Италики

[52]

, Марий и Сулла

ервые вспышки надвигавшейся войны всех против всех, разгоревшейся ярким пламенем в начале I в. до Р. Х., носили в Риме те же формы вооруженного столкновения партий на главной площади города, взаимного избиения и преследования побежденных, что и в других городах-государствах древнего мира. Первыми жертвами пали в этой борьбе Тиберий и Гай Семпроний Гракхи, впервые провозгласившие и частью осуществившие греческие демократические лозунги в применении к римской действительности.

За ними последовали после промежутка в два с лишним десятилетия Апулей Сатурнин и Ливий Друз. Последний выдвинул особенно резко и определенно вопрос о праве гражданства италиков, поднятый еще Гракхами, вопрос, положивший начало настоящей и длительной гражданской войне и имевший решающее значение для всего хода этой последней.

Не надо забывать, что именно эта война не только столкнула между собою римское гражданство, с одной стороны, и гражданство италийских городов — с другой, посеяв на долгое время рознь и ненависть между городской Италией и жителями римской гражданской территории, но и подготовила весь дальнейший ход событий, создав, как было указано выше, неисчерпаемые кадры бойцов, ряды которых, по мере хода событий, причудливо перемешались, и внеся на долгие десятилетия чувство острого недовольства и антагонизма в души масс рядового земледельческого населения Италии.

Война эта, прежде всего, сама по себе была необычайно ожесточенна и кровопролитна, так как столкнула между собой одинаково подготовленных, вооруженных, храбрых и привыкших к победам бойцов, недавно еще победоносно прошедших рука об руку по всему цивилизованному древнему миру. Надо помнить, кроме того, что в этой борьбе обе стороны воодушевлены были уверенностью, что борются они за правое дело, от которого зависит все их будущее, и материальное, и политическое.

Поэтому-то Италийская война, которая по количеству жертв с той и с другой стороны может идти в сравнение разве только с Пуническими войнами, и кончилась только после того, как наиболее энергичные, сознательные и культурные италики — самниты и этруски, учителя Рима в области культуры и военной техники, раньше Рима вобравшие в себя эллинскую цивилизацию, — погибли почти целиком и заменены были латинами или усвоившими себе латинский язык и латинский культурный облик жителями Италии.

Только первый этап этой войны закончился в 88 году до Р. X. Закончился уступкой Рима и закончился не потому, что Рим убедился в правильности притязаний италиков, а потому, что на карте стояло мировое владычество Рима. Действительно, смуты в Италии подорвали веру в несокрушимую мощь Рима на всем культурном эллинизованном Востоке. Это настроение поддержано было беспрепятственным ростом могущества Митридата VI Понтийского, сумевшего не только создать себе прочную военную и политическую базу в своей причерноморской державе, но и раздвинуть пределы своего государства в Малой Азии.

Последним актом Митридата, стоявшим в прямой связи с союзнической войной в Риме, был захват им сначала римской Малой Азии, а затем римских провинций на Балканском полуострове. Хорошо известно, что в этих актах эллины усмотрели, прежде всего, освобождение от ненавистного римского ига, еще непривычного и поэтому особенно тягостного для них, хотя пережили они пока что еще только «цветочки» римского режима; — «ягодки» были еще впереди. Известно также, что под влиянием этой ненависти к Риму эллины охотно и с кровожадной жестокостью исполнили призыв Митридата беспощадно истребить все римское население греческих провинций. В близком будущем их ждало, конечно, разочарование: господство полуэллинизованного жестокого и самодержавного левантинца было, конечно, еще горше хозяйничанья римских магистратов. И для него греки были только источником дохода и средством для достижения цели. Но пока что цель Митридата была достигнута; общность вины на первое время спаяла с ним греков.

Захват Востока Митридатом был жестоким ударом для Рима. Гибель десятков тысяч жизней римских не италийских граждан, потеря огромных капиталов были, конечно, колоссальным уроном, но еще опаснее было падение престижа в момент жестокой борьбы в Италии, и в особенности прекращение поступления доходов из богатейших провинций как раз тогда, когда деньги нужны были более, чем что-либо другое, и более, чем когда бы то ни было: пролетарское войско стоило дорого и даром сражаться не хотело.

