Глава 15 ВОЛОСТНОЙ СУД
В назначенный день в волость приехали судьи. Это были три бородатых, нарядно одетых мужика. Один из Коряковой, другой из Анаша, а третий из Проезжей Комы. Появились они в волости как-то незаметно и уселись в прихожей, не смея сунуться к нам в канцелярию. Тут их заметил старшина и повел к Ивану Иннокентиевичу. А тот, ввиду такого дела, сразу же послал меня к отцу Петру узнать, когда он может привести их сегодня к присяге.
Отца Петра я дома не застал. Он ушел в церковь отпевать покойника. Так что мне пришлось идти в церковь и отстоять там всю заупокойную службу. Только тогда я смог подступиться к нему с этим делом.
Узнав, что ему надо приводить судей к присяге сегодня, отец Петр очень расстроился. У него поденщики на покосе, надо сено убирать, а тут еще люди не вовремя умирают. Отпевать, хоронить надо. А теперь приспичило приводить к присяге судей. Не нашли другого времени. Но, подумав немного, он рассмеялся и сказал:
— А ведь придется… Ничего не поделаешь… После похорон по дороге на покос заверну к вам и прямо в волости обделаю это дело. Но чтобы все у вас там было без задержки. Приготовьте присяжные листы и сообразите там что-нибудь вроде аналоя. Чтобы можно было сразу же приступить к обряду…
Когда я возвратился из церкви, Иван Иннокентиевич, как всегда, рассказывал в своей комнате разные смешные истории.
В одну из коротких передышек старшина, утирая глаза от смеха, заметил меня и сразу вспомнил, что Иван Иннокентиевич посылал меня к отцу Петру:
— Ну, что он тебе там сказал? В церкву поведем судей али как?
— Отец Петр после похорон поедет на покос. Там у него поденщики. И заедет к нам по пути. Он просил непременно приготовить ему что-нибудь вроде аналоя и тексты присяги…
— Какой ему еще налой? Где мы его возьмем? — проворчал старшина. — Шуточное дело — налой. Это чтобы как в церкве было?
— Есть о чем думать, — сразу разрешил вопрос Иван Иннокентиевич. — Принесите из сторожки две табуретки, поставьте одна на другую и накройте этой хламидой. Вот вам и налой. — Иван Иннокентиевич снял со своего железного ящика пестрое покрывало и подал его старшине. — Не хуже, чем в церкви будет. А тексты присяги мы сейчас сообразим.
Иван Иннокентиевич вынул из стола какую-то папку и стал искать в ней текст присяги для волостных судей. Потом вдруг строго посмотрел на старшину и сказал:
— Чего это мы сегодня весь день анекдотами занимаемся? А дело стоит. Ты сегодня чем занят, старшина?
Старшина не любил такие крутые повороты в разговоре Ивана Иннокентиевича и сильно пугался. И на этот раз на его лице появилась растерянность, он забормотал что-то невнятное насчет комских ямщиков, которые неаккуратно подают подводы в волость.
— То-то и оно. А ты смотришь да молчишь.
— Да говорю я им.
— Не говорить им надо, а трясти их за загривок. Ты ведь хозяин волости! Раз сказал, два сказал, а на третий раз взгрей как следует. — Тут Иван Иннокентиевич сокрушенно покачал головой и укоризненно посмотрел на старшину. — Займись-ко сейчас лучше с ними, — показал он на наших судей. — Проинструктируй их как следует о правах и обязанностях. Я сам должен был бы поговорить с ними об этом, но, видишь, работы по горло.
И Иван Иннокентиевич показал на огромную кипу бумаг, которые со вчерашнего дня лежали у него на подпись. Потом стал искать свою ручку, чтобы подписывать эти бумаги, и обратил внимание на меня:
— А ты чего еще ждешь тут?
— Присягу жду. Переписывать, — ответил я.
— А разве я тебе ее еще не дал? Где же она, эта присяга?
И Иван Иннокентиевич снова стал искать текст присяги.
— Может быть, их Иван Фомич тово-этово? — обратился старшина к Ивану Иннокентиевичу и показал на судей.
— Чего того-этого?
— Да это самое… Про… про…
— Проинструктирует?
— Вот, вот это самое… Про… про… и… и…
— Ну, пусть Иван Фомич. Это даже лучше.
Тут старшина облегченно вздохнул и обратился к судьям:
— Пойдемте к Ивану Фомичу. Он вам все расскажет. С большой головой человек. Не то что мы — дураки…
Старшина и судьи вышли, а Иван Иннокентиевич опять стал искать присяжный лист для волостных судей.
— Я его ищу, а он на меня смотрит, проклятый, — сказал он, найдя наконец этот лист в своих бумагах. — Перемахай его, голубчик, почище в трех экземплярах.
Пока я переписывал текст присяги, старшина с заседателем соорудили из двух табуреток отличный аналой. Иван Иннокентиевич подписал тем временем огромный ворох бумаг, передал их Петьке для рассылки по волости и снова стал рассказывать свои веселые истории.
А волостные судьи все это время томились от безделья. Сначала они сидели около Ивана Фомича. Но тот сочинял какой-то срочный отчет крестьянскому начальнику и разговаривать с ними о правах и обязанностях волостных судей не стал. Идти слушать веселые истории Ивана Иннокентиевича они стеснялись. У нас в канцелярии им делать было нечего. Тут и без них было много народу. И как-то само собой получилось, что они оказались одни в нашей судейской комнате. Здесь они курили трубку за трубкой и вели разговор о том, как их нежданно-негаданно оторвали в самый сенокос от работы, вызвали судить добрых людей, а они не знают даже, с какого конца им к этому делу подступиться.
Отец Петр заехал к нам перед самым обедом по пути на свой покос. Одет он был в какой-то поношенный подрясник и имел довольно-таки будничный вид. Он сразу торопливо прошел к Ивану Иннокентиевичу. Спустя некоторое время они вместе вышли к нам в канцелярию. Иван Иннокентиевич попросил поставить аналой на середину комнаты и крикнуть наших судей, а отец Петр развернул на столе сверток, с которым он приехал, вынул из него епитрахиль, крест и Евангелие. Епитрахиль он сразу же надел на себя, а крест и Евангелие положил на самодельный аналой.
Тем временем из прихожей и со двора в канцелярию хлынул народ. Всем хотелось посмотреть на интересный обряд приведения судей к присяге. Старшина, заседатель, Иван Иннокентиевич, остальные писаря и посетители тоже ждали начала обряда. А отец Петр потребовал тексты присяги, просмотрел их, взглянул на судей и развел руками.
— Господин старшина, — обратился он к Безрукову. — Вы подумали, на кого похожи ваши судьи? — Тут все уставились на судей, которые с виноватым видом стояли посредине комнаты. — Ведь на разбойников они похожи! Посмотрите сами. Разве можно людей с таким свирепым видом сажать за судейский стол. Ведь перепугают они всех подсудимых. Подстричь их надо.
— Паликмахтеров-то, отец Петр, в Коме нет, — ответил старшина.
— Парикмахтеров-то действительно в Коме нет. А подстричь их все-таки надо. К таким судьям и идти страшно. Непременно засудят.
Тут мы впервые заметили, что наши судьи имеют довольно-таки свирепый вид. Все они, как на подбор, были с рыжими бородами. По отдельности каждый из них не обращал на себя особого внимания, но вместе, да еще за судейским столом, они действительно могли одним своим видом навести страх на подсудимых.
— Спасибо, отец Петр, что обратили на это наше внимание, — сказал Иван Иннокентиевич. — Мы их к завтрашнему дню как-нибудь окорнаем…
— Непременно надо окорнать. Впрочем, это ваше дело. Как хотите. Ну что ж… Давайте начинать. С кого приступим? С вас, что ли? — обратился он к коряковскому судье Потылицыну. — Подойдите ближе. Встаньте сюда перед аналоем. Перекреститесь, положите левую руку на Евангелие и повторяйте за мной слова присяги. — Тут отец Петр встал впереди Потылицына, взял написанный мною текст присяги и начал громко и торжественно читать: — «Обещаю и клянусь всемогущим богом, святым его Евангелием и животворящим крестом господним хранить верность ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ, государю императору, самодержцу всероссийскому, исполнять свято законы империи, творить суд по чистой совести, без всякого в чью-либо пользу лицеприятия и поступать во всем соответственно званию, мною принимаемому, памятуя, что я во всем этом должен буду держать ответ перед законом и перед богом на Страшном суде его. В удостоверение сего целую слова и крест спасителя моего. Аминь».
Судья Потылицын с испугом повторял за отцом Петром слова присяги, а в заключение еще раз перекрестился, поцеловал крест и Евангелие и поспешно отошел в сторону. Но отец Петр остановил его, подозвал к столу и попросил подписать присяжный лист. Тут произошла небольшая заминка, так как судья Потылицын оказался неграмотным. Тогда Иван Иннокентиевич сам вписал его в присяжный лист и попросил меня за него расписаться.
Таким же манером были приведены к присяге Сиротинин и Колегов. За них мне тоже пришлось расписаться.
После окончания присяги отец Петр торопливо снял свою епитрахиль, завернул в нее крест и Евангелие, завязал все это в темный вышитый платок, попрощался со всеми и поехал на покос. Старшина, заседатель и судьи прошли к Ивану Иннокентиевичу слушать его смешные рассказы, Иван Фомич, Иван Осипович и Петька Казачонок принялись писать свои бумаги, а я сел на свое место за большой стол судебного писаря и стал думать о том, как я должен буду завтра вести себя в суде.
