что вам следует так уж полагаться на то, что это его нынешняя позиция.

— Да нет, в этом я совершенно уверен, — говорю я.

Тревожная тень промелькивает по лицу Боргстрёма.

— Вы разговаривали с ним сегодня? — спрашивает он.

— Да, разговаривал.

— Когда?

«Теперь ты действительно хватаешься за последнюю соломинку», — думаю я.

— Я не хочу вдаваться в детали, — отвечаю я наконец. — Это не имеет значения. Я знаю, что это — нынешняя позиция Стюре.

— Типичный случай, — разочарованно говорит Боргстрём. — И вы, конечно, не связаны обязательством сохранять конфиденциальность?

Интервью переходит в режим разговора — вероятно, потому, что ни один из нас не в состоянии продолжать. Я рассказываю о приеме Квиком препаратов и об истинной причине того тайм-аута, который он объявил семь лет назад.

В точности как Кристер ван дер Кваст в интервью накануне, Боргстрём перескакивает от большого уважения к вероятности того, что Квик осужден невинно, к отчаянной защите того правового процесса, частью которого сам являлся.

— Вне зависимости от того, какую позицию Томас Квик займет в будущем, ни вы, ни кто-то другой никогда не сможет дать ответ, как все было на самом деле. А пока решение судов неизменно.

И в этом он совершенно прав.

— Ваша совесть спокойна по поводу вашего участия в деле Томаса Квика? — спрашиваю я.

— Я не способствовал тому, чтобы кого-то осудили невинно, — отвечает Боргстрём.

— Это очень смелое утверждение, — говорю я.

— Хорошо, тогда я хотел бы добавить еще одно слово: я не способствовал осознанно тому, чтобы кого-то осудили невинно.

Боргстрём считает, что мне следовало бы подумать над тем, почему Томас Квик сделал то, что он сделал. Я отвечаю, что именно этому вопросу я посвятил много месяцев работы.

Адвокат сомневается, что это так, и напоследок хочет дать мне материал для размышлений.

— Квик попал в Сэтерскую больницу в тысяча девятьсот девяносто первом году, осужденный за разбой. Сейчас две тысячи восьмой — и его никогда не выпустят, даже если он добьется пересмотра дела.

— Разве этот вопрос не находится за пределами вашей компетенции? — спрашиваю я.

— Это так, но я могу дать свою оценку.

— Когда вы в последний раз встречались со Стюре?

— Давно.

«И тем не менее ты готов осудить своего бывшего клиента на пожизненное заключение», — думаю я, не озвучивая, однако, эту мысль.

Атмосфера в адвокатской конторе «Боргстрём и Будстрём», мягко говоря, ледяная, когда мы прощаемся.

 

Системная ошибка

Клаэс Боргстрём оставался для меня самой большой загадкой в деле Томаса Квика. Он слишком умен, чтобы не увидеть мошенничества, происходившего в течение многих лет, — с другой стороны, слишком честен, чтобы осознанно участвовать в таком правовом скандале, как этот.

Кто он такой? И какие мысли на самом деле скрываются под его мальчишеской шевелюрой?

Когда интервью с Кристером ван дер Квастом и Клаэсом Боргстрёмом записаны, до выхода передачи в эфир остается менее четырех недель. Теперь надо привести в порядок еще несколько деталей. Я делаю последнюю попытку вырвать фрагменты костей для независимой экспертизы, а Йенни Кюттим гоняется за пропавшими протоколами допросов.

Гюн, сестра-близнец Стюре, нашла дневниковую запись, где она указала, когда и кто ее допрашивал. Дело было утром в пятницу 19 мая 1995 года, и допрашивала ее Анна Викстрём вместе с полицейским из той местности, где Гюн тогда жила. Мы и ранее не раз пытались получить этот протокол — как и протоколы других допросов братьев и сестер Стюре, и теперь Йенни звонит Сеппо Пенттинену, чтобы, основываясь на точных данных Гюн, напомнить ему: намеренное сокрытие официальных документов карается законом.

Поздно вечером в тот же день протокол выползает из факсового аппарата в редакции шведского телевидения. Из протокола ясно, что он относится к следствию по делу об убийстве на Аккаяуре.

