Алексей Ростовцев

Ящик для писем от покойника

 

Враги народа

В 1969 году, после завершения первой загранкомандировки, меня направили в Нефтегорск на должность начальника первого отделения второго отдела областного управления КГБ. В подразделении этом было двенадцать офицеров. Занималось оно иностранными и советскими гражданами, подозреваемыми в причастности к спецслужбам противника, поэтому в нем работали наиболее подготовленные и опытные оперативные сотрудники. В сферу деятельности отделения входил рутинный довесок – проверка жителей Нефтегорской области, выезжающих в длительные загранкомандировки. Довесок этот доставлял немало хлопот: надо было проверить по оперативным учетам как командируемых, так и их ближайших родственников, собрать официальные характеристики, сделать агентурные установки по местам жительства и работы и, наконец, подготовить соответствующее заключение для выездной комиссии обкома КПСС. Тот, кто полагает, что вопрос о выезде за границу того или иного человека решался в КГБ, глубоко заблуждается. Окончательный вердикт всегда выносили партийные органы. Начальник нашего управления был лишь рядовым членом выездной комиссии обкома. Он докладывал комиссии наши заключения, которые, как правило, заканчивались сакраментальной фразой: «Материалами, препятствующими выезду такого-то в капстрану, не располагаем». Комиссия была вольна согласиться или не согласиться с нашими выводами. «Препятствующими материалами» могли быть сведения о чрезмерном корыстолюбии, пьянстве, распутстве, буйном нраве или политической неблагонадежности проверяемого. Последнее встречалось в те годы весьма редко. Мы старались, чтобы за границей нашу страну представляли достойные люди. Это теперь вся российская мразь резвится и снимает стресс на Лазурном берегу, в то время как у порядочного человека нет денег на то, чтобы съездить в соседнюю область к отцу с матерью. Тогда такое было невозможно. Впрочем, тут я допускаю неточность: существовала одна категория граждан, которая проверке не подлежала, – партийная и советская номенклатура, образовавшая касту неприкасаемых, а как раз там дерьма было навалом. У любого режима голова гнилая. Вспомнился мне такой случай. Захотел один неприкасаемый поехать в Африку, кажется по линии ЮНЕСКО. Захотел – и поехал, но очень скоро вернулся: жена подвела. Он на работу, а к ней в окно негр. Сначала был один негр, потом негры стояли уже под окном в очереди. По джунглям прошел слух, что приехала добрая белая леди, которая решила отдать себя, всю без остатка, черному человеку. Пришлось откомандировывать обоих.

Однако же разболтался я что-то, как старый Мазай в сарае, отвлекшись от заданной темы. В заключении на выезд обязательно указывалось наличие судимостей у проверяемого и его родственников первой категории: родителей, взрослых детей, братьев, сестер, жены, а также близких родственников последней. Однажды принесли мне на подпись заключение на некоего Худых Михаила Федоровича, сорока восьми лет, инженера-нефтяника, командируемого в одну из стран арабского мира. Прекрасный специалист, отличный семьянин, уважаемый в коллективе человек, не пьет без повода, скромен, подельчив, молодым бескорыстно помогает, знает английский язык. Но есть одна заковыка: отец его был в 1929 году репрессирован за антисоветскую деятельность. Я потребовал на стол следственное дело на отца Худых. Собственно, это было вовсе и не дело, а несколько листиков, сшитых воедино. Тридцать лет прошло с того дня, но помню я содержание этих листиков так, будто прочел их сегодня утром…

Тот теплый апрельский день начался для Федора Худых, можно сказать, удачно. Отелилась его Буренка. Бычка принесла. Новорожденный, еще не вполне просохший, лежал у печки на соломенной подстилке и уже пытался подняться и встать на тонкие неверные ножки. Федор сидел рядом и, обращая к теленку ласковые слова, пил желтый самогон, который заедал вареной картошкой, квашеной капустой, обильно сдобренной постным маслом, и черным хлебом. В отношении бычка у Федора были далекоидущие планы: обратить его осенью в мясо, мясо продать на городском рынке, а на вырученные деньги купить обувь себе, жене и двум сыновьям. Старшему, Мишке, первого сентября в школу. Да и самому Федору новые сапоги ой как нужны. Вон соседи подначивают: чего, мол, ходишь по весне в черных валенках, пора бы сменить их на белые, майские.

Федор хотел было сходить к роженице, чтобы накормить и напоить ее, навоз убрать и подстилку сменить, но тут в окно стукнул кнутовищем председатель сельсовета Егор Кузьмин и крикнул, что надо идти на собрание в избу-читальню. Приехало начальство из города – говорить будет. Федор велел жене идти в хлев к Буренке и торопливо завершил трапезу: выпил еще полстакана первача, пожевал капусты с хлебом. Особенно налегал на капусту. Ее было много. Быстро одевшись, окинул взглядом избу с образами в красном углу и Лениным под ними, остатки выпивки и пищи на столе, теленка у печки, улыбнулся и вышел на улицу. Солнце уже садилось, и он обратил внимание на то, что бревна его избы за день полностью просохли после вчерашнего дождя со снегом и из черных сделались коричневато-серыми, отчего многочисленные мелкие трещинки на них обозначились еще более явственно. Поверхность мощных бревен походила на испещренную морщинами кожу древних стариков. О, эти бревна могли поведать многое, умей они говорить! Здесь прошла жизнь отца Федора и его собственная жизнь. Здесь будут жить его дети. Федор коснулся избы рукой, словно благодаря ее за то, что она сберегала его от стужи лютыми зимами и укрывала от жары летом. Надо бы заново проконопатить мхом кое-какие щели, подумал он, постоял немного у крыльца, посмотрел на дымок, вьющийся над трубой, почему-то махнул рукой и зашагал в сторону избы-читальни.

Изба-читальня по случаю наступления весны не отапливалась, поэтому мужики не стали снимать верхней одежды, а некоторые даже шапок не скинули. Человек двадцать пять расположились на скамейках, еще столько же остались стоять у стен и в проходе. Последними пришли Егор Кузьмин и уполномоченный по проведению коллективизации на селе Ефим Бухбиндер.

Это неправда, что люди не обнюхивают, подобно животным, незнакомых человеческих особей. Еще как обнюхивают! Только делают они это незаметно даже для самих себя. Пока Ефим шел к столу президиума, он успел унюхать, что от мужиков пахнет портянками, дымком сгоревших сосновых поленьев, конским и коровьим пометом, щами, махрой и сивухой. Мужики в свою очередь унюхали, что от тужурки уполномоченного пахнет хорошо выделанной кожей, а от него самого – дорогим туалетным мылом, одеколоном, папиросами, копченой колбасой и коньяком. Взаимное обнюхивание не способствовало установлению тесного контакта между приезжим и аудиторией, хотя Бухбиндер был превосходным оратором и пересыпал свою книжную речь пословицами и поговорками, подтверждающими преимущество коллективного труда. Мужиков отпугнула и фамилия пришельца, которая звучала, если не устрашающе, то предостерегающе. Конечно, если бы они знали, что бухбиндер в переводе на русский это всего лишь переплетчик, то, возможно, исход общения был бы иным.

До 1913 года Ефим был профессиональным революционером, а в упомянутом году его сослали на поселение в Сибирь, где он женился и осел навсегда. После победы большевиков служил сначала уполномоченным по продразверстке, потом уполномоченным по сбору продналога, потом уполномоченным по претворению в жизнь новой экономической политики, наконец, уполномоченным по коллективизации деревни. И везде, куда бы его ни швырнула партия, он проводил ее политику жестко и яростно. Он любил повторять завет Троцкого: “Железной рукой загоним человечество в счастье!” И еще один завет Учителя пронес через жизнь: “Если из нашей затеи ничего не выйдет, значит, человечество – это куча гниющих отбросов, не более”.

Федор мало понял из сказанного Бухбиндером, а что понял, тут же забыл. И вообще ему было не до Бухбиндера. Его мучил кишечник, чудовищно вспучившийся от огромного количества съеденной капусты. Федор кряхтел, ерзал на скамейке и, наконец, пустил-таки в тулуп злого духа. Хотел тихонько, а получилось громко. Его толкнули в спину и обругали черным словом. Он хотел было огрызнуться, но замер и съежился под испепеляющим взглядом председателя сельсовета. Федор сделал вид, что с напряженным вниманием следит за ходом мыслей товарища Бухбиндера, а сам продолжал потихоньку выпускать на волю злого духа. Небольшое помещение быстро наполнилось отвратительным запахом сероводорода. Птичье лицо Бухбиндера исказилось брезгливой гримасой, однако он сдержался и спокойным голосом объявил, что доклад его окончен, и можно задавать вопросы.

– Надо бы сделать перерыв для проветривания помещения, – предложил Кузьмин.

– Перерыв! Перерыв! – загудели мужики.

Толпа выкатилась на улицу, оживленно обсуждая выступление Бухбиндера. И волновало мужиков не столько то, что будут перепаханы межи, а коней сгонят в общий табун, а то, по какому принципу будет распределяться конечный продукт сельскохозяйственного производства.

– Ежели всем поровну, то это неправильно. Один в поле на жаре от зари до зари хребет ломает, другой в ту пору в тенечке хреном груши околачивает.

– А ежели судить по тому, кто, сколько дней работал?

– Работают-то все по-разному.

– Как же налог теперь: с души, с десятины аль с того, что намолотим?

– Что намолотим, то и заберут.

Тем временем наступила ночь. В темноте лица едва угадывались, а огоньки самокруток светились ярко, словно уголья. Народ продолжал возбужденно галдеть.

– Не нравится мне эта ихняя затея! – крикнул вдруг кто-то. – Опять дурят нашего брата. Пошел он на хрен, Цугцндер этот! Он им сам сказал, что колхоз дело добровольное. Айда по домам, мужики!

Тут все и разошлись. В избу-читальню никто не вернулся. Сообразив, что произошло, Бухбиндер пришел в бешенство. Он всегда презирал эту страну и вонючих, диких, бородатых ее обитателей, которые воспринимали его, Бухбиндера, словно инопланетянина, посланного Сатаной. Сегодня он эту страну возненавидел. Не давая воли эмоциям, Бухбиндер тихо спросил у Кузьмина фамилию того мужика, что испортил воздух. Бывший красный партизан Кузьмин, который в девятнадцатом под пытками не выдал колчаковцам товарищей, покривился, но фамилию назвал. Он ведь состоял с Бухбиндером в одной партии.

На другой день Федора Худых арестовали, а через неделю судили. Приговор был суровым: «Худых Ф.Н. за срыв мероприятия партии и правительства по коллективизации сельского хозяйства приговорить к высшей мере наказания – расстрелу». Прослышав про такой оборот дела, земляки Федора разом все как один записались в колхоз. Бухбиндера расстреляли аж через восемь лет, в тридцать седьмом как троцкиста. В том же году схлопотал десятку бывший красный партизан Егор Кузьмин, сболтнувший по пьяной лавочке неосторожное слово. Ряды партии от репрессий сильно поредели, но оставшиеся в живых и на свободе большевики продолжали железной рукой загонять Россию в счастье. Теперь мы уже знаем, что ничего из этого у них не вышло, потому что никого нельзя загнать в счастье насильственным путем. Получилось другое: Россия стала супердержавой, устремленной в космос и поразившей мир грандиозностью своих свершений. Пусть большевиков судят потомки, а я полагаю, что Петр Великий, живи он в двадцатом веке, делал бы то же самое, что делали они. Люди будущего еще не раз застынут в восхищении перед призраком красной империи. И только историки будут помнить, что воздвигнута она была, как и все империи, на костях сынов и дочерей ее.

Дети Федора Худых, Егора Кузьмина и Ефима Бухбиндера поначалу жили неважнецки: ведь были они детьми врагов народа. Однако постепенно все устаканилось. Они выучились, получили хорошие профессии, стали уважаемыми людьми. Потомки Федора и Егора простили непутевую свою Родину и не держали на нее зла, потому что была она им матерью, их породившей. Потомки Ефима Родину не простили, потому что была она им мачехой, а мачехе не прощают даже самых малых обид. Шипящую злобу и жажду мести они пронесли через поколения. Внуки Ефима дождались своего часа. Улучив подходящий момент, они разрушили красную империю и построили на ее развалинах счастье, но уже не для всех, а только для себя. Построили его на костях внуков Федора Худых и Егора Кузьмина.

Но что это я снова ушел от заданной темы? Инженер Михаил Федорович Худых благополучно выехал в загранкомандировку. Дальнейшая его судьба мне неизвестна, поскольку через пару месяцев после его отъезда меня перевели из Нефтегорска в Москву, где я продолжил службу в Центральном аппарате разведки.

ХРОМОЙ В ДВА ЧАСА ПОПОЛУДНИ

В один из погожих августовских дней 1969 года ко мне в Галле приехал из Магдебурга Виктор Балашов, мой старый приятель-офицер военной разведки. С ним мы познакомились еще в пятидесятых годах, когда Виктор был розовощеким лейтенантом и командовал комендантским взводом в одном из южных городов России. Я работал там же в органах контрразведки. Прошло несколько лет, и мы оба стали разведчиками, продолжая служить в разных ведомствах. В середине шестидесятых годов судьба забросила нас в ГДР, где мы быстро нашли друг друга и возобновили наши контакты…

– Впервые вынужден обратиться к тебе по служебному вопросу, – начал Виктор после взаимных приветствий.

– Давай! Помогу, чем могу, – ответил я.

– Вот какое дело. Мой шеф убыл в очередной отпуск, поручив мне встретиться с его агентом, который должен приехать сегодня с Запада. Оставил план проведения встречи, задание агенту, схему места встречи. Одно забыл – указать населенный пункт. Но мне думается, что это у вас, в Галле. Взгляни-ка на схему.

– Конечно, это у нас, – сказал я, рассматривая четко выполненный чертеж. Вот река Заале, вот замок Гибихенштайн, вот парк у стены замка, вот калитка и скамейка рядом с ней.

Под скамейкой стоял крестик и было тонким карандашом едва заметно написано: «Хромой в два часа пополудни».

– Ты его хоть раз видел? – спросил я Виктора.

– Ни разу.

– А фото?

– Не требуется. У него есть особая примета. Он воевал, был ранен и с тех пор сильно хромает на левую ногу. Опять же – пароль и отзыв. Ты мне покажешь это место?

– С удовольствием!

– Ну и ладушки. Заодно посмотришь, нет ли за ним «хвоста».

После обеда мы поехали к месту встречи на «Опеле» Виктора. Машину припарковали в полукилометре от заветной калитки. В парк вошли порознь. Виктор направился к скамейке, помеченной на схеме крестиком, а я занял удобную позицию метрах в ста от него, намереваясь вести контрнаблюдение. Парк был почти пустынен. Он расположен в отдалении от многолюдных городских кварталов, и народа здесь всегда немного.

Сначала все шло по плану. В 13.55 из боковой аллеи появился пожилой мужчина с портфелем, осмотрелся и прямиком двинулся к Виктору, сидящему на скамейке. Мужчина сильно припадал на левую ногу. Поравнявшись с Виктором, он остановился и что-то сказал. Очевидно, попросил разрешения сесть рядом. Так принято в Германии. Сел. «Хвоста» за ним не было. Дальнейшее его поведение показалось мне странным и совершенно нелогичным. Не просидев на скамье и пяти минут, он вдруг вскочил и бросился прочь от Виктора, постоянно оглядываясь и все убыстряя шаг. Если бы не больная нога, он перешел бы на бег. Выглядел он в эти мгновения смешным, жалким и до смерти перепуганным.

Уже в машине я спросил приятеля, что же собственно случилось.

– Сам ничего не понимаю, – ответил Виктор. – Когда я сказал пароль в первый раз, он посмотрел на меня как на идиота. Когда я повторил пароль, он очень вежливо попросил оставить его в покое. Что было после третьего раза, ты сам видел.

– Знаешь, попытался успокоить я Виктора, – агентура не любит незнакомых оперативных сотрудников. Некоторые вообще отказываются от встреч по паролям.

– Черт с ним! – сказал Виктор. – Пускай шеф сам разбирается с этим делом, когда приедет.

Он ругнулся и пригласил меня в гаштет на кружку пива…

Прошли годы. Я осел в Москве. Виктор стал начальником разведотдела в штабе одного из приграничных округов. Мы потеряли друг друга из вида и перестали встречаться. Но однажды он все-таки разыскал меня в столице, будучи командированным на пару суток в генштаб. Я пригласил его к себе. За ужином мне почему-то вспомнился случай с хромым агентом.

– Между прочим, – сказал Виктор, – та встреча планировалась в другом городе. Это был Бернбург. Он тоже стоит на Заале, там есть замок, парк и скамейка у калитки.

Мы дружно расхохотались.

И чего только не случается в оперативной работе!

 

Первый день последней командировки

Первого февраля 1982 года кадровик с Лубянки вручил мне синие загранпаспорта, сказав при этом пару расхожих напутственных фраз, и я тут же отправился за железнодорожными билетами для себя и жены. На билетах тех было пропечатано: «Конечный пункт назначения – станция Берлин Белорусской железной дороги».

Второго февраля предстояло проститься с отделом, в котором я трудился последние четыре года. Возлияния в «лесу» были в то время строжайше запрещены. Все знаменательные события отмечались за чаем с тортом. Вот и я приобрел в магазине «Чебурашка» два здоровенных торта, съездил в Ясенево и напоил прощальным чаем родной коллектив.

А вечером следующего дня скорый поезд № 17 «Москва-Вюнсдорф» умчал нас на Запад. В Минске, однако, случилось несчастье. Я задремал на нижней полке, и тут электровоз чересчур энергично рванул с места. От неожиданного толчка я полетел на пол, ударившись головой об откидной столик. Левая бровь была рассечена, кровь залила рубашку, забрызгала пол. С трудом жена, плача, остановила кровотечение и заклеила рану пластырем. Я успокаивал ее как мог.

Ранним утром пятого февраля поезд причалил к знакомому перрону Восточного вокзала в Берлине, а через несколько часов я предстал перед своим новым непосредственным начальством Иваном Николаевичем. Тот хорошо знал меня по прежним командировкам, поэтому, скользнув по моей физиономии критическим взором, заявил, что рад мне всякому. При этом шеф сделал неопределенный жест правой рукой. Эту отмашку можно было трактовать двояко: то ли «горбатого могила исправит», то ли «хрен с ним, заживет до первой вербовки».

– Иди, принимай дела, – закончил аудиенцию Иван Николаевич, – да не забудь представиться Ивану Алексеевичу.

Иван Алексеевичем звали первого заместителя руководителя нашего представительства в Берлине, которое насчитывало несколько сотен сотрудников и скромно именовалась Представительством КГБ при МГБ ГДР. Противник же называл его просто Карлсхорстом, имея в виду микрорайон столицы ГДР, в котором оно располагалось и где проживали все мы.

Иван Алексеевич, который тоже знал меня по работе в «лесу», был человеком неординарным. Он любил находчивых и острых на язык. Для него я припас домашнюю заготовку. Просочившись в генеральский кабинет и вытянувшись в струнку, отрапортовал:

– Товарищ генерал-майор, подполковник Ростовцев прибыл в Ваше распоряжение!

Произнеся эту уставную фразу, замер в ожидании указаний.

Иван Алексеевич поднялся из-за стола, подошел ко мне и окинул меня хитроватым взглядом.

– А что это у тебя с рожей-то? – спросил он вдруг.

Смиренно опустив незаплывший глаз долу, я ответил:

– Иван Алексеевич, если я скажу, что это не по пьянке, Вы ведь все равно не поверите.

Генерал облегченно вздохнул:

– Вот молодец, что правду сказал. А то некоторые плетут околесицу разную. С полки, мол, упал, кот, де, поцарапал и все такое прочее. Ничего трудись. Удачи тебе.

Он крепко пожал мою руку и вернулся к своему столу. Аудиенция была окончена.

Однако мне предстояло еще встать на партийный учет. Секретарь парткома Иван Карпович приветствовал меня веселой матерщиной, давая тем самым понять, что по социальному происхождению он такой же тертый битый-перебитый опер, как я, и устанавливая со мной бесхитростный человеческий контакт. Потом его ни с того ни с сего потащило на исторические параллели:

– Учителя наши великие и основоположники Маркс с Энгельсом тоже не дураки были выпить. Как-то в одной лондонской таверне учинили дебош, а когда их выставили наружу, побили все фонари на прилегающей улице. Только хорошее знание проходных дворов спасло их тогда от каталажки… Да и Владимир Ильич, когда вновь избранные депутаты Четвертой Государственной Думы явились к нему в Поронино на доклад, поднял в корчме по стограммовому стопарю за каждого. А было их шестеро, депутатов-большевиков. И сдали они его в тот же вечер Надежде Константиновне тепленького… Да…. Выпить не возбраняется. Главное – ума не пропить… Ну ладно, давай прикрепительный талон.

Выйдя от парторга, я отправился, наконец, в свой кабинет, чтобы принять дела.

Так начался первый день моей последней загранкомандировки, которая продолжалась без малого шесть лет.

 

Ящик для писем от покойника

Немецкий язык очень точен и конкретен. Образность ему присуща в гораздо меньшей степени, чем, скажем, языку русскому. К примеру: по-немецки Genuisegarten – сад для овощей, а по-русски – огород; по-немецки Mähdrescher – косящая молотилка, а по-русски – комбайн; по-немецки Hauptstadt – главный город, по-русски – столица.

Прогуливаясь с корзинкой из ивовых прутьев по чистому, ухоженному лесу в окрестностях Бонна и собирая мароны – благородные грибы, цветом напоминающие спелые каштаны, Петр Сутырин размышлял как раз об этой особенности немецкого языка. Вспомнил, как однажды, когда он еще учился в разведшколе, его подвела беззаветная убежденность в неспособности немцев мыслить образно. Была весна. Он размечтался и засмотрелся на дерущихся за окном аудитории воробьев. И тут преподаватель немецкого языка назвал его оперативную кличку и предложил перевести написанное на доске немецкое слово Totenbriefkasten (ТВК). Петр вскочил и сходу выпалил: «Почтовый ящик для писем от покойника». Вся группа покатилась со смеху. Немец, печально взглянув на Петpa, объяснил, что покойник тут вовсе не при чем, а слово это переводится как «тайник». Компонент «tot» – (мертвый) подчеркивает надежность данного способа связи. Дескать, не продаст, как мертвый, надежен, как мертвый.

С тех пор прошло много лет. Петр давно перестал быть новичком в разведке. Он пять лет работал в Восточной Германии, часто совершал ходки из столицы ГДР в Западный Берлин, где встречался с агентурой и решал другие оперативные задачи. Тайниковой связью пользовался неоднократно, и ТВК давно перестал быть для него почтовым ящиком для писем от покойника. Правда, здесь, в ФРГ, оперативная обстановка была посложнее, чем в Западном Берлине, но жить и работать можно в общем-то в любой обстановке. Сегодня Петру предстояло изъять закладку из тайника, оборудованного в лесу агентом «Вальтером»…

«Вальтер» достался Петру «по наследству» от предшественника. Этот долговязый чудаковатый парень с лицом Тиля Улленшпигеля мечтал приобрести одноместный самолетик и на нем облететь вокруг Земли. Воплощение мечты требовало денег, и поэтому он пошел на сотрудничество с нами. Агент работал лаборантом в исследовательском центре крупного химического концерна, и от него поступала кое-какая информация, представлявшая интерес для научно-технической разведки. Однажды «Вальтер» принес радостную новость: его перевели в секретную лабораторию, занимавшуюся разработкой психотропных препаратов по заказам спецслужб. В одночасье он превратился из середнячка в ценнейшего источника. Петр тут же решил ограничить до минимума количество встреч с «Вальтером» и использовать для связи с ним тайники. Этого требовали правила конспирации.

Сутырин хорошо помнил их последнюю встречу. Они сидели в загородной гаштете [1] , уютно расположившейся на склоне лесистого холма. Германия, давно оправившаяся от разгрома, сытая, благополучная, лежала перед ними. Красные вагончики фуникулера, смотровая вышка, телевизионный ретранслятор, высоковольтная линия, крутые черепичные крыши игрушечных домиков, шпили кирх. Внизу поблескивал в лучах закатного солнца неширокий Рейн. За дальним столиком подвыпившая компания негромким стройным хором пела песни о батюшке Рейне, о золотом вине и о древних германцах, осевших на берегах великой реки. Петр расчувствовался и продекламировал строфу из стихотворения Гейне «Русалка», известного ему со школьной скамьи:

– Мне будет не хватать тебя, Петер, – с печалью в голосе сказал «Вальтер». – Я успел привязаться к тебе и всегда ждал этих встреч с нетерпением.

– Но ведь мы не навеки расстаемся, – успокоил агента Петр. – Давай встретимся через полгода в Париже или в Брюсселе. Там мы сможем спокойно поговорить и о деле, и на отвлеченные темы.

Сошлись на Париже… «Вальтер» Петру нравился. Ему импонировало то, что агент на встречах вел себя спокойно, расковано и при появлении посторонних лиц не вздрагивал, как другая агентура, видевшая в каждом встречном сотрудника БФФ [3] .

На той встрече «Вальтер» передал Сутырину описания трех тайников. Первый был уже отработан. Сегодня настала очередь второго. Петр вышел на заветную полянку, когда его корзина была уже полна грибов. Полянку окружали невысокие, в рост человека кусты, а посреди нее стоял невысокий, но кряжистый дуб. В стволе дерева метрах в полутора от земли чернело небольшое дупло. Петр поморщился. Высоковато. Лучше бы оно было где-то на уровне травы. Нагнулся, будто гриб сорвал, а на самом деле изъял контейнер из тайника, но делать было нечего. Петр обошел кусты и, никого там не обнаружив, приблизился к дубу и засунул руку в дупло. Черт побери! «Вальтер» не учел, что Петр на голову ниже него и руки у Петра соответственно короче. Сутырин не смог дотянуться до дна дупла. Мысленно выругавшись, он еще раз обследовал кусты вокруг поляны и остановился перед дубом. Эх, была не была! Скинув туфли, залез на дерево и, раскорячившись на нижних ветвях так, что таз поднялся выше головы, дотянулся-таки до проклятого контейнера. Подняв голову, увидел вдали крышу какого-то строения с круглым чердачным оконцем в торце, до строения было более километра. Конечно, Петр знал, что для телеобъектива это не расстояние, но был настолько уверен в надежности «Вальтера», что не придал значения увиденному и сунул контейнер в карман, вместо того чтобы отшвырнуть его подальше и, выражаясь языком правонарушителей, рвануть когти. Когда Сутырин уже хотел сесть в свою машину, припаркованную на стоянке у автобана, его задержали и обыскали полицейские и еще какие-то люди в штатском. Нашли контейнер, содержимое которого было тут же предъявлено невесть откуда появившимся «свидетелям». Петр протестовал, потрясал диппаспортом и клялся, что нашел контейнер в траве во время сбора грибов и поднял его из чистого любопытства. Полицейские и люди в штатском, улыбаясь, составляли протокол, а «свидетели» громко возмущались наглостью русского шпиона. Подписывать протокола Петр не стал, однако, все остальные его подписали, и этого было достаточно. Старший группы задержания издевательски откозырял ему и разрешил ехать, пожелав счастливого пути.

Прибыв в посольство, Петр тут же подробно проинформировал о случившемся резидента.

– Что же ты натворил, сукин сын! – грустно пожурил его генерал. – Вроде бы и не мальчик уже. Подстава любимый твой «Вальтер», чистой воды подстава! Ну что ж, иди домой, пакуй вещи. Завтра тебя объявят персоной non grata.

– Сволочи! – проворчал Петр. – Моего предшественника они не трогали, так как он все равно готовился к отъезду, а меня решили подстрелить на взлете.

Фотография Сутырина, раскорячившегося на дубе, обошла большинство газет западного мира. Весь передний план снимка занимал зад, но и лицо можно было обнаружить при внимательном рассмотрении. Одну такую фотографию Петр вырезал, вставил в рамку и повесил над диваном в гостиной своей московской квартиры.