Все последние дни я приставал к Ивану Фомичу с просьбой научить меня побороть чувство страха и неуверенности на предстоящем суде. Но Ивану Фомичу было не до меня. Сегодня он в конце концов сжалился надо мной, задержался после занятий и завел разговор на эту тему.
— Во-первых, — втолковывал он мне, — ты должен знать, как записываются опросы и решения в судебную книгу. Это самое главное. Пересмотри как следует старую судебную книгу. В ней ты найдешь для себя образцы на любой случай.
Когда Иван Фомич узнал, что я почти на память уж выучил эту книгу, он только руками развел и сказал:
— Тогда считай, что ты наполовину уж судебный писарь. Теперь тебе осталось выучиться держаться как следует в суде. Но это дается, конечно, не сразу…
И дальше Иван Фомич дал мне несколько напутственных советов на завтрашний день.
— Главное, — говорил он, — взять с самого начала твердый, уверенный тон, чтобы сразу все увидели, что ты тут главное лицо. Поэтому не засматривайся на весь влезший в судейскую народ. Пусть дедушко Митрей с ними воюет, а ты держись, как бы это сказать, сам по себе и, конечно, думай все время о своем деле. Как только в судейской водворится маломальский порядок, ты громко объяви, что Комский волостной суд в таком-то составе — тут ты непременно назови фамилии своих судей — будет рассматривать такое-то дело. Чтобы дальше не сбиться, можно просто зачитать заголовок с обложки этого дела. Потом надо проверить, кто из вызванных явился в суд, а затем уж приступать к рассмотрению дела. Опрос сторон следует производить строго, не торопясь. Расскажите, мол, проситель, коротенько, на что жалуетесь, как у вас там все происходило? При опросе ответчика прежде всего сообразуйся с тем, основательна ли на него была жалоба. Если жалоба на него действительно имеет все основания, то говори с ним по возможности строже. Когда спрашиваешь истца, не давай ввязываться в разговор ответчику, а при опросе ответчика затыкай рот истцу: ты, мол, свое сказал и помалкивай. Суд во всем разберется. И вообще, покрикивай на них почаще. За строгость они очень уважают. Покороче, мол, ближе к делу! Не морочь нам голову! Не разводи волынку! Не тяни кота за хвост! И все такое в этом роде. Если ты вовремя сумеешь осадить как следует просителя и ответчика, то и свидетели тебя будут уважать. Со свидетелем, — говорил Иван Фомич, — надо быть особенно начеку. Свидетель… он любит ходить вокруг да около, и если ему дать волю, то он начнет сначала про тятеньку, потом про мамоньку, а до дела и за полчаса не доберется. Так что ты с самого начала старайся припирать его вопросами.
А если, паче чаяния, во время заседания немного собьешься с панталыку, то не придавай этому большого значения и, главное, никого из них в это время не слушай. Пусть они говорят что взбредет в голову, а ты уставься в потолок и делай вид, что обдумываешь их дело. А когда соберешься с мыслями, то действуй так, как будто ничего не случилось. Главное, конечно, построже с ними, почаще их перебивай и все время ссылайся на суд: суд, мол, видит. Суд с этим разберется. Суд учтет это! Важно не распускать вожжи, не отвлекаться в сторону и все время направлять опрос куда надо…
И в каждом решении непременно следует оговаривать, что порядок обжалования решения суда сторонам разъяснен, что недовольные могут обжаловать решение нашего суда в Минусинский уездный съезд крестьянских начальников. Уездный съезд может прислать нам ваше дело обратно на пересмотр, если найдет для этого достаточные основания. Но этого ты не бойся. Пусть жалуются. Уездный съезд решения волостных судов никогда не отменяет. Во всяком случае, я не припомню ни одного такого случая. Так что действуй завтра смелее, и все будет хорошо.
На другой день я явился в волость, как всегда, раньше всех, но не пошел в канцелярию, а спрятался на дворе под навесом и наблюдал оттуда, как собирался в суд вызванный мною из разных деревень народ.
Раньше я на эти судебные сборища смотрел довольно-таки равнодушно. Интересовали меня тогда лишь те приезжие, которые будут судиться за драки, за пьянство да за буянство. И еще я смотрел, нет ли среди приезжих на суд кого-нибудь из наших кульчекских. Но к ворам и драчунам я быстро утратил интерес, потому что здесь, в волости, они ничего не вытворяли, держались тихо и скромно. А наши кульчекские мужики почему-то вообще не судились.
А сегодня я смотрел на приехавших в суд уж по-другому. Я помнил, что это я своей властью вызвал их сюда. Однако сознание своей силы заслонялось у меня неуверенностью. Вытребовал столько народу себе на беду. Попробуй теперь быть с ним строгим, обрывать их на полуслове, направлять судебный опрос куда надо. Как их на суде урезонить, осадить, взять в руки, держать на вожжах, не давать им воли? Хорошо Ивану Фомичу давать такие советы. Он все это умеет. А у меня так не получится. А потом, ведь надо их показания еще записывать коротко и ясно в книгу и составлять умные и гладкие решения.
При мысли об этом у меня сразу начинало ныть под ложечкой и хотелось убежать куда-нибудь далеко-далеко на заимку, на покос, куда угодно, только подальше от этого волостного правления. Но бежать было уж поздно, и я волей-неволей направился в канцелярию прямо на свое место.
Проходя через прихожую, я увидел высокого улазского мужика с седой бородой и вспомнил, что он должен сегодня судиться с каким-то анашенским мужиком о потраве. Дело у них было пустяковое — всего о каких-то пяти-шести рублях. И тут у меня сразу сложился в голове весь протокол заседания волостного суда по этому делу с коротким и четким решением, сложился так ясно, что я мог бы без запинки прочитать его в суде, а потом моментально записать в судебную книгу.
— Ну вот и судебный писарь явился, — сказал Иван Фомич почтительно стоящим перед ним волостным судьям, которых действительно кто-то окорнал каждого на свой лад. — Теперь недостает только дедушки Митрея, а то можно было бы и заседание открывать. Где он запропастился? Эй! Кто там! Кликните-ка из сторожки нашего дедушку Митрея!
— Здеся-ка я. Чего меня кликать? — послышался из прихожей голос дедушки Митрея, и он вошел в канцелярию. Одет он был сегодня по-праздничному — во все базарное.
— Ну, как у тебя, все готово? — спросил его Иван Фомич.
— А чего мне готовить? Окно протер. Чернильница и прочий струмент на столе, диван — заднюю ножку — заклинил, чтобы не рассыпался во время заседания, как в прошлый раз. Вот и все…
— А пиво?
— За пиво надо деньги платить. Откуда я их возьму?
— Ты что, первый раз? Не знаешь? У судей попроси.
— Неудобнова. Судьи новые, незнакомые.
— Ай-я-яй! Как же это так, дедушка Митрей? Ведь они одуреют весь день заседать без пива. Господа судьи! Гоните дедушке Митрею по пятьдесят копеек на пиво. Сразу на три дня. Он каждый день с утра будет приносить вам в судейскую по ведру. Жалеть не будете.
Тут судьи испуганно вытащили из карманов свои кисеты и отсчитали дедушке Митрею полтора рубля, после чего он поспешно отправился к тетке Матрене за пивом.
А судьи тоже волновались не меньше меня. Судить им никого и никогда не приходилось, и сами они ни разу ни с кем не судились. Даже свидетелями в суде не бывали. А о том, как судить, они и вовсе ничего не знали. И сегодня они с утра заявились к Ивану Фомичу, чтобы узнать от него что-нибудь насчет этого. Но к Ивану Фомичу была уж очередь в несколько человек по разным делам, и разговаривать с судьями он не стал.
— Увидите сами, что к чему, — заявил он им. — Дело покажет. А потом, у вас ведь есть судебный писарь. Его спрашивайте. Он это дело знает.
И Иван Фомич показал судьям на меня.
— Оно конечно. Что и говорить. Зря на такое дело парня не поставят, — согласился с Иваном Фомичом судья Потылицын и уважительно посмотрел на меня.
— Как же, как же… Видать, малец все это произошел, раз его определили на такое дело, — подхватил судья Сиротинин.
А анашенский судья Колегов вспомнил по такому случаю легендарного писаря Бирюкова, который, как известно, тоже состоял при волости с малых лет в подписаренках, а потом дошел до такой грамоты, что несколько лет заправлял всей нашей волостью.
Тут судьи сразу завели было разговор о писаре Бирюкове, но Иван Фомич оборвал их и попросил отправляться в судейскую и готовиться к открытию заседания.
— Как только дедушка Митрей придет, так и начинайте, — заявил он нам и подозвал одного из ожидающих его мужиков.
И вот мы пошли в судейскую. Три бородатых судьи в кашемировых рубахах, в плисовых штанах, в сапогах со скрипом. А впереди я с пачкой дел и с судебной книгой. В прихожей перед нами все почтительно расступились, и мы важно при общем молчании проследовали в судейскую. После этого я крепко закрыл на крючок дверь. Мои судьи стояли посредине тесной судейской комнатушки, не зная, что им дальше делать. Теперь я пригласил их занять места за столом на диване, а сам уселся напротив них на единственный в этой комнате стул.
— На сегодня назначено к рассмотрению десять дел, — заявил я своим судьям. — Пока не разберем их, заседание прерывать не будем. Начнем с дела по иску одного улазского мужика к анашенским о потраве. Как только придет дедушко Митрей, так и начнем…
— Ну чего же, обождем его немного, — сказал судья Потылицын.
— Обождать так обождем, — охотно согласились другие судьи.