Появление римского войска на Востоке было, таким образом, неизбежною необходимостью. Для этого можно было пойти на уступки Италии. Но уступать полностью ни сенат, ни римское гражданство, ни пролетарское войско склонны не были. Сенат боялся новых культурных, богатых и энергичных аспирантов из магистратуры, не хотел делиться с ними своим привилегированным положением в государстве; римское суверенное гражданство не могло примириться с мыслью о появлении на форуме новых масс суверенных граждан, с которыми придется делить выручку за продажу магистратур; пролетарское войско усматривало в италийцах таких же конкурентов, прежде всего, в том заманчивом походе на Восток, который обещал им, как показывал опыт, дешевые лавры, богатую добычу, крупные денежные награды и участок земли в Италии после возвращения.

Уступка Рима италикам была поэтому половинчатой и неполной. Право гражданства — да, но голосование только в нескольких — новых или старых (источники наши в этом расходятся) трибах, то есть обеспечение большинства во всех голосованиях старым гражданам. Часть италиков готова была удовлетвориться и этим, но большинство, наиболее культурное и боеспособное, было не удовлетворено и готово продолжать борьбу.

При таких условиях решался второстепенный, на первый взгляд, но получивший необычайную остроту, вопрос о том, какие воинские части и под чьим предводительством будут двинуты на Восток.

Конституционно вопрос решался просто. Войско должен был вести один из консулов 88 года, то есть либо Луций Корнелий Сулла, один из вождей Рима в борьбе с Италией, находившийся в Кампании во главе своего победоносного войска, либо Квинт Помпей Руф. Жребий решил дело в пользу Суллы, и, по существу, решение было целесообразно, так как Сулла и раньше выделился своим военным талантом и в союзнической войне вел дела энергично, жестоко и вполне в духе большинства гражданства и сената, то есть без ненужных, с их точки зрения, уступок италикам.

Такое решение вопроса грозило, однако, неуспехом всему делу италиков. Сулла — победитель на Востоке, Сулла — вождь победоносного, обогащенного им войска, обнадеженного наделами в Италии, Сулла — сторонник сената и враг всей программы Гракхов был большой опасностью и для италиков, и для демократической партии в Риме, прежде всего, для ее главы — Мария, героя серьезной колониальной войны в Африке и защитника Рима и Италии, отразившего нашествие кимвров и тевтонов. Изменить принятое согласно конституции решение вопроса можно было только путем революционным, другого не было. Для этого надо было обеспечить себе поддержку не только на форуме, но и поддержку вооруженнyю, которую могла дать только союзническая Италия. Естественно поэтому, что Публий Сульпиций Руф, трибун 88 года, по соглашению с Марием почти одновременно провел как закон о полном уравнении италиков с римскими гражданами, с включением в их число и всех отпущенников, так и предложение в народном собрании о поручении командования на Востоке не Сулле, а Марию. Проведены были эти предложения, конечно, только путем насилия и при энергичнейшем противодействии консулов и сената.

Под угрозой смерти Сулла был вынужден уступить и бежал к своему войску в Кампанию. Его дело казалось окончательно проигранным. Стоило пройти нескольким неделям, и около Мария сплотились бы тысячи италиков, ныне римских граждан, готовое войско для борьбы с Митридатом и Суллою.

Но не один Сулла заинтересован был в исходе дела. Его кампанские легионы твердо верили в то, что для них кончилось время упорной борьбы в Италии, что им предстоит легкая и выгодная прогулка на Восток, а затем спокойная жизнь на отнятых у побежденных италиков полях богатой Кампании и Этрурии. Все это рушилось. Не их, конечно, повел бы Марий на Восток.

Надо было решиться на быстрое и энергичное действие; Правда, предстоял поход на Рим. Но сколько раз уже осаждали они и брали италийские города: борьба с братьями была уже для них привычной.