– Это я, – объяснял он, отвечая на недоуменные вопросы гостей. – Да, да, это я. Просто немецкий фотограф оказался авангардистом. Он увидел меня именно таким.

 

Не всё скоту масленица

В один из жарких июльских дней 1989 года на N-ском полигоне Группы советских войск в Германии проводились плановые учебные стрельбы. В стрекотание автоматов и тяжёлую пулемётную дробь вплетались одиночные хлопки винтовочных и пистолетных выстрелов. По дальней кромке полигона ползал взад-вперёд, то и дело, окутываясь сизым дымом, воняя дизелем и глухо грохоча, новенький с иголочки танк Т-80. Вокруг него сновали люди в шлемах и комбинезонах. Танкисты под управлением своего боевого командира гвардии старшего лейтенанта Крупина осваивали недавно поступившую в войска современную технику. Метрах в пятистах от танка в одной из штабных палаток сидели два опера из военной контрразведки – капитан Малышев и старший лейтенант Бодров. Особисты пили почти горячий лимонад и ругали танкистов:

– Подавят все грибы, паразиты!

– Да, сейчас после дождей, колосовики пошли, по полкило каждый, и без единой червоточенки!

– Надо было их вчера собрать.

– Русский мужик задним умом крепок.

В палатку, шумно пыхтя, ввалился майор Борисенко, командир отдельной роты связи, здоровенный хохол с пышными усами и красной от жары потной физиономией. В руках он держал красивый жёлтый портфель из кожи, похожей на крокодилову. Таких портфелей в военторговских магазинах не продавали.

– Здорово, шпионоловы! – Гаркнул майор, тяжело опускаясь на походную койку. – Дайте чем-нибудь промочить глотку.

– Привет тебе! – ответил Малышев, откупоривая бутылку лимонада. – На, держи! С чем пришёл?

– Там миссия приехала. Британцы на «Рейндж ровере». Наблюдают за учениями.

– Имеют право, – ответил Малышев. – Если мы их прогоним, они станут гонять таких же наших в Западной Германии. Что это за портфель у тебя?

Майор вздохнул, глотнул лимонада, достал огромный носовой платок и утёр пот с лица.

– Начну издалека. Брательник у меня младшенький служил в Афгане. Как-то расстрелял двух пленных душманов. Командир стал орать на него: надо, мол, было сдать этих пленных в контрразведку Наджибулы. А брательник ему: «Нехай нэ топчуть нашу ридну Афганщину!». Ну командир рассмеялся и назначил ему два наряда на кухне после окончания боевых действий.

– Ближе к делу! – оборвал его Малышев.

– A портфель этот спёр у английских разведчиков рядовой моей роты Тезиков. Он – из урок, Тезиков этот. Три года на зоне отмотал. Думал, в портфеле чё пожрать и выпить найдётся. Вот и спёр.

Малышев площадно выругался.

– Достукались. Уголовников в армию стали брать. Да ещё за границу их служить посылают. Раньше такого не было. Перестройка, понимаешь. Черти её подери! И как же ему удалось увести портфель?

– А он нашёл пару пустых бутылок – вокруг части их полно валяется, разбил и закопал в песок метрах в двадцати позади «Рейндж ровера» горлышками вниз. Ну, они стали сдавать назад, чтобы развернуться на полянке и прокололись.

– Арестовать подлеца! А портфель немедленно вернуть англичанам. Небось, они уже скандалят на всю Германию. Связались, наверняка, по рации со своим офисом в Потсдаме.

– Скандалят трошки. Ещё тягач просят.

– Зачем?

– Сели на пузо в песке.

– Тягач надо выделить. А кстати, что в портфеле?

– Вот! Тезиков-то патриотом оказался. Колу он выпил, сэндвичи слопал, журнал «Плейбой» с голыми девицами полистал, а потом наткнулся вот на это и сразу прибежал с портфелем ко мне.

Майор достал из портфеля сложенную по всем правилам карту и расстелил её на койке. Карта была явно советского происхождения. В верхнем правом углу стоял гриф «Совершенно секретно». Регистрационный номер тоже имелся. Германская Демократическая Республика лежала перед офицерами как на ладони вместе со всеми военными объектами Советской Армии и Национальной Народной Армии ГДР. Малышев пожал плечами:

– Ну и что тут секретного? Все эти объекты давно разведаны потенциальным противником и сфотографированы из космоса.

– Не спеши с выводами, шпионолов! – сказал Борисенко. – Видишь эти красные ниточки. Они пронизали всю эту малюсенькую страну як те кровеносные сосуды.

– Так это же наши линии связи! Вот она и самая главная ВЧ-связь! Конечно, это она, – рассуждал Малышев. – Тянется к штабу ГСВГ, к штабам всех шести армий, в Берлин, Лейпциг и Росток, где посольство, генеральные консульства, и резидентуры КГБ и ГРУ, к нашему Управлению в Потсдаме.

– Теперь понятно, каким образом они нашли и откопали кабель ВЧ-связи под Вюнсдорфом. Хорошо, что грибники тогда их спугнули. А давай вербанём их на этой карте, – предложил Бодров. – Утеря сов. секретного документа допущена всё-таки.

– Двоих сразу – не получится. Приедут в Потсдам – побегут вперегонки к своему начальству доносить друг на друга.

– Пожалуй, ты прав, – согласился Бодров.

– Всё! – подвёл итог дискуссии Малышев. – Карту отошлём в Потсдам. Пускай ловят «крота» в высоких штабах и усиливают охрану и защиту линий связи. Ты, Бодров иди и проси тягач у артиллеристов. А я верну портфель шпионам. Майор, тебе спасибо! Будешь поощрён за бдительность. Тезикову же объяви тёплую благодарность за его солдатский патриотизм …

Майор Дуглас и Капитан Коллинз сидели у своей машины в тени чахлой берёзки в ожидании тягача. От всей их щеголеватости не оказалось и следа. От жары и переживаний они совершенно сникли. Увидев, Малышева, обрадовались. Малышев шёл медленно, проваливаясь в песок. Поприветствовав разведчиков, протянул портфель майору.

– Нам чужого не надо.

– Благодарю Вас, кэптэн. Нам с полудня не везёт сегодня. Не всё скоту масленица.

Малышев удивился тому, что майор сносно говорит по-русски, хоть и сделал грубую ошибку в популярной пословице. Поправлять его не стал.

Дуглас быстро проверил содержимое портфеля и высказал обиду:

– Зачем ваши взяли карту? Её можно было просто сфотокопировать.

– А вот зачем, мэйджер, – пояснил Малышев. – За утерю совершенно секретного документа вас выгонят из миссии. Пришлют новых. Те будут полгода вживаться в обстановку, а мы тем временем отдохнём, подлечим нервы, водки попьём и запивать её будем великолепным немецким пивом. Мои любимые сорта «Радебергер» и «Вернесгрюнер». Хорошо промывают почки, знаете. На минеральных водах они.

Разглагольствования Малышева привели англичан в бешенство:

– Вы – собакин сын, сэр! – крикнул Дуглас.

– И тволочь! – добавил Коллинз.

Малышева эти замечания не смутили.

– Если я сукин сын и сволочь, то вы козлы, джентельмены! – сказал он.

– Разве «козёл» ругательство?

– Скорее комплимент. Вы поменяли колесо за полторы минуты. Это является рекордом.

– Но этого времени вполне хватило вашей агентуре, чтобы выкрасть портфель.

Малышев ничего больше не сказал. Он пожал плечами, повернулся и пошёл прочь, размышляя о том, что солдата Тезикова следует непременно завербовать в агентурную сеть Особого отдела и активно использовать в контрразведывательных мероприятиях. Навстречу из леса выехал тягач. В кабине рядом с водителем располагался Бодров…

Дугласа и Коллинза уволили из военной миссии и направили для дальнейшего прохождения службы в заштатный гарнизон на севере ФРГ. Друзья-разведчики затаили зло на русских и не теряли надежды отомстить им. Такой случай представился через год после описанных событий. Автомобиль советской военной миссии остановился у ограды британской военной части. Дуглас и Коллинз действовали в полном соответствии со схемой, разработанной русским солдатом Тезиковым. Им удалось похитить бронированный кейс с наборными замками. Пока вызванный с базы ВВС механик пытался разгадать их секрет, друзья потирали руки в ожидании крупного улова.

– Знаешь, о чём я думаю? – сказал Коллинз. – Надо было дать тому русскому капитану денег, и он вернул бы нам карту. Россия – коррумпированная страна.

– Нет, – возразил Дуглас. – Это был чекист. А чекисты взяток не берут. Правозащитник Сахаров сказал, что Кей-Джи-Би – это единственная не коррумпированная структура во всём Советском Союзе. А ему верить можно.

Наконец, механик справился с замками. Крышка кейса откинулась назад с печальным звоном. Друзья склонились над добычей. Они извлекли из кейса каталог фирмы «Отто», бутылку «Столичной», две бутылки пива «Лёвенброй», палку гэдээровского сервелата, краюху русского солдатского хлеба и газету «Правда» за вчерашнее число.

– Надо вернуть им кейс, – сказал Коллинз после минутного молчания.

– Обойдутся! – зло буркнул Дуглас, откупоривая одну за другой бутылки «Лёвенброя».

В процессе распития душистого янтарного напитка он выдал на гора сентенцию, которая могла бы занять достойное место в справочнике «Мир мудрых мыслей»:

– Пока русские запивают водку пивом, они непобедимы.

Коллинз тут же с ним согласился.

 

Впускать только рыжих

Как доехать или дойти до Клуба журналистов, в Галле в 70-е годы знал каждый. Это вовсе не значило, что жители древнего ганзейского города на Востоке Германии сверх меры почитали вторую древнейшую. Их осведомленность о местонахождении Клуба объяснялась другими причинами: в этом большом четырехэтажном здании было несколько ресторанов и ресторанчиков, каждый их которых имел свою специфику и соответствовал кошельку определенной толщины. Внизу аппетитно благоухала жареными цыплятами дешевая бройлерная, на втором этаже находились вместительный ресторан подороже и маленькая вайнштубе. О ней и пойдет речь, поэтому живописать другие достопримечательности Клуба не имеет смысла.

«Вайнштубе» трудно перевести на русский одним словом. «Винница» не подходит. Здесь изысканная кухня, хорошие вина и коньяки. Водки не подают. Цены солидные, и публика тоже солидная, состоятельная. Тут почти всегда можно найти свободное место и расслабиться на часок-друтой в атмосфере уюта, покоя и доброжелательной предупредительности, излучаемой элегантным кельнером.

Вайнштубе Клуба журналистов вмещала не более восьми столиков. У одной из стен стояло пианино. За пианино сидел старый тапер Гизе, чья память хранила всю музыку мира. Мне никогда не доводилось слышать, чтобы он в ответ на просьбу сыграть ту или иную мелодию развел руками и сказал: «Das kann ich nicht». Публика относилась к старику и его консерваторской эрудиции с почтением. Многие пытались угощать тапера. Он охотно выпивал с завсегдатаями заведения, однако пьяным его никогда не видели. Гизе был со всеми одинаково ровен в обращении, весел, остроумен.

Мы иногда использовали вайнштубе для встреч с иногородней агентурой из числа интеллигенции и деловых людей, а также для проведения других оперативных мероприятий. Об одном из них я вспоминаю всегда с улыбкой.

Надо было организовать знакомство нашего агента с объектом разработки (назовем его «Отто»), располагавшим весьма многочисленными и интересными связями на Западе. «Отто» был гурманом, меломаном и бабником. Каждую пятницу он посещал вайнштубе с одной из своих любовниц, которую угощал ужином и музыкой в исполнении старика Гизе. Познакомиться с «Отто» было поручено агенту «Клюге», асу своего ремесла. На этот случай я позаимствовал его у берлинских коллег. В назначенную пятницу «Клюге», явившись в вайнштубе и заказав ужин, должен был в присутствии объекта разработки затеять дискуссию на музыкальные темы с Гизе. В ходе этого спора ему надлежало преднамеренно допускать мелкие ляпсусы, на один из которых неизбежно клюнул бы «Отто». Человек тщеславный и хвастливый, он не упустил бы возможности блеснуть познаниями в области музыки перед своей дамой и сам пошел бы на контакт с «Клюге». Вот это и есть экстра-класс в оперативной деятельности. Когда же агент по своей инициативе прет на объекта, то тут налицо брак, грязная работа, достойная порицания.

За два часа до начала мероприятия я пришел в вайнштубе ознакомиться с обстановкой. Через минуту у моего столика возник оберкельнер Рольф. Мы были с ним хорошо знакомы. Он давно сотрудничал с криминальной полицией и мне оказывал кое-какие мелкие услуги. Отношения наши носили официально-дружеский характер. Сделав заказ, я осведомился, много ли посетителей придается вечером.

– Очень много, – сказал Рольф.

– Вот как! – удивился я. – При такой погоде все должны после работы двинуть на дачи. Прогноз не предвещает дождя.

– Прогноз врет, как репортер. Правду говорит мой радикулит, – возразил кельнер. – Надвигается гроза.

И он отправился на кухню.

Радикулит никогда не обманывал Рольфа, а при плохой погоде кабаки всегда полны. Я закручинился. Если вайнштубе будет набита битком, наше мероприятие провалится. Нам нужен оперативный простор для маневра, да и каждое слово должно быть услышано. Надо срочно что-то придумывать. А если…

– Слышал новость? – спросил я, когдкельнер вернулся с подносом.

– О какой новости идет речь? – заинтересовался он.

Надо сказать, что Рольф при всем своем внешнем лоске был весьма недалеким парнем. Его домашняя библиотека состояла из трех книг: телефонной, Правил уличного движения и Библии. Вся информация о положении в стране и мире шла к нему от клиентов. Он верил в то, что ему рассказывали, и нес услышанное дальше. Как раз на его дремучести и был основан мой расчет.

– В Стокгольме, – начал я доверительно, – завершил работу Всемирная конгресс рыжих. Решением ЮНЕСКО все рыжие заносятся в Красную книгу природы.

– Правильно, – заметил Рольф. – Рыжих не так много на свете.

– Это еще не все, – продолжал я. – Сегодняшний день объявлен Международным Днем рыжих. Не исключено, что галльские рыжие захотят отметить свой праздник в лучших ресторанах города, в том числе здесь. Учти, что среди рыжих много влиятельных людей. Будет нехорошо, если для них не найдется свободных мест.

Рольф молча разбросал по столикам таблички с надписью «Reserviert».

– Как ты думаешь, – спросил он, – уместно ли будет поздравить их с праздником?

– А вот это лишнее. Далеко не каждый из них гордится колером своих волос.

Я расплатился и на время покинул вайнштубе. Когда я снова вернулся туда, за окном уже шелестел дождь и погромыхивало. Рольф встретил меня у входа в зал.

– Впускаю только рыжих, – похвастался он.

– Ты умный человек, шеф, – похвалил я его. – Принеси-ка мне форелей и бокал легкого вина.

Заняв место в дальнем углу зала, я осмотрелся. Прямо передо мной маячил рыжеватый затылок «Отто», любезничавшего со своей пассией. За другими столиками сидело еще несколько рыжих. Две дамы были явно крашеные. Вскоре появился «Клюге», полный, вальяжный сорокалетний сангвиник. У входа он притормозил, вытирая носовым платком пот с лысины, покрытой рыжеватым пухом, незаметно озираясь и оценивая обстановку. Затем проследовал к свободному столику, бросив на ходу таперу: «Bitte «Berliner Luft, Meister!» При этом он фамильярно подмигнул Гизе, которого видел впервые. Тот, привыкший ко всему, поднял руки над клавиатурой, и зал от плинтусов до плафона заполнила бравурная, ликующая мелодия. «Отто» оглянулся и обратил внимание на «Клюге». Игра началась.

Нормальная агентура не любит, когда оперработник наблюдает за тем, как она выполняет задание. Но «Клюге» был артистом своего ремесла. Он нуждался в публике, и этой публикой должен был стать я. Агент работал талантливо. Он все сделал на уровне мировых стандартов. Я ушел домой, когда «Клюге» уже пил на брудершафт с «Отто», а девица последнего хохотала, задыхаясь и повизгивая от острот агента.

«Клюге» позвонил мне на следующее утро и сказал только одну фразу: «Die Saсhe ist gelaufen!» На русском это означает нечто среднее между «дело в шляпе» и «процесс пошел». Забегая вперед, скажу, что разработка, начатая в Клубе журналистов, завершилась через год вербовкой источника информации на Западе.

А я спустя пару дней навестил Рольфа в его заведении. Кельнер был хмур и обслуживал меня подчеркнуто официально.

– Ты чем-то недоволен, шеф? – полюбопытствовал я.

– Скажи по-честному, для чего тебе понадобилась вся эта канитель с рыжими? – спросил он.

– Ах, ты вот о чем! Это был обычный розыгрыш. Ничего более. Прости, если обидел. Кстати, я принес тебе кое-что. Вот, взгляни-ка. Механическая бритва. Незаменимая вещь в твоем бунгало, где, если я не ошибаюсь, нет электричества.

Рольф принял подарок и рассыпался в благодарностях.

 

Обязательство

В апреле 1945 года старший лейтенант госбезопасности Копылов выехал из Москвы в Краснодар с ответственным заданием, которое было не столько сложным, сколько щепетильным. И хотя щепетильность отнюдь не являлась фамильной чертой рода Копыловых, молодого офицера это нимало не беспокоило.

За окном вагона плыл безотрадный пейзаж. Страна была разорена войной в прах. Повсюду громоздились груды битого кирпича и бесформенные глыбы бетона, из-под которых торчали искореженные металлические балки и обгоревшие деревянные стропила. В развалинах копошились люди – наши и пленные немцы. Они что-то тащили, копали, чинили. Работали споро. Наши вдохновлялись привычным энтузиазмом, немцы знали, что не видать им фатерлянда, как своих ушей, пока они не восстановят разрушенного. Одно вселяло в душу радость: Красная Армия, словно мстя за горечь поражений сорок первого и сорок второго, неудержимой лавиной катилась по Европе, ломая и кроша тысячелетний Райх десятками тысяч гусениц, миллионами бомб и снарядов. Одна за другой падали перед ней древние и блистательные столицы. Одни отчаянно сопротивлялись, другие осыпали русских цветами. Бои шли уже в Берлине. «Так их, так их, сукиных детей!» – с удовлетворением повторял Копылов, слушая сводки Совинформбюро. Он успел послужить в Смерше, был ранен и чувствовал себя на все сто процентов причастным к приближающейся победе.

Московское начальство разъяснило ему, что после окончательного разгрома Германии война будет продолжена иными средствами и к новой, тайной войне надо готовиться уже сегодня. Эта установка и лежала в основе задания, которое получил Копылов.

Начальнику Краснодарского управления Народного комиссариата госбезопасности он сказал, что начнет, пожалуй, с Армавирского лагеря, потому что именно там находится антифашистская школа, известная всем немцам, поднявшим руки на южных фронтах. Начальник кивнул и выделил ему симпатичную переводчицу и машину с водителем.

Маленький Армавир был разбит не лучше Орла или Курска. В руины были обращены вокзал, гостиница и жилые дома против него, главная улица, носившая имя Кирова, прилегающая к ней площадь и соседние переулки. Тут тоже повсюду работали пленные.

К началу мая Копылов с помощью местных чекистов отобрал три десятка дел на приглянувшихся ему немцев. Преимущественно это была внутрилагерная агентура, имевшая опыт сотрудничества с нашей контрразведкой и учившаяся в антифашуле.

Третьего мая Копылов явился на службу в отличном настроении, несмотря на то, что накануне крепко отметил в компании смершевцев взятие Берлина. Подмигнув переводчице Вале, достал из сейфа кипу папок, швырнул их на стол и сказал:

– Ну что ж, приступим!

– С кого начнем? – весело спросила Валя.

– Тащи любого из кучи, все будут наши.

Валя сняла пилотку, поправила прическу, поводила ладошкой над столом и наугад взяла одно из дел. «Вебер Эгон, 1913 года рождения, уроженец Карлсруэ, юрист», – прочла она.

– Конвойный! – крикнул Копылов. – Давай сюда Вебера из седьмого барака!

Вскоре конвоир, оставшись за дверью, пропустил в кабинет длинного тощего остроносого немца в очках, который, вытягиваясь в струнку перед офицерами, назвал свои данные.

– Садитесь! – приказал Копылов.

Вебер неуверенно опустился на край стула. Его Копылов отобрал, можно сказать, из идейных соображений. Вебер, если верить делу, никогда не состоял в НСДАП, в свое время был разжалован из офицеров в рядовые за пораженческие высказывания, в плен пришел сам, в антифашуле попросился тоже сам. Еще в сорок третьем сдал контрразведке двух бывших эсэсовцев, прятавших татуировки с группой крови под зелеными армейскими мундирами с чужого плеча, за что был премирован куском сала и краюхой черного хлеба, которые съел в присутствии опера, о чем имелась отметка в деле.

Листая папку, Копылов с брезгливостью поглядывал на пленного. «И как это они дошли до Волги? – думал он. – Тоже мне вояка! Соплей перешибешь!» И тут ему вспомнилось высказывание известного историка о том, что отдельно взятый немец в штатском никакой опасности ни для кого не представляет; страшен немец, одетый в униформу и построенный в колонны.

Копылов спросил у пленного, что он собирается делать после возвращения на родину. Вебер намеревался снова заняться адвокатской практикой, о чем честно сказал русскому. Копылов морщился. Общение с немцем было затруднено. Между ними стоял языковый барьер, а он не привык общаться с людьми через переводчика. Он задал немцу еще пару пустяковых вопросов, а затем спросил без обиняков, согласен ли Вебер помогать советским органам госбезопасности не только на территории СССР, но и на территории Германии.

Вебер помедлил немного и кивнул. Отказываться в его положении было рискованно. Он мог лишиться тех немногих тайных преимуществ, которыми пользовалась агентура Смерша.

– Скажи ему, Валя, нехай пишет подписку, – велел Копылов и начал диктовать.

Валя переводила: «Обязательство – Verpflichtung. Далее с новой строки. Я, Эгон Вебер, родившийся 20 февраля 1913 года в Карлсруэ, проживавший до мобилизации в Мюнцере по Шиллерштрассе, 12, добровольно даю согласие оказывать помощь советской разведке в любое время, когда это потребуется, и в любом месте, где бы я ни находился. Свои донесения буду подписывать псевдонимом «Мюнцер». Об ответственности за разглашение факта моего сотрудничества с советской разведкой предупрежден. Подпись. Армавир, 3 мая 1945 года».

– Вот и все, – сказал Копылов, забирая у Вебера листок. – Условия связи будут оговорены позднее. Валя! Принеси ему второе из нашей столовки!

Через несколько минут переводчица поставила перед Вебером дымящуюся миску с макаронами по-флотски. Вебер утер рукавом обветшалого кителя нос, постоянно пребывавший на мокром месте, и начал жадно, как голодная собака, есть, давясь и чавкая. Военнопленных в победном году кормили неважнецки, однако средний русский питался в то время значительно хуже.

Копылов отошел к окну, чтобы немец не видел, какие чувства отражались на его лице, и стал смотреть на развалины, которые весенняя зелень уже маскировала в защитный цвет…

Прошло тридцать лет, и однажды в мой кабинет, расположенный на втором этаже советской военной комендатуры в большом немецком городе, вошел начинающий разведчик Коля Юмашев, держа в руках папку с оперативными подборками.

– Добрый день, Алексей Дмитриевич!

– Добрый день! Садись. Что там у тебя?

– Вот сдаю дела в архив. Подпишите, пожалуйста.

Я начал быстро просматривать подборки, одно за другим подписывая постановления о сдаче дел в архив. С одним из них помедлил.

– «Ленца» жалко архивировать. Перспективный парень.

– Конечно, жалко. Но здесь полная безнадега. Вчера выставил нагого человека за дверь. В грубой форме отзывался о нас.

– А что в этом конверте?

– Фотокопия подписки его отца о сотрудничестве с нами. Отец «Ленца» был завербован в плену, но в дальнейшем с ним не работали.

Обычная история! К агентуре, завербованной методом Копылова, никто не относился всерьез. Почти все эти люди по возвращении на родину заявили в БФФ о факте их вербовки советской разведкой и были тут же прощены. Случались, само собой, приятные исключения, но…

Я вынул из конверта фотокопии и усмехнулся. Третье мая сорок пятого года, Армавир! Мне очень хорошо запомнился этот день. Передвинув на школьной карте флажки, обозначавшие линию фронта, я отправился домой и в ознаменование взятия Берлина совершил прыжок с крутой камышовой крыши нашей хатки, сильно повредив при этом руку, за что был нещадно порот теткой, которая заменила мне родителей, взятых войной. Было это на окраине Армавира, и шел мне тогда двенадцатый год.

– А что, отец «Ленца» жив?

– Недавно умер.

– Он ездил в ГДР?

– Ежегодно. У него тут куча родни: брат, племянники.

– Каковы были его взаимоотношения с сыном?

– Думаю, что неплохие. Мать «Ленца» давно умерла, и воспитанием сына занимался как раз он. Вместе они ездили отдыхать к морю и в горы. Он обучил «Ленца» всем премудростям адвокатского ремесла и завещал ему свою контору.

– «Ленц» еще не уехал?

– Уезжает через неделю.

– Тогда пойди к нему и скажи, что отец завещал ему работать на нас.

– Алексей Дмитриевич, вы шутите?

– Нисколько. Предъяви ему подписку отца и скажи.

– Алексей Дмитриевич, но это…

– Застеснялся?! Чистоплюй! И все потому, что на тебя не пикировал «мессер», когда тебе было семь лет. И ты не знаешь вкуса жмыха. И папа с мамой твои все в наличии, дай им Бог здоровья! Да немцам во веки веков не расплатиться за то, что они натворили у нас! Однако же мировое сообщество посчитало, что они должны только евреям. Остальным – дулю с маком! А между тем больше всех пострадали от них славянские народы. И они еще о реституциях возмечтали! Я им устрою реституцию! Дай сюда подписку!

Коля присмирел и протянул мне фотокопию.

– Алексей Дмитриевич, может, я сам?

– Не справишься ты! Хотя именно тебе с руки говорить с ним. Вы ведь одногодки? Послевоенные мальчики?

– Это так.

– Ладно, – смилостивился я. – Пойдем вместе. Поучишься.

Наш агент «Гендель», служивший в городской полиции инспектором уголовного розыска, пригласил «Ленца» в отдел виз и регистраций, придравшись к мелкой погрешности, допущенной иностранцем при оформлении пребывания в ГДР.

«Ленц» оказался высоким крепким парнем весьма независимого и, я бы даже сказал, ершистого вида. Чтобы он сразу не послал нас к чертовой бабушке, мне пришлось с места в карьер объявить ему, что речь пойдет о завещании его отца.

– О духовном завещании, – уточнил я, когда он сел. – Ваш отец не рассказывал вам о годах, проведенных в русском плену?

– Конечно, рассказывал. Должен заметить, что он никогда не говорил плохо о России и русских.

– Думаю, что у него не могло быть оснований для высказываний подобного рода. Не упоминал ли он о городке Армавире на Северном Кавказе?

– Упоминал. Там отец учился в антифашистской школе, там у него был роман с русской поварихой и там ему вырезали аппендицит.

Про аппендицит я ничего не знал, но уверенно стал развивать предложенную тему.

– Это была нелегкая операция. Запущенная болезнь на грани перитонита. Наши врачи буквально вытащили его из могилы.

– Откуда вам известны такие подробности?

– Из досье вашего отца.

Он удивленно поднял брови. И тут я положил перед ним подписку покойного Вебера. Подобные документы обычно производят впечатление разорвавшейся бомбы. Не давая «Ленцу» опомниться, я продолжал:

– Когда ваш отец вернулся из плена, он был беден, как церковная мышь. Мы помогли ему открыть адвокатское бюро и помогали в дальнейшем, когда ему приходилось туго. Его заслуги перед советской разведкой трудно переоценить. Под скромной личиной провинциального адвоката скрывался гений разведки. Многие крупнейшие скандалы века связаны с его именем, но об этом никто никогда не узнает. Тридцать лет мы рука об руку боролись вместе против фашизма и милитаризма, охраняя мир на земле, но только когда его не стало, мы почувствовали всю невосполнимость утраты. Мы низко склоняем головы перед его памятью.