— Теперь ты расскажи нам — как тебя по имени, по отчеству, — начал Потылицын, — как же нам судить-то их? — тут он кивнул в сторону прихожей, забитой вызванными в суд людьми. — Мы в этом деле ведь ни чох ни мох… Думали, Иван Акентич обскажет нам все, что следовает, а он послал нас к Ивану Фомичу. Ну а Иван Фомич, видишь, препоручил нас тебе. Так что теперь уж ты расскажи все нам, что тут и как, с чего начинать и чем кончать. Тут ведь законы надо знать. Вон он, мировой судья-то… Говорят, много лет учится на это дело. А нас из деревин, можно сказать прямо с покоса, и сразу за этот стол…
Тут я стал рассказывать моим судьям все, что знал о волостном суде от Ивана Иннокентиевича и Ивана Фомича. Я объяснил им, что волостным судьям совсем не нужно много лет учиться, так как они судят не по писаным законам, а по совести, на основании имеющихся доказательств. Судьи слушают, вникают в каждое дело и решают его так, как находят правильным. Волостной суд имеет право разбирать гражданские дела до тридцати рублей. Иски свыше тридцати рублей волостному суду неподсудны. А по уголовным делам — мелкие кражи, драки, буянство — можно засудить виновных до семи суток тюремного заключения. А если драки были с поножовщиной и членовредительством, то такие дела волостному суду неподсудны…
Судьи внимательно слушали меня, покачивали головами, удивляясь тому, какие они имеют большие права, и еще больше тому, что я все это досконально знаю и что я, видать, действительно дошел здесь до большой грамоты, раз приставлен на такое важное дело. Дальше разговор снова как-то незаметно перешел на волостного писаря Бирюкова, но тут как раз кстати явился дедушко Митрей. Он принес большое ведро хмельного пенистого пива и торжественно поставил его на стол.
— Выпейте по ковшичку перед заседанием… Насупротив Матрениного пива в Коме ни у кого не найдется… Старшина, заседатель, писаря без ее пива жить не могут. Денег ей перетаскал за три года уж несколько сотенных… Вот людям счастье… На одном пиве капитал наживают…
Пока дедушко Митрей разглагольствовал насчет заработков тетки Матрены, мои судьи не торопясь выпили по ковшику пива, крякнули от удовольствия и с достоинством вытерли свои бороды.
— Пейте, пейте на здоровье, — угощал их дедушко Митрей. — Пиво вкусное, непьяное. Ни в голову, ни в ноги не отдает. Выпьете — я еще раз сбегаю. Пиво у Матрены всегда есть. Ну, кого вам звать-то сюды? — обратился он в заключение ко мне.
— Давай улазских. Дело Тимофея Черкашина к анашенским о потраве…
— Знаю, знаю… Он трех свидетелев привез. Сейчас я их вам предоставлю…
Тут дедушко Митрей настежь открыл дверь и громко, без запинки произнес:
— Улазские тутака?! Черкашина требуют с анашенскими. И свидетелев сразу с собой ведите. Да пошевеливайтесь. Не в гости приехали.
— Мы улазские, — послышался голос откуда-то от дверей, и вперед протолкался проситель Черкашин — пожилой бородатый мужик, а за ним три его свидетеля.
Анашенский ответчик оказался тоже на месте. Он ждал суда в прихожей у самых наших дверей и спокойно вошел вслед за Черкашиным в судейскую.
Как только дедушко Митрей прикрыл дверь за вошедшими, я, глядя в развернутое передо мной дело, пробормотал:
— Комский волостной суд в составе волостных судей Потылицына, Колегова и Сиротинина слушает дело за номером сто девяносто седьмым по иску крестьянина деревни Улазской Тимофея Черкашина к крестьянину села Анаш Николаю Терскову — пять рублей за потраву. Проситель Черкашин здесь?
Никакого ответа. Мужики переминались с ноги на ногу и посматривали на судей. Тогда я уж более громко спросил:
— Кто из вас Черкашин?
— Я Черкашин.
— Отвечать надо, когда спрашивают. Ответчик Терсков здесь?
— Я Терсков.
— Свидетели?
— Мы свидетели! — дружно откликнулись два улазских старика и молодой мужик.
— Фамилии называйте, — пришел мне на помощь Потылицын. — По фамилиям спрашивают. Не слышите, что ли?
Свидетели назвали свои фамилии. И дальше я, как учил меня Иван Фомич, глядя в дело, сказал:
— Проситель Черкашин, объясните суду ваше дело.
Черкашин молчал и посматривал на судей.
— Проситель Черкашин, — начал я снова, — расскажите суду, когда Терсков произвел у вас потраву?
Наконец Черкашин догадался, что я тут самое главное лицо.
— Да нонешним летом. Перед самым петровым днем, — начал он объяснять мне. — Едет в воскресенье мимо нас Митрей Демидовых и окликает меня: «У тебя, — говорит, — дядя Тимофей, во Втором логу чьи-то кони и овсе. Видать, анашенские. Я два раза отгонял их, а они опять, волки, в полосу». Ох, думаю, туды их перетуды, этих анашенских. И тут же оседлал кобыленку и поехал скорее туда.
Дальше Черкашин стал подробно рассказывать о том, как он приехал на своей Саврасухе во Второй лог и нашел там в своей полосе трех коней, как он потом с Матвеем Кожуховским и Михаилом Панкрашкиным, которые пригодились рядом на своей пашне, отвели этих лошадей в остожье, как потом заявился Николай Терсков, как они уговаривали его пойти и вместе освидетельствовать потраву, а он вместо этого забрал своих лошадей и, не говоря ни слова, уехал к себе домой в Анаш.
Пока Черкашин рассказывал все это, я рассмотрел как следует и его, и ответчика Терскова, и трех улазских свидетелей. Все они были пожилые бородатые мужики. А свидетель Фаддей Демидовых был хоть и молодой еще, но тоже уже бородатый. Он, видимо, был человек веселый, так как на его лице время от времени появлялась широкая улыбка. Но он сразу же в этих случаях испуганно мотал головой.
А Черкашин все говорил и говорил. Он подробно изложил мне, сколько он мог нажать и намолотить овса со своей полосы, не случись этой оказии с потравой. По его подсчетам получалось, что он недобрал со своей полосы самое малое шестнадцать-восемнадцать пудов овса, что по нынешним ценам потянет не меньше семи рублей. Но чтобы судиться по совести, без нахрапа, как это делают анашенские, он согласен сойтись с Терсковым на мировую. Пусть заплатит пять рублей, и дело с концом.
А ответчик Терсков был мужик, видать, толковый. Он много не рассусоливал о потраве, а сразу признал себя во всем виноватым.
— Потрава, конечно, была, — заявил он. — Да и куда денешься, если моих коней в чужой полосе заарестовали? Но только не такая большая, как говорит Черкашин. Я сам видел эту полосу перед страдой. Хороший овес был. Прямо колос к колосу. И потравы незаметно было. Пуда три мои конишки, конечно, вытоптали и съели. Это я признаю. И согласен — хоть деньгами по нонешним ценам, хоть овсом заплатить. А на большее я не согласен.
Из свидетелей я решил допросить сначала Фаддея Демидовых, который первым заметил анашенских лошадей в овсе у Черкашина. Этот свидетель, как и предупреждал меня Иван Фомич, повел речь сначала о своих родителях. Его, видите ли, тятенька в то воскресенье с утра послал во Второй лог накосить воз травы для телят, а мамонька велела заехать и посмотреть полоску проса рядом с Черкашиным овсом: растет там что-нибудь или опять, кроме лебеды, ничего не уродилось.
— Подъезжаю это я к своей полоске, — рассказывал Фаддей Демидовых, — смотрю — опять чистая полоса. Только изредка чахлые колосочки. Сеем эту просу каждый год, и ни разу она у нас еще не уродилась. То ли земля у нас неподходящая, то ли знать тут что-то надо.
— Чего ты нам про свою полосу брехаешь? — не выдержал судья Потылицын. — Ты нам про потраву у Черкашина рассказывай…
— Я об этом самом и рассказываю. Проса-то наша там ведь рядом с ихним овсом была. Подъезжаю это я к своей полосе, а рядом у Черкашиных в овсе чьи-то кони. Три коня. Все укатали и вытоптали. Посмотрел я на нашу полоску, обошел ее взад и вперед, а потом думаю, надо коней-то из Черкашиной полосы выгнать. Ну, сел я верхом на своего Игреньку и отогнал их за стрелку в гору. Потом поехал косить себе траву. Еду обратно, а они опять, волки, уж в полосе. И опять мне пришлось выгонять их. Приезжаю это я домой, а тятенька сразу на меня: «Ты что, сдох там, что ли? Тут веревки надо вить, а тебя хоть с собаками ищи». А мамонька, та, конечно, насчет нашей просы антиресуется, как там да что там. А я им говорю: «Надо сбегать сначала к дяде Тимофею. У него в овсе, рядом с нашей просой, чьи-то кони. Видать, еще с вечера. Все укатали и вытоптали…»
Тут уж и я не выдержал и спросил этого брехуна, на сколько рублей сделали те кони у Черкашина потраву.
— На сколько рублей? — Свидетель подумал, подумал и начал опять со своего тятеньки, что его тятенька был на другой день на пашне и видел эту потраву, а потом сильно ругал анашенских мужиков. — Мы у них никогда ничего не травим, а они у нас каждый год травят…
— Да говори ты прямо, о чем тебя спрашивают! Стравили они овса у Черкашина на пять рублей или нет? — снова пришел мне на помощь судья Потылицын.
