В Болонье Казанова расстался с Беллино, якобы превратившимся в Терезу, швырнул на все четыре стороны свою священническую рясу и облекся в офицерский мундир.

Вот он снова в Венеции. Потом, неверный своей родине, как и своим любовницам, отправляется на Корфу, тогда принадлежавшую к Венецианской республике, оттуда едет в Константинополь, опять возвращается на Корфу и снова в Венецию, подчеркивая каждое путешествие несколькими приключениями.

Чудесное существование — все время в странствиях! Сердце все время в движении! Но идет ли дело о военной службе? Он не умеет быть верным родине так же, как и Богу.

Он становится просто бродягой и зарабатывает пропитание тем, что играет на скрипке. В его смуглых африканских руках сердце скрипки поет, как будто не о страданиях его сердца, неспособного на страдания, а о страданиях всех тех, которых он узнавал лишь для того, чтобы их покинуть, находил лишь для того, чтобы потерять. Скрипка поет о страданиях Лючии, которой он открыл магию любви, Нанетты, в которой он любил только сопротивление Анжелы, может быть, глупенькой новобрачной, любовью которой он был обязан налетевшей во время прогулки грозе, о страданиях двуликого Беллино…

У придорожной канавы, где он играет на скрипке, полунищий, но непринужденно веселый, его подбирает тот самый г. Брагадин, который в течение долгих лет относился к нему как к родному сыну.

Третьего дня еще священник, вчера — еще солдат, сегодня — он уже эфемерный аристократ в высшем свете Венеции.

Он отправляется в Париж, возвращается оттуда через Вену. Готовый на все ради своей прихоти, он все же сохраняет в самых двусмысленных положениях какое-то странное чувство чести — особенной чести, больше похожей на смелость.

Он никогда не удивляется своим успехам, но не удивляется и поражениям, у него свой легкомысленный взгляд на жизнь, в котором есть какая-то бессознательная значительность — этот вечный странник не придает серьезного значения тем вершинам, на которые иногда возносит его каприз судьбы, но и не относится трагически к тем канавам, куда она его иногда толкает.

Во время своего торжества он очарователен, но таким же очаровательным он остается и в бездне падения — доказательство души, хотя и поверхностной, но черпающей силы в себе самой, так как она не зависит от внешних событий.

Вот он на венецианском карнавале, ухаживая под маской за прелестной С. Он перепробовал все призвания: ему 28 лет, и он понимает, что его настоящее призвание — любовь. Почему же на этом и не остановиться? Почему не остаться на всю жизнь тем, чем обычно бывают раз в жизни в 16 лет?

Керубино умирает в битве с испанцами, шепча имя Розины… Ловелас попадает в книгу… Дон Жуан уходит в монастырь… Но почему же не остаться во всех веках тем чудесным героем любви, который, как все ему подобные, не встретил ни разу в жизни настоящей любви — такой, что могла бы остановить его стремление вперед?..

Но это я говорю, а он даже не задает себе такого вопроса. Его приключения — бесчисленны, как розы на некоторых сортах розовых кустов, совершенно не предумышленны. Вот в чем его различие с Ришелье: когда, возвращаясь с Лидон в гондоле с двойными веслами, он встречает печальный кортеж — черную гондолу с серебряной бахрамой, увозящую останки юной девушки, покончившей с собой из-за любви, он с чистой совестью может глядеть на этот трагический образ: он никогда не будет знать истинного страдания, но он и никогда не заставит истинно страдать.

На страницах его танцующих воспоминаний мы не встречаем ни одной мадам Мишлен, которая бы нашептывала нам свою парижскую элегию, но даже если бы сна и нашлась там, если бы Лючия или Нанетта действительно страдали из-за него, он не имел бы времени заметить это. Всегда наготове почтальон, увозящий его на следующую станцию… И раненные им, может быть, умирают вдали от его взглядов.

Более беззаботный, чем французский соблазнитель, он не мог бы остановиться надолго на том страдании, которое вызвано им! Когда Ришелье встречается с г. Мишленом, в глубоком трауре возвращающимся с похорон женщины, умершей из-за него, он отмечает это четырьмя строками в своем дневнике, в этих четырех строках больше сознательной жестокости, чем во всей легкомысленной жизни кавалера Казановы.