Неудивительно поэтому, что и вождь, и войско быстро решились добиться своего, хотя бы ценой взятия Рима и гражданской войны. И характерно, что одни офицеры не пошли с ними. Консул — верховный вождь — и солдаты взяли штурмом Рим, покончили с главарями противников (части с Марием удалось бежать) и настояли на уничтожении законов Сульпиция Руфа.

И опять Сулла стоял перед ответственным и трудным решением. Вряд ли можно было сомневаться в том, что стоит ему увести преданное ему войско на Восток, и в Италии вновь возобладают его враги. За ними стояла вся обиженная и оскорбленная Италия. И тогда он на Востоке останется один, без поддержки тыла, один со своей армией и против сильного и богатого врага.

Но выбора не было. Оставаясь в Италии, следовало быть готовым к жестокой войне. На нее не имелось средств. Войско готово было идти с ним на Восток. Но готово ли оно было сражаться опять с Италией? Надлежало решиться на рискованную, но не безнадежную ставку.

Сулла двинулся на Восток. В Риме он наскоро провел ряд реформ, набросок будущей коренной реформы. Целью было обезвредить суверенное народное собрание. Но вряд ли сам Сулла рассчитывал на действенность этих реформ в данных условиях.

Во время его отсутствия в Риме, конечно, немедленно возобладали его противники. После недолгой борьбы и временного бегства из Рима одному из консулов, сменивших Суллу, Цинне, стороннику италиков и Мария, удалось одолеть Гая Октавия, сторонника сената, и установить демократический режим под главенством вернувшегося Мария и с возобновлением всего того, что провел в свое время Сульпиций Руф.

Для выяснения того, что пережил Рим в эти тяжелые минуты анархической борьбы за власть, позволю себе привести рассказ о событиях этих дней Аппиана, воспроизводящего здесь, несомненно, если не слова, то содержание изложения событий современником.

Друзья изгнанников (после удаления Суллы из Рима к войску), набравшись смелости в надежде на Цинну, получившего консульство после Суллы, стали агитировать, по наущению Мария, среди новых граждан (италиков), вызывая их на предъявление требования включить их во все трибы, так как при данном положении вещей, голосуя последними, они лишены какой бы то ни было власти. Это было предисловием к возвращению Мария и его сторонников. Этому требованию старые граждане воспротивились со всей энергией. На стороне новых граждан стоял Цинна, получивший за это, как думали, триста талантов, на стороне старых — другой консул, Октавий.

Сторонники Цинны, захватив первыми форум, вооруженные спрятанными под одеждой мечами, стали кричать о включении их во все трибы. Более чистая часть народа сгруппировалась около Октавия, также вооружившись мечами. Октавий находился еще у себя, ожидая событий; ему доносят, что большая часть трибунов выступила против требования толпы, новые же граждане шумят, что уже обнажились мечи на форуме против выставивших свое вето трибунов и заняты уж ростры вскочившей на них толпой.

Узнав об этом, Октавий двинулся по Священной дороге вниз к форуму в сопровождении весьма густой толпы; как зимний поток влился он в форум в густую толпу стоявших там граждан и расчистил себе путь. Нагнав страха на толпу, он прошел мимо храма Касторов, гоня перед собой Цинну. Его спутники, без всякого приказания с его стороны, напав на новых граждан, немалое их количество убили, других же, обратившихся в бегство, гнали к воротам города.

Цинна же, положившийся на численное превосходство новых граждан и уверенный в том, что ему удастся насилием одержать верх, видя, против ожидания, что верх одерживает смелый натиск меньшинства, стал носиться по всему городу, призывая рабов к свободе. На его зов не откликнулся никто.

Он бросился тогда в соседние города, недавно только получившие право гражданства, в Тибур, Пренесте и другие, вплоть до Нолы, призывая их к отложению и собирая деньги на войну. К нему присоединились, бежав из города, его сторонники в сенате — Гай Милоний, Квинт Серторий, Гай Марий Второй. Сенат же, ввиду того, что консул во время величайшей опасности покинул город и призвал рабов к свободе, лишил его как консульства, так и права гражданства и выбрал вместо него Луция Мерулу, фламина Юпитера.