— На пять рублей? Оно как бы это сказать… Укатали и вытоптали они всю полосу. Это верно. А на пять рублей? Это что же, надо ведь пудов двенадцать, не меньше. Двенадцать пудов они не съели, но здорово все укатали и вытоптали. Так что если это на деньги считать, то на пять рублей они действительно вытоптали и съели…
Со свидетелями Кожуховским и Панкрашкиным дело обошлось легче. О своих родителях они ничего не рассказывали, так как были уже старые люди. Поначалу они попробовали ругать анашенских мужиков за то, что они сильно обижают с этими потравами улазское общество. Но я сразу заявил и тому и другому, что это к делу не относится, и попросил их говорить о том, на сколько рублей Терсков потравил у Черкашина овес. И оба они показали, что Черкашину надо непременно присудить не меньше четырех рублей.
После их опроса я, как это положено, спросил Черкашина и Терскова, согласны ли они сойтись по своему делу миром. Но мириться они не захотели. Тогда дедушко Митрей выпроводил их всех из судейской и оставил нас одних. Теперь нам надо было решать это дело, и Потылицын обратился ко мне с вопросом, что я думаю на этот счет.
А я решил немного схитрить и сначала узнать, что думают об этом анашенский судья Колегов и проезжекомский Сиротинин. И тут Колегов сразу же стал выгораживать своего односельчанина, что, дескать, потрава хоть и была, но небольшая и овес потом все равно выправился и что если уж и взыскивать с него что-нибудь, то самое большее рублика два для острастки. И то будет слишком много.
Зато проезжекомский судья Сиротинин встал на защиту Черкашина. Три коня целые сутки провели в полосе. Съели они, может, и не так уж много, но сколько вытоптали, укатали. И он думает, что Черкашину надо непременно присудить с Терскова рубля четыре, не меньше. Может, на четыре рубля они и не съели, не вытоптали, но надо учить людей соблюдать порядок.
А мне показалось, что будет лучше присудить и не по-анашенски, и не по-проезжекомски… И я сказал, что, по-моему, Черкашину следует присудить три рубля. Тогда коряковский судья Потылицын сразу же заявил, что так присудить будет правильнее. «Значит, ни по-нашему, ни по-вашему», — рассмеялись Колегов и Сиротинин и сразу же согласились, что так будет, пожалуй, вернее всего. Тогда я тут же вписал такое решение в судебную книгу и попросил дедушку Митрея позвать в судейскую Черкашина и Терскова. Потом я зачитал им наше решение и спросил, довольны ли они этим решением. И Черкашин, и Терсков нашим решением остались недовольны.
— В таком случае, — объяснил я им, — вы можете обжаловать наше решение в Минусинский уездный съезд крестьянских начальников.
— Это что же, хлопотать придется? Прошение туда писать? — спросил Черкашин.
— Конечно, — сказал я. — По полной форме. Прошение об отмене нашего решения как неправильного. Это прошение надо подать нам в волостной суд. А мы его, вместе с копией нашего решения, пошлем в Минусинск.
— Белошенкова нанимать придется писать эту жалобу?
— Можно Белошенкова, а может, ваш улазский писарь напишет.
— Наш писарь никому прошениев не пишет. Говорит — я кляузами не занимаюсь. — Тут Черкашин помялся немного, а потом решительно заявил: — Пропади он пропадом, этот уездный съезд крестьянских начальников. Напиши им, а они еще в Минусинско потянут ехать из-за этих трех рублей. Нет, нет! Я хоть и недоволен, но жаловаться им не буду.
— И я тоже не буду, — поспешил заверить ответчик Терсков. — В самом деле, еще заставят ехать в Минусинско. Лучше уж не заваривать эту кашу.
— Тогда договаривайтесь между собою, как лучше, — предложил им Потылицын. — Тебе, Терсков, как ни вертись, придется платить эти три рубля. Может, столкуетесь?..
— Теперь это нас уж не касается, — поспешил заявить я. — Мы свое дело сделали. Давайте переходить к следующему.
При разборе дела Черкашина я убедился в том, что рассмотрение исков о потравах не представляет для меня особых трудностей. Ведь у нас в Кульчеке эти потравы тоже бывают каждое лето. То наши кони влезут в полосу к дяде Илье или к дяде Ивану, то ихние к нам, но до суда дело не доходит. Так что такие случаи я знал, и нового для меня в этом деле ничего не было, кроме того, что я научился допрашивать таких бестолковых свидетелей, как этот Фаддей Демидовых.
Следующее дело было у меня тоже о потраве. Это было дело по иску крестьянина деревни Витебки Хлориана Крумпова к крестьянам деревни Проезжая Кома Севастьяну Толоконникову, Петровану Непомнящему, Василию Сычеву и Матвею Сизых — двадцать восемь рублей за потраву.
Когда мы вызвали всех по этому делу в нашу судейскую, истец Хлориан Крумпов стал просить суд перенести рассмотрение его дела на конец дня, так как у него съехались еще не все свидетели.
При подаче жалобы в волостной суд Крумпов просил вызвать по своему делу из Витебки шесть свидетелей. И вот, оказывается, из этих шести свидетелей на суд явились пока только три человека. А главные свидетели — Феликс Вайгант, Юлиус Шкутан и Адам Варник — еще не приехали. Повестки с вызовом в суд им вручены, и они с часу на час должны быть.
Учитывая это, мы решили перенести рассмотрение этого дела на конец дня.
Других дел о потраве у меня на этот день не было, и я предложил своим судьям рассмотреть комское дело по жалобе крестьянина Анисима Зыкова на крестьянина Пудана Чернова, который самовольно перепахал у него полдесятины паров и посеял на ней овес. Истец Зыков просит волостной суд поступить с Пуданом Черновым по закону за самовольный захват земли.
Дело это оказалось для нас совсем не трудным, так как Пудан Чернов представил суду удостоверение от восьми комских домохозяев, заверенное старостой, о том, что Анисим Зыков годом раньше сам самовольно забрал у Пудана Чернова эту пашню и что он, Пудан Чернов, испокон веков пахал эту землю и она, как это исстари ведется, должна оставаться в его владении.
На этом основании мы решили в жалобе Анисиму Зыкову на Пудана Чернова насчет этой земли отказать.
А дальше было еще такое же земельное дело. На этот раз с жалобой в суд явилась комская жительница Степанида Спирина, у которой самовольно запахали три четвертухи залежи братья Созонт и Василий Зыковы.
Сама Спирина суду о своем деле почти ничего не говорила. Она только тяжело вздыхала да причитала. И за нее все объяснял комский староста Никанор Кириллов. Оказывается, залежь, которую запахали братья Зыковы, находилась у нее около самой заимки. Раньше Спирины ее пахали много лет, а последние годы, после смерти мужа, Спирина только косила ее.
А Созонт и Василий Зыковы держались на суде довольно нахально. Земля у Спириной — доказывали они — пустует уж много лет. Спирина ее не пашет и не собирается пахать. А им рядом пахать нечего. Мало ли что эта земля занималась предками Спириной. Тогда было малолюдство. Паши сколько хочешь. А теперь народу прибыло. Кругом утесненье. А дальше будет еще хуже. Что же, эта земля должна пустовать еще двадцать лет, пока у Спириной не вырастут ребятишки? В общем, Зыковы виновными себя ни в чем не признали и вспаханную землю возвращать Спириной отказались.
Показания братьев Зыковых не понравились нашим судьям. Может быть, потому, что Степанида Спирина во время их опроса плакала и причитала. А может быть, потому, что комский староста стал стыдить их за то, что они перепахали залежь у Спириной не от земельного утеснения. Зыковы в Коме сами старожилы, зажиточные домохозяева, и имеют свои залежные земли, которые пахались их отцами и дедами. И захватили они землю у Спириной от жадности, потому что земля эта хорошая, на удобном месте и не так далеко от села. И еще надеялись на то, что за Спирину некому будет заступиться и это сойдет им с рук.
Жалоба Спириной основывалась на единственном доводе, что эта земля занималась еще ее предками. У нас это признается везде и является как бы законом. Пахал, пахал человек землицу, а потом решил дать ей отдохнуть. И вот эта полоса зарастает у него лебедой, полынью, осотью, а через два-три года на ней начинает густо расти пырей. Особенно в дождливые годы. Вырастает чуть не в рост человека. И тогда хозяин косит его на сено. Но через три-четыре года пырей уже перестает глушить остальную траву, и на этой залежи начинает пробиваться другая растительность. И пырея хорошего нет, и другая трава не вошла еще в силу. Тогда хозяин совсем оставляет эту залежь, пока она не вылежится как следует. Но залежь все равно считается его землей. Раньше, когда в наших местах народу было мало, на эту залежь никто не зарился. Все знали, кто ей хозяин и что если полезешь ее пахать, то он тебя вытурит. Знали это и не лезли на чужие залежи. Да в этом и нужды особой не было, так как тогда много еще было свободных земель. Но это было давно. А теперь, когда понародилось много народа и жить стало теснее, старый порядок стал все время нарушаться. Залежь принадлежит хозяину, а он ее не пашет и не косит и вроде не проявляет к ней никакого интереса. А на самом деле он ждет, когда его земля отдохнет и наберет силу. Но тут появляются охотники, которым хочется захватить отдыхающую землю. Чаще всего нарушителями старого порядка оказываются местные богачи, вроде убейского Вихляева; который таким нахрапом захватил у слабосильных мужиков около десяти десятин лучшей земли. А последние годы этот порядок стал нарушаться еще расейскими переселенцами, которых некоторые деревни напринимали себе в общество. Эти расейские своей земли в тех деревнях, конечно, не имеют, а пахать и сеять им тоже надо. Вот они и выезжают с сохой на отдыхающие залежи. Но тут является хозяин этой свободной земли и не дает ее пахать. Начинается спор. Один доказывает свое право пахать и сеять, чтобы не умереть с голоду, другой ссылается на свое право собственности на эту землю, освященное местным обычаем. Спор переходит в ссору, а ссора в драку. Пускаются в ход колья, жерди, топоры, все, что попадется под руку. Бывает, что дело доходит даже до убийства. У нас в Кульчеке был такой случай, когда один расейский мужик убил топором местного старожила, который не давал запахивать ему свою залежь.