На следующий день я буквально набрасываюсь на этот документ.

Гюн начинает с того, что описывает состав семьи и жилищную ситуацию. Она говорит, что «школьные годы и время, проведенное с семьей, в целом были светлыми».

По словам Гюн, она всегда воспринимала Стюре как очень одаренного и знающего. Она упоминает также, что он всегда читал газеты, следил за новостями, что давало ему очень широкий кругозор. Она рассказывает также, что брат с юных лет начал интересоваться политикой.

Между тем Стюре не увлекался спортом, отчего мало общался с мальчиками из своего класса. По этой причине Стюре часто оказывался не принятым в компанию сверстников и общался в основном с Гюн.

Иногда Гюн казалось, что порой мальчишки дразнили Стюре и издевались над ним, — она вспоминает, как одноклассники один раз заперли его в деревянном туалете на скотном дворе.

Насколько Стюре страдал от тех издевательств, которые имели место, Гюн сейчас вспомнить не может.

Общение с другими членами семьи было интенсивным, и Гюн упоминает, что сама она в основном общалась с братьями.

Далее Гюн вспоминает, что в старших классах Стюре тратил много времени на выпуск школьной газеты.

Что касается семьи, то Гюн помнит свое детство в самых радужных тонах. Она отмечает, что отец бывал вспыльчив, и у нее сохранились воспоминания, что он несколько раз швырял кастрюли об пол. В чем была суть конфликта, она не помнит, но говорит, что все потом разрешилось.

В психотерапевтических беседах Стюре рассказал, что подвергался сексуальному насилию со стороны родителей, и Гюн комментирует, что эта информация вызвала у нее шок. По ее словам, ей представляется совершенно невероятным, чтобы в их семье происходило нечто подобное. Даже задним числом, анализируя свое детство, она не может себе представить, что такое могло иметь место.

Гюн дает также положительное описание пребывания в Йоккмокке, где они со Стюре учились в Саалеской народной школе. Однажды она обнаружила, что Стюре бродит вокруг общежития и кричит. Ей удалось успокоить его, но она так и не узнала, в чем была причина. Уже тогда она заподозрила, что он употребляет наркотики. Пребывание Стюре в различных лечебных учреждениях она также связывает с употреблением наркотиков.

В том, что касается признаний, сделанных Стюре, у Гюн есть много вопросов по тем сведениям, которые она получила в ходе следствия, а также по поводу того, что публиковалось в СМИ. Она говорит, что все действия, якобы совершенные Стюре в этот период, для братьев и сестер — сплошной знак вопроса. Причина кроется в том, что в семье они никогда не замечали ничего особенного в отношении Стюре, за исключением злоупотребления наркотиками, с чем, как все считали, он борется.

Ранее в допросе затрагивалась тема сексуального насилия родителей по отношению к Стюре. Гюн говорит, что это утверждение звучит для нее совершенно дико. И что должны существовать другие причины, почему Стюре совершил то, что ему вменяют в вину. Она упоминает, как сама размышляла по поводу нескольких случаев, когда Стюре падал и так сильно ударялся, что терял сознание.

Под конец Гюн просят кратко описать свою семью.

Мать Тюра. Заботилась о семье. Веселая, всегда готовая прийти на помощь.

Отец Уве. Немногословный и задумчивый, но всегда справедливый.

Старшая сестра Руна. Веселый и симпатичный человек.

Стен-Уве. Тяжелый характер, его трудно понять, он аналитик, иногда бывает вспыльчив, но добр.

Турвальд. Очень милый человек, живет своей жизнью.

Эрьян. Человек, который так и не стал взрослым, но всем желает добра.

Стюре. Симпатичный, открытый и умный человек.

Эва. Всегда воркует, веселая, открытая.

Для нас с Йенни документ является обнадеживающим знаком, что все протоколы допросов, которых мы недосчитались, все-таки сохранились и что они находятся у Сеппо Пенттинена. Правда, он послал нам только один из двух протоколов допросов Гюн Бергваль — тот, по поводу которого мы могли точно указать время и место его проведения.

Второго допроса, где она рассказывает о конфирмации и где содержится алиби Стюре на момент убийства Томаса Блумгрена, мы пока еще в глаза не видели.