Цинна направился, между прочим, в Капую, где находилась одна из армий, и стал охаживать как командный состав армии, так и находившихся при ней сенаторов. Затем, явившись как консул, во всем консульском облачении, на собрание всего войска, сложил фасцы (знаки консульского достоинства) и со слезами обратился к солдатам с речью:

«От вас, граждане, я получил эту власть. Выбрал меня народ. Сенат же отнял ее у меня без вашего согласия. Подвергшись этому насилию, в тяжкой моей личной беде, я все же более всего возмущен попранием ваших прав. Зачем же во время выборов мы ищем вашей благосклонности, зачем обращаемся к вам с просьбой, как можете вы быть господами в народном собрании, на выборах, господами консульства, если вы не сумеете настоять на том, что даете вы, если не вы будете отнимать власть, когда вам это покажется нужным?»

Сказав это для возбуждения собрания и присоединив к этому немало жалких слов о самом себе, он разорвал на себе одежду и, соскочив с трибуны, бросился среди них на землю и долгое время лежал, пока солдаты, разжалобившись, не подняли его, не посадили опять на курульное кресло, не подняли с земли его отцов, прося его, как консула, ободриться и вести их на то, что ему покажется нужным. К солдатам присоединились и офицеры, и принесли Цинне военную присягу; каждый из офицеров привел к присяге и свою часть.

Видя, что здесь его положение прочно, Цинна бросился в города союзников, агитируя в них и указывая на то, что, защищая, главным образом, их интересы, он накликал на себя такую беду. Союзные города один за другим стали давать ему и деньги, и войско. Стали стекаться к нему и из Рима многие видные деятели, которым не по душе был государственный порядок.

Пока Цинна занят был всем этим, Октавий и Мерула, консулы, укрепляли город рвами, приводили в порядок стены, ставили на них машины и посылали послов к войскам и к городам, им еще послушным. Направили они послов и в ближайшую Галлию, а также к Гнею Помпею, проконсулу, командовавшему войсками около Ионийского моря, призывая его поспешить на помощь отечеству. Он явился и расположился лагерем у Коллинских ворот. Явился и Цинна и разбил свой лагерь рядом с ним.

Узнав о происшедшем, Гай Марий прибыл морем в Этрурию вместе с теми, кто был изгнан с ним, и их рабами, стянувшимися к ним из Рима; всех их было около 500 человек. В грязной одежде, обросший, объезжал Марий города; вид его был жалок. Возвеличивая свои победы, свои кимврские трофеи и свои шесть консульств, обещая этрускам равноправие в голосовании, которого они так хотели, он казался им надежным и собрал среди них около шести тысяч солдат. С ними он присоединился к Цинне. Цинна охотно принял его по общности их интересов.

Соединившись, они стали лагерем на Тибре, разделив свои силы на три части: Цинна и с ним Карбон расположились против города, Серторий — над городом, на высотах, Марий — у моря; реку они перегородили, чтобы не пропускать в город хлеба. Марий взял и разграбил Остию, Цинна посланным отрядом захватил Аримин, чтобы не пропускать в город войска из провинции Галлии. Консулы в большом страхе, нуждаясь в войске, не могли вызвать Суллу, уже переправившегося в Азию; они послали приказ Цецилию Метеллу, заканчивавшему союзническую войну в Самнии, как можно приличнее столковаться с самнитами и помочь осажденному отечеству. Метелл, однако, на условия самнитов пойти не мог, Марий же, узнав об этом, согласился на все поставленные самнитами Метеллу условия и вошел с ними в соглашение. Таким путем самниты сделались союзниками Мария.

В то же время Марию удалось убедить трибуна Аппия Клавдия, охранявшего римскую стену на холме, называемом Яникулом, когда-то облагодетельствованного Марием, в память этого благодеяния открыть ему восточные ворота и впустить его в город. Войдя в город, Марий впустил туда и Цинну. Но они были тотчас же выгнаны из города Октавием и Помпеем. Между тем в лагерь Помпея упало много молний, которыми убито было немало знатных и сам Помпей.