Но дело Спириной с Зыковыми под такие случаи не подходило. В нем было ясно, что Зыковы запахали эту землю не от нужды, а от жадности, надеясь, что это сойдет им с рук. И тем не менее жалоба Спириной показалась нашим судьям не такой уж бесспорной. Они не сочувствовали, конечно, братьям Зыковым, не оправдывали их. Они так же, как и комский староста, были настроены против Зыковых и считали, что те должны немедленно возвратить землю Спириной. Но с другой стороны, они, подобно Зыковым, не прочь были взять под сомнение старинный обычай, в силу которого право собственности на необрабатываемую залежь признавалось за тем или иным домохозяином только потому, что земля занималась еще его предками.
Этот земельный правопорядок наши судьи брали под сомнение по другим соображениям. Оказывается, Потылицын первым в Коряковой купил себе сенокосилку. И Колегов в Анаше тоже имел такую машину. А кто у нас имеет косилку, тот может накашивать сотни копен сена. Если лето дождливое, то на залежах прет густой пырей. И тогда хозяева сами косят эти свои залежи и мечут на них большие стога сена. А если год засушливый, то трава на этих залежах совсем плохонькая и косить ее руками нет никакого расчета. В таких случаях хозяева косят себе сено на своих обычных покосах. Травы там всегда хорошие. А богатые мужики едут на своих сенокосилках на эти пустующие залежи и спокойно косят их. Потому что машиной есть расчет косить даже самую плохую траву. Так бывает год, два, а то и три. И хозяева таких пустующих земель не обращают на это внимание. Дескать, земля все равно отдыхает… Пусть человек пользуется… А потом, глядишь, опять пришел дождливый год и на тех залежах прет хорошая трава. И тогда настоящие хозяева выходят на эти свои залежи косить сено. И туда же едут на своих косилках богатые мужики. Они считают теперь эти залежи вроде как бы уж собственностью, так как косили их по два, по три года. И тут начинается между ними ссора и ругань, и владелец залежи гонит богатого мужика с его машиной прочь со своей залежи, величает его горлохвостом, кровососом и другими обидными прозвищами.
— Не знаю, как и жить дальше, — плакался Потылицын Колегову. — Прямо ума не приложу. Завел эту машину. Залез в долги. Думал, буду сенишка побольше накашивать. Можно будет несколько лишних коровенок держать. А на деле что получается? Я раньше и без машины десять-двенадцать четвериков ставил. А теперя с машиной еле-еле пятнадцать мечу, не говоря о том, что со всеми соседями по пашне из-за этих залежей перецапались. Стоило из-за этого огород городить.
— А я косилку купил с жатвенным приводом, — похвастал Колегов. — Пшеницу и овес хорошо берет. И у себя теперь все машиной жну, и на сторону зовут нарасхват. По пяти рублей с десятины беру на их конях. За два года почти полностью оправдал машину.
Услышав такое, Потылицын сильно расстроился. Он забыл и про тяжбу Спириной с Зыковыми и пристал к Колегову с расспросами насчет этого жатвенного привода к косилке — сколько он стоит да как работает и часто ли ломается. А потом стал плакаться и всячески корить себя, какой он несообразительный. Первым в Коряковой завел сенокосилку и недопетрил купить к ней жатвенный привод.
Пока мои судьи рассуждали на эту тему, я написал решение о том, что волостной суд рассмотрел жалобу Спириной о захвате у нее земли братьями Зыковыми, что он признает захват этой земли у Спириной незаконным и просит волостного старшину обязать комского сельского старосту снова ввести Спирину во владение этой землей.
Решением этим Зыковы остались очень недовольны. Они были уверены в том, что ничего не сделали противозаконного. Но если и общество, и волостной суд против них, то ничего не поделаешь, и им волей-неволей придется от той земли отступиться. Пусть Спирина на ней телят пасет, а они вспашут себе лишнюю десятину где-нибудь в другом месте.
Спирина, как и следовало ожидать, решением суда осталась довольна, но стала плакаться на то, что Зыковы испортили у нее всю залежь. Теперь ее два-три года нельзя будет косить. Придется сено на заимку возить с другого покоса. Шутка ли… Но мы с этим разбираться уж не стали.
А мои судьи помаленьку начали входить в дело. Поначалу они сидели за столом с растерянным видом, чувствовали себя неловко, не знали, куда девать свои руки и как смотреть на просителей и ответчиков, которые вплотную стояли перед их столом и давали им свои показания. Но постепенно стали задавать опрашиваемым вопросы. Кроме того, у них нежданно-негаданно объявился добровольный помощник, который старался всячески облегчить их работу. Этим помощником оказался Хлориан Крумпов.
После того как мы отложили его дело на конец дня, он почему-то решил не уходить из судейской и вознамерился слушать, как мы будем рассматривать другие дела.
А в суде заведен такой порядок — приглашать к слушанию каждого дела только тех, кто имеет прямое к нему отношение. А остальных, особенно всяких любопытных, не пускать. А если они, паче чаяния, туда полезут, то их оттуда безо всяких выпроваживать, чтобы они не мешали. Поэтому дедушко Митрей сразу же заметил, что Хлориан пристраивается слушать чужие дела, и сразу же выпер его из судейской в коридор. Но не прошло и пяти минут, как Хлориан снова появился в нашей судейской и стал спокойно слушать дело о самовольном захвате Пуданом Черновым земли у Ивана Зыкова.
А потом как-то так получилось, что Хлориан все время крутился в нашей судейской при опросе истцов и ответчиков, пострадавших и обвиняемых и их многочисленных свидетелей. Он вместе с ними выслушивал наши решения и открыто выражал нам свое одобрение. Если обвиняемый или пострадавший выражали недовольство решением суда, он ловко вступал с ними в разговор и объяснял им, что суд не мог вынести другого решения, что у суда не было для этого достаточных оснований и что им надо было в свое время заблаговременно заявить в волость свидетелей со своей стороны или предоставить суду какую следует справку от старосты или приговор от общества.
Далее Хлориан стал оказывать нам уж некоторые услуги. Когда я или кто-нибудь из судей спрашивал какого-нибудь бестолкового свидетеля, а тот не мог сразу уразуметь, о чем его спрашивают, Крумпов старался прийти ему на помощь. «Господин судебный писарь (или господин волостной судья) спрашивают тебя о том-то и о том-то». А иногда он приходил на помощь спрашиваемому и отвечал за него: «Господин судебный писарь (или господин волостной судья), обвиняемый понял ваш вопрос», — и старался дальше коротко и внятно изложить нам ответ того человека.
К середине дня у Крумпова установились с нашими судьями наилучшие отношения. Он держался с ними почтительно, усердно величая их господами судьями и всячески возвышая перед ответчиками и обвиняемыми, которых мы засудили. Когда на шестом деле дедушко Митрей притащил от Матрены второе ведро пива, судья Потылицын пригласил Крумпова выпить. Крумпов не преминул этим воспользоваться и потом рассыпался перед судьями в благодарностях.
Короче говоря, Хлориан Крумпов стал не только нашим помощником, но и хорошим знакомым. Наши судьи забыли о том, что у него есть большой иск к проезжекомским мужикам за потраву, и видели только одно — какой он услужливый и обходительный человек. Даже дедушко Митрей, который очень сурово обходился с приехавшими на суд мужиками, даже он стал проявлять к Крумпову особое расположение. Ему нравилось уважительное отношение Хлориана не только к волостным судьям и судебному писарю, но даже к нему — волостному сторожу, которого тот почтительно величал господином волостным стражем…
«Господин волостной страж просит вас выйти в прихожую и ждать там решения суда», — помогал он дедушке Митрею выпроваживать публику из нашей судейской, когда мы заканчивали опрос свидетелей.
Таким же манером он приглашал тяжущихся входить в судейскую для заслушивания нашего решения. Так что дедушке Митрею оставалось только открывать да закрывать нашу дверь.
А мне этот Хлориан Крумпов чем-то не нравился. Вообще-то говоря, витебские жители меня очень интересовали. У них были какие-то звучные имена — Августин, Феофан, которые я встречал только в книгах. И одеты они были всегда как-то не по-нашему. Жили они в Витебке голодно, кормились одной картошкой, скота держали помалу, а одевались всегда лучше нас. Одевались они, как и мы, во все самодельное. Но это самодельное было сшито у них на городской манер. Они приезжали в волость в ловко скроенных тужурках, которые не чета были нашим неуклюжим шабурам и длинным неудобным шубам. Кроме того, они носили еще какие-то вязанные из шерсти рубахи. А наши мужики держали в несколько раз больше овец и шерсти с них снимали в десятки раз больше, а таких вязаных теплых рубах не имели.
Итак, витебские были вроде потолковее наших. На тяжелой крестьянской работе им за нашими, конечно, не угнаться. Но они умели как-то вкрадчиво подойти к начальству и добиться от него, чего им требуется.