– Вы хорошо знали отца? – спросил «Ленц», поднося платок к глазам.

– Когда я говорю «мы», то имею в виду не себя, а нашу очень солидную и всемирно известную фирму.

– Вы говорили о каком-то завещании.

– Разве отец ничего не успел сказать вам об этом? Мы ему позволили, потому что давно знаем вас как человека, которому можно доверить любую тайну.

– Он ничего не говорил мне.

– Значит, не успел. На последней встрече с нами он сказал, что после смерти его место в наших рядах займете вы.

«Ленц» помолчал с минуту, опустив голову, потом спросил:

– Я должен написать такое же обязательство?

– Да, – ответил я и начал диктовать ему подписку о сотрудничестве.

Когда мы с Колей возвращались на службу, мой юный коллега поинтересовался:

– Алексей Дмитриевич, если бы у вас был сын, вы порекомендовали бы ему пойти в разведку?

– Ни в коем случае, – ответил я. – Оперативные сотрудники разведки мало живут. Их средний возраст сорок семь лет.

– Это единственная причина?

– Единственная.

Коля стушевался и на всем пути до комендатуры не проронил более ни слова.

 

Запрос

Оперативные сотрудники спецслужб очень любят направлять запросы в различные инстанции, однако чужих запросов исполнять не любят, ибо исполнение запросов, порой совершенно рутинных, отвлекает от работы с агентурой и ведения дел. Получив запрос, любой опер, прежде всего, стремится сбагрить его кому-то из сослуживцев, а уж если это никак не выходит, чертыхаясь, принимает злополучную бумажку в свое производство.

Мне не удалось сбагрить запрос в отношении Ведерникова, и я, ругаясь, расписался в его получении. Пришел на свое рабочее место, бросил раздраженный взгляд на замшелую от времен и эпох черепичную крышу бывшей офицерской столовки бывшего военно-инженерного училища, крышу, изрядно намозолившую глаза, несмотря на то, что именно под ней была подписана капитуляция Германии, – и стал читать шифровку. Из документа следовало, что некий Ведерников Борис Семенович, 1910 года рождения, пенсионер, обивает пороги военкоматов большого русского города и требует присвоения ему звания Героя Советского Союза на том основании, что он в годы войны якобы возглавлял движение Сопротивления в крупнейших концентрационных лагерях на территории Германии. В Ризентале руководил восстанием заключенных, которые разоружили охрану и удерживали лагерь до подхода наших войск. Попав в окружение в 1942 году, он, будучи политруком, воспользовался документами убитого бойца Красной Армии Кудрявцева Николая Ивановича и в плену находился под этой фамилией. Центр просил подтвердить или опровергнуть эти сведения, прибегнув к помощи немцев, которым в свое время были переданы архивы службы безопасности рейха и СС.

Надо сказать, что сотрудники ведомства Кальтенбруннера к моменту штурма их цитадели, соседствовавшей с рейхстагом, успели многое из своих архивов эвакуировать на Запад, а многое сожгли, так что рассчитывать на быстрый и легкий успех не приходилось.

Немцы оказали мне посильную помощь. Они выложили несколько десятков томов с различными материалами по кацетам, где имелись и списки участников Сопротивления. Я работал по вечерам и к исходу третьего вечера раскопал двух Кудрявцевых. Против одного из них была карандашом поставлена галочка. Подобными галочками были помечены некоторые фамилии в каждом списке. Я на всякий случай выписал всех помеченных в свой блокнот и спросил у старичка-архивариуса, что могли означать эти птички.

– Кто ж его знает, – ответил архивариус. – Может, это были руководители групп, а может, осведомители гестапо. Какая теперь разница? Все они стали дымом крематориев.

– Осведомители-то, положим, не стали, – проворчал я. – Ну что ж, и на том спасибо. Возьмите ваши фолианты. Еще раз благодарю за оказанную поддержку.

– А знаете что, – вспомнил вдруг старичок. – Тут у нас живет один фрукт. Служил в гестапо, занимался, между прочим, кацетами, а потом сам угодил в ваш Гулаг. Отмотал огромный срок и строит теперь социализм в новой Германии. Хотите поговорить с ним?

– Конечно, хочу!

Он поковырялся в каких-то бумагах и выудил из них нужный адрес.

На следующее утро я отправился в деревушку Ленин, спрятавшуюся в грибных лесах у самого Потсдама. Ленин читается с ударением на последнем слоге и не имеет никакого отношения к вождю мирового пролетариата. Тут произрастают самые большие и красивые во всей Германии тыквы. Желтые, розовые, голубые, оранжевые, зеленые, полосатые, они покоятся на крышах, свисают со стен и заборов, поддерживаемые деревянными подпорками, горделиво возлежат на огородных грядках и надменно возвышаются над цветами палисадников. Среди этих тыкв и коротал свой век бывший хауптштурмфюрер, а по-нашему капитан СС Бруно Кнайзель. Вопреки моим ожиданиям, этот неприметный человек предпенсионного возраста принял меня весьма радушно.

– Очень рад, очень рад! Я десять лет помогал в Сибири советским чекистам. Мы вместе разоблачили немало врагов мира и социализма из числа бывших нацистов.

– Вы были нашим агентом?

– Да. Хотите пива? Или может быть

чего-нибудь покрепче?

– Спасибо. Я за рулем. Но от бутылки минеральной воды не отказался бы.

Мы уселись в саду под старой яблоней. Кнайзель налил себе пива, а мне плеснул минералки.

– Ну и что же привело вас ко мне? – спросил он на чистейшем русском языке и тут же рассмеялся, прочитав удивление на моем лице. – Я из фольксдойчей. Меня взяли в гестапо из-за того, что я владел русским. Знаете, иногда в нашей работе лучше без переводчика. А ведь мне приходилось иметь дело преимущественно с военнопленными.

– Вы обслуживали концлагеря?

– Да.

– Меня интересуют сведения о деятельности антифашистов-подпольщиков в кацетах.

– Группы Сопротивления? Разумеется, они возникали повсеместно, однако мы успешно противостояли им.

– Каким образом?

– Путем внедрения в эти группы агентуры.

– Этой агентурой руководили вы?

– Я работал с наиболее ценными источниками.

– Назовите их.

– «Лилиенштайн», «Клюге», «Краус», «Вальтер», «Марианна».

– И кто же был самым удачливым?

– Несомненно, «Краус». Талантливейший актер! А как он говорил! Когда «Краус» появлялся в бараке, послушать его сползались даже полуживые из самых дальних углов! Он быстро создавал группу, сдавал ее нам, и мы тут же переводили его в другой лагерь, но уже под новой фамилией. Таким способом мы быстро избавлялись от наиболее активных.

– Какова судьба этих наиболее активных?

Кнайзель развел руками.

– Вы же взрослый человек!

– Да, очевидно, мой вопрос неуместен. А почему вас не повесили?

Кнайзель обиделся.

– Лично я никого не убил. Отсидел положенный срок, перековался. Теперь я совершенно иной человек.

На его пиджаке блистали Почетный знак Общества германо-советской дружбы, значки Ударника социалистического труда, члена Объединения свободных немецких профсоюзов, Общества «Спорт и техника». Немцы обожают всевозможные значки и носят их на самих видных местах.

– Не помните фамилии «Крауса»?

– Коллега, с тех пор прошло тридцать пять лет, сотрудники спецслужб, как вам известно, быстро забывают фамилии своих агентов. Клички же помнят всю жизнь… А знаете, кто заложил меня, когда кончилась война? Тот же «Краус»! Опознал в толпе военнопленных. Я скромно стоял у русской полевой кухни с миской в руках, одетый в форму простого солдата. И вдруг слышу: «Хватайте фашистского гада!» Я сразу сказал русским, что он предатель, но они не поверили. Ведь он подбил людей на бунт в ризентальском лагере. В его поведении было что-то истеричное. Я понимаю: он ненавидел меня. Но работал честно. Жить хотел и знал, что его проверяют через таких же, как он.

– Значит, фамилии не помните? «Краус»

по-немецки кудрявый. Может быть, Кудрявцев?

– Может быть. Нет. Не помню.

– У него не было особых примет?

– У него были густые черные вьющиеся волосы, короткие ноги, короткое туловище и вот такая голова!

Тут Кнайзелъ похлопал по лежавшей рядом тыкве.

– Больше ничего?

– Могут быть шрамы на лице. В Заксенхаузене его сильно избили заключенные. Видимо, заподозрили неладное. Но это сыграло нам на руку. В следующем лагере он появился уже в ореоле жертвы гестаповских палачей.

– Сколько лет ему было?

– Думаю, где-то около тридцати пяти.

Я откланялся и уехал в Берлин. Скажу честно, что ни одного запроса в жизни я не исполнял с таким рвением.

А как же Ведерников? Он скоропостижно скончался в приемной управления КГБ, когда ему сообщили собранные мною сведения. Пал жертвой собственного негодяйства и маразма. Награда нашла «героя».

 

Костер

Старый Хасухá умирал долго и трудно. Сначала его трясла и ломала простудная горячка, потом душила хриплым кашлем пневмония, а завершил все это отек легких. И когда старик понял, что скоро не сможет дышать, то знаком руки позвал младшего сына, пятнадцатилетнего Ширвани, стоявшего у его изголовья. Старшие сыновья давно ушли в абреки и погибли в стычках с красноармейцами и чекистами.

– Принеси Коран, – прошептал Хасуха.

Когда эта просьба была исполнена, он продолжал:

– Положи руки на книгу и повторяй за мной: «Я, Ширвани, сын Хасухи, клянусь убить русского до того, как похоронят отца…»

Мальчик срывающимся голосом повторил слова клятвы. Ему было непонятно, кого именно из русских следовало убить, и он спросил об этом родителя, но тень смерти уже легла на лицо Хасухи, и ангел Азраил встал у его смертного одра, чтобы принять душу усопшего.

Сакля быстро заполнилась родственниками. Ширвани вытер слезы, снял со стены отцовское ружье и незаметно выскользнул на улицу. Хасуху должны были похоронить до захода солнца, и поэтому клятву надлежало исполнить незамедлительно. Ширвани знал, что оба ствола ружья заряжены и каждая пуля в нем надпилена спереди крест-накрест. Такая пуля, попадая в живую плоть, распускается наподобие цветка и производит в мягких и костных тканях смертоносные разрушения.

Задача, поставленная Хасухой, не была сложной. Русских в райцентре Бентарой было много: добрая половина местного начальства, да и командированные из города нередко наведывались.

Мальчишка недолго выбирал цель. Подходящим для исполнения отцовского завета ему показался высокий крепкий молодой блондин в кожанке, который не спеша шел от автобусной остановки, пересекая центральную площадь Бентароя. Пропустив парня мимо себя, Ширвани с пяти метров выстрелил ему в голову. Голова гяура будто взорвалась, разлетевшись на куски. Обезглавленное тело сделало по инерции еще два шага и повалилось на землю. На глазах ошалевших прохожих Ширвани, не выпуская из рук ружья, перемахнул через изгородь, сложенную из плоских голышей, и исчез в садах и огородах местных жителей. Он бежал долго, а почувствовав себя в безопасности, перевел дух и зашагал в сторону синевших на юге гор. Дорога у него теперь была одна – в банду Муртазы Заурбекова, который приходился дальним родственником его матери…

За три дня до описываемых событий Бентаройский район конспиративно посетил старший оперуполномоченный отдела «ББ» [4] Нефтегорского областного управления НКГБ [5] Сергей Казаринов. Он встретился здесь с агентурой, внедренной в банды, а полученную информацию изложил в обстоятельной докладной записке, которую отнес начальнику отдела капитану Дятлову.

– Везучий ты! – сказал тот, огладывая Сергея с головы до ног. – Снова живой и ни одной царапины.

– Значит, такова воля Аллаха, – ответил Сергей, смеясь. – Времена нынче не те. Даже их бог отвернулся от них.

Времена действительно были не те. На дворе стоял октябрь 1943 года. Немцев изгнали с Северного Кавказа. Красная Армия, нанеся противнику сокрушительное поражение под Орлом и Курском, широким фронтом выходила к Днепру. В горском бандповстанческом движении происходил полный упадок духа, царили разброд и уныние. Тем не менее, оперативная работа в горах представляла невероятную опасность. Встречи с агентурой проводились по ночам в пещерах, заброшенных кошарах, на потаенных лесных полянках. Они были смертельно рискованы для обеих сторон. Но если оперработник рисковал только жизнью, то агент в случае провала ставил под удар всю свою семью, а то и весь свой род.

Центральное место в докладной записке Казаринова занимала информация о перемещении из Арданского ущелья на равнину банды Заурбекова – самой крупной и боеспособной из всех банд, орудовавших в Нефтегорской области. Муртаза Заурбеков разбил свой лагерь на полевом стане животноводческой бригады колхоза имени Чапаева, всего в десятке километров от Бентароя. Он намеревался грабануть несколько колхозных ферм и продуктовых складов и, пополнив, таким образом, запасы продовольствия, вернуться в ущелье.

– Мы должны ликвидировать базу Заурбекова в первую очередь хотя бы потому, что она лидирует по количеству отрезанных ушей, отрубленных голов и рук, вспоротых животов и звезд, вырезанных на спинах пленных красноармейцев, по числу изнасилованных русских учительниц, врачих и медсестер, а также по объему материального ущерба, нанесенного народному хозяйству, – говорил Дятлов шефу Нефтегорского управления НКГБ полковнику Ерохину. – Я предлагаю сделать это завтра, незаметно окружив банду небольшими мобильными группами, составленными из обстрелянных бойцов батальона внутренних войск и наших офицеров. В качестве основной ударной силы использовать эскадрон Удальцова. Для усыпления бдительности Заурбекова и с учетом настроений в его банде вступить с ним в переговоры о возможной почетной капитуляции. Ведение переговоров поручить моему заместителю старшему лейтенанту Никанорову.

Никаноров был опытным переговорщиком, и, если бы дурацкая пуля туземного дикаря Ширвани не оборвала его жизни до того, как он приступил к выполнению задания, то, возможно, дальнейшие события развивались бы совсем по другому сценарию.

Когда в управлении узнали о гибели Никанорова, почти все офицеры отдела «ББ» уже были задействованы в планируемой операции. Оставался Сергей Казаринов. Его берегли для работы с особо ценными источниками, и к участию в боевых операциях он, как правило, не привлекался, что не давало никаких оснований для неуважительного отношения к нему со стороны коллег-чекистов. На то был свой резон. Смуглый, черноволосый, сухощавый, Казаринов походил на молодого горца. Он вырос в горском ауле, где отец заведовал больницей, и в совершенстве владел языком местного населения, знал его обычаи и прочие элементы ментальности. При себе Сергей имел документ прикрытия на имя лесничего Кадырова, и его появление в самых глухих уголках области ни у кого не вызывало подозрений. Дятлов решил послать Казаринова для ведения отвлекающих переговоров с Заурбековым не по дурости, а потому что в отделе более не осталось достаточно опытных свободных сотрудников.

– Ничего с тобой не случится, – успокаивал он скорее себя, чем Сергея. – Муртаза знает, что его отец сидит у нас в подвале, и случись что с тобой, он может в единый миг остаться сироткой.

– Что я могу обещать им? – спросил Сергей.

– Ты можешь обещать им скорый и праведный советский суд с вышкой в конце приговора. У них у всех руки по локоть в крови. Поэтому ничего не обещай. Меньше говори, больше слушай. Внимательно записывай все их условия. Съезди в Бентарой, якобы для того, чтобы посоветоваться по телефону с нефтегорским начальством. В общем, тяни время, бей по аутам. Твоя задача – продержаться сутки. И больше солидности, важности, спеси. Ты значительная персона, посол. А что пацан еще по виду, это, конечно, плохо. Хоть бы усы отпустил!

– Вы мне, товарищ капитан, какой-нибудь мандат дайте, коли я посол.

– А что? Неплохая мысль. Мандат для ведения переговоров мы тебе выпишем. И отправляйся сегодня же. До наступления темноты ты должен быть у Муртазы.

Когда Казаринов вышел, Дятлов подумал: «А хорошо, что у него ни жены, ни детей. На страшное дело идет парень. Ну что ж. Будем верить в его звезду».

В лагерь Заурбекова Сергей въехал на лошадке каурой масти, выделенной ему Бентаройским райотделом НКГБ. Оружия при нем не было, а была палка с прикрепленной к ней белой тряпицей. Вечерело. Бандитский бивак жил полнокровной жизнью. В нескольких огромных котлах варились, судя по запаху, баранье мясо и кукурузные початки. Вокруг костров сидел звероподобный увешанный оружием разбойный люд. Каждый из воинов Аллаха занимался своим делом: кто ужинал, кто прочищал винтовку, кто чинил обувь, кто выжигал огнем костра вшей, забравшихся в складки одежды.

Посреди лагеря, под раскидистым тутовым деревом, стоял вагончик на колесах, в каких обычно живут механизаторы во время посевной и уборочной. Наверное, это и есть резиденция Муртазы, подумал Сергей. Правее, в просторной кошаре, разместилось, очевидно, ближайшее окружение главаря, его нукеры. Прочая шелупонь нашла пристанище в стогах сена под открытым небом. Полевой стан животноводческой бригады колхоза имени Чапаева широким клином, протянувшимся в сторону гор, вдавался в непролазный кавказский лес. Только с севера к нему вплотную подступало еще не убранное кукурузное поле. На самом краю его стоял сожженный бандитами трактор. Рядом в луже солярки валялась опрокинутая железная бочка.

Сергей подъехал к одному из костров.

– Ты кто такой? – спросили его.

– Чрезвычайный и полномочный посол из Нефтегорска. Направлен для ведения переговоров с Муртазой, – ответил Сергей на их языке.

Бандиты заржали.

– Разве посол такой бывает? Ты бы бороду приклеил да папаху надел или чалму. А свита твоя где?

Но тут прозвучал вопрос, который заставил всех утихнуть:

– Если ты из Нефтегорска, то скажи, как там насчет амнистии для нас. Слышно что-нибудь?

– Решение об амнистии принимает Москва, – пояснил Сергей. – Однако в зависимости от вашего поведения мы можем направить в Москву предложения об амнистировании участников бандповстанческого движения.

– Кто это «мы»?

– Мы – это Советская власть.

– А ну-ка слезай со своей кобылы и иди сюда! – повелительным тоном приказали Сергею сзади.

Он оглянулся. В дверном проеме вагончика стоял рыжий детина лет сорока в высокой папахе, надвинутой на лоб. Густая черная борода с редкой проседью прикрывала почти всю его широченную грудь. Это и был Муртаза Заурбеков, в прошлом главный агроном колхоза имени Чапаева, а ныне головорез и погромщик, известный всему Северному Кавказу. Сергей без суеты спешился, передал поводья и белый флаг одному из бандитов и не спеша пошел к вагончику.

– С чем пожаловал?

Сергей протянул Заурбекову мандат.

– Ах, вот оно что! НКГБ! Надо же! Ну, заходи, гостем будешь… Эй, люди! Подайте-ка нам сюда что-нибудь поужинать!

Муртаза усадил Сергея за стол, а сам сел напротив.

– Тебе сколько лет?

– Двадцать три.

– Я бы больше двадцати не дал. Что, у вас не нашлось человека посолиднее для такого серьезного дела?

– Какое у тебя было звание в Красной Армии, Муртаза?

– Ну, лейтенант запаса.

– Вот и я лейтенант.

– Ты шути да меру знай. Я командир повстанческой бригады имени имама Шамиля. Комбриг, как минимум.

В бригаде Заурбекова даже в лучшие времена было не более трехсот сабель. Теперь же оставалось человек семьдесят.

– Комбригов давно отменили.

– Значит, я полковник, а то и генерал. Знаешь что, давай мы будем говорить с тобой по-русски. Мои нукеры почти все из горных аулов. Вашего языка они не знают.

– По-русски, так по-русски.

Принесли ужин: вареную баранину, вареные кусочки теста, похожие на галушки, да крепкую чесночную приправу – все в отдельных мисках.

– Может выпьешь?

– На работе не пью.

– Ну а мне Аллах не велит.

Мясо и галушки брали руками, обмакивали в соус и отправляли в рот. Лакомясь национальной стряпней, Сергей подумал, что продукты, награбленные в колхозе, ничуть не хуже, а может быть, даже и вкуснее яств, купленных в лучшем гастрономе. Одновременно он украдкой разглядывал Муртазу, главным образам его лицо, хорошо знакомое по фотографиям, имевшимся в оперативном деле. Это было собственно и не лицо, а совершенно круглая прохиндейская рожа. и если бы не волевые складки у рта да не волчьи огоньки в глазах, то обладатель этой рожи вполне сошел бы за доброго торговца лавашами с бентаройского рывка. Типичный кавказский лидер, думал Сергей, впрочем, если его побрить и выстирать с мылом, да нахлобучить сверху шляпу вместо папахи, он вполне мог бы возглавить любой цивилизованный народ.

 

Когда они совершили омовение рук и остались одни, Муртаза сказал:

– Ну, говори, с чем пришел.

– Мое начальство полагает, что нам пора заканчивать войну в горах.

– Правильно мыслит твое начальство, да как это сделать? Войну легко начать, а кончить – ой-ой-ой!

– Не мы начали эту войну.

– А что там мой отец? – как бы, между прочим, поинтересовался Муртаза, меняя неприятное для него направление разговора.

– Если бы твой отец умел писать, я привез бы от него письмо.

Муртаза вдруг расхохотался.

– А вот я возьму тебя в заложники и обменяю на отца.

Сергей тоже рассмеялся. Он знал, что Муртаза в данной ситуации этого не сделает, и предложил свой вариант:

– У тебя есть более достойный товар для обмена. Я имею в виду немецкого инструктора.

– Да я это дерьмо вам за так отдам. Вояка он никудышный, а жрет много. Говорит, что его готовили для войны умов. Партизанить не хочет. Ты посмотри в оконце – он сидит как раз напротив, кукурузный кочан гложет.

Сергей последовал совету Муртазы и увидел у котла с вареными кукурузными початками тощего оборванца, обросшего рыжей бородой и ничем не отличающегося от прочих бандитов. Неужели это и есть Штайниц? Рядом стоял агент Сергея «Хасан», внедренный в банду еще в начале сорок второго, и о чем-то оживленно дискутировал с офицером абвера, часто прибегая к языку жестов.

– Так что предлагает нам уважаемый НКГБ? Положить оружие на землю и построиться вдоль забора для расстрела?

– Ну, зачем так круто? Ты мог бы оказать нам помощь в ликвидации мелких банд. Тогда к тебе было бы совсем другое отношение.

– Воевать против своих? Мои мюриды не пойдут на это.

– Тогда давай свои предложения!

Муртаза задумался.

– Легко сказать – давай предложения! Вот если бы вы пропустили нас через один из перевалов в Грузию, мы растворились бы там, среди мирных горцев, пастухами стали бы, земледельцами…

Идея бандита была явно неприемлемой для НКГБ, но Сергей, наморщив лоб, тщательно записал эту и другие мирные инициативы Муртазы в свой блокнот.

Говорили долго. В конце концов, Сергей объявил, что утром должен съездить в Бентарой, чтобы по телефону связаться с начальством для консультаций.

– Ну вот, – недовольно проворчал Муртаза, – а мы утром хотели сняться и уйти в свое ущелье.

– Подождите до моего возвращения, – попросил Сергей. – Я к полудню вернусь.

– Ладно уж, подождем, – буркнул Муртаза.

Спать легли заполночь. У обоих выходов из вагончика замаячили часовые с немецкими «шмайсерами». Муртаза сразу захрапел, а Сергею не спалось. Сквозь дыру в крыше он видел кусок кавказского неба с самыми крупными на свете звездами, и мысли об иных мирах без войн, ненависти, коварства и горя заполнили его сознание. Он улыбнулся и стал думать о Вере…

Они познакомились перед войной. Сергей тогда учился на третьем курсе пединститута, а Вера работала в райкоме комсомола. Свои стихи Сергей читал только ей. Вера стихи хвалила, а он сердился:

– Это просто зарифмованная проза! Рифмоплетство. Поэзия есть вид искусства, а специфика искусства – образность. «Оружия любимейшего род, готовая рвануться в гике, застыла кавалерия острот, поднявши рифм отточенные пики». Вот где искусство! А мне, видно, поэтом не стать.

Но однажды он все-таки стал поэтом. В июне Вера взяла отпуск. Она хотела навестить старую больную бабку, которая жила в Раздорах на Дону. Сергей проводил ее до Ростова. Там она села на старинный пароходик и под «Прощанье славянки» уплыла в сиреневые дали, помахав ему платочком с верхней палубы. Пароходик невероятно дымил, и вскоре кроме дыма, ничего не осталось над водой. В поезде на пути в Нефтегорск Сергей легко сочинил прекрасные, как ему показалось, стихи:

Вере стихотворение понравилось, однако она заявила, что нужна еще одна строфа. Сергей с ней не соглашался. Они чуть было не поссорились, но вспомнили, что нынче не время для ссор по пустяковым поводам. Началась война. Их призвали в органы в один день: его – в оперативный отдел, ее – в секретариат. Любовь их приняла затяжной характер. Им она казалась вечной. В боях с бандами за два года полегло два полных состава управления, и, хотя Сергей считался везучим, они договорились пожениться в первый день мира, не ранее. Строгая девушка Вера стала необыкновенно ласковой и нежной женщиной. Тайком она молилась за Сергея, а он, случайно узнав об этом, поверил, что ее молитвы оберегают его от всех бед и напастей…

Сергей заснул перед рассветом, а через пару часов встал и поехал в Бентарой. Из райотдела НКГБ он связался по телефону с Дятловым и сразу понял, что тот куда-то спешит и потому почти не слушает его. Сергей обиделся, но когда начальник проявил заботу о нем, обида прошла.

– Ты больше туда не езди, – велел Дятлов. – Возвращайся в город.

– Но если я к полудню не вернусь к ним, они могут сняться и уйти.

– Ладно, поезжай, но помни: в 12–45 духу твоего там не должно быть.

Сергей понял, что в 13–00 начнется операция по ликвидации банды, и поспешил в лагерь Заурбекова.

Муртаза был среди своих мюридов. Отозвав главаря в сторонку, Сергей сказал, что его мирные инициативы будут рассмотрены в трехдневный срок, а через три дня с ним хотел бы встретиться сам начальник отдела «ББ» капитан Дятлов.

– Слыхал про Дятлова? – поинтересовался Сергей.

– Кто ж не слыхал про Дятлова!

– А как мы с тобой свяжемся?

Муртаза осклабился.

– Нет ничего проще. Бентаройский мулла – ваш стукач и наш по совместительству. Вот он и будет связующим звеном.

Сергей взглянул на часы. Была половина первого.

– Ну, я поехал.

– Э нет! Погоди немного. Тут с тобой хотел побеседовать мой начальник контрразведки. Мовлади, иди-ка сюда! И Аюба прихвати с собой.

Подошел Мовлади, узколицый молодой человек с жиденькой бородкой. За ним плелся «Хасан». У Сергея похолодело сердце. Неужто их с «Хасаном» засек кто-нибудь во время последней встречи?

– Меня вот что интересует, – начал Мовлади. – Что вы оба делали в Галашкинском лесу в среду на рассвете? Вас видели там примерно в одном месте и в один час.

Если бы Мовлади был опытным сыскарем, он сказал бы: вас видели вместе. Вот и выкручивайтесь тогда! Но из его слов Сергей понял, что их вместе не видели, и мальчишеское лицо его осветилось неподдельной радостью. Каждый оперработник и каждый агент имеют легенду посещения места встречи, поэтому Сергей уверенно предложил:

– Давайте послушаем Аюба!

«Хасан» не спеша запустил руки в карманы штанов и достал оттуда по пригоршне круглых коричневых лесных орешков.

– Фундук! Я там фундук рвал. Мое любимое лакомство, между прочим.