Если бы мадам Мишлен умерла из-за него, Казанова как-нибудь да устроился бы так, чтобы не знать этого и не встречаться с мужем. И на всех его приключениях, которые могли бы быть трагическими, веет как извинение розовой лоскуток фантазии. Бесконечная и иногда по-своему величественная фреска, написанная Лонги, а никак не Ватто!

* * *

Венеция в 1753 году: вот город, вот эпоха, когда хотелось бы жить! Вот самый подходящий фон для этой страстной, подвижной фигуры. Эпоха, когда танцовщица Фрискарини танцует, даже не останавливаясь для того, чтобы поднять рассыпавшиеся жемчужины своего ожерелья… Сколько фантазии разлито в воздухе! Каждая маска — это новое лицо, которое себе прибавляют.

Так и кажется, что на этом огромном балу, в котором принимает участие весь город, у кавалера де Сейнгальт наряду с коллекцией масок есть еще и коллекция сердец! Этот необыкновенный город, созданный для сумерек и для карнавала, где маскированный бал как будто бы никогда не превращается, все позволяет и все извиняет.

Любовь в нем имеет право меняться с необыкновенной быстротой, и повязка маленького божка там сохраняет некоторое сходство с черной повязкой Арлекина.

Когда молоденькую К., за которой он ухаживает, отец запирает в монастырь в Мурано, нас ничто не должно удивлять: ни то, что юная затворница находит средство переписываться со своим поклонником через посредство монастырской прислужницы Лауры, ни то, что Казанова, сгорая желанием увидеть предмет своей страсти, посещает монастырь, по случаю чьего-то пострига, и часто бывает в церкви, где, невидимые, присутствуют монахини. Ни даже то, что, появившийся в монастыре ради одной, он возвращается туда ради другой!

В день всех святых, в 1753 году, в ту минуту, когда Казанова после обедни собирался сесть в гондолу, чтобы возвратиться в Венецию, он заметил у римского моста женщину, которая, пройдя мимо него, взглянула на него и выронила письмо.

Казанова поднял его. Письмо было без адреса, но, несомненно, адресовано ему, печать изображала затяжную петлю. Он поторопился войти в гондолу и, как только отъехали, прочел письмо.

Письмо это было от одной из монахинь Муранского монастыря, которая в продолжение двух с половиной месяцев видала его ежедневно в монастырской церкви и желала познакомиться с ним.

Она предлагала ему для этого три способа: первый — это явиться в монастырскую приемную с одной незнакомой ему дамой, которая таким образом не сможет представить его ей, или указать ей какое-нибудь укромное место в Мурано, где он найдет ее одну вечером в любой назначенный им день, или же, наконец, если это ему приятнее — ужин в Венеции.

Она просила его пригласить ее туда, назначив вечер, час и место, куда ей приехать. «Будьте на берегу, в маске и с фонарем в руках и я выйду к вам из гондолы».

Он выбрал первый способ и предупредил ее об том утром в назначенный день через посланную. Это было воскресенье, он не преминул отстоять обедню, одетый и причесанный очень элегантно и в воображении уже неверный той, кого он называл своей дорогой К. После обедни он надевает маску и в указанное время является к графине, ожидавшей его, чтобы отвезти к монахине из Мурано.

В гондоле с двойными веслами они говорят только о погоде, о том, как хорош день, раскинувший над Венецией свой лазурный зонтик, и доезжают до монастыря, не обменявшись ни единым словом о той, к кому они едут.

Подойдя к решетке, графиня вызывает М.М. Это имя удивляет, так как та, кто носит его, знаменитость в Венеции. Потом их впускают в маленькую приемную, где через несколько минут появляется монахиня и, приблизившись к решетке, нажимает кнопку, причем открывается четырехугольное отверстие, позволяющее двум подругам поцеловаться на свободе.

Когда в отверстии решетки, как в рамке, показалось лицо монахини из Мурано, оно словно выглянуло в прорыв огромной кружевной маски. После Беллино, Казанова в первый раз встречал подобную красоту в человеческом лице, как будто бы капризная красота забавлялась тем, что то пряталась в монастырских стенах, то появлялась на лице мужчины.

Две подруги беседовали, но монахиня даже мельком не взглянула на Казанову.

Вдруг они понизили голоса и из деликатности ему пришлось отойти в сторону. Беседа длилась около четверти часа, в продолжение которых Казанова делал вид, что внимательно рассматривает какую-то картину. Потом они опять расцеловались, как в начале разговора, и монахиня исчезла, не кинув и взгляда на Казанову и заперев подвижную решетку.