Однажды утром, сидя в поезде по пути в Стокгольм, я по наитию набираю номер канцлера юстиции Йорана Ламберца. Спрашиваю, найдется ли у него время выпить со мной сегодня чашечку кофе, и он отвечает, что я могу прийти к нему в офис.

Стоит ясное зимнее утро, когда я иду от Центрального вокзала через мост на остров Риддархольмен в роскошный дворец канцлера юстиции. Ламберц принимает меня в своем пышно обставленном кабинете на втором этаже.

Служба канцлера юстиции — это учреждение, выполняющее множество разнообразных, нередко противоречащих друг другу функций.

Канцлер юстиции — главный уполномоченный правительства и адвокат государства. В этом качестве он или она является юридическим консультантом правительства и представляет государство в делах в суде. Например, если государство нарушило права гражданина, канцлер юстиции выступает как адвокат государства и защищает государство от гражданина. С другой стороны, канцлер юстиции осуществляет надзор за деятельностью государственных органов и судов от имени правительства, являясь главным гарантом правовой защиты и неприкосновенности граждан. Если государство совершило ошибку — например, приговорило невиновного к лишению свободы, — именно канцлер юстиции определяет уровень компенсации.

Короче говоря, это очень специфическая конструкция. Сам по себе канцлер юстиции является воплощением «доброго» государства, неподкупного шведского чиновника и мысли о том, что кто-то там, наверху, желает гражданам блага и стоит выше всех самых немыслимых конфликтующих интересов.

Перед запланированным уходом с этого поста Ханса Регнера в 2001 году министр юстиции Лейла Фрейвальдс захотела составить список кандидатов на эту должность. Задание было дано Йорану Ламберцу, главе юридического отдела Министерства иностранных дел, который много позднее рассказал:

— Я представил Лейле Фрейвальдс несколько имен и назвал преимущества каждого кандидата. А затем закончил свою презентацию словами: «Но более всего мне бы хотелось самому занять этот пост».

Так и вышло, и Йоран Ламберц создал себе имидж борца за законность. Он открыто заявлял, что в тюрьмах сидит немало невинно осужденных, что полицейские лгут, выгораживая своих коллег, и что судьи порой бывают ленивы. К всеобщему удивлению, Ламберц занимался и отдельными делами — написал ходатайство о пересмотре дела для осужденного за убийство, который, по мнению Ламберца, был осужден ошибочно. В Швеции появился бесстрашный канцлер юстиции, часто выступавший в СМИ и не боявшийся идти против сильных мира сего. Можно с уверенностью сказать, что он завоевал всенародную любовь.

В мае 2004-го Йоран Ламберц начал «Проект правовых гарантий канцлера юстиции», и два года спустя вышел отчет «Ошибочно осужденные». Отчет строится на материалах пересмотренных дел, начиная с 1990-го, где тюремное заключение превышало три года и где осужденный был полностью оправдан при новом рассмотрении дела.

В отчете констатировалось, что ходатайства о пересмотре дела были до 1990 года исключительно редкими. Три из пересмотренных дел касались известных, много обсуждавшихся убийств. Прочие же превратили отчет в бомбу: восемь из одиннадцати случаев ошибочного осуждения касались преступлений на сексуальной почве, большинство из которых были к тому же направлены на детей и подростков.

Во многих случаях девочки-подростки в беседах с психологами и психотерапевтами обвиняли своих отцов или отчимов в сексуальном насилии.

Множество независимых юристов, в том числе Мадлен Лейонхювуд и Кристиан Дисен, давно и активно участвовавшие в борьбе против сексуальных преступлений по отношению к детям, сурово критиковали этот отчет и требовали отставки Йорана Ламберца.

Тут уместно будет сказать, что сам я в данном случае отнюдь не беспристрастен, так как два из пересмотренных дел в отчете канцлера юстиции стали результатом дела, которое я проверял и о котором делал репортажи. Это были оба мужчины из «дела Ульфа», где дочь во время психотерапевтической беседы в реабилитационном центре рассказала об исключительно драматичных сценах сексуального использования с сатанинскими моментами, а также о ритуальных убийствах, в то время как большое количество доказательств, подтверждающих, что девочка говорила неправду, были скрыты полицией, прокурором и главным прокурором.