– Что тебе в нашем лесу фундука не хватает?

– Ха! Каждый знает, что самый крупный и вкусный фундук растет в Галашкинском лесу.

– Шайтан с тобой! Ну а ты? – обратился Мовлади к Сергею.

– У меня девушка живет в Галашках.

– Ее имя?

– Если я назову ее имя, вы же первые ее зарежете за то, что она мусульманка, путается с неверным. Должен сказать, что это очень красивая и достойная девушка.

– Оба вы лжете! – взъярился начальник контрразведки, но Муртаза поставил его на место, сказав, что непойманный вор вором не считается, и позволил Сергею ехать.

Сергей пошел к своей кобылке и еще раз взглянул на часы. На беседу с Мовлади ушло всего пятнадцать минут, но это были те самые минуты, которые стоили ему жизни.

В лесу неожиданно возник шум, какой производит крупный зверь. Сквозь шелест подлеска и треск сучьев на полевой стан прорвался всадник, который крикнул сходу:

– Муртаза, дорога на ущелье перекрыта войсками!

Заурбеков и бровью не повел.

– Эй, чекист, погоди уезжать! – остановил он Сергея. – Объясни: что все это значит?

– Откуда мне знать? У нас свои задачи, у армии – свои.

– Нет, брат, так не пойдет. Сейчас я пошлю разведчиков проверить лесные тропы. Если окажется, что и там войска, ты умрешь.

– Я посол.

– Ты не посол. Ты говно на лопате. Я с тобой говорил как с человеком, а ты целые сутки засирал мне мозги, чтобы погубить меня и моих людей!

Сергей знал, что в лесу уже полно солдат и что играть в дипломатию не имеет смысла, а потому сказал главарю банды все, что думает о нем и его людях:

– Ты зверь, Муртаза, и люди твои – звери. Все вы по горло в крови и человеческого обращения не заслуживаете. Сегодня вас убьют, и это самая справедливая участь для тебя и твоих приспешников.

– Но ты погибнешь раньше нас, русская собака, и смерть твоя будет во сто крат страшнее нашей.

Муртаза обернулся к бандитам и крикнул, указывая на Сергея:

– На костер его!

Гора сухого хвороста в мгновенье ока вознеслась под тутовым деревом. Сергея втащили наверх и прикрутили к стволу электрическим проводом. Убийца Никанорова Ширвани намотал белый флаг Сергея на палку, окунул импровизированный факел в солярку и запалил его.

– Без моего приказа не поджигай! – приказал Муртаза и пошел к своему коню, который был давно оседлан и ждал его.

Конь слегка просел под грузным бандитским комбригом, но затем легко и бодро понес его по лагерю. В седле Муртаза чувствовал себя уверенней, чем на земле. Да и командовать было сподручней.

Похожий на обезьяну мальчишка Ширвани, держа в одной руке отцовское ружье, а в другой факел, кривляясь, корча ужасные рожи и издавая визгливые вопли, скакал у ног Сергея, исполняя древний языческий боевой танец, который его далекие предки отплясывали вокруг приговоренных к смерти еще до принятия мусульманства. Вдруг он остановился и спросил:

– Слушай, гяур, а это правда, что земля круглая?

– Земля круглая, – убежденно ответил Сергей.

– Вот и наша русская училка врала про круглую землю. Мы сожгли ее дом вместе с ней.

Самоутверждение дикаря осуществляется через зверство, и чем слабее и меньше племя, тем страшнее зверство, подумал Сергей. Он поднял голову и увидел за кукурузным полем быструю горную речку Ардан и зыбкую солнечную дорожку на ее воде. Так вот же она, та самая последняя строфа, о которой говорила Вера! Как он раньше не догадался! В ней вечность жизни и любви:

Мимо прошел «Хасан», ведя в поводу тяжело груженную лошадь. Он не смел поднять глаз, чтобы хотя бы взглядом проститься с Сергеем.

– Бентаройский мулла предатель, – громко, так чтобы слышал агент, сказал Сергей.

«Хасан» кивнул, давая понять, что информация принята.

В лесу с обеих сторон затрещали выстрелы. Это разведчики Муртазы наткнулись на чекистские дозоры.

– По коням! – крикнул Муртаза. – Уходим через кукурузу к реке и по руслу – в ущелье. Все лишнее бросить!

И уже обращаясь к Ширвани, добавил:

– Поджигай!

В этот миг метрах в четырех от Муртазы с трескучим грохотом взорвалась тяжелая мина. Взрывом его обожгло, ослепило, оглушило, сбросило с коня, но не ранило. Ему понадобилось минут десять, чтобы оклематься. Ширвани получил несколько мелких осколков в спину и шею. Он выронил ружье и факел и на пару секунд потерял сознание. Очнувшись, пополз к факелу, оставляя за собой кровавые следы, дотянулся-таки до заветной палки и сунул ее под кучу хвороста. Быстрый огонь молниеносно превратил безобидные сухие ветки во всепоглощающий высокий и жаркий костер. Но Сергей ничего этого уже не знал, не видел, не чувствовал. Ему повезло даже в момент казни: осколок все той же мины чиркнул по его сонной артерии, и он безжизненно обвис на своих путах, окунувшись с головой в дым и пламя. А между тем другие мины продолжали рваться в бандитском стойбище, сея смерть, хаос и панику, усугубляемую работой снайперов, которые укрывались в лесу.

Взрыв первой мины был сигналом к атаке эскадрону Удальцова. И не успело эхо этого взрыва прокатиться по горам, как Удальцов, спрятавший свой эскадрон под крутым обрывом на берегу Ардана, обернувшись к своим бойцам, сказал вполголоса: «Время, ребята!» По узкой дороге они гуськом выбрались из-под кручи – сто конников и две пулеметные тачанки – и очутились на косогоре в километре от кукурузного поля, за которым уже шел бой. Эскадрон быстро развернулся для атаки – конники в центре, пулеметы на флангах.

– Пулеметчики! Не дайте им поднять глаз от земли! – крикнул Удальцов. – Пошли, ребята!

Они со свистом выдернули клинки из ножен и в лихом намете распластали коней над полынным косогором.

Комэск Удальцов был огромен, могуч и отважен. Он брил наголо голову, а на боку вместо тэтэшника носил давно снятый с вооружения маузер. И от тачанок никак не хотел отказываться. Словом, «косил» под Котовского. Над ним посмеивались, но за храбрость, удаль, мужество и по-детски наивную веру в высшую справедливость и всеобщее счастье уважали, даже любили.

Пулеметчики, выдвинувшись вперед, плотным огнем прижали бандитов к земле. Когда эскадрон ворвался в бандитский бивак, Удальцов с удивлением увидел посреди лагеря только двух человек, которые не предпринимали ни малейших попыток укрыться от атакующего противника. Первый, низкорослый и тщедушный, вооруженный охотничьим ружьем, пошатываясь, бродил вокруг тлеющего кострища, над которым висел на стволе дерева обгоревший скелет. На конников бандит не реагировал. Удальцов легко снес ему голову, пожалев, что вложил в удар столько силы: шея оказалась слишком тонкой. Второй, рослый, бородатый, с виду безоружный попытался сопротивляться. Схватив валявшуюся на земле винтовку, он быстро прицелился и выстрелил. Комэск увернулся от пули, и тогда бандит, широко расставив ноги и подавшись вперед, изготовился принять коня на штык. Сверкнула шашка, и винтовка с лязгом отлетела в сторону, а вороной жеребец Удальцова грудью опрокинул бандита на землю. Комэск принялся гарцевать на поверженном враге. Тяжелый конь копытами крушил ему ребра, вдавливал в землю внутренности. Бандит выл и орал, пока одна из стальных подков не опустилась на его разбойничье сердце. Тут он трепыхнулся в последний раз, захрипел и застыл, раскинув в стороны конечности. Муртаза Заурбеков, мечтавший стать имамом всего Кавказа, закончил свой жизненный путь.

Том временем скоротечный бой завершился полным разгромом банды. Санитары перевязывали раненых, чекисты обыскивали мертвых, собирая и сортируя документы, при этом офицерская книжка обер-лейтенанта Штайница, обнаруженная в кармане одного из убитых, никого из сотрудников НКГБ не удивила. Оперативный фотограф снимал трупы, бойцы стаскивали на середину поляны трофейное оружие и укладывали его рядами: винтовки отдельно, автоматы отдельно, ножи, кинжалы и шашки отдельно, гранаты тоже отдельно. Из Бентароя приехали две полуторки: забрать своих убитых и раненых. На одну из машин погрузили останки Сергея. Появились местные старики с телегами. Они просили отдать им тела родственников для захоронения. Им пообещали выдать трупы после их идентификации.

К Удальцову, прихрамывая, подошел раненный в бедро навылет Дятлов и попросил водки. Комэск протянул ему свою флягу. Дятлов сделал несколько глотков и вернул алюминиевую посудину. Одна штанина его галифе была разрезана во время перевязки, после чего начальник отдела «ББ» частично утратил боевой вид. Он осознавал это и испытывал некоторое смущение и раздражение.

– Кого это они сожгли? – поинтересовался Удальцов.

– Серегу Казаринова сожгли.

– Серегу?! У шакалье! У зверье! В Барабинскую степь их! Всех!!! И чтоб ни одной горы вокруг!

– Товарищ Сталин знает, куда их определить.

Душа Удальцова жаждала мести. И тут взгляд его упал на кошару.

– А там кто?

– Там пленные.

– Сколько их?

– Одиннадцать человек.

– Спалить всех к е….. матери! Давай вали сено под стены и поджигай!

Конники, потерявшие в боях с бандитами не один десяток товарищей, с величайшим рвением бросились исполнять приказ своего командира.

– Не смей! – крикнул Дятлов. – Это же ведь пленные! Я тебе запрещаю!

– Кто ты такой, чтобы мне запрещать? Начальник? Или, может, старший по званию?

– Тебя посадят, идиот!

– Пускай! Зато Сереге в раю будет весело! Хромай отсюда и занимайся своим делом!

– Ты хоть перепиши их, – попросил Дятлов. – Они все в розыске.

– Переписать – перепишу, ладно уж.

Дятлов отошел к чекистам, радуясь в глубине души тому, что зверей сожгут и что приказ поджечь кошару отдал не он.

Только один пленный владел русским языком, и только он один понял, о чем говорили Удальцов с Дятловым. Это был «Хасан». Он прильнул глазами к щели в стене и увидел Удальцова, а рядом местных жителей, которые приехали за своими убитыми. Дятлова поблизости не было. Если открыться Удальцову, старики все услышат и тогда ни ему, ни его родителям, ни жене, ни четырем детишкам все равно не жить. «Хасан» решил молчать, а когда пленных переписывали, шепотом попросил солдата передать капитану Дятлову, что бентаройский мулла – предатель. Солдат ошалело взглянул на него и пообещал исполнить эту последнюю просьбу приговоренного к смерти.

Когда кошара запылала и люди в ней стали кричать и биться телами о дверь, чтобы вырваться наружу, бойцы, громко обсуждавшие отдельные эпизоды только что отгремевшего боя, разом умолкли и лица их потемнели…

Приехал старшина с полевой кухней. Запахло борщом и макаронами по-флотски, однако вонь горелой человечины, витавшая над поляной, забивала эти вкусные запахи, и кусок никому не лез в горло.

Прибыл полковник Ерохин на ленд-лизовском [6] джипе. Выслушал рапорт Дятлова, жестом подозвал Удальцова и, когда тот подъехал, тихо сказал ему:

– Клади оружие.

Начальник областного управления HKГБ обладал необъятной властью, и никому, даже Удальцову, не пришло бы в голову ослушаться его. Комэск расстегнул ремень, стянул с себя кожаную сбрую вместе с маузером и шашкой и бросил все это на заднее сиденье автомобиля.

– Слезай с коня. Негоже распоясанному командиру сидеть в седле. Сдай эскадрон заместителю и иди ко мне в машину.

Читая список сожженных пленников, Ерохин наткнулся на фамилию «Хасана». Он ахнул, застонал даже. Господи! Что же я скажу его отцу?! Отец агента был другом Кирова еще по временам гражданской войны. Он воспитал сына в духе беззаветной преданности Советской власти и России. Ерохин с жестокой неприязнью взглянул на отважного полудурка Удальцова, которого все считали любимчиком полковника. Бывший комэск безмятежно дымил папироской, поглаживая густую черную гриву своего жеребца. Ерохин подумал, что многие сотни лет прошли с тех пор, как землю посетили Иисус, Магомед и Будда, но люди за это время не стали лучше. Значит, какая польза от учений великих пророков? И если великие не смогли превратить зверя в человека, то куда уж ему, Ерохину, достичь положительных результатов на этом безнадежном поприще.

– Поехали! – приказал он.

Эскадрон эскортом проводил до Бентароя арестованного командира.

– У меня к вам две просьбы, Анатолий Степанович, – заговорил вдруг молчавший доселе Удальцов.

– Валяй! Что смогу – сделаю.

– Не выгоняйте с работы Верку Измайлову.

– За что ж ее выгонять?

– Беременная она. Ребенок будет у нее от Сереги. Серега был кореш мне.

– О Вере и ее ребенке позаботимся.

– Вторая просьба касается лично меня: не сваливайте меня в Гулаг, а сдайте в штрафбат. Я кровью смою…

– Постараюсь что-нибудь сделать.

У въезда в райцентр эскадрон отстал от машины. И тут новый комэск решил поднять боевой дух вверенного ему подразделения.

– Запевай! – скомандовал он и, приосанившись, оглядел строй своих конников.

Запевала послушно начал: «Шел отряд по берегу…» Но песня не пошла. Запевала попробовал: «Там, вдали за рекой…» И эта песня не пошла тоже. Комэск все понял и дал отбой:

– Отставить песню!

Вечерело. Кровавое солнце окуналось в кровавую зарю…

И еще будет много кровавых зорь над этими горами, лесами и степями. И внуки погибших сегодня падут через полвека в смертельной битве на этой самой благословенной кавказской земле. Сгорит в танке внук Сергея Казаринова. Разлетятся в клочья на минном поле, пытаясь вырваться из осажденного русскими Нефтегорска, оба правнука Муртазы Заурбекова. И тысячи матерей, заломив руки, завоют по своим сыновьям, и голодные собаки будут жрать трупы своих убитых хозяев, и безногие дети на костылях будут играть в прятки среди развалин.

Как долго будет продолжаться это? Кто знает. Быть может, до той поры, когда человек перестанет притворяться человеком, но станет им.

 

Письмо

История, которую я хочу рассказать, началась в середине шестидесятых годов в Германии, а закончилась через десять лет в краях совсем иных.

Я, молодой оперработник разведки, принимал дела у моего сослуживца Жени Чекмарева, завершавшего загранкомандировку. Женя, по-немецки Ойген, был битым-перебитым, прошедшим огонь и медные трубы старшим опером. Мне еще только предстояло стать таким.

Мы сидели друг против друга у открытого окна, вдыхая запах цветущих акаций, потягивая «Колу» и приводя в порядок секретную документацию, которая подлежала передаче. Было жарко, несмотря на то, что между нами гудел, как аэроплан на бреющем полете, огромный старинный вентилятор, взятый в сорок пятом в качестве трофея.

Женя спешил и, поругиваясь, один за другим быстро заполнял бланки постановлений о сдаче в архив «дохлых» разработок. Мне спешить было некуда.

Зазвонил телефон.

– Послушай, чего они там хотят, – попросил Женя, не поднимая головы от бумаг.

Немец, представившийся Якобом, просил соединить его с Ойгеном. Я сказал об этом Жене, прикрыв трубку ладонью.

– Он уже в архиве, – ответил мой коллега. – Пьянь, бесперспективен. Скажи ему, что я умер.

– Как?! – изумился я. – Ведь он может встретить тебя в городе.

– Тем лучше. Сообразит, что с ним не хотят встречаться.

– Должен огорчить вас, – сказал я в трубку, старательно вплетая в свой голос нотки печали. – Ойген скончался сегодня на рассвете.

– Mein Beileid! – горестно завопил «Якоб» после некоторой паузы. – Когда и где похороны?

– Ойген завещал похоронить его на родине.

«Якоб» прокричал еще несколько фраз, содержание которых было чрезвычайно лестным для безвременно покинувшего нас товарища по общей борьбе, и повесил трубку.

Вечером того же дня после трудов праведных и неправедных мы с Ойгеном отправились поужинать в подвальчик «У Марты», который местное население за его мрачноватую тесноватость именовало не иначе, как «Крышкой от гроба». Несмотря на полное отсутствие комфорта, подвальчик пользовался у аборигенов необычайной популярностью. Возможно, причиной тому была жена хозяина – высокая статная красавица Брингфрида, разливавшая пиво и шнапс у стойки.

Я расправился с боквурстами-сардельками, выпил одно пиво и заказал другое, полюбовался Брингфридой, почитал готические надписи на стенах, посудачил с Ойгеном о том о сем и хотел было закурить, но тут внимание мое привлек полный краснолицый мужчина лет тридцати пяти, сидевший в дальнем углу с недопитой кружкой в руке. Он смотрел в нашу сторону, нет, он смотрел на Ойгена и по лицу его блуждали то мистический ужас, то радость, то грусть с обидой.

– Почему тот тип уставился на тебя? – поинтересовался я.

– А это и есть «Якоб». Видимо, он рассчитывает на восстановление с ним связи, но такого не произойдет. С того света не возвращаются.

Мне стало неловко перед нашим бывшим агентом, и я предложил закончить ужин в «Баварском дворе», где по слухам сегодня подавали не пошлые боквурсты, а жареные колбаски-кнакеры. Мы ушли из подвальчика, и вскоре я надолго позабыл о «Якобе».

Случилось так, что через много лет мне пришлось снова отправиться в Германию. На этот раз я возглавил небольшую резидентуру. Ту самую, в которой начинал опером.

Снова стояло жаркое лето. Снова цвели акации. Только трофейные вентиляторы были заменены новыми, малогабаритными, жужжавшими тихонько, как пчелки, нагруженные медом. И снова раздался телефонный звонок, без которого этот рассказ не имел бы ни конца, ни смысла. Звонил сотрудник гэдээровской контрразведки Шумахер.

– Послушай, – сказал он после обмена приветствиями. – Тут к нам явился какой-то подозрительный тип асоциального вида. От него разит мочой и водкой. Тем не менее, он настырно требует, чтобы его срочно связали с кем-нибудь из советских разведчиков. На всякий случай мы посадили его в каталажку. Если он тебе интересен, приезжай.

– Сейчас буду, – ответил я, доставая из кармана ключи от машины.

В приемной следственного изолятора мне указали на пожилого неряшливо одетого мужчину с лицом, заросшим рыжей щетиной, и мутными глазами неопределенного цвета. От него действительно нехорошо пахло.

– Рот фронт, геноссе! – радостно воскликнул он, завидя меня.

– Рот фронт! – неуверенно ответил я. – В чем дело?

Субъект заговорщически подмигнул мне и вытащил откуда-то из-за пазухи грязный измятый конверт.

– Что это? – спросил я, брезгливо взяв письмо двумя пальцами.

– Когда-то твой коллега Ойген говорил, что если в мой почтовый ящик будет опущена какая-нибудь корреспонденция из-за рубежа, я должен немедленно передать ее оперработнику.

На конверте стоял штемпель далекой азиатской страны, отношения с которой у нас были традиционно недружественными.

– Вы с нами сотрудничали? – спросил я.

– Да.

– Ваш псевдоним?

– «Якоб». Я тебя помню. Ты пил с Ойгеном пиво в «Крышке от гроба». Твой приятель обошелся со мной как свинья. Но я выше личных обид. Для меня долг и честь кое-что значат.

Немцы любят говорить напыщенно, и это иногда делает их смешными. Однако в данном случае мне было не до смеха. И если бы я к тому времени не разучился краснеть, то краска стыда залила бы меня по самые уши. Так вот оно что! Оказывается, адрес «Якоба» был дан для конспиративной связи кому-то из наших закордонных агентов или кадровых разведчиков-нелегалов. Видимо, как запасной вариант. И если наш источник воспользовался им через столько лет, значит, у него не было другого выхода. Это был последний шанс! Но почему же Ойген не сделал отметки об этом в деле «Якоба»? Боялся, что в таком случае дело не позволят сдать в архив, а работать с пропойцей не хотел.

Я не стал вскрывать конверта, поскольку знал, что безобидный бытовой текст письма наверняка содержит только посвященному понятные условности. В тот же день письмо улетело в Москву, а через некоторое время из Центра пришла короткая шифровка с указанием выплатить «Якобу» солидное денежное вознаграждение. Я понял, что письмо было архиважным, и стал соображать, как использовать премию во благо «Якобу», который по причине пьянства давно остался без жены и без работы. Для начала велел ему помыться и сходить в парикмахерскую, потом повез агента в соседний город, где нас никто не знал, и там мы вместе одели его с ног до головы во все новое. «Якоб» в одночасье превратился из бомжа в симпатичного мужчину средних лет, благоухавшего хорошим одеколоном. Мне захотелось пригласить его в ресторан на ужин, что я и сделал.

Вскоре удалось устроить «Якоба» на работу в нужное место, и от него стали поступать интересные наводки на иностранцев. «Якоб» ожил, подтянулся, стал уверенным в движениях и суждениях. Осознание собственной значимости придало его облику солидность и респектабельность. Агент бросил пить, к нему вернулась жена. Он сотрудничал со мной несколько лет, и мы расстались большими друзьями.

Прошло еще много-много времени, и однажды в холле здания Ассоциации ветеранов внешней разведки ко мне подошел незнакомый человек моего возраста, который весело, словно старого сослуживца, приветствовал меня.

– Простите, я вас не знаю, – холодно ответил я, вглядываясь в его лицо.

– Савченко. Бывший полковник бывшей советской разведки. Конечно, мы незнакомы. А ведь когда-то Вы вытащили меня из каменного мешка и, возможно, спасли мне жизнь. Они грозили посадить меня на кол, если я не сдам свою агентуру и радиста. Чтобы отправить то письмо, пришлось отдать надзирателю два золотых моста. Следователь никак не мог сообразить, почему это я вдруг начал шепелявить, а когда сообразил, было уже поздно… Меня обменяли на еврейского диссидента.

– Историю с вашим обменом я помню по газетным публикациям. Но о каком письме идет речь?

– Ну как же!

И тут Савченко назвал адрес и фамилию «Якоба».

Уже за чаем я сказал ему:

– По сути дела вы ничем не обязаны мне. Вас выручил простой немецкий пропойца, который, несмотря ни на какие жизненные обстоятельства, всегда оставался человеком и помнил, что такое честь и долг.

 

Боевик

Володя Самохин пёр на себе немца полтора часа. «Язык» попался с норовом и оказал сопротивление, поэтому пришлось хрястнуть его по башке рукояткой пистолета, после чего он превратился в безжизненный пятипудовый мешок. Когда до своих оставалось метров триста, немец обделался и стал источать ужасающее зловоние. Самое тяжелое в таких случаях – полнейшая невозможность облегчить душу матом. Самохин выдержал и это испытание. Уже занималась заря, когда он, наконец, вместе с «языком» свалился в воронку от снаряда, где его поджидали свои. Впереди, совсем близко, темнела линия окопов. Это была передовая.

Немца положили на полянке под дубом и предприняли несколько попыток привести его в чувство. Поначалу Самохин пнул свою добычу ногой под ребро и почти дружелюбно попросил:

– Ну, вставай, хватит дурака валять!

Появился командир разведвзвода Колыванов, и Володя похвастался:

– Вот, товарищ лейтенант, на подходе к штабному сортиру взял.

Колыванов понюхал воздух, поморщился и проворчал:

– Надо было дать ему опорожниться.

– Никак нет, товарищ командир, опорожненного противника труднее брать, потому как он концентрирует внимание уже не на своей требухе, а на окружающей обстановке.

Лейтенант опустился на колени и похлопал немца по щекам. Потом подозрительно взглянул на Володю.

– Чем бил?

– Известно чем: тэтэшником.

– А надо было кулаком. У тебя что, силы в руках нет?

Прибежала медсестра Танечка, пощупала пульс «языка», приподняла у него одно веко и, вздохнув, констатировала:

– Неживой он.

Разведчиков, вернувшихся «оттуда», ругать было не положено, поэтому командир взвода усилием воли обуздал обуревавшие его чувства и тихо сказал:

– Ты вот что, Самохин, ступай поешь, отоспись, а вечером пойдешь снова.

Все знали, что сходить «туда» вторично может только Самохин и никто другой: проход в нашем минном поле для него проделали свои, а в немецком – он сам, начинавший войну сапером…

У Советского Союза врагов было навалом. И все из-за того, что в красной империи предали поруганию священный и незыблемый принцип божественного происхождения частной собственности, являющийся со времен античного мира краеугольным камнем власти голубой элиты над прочим человеческим быдлом. Страна взбунтовавшихся рабов подлежала уничтожению любыми средствами. Западные промышленники и банкиры заботливо пестовали своих выкормышей Гитлера и Муссолини, потакали во всем наглевшим с каждым годом японцам. По всему периметру советских границ бесилась эмиграция, утратившая в результате победы революции в России собственность, а вместе с нею власть. Шестая часть Земли ощетинилась штыками, готовясь к войне, а ее спецслужбы наводнили мир своей агентурой, состоявшей большей частью из стойких закаленных бойцов, которые, не колеблясь, жертвовали жизнью, когда того требовала от них Родина. Первую схватку с врагом Россия выиграла с триумфом и колоссальными жертвами. Но уже через год после окончания Великой Отечественной войны бывший премьер Великобритании Черчилль призвал Запад к новому крестовому походу против Советского Союза. Началась «холодная война», опасная тем, что на протяжении десятков лет невооруженный глаз обывателя, занятого своими повседневными делами, ее практически не замечал. Что же касается спецслужб, то их деятельность в этот период не ослабевала, а наоборот, становилась все более интенсивной и жесткой. Разведки не останавливались ни перед чем, вплоть до физического устранения противников своих стран в том или ином регионе планеты. Советская разведка совершила наиболее известные свои теракты в дохрущевскую эпоху…

Володе Самохину повезло. Он не только уцелел в кошмарном пекле войны, но и вернулся домой к родителям живым, здоровехоньким, без единой царапины на шкуре. Жизнь бурлила ключом в его богатырском теле. Хотелось скорее наверстать то, что было упущено в годы войны. Его взяли слесарем на завод «Компрессор». Одновременно он поступил в десятый класс вечерней школы, после окончания которой намеревался продолжить учебу в автодорожном институте тоже на вечернем отделении: не хотелось быть обузой родителям. А тут на горизонте подходящая девушка появилась, так что надо было думать о собственной семье.

Радужные Володины прожекты были развеяны в прах погожим апрельским днем 1947 года, когда его прямо с работы вызвали по телефону в райвоенкомат. И на кой черт я им снова понадобился, размышлял Самохин, переодеваясь, войной-то вроде пока не пахнет. Его провели прямо в кабинет военкома. Там сидел мужчина лет сорока в кожанке с холодным суровым лицом, обожженным жизненными бурями.

– Жихарев, капитан госбезопасности, – представился он, раскрывая перед Володиными глазами красную книжечку.

– Самохин, старший сержант запаса, – произнес Володя упавшим голосом.

Не было в те годы в стране человека, если не считать Сталина и Берию, у которого слово «госбезопасность» возбудило бы в сознании радостные ассоциации.

– Вот что, товарищ Самохин, – предложил между тем Жихарев, – давай не будем мешать людям, а поедем на моем джипе за город и там поговорим о деле.

Забирают, решил Володя, за что однако?.

Капитан остановил машину на обочине в укромном уголке Измайловского лесопарка. Они выбрались на узкую безлюдную грунтовую дорогу и медленно пошли рядом, обходя лужицы и колдобины.

– А что это мы грязь месим? – сказал капитан. – Айда в лес!