Возвращаясь в Венецию, графиня, которой вероятно надоело молчание Казановы, сказала ему с улыбкой:

— М.М. красива, и очень умна.

— Первое я видел, второму я верю, — ответил Казанова. — В самом деле, она не сказала мне ни слова, делая вид, что не замечает моего присутствия для того, чтобы отомстить мне, что я не захотел быть ей представленным.

Молчание прекрасной монахини только разожгло увлечение Казановы. Однако, ему трудно было объяснить себе ее смелость, и он не постигал, каким образом она могла пользоваться такой свободой, как она утверждала. Домик в Мурано, ужин в Венеции вдвоем с молодым человеком? Все это смущало его, и он мысленно решил, что у нее должно быть есть покровитель, который удовлетворяет все ее прихоти, желая сделать ее счастливой.

Он надевает маску и отправляется в Мурано в послеобеденный час. В монастыре он звонит и спрашивает М.М. от имени графини де С. Маленький салон заперт. Привратница указывает ему другой, куда он входит, снимает маску и усаживается ожидать свою богиню. Ждет он с нетерпением, и тем не менее в ожидании этом для него есть и приятность — так как он боится минуты встречи.

Час проходит довольно быстро… Но затем время ожидания начинает ему казаться уж слишком долгим и, думая, что сестра-привратница не поняла его, он опять звонит и спрашивает, сказали ли М.М. о его приходе.

Голос отвечает ему, что да. Он опять возвращается на свое место и через несколько минут входит… старая беззубая монахиня, которая кратко говорит ему:

— Сестра М.М. занята на весь день.

И выходит, не давши ему промолвить ни слова.

Унижение и обида Казановы безграничны. Мысль, что над ним насмеялись, удваивает его огорчение. Он помышляет о мести, решает отослать ей ее письма, но при этом и дать ей понять что попади эти письма в руки более нескромного человека, их было бы достаточно, чтобы опозорить ее.

Но красноречивой защитой красавицы вставало в его памяти божественное лицо, обрамленное сквозной решеткой, точно кружевной маской, он видел нежный голубой взор — вместе и смелый, и небесный, уста, движения которых он видел, не угадывая слов. Он вновь видел эту красоту, вдвойне могущественную, оттого, что она цвела у подножья креста.

— Прелестное лицо, — восклицал он, — слишком прелестное лицо, чтобы его могло стереть из памяти что-либо, кроме времени, «самого могущественного из отвлеченных понятий…».

Наконец, он решил написать письмо, окончательно порывающее все отношения с ней, присоединил его к двум письмам, полученным от нее, и отправил это все с посыльным, который не знал его и которому он дал полцехина и обещал дать вторую половину, когда он придет к нему удостоверить, точно ли он передал письмо в монастырь Мурано.

Он дал ему все необходимые указания и приказал уйти немедленно, как только передаст письмо сестре-привратнице, даже если ему будет сказано дожидаться ответа.

Дни проходили. И время — «самая могущественная из всех отвлеченностей», как он изящно называл его начинало делать свое дело и стирать из его памяти лицо монахини из Мурано, когда — дней через десять — выходя из оперы, он увидел того же посыльного со своим фонарем в руках.

Он машинально подозвал его и, не снимая маски, спросил, узнает ли он его. На его отрицательный ответ Казанова спросил его, исполнил ли он его поручение в Мурано.

При этих словах лицо посыльного просияло, и он заявил Казанове, что он его повсюду ищет вот уже десять дней.

— Я отнес ваше письмо, — сказал он, — и, передав его, как вы мне приказали, ушел сейчас же, как только отдал его привратнице, хотя она и велела мне дожидаться. По возвращении я вас уже не нашел, но все равно, на другое утро один из моих товарищей, который видел, как я передавал письмо в монастыре, разбудил меня и сказал, чтобы я скорей ехал в Мурано, так как сестра-привратница хочет меня видеть. Я отправился туда. Там мне пришлось немного подождать, а потом привратница меня ввела в приемную, где меня встретила монахиня, прекрасная, как день, и держала целый час, засыпая вопросами, главным образом, о том, как вас разыскать. Она дала мне для вас письмо и сказала, что если мне удастся вам передать его, то она щедро наградит меня.