Хлориан явился с жалобой на проезжекомских мужиков месяца полтора тому назад, когда я только заступил на место судебного писаря. Как и все приходящие с жалобами в волостной суд, он спросил, кто из нас будет судебный писарь, и, узнав, что судебным писарем являюсь я, подошел ко мне и уважительно поздоровался со мною за ручку. Вместо того чтобы сразу, как делают другие, выложить мне свою жалобу, он сначала расспросил меня, на какую сумму имеет право судить наш волостной суд, и только после того предъявил свой иск к проезжекомским мужикам. Еще ни разу мне не приходилось принимать жалоб на такую большую сумму за потраву. В старой судебной книге, которую я изучил от корки до корки, я тоже не встречал таких больших исков за потраву. И вообще, такая большая потрава выглядела неправдоподобной. Особенно для витебских.
За время своего пребывания в волости я тысячу раз слышал, что место в Витебке таежное, что хлеб там родится плохо, что сеют там понемногу и только озимую рожь, которая часто у них вымерзает, что хлеба своего им всегда не хватает и живут они главным образом на картошке. Откуда у Крумпова могла произойти такая большая потрава?
А примерно через неделю к нам приехал из Проезжей Комы Иван Толоконников узнать о жалобе Хлориана Крумпова. Он прямо ахнул, когда услышал, что тот думает высудить с него, с Непомнящего, Сычева и Сизых почти тридцать рублей. А потом попросил записать свидетелями с их стороны пятерых проезжекомских домохозяев и ихнего старосту и непременно вызвать всех их в суд. И вот теперь мне казалось, что неспроста этот Хлориан Крумпов увивается около нас, поддакивает нам во всем, величает нас всех господами и все время умильно смотрит на меня, как будто я прихожусь ему родным племянником.
Я понимал, что нам не следует его особенно привечать, принимать его услуги, вступать с ним в близкое знакомство. Но Иван Фомич советовал выгонять из судейской только тех, кто будет мешать суду работать, и ничего не сказывал о таких, как Крумпов, который не мешает, а, наоборот, всячески помогает нам. А потом, я просто не знал, как отшить его, сделать так, чтобы он не совался в нашу работу. Поэтому я старался по мере возможности не смотреть на него, не слушать, что он говорит, и все делать так, как будто его совсем нет в нашей судейской.
А он как ни в чем не бывало неизменно присутствовал при рассмотрении всех наших дел, внимательно выслушивал наши решения и громогласно всем заявлял, что наш суд самый правильный, что наш суд ни на какой кривой не объедешь, что это такой суд, который все видит, во всем разбирается, и что надо благодарить матерь божию, что мы имеем в волости таких честных, таких хороших, таких правильных судей.
От этих непомерных похвал мои судьи вырастали в собственных глазах и проникались еще большим расположением к Крумпову. И вообще, он им так понравился, что они единодушно признали его башковитым и очень уважительным мужиком и стали ласково называть его просто Хлором.
В один из перерывов этот Хлор сообщил нам, что его свидетели приехали наконец из Витебки и теперь все они налицо.
Тогда мы тут же решили приступить к рассмотрению его дела. Но оказалось, что Вайгант, Шкутан и Варник хотя в Кому и приехали, но в волость еще не пришли и где-то прохлаждаются по своим квартирам, а может, по дороге в суд застряли в лавке у Демидова. Крумпов долго извинялся перед нами за такое дело, а потом побежал их разыскивать. А мы тем временем занялись одним тесинским делом по жалобе Василия Кузьмина на своих односельчан Василия Анзурянова и Фаддея Еремеева на то, что они обрезали хвост и гриву у его лошади…
И вот наконец подошло время рассматривать наше последнее дело о потраве у Хлориана Крумпова. По мере приближения этого момента Крумпов стал заметно волноваться. Он уже привел Вайганта, Шкутана и Варника в волость и теперь все время бегал в прихожую и о чем-то с ними шушукался.
А проезжекомские ответчики по его делу к нам в судейскую не лезли. С утра они вместе со всеми терпеливо ждали своей очереди в прихожей, а когда дело отложилось на конец дня, скрылись куда-то и теперь заявились слушать свое дело.
— А таперича вызывают витебских и проезжекомских насчет потравы, — пригласил их дедушко Митрей в судейскую. — Давайте скорее, а то наши судьи осовели уж здесь от этой духотищи.
Тут сразу Хлориан Крумпов в окружении своих шести свидетелей оказался в нашей судейской. За ним довольно неохотно потянулись проезжекомские мужики.
Когда Хлориан помогал нам выспрашивать пострадавших, обвиняемых и свидетелей по другим делам, он делал это четко, ясно и вразумительно. И судьи были этим довольны. И сам он был собой доволен. А когда он стал обсказывать суду свое собственное дело, голос его стал прерываться и дрожать, и сам он стал задыхаться и даже путаться.
Поначалу это даже удивило наших судей. Но они решили, что его волнение вполне понятное. Такая большая потрава. Остался человек с семьей без куска хлеба. Хоть на кого доведись — начнешь волноваться.
Но Крумпов постепенно оправился и начал довольно складно рассказывать суду о том, каким образом он потерял в этом году весь свой урожай. Оказывается, проезжекомское общество перенесло поскотину к самым витебским пашням. А в поскотине у них, как известно, пасется скот. Коров пасут пастухи, и, кроме того, имеется еще несколько вольных табунов лошадей, и, между прочим, большой табун Толоконниковых. А жеребец у Толоконниковых хитрый. Подойдет к поскотине и начнет об нее чесаться. Почешется раз-два, глядишь, и свалит целое прясло. Ну, тут табун сразу через этот пролом в витебские пашни. Так и нынче… Этот жеребец выворотил в Черемуховом ключике целое прясло и привел табун прямо в его полосу.
— Перед самым петровым днем, — рассказывал Крумпов, — приезжаю я на свою полосу посмотреть, как там у меня и что… И, матерь божия! На полосе лошадей тридцать пасется. Все укатали и вытоптали. Тут побежал я к своим соседям. «Беда! — кричу. — Проезжекомский табун весь урожай съел да вытоптал!» Ну, действительно, мы тогда с Вайганом и Совейкой выгнали этих лошадей обратно в проезжекомскую поскотину, подняли и укрепили сваленное прясло. На другой день поехал я к проезжекомскому старосте: «Так и так, — говорю, — у меня произведена большая потрава». А он мне: «Какая, — говорит, — теперь потрава. Хлеб еле-еле в дудку вышел… Выправится еще». — «Так поскотина, — говорю, — там у вас в Черемуховом никуда не годится… Ваш проезжекомский табун через нее прямо в мою полосу». — «Ладно, — говорит, — присмотрим».
Ну, думаю, все наладится. Тем временем прошли дождики. Теперь, думаю, справится моя рожь. Еду в воскресный день посмотреть. И… опять на моей полосе тот же табун. И опять пришлось мне загонять его в проезжекомскую поскотину. А в ильин день я опять застукал этот табун на своей пашне. Вот приходит время собирать урожай. А у меня и жать нечего. Так, кое-где отдельные колоски. Посмотрел я, заплакал горькими слезами, схватился за голову. Как жить! Чем кормиться! Куда жаловаться! Пошел к нашему старосте. «Так и так, — говорю, — господин староста. Что делать? Остался без куска хлеба… Проезжекомские весь урожай в Черемуховом ключике стравили». А староста мне и советует: «Не падай духом, Хлориан. Если стравили — жалуйся в волостной суд. Там все рассудят, со всем разберутся, не дадут тебя в обиду. Там сидят люди правильные, понимающие, что к чему».
Дальше Крумпов подробно рассказал, как он приезжал в волость подавать жалобу на проезжекомских мужиков и нашел здесь полное понимание со стороны господина судебного писаря. Он правильно записал всех ответчиков и свидетелей и всех до одного вызвал на сегодня в суд. И теперь он, Крумпов, надеется, что господа волостные судьи войдут в его бедственное положение и присудят ему эти несчастные двадцать восемь рублей, чтобы он смог купить у тех же проезжекомских мужиков пудов пятьдесят жита и как-нибудь продержаться с семьей до нового урожая.
Проезжекомские мужики смотрели на Хлориана разинув рты. На их лицах выражалось полное недоумение. Они только хлопали глазами да разводили руками. Мои же судьи, слушая его, сокрушенно качали головами. Они, видимо, во всем ему верили. Потылицын даже настроился немедленно допрашивать его свидетелей, чтобы не особенно затягивать дело. Но я объяснил им, что мы должны сначала заслушать противную сторону, то есть ответчиков, и только после того приниматься за свидетелей.
А проезжекомские мужики, которых мы стали опрашивать об этой потраве, стали дружно от нее отказываться. По их словам все оказывалось по-другому. Никакого общего табуна с Толоконниковым у них нет. Кобыленки и молодняк пасутся у них в разных табунах, а рабочие лошади сами по себе — ходят на воле в поскотине. А что насчет толоконниковского жеребца, то действительно у Толоконникова был такой жеребец и того жеребца не держала ни одна изгородь. Но ведь этого жеребца выхолостили еще в прошлом году, и он теперь ходит как миленький коренным в сохе. Поскотину в Черемуховом ключике у них с весны проверял староста. Поскотина там крепкая. Ее ни разу не пришлось чинить ни прошлым, ни нынешним летом. И потом, откуда у Крумпова объявилась в Черемуховом ключике десятина ржи, когда у него была засеяна там всего одна четвертуха? И вообще-то витебские больше четвертухи в одном месте не сеют. Особенно в Черемуховом ключике. Не верите — съездите, посмотрите сами… Небольшие полоски, то здесь, то там… Да и, правду сказать, куда размахнешься, если кругом тайга. Так что жалоба Крумпова на потраву десятины ржи — сплошной поклеп. А потом, если случилась такая большая потрава, надо было, как это делается у хороших соседей, осмотреть ее с понятыми от витебского и проезжекомского общества. В общем, проезжекомские ответчики начисто отказались признать на полосе Хлориана какую-либо потраву и просили суд как следует разобраться с этим делом. А Крумпову они даже ломаного гроша не заплатят.