Они свернули на едва угадываемую тропу, при этом Жихарев пропустил Володю вперед, а сам потопал сзади, тяжело дыша ему в затылок. У капитана были прострелены легкие, о чем Володя, естественно, не ведал, и все в нем возмутилось от этого тяжелого сопения и от предчувствия скорого неминуемого своего конца. Нет, брат, не для того я войну выиграл, чтобы подохнуть ни за что ни про что народной земле! Он резко повернулся и мощным ударом кулака свалил Жихарева на землю. Сидя на прошлогодней листве, тот медленно приходил в себя, мотал головой, кашлял, плевался и матерился. В конце концов, он неожиданно разразился хохотом.

– Ай молодец, парень, будешь работать у нас!

Поднявшись, он достал из кармана тяжелый нож и протянул его Володе.

– Сможешь попасть в ту сосенку?

Тонюсенькое дерево затрепетало, словно от обиды и возмущения, когда нож вонзился в его ствол.

– Жалко, – сказал Володя.

– Кого жалко? – не понял Жихарев.

– Сосенку жалко.

– Тьфу! Нашел, что жалеть! Видишь вон там старое птичье гнездо? Попал бы в него с тридцати шагов?

– Из тэтэшника что ли?

– Не из винтовки же.

– Давайте оружие.

– Не положено, но возьму грех на душу. Держи пистолет!

Володя выстрелил, почти не целясь, и гнездо разлетелось в куски и труху.

– Хорошо, товарищ Самохин! Не утратил, значит, навыков! Ну а что касается ближнего боя, то тут я на собственной шкуре удостоверился, Молодец! Я тебя, товарищ Самохин, давно держу в поле зрения и должен заметить, что надежды мои ты пока оправдываешь.

Встреча с Жихаревым круто развернула Володину жизнь на сто восемьдесят градусов. Ему дали закончить десятилетку, после чего зачислили в кадры МГБ и определили на учебу в спецшколу, расположенную в лесу под Москвой. С женитьбой велели пока повременить, хотя против его свиданий с невестой не возражали. Курсантам спецшколы было объявлено, что их готовят для борьбы с политбандитами, террористами и диверсантами, засылаемыми в нашу страну иностранными разведками. Некоторые курсанты, в том числе Самохин, пользовались особым расположением московского начальства. С ними проводились индивидуальные занятия на конспиративных квартирах в городе. Тут Володю научили носить европейский костюм, завязывать галстук и есть, держа вилку в левой руке, а нож – в правой.

– Для чего мне это? – удивлялся он.

Ему намекнули, что, возможно, в интересах дела придется иногда и за границу выезжать. Он не догадывался, что его готовят под конкретного врага Советской власти, обитающего за кордоном.

Прошло несколько месяцев, и вот однажды на встречу с Володей вместе с Жихаревым явился незнакомый человек, представившийся майором Лященко. Беседой майор остался доволен, а в заключение сказал:

– Мы тебе решили небольшие каникулы устроить. Надо на недельку съездить в загранку для выполнения спецзадания. Конечно, ты там не один будешь. Тебе помогут, но ты – основной исполнитель. Не исключено, что в ходе операции возникнут различные непредвиденные осложнения, поэтому надо пройти еще одну проверку, хотя для тебя это чистая формальность. Ты ведь фронтовик и не одного фашиста отправил в преисподнюю…

Тут Лященко сделал небольшую паузу, закурил и с улыбочкой поинтересовался:

– Свинью сможешь зарезать?

– Я не стану резать свинью, – тихо сказал Володя.

После такого ответа его куратор Жихарев готов был от срама провалиться сквозь все пять этажей дома, где находилась конспиративная квартира.

– А курицу? – спросил он, хватаясь за последнюю соломинку.

– И курицу тоже не стану. Я, как война кончилась, зарок дал – никого живого в мирное время не убивать. Я…

– Так, товарищ Самохин, – перебил Володю Лященко, свирепо зыркнув на него, – значит, ты полагаешь, что живешь в мирное время. А разве тебе неизвестно, что по западным нашим рубежам идет война и там от рук бандеровцев и литовских «лесных братьев» ежедневно гибнут десятки мирных жителей, солдат и чекистов?

– Если пошлете меня туда, буду воевать на совесть.

– Ты нам не там нужен, а вот тут.

Майор встал, подошел к висевшей на стене карте Европы и пальцем ткнул в самую середину полотнища.

– Здесь, в Мюнхене, Франкфурте, Вене и других городах осели нынче паханы всей той сволочи, что воюет против нас на Украине и в Литве. Их оружие не нож, не автомат и гранаты, а валюта западных разведок, микрофон и авторучка.

Лященко достал из нагрудного кармана пиджака записную книжку и вынул из нее фото мужика с разбойничьей рожей.

– Ты и такого не смог бы пришить?!

– Такого, пожалуй, смог бы.

– Спасибо, уже не надо. А такого?

И он показал Володе другое фото, на котором был изображен интеллигентный старичок с бородкой. Володя засомневался.

– Безвредный вроде бы человек.

– Безвредный, говоришь? Мерзавец наипервейший! Мне с тобой, товарищ Самохин, все ясно: ежели противник мордой не вышел, значит, ты готов за милую душу отправить его на тот свет, а ежели благообразненький, так ты еще подумаешь. Боевика из тебя не выйдет. Нашему подразделению такие сотрудники не нужны. Мы ликвидируем тех, кого приказывают ликвидировать. А что теперь с тобой делать, не знаю. Отпустить тебя на все четыре стороны нельзя, потому что ты есть секретоноситель первой категории. От нас только ногами вперед уходят… Давай, Жихарев, порекомендуем его на оперативную работу.

– А что это? – робко возник Володя.

– Будешь стукачей вербовать да бумажками шелестеть. Правда, у них тоже иногда перестрелки случаются, но это больше для понта…

Через пару дней Володю перевели в другую спецшколу в другой лес, и ему пришлось вновь начинать жизнь с чистого листа.

Такую вот историю поведал мне однажды на своей подмосковной даче отставной генерал разведки Владимир Михайлович Самохин.

– На «Компрессоре» я быстро в стахановцы выбился, – закончил он, перемешивая в камине остывающие уголья. – Там мой портрет на Доске почета висел. В президиум меня сажали. Глядишь, стал бы Героем Труда или депутатом Верховного Совета. А как с завода ушел, так больше никогда нигде и никаких тебе портретов.

 

Людоед

Транспортный «Юнкерс», набрав многокилометровую высоту, крался над безбрежным лесным морем русского Севера. Стояла темная зимняя ночь. Шел декабрь 1941 года.

В пассажирском отсеке самолета сидели лейтенант абвера Хюбель и пятеро его подопечных, навербованных в лагерях для советских военнопленных и прошедших специальную подготовку в одном из учебных центров немецкой военной разведки. Это была диверсионная группа, перед которой поставили задачу хотя бы на короткое время вывести из строя Транссибку в районе Шарьи. По ней перебрасывались к осажденной Москве дальневосточные и сибирские дивизии.

Хюбель был бодр и то и дело отпускал мажорные шуточки, стремясь поднять дух у хмурых сосредоточенных парней с пристегнутыми парашютами, которым через минуту предстояло провалиться в холодную неизвестность.

Командир экипажа обеспокоенно поглядывал на приборную панель: горючего осталось мало, едва на обратный путь, а штурман все колдовал над картой.

– Мы над целью, – доложил он наконец.

– Слава Богу! Приступайте к десантированию.

Штурман и второй пилот направились в пассажирский отсек. Трое русских, перед тем как шагнуть в черную дыру открытого люка, матюкнулись, четвертый перекрестился, пятый медлил, судорожно вцепившись в скобы, приваренные к фюзеляжу.

– Ты что?! – заорал лейтенант.

– Боюсь.

Это был самый сообразительный и хитрый из агентов. Из-за ранней седины он получил кличку «Серый». Как раз ему и надлежало возглавить группу.

Хюбель дал знак штурману и второму пилоту. Те отодрали пальцы «Серого» от скоб, а лейтенант мощным пинком под зад вышвырнул русского из самолета, после чего захлопнул люк. «Юнкерс» лег на обратный курс.

Ночное десантирование непростое дело. Во время приземления один повис на дереве метрах в пятнадцати от земли. Замерзая, он долго орал и просил, чтобы его сняли, но, в конце концов, умолк и перестал раздражать остальных. Те довольно быстро нашли сброшенные вместе с ними ящики с оружием и взрывчаткой, а вот контейнера с продовольствием никак не могли обнаружить. Истоптав в безуспешных поисках десяток квадратных верст дремучего леса, умаялись и развели костер. Дико хотелось есть. «Серый» первым подал мысль насытиться мясом подвешенного. Автоматными очередями они перешибли стропы и, когда покойник свалился к их ногам, проворно раздели и расчленили труп. Жаркое, приготовленное на самодельном вертеле, оказалось неожиданно вкусным. Горячая пища вернула им самообладание. Быстро построили землянку и начали судить да рядить, как быть дальше. То, что их выбросили не туда, куда планировалось, сомнений вызвать не могло. Трущоба, в которую они попали, лежала где-то за пределами имевшейся у них карты. Разногласия между диверсантами носили чисто тактический характер: одни предлагали немедленно пробираться лесами на запад к своим, то есть к немцам, другие – ждать оттепели, а дождавшись ее, опять-таки идти к линии фронта. О явке с повинной речи не было, поскольку всех, прежде чем послать на задание, повязали кровью. В итоге решили отсиживаться в землянке до весны. Питаться предполагали дичью. Ее, однако, не оказалось в звеневшем и потрескивавшем от сорокаградусного мороза бору. Пришлось есть человечину. К закланию приговаривали слабейших. Последние двое долго боролись во тьме вонючей норы, рыча и полосуя друг друга ножами. Победил «Серый».

Обнаружили его только в апреле, совершенно озверевшего и почти разучившегося говорить. Для вышки не хватило уликовых материалов. Отмотав чудовищный срок на лесоповале, он вернулся в родной курортный городок, где четверть века торговал чебуреками на привокзальном перроне. Все любили и привечали чистенького услужливого старичка с его отменного качества продукцией. Он стал как бы визитной карточкой города.

И все-таки года брали свое. «Серый» уже начал было подумывать о вечном, но тут задули ветры перестройки, вдохнувшие в него новые, молодые силы. Он выпрямился, голос его окреп, в глазах появился живой блеск, в характере пробудились дремавшие доселе нахрапистость с настырностью. Он засуетился, забегал. Ему, фронтовику, жертве сталинизма, испытавшей ужасы Гулага, без очереди выдавали лицензии, ссужали крупные ссумы. Сегодня он владеет всеми кафе, ресторанами и ночными барами курорта. Конкурентов смёл легко и беспощадно. Его уважает и лелеет городская власть, а на прочих ему наплевать.

Однажды внук попросил «Серого» рассказать что-нибудь о войне.

– В той войне, – ответил «Серый», загадочно улыбнувшись, – каждый воевал за свое.

Больше ничего рассказывать не стал. Подумал только: «Жаль, что не родился пятьюдесятью годами позже. Времечко-то мое все впереди!»

 

Предатель

В один из апрельских дней 1965 года меня вызвал начальник отдела полковник Прядко и объявил с усмешечкой, что в связи с празднованием двадцатилетия Победы обком партии велит нам, чекистам, найти в архивах свежего героя для прославления его в областных средствах массовой информации. Старые, записные герои, дескать, публике приелись. Нужен новый.

– По-моему, КГБ не самое подходящее место для поиска героев, – засомневался я.

– Не скажи, – возразил многоопытный Прядко. – Сходи в учетно-архивное отделение к Семикову и попроси его подумать на эту тему.

Ровно через сутки Семиков вручил мне замызганную папку с обгоревшими углами толщиной не более половины сантиметра. Документы этого дела были исполнены карандашом, а карандаш, как известно, гораздо надежнее чернил, поэтому текст сохранился весь до последней буковки.

– Партизанская летопись, – пояснил архивариус. – Ты поаккуратнее с этими бумагами. Несколько лет они хранились в экстремальных условиях и частично истлели. Рассыпаться могут.

Я поднялся в свой кабинет и стал читать…

Сержант Иван Канаичев попал в немецкий плен в котле под Вязьмой. Немцы нашли его в воронке от разорвавшегося снаряда безоружного, полузадохнувшегося от страха и гари. Он покорно поднял руки и похромал под конвоем туда, где темнела за наспех сооруженной оградой громадная масса таких же горемык, как он. Через несколько часов страх сменился жаждой и голодом, однако им не давали ни воды, ни пищи.

Сначала немцы провели обычную селекцию: отобрали и пустили в расход всех евреев, комиссаров и коммунистов. Затем они сформировали команду из наиболее здоровых и крепких пленных, способных выполнять тяжелую работу. В эту команду и попал Иван, потому что был он мужиком сильным, выносливым и жилистым. Под присмотром немцев они восстанавливали мост, разрушенный войной. Воды было много, а питаться приходилось овощами с заброшенных колхозных полей.

По окончании работ конвойные устроили себе развлечение: положили посреди небольшой изумрудной лужайки несколько караваев хлеба да пару здоровых кусков сала – ешьте, мол, на здоровье. Когда изголодавшиеся люди бросились к пище, на лужайке земля поднялась дыбом: все пространство вокруг хлеба с салом оказалось плотно заминированным. Немцы едва не полопались от хохота. Иван тогда чудом уцелел. Взрывом его шмякнуло о дерево и повалило на землю. Поднялся с земли уже не жалкий покорный раб, а человек, заряженный ненавистью к оккупантам и готовый к борьбе с ними.

Потом был концлагерь в Польше. Иван пытался бежать. Его травили собаками, поймали, сняли штаны и били палками по заднице до тех пор, пока она не превратилась в кровавый бифштекс. Иван снова выжил и еще больше укрепился в своей ненависти к немцам.

Летом сорок второго в их лагерь пожаловал эмиссар генерала Власова с целью вербовки добровольцев в Русскую Освободительную Армию. Иван первым вышел из строя и потому был назначен заместителем командира взвода. Напялив на себя новенькую немецкую форму, прицепив к рукаву повязку с надписью «РОА» и впервые за много месяцев наевшись до отвала, он принял твердое и окончательное решение в первом же бою перебежать к своим. Однако немцы не были дураками и власовцев в боях против частей регулярной Красной Армии не использовали. Воевали власовцы в основном с партизанами в оккупированных гитлеровцами странах Европы на всей огромной территории от Нормандии до Днепра. Ивану повезло: его батальон направили на Украину. Там он довольно быстро выследил мальчишку-связного, то и дело мотавшегося из села в лес, поймал его за шиворот и заставил показать дорогу в партизанский отряд. Нельзя сказать, что партизаны приняли его с распростертыми объятиями. Дело обстояло как раз наоборот. Начальник контрразведки Дрозд, у которого власовцы за неделю до этого сожгли дом, где жили его родители, настаивал на немедленной казни «фашистского провокатора». Командир отряда Бутенко либеральничал и предлагал организовать жесткую проверку перебежчика. Спорили долго и, наконец, Ивана позвали в штабную землянку, чтобы объявить его судьбу.

– Вот что, гражданин Канаичев, – сказал Бутенко, – не верим мы тебе. Ты бросил оружие на поле боя, добровольно сдался в плен врагу, воевал против нас под проклятым трехцветным флагом предателя Власова…

– Я не воевал против вас.

– Так это ты просто не успел. Руки не дошли. А друзья твои успели.

– У меня к немцу ненáвисть.

Иван произнес слово «ненависть» с ударением на втором слоге. Дрозд зло усмехнулся:

– Ненáвисть, говоришь, – процедил он сквозь зубы, передразнивая Ивана. – С чего ж это ты так возненавидел благодетеля твоего? Он тебя накормил, одел, а ты…

Иван не стал распространяться насчет ужасов и унижений немецкого плена. Он спустил штаны и повернулся к начальству израненными ягодицами.

– Ага! – обрадовался Дрозд. – Значит, ты решил мстить ворогу за свою поруганную жопу? Чуешь разницу между тобой и нами? Мы ведь за поруганную Родину нашу мстим!

– Я буду глотки им рвать, вот увидите! – почти взмолился Иван. – Дайте мне другую одежду!

Дрозд расхохотался.

– Нет, друг, ты нужен нам именно в этой одежде…

Воевал Иван Канаичев в отряде «Смерть фашизму» два года и воевал доблестно. Из его партизанских характеристик следовало, что он был трижды награжден боевыми орденами. Летом сорок четвертого получил тяжелое ранение в грудь, заслонив собой командира от пули фашистского снайпера, после чего его перебросили на Большую землю, а вылечив, признали негодным к воинской службе.

Иван вернулся в родной Нефтегорск и устроился шофером на мясокомбинат, где работал еще до войны. Кадровик, читая его автобиографию и анкету, хмыкал и тряс головой.

– Черт знает, что ты есть за человек. И нашим, и вашим служил. Ну ладно, предприятие у нас несекретное. Работай, а там поглядим.

Неизвестно, каким путем из отдела кадров утекла информация о том, что Канаичев служил у Власова. Кличка Власовец прочно закрепилась за ним. Коллеги-шофера его сторонились и общались с ним лишь в случаях крайней необходимости, а уж о том, чтобы выпить вместе пива после окончания трудового дня, вообще не могло быть и речи. Друзей у Ивана не было. Однажды он сделал отчаянную попытку реабилитировать себя в глазах коллектива: надел пиджак с наградами и явился в нем на праздничный вечер в заводской клуб. Его встретили изумленными взглядами.

– А пиджачок-то, видать, с чужого плеча, – брякнул кто-то за спиной. – Ишь вырядился, предатель!

После этого случая Иван окончательно замкнулся в себе и озлобился, а кольцо отчуждения вокруг него стало еще шире. Он чувствовал, что люди его побаиваются, и начал испытывать стеснение от своего высокого роста и огромной физической силы. Иван знал: его не выгоняют с комбината только потому, что водитель он классный, безотказный и практически непьющий. Так прошло двадцать лет.

Все эти детали послевоенной жизни Канаичева я узнал из установки, которую срочно сделал для меня Седьмой отдел нашего управления. В областной газете «Нефтегорский рабочий» у меня был приятель – лихой репортер Яша Бергер. В последний день апреля, вечером мы с Яшей купили бутылку водки, пару бутылок пива, кое-какую закусь и отправились прямиком в дом Ивана Канаичева.

Конечно, пришлось представиться и предъявить ему удостоверения. Само собой, Иван не выразил радости по поводу нашего неожиданного появления, однако в дом пригласил и за стол усадил для беседы. Когда же я разложил перед ним изъятые из дела желтые листки партизанских характеристик, хмурое с крупными чертами лицо Ивана, будто вырубленное из серого камня, сначала посветлело, потом просияло.

– Сохранили! Вот же она, подпись Федора Бутенко, командира нашего! Все доподлинное. Ой, спасибо вам, ребята, спасибо!

Я не стал разъяснять ему, что листочки эти КГБ хранил лишь только потому, что он – бывший власовец. Мы выпили за знакомство, потом я спросил, почему Федор Бутенко заканчивал все характеристики одной и той же странноватой фразой: «Своими руками уничтожил столько-то фашистских гадов». В общей сложности выходило, что Канаичев порешил пятьдесят два гада.

– Почему он писал «своими руками», а не просто «уничтожил»?

Иван снисходительно улыбнулся.

– Они мне поверили после того, как увидели меня в деле, и стали в разведку посылать и отпускать вроде как на вольную охоту. Я приносил командиру солдатские книжки и оружие, а он вел учет. Аккуратнейший был человек. До войны бухгалтером работал. Я нападал на одиноких немцев, которые отбились от войсковых колонн, или на часовых по ночам. Разбивал им головы о срубы изб, душил их, шейные позвонки ломал.

Тут Иван поднял над столом свои огромные лапы и показал, как повертывал голову фашистского гада на сто восемьдесят градусов.

– А то у меня еще ломик был. Так я этим ломиком немца оглаушу по каске, потом, словно таракана, пришпандолю его к земле и гляжу, как он подыхает. Гляжу и думаю: «Пей, русская земля, вражью кровь. Пей, родимая, набирайся силы».

Честно сказать, у меня от Ивановой исповеди стало жутковато на душе, и я подумал, что человек, который не прошел через войну и плен, вряд ли понял бы его. В то же время мне на ум пришла мысль, что если бы каждый наш солдат уничтожил столько врагов, то война окончилась бы летом сорок первого.

– А тех немцев, которых я убил в боях, – продолжал Иван, – командир не считал. Как их сосчитаешь?

– Товарищ Канаичев, – перебил его Яша, – наденьте ваш пиджак с орденами и медалями. Я хочу вас сфотографировать.

Иван достал из шифоньера заветный пиджак, надел его, и Яша сделал насколько снимков с разных точек, озарив комнату вспышками блица.

– Ты только не пиши, что я у Власова служил, – попросил Иван. – Я ведь только три недели у него…

– Ладно, не буду, – пообещал Яша.

Седьмого мая «Нефтегорский рабочий» вышел с большим портретом Ивана Канаичева на первой полосе. Заголовок статьи «Герои живут среди нас» не блистал оригинальностью, но сама статья была написана хорошо, от души. С утра газету продавали во всех киосках, Иван смотрел на нас со всех газетных витрин, когда мы с Яшей отправились к нему поздравить с наступающим праздником. Мы тогда еще не знали, что в тот день изумленные рабочие мясокомбината рвали эту газету из рук друг у друга, читали ее вслух, подходили к Ивану, чтобы похлопать его по спине и сказать ему добрые слова, а секретарь парткома велел на завтра явиться при всех регалиях, потому как он будет сидеть на торжественном собрании за столом почетного президиума.

Иван плакал, разливая водку, и пытался поймать наши руки, чтобы поцеловать их, а мы с Яшей прятали руки за спины.

Я подумал тогда, что человеку для полного счастья нужен в сущности один пустячок – малая толика человечности.

 

Папаха

Папаху шили на заказ. Когда серая каракулевая красавица была готова, я установил ее рядом с цинковым ведром уборщицы тети Шуры и, убедившись в том, что папаха и ведро равны по высоте и прочим параметрам, удовлетворенно потер руки. Можно было начинать операцию.

А в это время пожилой горский эмигрант второй волны Абдул-Межид Тагиров сидел в одной из уютных кофеен Франкфурта-на-Майне и размышлял о том, как похлестче напакостить своей ненавистной и любимой родине. Из окна кофейни было хорошо видно гигантское здание бывшего концерна «Фарбениндустри», построенное еще до войны в стиле модерн. Теперь здесь размещался филиал ЦРУ в Европе. Вокруг копошились щедро финансируемые американской разведкой эмигрантские центры и организации. Цель у них у всех была одна – разрушение Советского Союза и реставрация капитализма на его территории. В те далекие времена они вовсе не были уверены в том, что эта цель может быть когда-либо достигнута. Мы были могущественной монолитной державой и боролись с ними на равных с переменным успехом.

Тагиров на протяжении долгой своей жизни неоднократно менял хозяев. В тридцатые он, будучи осведомителем НКВД, сдавал под вышку мулл и горских националистов, в сороковые перебежал на сторону Гитлера и служил поначалу в абвере, потом – в гестапо, после войны приютился под крылом Си-Ай-Эй. На нем, как говорится, негде было ставить пробы.

Тагиров принимал непосредственное участие в подготовке агентуры, засылаемой в Советский Союз. Он очень много знал, этот человек, утративший чувство причастности к земле предков. Люди КГБ вертелись вокруг него, но он быстро распознавал их волчьим чутьем и либо со смехом прогонял от себя, либо закладывал американцам, не делая при этом различий между русскими и кавказцами. Правда, иногда ему снились синие горы с бездонными расселинами мрачных ущелий, пенистые ручьи, где плескалась форель, запах кизячного дыма и вкус подгорелых бараньих шашлыков, но, проснувшись, он со злобой гнал от себя даже воспоминания о таких снах. А между тем подкатывала старость, и смутные видения юности постепенно перерастали в навязчивую манию, в звериную тоску, в неодолимое желание побывать там, где он появился на свет.

Когда я получил в свое производство наблюдательное дело на Тагирова, то, ознакомившись с ним, понял, что велось оно вяло, шаблонно, без выдумки. И у меня возникла мысль подкинуть объекту оперативного наблюдения человека в папахе, но сделать это не совсем обычным образом. Начальство мой замысел одобрило.

В группу туристов, направлявшихся в Западную Германию, был включен агент «Гарун», умный интеллигентный кавказец средних лет. Вручая ему папаху, я говорил:

– Это приманка, наживка для горской эмиграции. Вам не нужно никого искать. Они сами придут к вам. Нас интересуют настроения, намерения: и связи. Запомните: настроения, намерения и связи. Конечно, адреса и телефоны, но лишь в том случае, если сами будут давать. Никаких инициатив с вашей стороны! Все инициативы должны исходить только от них!

– Не нравится мне эта затея, – сказал «Гарун», рассматривая папаху. – Я всю жизнь ходил в шляпе. А в Европе буду вообще гороховым шутом смотреться. Да и в райком партии могут пригласить после возвращения…

– Папаху наденете, как только сойдете с трапа самолета, – перебил его я, – и будете снимать ее только ночью, перед сном. В папахе вся соль операции. А райкома не бойтесь. Мы вас прикроем… Главные сюрпризы вас могут ожидать во Франкфурте.

– Родина Гёте, – вспомнил агент.

– Правильно. Но там вам будет не до автора «Страданий юного Вертера», потому что Франкфурт – место дислокации штаб-квартиры ЦРУ и место проживания Тагирова. Знаете Тагирова?

– Слыхал.

Тагирова на Северном Кавказе знали главным образом по газетным публикациям. Знали как отъявленного негодяя и предателя.

– Вот если он к вам придет, гоните его в шею. Скажите, что не хотите рисковать служебным положением и будущим своих детей.

– А если он возьмет и уйдет?

– Значит, будем считать операцию провалившейся. А если не уйдет, тогда…

И я подробно проинструктировал «Гаруна» по всем возможным вариантам развития его контакта с объектом.

Сначала операции «Папаха» развивалась успешно. Представитель никому не известного народа в экзотическом головном уборе сразу попал в западногерманскую прессу. Вокруг него роем закружилась горская эмиграция. «Гарун» был со всеми вежлив, обходителен, дружелюбен, но не более. Близко к себе никого не подпускал. Держался с достоинством.

Трехдневное пребывание во Франкфурте прошло на удивление спокойно. Последний вечер «Гарун» провел в компании наших туристов, угощавших немецкого гида, который оказался чрезвычайно обаятельным и хорошо подготовленным в профессиональном отношении парнем. В свой номер агент вернулся поздно и застал там незнакомого пожилого человека кавказской внешности, сидевшего перед включенным телевизором.

– Кто вы? – удивленно спросил «Гарун».

– Я Тагиров, – ответил незнакомец, прибавляя телевизору громкости. – Не бойся меня. Я не сделаю тебе ничего плохого.

– Уходи! – сказал «Гарун». – В нашей группе полно кагебешных сексотов. Я не хочу рисковать…

– Постой! – отмахнулся от него неожиданный визитер. – Ты меня не интересуешь, хотя должен заметить, что законы гостеприимства ты не блюдешь. Дай-ка мне твою папаху.

Он внимательно осмотрел головной убор и вынес приговор:

– Ей не более недели от роду, и носить ты ее не умеешь. Ты похож в ней на чучело. Не позорься. Но сам по себе замысел был хорош. Приятно иметь дело с умными людьми.

– Уходи! – повторил опешивший «Гарун».

– Вот что, – продолжал Тагиров, не обращая внимания на его реплику. – Передай людям, которые тебя послали, что я готов работать на них. Мои условия: три года честного сотрудничества и спокойная старость в родном ауле. Все. Пусть шлют связника. Пароль будет такой: пускай я судьбой на заре моих дней, о южные горы, отторгнут от вас… А отзыв: как сладкую песню отчизны моей, люблю я Кавказ… Ты знаешь, чьи это стихи?

– Лермонтова, – пролепетал «Гарун».

– Молодец. Прощай.

Тагиров похлопал агента по спине и исчез.

Что было дальше, я расскажу как-нибудь в другой раз. А папаху мы подарили «Гаруну». Он сделал из нее воротник к зимней куртке, которую носил, пока я его знал.