Письмо монахини из Мурано вновь зажгло в Казанове то пламя, которое начинало было угасать… Она объясняла ему, каким образом привратница по недоразумению сказала ему, что она была занята вместо того, чтобы сказать, что она больна, какое это было роковое стечение обстоятельств.

Она просила у него прощения, умоляла его вернуться и ожидала от него приговора: смерть или жизнь.

Снова увидал он прелестное лицо в сквозной, как кружево, решетке… И наконец услыхал голос. С каким изумлением он встретил в этой таинственной затворнице вольность, не уступающую его собственной. Она опять предложила ему ужин в Венеции, причем призналась, что у нее богатый любовник, от которого она ничего не скрывает, и рассталась с ним после очень красноречивого поцелуя.

Через два дня, как она и обещала, она передала ему через отверстие решетки ключ от «казино» — маленького домика, где они будут ужинать.

— Там будут люди, — предупредила она, — потому что надо же, чтобы нам кто-нибудь прислуживал. Но никто не посмеет разговаривать с вами, и вы не говорите ни с кем. Приходите в маске, и не раньше половины второго. Вы подниметесь по лестнице с улицы и войдете в зеленую дверь. Во второй комнате вы меня найдете… А если меня еще не будет, подождите несколько минут. Снимите маску, располагайтесь без стеснения… Там вы найдете дурные книги и хороший огонь в камине.

Она опять рассказала ему про своего любовника — красивого, умного и прощавшего ей все ее капризы. Прибавила, что он только хотел бы знать, что из себя представляет Казанова, прежде чем дело зайдет далеко, и что, прочитав его письма, он решил, что это писал француз, хотя и выдававший себя за венецианца.

Вечером в назначенный час Казанова явился на свидание и, следуя указаниям монахини, добрался до гостиной, в которой застал свою новую победу, одетую в светский и очень элегантный костюм.

Комната освещалась канделябрами, огни которых отражались в зеркалах, и четырьмя факелами, помещавшимися на столе с книгами.

Во время ужина Казанова играл ее маленьким флаконом из горного хрусталя, таким же, как и у него был на часовой цепочке, с ваткой, намоченной розовой эссенцией.

— У меня есть такая, — сказала она. — Составитель этой эссенции — венценосец. Это французский король, он приготовил фунт такой эссенции, которая обошлась ему в тридцать тысяч франков.

Казанова припомнил тогда, что небольшую склянку этой эссенции мадам де Помпадур послала итальянскому послу в Париже, синьору Мочениго, через посредство месье де Берни, в настоящее время французского посла в Венеции, и сказал ей об этом.

— Вы его знаете? — как-то странно спросила монахиня.

— Я имел честь обедать с ним в тот самый день, когда он приезжал прощаться с послом. Месье де Берни — баловень фортуны, но баловень заслуженный, благодаря своим достоинствам, он не меньше славится своим умом, чем своим происхождением… Кажется, он граф Лионский. Я припоминаю, что из-за его красивого лица он получил прозвище «красотки Баббеты». Он издал сборник стихов, который делает ему честь.

Если бы Казанова был немного внимательнее, он заметил бы легкую улыбку на устах М.М. Она как-то особенно, значительно начала нюхать маленький флакон с розовой водой, но как он ни был проницателен, кавалер ни одной минуты не мог вообразить себе, что богатый любовник без предрассудков — был именно месье де Берни и что этим ужином, этими канделябрами, этой монахиней в мирском наряде он был обязан легкомыслию этого посланника — совершенно лишенного морали.

Его ждал новый сюрприз, когда он попытался после ужина заставить М.М. дать ему хоть некоторые доказательства той любви, стремление к которой разбудили в нем ее недавние поцелуи. Когда они расположились на великолепном диване, посреди беспорядка из роскошных подушек и покрывал, он убедился, что под его руками, вместо предполагаемого парика, к которому он с трудом скрывал отвращение, очутились живые, чудные волосы. Он испустил восклицание радости.

— Монахиня, — сказала она, улыбаясь его удивлению, — должна только скрывать от непосвященных глаз пылкую жизненность своих волос… но не больше.

Однако, в этот вечер, кроме поцелуев, он от нее ничего не добился. Она обещала ему остальное на тот вечер, когда они будут ужинать в Венеции.