Марий, задержав подвоз хлеба с моря и сверху по реке, делал в то же время попытки захватить близкие к Риму города, где у римлян собраны были запасы хлеба. Открытым нападением он взял Антий, Арицию, Ланувий и другие города, причем дело не обошлось без предательств некоторых гарнизонов. Захватив все запасы хлеба на суше, он неожиданно смело двинулся на Рим по Аппиевой дороге, прежде чем успеют подвезти хлеб Риму из других каких-либо мест. Цинна и преторы — Карбон и Серторий встали лагерем в ста стадиях от города; против них у Албанской горы встали Октавий, Красс и Метелл, ожидая событий, хотя и считая себя более сильными и по духу, и по числу войска, но не отваживаясь одной битвой решить судьбу всего отечества.

Когда же Цинна, разослав по городу глашатаев, обещал перебежавшим к нему рабам свободу, немедленно стали перебегать к нему целые толпы. Переменилось настроение и в сенате, смущенном всем случившимся и ожидавшем немало страшного от народа, если задержится доставка хлеба. К Цинне посланы были послы для мирного улажения дела.

Он же спросил посольство, явились ли они к нему как к консулу или как к частному человеку. Не зная, что ответить, послы вернулись в город. После этого массами стали перебегать к Цинне и свободные, частью боясь голода, частью по давней симпатии к его программе, которую они до того не решались проявить, выжидая решительного поворота событий.

Цинна стал теперь уже совершенно безбоязненно приближаться к стенам и остановился лагерем на расстоянии выстрела от них; Октавий же и его сторонники все еще не решались напасть на него, боясь и труся под впечатлением перебежничества и посольств. Сенат находился в большой нерешительности. Он считал непозволительным лишать консульства Луция Мерулу, фламина Юпитера, выбранного вместо Цинны, без всякой его вины; тем не менее, под влиянием стрясшейся беды, он вынужден был, против своего желания, вторично послать посольство к Цинне, на этот раз как к консулу.

Не ожидая ничего хорошего, послы просили одного: чтобы Цинна поклялся, что не будет резни. Дать клятву Цинна отказался, но обещал, что и так, по доброй воле, он не будет виновником ничьего убийства. Октавию же, переменившему позиции и вошедшему через другие ворота в город, он приказал уйти из города, иначе он не ручается, что с ним чего-нибудь не случится и против его, Цинны, желания. Ответ свой послам Цинна дал уже сверху, с высокой трибуны, как консул. Марий же, стоя у его кресла, молчал, но грозным выражением лица давал понять, какую он учинит бойню. Сенат принял условия и просил Цинну и Мария войти в город (он чувствовал, что все это дело Мария, под которым Цинна только подписывается); Марий с улыбкой и иронией ответил, что изгнанникам нет входа в город. Немедленно же трибуны предложили народу отменить изгнание Мария и всех изгнанных в консульство Суллы.

Не успел, таким образом, Рим несколько опомниться от неожиданного и катастрофического захвата власти Суллой, как перед ним встал новый кошмарный призрак возвращения к власти целой группы оскорбленных и глубоко раздраженных людей, чудом, как, например, Марий, избежавших насильственной смерти. Люди эти опирались на крупную реальную силу, на массу вооруженных италиков, которой сенату противопоставить было нечего.

Последствия были очевидны: начались массовые преследования и избиения, конфискация имуществ и т. п., и в связи с этим море гнусности и предательства. Предоставляю опять слово Аппиану, который и здесь лучше других источников характеризует облик города Рима и Италии в данный момент.

Экзекуция началась со сплошного грабежа имущества инакомыслящих занявшими Рим войсками. За этим последовало гнусное и предательское убийство, под видом самосуда, консула Гая Октавия, которому Цинна и Марий клятвенно гарантировали неприкосновенность. Голова его выставлена была на форуме перед рострами. Убийство Октавия было сигналом.