 

Перочинный нож

Это было четверть века тому назад. Я служил тогда в ГДР и занимался помимо прочего подбором агентуры из числа немцев, способных выполнять наши задания на Западе, работая с нелегальных позиций, то есть под чужим именем с поддельными документами в кармане. Подобная категория агентуры готовится долго и тщательно. На задание уходят только специалисты высочайшей квалификации, просеянные, если можно так выразиться, через десяток сит. Оно и понятно. Тут как раз могут потребоваться многие из тех талантов, какими обладают незабвенные герои всех кинобоевиков о разведчиках.

В один из октябрьских дней 1967 года я прощался с агентом «Клаусом», который через пару часов должен был уходить на дело. В подготовке «Клауса» участвовало около десятка наших сотрудников. Но я был ему вроде крестного отца. Я его нашел, приобщил к разведке, обучил азам оперативного искусства. Мне пришлось крепко повоевать за него в руководящих кабинетах, поскольку в биографии «Клауса» была одна заковыка, из-за которой его чуть не сняли с подготовки. Дело в том, что отец агента состоял в НСДАП, служил в ваффен-СС и геройски погиб в самом начале войны с нами. «Клаус» отца не помнил. Он был воспитан матерью – дочерью активного антифашиста, умершего в кацете. Казалось бы, что отец тут ни при чем, однако анкета есть анкета, тем более, что сам «Клаус» правду об отце знал и страдал от этого неким подобием комплекса неполноценности. Он был хорошим, исключительно порядочным парнем и из кожи вон лез, чтобы доказать нам полную свою непричастность к заблуждениям родителя.

Однажды мы ехали с ним вдвоем на моем «Фольксвагене» из Ляйпцига в Берлин. В Ляйпциге у нас были кое-какие делишки на ярмарке. Погода стояла чудесная, и «Клаус» предложил остановиться, чтобы немного погулять на природе. Я свернул с автобана на парковку, взял из машины папку с документами и пошел за «Клаусом» в лес. Это был чистый, сухой, хорошо прибранный сосновый лес. Деревья прямыми свечами уходили в ясное небо. На каждом стволе висел горшочек, куда по специальному желобку стекала целебная смола. Все было по-немецки аккуратно и скучновато красиво. На одной из сосен стучал дятел.

– Дай пистолет, я собью его, – сказал вдруг «Клаус».

От неожиданности я даже споткнулся и остановился. Он тоже остановился, повернувшись ко мне вполоборота. Просьба «Клауса» была нахальной и противозаконной. Он отслужил положенный срок в армии и прекрасно знал, что личное оружие запрещено передавать посторонним лицам. Однако здесь был особый случай. Я внимательно посмотрел на него. Передо мной стоял рыжеватый ладно скроенный молодой немец и, прищурившись, насмешливо разглядывал меня стального оттенка глазами. Мне подумалось, что, вероятно, точно так же выглядел его отец в том проклятом июне.

– Ты все равно не попадешь в дятла, – сказал я. – Он сидит слишком высоко.

– Не то говоришь, – сказал он. – Ты ведь о моем отце сейчас вспомнил.

– Да, – признался я.

«Клаус» повернулся и быстро пошел вперед.

– Постой! – окликнул я его. – Остановись и подойди ко мне.

Он повиновался. Я расстегнул пиджак, достал пистолет из кобуры, висевшей на поясе, спустил предохранитель и, передернув затвор, протянул ему оружие. Он выстрелил в дятла, почти не целясь, и тут же вернул мне пистолет. Дятел даже взлетать не стал. Он только прекратил свой стук и затаился, удивляясь, очевидно, нашей дурости.

– А теперь бежим! – крикнул я. – Не то кто-нибудь запишет номер нашей машины и донесет об охоте с применением боевого оружия.

Мы бросились к автобану.

Надо сказать, что после этого между мной и «Клаусом» установились отношения глубочайшего взаимного доверия. Начальству о вышеописанном эпизоде я, разумеется, не стал докладывать.

Все это случилось довольно давно, а вот теперь «Клаус» уходил на дело. Бутылка сухого вина выпита, бутерброды съедены, все слова, которые принято говорить в таких случаях, сказаны. Мы поднялись из-за стола. Я порылся в карманах, достал ключи от машины, снял с кольца брелок – тяжелого оловянного медвежонка, гербового зверя старой прусской столицы, купленного в Западном Берлине, и протянул сувенир «Клаусу».

– На, возьми на память. Там у тебя будет шикарный автомобиль. Пригодится.

«Клаус» тоже полез в карман и отдал мне свой перочинный нож.

– Его все равно нельзя брать с собой. Он сработан в ГДР.

Мы обнялись и крепко пожали друг другу руки. «Клаус» ушел…

Вернулся он через восемь лет, выполнив задание и ухитрившись не оказаться за решеткой. Кто-то из наших сотрудников рассказал ему, что я снова пребываю в Берлине, и «Клаус» пожелал увидеться со мной. Я поехал к нему в отель, где он временно проживал, отдыхая и приводя в порядок потрепанные нервы.

Вопреки моим ожиданиям, «Клаус» встретил меня весьма прохладно. Он был хмур и расстроен. Когда я осведомился, в чем дело, «Клаус» ответил:

– Смотрел сегодня фильм про Штирлица. Помнишь, как ваш разведчик укокошил своего верного агента, моего тезку? Когда-нибудь и вы меня так же… За минованием надобности.

– Не дури! – сказал я. – Выкладывай, что у тебя на душе. Разберемся вместе.

– Сердце у меня болит. Это от вашей чертовской работы. Скоро сдохну.

– Ерунда. Невроз. Отдохнешь, и все пройдет. Кстати, у меня тоже болит сердце и тоже от нашей чертовой работы.

Во взгляде «Клауса» я увидел иронию.

– С чего болеть твоему сердцу? – спросил он. – Разве ты, сидя тут, каждый день ожидаешь, что за тобой могут прийти?

– Я боюсь, что прийти могут за тобой. И учти, что ты у меня не один такой.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что все восемь лет вспоминал обо мне ежедневно?

– Да, вспоминал.

– Не верю тебе.

Я пожал плечами и в качестве последнего аргумента выложил на стол его перочинный нож. «Клаус» как-то сразу сбросил с себя всю свою колючесть.

– Прости, – сказал он. – А вот я твой брелок не сберег. Пришлось оставить его вместе с машиной. Была такая ситуация.

– Ничего. В нашей работе все бывает. Давай-ка лучше поздороваемся как следует.

Мы обнялись и обменялись крепким рукопожатием…

Я не знаю, где теперь «Клаус» и жив ли он вообще, однако нож его храню по сей день. В рукоятку ножа вделано множество железок чрезвычайно полезных в жизненном обиходе. В течение дня я пользуюсь ножом неоднократно. Он всегда при мне, и я уже всерьез уверовал в то, что это талисман, приносящий удачу.

 

Землепроходец

Галлскую тюрьму, а точнее следственный изолятор, местные жители называют «Красным быком». Построил тюрьму какой-то из кайзеров. Кирпичные стены ее забурели от времени. Она огромна, мрачна, неуклюжа и подслеповато поглядывает на окружающий мир узкими решетчатыми оконцами поверх высоченного каменного забора, дополненного сторожевыми вышками и несколькими рядами колючей проволоки. Может быть, тюрьма действительно напоминает старого быка в загоне.

В середине 70-х годов в «Красном быке» сидел студент одного из местных вузов Дитер Шольце. Сидел по обвинению нелепому, и я бы даже сказал, комическому. Впрочем, самому Дитеру в прохладной сырой одиночке было не до смеха. Он то впадал в тихое уныние и замыкался в себе, то кричал следователю, что не совершил ничего дурного, а если с точки зрения Закона его поступок квалифицируется как преступление, то наказание, которым ему грозят, чересчур завышено. Парень явно не понимал, что нарушил целый частокол параграфов не одного, а сразу трех Уголовных кодексов.

Дитер с детства мечтал стать путешественником. Стены его комнатки в родительском доме пестрели географическими картами, на столе навалом лежали книги о великих землепроходцах. Маленькую страну, гражданином которой он являлся, можно было за несколько часов проехать из конца в конец на автомобиле. Эта страна казалась ему тесной, скучной, истоптанной туристами в кожаных шортах и туристками, насыщающими своих чад из пластмассовых бутербродниц. Некоторые его сверстники мечтали драпануть на Запад, чтобы разбогатеть. Дитера материальные ценности не прельщали. Он хотел познать мир, овладеть еще не раскрытыми тайнами Земли. Однако сначала надо было проверить себя, подготовить тело и душу к физическим, а возможно, и нравственным испытаниям. Полигоном для такой проверки и закалки мог стать только необъятный и загадочный Советский Союз.

К встрече с нашей страной он готовился несколько лет. Читал соответствующую литературу, учил русский язык, в деталях продумал и вычертил на карте маршрут путешествия, раздобыл в молодежных журналах адреса советских граждан, желающих познакомиться с иностранцами, и затеял активную переписку с теми из них, кто проживал в городах, лежащих на прочерченном пути. Всем своим «почтовым друзьям», которых насчитывалось более полусотни, сообщил, что скоро приедет в Советский Союз и обязательно навестит их.

В июле 1974 года, сдав экзамены за третий курс и имея при себе небольшой рюкзак и летнюю стипендию, а также внутренний паспорт гражданина ГДР, он выехал в Чехословакию. Виза для такой поездки не требовалась. Все, что произошло потом, было, как полагали юристы, грубым попранием норм, установленных человечеством задолго до рождения Дитера Шольце.

В Карпатах он целый день пролежал на лесистом пригорке, внимательно наблюдая из кустов за действиями чехословацких и наших пограничников, а ночью без осложнений проник на советскую территорию и стал быстро продвигаться в глубь страны, чтобы скорее выйти из режимной зоны.

«Почтовый знакомый» в Ужгороде принял его так, как умели принимать желанных гостей из дружественного зарубежья только у нас. Его кормили, поили, показывали ему город, а на другой день купили билет до Львова и вручили на перроне прелестные сувениры. И пошло, и поехало! Никто ни разу не поинтересовался, каким путем он попал в Советский Союз. На него обрушилось сначала славянское, потом кавказское, затем среднеазиатское и наконец сибирское гостеприимство. Дитер все увереннее двигался по намеченному маршруту. Он загорел, возмужал, окреп. Советский Союз оставался за его спиной сплошным праздником, сказочной страной, где живут сильные мужественные парни и очаровательные девушки, где много душистого вина и необыкновенно вкусны национальные блюда, где города громадны, просторны, шумны, зелены и непохожи друг на друга. Ослепленный улыбками многочисленных новых приятелей и приятельниц, он не заметил у нас ничего дурного. Он был счастлив. Перед ним уже маячил Тихий океан, когда произошла осечка.

Поезд прибыл в Хабаровск ночью, и Дитер решил дождаться утра на вокзале, а уже с наступлением рассвета идти к очередному «почтовому знакомому». Тут, в зале ожидания хабаровского вокзала, на него и обратил внимание бдительный опер местного управления КГБ. Что-то едва уловимое еще выделяло Дитера из массы «наших» пассажиров.

Около недели землепроходец из ГДР просидел в камере следственного изолятора хабаровской ЧК. Тут он познакомился с корейцем, который, подобно ему, тоже хотел проехать Советский Союз, но только с востока на запад. Кореец оказался менее удачливым.

Разобравшись с Дитером, чекисты хохотали до упаду. Они хлопали его по спине, угощали сигаретами и говорили, что он молодец. Пищу в камеру носили из ресторана. Дитер снова почувствовал себя героем.

В Москву его отправили самолетом. В аэропорту Хабаровска он заявил оперработникам, что мог бы добраться до столицы и сам. Именно Москва была конечной целью его путешествия. Там он намеревался явиться с повинной в свое посольство.

Из Москвы в Берлин Дитера доставили лайнером «Интерфлюга». В аэропорту «Шёнефельд» сотрудники МГБ ГДР защелкнули на его запястьях наручники, и только тогда он понял, что влип.

В «Красном быке» Дитеру дали много бумаги и предложили подробно описать свой вояж в СССР. Дитер трудился несколько дней. В конце пространного сочинения в пику тюремщикам начертал: «Нет в мире страны более прекрасной, чем Советский Союз, и нет людей более благородных, щедрых и добрых, чем советские люди!..»

Когда мне рассказали эту историю, я отправился к полковнику Хайнцу Шумахеру, одному из руководителей Галлского управления МГБ, чтобы побеседовать с ним о необычном правонарушителе. После обмена приветствиями и традиционного кофе с коньяком Шумахер осведомился о цели моего визита.

– Меня интересует тот парень, начал я, – который два месяца болтался по Советскому Союзу без виз и денег. Ты не мог бы подарить его мне?

– Для чего тебе понадобился этот босяк? – изумился Шумахер.

– Скажи откровенно, Хайнц, ты сумел бы провернуть такое, как этот босяк?

– Вряд ли.

– И я не сумел бы. Полагаю, что в основе его успеха лежит не только гостеприимство моих сограждан, но также трезвый расчет, личное обаяние и умение устанавливать контакты. Это же готовый разведчик-нелегал, причем разведчик от бога. После шлифовки в спецшколе ему не будет цены.

Шумахер задумался. Через несколько секунд он хитровато взглянул на меня и произнес с расстановкой:

– Я тебе никогда не отказывал. Но тут – извини. Дитер Шольце противозаконным образом покинул пределы ГДР и понесет за это заслуженное наказание.

Я ушел ни с чем, до крайности раздосадованный…

Через десять лет мы с Шумахером встретились случайно в Кисловодске. В свое время на наших курортах отдыхало и лечилось много иностранцев из дружественных государств. Гуляя по терренкурам, мы предавались воспоминаниям о прошлом, хотя и настоящего не обходили вниманием, поскольку оно постоянно напоминало о себе. В те дни средства массовой информации Запада громко шумели по поводу исчезновения ценнейшей информации из сейфа министра одной великой державы. Были небольшие публикации на сей счет и в наших газетах. Само собой, я заговорил об этом с Шумахером.

– Интересно, чья разведка здесь сработала? Мне доподлинно известно, что «рука Москвы» тут ни при чем. Тем не менее, Запад обвиняет в пропаже именно нас.

Шумахер засмеялся.

– Хочешь знать правду? – спросил он.

– Хотелось бы.

– Помнишь того парня, которого ты намеревался вытащить из «Красного быка» и сделать разведчиком?

– Конечно, помню. Сколько же лет ему пришлось отсидеть?

– Нисколько. Мы решили реализовать твою идею и не просчитались. Спасибо тебе… Ты не обиделся?

– Нет. Вы имели на него больше прав. Ведь он же все-таки немец… Я думаю о другом. Не кажется ли тебе, Хайнц, что мы оба здорово навредили человечеству? В конце концов, эти бумаги мог спереть кто-либо другой, а Дитер Шольце должен был стать выдающимся землепроходцем, первооткрывателем тайн природы. По нашей милости в нем погиб большой ученый.

Шумахер покачал головой и ткнул пальцем в синее небо, где крошечный истребитель плавно выписывал светлую инверсионную дугу.

– Пока эти летают, мы всегда правы, – сказал он. – Мир подл и жесток. В нем нет места сантиментам. Добреньких, сомневающихся и колеблющихся бьют. Я не раскаиваюсь в содеянном.

Так мы и разошлись, оставаясь каждый при своем мнении.

 

Родине не мстят

Луч карманного фонарика бьет в лицо, ослепляет.

– Документы!

Черепков молча достает левой рукой паспорт и протягивает его невидимому оперу. Правая рука в кармане брюк. Указательный палец на спусковом крючке пистолета, патрон в патроннике, предохранитель опущен.

– Возьмите ваш паспорт.

Опер направляет луч на соседа с верхней полки, и теперь Черепков может рассмотреть парня в штатском, который, несомненно, является офицером местного управления КГБ. Свет матового плафона на потолке тускл, но проверяющего видно достаточно хорошо. Молод, неопытен. К тому же невнимателен. Ладно, дурачок, поживи еще на белом свете, решает Черепков, снимая палец со спускового крючка.

Всесоюзный розыск! Досматриваются все поезда, все самолеты, все суда, все автомобили и автобусы дальнего следования, все вокзалы и аэропорты. Десятки тысяч секретных агентов КГБ и милиции участвуют в розыске. Всем им предъявлено переданное по фототелеграфу фото Черепкова, всем объявлены его приметы. Огромная страна третьи сутки, день и ночь не смыкая глаз, с мрачным азартом ведет охоту за предавшим ее негодяем. Ищет и не может найти, ловит и не может поймать…

Анкета подполковника Петра Тимофеевича Черепкова была безупречной. Сын крестьянина-бедняка, в годы войны служил во фронтовой разведке, не раз брал «языков», был ранен, награжден несколькими боевыми орденами. После войны окончил разведшколу МГБ, где овладел азами оперативного ремесла и английским языком. Пройдя стажировку в Центральном аппарате разведки, съездил в загранку. Ценных источников информации ему, правда, завербовать не удалось, однако провалов и проколов за ним тоже не числилось. Возвратившись на родину, был определен на службу в Первое Главное управление Комитета госбезопасности, который возник на месте сталинского МГБ. Довольно быстро дорос до должности старшего помощника начальника отдела. Аттестациями характеризовался как вдумчивый, склонный к анализу, преданный делу партии офицер, активный общественник, примерный семьянин и прочее…

Петр рос единственным пацаном в семье, остальные были девки. Поэтому тяжелый мужицкий труд лег на его плечи с малолетства. Приходилось во всем помогать отцу, суровому, нелюдимому, щедрому на пинки и тумаки человеку, подорвавшему здоровье на гражданской войне. С весны до осени они вместе вкалывали в поле – пахали, сеяли, косили, отрываясь от работы лишь на время сна и еды. Потом ночевали в стогах. Тут бы и поговорить отцу с сыном душевно, да не получались разговоры: утомившись за день, оба мгновенно засыпали. Впрочем, иногда отец все же делился с Петром житейскими премудростями. Однажды они подсмотрели, как лисица с хрустом пожирала зазевавшегося хомяка. Это была кровавая жестокая картина. Отец сказал тогда:

– Вот и промеж людей так. Слабым быть не моги: слопают и не подавятся.

Эта нехитрая сентенция запала в душу мальчика, однако с годами он понял, что слова отца имели не столько прямой, сколько глубинный, переносный смысл. Промеж людей хлипкий, но хитрый мог запросто сожрать с потрохами сильного, но простодушного, ибо простодушие, доверчивость, доброта суть различные проявления слабости. Его, Петра, природа, слава Богу, не обделила ни здоровьем, ни умом. Он вырос крепким, ловким, смекалистым и крутым парнем. Дружки ему во всем уступали, но не из уважения, а скорее из трусости. Это льстило самолюбию. В армии Петра побаивались даже офицеры. Пленные немцы в его присутствии съеживались и сбивались в кучку, а ведь он никого из них ни разу пальцем не тронул. От него исходила неведомая и недобрая сила, злая энергия. Вот из-за этого многие его тайно недолюбливали и близко с ним никто не сходился, хотя никаких поводов для такого к себе отношения он не давал. Люди, в том числе его агентура, не торопились открывать ему свои души, поэтому все контакты Черепкова носили неглубокий, поверхностный характер. Он это чувствовал, выходя порой из равновесия и впадая в хандру, что, в общем, было несвойственно его натуре. «Ну чем я им не вышел? – рассуждал он про себя. – Высок, статен, красив даже. Улыбаться, улыбаться мне надо чаще! Вот в чем собака зарыта!» Но улыбался он только с фотографии. Во всех остальных случаях лицо его оставалось зеркалом души.

Начальник Черепкова полковник Булгаков быстро раскусил своего подчиненного, недавно вернувшегося из загранки, и пришел к выводу, что для работы с закордонной агентурой он непригоден. Петра загрузили аналитической работой, которую он выполнял весьма добросовестно, дожидаясь следующей загранкомандировки. Но шли годы, а в загранку его больше не посылали. Он стал замечать, что более молодые, бегучие и шустрые, которые на фронте-то не были, начали обходить его на поворотах. Они ездили в престижные страны, стремительно продвигались по службе, поощрялись и награждались по праздникам, между тем как он, Черепков, коптел и кис в своем кабинетишке, наживая себе устойчивую репутацию бумажного червя. Вот уже и его враг Булгаков засобирался на должность резидента в один из прекраснейших городов мира. В душе Черепкова потихоньку копилась мутная и яростная злоба на шефа, подстрелившего его, как он полагал, на взлете. Когда в голове Петра зародилась мысль отомстить начальнику неслыханным доселе способом, он и сам точно не помнил. Кажется, это произошло летом на пляже в Сочи, где он нашел оброненный кем-то паспорт. Открыл документ и подивился: на него смотрел мужчина одного с ним возраста, чем-то очень на него похожий. Только владелец паспорта в момент фотографирования не напустил на свое лицо выражения фальшивого добродушия, что обычно делал Черепков. Вместо того чтобы сдать документ в милицию, Петр спрятал его в надежном месте – пригодится, мол.

Для конкретного действия по части мести Петр окончательно созрел, после того как его по призыву горкома партии бросили во главе отряда девиц из секретариата и курсантов разведшколы на одну из овощных баз столицы спасать гниющую капусту. Его, кадрового разведчика, – на капусту! Ничего подобного сотруднику Си-Ай-Эй или, скажем, Ми-6 не могло присниться даже в угарном сне!

Судьба сама подбросила ему шанс нагадить Булгакову. В конце года его включили в комиссию по уничтожению отслужившей свое секретной документации. Сначала все шло чин-чинарем. Комиссия собрала документы, подлежащие сожжению, сложила их в стопку, составила акт. Осталось только сжечь бумаги и расписаться. Однако идти в подвал к печке и пачкать копотью белые манжеты никому не хотелось.

– Ладно, уж давайте я это сделаю! – предложил Петр.

Комиссия дружно одобрила его альтруистский порыв, расписалась в акте и разошлась, а Черепков бросил бумаги в мешок и отправился вниз. У печки он тщательно рассортировал документы. Ценные отложил, остальные сжег. Самым ценным оказался план работы одной из резидентур на предстоящий год. Точнее, не план, а его черновик. Это была как раз та самая точка, где Булгаков намеревался стать резидентом. Через пару суток Черепков, проходя поздним вечером мимо посольства одной из великих держав Запада, незаметно бросил через ограду конверт с упомянутым планом. В конверт была вложена записка, исполненная печатными буквами. Автор ее распинался в своей приверженности демократии западного образца, предлагал секретное сотрудничество и просил о встрече с кем-либо из офицеров спецслужб. Условия встречи прилагались.

Испытывал ли Петр угрызения совести от содеянного? Вряд ли. Ненависть к шефу затмила его разум. Это были уже мания, психоз, если хотите.

Черепкова постигла катастрофическая неудача. Посольский дворник оказался агентом Второго Главка КГБ. Утром он издали увидел на желтой опавшей листве белый конверт, взял его и в тот же день передал оперработнику контрразведки.

Всю неделю перед встречей с иностранным разведчиком Петр как ни в чем не бывало ходил на службу, составлял аналитические справки, докладывал их Булгакову, выступал на собраниях, оперативных совещаниях и на политсеминаре, пожимал руки, даже анекдоты рассказывал в курилке. Товарищи, не ведавшие о случившемся, не отмечали никаких особенностей в его поведении.

Роль сотрудника западной спецслужбы сыграл нелегал, который провел за границей около двух десятков лет и только что вернулся на родину. В ходе встречи с Черепковым «иностранный разведчик» вручил начинающему шпиону солидную сумму советских денег за предоставленную им ценную информацию, а также инструкцию об условиях конспиративной связи. Черепков в свою очередь передал «иностранцу» некоторые из похищенных документов. Тут-то его и можно было брать с поличным тепленького. Однако контрразведка хотела знать, какие документы ему еще удалось похитить и где он их спрятал. За объектом разработка пошла наружка.

Если вы хотите проверить, не следят ли за вами, то отправляйтесь в сельскую местность, а то и просто на природу. Именно так и поступил Петр. Он поехал не домой, а на дачу. Такое его поведение было внешне оправданным: стоял субботний вечер. На безлюдных сельских улицах он моментально обнаружил за собой «хвост» и понял, что влип, но мысль о капитуляции не пришла ему на ум. Он решил бороться до конца. Вошел в свой загородный домик, быстро затопил печь и сжег в ней все компрометирующие его бумаги, в том числе похищенные секретные документы, которые хранил тут в специально оборудованном тайнике. Из того же тайника достал заначенный еще на фронте пистолет ТТ с комплектом патронов и паспорт, подобранный на сочинском пляже, поднялся на чердак, осмотрелся и, убедившись в том, что дача еще не обложена, спрыгнул в сад и растворился в сумерках среди деревьев и кустов.

Дымок, вьющийся над трубой черепковской дачи, усыпил бдительность ребят из «семерки». Будет ночевать, посчитали они. Пока начальство решало, вламываться ли в дом или брать преступника, когда он выйдет во двор, наружка обложила дачу скрытыми постами наблюдения и стала терпеливо ждать. Дымок над трубой перестал виться, однако свет в окнах продолжал гореть, хотя время шло к полуночи. Вот и новые сутки наступили, а хозяин дачи не подавал признаков жизни. Тогда и было принято запоздалое решение взломать входную дверь. Черепкова объявили в розыск лишь утром. В это время несостоявшийся шпион был уже далеко от Москвы. Он выбрал один из поездов южного направления. Почему? Черепков хорошо понимал, что в Советском Союзе ему больше нет места. Нужно было скорее пересекать границу. Но не любую. Его устраивала только страна, следовавшая в фарватере США. Таких в то время на рубежах СССР было всего две: Иран и Турция. Все прочие пребывали либо в состоянии нерушимой дружбы с нами, либо вынуждены были в силу сложившихся обстоятельств поддерживать с красной империей теплые добрососедские отношения.

Черепков слышал, что в многоцветном, многоликом и многоязыком Закавказье легко затеряться, что тамошние контрабандисты знают тайные горные тропы, ведущие за кордон, что ночью там можно в густом осеннем тумане пересечь морскую границу на лодке под носом у зеленых фуражек. Все это при наличии хороших денег в кошельке, а деньги у него были.

Первый раз у Черепкова проверили документы в Ростове, потом были Тихорецкая, Кавказская, Армавир, Минеральные Воды. Он сначала не понял, что ищут именно его, но, когда увидел у одного из оперов свою фотографию, все стало ясно. Черепков даже усмехнулся. Он не знал случаев, когда фоторобот помог бы в поимке преступника. Фоторобот – это так, для понта, что-то вроде имитации кипучей деятельности, а тут настоящее фото, и ни черта не выходит! Еще бы! С фотографии на розыскников смотрел респектабельный, улыбчивый, уверенный в себе, здоровый, ухоженный сорокалетний мужчина, у которого не было даже отдаленного сходства с хмурым, плохо выбритым, измученным бессонницей оригиналом, враз постаревшим на десять лет.

В Орджоникидзе, так тогда назывался Владикавказ, его ждала вторая фатальная неудача: из-за схода снежных лавин перекрыли Военно-Грузинскую дорогу – кратчайший путь в Закавказье. Тут Черепков решил временно лечь на грунт, отсидеться, подождать, пока пыль уляжется и контрразведка устанет ловить его. От Беслана, ворот Владикавказа, он быстро добрался до тихой, лежащей в стороне от больших дорог Астрахани, взял на тамошнем вокзале проститутку и поехал ночевать к ней. Она была не нужна ему как женщина, ему хотелось просто отоспаться, поэтому, хорошо заплатив, он попросил постелить ему отдельно. Такой поворот дела показался проститутке странным, тем более что она была осведомителем милиции. Дождавшись, когда клиент уснет, она решила выйти на улицу, чтобы позвонить по автомату, кому следует. Но Петр не спал. Он внимательно следил за ней из-под опущенных век.

– Ты куда?!

– К подруге, поболтать.

– Какая подруга? Первый час ночи уже!