Казанова, у которого там не было своего казино, поспешил нанять помещение. Ему посчастливилось напасть на самое лучшее, что только было в окрестностях Венеции, казино, принадлежавшее английскому посланнику, который задешево уступил его своему повару, уезжая из Венеции.

Там он приготовил все к принятию прелестной гостьи, которую должен был привести в Венецию сам ее покровитель и проводить на пьяццу Сан-Джиованни и Сан-Паоло — к той самой статуе Бартелеми, где и сейчас могут назначать свидания влюбленные и которую она до сих пор видела только на гравюрах.

Казино состояло из пяти комнат, обставленных с изысканным вкусом, там все как будто было рассчитано исключительно для любви и наслаждений. Кушанье подавалось через проделанное в стене окошечко, в котором находилась вращающаяся подставка для кушаний, закрывавшая сплошь все окошечко, так что хозяева и слуги не могли видеть друг друга.

Салон был украшен великолепными зеркалами, хрустальными люстрами, канделябрами из позолоченной бронзы и роскошным трюмо, поставленным на камин из белого мрамора, отделанного квадратиками из китайского фарфора, на которых были изображены влюбленные парочки во всевозможных позах, способных зажечь воображение…

Рядом находилась восьмиугольная комната с отделанными венецианскими зеркалами потолком, стенами и таким же полом — причем зеркала расположены были так, чтобы в тысячах видах отражать каждое движение проникнувшей туда влюбленной четы.

Казанова заказал тонкий и роскошный ужин и явился на свидание за час до назначенного времени. Он так пылал весь, что даже не заметил, что ночь очень холодна. Точно в указанный час он увидел подъезжавшую гондолу в два весла, она причалила к берегу, оттуда вышла замаскированная фигура, что-то сказала гондольеру и направилась к статуе.

По мере ее приближения, сердце Казановы билось все сильней и сильней, но каково же было его удивление, когда он разглядел, что это был мужчина!

Однако, маска обошла кругом статуи грациозной походкой, в которой было что-то знакомое Казанове и, приблизившись к нему, подала ему несомненно женскую ручку. Маска засмеялась его удивлению, подхватила его под руку и пошла с ним по направлению к площади Святого Марка.

На площади царило глубокое молчание ночи. Шаги отдавались так гулко, что казалось, будто кто-то идет сзади. Только влюбленные, вышедшие на любовное свидание, могли отважиться без угрызений совести нарушить это чудесное безмолвие одиночества… Но было такое мгновение, когда на всей этой знаменитой площади очутились, трепещущие и счастливые, только Казанова де Сейнгальт и монахиня из Мурано.

Когда они вошли в казино, и монахиню можно было видеть при полном освещении, она не успокоилась, пока он не полюбовался, как следует, тем очаровательным юношей, который стоял перед ним в ее лице.

Она была поражена тем фокусом, что, несмотря на то, что она стояла совершенно неподвижно, кругом нее ее отражение повторялось в тысяче разнообразнейших поз. Не один прелестный юноша был перед ней, а множество, отражавшихся в зеркалах при помощи искусно расположенных свечей, и каждый из них приковывал ее взоры.

Казанова разглядывал ее, и она сама себя разглядывала с восхищением, любуясь собственной элегантностью. Кругом нее было несколько десятков молодых людей, все одетые в черный бархатный камзол, Шитый золотыми блестками, в розовый жилет, также вышитый гладью необыкновенно богато. У всех были короткие, черные, атласные штаны, брильянтовые пряжки, драгоценный солитер на мизинце, а на другой руке необыкновенный перстень, верхняя крышечка которого была из белого атласа под хрусталем. Что она под собой скрывала, неизвестно. Их маски из черного кружева были замечательного рисунка и тонкости, карманы их полны были золотыми табакерками, бомбоньерками, жемчугами, тонкими батистовыми платочками, блестящими брелоками, драгоценностями, и был в них даже английский пистолет, чистой стали и великолепной отделки. Она смотрела на этих юных кавалеров, таких изящных и изысканных, и сама удивлялась, что это она, — монахиня из Мурано.

Пролетела одна из самых божественных ночей, когда-либо пережитых Казановой… На прощание монахиня из Мурано взяла с него обещание, что он приедет к ней послезавтра, и гондола с двумя гребцами поплыла по направлению к монастырю, в воздушном молчании рассвета, под первую песнь колоколов.