Основная линия фронта в дебатах вокруг отчета канцлера юстиции — какие свидетельские показания считать достоверными? какова роль психотерапевта и прокурора в правоохранительной системе? — во многом совпадала с линией фронта по приговорам Томаса Квика, и те участники дебатов, которые стояли на стороне Ламберца в спорах о правовых гарантиях, очень часто критически относились и к делу Квика.

Поэтому ни для кого не стало неожиданностью, что в начале своего срока в должности канцлера юстиции Йоран Ламберц нередко высказывал серьезные сомнения в том, что Томас Квик виновен в тех убийствах, за которые был осужден. Родители Юхана Асплунда встречались с Йораном Ламерцем и испытали ощущение, что впервые столкнулись с представителем власти, который понял их и воспринял их слова всерьез.

— Канцлер призвал нас подготовить материалы, чтобы он мог провести проверку всех восьми приговоров против Томаса Квика, — рассказывает мне Анна-Клара.

Написать заявление было поручено адвокату Пелле Свенссону, который являлся юридическим представителем Асплундов, когда они в 1984 году выступили с частным обвинением против бывшего сожителя Анны-Клары. 20 ноября 2006 года Свенссон подал канцлеру юстиции свое заявление на 63 страницах, а в дополнение к нему — несколько коробок, содержащих все решения судов, материалы следствия и прочее.

За заявлением, составленным Пелле Свенссоном, стояли Анна-Клара и Бьерн Асплунд, а также брат Чарльза Зельмановица Фредерик, который никогда не верил в виновность Квика.

Когда неделю спустя канцлер юстиции сообщил свое решение по поводу Томаса Квика, все были ошарашены. Неужели он действительно успел и ознакомиться со всеми материалами, и написать решение всего за неделю? Решение звучало так:

«Канцлер юстиции не начинает рассмотрения дела и не принимает никаких иных мер по данному делу».

Решение канцлера юстиции состояло из восьми страниц и заканчивалось таким резюме:

«Приговоры суда, оглашенные Томасу Квику, в главном очень хорошо написаны и проработаны. Среди прочего в них содержится подробный отчет об оценке доказательств, проведенной судом».

Ламберц похвалил также Кристера ван дер Кваста и Сеппо Пенттинена:

«С учетом той серьезной критики, которой подвергли составители заявления прокурора и следователя, я хочу особенно подчеркнуть, что материалы следствия не дают оснований для иного вывода, чем тот, что эти лица выполнили свою работу на высоком профессиональном уровне».

Решение положило начало различным догадкам и рассуждениям по поводу истинных мотивов Йорана Ламберца, заставивших его так быстро и легкомысленно отказаться от рассмотрения дела Квика. Особенно удивительно прозвучали положительные отзывы о прекрасной работе полиции, прокурора и судов в этом непростом деле.

На тот момент Йоран Ламберц сам держал оборону, поскольку нажил себе врагов в полиции, прокуратуре и судейском сообществе. Сюда следует добавить часть журналистского сообщества, поскольку он обвинил главного редактора «Экспрессен» в нарушении свободы слова, и несколько групп, посвятивших себя борьбе с сексуальными преступлениями. Иными словами, его дальнейшее пребывание на посту канцлера юстиции было под вопросом.

Сам Йоран Ламберц категорически отрицал, что учитывал чьи-либо посторонние интересы. Я сам относился к тем, кто недоумевал по этому поводу, и теперь мне выпала возможность лично задать канцлеру вопрос, что же он успел изучить, прежде чем принять столь поспешное решение.

— Я прочел только решения судов, — признается он. — Я прочел их два раза, второй раз — с красным карандашом в руке.

В остальном канцлер положился на своих помощников, которые ознакомились с материалами, — по крайней мере частично. Во время своего визита я встречаю одного из этих помощников, на которых так полагался Ламберц. Судя по виду, он только что окончил университет и наверняка счел «дело», представленное Пелле Свенссоном, совершенно скучным. Когда мы сталкиваемся с молодым человеком у кофейного автомата, Йоран Ламберц весело окликает его:

— У вас обоих есть один общий интерес!

Мы пожимаем друг другу руки, и молодой юрист холодно произносит:

— Да, но мы придерживаемся разных точек зрения.