Все витебские свидетели дружно показали в пользу Крумпова. Проезжекомские табуны действительно стравили у него большую полосу хлеба, и эта потрава должна оцениваться не менее как в тридцать рублей. Но дальше между этими свидетелями началась какая-то разноголосица. Один говорил, что полоса была у Крумпова совсем рядом с поскотиной. У других получалось так, что полоса не у поскотины, а в стороне, за стрелкой. Один утверждал, что полоса была около его пашни, а другой клялся и божился, что она находится рядом с его пашней, причем оказывается совсем в другом месте. Он потому и знает об этой потраве, что эти проезжекомские табуны на его глазах съели у бедного Хлориана весь посев. А Станислав Совейко договорился до того, что у Хлориана было стравлено две полосы. Одна, загона на четыре, у самой поскотины и большая полоса за ключиком в мысочке, к солнопеку. В итоге получалось так, что проезжекомские лошади потравили у Крумпова хлеб не на одной, а на нескольких полосах и все эти полосы находились в разных местах.
Теперь дело дошло до свидетелей со стороны ответчиков. Тут первым стал говорить проезжекомский староста. Он показал, что Хлориан действительно приезжал к нему летом с жалобой на то, что наш табун прорвался к ним через поскотину на пашни и стравил у него в Черемуховом ключике большую полосу ржи.
— Тут я сразу же договорился с ним, — рассказывал староста, — освидетельствовать завтра с понятыми эту потраву, чтобы все было честь честью, по-суседски, без обиды. На другой день беру я понятых и с утра еду с ними в указанное место. Ждем-пождем там до самого обеда витебских понятых. Но так и не дождались их. Тогда мы одни осмотрели по Черемуховому ключику нашу поскотину. И всю ее нашли в порядке. А потом осмотрели по пути около поскотины витебские полоски с хлебом. Полоски все маленькие, и ни на одной незаметно никакой потравы. Какая из этих полосок крумповская, так и не разобрались. Хотели поехать в Витебку к старосте насчет этого дела. А потом решили, что он, может, и не знает, что к нам приезжал какой-то витебский пустобрех, натрепался насчет потравы, а потом ушел в кусты. Так впустую и съездили в этот Черемуховый ключик. Потратили целый день зазря. Однако я на всякий случай наказал проверять там поскотину, да и сам время от времени наведывался туда. Как бы, думаю, эти витебские не подстроили нам чего-нибудь. Но все обошлось вроде как бы хорошо. Поскотина до самой осени простояла в исправности, и других жалоб о потраве от витебских не было.
Свидетели Кузьма Сюксин и Еремей Филин полностью подтвердили показания старосты. Они ездили с ним понятыми свидетельствовать эту потраву, проваландались там целый день, поломанной поскотины не нашли и потравленного хлеба у витебских не видели, хоть и обошли все их полоски. И больших полос там не видели. Все больше по четыре, от силы по пять загонов.
Наконец все свидетели со стороны истца и ответчиков были опрошены, и подходило время нам выносить свое решение. Тут дедушко Митрей, как это ему полагается, стал всех вытуривать из судейской. И ответчики, и свидетели не торопясь стали выходить в прихожую. Один Хлориан чего-то пережидал. Когда все уже вышли и дедушко Митрей собирался закрывать судейскую, он вроде как бы одумался и вспомнил, что ему тоже надо выходить. Но, вместо того чтобы идти в прихожую, он подошел к нашему столу и вдруг ни с того ни с сего стал прощаться об ручку с нашими судьями, будто он расставался с ними насовсем. Он по очереди долго тряс руку каждому судье и приговаривал: «Уж вы войдите в мое положение. Из-за этой потравы я остался с семьей без куска хлеба».
Простившись с судьями, Хлориан схватил в заключение и мою руку и стал усиленно ее трясти. Он тряс мою руку, а сам умильно смотрел мне в глаза и чуть не со слезами повторял: «Господин судебный писарь, господин судебный писарь! Войдите в мое положение».
Сказать по правде, я не понимал, с чего это Хлориану вздумалось со мной прощаться, и не знал, как отвечать на это рукопожатие. На всякий случай я тоже стал трясти ему руку. Крумпов как бы обрадовался этому моему рукопожатию и стал еще сильнее трясти мою руку. А потом как бы нехотя пошел из судейской.
Тут я почувствовал, что в моей руке после его рукопожатия что-то осталось. Как только дедушко Митрей наглухо закрыл за ним дверь, я осторожно разжал ладонь и увидел в своей ладони большой серебряный рубль…
Сначала я ничего не понял. Для чего Крумпов оставил в моей руке этот серебряный рубль и что мне с ним теперь делать? Я на всякий случай сунул его в свой карман и взглянул на своих судей. На этот раз они не смотрели на меня выжидательно и не ждали моего мнения по этому делу. На этот раз они что-то оживленно говорили между собою и не обращали на меня никакого внимания. И тут внутри меня вдруг кто-то отчетливо сказал: «Ведь этот жулик вручил тебе взятку… Взяточник ты, вот кто!» Я понимал, конечно, что это я сам себе сказал эти слова, но все равно до смерти перепугался. «Ведь это я взятку взял у него», — мысленно повторял я эти свои слова, и краска стыда залила мне лицо. «Хорош судебный писарь! Нечего сказать, — опять кто-то заговорил во мне. — Не успел и дня проработать, как уж начал принимать рублики. Что-то скажут отец с матерью, если узнают это. Воспитали сынка».
Тут я снова взглянул на своих судей. Раньше, когда мы выпроваживали всех из судейской и дедушко Митрей закрывал за ними дверь, Потылицын обращался ко мне с неизменным вопросом: «Как ты думаешь, брат? Присудить ему или не присудить?» И ждал, когда я выскажу свое мнение. И как только я говорил, что этому просителю следует присудить или в иске отказать, он сразу же заявлял: «Мы тоже думаем так… Вот и пиши такое решение, а мы тем временем поговорим о своих делах».
После этого я начинал писать в судебную книгу решение, а мои судьи выпивали по ковшичку пивца и начинали рассуждать о хозяйстве, об урожае, о работе и все такое. А на этот раз все пошло по-другому. Не успел я прийти в себя, как Потылицын обратился ко мне со словами:
— А ведь ему надо, брат, присудить. Здорово обидели мужика эти проезжекомские.
— Присудить, конечно, надо, — сразу поддержал Потылицына анашенский судья Колегов. — Голодать иначе будут.
А проезжекомский судья Сиротинин впал в большое раздумье:
— Оно, конечно, потрава была. И с поскотиной этой каждое лето морока получается. То в одном месте, то в другом. Всяко ведь быват. Так что дивствительно присудить ему надо…
А у меня буквально сверлило в голове, что я сделался взяточником. Я понимал, что взяточник — человек купленный. И если Крумпов всучил мне один рубль, то теперь надеется при моей помощи содрать с проезжекомских мужиков двадцать восемь рублей. Моему отцу нельзя будет после этого показаться в Проезжей Коме. Там на него все будут пальцами показывать. А что скажет мама, когда узнает об этом? Да она изведется с горя.
А серебряный рубль в кармане прямо прожигал мои штаны.
— Так что пиши ему в свою книгу рублей двадцать пять… Больше-то ему не стоит.
— Хватит ему и двадцати пяти, — подтвердили Колегов и Сиротинин.
— Какое право мы имеем присуждать ему эти деньги? Ведь никакой потравы не было! — резко возразил я.
— Как это не было! — всполошился Потылицын. — Ты что, не слышал, что он рассказывал? Толоконниковский жеребец своротил целое прясло поскотины и прямо со всем табуном влез в его полосу.
— И свидетели витебские это доказывают, — поддержал Потылицына Колегов.
— Вранье все это! — отрезал я.
На этот раз меня злили наши судьи. Почему они запомнили показания Крумпова и его свидетелей, а показания ответчиков, проезжекомского старосты с понятыми, пропустили мимо ушей?
— Вранье все это! — повторил я. — Никакой потравы не было, И толоконниковского жеребца не было. И поскотины он не ломал. И десятины ржи у Крумпова не было. Я ведь записал все их показания. Вот они у меня в книге…
И я стал сравнивать показания Крумпова, ответчиков и свидетелей и доказывать моим судьям, что мы не имеем никакого права присуждать Крумпову ни одной копейки за потраву. Однако на этот раз мои судьи уперлись и решительно настаивали на том, что Крумпову надо хоть немного присудить. Не все, что он требует, но хоти бы рублей двенадцать…
Все предыдущие дела мы решали за одну-две минуты, да минут десять-пятнадцать я тратил на писание решения. А сейчас мы проспорили уж минут тридцать и ни до чего не договорились. Судьи настаивали решать дело в пользу Хлориана, а я заявил, что такое решение писать не буду. Наконец мне пришло в голову пойти с этим делом к самому Ивану Иннокентиевичу и рассказать ему все. Тут я с шумом захлопнул свою судейскую книгу и заявил судьям, что иду с этим делом к самому Ивану Иннокентиевичу. Я расскажу ему все по порядку и сделаю так, как он прикажет. Если он велит решить дело в пользу этого жулика, то мы присудим ему все двадцать восемь рублей. Если скажет отказать в иске — мы откажем.