Несколько времени спустя, после дальнейших свиданий, которые только усиливали их любовь, Казанова нашел у себя письмо, которое он читал по дороге в палаццо Брагадин:

«Твои слова немного укололи меня, когда ты сказал по поводу той тайны, которую я принуждена сохранять по отношению к моему покровителю, что ты доволен тем, что обладаешь моим сердцем и потому оставляешь мне полную свободу над моим разумом. Это разделение сердца и ума кажется мне чистым софизмом, а если ты не согласен с этим, то ты должен признаться, что значит не всю меня любишь, так как невозможно же мне существовать без разума, а тебе — любить мое сердце, если оно с ним не в соответствии. Если любовь твоя может довольствоваться этим, то она не грешит особой тонкостью чувства… Однако легко может случиться, что тебе можно будет справедливо упрекнуть Меня в том, что по отношению к тебе я поступила не со всей той искренностью, какую внушает и требует истинная любовь, и потому я решила открыть тебе тайну, касающуюся моего друга, хоть я и знаю, что он вполне рассчитывает на мою скромность. Я совершу предательство… Но ты не разлюбишь меня из-за этого, потому что вынужденная выбирать между вами двумя и обмануть кого-нибудь из вас, я побеждена любовью: она взяла верх.

Когда я почувствовала, что не могу бороться с желанием ближе узнать тебя, я поняла, что удовлетворить этому желанию я могу только во всем открывшись моему другу, в снисходительности которого я не сомневалась. У него сложилось о тебе очень хорошее мнение, после твоего же первого письма, во-первых, потому что ты выбрал для нашего первого свидания монастырскую приемную, а во-вторых, потому что ты предпочел наш домик в Мурано своему. Но он поставил условием нашей встречи — позволить ему незаметно присутствовать при ней, в маленьком потайном кабинете, откуда можно все видеть так, чтобы никто этого не знал. Могла ли я отказать в этой просьбе человеку, высказавшему мне такую снисходительность? Я согласилась… И, естественно, должна была скрыть это от тебя. Теперь ты знаешь, что мой друг был свидетелем всего, что мы делали и говорили в этот первый вечер, что мы провели вместе.

Теперь мы узнали друг друга близко, и ты, надеюсь, не сомневаешься в моей нежной любви, и я решаюсь, рискуя всем, сказать тебе правду. Знай же, мой дорогой возлюбленный, что в ночь под новый год мой друг будет в нашем казино и уйдет оттуда только утром. Ты его не увидишь, но он будет видеть нас. Так как предполагается, что ты ничего не знаешь, подумай, как естественно ты должен себя вести во всем. Иначе он может заподозрить, что я выдала тебе секрет… А теперь, мой дорогой кабаллеро, мне остается спросить тебя — согласен ли ты на то, чтобы в твои самые сокровенные минуты тебя видел другой человека. Я не уверена в этом, и это терзает меня».

Это письмо удивило Казанову. Как, все эти интимные поцелуи, эти жгучие ласки он, оказывается, расточал перед посторонними глазами? Ришелье в таком случае рассердился бы. Де Грие, вероятно, умер бы от отчаяния: «Я от всего сердца расхохотался…», — восклицает Казанова, и его дерзкое перо прибавляет тут же:

«Положительно, моя роль нравится мне гораздо больше, чем его!»

О, монахиня из Мурано, небесный и смелый лик, обрамленный кружевной решеткой, прелестный юноша в розовом, шитом золотом жилете, любовница с роскошными волосами, так вот какие игры занимали вас?..

Вот она, тайна любви такой страстной, что от нее чуть не сгорел монастырь, вот, что вы приносили вашему возлюбленному, когда, непринужденная, надушенная, с вашим таинственным перстнем с белым атласом на месте камня, вы спускались с гондолы и подходили к статуе, которую видели до тех пор только на гравюрах! Какая разочарованность, вероятно! Какая наивность, несомненно! Какое разочарование, о, монахиня из Мурано, так не похожая на свою португальскую сестру.

Все равно! Ваш возлюбленный отомстил за себя одним словом. На всю эту смесь страсти и хитрости, на весь этот подлог он отвечает взрывом смеха, в котором слышится презрительная насмешка над сердцем человеческим.

И следующее свидание кавалера де Сейнгальт и прекрасной М.М. состоялось в казино посланника и… в его невидимом присутствии.