Он вскочил с кровати, отвесил шлюхе пару затрещин, быстро оделся и ушел. Надо было срочно покидать этот негостеприимный город. К полудню он снова достиг великой Северо-Кавказской магистрали, очутившись в Грозном. Выйдя из вагона, направился прямиком к продовольственному ларьку, где купил шесть горячих пирожков с печенкой, которые стал жадно поглощать. Тут у него еще раз проверили документы. Без всякого страха в душе, не переставая есть, он протянул оперу обкатанный паспорт и тут же получил его обратно. Однако, отойдя немного, опер задержался. Он открыл служебное удостоверение и посмотрел на вложенное туда фото разыскиваемого, затем на Черепкова. Тот перестал есть и опустил правую руку в карман куртки, где лежал пистолет. Но мальчишка-опер легкомысленно захлопнул свою ксиву и пристал к другому человеку, который показался ему подозрительным. Черепков же купил билет на бакинский поезд и утром следующего дня достиг столицы Азербайджана. В этом огромном шумном городе он мог чувствовать себя достаточно уверенно.

Истекали уже третьи сутки розыска, и контрразведка занервничала. Объект как в воду канул. Тогда-то и было принято решение направить в «горячие точки» людей, знавших Черепкова лично в разные периоды его взрослой жизни.

Поток пассажиров вынес Петра на привокзальную площадь. Осмотревшись, он побрел к стоянке такси, соображая, какую легенду выдать водителю. Скажу, что писатель, приехал для работы над книгой о нефтяниках и хочу снять месяца на три комнату в одном из пролетарских кварталов. Может, таксист знает подходящую бабульку, а если не знает, то пусть наведет справки у коллег. Он поднял голову и оторопел. В двух метрах от него стоял Андрей Санько, командир их опаленного войной полкового разведвзвода. Откуда он взялся, черт бы его побрал, этот Андрюха!

– Здоров, Петро! – приветствовал Черепкова бывший старлей, не подавая ему, однако, руки.

Черепков покосился в обе стороны. За его спиной уже стояли два добрых молодца.

– Как же ты сподобился на такое, Петро? – продолжал Андрей. – Мы ведь с тобой вместе в разведку ходили!

– Ну и слава Богу! – выдохнул Черепков. – Наконец-то отосплюсь! Возьмите пистолет. Он в правом кармане куртки.

Уже в оперативной машине он сбивчиво и суетливо втолковывал боевому своему товарищу, что хотел всего лишь отомстить сукиному сыну Булгакову, а ничего другого у него на уме не было.

– Да, но Булгакову ты отомстил, а Родине. Ей же мстить не принято, – буркнул в ответ Санько.

Через месяц Черепкова судили и расстреляли. Власть имущие и в те годы любили разыгрывать фарсы на политической арене, но понятие «Родина» было свято. И никому не пришло бы в голову объявлять предателя узником совести, защитником общечеловеческих ценностей и борцом за права людей. И не примчалось бы к стенам знаменитого дома на Лубянке сонмище адвокатов с одесскими фамилиями, готовых за баксы доказывать, что Дьявол – это Дух Святой, а Дух Святой – вор, казнокрад и убийца.

Мне тоже довелось ловить Черепкова. Это я проверял у него документы, когда он ел пирожки на перроне грозненского вокзала. Мой оперативный стаж исчислялся в то время семью месяцами, и узнай я тогда беглого разведчика, вы не прочли бы сегодня этого рассказа.

 

Как Вася разведчиком стал

Только очутившись перед великолепным беломраморным алтарем Зевса, Гаррисон спиной почувствовал, что ему, наконец, удалось оторваться от наружки. Опытные разведчики почти всегда чувствуют это. На душе стало легко и свободно. Он полюбовался знаменитыми призами алтаря, изображавшими битву богов с титанами, побродил по пустым в этот послеобеденный час залам Пергамского музея, уставленным каменными сокровищами, которые были награблены европейцами в период колонизации Востока, и не спеша покинул здание. Улочками и переулками добрался до главной улицы старого Берлина – Унтер ден Линден. Гитлер, любивший парады и боявшийся покушений, велел вырубить роскошные липы, которые дали имя главной магистрали германской столицы, а вновь посаженные деревья были совсем молоды, поэтому улица свободно просматривалась из конца в конец. За спиной Гаррисона вросла в землю старинная громада университета. Братья Гумбольдты расположились в позах мыслителей по обеим сторонам парадного входа в университетский двор. Напротив красовался величественный дворец с классическим порталом. Это была опера. Именно здесь произошла завязка романа Жорж Занд «Графиня Рудольштадт». На пути американца возник бронзовый король Фридрих, ехавший шажком на коне благородных кровей от Бранденбургских ворот в сторону Алекса. Треуголка Старого Фрица съехала набок, и потому вид у знаменитого полководца, не единожды битого русскими, был залихватским.

Гаррисон, проверяясь, обошел вокруг статуи. Выпускник исторического факультета Гарварда, он, в отличие от своих коллег, хорошо знал историю и с большим уважением относился к потенциальному противнику, загадочному и коварному.

Слежки не было. Легкий поджарый американец быстро достиг площади, носившей имя русского царя Александра, который некогда выгнал из Берлина французов, а потом еще и Париж взял. Тут Гаррисон вскочил в вагон городской электрички и сошел с поезда на Восточном вокзале. До встречи с агентом оставалось полчаса. Разведчик, не переставая проверяться, поболтался по этажам привокзального универмага, где купил сувенирного медвежонка, гербового зверя столицы, с гэдээровской символикой на ленте, повязанной через плечо, после чего вернулся к вокзалу…

Когда руководитель Берлинской резидентуры КГБ генерал Федоров узнал, что его наружка потеряла «Герда» – такова была кличка, присвоенная советской разведкой Гаррисону, – он пришел в ярость. «Герд» был опытным волком, но это не снимало ответственности со службы наружного наблюдения. Появление американца в Восточном Берлине было архиинтересным фактом. Это означало, что «Герд» намеревался встретиться с человеком, не имевшим возможности выйти в западную половину города. Выручить нашу наружку в данной ситуации могли только немецкие друзья из МГБ ГДР. Генерал снял трубку с аппарата «ВЧ» и попросил соединить его с заместителем министра МГБ, курировавшим восьмое управление. «Восьмерка» у немцев соответствовала нашей «семерке». Разговор был коротким. Через несколько минут все сотрудники дружественной «восьмерки», не задействованные в срочных разработках, рассыпались по «горячим» точкам центральной части города. Их работа облегчалась тем, что все они знали Гаррисона в лицо. Он, правда, тоже знал многих из них. «Герда» засекли в тот момент, когда он вышел из универмага и направился к вокзалу. С этой минуты все его действия кинодокументировались. Американец встал в очередь у одной из касс городской электрички с явным намерением купить проездной билет. В руках он держал небольшой коричневый кейс и сувенирного медведя. Тут же за его спиной возник высокий молодой блондин с точно таким кейсом в одной руке и с полиэтиленовой сумкой в другой. Хвост очереди в основном состоял из подгримированных сотрудников наружки. Подойдя к окошку кассы, «Герд» поставил кейс на пол и полез в карман за мелочью. Блондин сделал то же самое. Два одинаковых кейса на несколько секунд оказались рядом. Уходя, американец взял кейс блондина, а блондин – кейс американца. Они поднялись на разные платформы и поехали в разные стороны: один – до КПП «Фридрихштрассе» на границе двух Берлинов, другой – до вокзала Лихтенберг в одном из окраинных районов столицы ГДР.

Уже в вагоне электрички «Герд» заметил знакомого сотрудника гэдээровской наружки и машинально с ним поздоровался. Такое бывает в оперативной практике. По спине американца пробежал холодок, но он прогнал прочь неприятные мысли. Парень здесь не по мою душу, подумал «Герд», ведь утром за мной «ходили» русские.

Это была классическая «моменталка» – моментальная встреча, когда оперработник и агент обмениваются информацией, не вступая в контакт. Обмена кейсами не заметил никто. Никто, кроме опытных сотрудников наружной разведки и бесстрастного объектива кинокамеры.

Генерал Федоров удовлетворенно потирал руки. Он быстро договорился с немецким коллегой о том, что «Герда» надо оставить в покое, поскольку он уже сделал свое дело, а все внимание сосредоточить на «Блондине» – человеке, который унес кейс американца. Наблюдая за «Блондином», «восьмерка» друзей пришла к выводу, что объект в шпионском деле новичок, а по характеру мужик нахальный и крутой.

На Лихтенбергском вокзале «Блондин» покинул электричку и, неумело проверяясь, пошел к автомобильной парковке у привокзальной площади. Здесь он сел в советский военный «газик» и с места в карьер рванул в сторону Карлсхорста – района, в котором жила почти вся местная советская колония, давно переименовавшая Карлсхорст в Карловку. Когда «Блондин» садился в «газик», его снова приняла под наблюдение наружка нашей Берлинской резидентуры. По рации начальнику «семерки» были тут же кодом переданы номера машины объекта, а через пятнадцать минут военные контрразведчики установили личность человека, сидевшего за рулем. Это был некий майор Сомов, который служил в штабе бригады, дислоцированной в Берлине на стыке районов Карлсхорст и Шёневайде. Выяснилось, что после обеда Сомов отпросился по личным делам в город. Свою отлучку из части мотивировал тем, что скоро де у него отпуск и надо купить подарки родне. Попросил на пару часов одну из служебных машин.

Начальник «семерки» Александр Иванович Беглов пошел с докладом к Федорову. Генерал выразил удивление по поводу того, что американцы решили провести встречу с «Блондином» в Восточном Берлине. Большинство офицеров и многие солдаты его части имели право на выход в Западный Берлин. Там они несли караульную службу у памятника нашим воинам, павшим при штурме рейхстага, а также, наряду с бывшими союзниками, охраняли крепость-тюрьму Шпандау, где отбывал пожизненный срок один из ближайших сподвижников Гитлера Рудольф Гесс. Беглов объяснил, что «Блондину» недавно на полгода зарубили выходы в Западную зону, так как он был уличен в мелких спекулятивных и валютных сделках. Такое решение принял офицерский суд чести,

– Раз он военный, пускай его и военные берут, – решил генерал. – Не будем вмешиваться в их дела. Может, он простой связник, а его ждет птица поважнее.

– Мы передадим его особистам у их КПП и свернем работу.

На том и порешили. Однако дальнейшие события стали развиваться по совершенно непредвиденному сценарию.

«Блондин» въехал в Карловку по широкой шумной Дункерштрассе. Солнце уже клонилось к закату. До родной части оставалось по прямой не более километра, и тут он вроде бы ни с того ни с сего свернул влево на длинную узкую Вальдоваллее, проложенную еще в запрошлом веке среди садочков, вилл и коттеджей, в которых обитало некогда прусское офицерье, исполненное воинственного гонора, а также иллюзорных мечтаний о покорении мира.

Ехал «Блондин» небыстро. Чувствовалось, что спешить ему некуда. Он миновал Карловку и остановил машину в лесопарковой зоне, подаренной детям. Называлась она Пионерской республикой имени Эрнста Тельмана. Дети тусовались в основном вокруг шикарного Дворца пионеров, спортивных площадок и аттракционов, но и на дорожках парка их было немало. Взрослые тоже любили гулять здесь. Однако вечером парк быстро пустел, так как расположен он был на солидном удалении от городских кварталов.

«Блондин» посетил открытое кафе, перекусил там сарделькой с горчицей и ломтиком хлеба, не спеша, со смаком выпил кружку пива, после чего закурил.

– Похоже, что этот сукин сын собирается провести тут еще одну встречу, – сказал кто-то из сотрудников «семерки».

– Похоже, – ответил другой. – Через полчаса в парке никого не останется, кроме нас. Мы должны рассредоточиться. Давайте определимся с постами наблюдения.

Спустя несколько минут «семерочники» заняли отведенные им места в густых кустарниках. Теперь они контролировали всю территорию парка. Каждый имел в кармане портативную рацию, похожую на современный мобильник. Связь работала надежно. Остались неперекрытыми только две мертвые зоны. Это были стадионы – новый и старый. Вероятность того, что «Блондин» станет встречаться с кем-либо на одном из совершенно пустых стадионов, была минимальной, поэтому туда и направили самых молодых и самых неопытных сотрудников.

– Если он кого-либо из вас прищучит, – напутствовал ребят старшой, – орите: «Zu Hilfe!» Прибежим и под видом хулиганов начистим ему морду.

Вот тут и пробил звездный час Васи Кузовлева, невысокого вихрастого паренька, походившего более на подростка, нежели на двадцатитрехлетнего молодого человека. Стаж Васиной службы в наружке исчислялся тремя годами, а в Германию он прибыл всего за десять месяцев до описываемых событий.

Кузовлев происходил из семьи потомственных рабочих, и сам намеревался стать рабочим. Ему все нравилось на заводе, который стал родным домом деду, отцу и старшим братьям. После окончания школы отец, знатный токарь, с позволения начальства взял его к себе учеником. У Василия были хорошие руки. Все у него ладилось, все получалось. Однако близилась пора призыва в армию, а об армии восьмидесятых годов отслужившие свое парни рассказывали нехорошие вощи. Поэтому, когда вместо службы в армии ему предложили альтернативу – службу в органах, – он после некоторых колебаний согласился.

«Работа в «семерке» – особая работа. Здесь не нужен красный университетский диплом, здесь требуются специфические качества ума и характера, а как раз эти качества у Кузовлева имелись в наличии.

К заданию взять под визуальное наблюдение круглую чашу старого, гитлеровских времен стадиона Вася отнесся со всей ответственностью, хотя мало верил в то, что «Блондин» придет сюда. Стадион располагался в дальнем углу парка, подходы к нему хорошо просматривались, а внутри все пришло в запустение и унылую ветхость: скамьи трибун сгнили, разрушились и заросли кустами и бурьяном в человеческий рост, арена же походила на нескошенный луг. Трудно было представить, что некогда фюрер, упражнялся тут в красноречии перед своим оцепеневшим от священной преданности гитлерюгендом, а десять тысяч глоток орали: «Зиг хайль!» И маленький человек, похожий на Чарли Чаплина, выдержав паузу, снова и снова звал это восторженное пушечное мясо в бессмертной поход за смертью.

Вася Кузовлев поднялся к верхним трибунам и огляделся. Стадион был как на ладони. Начинало темнеть, и Вася решил спуститься пониже, чтобы лучше видеть арену. Затаившись в кустах, он стал ждать, когда коллеги подадут ему по рации сигнал отбоя. Увидев на стадионе «Блондина», Вася обомлел. Он даже рот разинул, однако быстро обуздал нервы и принялся внимательно наблюдать за объектом. «Блондин» выбрал скамейку покрепче в первом ряду, хорошо замаскированную буйной растительностью, и уселся на нее. По всему было видно, что он кого-то ждет. Вася подкрался поближе и замер, потому что в этот момент на арене стадиона появилась женщина. Вася хорошо знал эту особу, тем паче, что она дружила с женой, его шефа Александра Ивановича Беглова, а ему, Васе, неоднократно приходилось возить обеих дам по берлинским магазинам на служебной машине начальника. Это была молоденькая и очень смазливенькая супруга престарелого советника нашего посольства Стекольникова. Ее звали Мариной, но Вася тут же присвоил ей кличку «Светлана», поскольку Светлана было его любимое женское имя.

«Блондин» условным свистом позвал Марину в свое укрытие. Та засмеялась и быстро пошла к нему.

Кузовлев был неиспорченным парнем. Втихомолку он мечтал о большой романтической любви и к женской красоте относился благоговейно, поэтому все увиденное в последующие минуты показалось ему глубоко омерзительным. Он даже рвотные позывы испытал. Но служба есть служба. Вася смотрел и запоминал.

Не надо было обладать большим жизненным опытом, чтобы сообразить, для чего «Светлана» пришла на свидание к «Блондину». Вероятно, это была далеко не первая их интимная встреча. Время трепетных любовных прелюдий давно миновало, поэтому «Блондин» сразу приступил к делу. Он расстегнул блузку женщины, стянул с нее лифчик и принялся жадно целовать хорошо развитые молочные железы. Вскоре оба слились в любовном экстазе, огласив сладострастными стонами обезлюдевшую Пионерскую республику имени Эрнста Тельмана…

Утром следующего дня каждый из сотрудников «семерки» написал свой «кусок» сводки наружного наблюдения за объектами «Герд», «Блондин» и «Светлана». Каждый писал то, что видел лично. А тут и материалы немецких друзей подоспели. Теперь предстояло сочинить единый документ для доклада руководству и последующей передачи военной контрразведке. К трем часам пополудни сводка была готова и ее понесли на подпись Беглову, а через пятнадцать минут Александр Иванович вызвал Кузовлева.

– «Светлану» надо убрать, – то ли приказал, то ли попросил шеф наружки.

– Ну почему?!

– Вася, как ты не понимаешь, что это бл. дская связь, не имеющая никакого отношения к делу. Надо написать, что после ужина в парке «Блондин» поехал в свою бригаду, где и был сдан особистам.

– Александр Иванович, вы же сами меня учили: пиши все, что видел, никогда не лги, лучше некрасивая правда, чем красивая ложь.

– Ну, учил, учил… Здесь ведь особый случай. Ты пойми: Стекольников уважаемый человек, а его жену трахает пол-Карловки. Он же, бедолага, ничего про это не знает. После такой сводки их надо откомандировывать на родину. Будут великая вонь и не менее великий скандал. У Стекольникова братан в ЦК, у Маришки пахан в Совмине. Куда нам против них?.. Лет пять тому назад мы взяли одного щенка с поличным. Чистой воды шпион. Но и что ты думаешь? У него оказались нечеловеческие связищи. Задолбали нас звонками из высочайших инстанций: вы, мол, опричники проклятые, вам бы только сажать да казнить! Нет чтобы воспитательную работу с ребенком провести. Мальчик де оступился, поскользнулся… Мальчику-то было между прочим двадцать семь… Ну так как, Вася?

Никто, даже руководство самого высокого ранга, не имело право давить на сотрудника «семерки». Слишком многое зависело от того, что тот писал в своих сводках. Малейшая фальсификация могла сломать судьбы людей, привести к трагическим последствиям.

– Нет, – твердо ответил Вася, – я ничего не стану вычеркивать.

– Иди! – вздохнул Беглов и отправился за советом к Федорову.

У Александра Ивановича было конкретное предложение:

– Давайте переведем Кузовлева в хозяйственный отдел с повышением в должности. Будет закупать в Западном Берлине запчасти для наших иномарок.

– Так не пойдет, – решил генерал. – Мы его на учебу пошлем. В Москву, в Высшую разведывательную школу. Там через месяц вступительные экзамены.

– Да какой из него разведчик? Мал ростом, неказист.

– Канарис тоже был неказистым, а Мату Хари завербовал и сделал ее своей любовницей.

Беглов знал, что Канарис никогда не вербовал Мату Хари и не был ее любовником, но он знал также и то, что спорить с начальством контрпродуктивно, а потому смолчал.

– Особо отметьте в аттестации Кузовлева такие его качества, как честность и принципиальность, – продолжал Федоров, – таких же качеств, как дурость и упрямство не выпячивайте. И чтоб завтра духу его в Берлине не было…

Вася успешно окончил разведшколу, получив диплом юриста-международника. Дослужился между прочим до полковника. Отдел возглавляет в разведке. И если вы когда-нибудь встретите в Ясенево невидного человечка с родинкой под правым глазом, – это он и есть. Вот такие пироги, дорогой мой читатель!

 

Память

4 октября 1995 года я с утра пораньше отправился на станцию метро «Полежаевская», где купил три розочки и, радуясь тому, что заплатил за этот хилый букетик всего пять тысяч, поднялся из подземного перехода на проспект маршала Жукова. Прошел метров сто пятьдесят до небольшого сквера по правой стороне проспекта и остановился. Вот он и памятник. Хороший памятник. Рихард идет навстречу ветру, засунув руки в карманы плаща. Лицо его сурово, сосредоточено. А за спиной шумит улица его имени, галдит ребятня в школьном дворе. Говорят, есть в той школе мемориальная комната, где хранятся его личные вещи, подаренные детям последней спутницей Рихарда японкой Исии Ханако. А был еще теплоход «Рихард Зорге». Я сам некогда совершил на нем путешествие по Волге и Дону от Москвы до Ростова и обратно. Рихард был бы доволен, доживи он до ста лет. Родина его матери и его родина достойным образом почтила память своего сына, которого не слишком привечала при жизни. Так часто бывает. И не в одной России.

Ну а как же сегодня? Вспомнит ли о нем Россия в день его столетия? Или, может быть, я один во всей Москве пришел к нему со своими жалкими розочками?

Я приблизился к памятнику и ахнул. Пьедестал был буквально засыпан цветами. Тут лежали и скромные одинокие гвоздики, и целые букеты хризантем, стояли вазы, полные цветов.

Подошли совсем молодые офицеры во главе с молодым полковником. Наверное, это были слушатели какой-нибудь академии. Они тоже возложили цветы к цоколю памятника.

– Что, отец, служил вместе с ним? – спросил у меня полковник и в голосе его мне почудилась насмешка.

– Нет, я не служил с ним. Когда его казнили, мне было всего десять лет. Но я был знаком с его сподвижниками.

Полковник оживился.

– Вы что же разведчик?

– Бывший.

– Как интересно! Расскажите об этих людях моим слушателям.

Ну что им рассказать, этому молодому незнакомому племени? Станут ли они слушать меня? А воспоминания уже налетели и замелькали, закружились в памяти, как осенние листья.

– Хорошо, я расскажу… В 60-х годах, в период моей первой загранкомандировки мне довелось встречаться с человеком, имя которого навсегда вписано в анналы нашей разведки. Этот человек неоднократно выступал с воспоминаниями перед сотрудниками окружного управления МГБ ГДР и перед нашим коллективом. Нас было мало, поэтому беседы его с нами носили совершенно непринужденный, доверительный характер. Радист Рихарда Зорге в Шанхае и Токио Макс Кристиансен-Клаузен был в то время вполне крепким коренастым пожилым человеком, любившим пропустить рюмку-другую хорошего коньяку. Он одевался со вкусом и носил аккуратный пробор седеющих волос. Мы старались не утомлять его расспросами, но кое-что из него все-таки выуживали.

– Как вы познакомились со своей женой? – спросил однажды кто-то из нас.

Видимо, этот вопрос вызвал у него какие-то приятные ассоциации. Он засмеялся, покачал головой и стал рассказывать:

– Это было очень давно. В двадцатые годы. Меня направили в Шанхай радистом к Рихарду. В мои задачи входило, в частности, поддержание связи с Хабаровском. Мне вручили радиостанцию, занимавшую огромный чемодан. Вот так-о-о-й! Теперь смешно, а тогда лучшего агрегата свет не знал. Прибыв на место и устроившись на постой в недорогой гостинице, рекомендованной мне Центром, я попытался развернуть станцию в номере и к своему ужасу обнаружил, что не хватает места для антенны. Между тем приближалось время сеанса связи. Единственным выходом было протянуть антенну в комнату, расположенную надо мной. Я уже знал, что там живет премиленькая одинокая девушка, финка по национальности, рабочая какой-то шанхайской Фабрики. Пошел к ней знакомиться. Она меня, конечно, сначала выставила. Так было принято в то время. Потом ничего, впустила. Я-то был в те годы парень хоть куда! Вскоре Анна стала моей женой. И до сих пор ею является. Всю жизнь помогала мне во всем. Начиная с той антенны.

– Как же вы сразу доверились ей?

– Так и доверился. Интуицией понял, что не продаст. У нее уже тогда было исключительно правильное классовое сознание. Рабочая косточка!

– Расскажите что-нибудь о Зорге.

– Да-а-а… Что же я должен рассказать?.. Рихард был заметный человек… Высокий стройный шатен с голубыми глазами. Всегда живой, энергичный. Блистал остроумием и эрудицией… Успех у женщин… Любил быструю езду на мотоцикле. Обладал завидным здоровьем, уникальным сердцем. Это сердце продолжало биться, когда Рихарда вынули из петли. Вот как! А вообще – не то я говорю… Надо было, наверное, начать с того, что он был гением, имел ум ученого-аналитика, и у него все получалось, за что бы он ни брался… А сила убеждения! Рихард мог почти любого убедить в правоте нашего дела. Он таких людей привлек к сотрудничеству, что историкам это всегда будет казаться немыслимым. Ведь к сорок первому году мы имели не резидентуру, а самую настоящую разведывательную организацию, насчитывавшую тридцать пять человек. Впрочем, именно наша многочисленность, возможно, и погубила нас. То же было с «Красной капеллой». В разведке нельзя так… В конце концов противнику удалось внедрить в нашу резидентуру провокатора.

– Вы лично часто выходили на связь с Центром?

– Очень часто. И оставался в эфире подолгу. За три последних года в Японии я передал в Центр около шестидесяти пяти тысяч слов. Вы, специалисты-профессионалы, должны понимать, что это такое. Очевидно, здесь кроется вторая причина нашего провала. Правда, мы поначалу не знали, что японцы закупили в Германии партию пеленгаторов. Когда узнали, было уже поздновато. Сейчас техника позволяет выстреливать в эфир за считанные мгновения несколько страниц информации. Мы о таком и мечтать не смели.

– Вам нравилась эта работа?

– Нет. Эта работа не может нравиться нормальному человеку, ибо она противна человеческому естеству. Но я выполнял ее на совесть, поскольку она была необходима для победы нашего дела… Я – пролетарий. У меня хорошие руки. Они мне были даны для того, чтобы я делал ими нужные людям, полезные вещи… После Шанхая мы с Анной жили в Заволжье, недалеко от Саратова. Нам там дали дом с участком. Меня взяли на МТС механиком. Колхозники ко мне с большим уважением относились: я ведь что угодно починить мог. Зарплату хорошую положили. Нам там понравилось. Решили: останемся в этих местах навсегда. Начали обзаводиться хозяйством. Но вот однажды вызвали нас и велели срочно ехать в Москву к товарищу Берзину. Мы, разумеется, сразу сообразили, в чем дело. А через несколько месяцев я уже передавал из Токио первую шифровку Рихарда.

– Как вас завербовали?

– Никто меня не вербовал. Один из заместителей Тельмана по партии сказал, что я должен ехать в Советский Союз и что там я буду служить в разведке Красной Армии. Для меня это была огромная честь.

– Какой же приговор вынес вам японский суд, товарищ Макс?

– Я был приговорен к пожизненному заключению. Анна – к семи годам. Однако сидеть пришлось не так уж долго: в сорок пятом американцы выпустили всех оставшихся в живых из тюрьмы. Деловые люди! Сразу предложили работать на них. Мы, само собой, отказались и попросили немедленно передать нас советским властям…

В 1977 году я познакомился в Берлине на одном из приемов с легендарной «Соней» (Рут Вернер), которая была содержательницей явочной квартиры Рихарда Зорге в Шанхае, а затем работала в Польше, Швейцарии, Англии. Ей довелось побывать и радисткой, и рядовым агентом, и руководителем нелегальной резидентуры. В 1946 году связь с ней внезапно прекратили. Двадцать три долгих года таинственно молчала родная советская разведка. И вот в 1969 году, когда Рут уже жила в Восточном Берлине, ее вдруг пригласили в наше Представительство. Рут охватило волнение. Радость сменялась тревогой. От этих ребят можно ждать чего угодно, думала она. В Представительстве ей в торжественной обстановке вручили второй орден Боевого Красного Знамени. Первый, под номером 944, она получила из рук Калинина. Рут душили слезы. Она вспоминала тех молодых красноармейцев, которые провожали ее в Кремль в далеком 1938 году, и думала о том, что все они, вероятно, полегли на фронтах Отечественной, и своих боевых товарищей-разведчиков, которые сгорели в огне невидимого фронта, так и не получив никаких наград, хотя были достойны их более, чем она.

Рут Вернер, которой в 1977 году было уже семьдесят, запомнилась мне живой обаятельной женщиной, сохранившей полную ясность ума. От нее я получил на память книгу «Рапорт Сони». На титульном листе своих мемуаров Рут учинила глубокомысленную, чисто немецкую надпись: «Каждый автор при написании воспоминаний испытывает трудности: надо отобрать и обобщить главное, да к тому же еще нигде не наврать. Рут Вернер, 14 апреля 1977 года».