Мое решение идти к Ивану Иннокентиевичу здорово перепугало судей, и они сразу пошли на попятную.
— Пиши тогда ему полный отказ, если такое дело, — первым передумал Потылицын. — Может, в самом деле там и потравы не было. Неспроста он весь день увивался вокруг нас. А мы, дураки, развесили уши: какой он уважительный да обходительный… Пиши, так его растак, отказать ему полностью. Пусть жалуется в Минусинско этому уездному съезду.
Вслед за Потылицыным судьи Колегов и Сиротинин тоже решили, что Крумпову в иске лучше будет отказать…
А серебряный рубль, лежавший в моем кармане, делал меня как бы соучастником какого-то тайного сговора решить это дело в пользу Крумпова. И теперь мне хотелось как можно скорее доказать самому себе, что я не взяточник, не продажный человек, что я не причастен ни к какому тайному сговору с Крумповым и что мне совершенно не нужен его серебряный рубль.
При опросе сторон и свидетелей я коротенько записал их показания в свою судебную книгу. Из них было видно, что иск Крумпова к проезжекомским ответчикам в сумме двадцати восьми рублей за потраву ни на чем не основан. Поэтому решение суда я написал очень коротко и быстро со ссылкой на это обстоятельство и сразу же подал знак дедушке Митрею впускать в судейскую Крумпова с ответчиками и всех свидетелей, которые более часа томились в нашей прихожей в ожидании решения суда.
Крумпов вошел в судейскую в окружении своих свидетелей. На этот раз он держался очень уверенно. На его лице играла довольная улыбка.
Проезжекомские ответчики со своими свидетелями хмуро глядели на сияющего Крумпова и на его гордых свидетелей и ничего хорошего для себя от нашего суда, видимо, не ждали. Они очень неприветливо уставились на меня, как будто заметили в моем кармане серебряный рубль.
А наши судьи не приветствовали Хлориана, как раньше, доброжелательными улыбками. Они молча сидели на своих местах, не обращая ни на кого внимания.
Но Крумпов принял это за хорошее предзнаменование. То, что мы почти два часа совещались по его делу, он тоже считал хорошим признаком и был уверен, что выиграет свой иск к проезжекомским мужикам.
За этот день я уж девять раз зачитывал решение нашего суда и освоился с этим делом. А потом, мне даже нравилось зачитывать эти решения. И я старался читать их громко и отчетливо, чтобы они были ясны и понятны заинтересованным сторонам.
И сейчас все — и истец, и ответчики, и свидетели — уставились на меня в ожидании решения суда. Хлориан смотрел на меня смело и уверенно, как на своего верного друга, и на его лице играла еле заметная, понятная только мне улыбка. Его свидетели смотрели на меня тоже ласково, как будто я был их старым знакомым или, на худой конец, приходился им земляком и приехал в Кому в судебные писаря прямо из их Витебки.
А я старался не смотреть ни на Крумпова, ни на его свидетелей. И зачитывать им наше решение мне вдруг почему-то расхотелось. Мне стало даже немного жаль этого Хлориана. Он столько потратил хитрости, чтобы засудить проезжекомских мужиков, столько помогал нам сегодня в работе.
А потом, он ведь все точно рассчитал — сколько он закупит хлеба на высуженные деньги. Наверняка решил купить пудов сорок пшеницы в Анаше. У анашенских хлеба родятся всегда хорошие. Может, он даже со своими свидетелями поделится той пшеничкой. Недаром же они клялись, что у него была полностью стравлена десятина хлеба.
Однако жалел я Крумпова самое короткое время. Серебряный рубль в кармане все время напоминал мне о том, что я получил взятку, что Крумпов купил меня с потрохами за этот рубль и что мне надо как можно скорее показать ему и его гордым свидетелям, что меня ни за рубль, ни за два и даже за три рубля не купишь. Тут мне неожиданно пришла в голову мысль — прочитаю сейчас решение, а потом отнесу Ивану Фомичу этот проклятый рубль. Пусть он с ним что хочет, то и делает. А мне эти деньги не нужны. И как только мне пришло это в голову, я сразу твердо встал на ноги, прямо посмотрел на Крумпова, на ответчиков и на всех свидетелей и начал читать наше решение.
Читал я его громко и внятно, не сбиваясь и не заикаясь, как это у меня получалось утром. Читал так, что даже мои судьи приободрились и смело стали поглядывать по сторонам. После обычного общего вступления насчет состава суда я сразу перешел к сути дела и прочитал, что «Комский волостной суд, рассмотрев показания сторон и свидетелей, признал иск Крумпова к проезжекомским ответчикам в сумме двадцати восьми рублей за потраву недоказанным и на этом основании решил в том иске Крумпову отказать и дело производством прекратить».
Крумпов слушал наше решение поначалу совсем спокойно, а когда понял, что его дело в суде совсем завалилось, ему стало не по себе. Он долго стоял как бы оглушенный, но потом одумался и вдруг… заплакал. Он плакал горькими слезами и приговаривал: «Как же это так, господа судьи? Как же мне теперь быть? Ведь вы оставили меня с семьей без куска хлеба».
Свидетели Крумпова тоже потеряли свой гордый вид и один за другим молча стали покидать судейскую. Зато проезжекомские ответчики, решившие, что Крумпов непременно нагреет их с нашей помощью на двадцать восемь рублей, вдруг обрели дар речи и стали шумно выражать свое одобрение решению суда.
А судьям почему-то стало неловко, что они засудили Хлориана, и они стали всячески его утешать. Они повторяли ему те слова, которые он сам говорил здесь засуженным, что суд во всем разобрался, все взвесил, и туда и сюда, и нашел его иск к проезжекомский ответчикам недоказанным и на этом основании вынес свое справедливое решение.
Тем временем я сделал запись в судебную книгу, что истец Крумпов решением суда остался недоволен и что порядок обжалования этого решения ему известен. Дальше мне делать в судейской было нечего, и я объявил судьям, что все назначенные на сегодня дела мы рассмотрели и завтра с утра будем продолжать свою работу. После этого я собрал все мои дела и пошел в общую канцелярию к Ивану Фомичу, чтобы посоветоваться с ним, как мне разделаться с этим проклятым серебряным рублем.
Иван Фомич только что пришел на вечернее занятие и просматривал за своим столом какие-то бумаги. По моему виду он сразу заметил, что у меня что-то случилось, и вопросительно уставился на меня. А я, не дожидаясь его расспросов, сразу выпалил:
— Иван Фомич! Что мне делать?
— Что случилось?
— Я взял взятку…
— Час от часу не легче. Большая взятка-то?
— Один рубль.
И я вынул из кармана злополучный серебряный рубль и подал ему. Он взял рубль, покрутил его в руках и осторожно положил перед собою на стол.
— Как это случилось?
Я рассказал…
— Значит, и судьям всучил по рублю?
— Не знаю…
— А как они были настроены при решении дела?
— Они хотели непременно присудить ему двадцать пять рублей. Но я отказался писать такое решение и сказал, что пойду жаловаться на них Ивану Иннокентиевичу, потому что это будет неправильное решение. Тогда они испугались и решили в иске Крумпову отказать…
— И отказали?
— Отказали…
— Как этот прохвост принял ваше решение?
— Сначала остолбенел, а потом начал плакать.
— Ну что же. Все ясно. Ты поступил правильно. Молодец! И судей согнул на свою сторону. Это тоже хорошо. Но в следующий раз взятки не бери…
— Конечно, не буду… Я не знал, что он сунул мне деньги. Но как отдавать?
— А ты окликни его и скажи, что он только что нечаянно обронил около тебя эти деньги…
— А что же мы теперь будем делать с этим рублем? Как его ему отдать? — забеспокоился я.
— Теперь уж поздно. Впрочем, посмотрим. Дедушка Митрей!
— Чего? — послышалось из судейской.
— Есть там кто-нибудь, кроме тебя?
— Никого нет. Все разошлись.
— И Крумпова этого нет?
— Хлора? Тоже нет. Ушел вместе с витебскими.
— Что же теперь делать с этим рублем? — опять спросил я Ивана Фомича.
— Сейчас мы найдем ему назначение. Дедушка Митрей!
— Ну, чево еще?
— Прибери там как следует и обязательно открой окно. Чтобы хорошо проветрилось. А потом сходи к тетке Матрене и принеси от нее на этот рубль два ведра пива. Поставишь их там на столе. Да поторопись, пожалуйста.
— Куда торопиться-то?.. На пожар, чево ли?.. Успеется…
И дедушко Митрей пошел к Матрене за пивом. Через полчаса все собрались в судейской. На столе стояло два больших пенистых ведра пива. У всех было веселое настроение. Иван Фомич первым зачерпнул большой ковш и произнес шутливую речь насчет меня, что я хоть и мал еще, но уж научился брать взятки и что мою первую взятку надо как следует смыть хорошим пивом.
Он выпил первым. За ним опрокинули по ковшику Иван Осипович, Петька Казачонок, старшина Безруков и заседатель Болин. Все пили и хвалили меня за то, что я и взятку взял от Крумпова, и дело решил по справедливости.
А потом и меня заставили выпить большой ковш. Я кое-как осилил его и пошел домой. После такого длинного дня я даже не чувствовал усталости, вероятно, от выпитого пива. Потому что пиво у тетки Матрены действительно вкусное, но не пьяное. В голову не ударяет, но придает бодрость и силу. Оттого я, после такого тяжелого дня, шел домой веселый, с хорошим настроением. И нисколько не боялся завтрашнего заседания волостного суда.