— Именно, — соглашаюсь я. — Давайте вернемся к этому разговору спустя несколько лет — тогда и посмотрим.

Мне становится немного жаль его. Максимум пять рабочих дней было у него, чтобы составить представление об этих исключительно объемистых и запутанных материалах. Его куда более опытный коллега Томас Ульссон потратил несколько месяцев труда на то, чтобы просмотреть только одно из многочисленных дел. Но проблема заключалось в том, что именно этот юный розовощекий юрист снабдил Ламберца основаниями, легшими в основу его, без сомнений, самого фатального решения на посту канцлера юстиции.

Решение Ламберца забило последний гвоздь в крышку гроба, погасило луч надежды для Пелле Свенссона, Асплундов и многих других, кто верил: Ламберц наконец-то разберется в этом правовом скандале. С другой стороны, это стало козырем стороны обвинения во всех дебатах: вопрос был рассмотрен и одобрен самой высокой инстанцией. Сам я раз за разом наталкивался на этот аргумент: когда-то его выложил мне Губб Ян Стигссон в ходе нашей давней встречи в Фалуне, а в последний раз — Клаэс Боргстрём во время интервью в своем офисе.

Поэтому меня поражает, как легко Йоран Ламберц относится к вопросу, когда мы обсуждаем суть дела. Я рассказываю о своих находках, начинаю с первого приговора и объясняю, как я пришел к тому, что в деле нет никаких доказательств. Я показываю, что, напротив, существует множество фактов, доказывающих, что Квик не имел никакого отношения к исчезновению Чарльза Зельмановица, и демонстрирующих, как повел себя прокурор, чтобы обойти эту проблему.

Ламберц с интересом слушает, и встреча продолжается в духе открытости. Я рассказываю о том, что Стюре взял назад свои признания, и проговариваю одно дело за другим. Постепенно наступает время обеда, мне пора уходить. И тут Ламберц объясняет мне примерно следующее: все, что я рассказал, очень интересно, но никакого значения не имеет. Ибо главная загадка остается: как Квик смог рассказать о Трине и Грю? Как мог провести полицейских прямо до места находок?

Я вынужден признаться, что с этими делами я знаком хуже всего и потому не могу с ходу дать ответ.

С этой встречи я выхожу с чувством глубокого разочарования. Мне всегда нравился Йоран Ламберц, я считал его человеком чести. То, что я рассказал, должно было вызвать хоть какое-то раскаяние, но я его не наблюдаю.

В этот момент, когда я иду по улице, удаляясь от офиса канцлера юстиции, в сознании моем четко формулируются две мысли: во-первых, те силы, которые защищают непогрешимость правоохранительной системы, гораздо непоколебимее, чем я до сих пор считал; во-вторых, история с Квиком будет продолжаться до тех пор, пока в ней не исчезнет последний знак вопроса, а это означает, что моя работа далеко еще не закончена.

 

Документальные фильмы на шведском телевидении

Мои два первых фильма о Томасе Квике вышли в эфир на шведском телевидении в программе «Документ» 14 и 21 сентября 2008 года.

Что же за историю я рассказывал?

Примерно такую: судебно-психиатрическая клиника пичкала лекарствами пациента, помещенного на принудительное лечение, превратив его в наркомана. Затем его подвергли интенсивной психотерапии, которая вкупе со всеми прочими обстоятельствами и свободным доступом к наркотическим препаратам подвела пациента к тому, чтобы сознаться в тридцати убийствах.

Несмотря на то что пациента неоднократно ловили на лжи, прокурору, следователям, врачам, психотерапевтам и экспертам разного пошиба удалось довести восемь из его признаний до суда. По единогласному решению шести судов первой инстанции пациент признан виновным во всех случаях.

В моей передаче пациент взял назад все свои признания в убийствах и заявил, что никогда в жизни не убил ни одного человека.

Первые две передачи довольно подробно рассказывали о всяких странностях при расследовании убийств Терезы Йоханнесен, супругов Стегехюз близ Аккаяуре и Йенона Леви в Рёрсхюттане. Но самым главным новым обстоятельством являлось, конечно же, то, что Стюре Бергваль, серийный псевдоубийца, утверждал, что он невиновен.