Помнится, и с Максом, и с «Соней» мы говорили о моральном аспекте разведки и сошлись в одном: джентльменом в разведке оставаться трудно, почти невозможно, хотя какой-то господин из СИСа и сказал, что разведка – это грязная работа и потому делать ее должны истинные джентльмены. Разведка – это война. Попробуйте остаться джентльменом на войне. Разведчик воспитан так, что он выполняет свою грязную работу во имя блага Отечества, во имя блага людей всей Земли. Помните у Высоцкого: «Грубая наша работа позволит вам встретить восход». Этот благородный идеал поддерживает разведчика в его деятельности, не позволяет ему опуститься, стать циником. Разведка – это сплошная ложь, сплошное коварство по отношению к противнику, деятельности, не позволяет ему опуститься, стать циником. Разведка – это сплошная ложь, сплошное коварство по отношению к противнику, но разве можно обвинять в коварстве или подлости Ганнибала, устроившего Канны римлянину Паулюсу, разве можно обвинять в коварстве или подлости наших генералов, устроивших Сталинград немцу Паулюсу?..

Я поднял голову и посмотрел на офицеров. Парни в форме слушали внимательно. Лица их были строги, серьезны, и я пожалел о том, что время мое истекло. Мне надо было торопиться на митинг оппозиции. Столетие великого разведчика совпало со второй годовщиной расстрела Советской власти, за которую он отдал жизнь.

 

Эрих Мильке (Штрихи к портрету)

Весть о смерти Эриха Мильке вызвала в моем сознании массу ассоциаций – трагических, комических и не имеющих окраски. Первой из них почему-то стал кабачок Рольфа Зайделя в древнем ганзейском городе Галле на востоке Германии. Лет тридцать пить тому назад я частенько наведывался в это заведение после работы, чтобы отведать горячих жареных колбасок-кнакеров, попить пивка, почитать готические надписи на стенах и полюбоваться женой хозяина красавицей Брингфридой, орудовавшей у стойки. Да и с Рольфом мы были на короткой ноге. Однажды я встретил Брингфриду в продуктовой лавке. Она была в слезах.

– Почему ты плачешь? – спросил я.

– Рольфа арестовали.

– За что?!

– Он негативно отозвался о товарище Вальтере Ульбрихте. Вечером этого же дня замели и Брингфриду, имевшую наглость публично заявить о своем несогласии с действиями «штази». Об этом мне не без злорадства сообщил немец, чья квартира находилась прямо над кабачком Зайделей.

– Эрих знает, что делает, – сказал он.

Речь шла вовсе не о Хонеккере, который был тогда не у дел, а о всесильном министре госбезопасности ГДР генерал-полковнике, а впоследствии генерале армии Эрихе Мильке. Я подумал, что, очевидно, сосед Зайделей и есть тот самый стукач, который заложил их. Агентурная сеть МГБ, ориентированная на выявление внутренних врагов, была невероятно густой. Борьба с инакомыслием в ГДР велась суровая. Читатель будет смеяться, когда узнает, что мои немецкие друзья просили меня привезти из Москвы романы Ремарка и Бёлля на немецком языке.

О министре МГБ в ГДР рассказывали такой анекдот. Пошли как-то Мильке с Андроповым на охоту. По зайчишкам. Ходили, ходили, ни одного зайца не убили, а подстрелили только хомяка. Сидят после охоты в избушке лесника пригорюнившись, бутылку давят, молчат. Вдруг вбегает адъютант Мильке и кричит с порога: «Приятная новость, шеф! Мы только что допросили хомяка, так хомяк признался-таки, что он заяц».

Через неделю Рольфа и Брингфриду выпустили из следственного изолятора, который местное население окрестило Красным быком. Это мрачное кирпичное здание, окруженное высоченными стенами с вышками на углах, действительно походило на старого быка в загоне. Охрана своими руками оборудовала в тюрьме пивную с баром для себя. Комнату обставили грубой тюремной мебелью, окна забрали в решетки, а на каждый стол бросили по паре наручников. Не знаю, бывал ли в этой пивной сам Мильке, но слышал, что его заместителю такая экзотика очень понравилась.

Побывав в гостях у «быка», Рольф повесил над стойкой своего кабачка большой цветной портрет Ульбрихта, а каждого, кто непочтительно отзывался о лидере социалистической Германии, без лишних слов вышвыривал на улицу. То, что сделали с ним и его женой, оказалось просто одной из форм профилактики.

Однако отпускали далеко не всех. Политические тюрьмы и исправительно-трудовые лагеря первого немецкого государства рабочих и крестьян никогда не пустовали. При Ульбрихте сажали часто, при Хонеккере реже, но во всех подобных случаях за этим угадывалась фигура Мильке. А еще была самая непроходимая в мире и опасная для жизни граница между двумя Германиями, к оборудованию которой Мильке крепко приложил руку. Собственно эта граница и служила основным поводом для большинства негативных высказываний в адрес режима, ибо жизненный уровень и социальные гарантии в ГДР соответствовали хорошим нормам. Там в очередях за колбасой и на каморку в коммуналке никто не стоял, студенческая стипендия была самой высокой в мире, а рождаемость – самой высокой в Европе.

Я проработал в Представительстве КГБ в Берлине около шестнадцати лет, и меня часто спрашивают, был ли я знаком с главным «штази». Я-то с ним был знаком, да он со мною – нет. Он повесил на мою грудь много государственных и прочих наград ГДР, но всякий раз, исполнив этот ритуал, тут же обо мне забывал, ибо я обитал не на его уровне. Правда, однажды Мильке здорово меня напугал, и об этом стоит рассказать.

В один из июньских дней 1970 года меня пригласили в посольство ГДР в Москве, чтобы вручить медаль, которой я был награжден по окончании первой загранкомандировки. Я оробел, поскольку до этого никогда не бывал в иностранных посольствах.

– Не боись, – сказал кадровик. – Там будет полно наших. Только не пей много.

– Пить вообще не буду! – заверил я его.

Посольство ГДР располагалось в изящном старинном особняке на улице Станиславского. Там действительно собралось много наших, в том числе восемь генералов. Приехали Мильке и Маркус Вольф. Медаль мне вручил сам Мильке, а милая девушка из посольства тут же прикрепила ее к моему пиджаку. Вольф вручил награжденным юбилейные знаки «XX лет МГБ ГДР».

После вручения наград начался банкет. Говорили много и пили немало. Мильке, похожий на крепкого немецкого крестьянина, выпил пару больших глиняных кружек пива и положил сверху кое-что покрепче. Он в свои шестьдесят три года был совершенно здоров и никакими диетами себя не стеснял. Из его тоста мне запомнилась только первая фраза: «Я стою на этой земле так уверенно только потому, что за моей спиной стоят двести пятьдесят миллионов советских людей…» Я спрятался от генералов за колоннами с чашечкой кофе в руке. Вдруг передо мной возник сильно поддатый Мильке.

– По-моему, ты уже набрался, – брякнул он ни с того ни с сего.

Я оторопел. Скажи министр кому-либо из наших генералов, что я пьян, и мне крышка.

– Товарищ министр, я не пил ни капли!

– Будет тебе врать. Ты пьян. Хочешь, я отвезу тебя домой на «Чайке»? Ты никогда не катался по Москве на «Чайке»?

Я тогда еще не знал, что Мильке в состоянии подпития любит хохмить и разыгрывать своих сотрудников. Решив, что надо немедленно сматываться, я попытался тепло проститься с министром. Он огорчился по поводу того, что напугал меня и что его розыгрыш не нашел поддержки. Похлопав меня по спине, он вытащил из кармана сувенир – памятную медаль, на одной стороне которой был изображен наш солдат, что стоит в Трептов-парке с девочкой на руках, а на другой – новый памятник Ленину на Ленинплатц в Берлине. Медаль эта хранится у меня до сих пор. В последний раз Мильке вручил мне правительственную награду ГДР через семнадцать лет, в 1987 году. К тому времени мы оба изменились. Я стал пожилым и солидным, а он превратился в усохшего забавного старичка с коричневыми пигментными пятнами на лице, которого уже никто не боялся.

– Поздравляю тебя с высокой наградой, – сказал министр, слабенько пожимая мою руку.

– Служу делу пролетарского интернационализма! – заучено ответил я, жмурясь от вспышки блица.

Фотограф запечатлел нас на фоне алых знамен, украсивших клуб МГБ в Берлине по случаю 38-й годовщины ГДР. Республике оставалось жить два года.

Эрих Мильке прожил без малого век. Это была эпоха становления и крушения могущественных тоталитарных режимов, и только они могли породить таких личностей, как Мильке. Это был век жестокий и пламенный, век-убийца и век-художник. Было бы проще всего вывалять покойного старика Эриха в грязи и поставить на этом точку. Но давайте вспомним о том, что будущий министр еще накануне прихода Гитлера к власти встал в ряды борцов Сопротивления, что он одним из первых поднял оружие против фашизма, защищая республиканскую Испанию, что он молодым парнем был брошен в тюрьму Моабит, где впоследствии гестаповцы отрубили головы Юлиусу Фучику и Мусе Джалилю. Кстати, в этой самой тюрьме прошли и последние годы уже бывшего министра. Таковы гримасы истории.

Мильке – это блестящие операции гэдээровской разведки, которые стали классикой и войдут во все учебники. Это миллионы листов безвозмездно переданной нашей стране научно-технической информации, которая была похищена у тогдашнего противника. Мильке – это сотни разоблаченных натовских шпионов, кишевших вокруг советских военных объектов в ГДР.

Болтают, будто Мильке был осведомителем еще бериевских НКВД-НКГБ. Может быть. В таком случае он стал идеальным агентом влияния, в котором долг и ответственность сочетались с преданностью нашей стране и любовью к ней. Он любил, но только русскую водку и русские пельмени. Он любил Россию, которая в годы войны стала ему второй родиной, и с гордостью носил на груди Звезду Героя Советского Союза.

С генералами КГБ, не владевшими немецким, Мильке общался через переводчика, но однажды огорошил всех нас, прочитав нам часовой доклад об оперативной обстановке в ГДР на хорошем русском языке. Закончив, победно оглядел восхищенных слушателей. Знай, мол, наших! Тогда ему было восемьдесят лет.

Любимым детищем Мильке стало Nfs, министерство госбезопасности – Ministerium für Staatssicherheit, отсюда «штази». У меня было много друзей в разведке и контрразведке ГДР. Я с ними работал, дружил семьями, ездил на охоту, рыбалил, выпивал, в конце концов. Это были отличные ребята, которые честно делали свое дело, и никто не заставит меня говорить о них плохо. Что же касается политического сыска, то к этому направлению деятельности любой охранки я относился и отношусь с брезгливостью, считаю его бесполезным и даже вредным. Бесполезным потому, что ни одному политическому сыску еще не удалось спасти от краха гниющий режим. Вредным потому, что любой политический сыск постоянно лжет, вводя лидеров той или иной страны в заблуждение об истинном положении вещей в государстве и тем самым, побуждая их принимать неверные, а порой роковые решения. Политический сыск развращает нацию стукачеством и тормозит общественный прогресс, поскольку борется с прошлым против будущего.

Личности, подобные Мильке, нам, россиянам, следует рассматривать не только в историческом аспекте, но и с точки зрения государственной целесообразности, государственной выгоды, как это делают, скажем, американцы. Император Александр III говаривал, что у России нет друзей. Мильке был исключением из этого правила. И дай Бог, чтобы у России когда-либо появились за ее рубежами такие верные и надежные друзья, каким был у Советского Союза Эрих Мильке.

 

Ошибка волчары

Дядя мой Константин Григорьевич почти всю свою трудовую жизнь ходил в больших начальниках. Строил какую-то железную дорогу на Дальнем Востоке, был председателем облисполкома (а по-нынешнему – губернатором) в большом сибирском регионе, руководил главком в столице. Под старость купил дом в курортном городке Нарзанске на Северном Кавказе и уже совсем было собрался принять обличье тихого неприметного пенсионера, но тут партия швырнула его на новый ответственный участок – он стал председателем горисполкома, то бишь мэром Нарзанска, и проработал на этом посту почти пятнадцать лет. Умер Константин Григорьевич совсем недавно, прожив без малого девяносто годов.

Я люблю Нарзанск не только потому, что жил там в детстве, и не только за то, что над ним витает дух Лермонтова, но и за то, что он хранит память о дядюшке Константине Григорьевиче, добром мудром веселом старике, знавшем Нарзанск, как знают собственный двор, и всегда готовом рассказать массу былей и небылиц о своем городишке и его обитателях.

Мне нравилось гулять с дядей по Нарзанску. Константин Григорьевич болтал без умолку, а я слушал и запоминал.

– Вот здесь, – рассказывал дядя, тыча палочкой в сторону ажурного мостика, переброшенного через горный ручей, – Лермонтов повстречал графиню Ростопчину. Она была холодна с ним в тот день… В этом доме Чехов писал «Даму с собачкой». Занятно, а? Жил у нас, а писал о Ялте… Тут пел Шаляпин… Тут останавливался Рахманинов… С того балкона читал стихи Маяковский… В том санатории, что на горке, Станиславский сочинял книгу о своей системе… А вот на этих лужайках и тропинках Коротышка обхаживал Андропова…

Коротышкой дядя называл своего бывшего секретаря обкома КПСС, неказистого болтливого мужичка с лицом деревенского придурка, развалившего хозяйство области, мужичка, который, благодаря выдающимся холуйским способностям, вознесся на невиданные высоты, оказавшись вроде бы ни с того ни с сего у кормила величайшей из империй…

Я и без дяди знал, что Андропов сильно болел и часто ездил на лечение в Нарзанск. Коротышка бессовестно использовал болезнь могущественного члена Политбюро и шефа КГБ в корыстных целях. Он, как комар, вился вокруг Андропова, выстилался перед ним сухим листом, рассыпался мелкий бесом. Это было отвратительное зрелище. В дядиных альбомах я видел снимки, которые запечатлели Коротышку, изгибавшегося в наираболепнейших позах перед сильным мира сего, и Андропова, с любопытством взиравшего на пигмея с высоты своего внушительного роста.

Пигмеи любят власть и, как правило, достигают ее, говаривал дядюшка. Коротышка достиг. Этот фигляр и пустомеля был неплохим актером. Он умел казаться работящим, энергичным, напористым. В конце концов, Андропов составил ему протекцию для перевода в Москву. Дальнейшее было делом техники, ибо старые впадающие в маразм байбаки из Политбюро быстро один за другим выходили в тираж. Власть должна была автоматом достаться самому молодому и здоровому.

Однажды дядя – это было уже в начале девяностых годов – предложил мне экскурсию по нарзанскому кладбищу. Показал, между прочим, место, где будет лежать он со своей старухой, а остановился у весьма любопытного захоронения. Мне сразу стало ясно, что это и есть главная цель экскурсии. На территории в добрых полторы сотки был по всем признакам недавно выстроен то ли мавзолей, то ли мемориал. Мы прошли под арку высокой ограды, сложенной из каменных блоков, и увидели над массивным серым гранитным надгробием обелиск из черного мрамора, на котором была выбита какая-то пространная надпись на армянском языке, а чуть пониже золотом сверкала крупная кириллица: «Манукян Сурен Гургенович (1918–1992)». Еще ниже снова кириллица: «Он любил жизнь и умел жить». Хозяин могилы, изваянный из белого мрамора, расположился перед обелиском. Он сидел в кресле в позе весьма непринужденной. На нем были свитер и джинсы. Каменное лицо добродушно улыбалось. Я тоже улыбнулся, увидев на ногах скульптуры домашние шлепанцы. У подножья памятника вился под легким ветерком Вечный огонь. За обелиском умиротворяюще шелестел и булькал многочисленными струями и струйками невысокий, но очень красивый фонтан. К ограде с внутренней стороны примыкали одна против другой две беседки, где можно было посидеть, отдохнуть, поразмышлять о космосе и помянуть усопшего, тем более что початые и непочатые бутылки с коньяком стоили тут в изобилии. Я забыл сказать о том, что могила Манукяна была буквально завалена свежими цветами. Родственники и близкие его не забывали.

Константин Григорьевич присел на скамейку в одной из беседок, а я последовал его примеру.

– Помянем, – предложил дядюшка, доставая из карманов пиджака складные пластмассовые стаканчики, какие курортники употребляют для питья минеральных вод.

– Помянем, – согласился я, не зная, кого мы намереваемся поминать, и плеснул в стаканчики коньяку из первой подвернувшейся под руку бутылки, себе побольше, дяде поменьше.

Мы выпили не чокаясь.

– Почему ты не спрашиваешь, чей прах покоится под этими плитами? – поинтересовался дядюшка.

– Жду, когда вы сами расскажете.

– И правильно делаешь. Самое главное – не спугнуть источника информации. Терпение и еще раз терпение… Ты, наверное, удивишься, когда узнаешь, что под этими плитами покоится мой бывший заведующий курортторгом.

– Чему же тут удивляться. Ворюга, видать, был знатный.

– Поначалу я и сам думал так. Особенно после того, как он построил охотничий домик в Приэльбрусье. Места там благословенные! Дичи в лесах прорва, а в зоне альпийских лугов белые грибы по полкило, и каждый без единого червячка. Я когда увидел этот домик, то, как говорится, аж заколдобился: не домик то был, а роскошная трехэтажная вилла с бассейном, сауной, баром и вообще черт те с чем! Эх, Сурен Гургенович, сказал я ему тогда, ты уж на меня не обижайся, но нашлю я на тебя финансовую комиссию, и пощады в случае чего не жди! А он рассмеялся, обнял меня за плечи ласково так и ответил: «Это очень правильно, друг ты мой и начальник Константин Григорьевич! Я сам хотел просить насчет комиссии, чтоб лишних разговоров не было. И запомни одну простую вещь: серьезные люди не трахают соседок и не воруют там, где работают. А домик этот соорудили методом ударной коммунистической стройки мои родственники. Ты же знаешь, сколько их у меня?» Тут он был прав. Ты открой телефонную книгу нашего города. В ней его фамилия три страницы занимает… Комиссия ничего предосудительного не выявила. А на приеме по случаю 175-летия Нарзанска он подкатился к Первому, к Коротышке то есть, и пригласил его к себе на дачу поохотиться. Тот согласился. После этого они неразлучными друзьями стали. Дружба их меня удивляла – слишком несоизмеримы были величины. А с другой стороны… Это теперь Коротышка пьет на приемах одни соки. В молодости же он жрал водку в три горла. Бывший тракторист все-таки. Я сам не единожды вынимал его из «Чайки» пьяного в сиську. И до баб он был сильно охочий. Впрочем, насчет баб – в другой главе…

Дядюшка поднял голову и долго глядел на белые облака, плывущие над нашими головами, потом предложил помянуть усопшего еще раз. Мы помянули. Константин Григорьевич сходил к фонтану, ополоснул стаканчики, разложил их по карманам и строго посмотрел прямо мне в глаза.

– Значит так, Алешка, дай честное слово чекиста: ты никому до самой моей смерти не расскажешь того, что сейчас от меня услышишь.

Я не опустил глаз долу и очень серьезно ответил:

– Даю слово.

– Ну, тогда слушай… Так вот: Манукян не только заведовал нашим курортторгом, но и верховодил во всей громадной и могущественной северо-кавказской мафии, ворочая миллионами, а кличка его в мафиозных структурах была Волчара. Об этом я узнал после ухода на пенсию, когда он уже возглавлял один из крупнейших российских банков. Почему Волчара? Знаешь, у него два зуба в верхнем ряду немного выдавались вперед. Это делало его улыбку похожей на оскал. И взгляд у него был бешеный, с искрой. Вот тебе и волк в натуральном виде. Свирепость и хищность он умело прятал до поры под личиной скромного советского служащего. Представляешь, чего это ему стоило?

– Зачем вы рассказываете мне все эти банальности, дядя? – спросил я. – Ну, стал мафиози банкиром, ну дружил он с партийной номенклатурой. Кого этим сегодня удивишь?

– Ты, Леша, подожди, подожди. Мой рассказ только начинается, и самое интересное впереди… В тот день, когда Коротышка поехал на охоту в Приэльбрусье, Волчара подсунул ему Гюльнару.

– Ого! Когда на сцене появляется женщина, интрига, как правило, становится захватывающей, а иногда даже переходит в плоскость детектива.

– Так оно и случилось… Ах, какая это была женщина! Что личико, что голосок, что стан, что походка – все на уровне мировых стандартов. Я ее только один раз видел, но это было, как удар тока, как вспышка молнии. Болтали, будто она то ли кабардинская, то ли нагайская княжна. Она хозяйничала в охотничьем домике Волчары. Теперь-то я понимаю, что Гюльнара была хозяйкой всей их воровской малины. Коротышка сразу положил на нее глаз. По-другому и быть не могло. Конечно, после охоты они выпили как следует, потом Волчара на какое-то время оставил гостя вдвоем с Гюльнарой. Когда вернулся, то Коротышка уже ползал по ковру и целовал коленки Шахразады.

– Это ее кличка?

– Так я ее прозвал.

Волчара прогнал Гюльнару, велел Коротышке подняться с пола и спросил в упор:

– Хочешь ее?

– Очень хочу, – был ответ.

– Тогда скажи областному прокурору, чтобы он закрыл дело на… – Тут Волчара назвал имя одного из своих подельников.

– Скажу, – сразу же согласился Коротышка…

Так наш партийный босс влился в ряды мафии. И кликуху ему криминальные авторитеты придумали подходящую – Хомяк. Работал он на них, в общем-то, бесплатно. С него было довольно хорошего угощения, охоты и Гюльнары. Брала его жена. Потом они и ее приручили. Брала камушками и золотишком. А он, человек абсолютно бесхребетный, пребывал у нее под каблуком. Получилось так, что мафия руководила им через супругу. Умнющая и хитрющая была баба. Волчара решил, что лучше иметь дело с ней, чем с дураком Коротышкой. Иногда она, правда, взбрыкивала из ревности к Гюльнаре. Однажды в присутствии членов бюро обкома отхлестала его грязным веником по роже… Когда Коротышку перевели в Москву, северо-кавказская мафия утратила к нему интерес. У московский мафии своя сфера влияния, и посторонним туда лучше не соваться. Вот поэтому, когда Коротышка уехал от нас, в башке Волчары родилась, казалось бы, совершенно безумная, но на деле вполне осуществимая идея – продать Коротышку какой-либо из спецслужб Запада, что и было сделано. В одну из туристических групп, направлявшихся в Англию, включили доверенного человечка Волчары, владевшего английским языком. В Лондоне ему удалось связаться с британской разведкой. Как бишь ее зовут?

– СИС или МИ-6.

– Вот-вот. Через пару месяцев к нам тоже под видом туриста прибыл связник из Лондона. Все в том же охотничьем домике состоялась его встреча с Волчарой. Связнику были предъявлены магнитофонные записи всех разговоров Коротышки, какие он вел на вилле, видеозаписи его любовных игр с Гюльнарой и кое-какие документы. Волчара попросил за все за это миллион баксов, и ему был выписан чек на такую сумму. Потом Коротышку пригласили в Лондон. Он уже знал о сделке, поэтому сразу потребовал, чтобы все его беседы с англичанами переводил переводчик британской стороны.

Все, что рассказывал дядюшка, было похоже на бред сивой кобылы, но проскальзывали в его болтовне и неопровержимые факты: в начале восьмидесятых Коротышка действительно ездил в Лондон, и там он действительно отказался от услуг своего переводчика. По крайней мере во время одной очень ответственной встречи тет-а-тет.

– Дядя, откуда вам известны такие вещи?

– От Волчары. Он сам мне все рассказал. Это было в декабре позапрошлого года, вскоре после подписания беловежских соглашений. Он завалился ко мне домой в два часа ночи. Помню, буря была страшная с проливным дождем. На нем сухой нитки не осталось. Я дал ему во что переодеться и напоил чаем с коньяком. Он очень плохо выглядел: похудел сильно, осунулся. Его жрал рак, и жить ему оставалось совсем немного. Он был в ту ночь жалок. Я впервые видел его плачущим. Пусть меня судит Бог, говорил он, но я не хотел развала империи. Думал, Хомяк станет производить меньше оружия, войну в Афгане закроет, ну там америкашкам кусок шельфа подарит, а япошкам продаст какую-нибудь скалу в Тихом океане. Что нам от этого? Он же, падло, конец света устроил. Теперь мой народ остался за хребтом один на один со всем мусульманским миром. Будь я проклят! Нет прощения ни мне, ни всему моему роду! Доигрался ты, Волчара! А ведь хвастал, что играешь без проигрышей, потому что не способен допустить ошибку.

– Зря он убивался, – встрял я в дядин монолог. – Одному человеку, да еще такому ничтожеству, как Коротышка, не под силу разрушить супердержаву. Тут орудовала огромная свора, хищная, жадная, беспощадная. Цель – власть, разграбление государства, личное обогащение. Эти ребята из высшей номенклатуры давно снюхались с криминалом и со спецслужбами Запада. В девяностом и девяносто первом годах они ходили в американское посольство как к себе домой, а наша наружка ежедневно засекала их встречи с иностранными дипломатами-разведчиками. Их опорой в столице были диссиденты с одесскими фамилиями, а на окраинах – представители национальных элит, получившие образование в Москве у тех же диссидентов. В деньгах недостатка эта сволочь не испытывала. Американцы сегодня открыто признают, что разрушение Советского Союза обошлось им в сто шестьдесят миллиардов долларов: телеканалы, газеты, финансирование политических партий и групп, а также мятежей в национальных образованиях. Коротышка сыграл всего лишь роль катализатора. Когда он всем надоел, его смахнули с политической арены, как смахивают со стола дохлую муху. А прозвище Хомяк удачное для этого типа. Хомяк сексуален и прожорлив. Он с удовольствием поедает собственных детей, если хомячиха не углядит за ним. Набив брюхо, набивает защечные мешки и очень часто испражняется. Много спит.

– Я удивляюсь, – перебил меня дядя, – как этот человек может после всего, что сотворил, спокойно ходить по земле, дышать воздухом и наслаждаться жизнью.

– Какой же он человек! Он Хомяк. Правильную кликуху придумала ему мафия. Хотя с другой стороны Хомяк не совсем подходящий псевдоним для Нобелевского лауреата. Однако тот же Нобель сказал как-то, что демократия – это диктатура подонков, а Коротышка – отец российской демократии. Вот теперь сами и делайте вывод, кто он есть такой.

– Ты уж о том, что от меня услышал, пока я жив, никому, молчок.

– Как вам не стыдно, дядя! Я же вам слово дал…

С той поры прошло десять лет. Давно оставил этот мир дядюшка Константин Григорьевич, да и мне пора собираться, законы природы неумолимы. Престарелый Коротышка все еще порхает по свету, рассказывая профессуре и студентам прославленных университетов мира о своем уникальном опыте развала великой державы, суверенные ошметки которой до сих пор трепыхаются в дерьме, голоде, холоде, стагнации и прострации. Глупая мировая общественность ему рукоплещет, не ведая того, что жизнь в однополюсном мире чревата великими бедами. Коротышка – мультимиллионер. Его внучки шлендрают по Парижу в юбчонках от Диора по тысяче долларов за штуку. Многочисленные сыновья Волчары стали банкирами, министрами, депутатами. Дочь Гюльнары вышла замуж за арабского шейха и уехала с матерью на Ближний Восток. Я живу в Москве и сочиняю мемуары, которые при моей жизни никто не издаст, потому что в них голая и потому нелицеприятная для власть имущих правда, одна только правда, но ведь именно на ней, на правде, должен стоять человеческий род.

 

Примечания

1

Кафе.

2

(Перевод А.Блока).

3

БФФ – контрразведка ФРГ.

4

Отдел «ББ» – отдел по борьбе с бандитизмом.

5

НКГБ – Народный комиссариат государственной безопасности.

6

Ленд-лизовский – поставленный из Америки в годы войны.