«Немедленно во все стороны бросились сыщики для розысков и истребления сенаторов и так называемых «всадников» [81] . Всадников истребляли без счету, головы же сенаторов выставлялись перед рострами. Во всем происходившем не было ни страха перед богами, ни мысли о человеческом возмущении, ни боязни перед ненавистью. После жестоких дел они наслаждались неправедными зрелищами; беспощадно убивая, отрезали головы уже умерших и выставляли результаты своего преступления на страх и устрашение и на преступное зрелище».

Типичен эпизод, передаваемый Аппианом и другими, о гибели Марка Антония, величайшего из ораторов того времени, человека, которым вправе гордиться был Рим:

«Оратора Марка Антония [82] , убежавшего в одну из своих ферм, спрятал его арендатор. Желая угостить его, он послал раба в харчевню купить вина сортом получше обыкновенного. На вопрос лавочника, почему он спрашивает вина получше, раб по секрету сообщил причину и вернулся с вином, лавочник же немедленно побежал с доносом к Марию. Марий, услышав его сообщение, с радости бросился было сам на совершение дела. Его удержали, однако, друзья, и послан был трибун с солдатами. В дом вошли солдаты. Их Антоний, мастер слова, долго чаровал длинными разговорами, печалясь о своей судьбе и говоря попутно о многих и разнообразных вещах. Трибун, не понимая, что там происходит, вбежал в комнату, нашел там солдат, слушающих Антония, и убил Антония во время речи, голову же его послал Марию».

Во время сплошной резни начались жестокие погромы толпами рабов, получивших от Цинны свободу. Их пришлось истребить целиком при помощи галльского отряда. Я остановился так подробно на событиях этого кровавого года, так как они были прецедентом и типом. Поздние такие же кровавые бани повторяются неоднократно, принимая все более и более грандиозные размеры.

В Италии власть, таким образом, прочно держали в своих руках так называемые демократы. На 86 год избраны были консулами Марий и Цинна. В первый же месяц своего консульства Марий умер, на его место вступил Валерий Флакк.

Между тем на Востоке Сулле удалось рядом решительных и планомерных действий сломить мощь Митридата в Греции и обезвредить посланного на Восток для борьбы с Митридатом и Суллой Валерия Флакка, войско которого перешло в руки его квестора Фимбрии, занявшего по отношению к Сулле выжидательное положение. События в Риме заставили Суллу прервать борьбу с Митридатом, удовольствовавшись его отказом от захвата римских провинций и серьезной контрибуцией. Мир с Митридатом решил и судьбу сенатской армии Фимбрии, предавшей своего вождя и перешедшей на сторону Суллы.

Цель Суллы на Востоке была достигнута. Митридат был ослаблен и мог некоторое время не учитываться как действительная сила. В руках Суллы было боеспособное, преданное ему войско и огромные средства на его содержание. Обеспечено было Сулле и дальнейшее содействие его войска: обещанные им войску в Италии наделы должны были быть завоеваны, вырваны из рук римского правительства и италиков. Суллово войско знало это так же хорошо, как и сам Сулла. Наконец, победой над Митридатом Сулла обеспечил себе питающий тыл в предстоящей борьбе на почве Италии: деньги, провиант и оружие могли получаться оттуда беспрепятственно.

Захват Митридатом власти на Востоке и война его с Суллой дорого стоили эллинству. Колоссальные суммы уплачены были Митридату, еще большего потребовал Сулла, и пришлось платить. Ряд цветущих городов был разрушен, гордость Эллады — Афины — обездолены на много лет. Эллины унижены и доведены до отчаяния постоями и содержанием размещенных по частным домам городов Малой Азии солдат. Это, однако, был далеко не последний удар, который пришлось перенести эллинству в эту мрачную и кровавую эпоху.

Сулла готовился к возвращению в Италию. Готовилась к нему и демократия. Уладить дело миром было невозможно; все попытки сената, предвидевшего новую бойню, были обречены на неудачу и кончились плачевно.

Силы противников были значительны. За плечами демократов стояли италики, для которых возвращение Суллы обозначало жестокие конфискации и экзекуции (вопрос о праве гражданства и включении в трибы отошел на второй план), на стороне Суллы — огромное большинство гражданского пролетарского войска, жаждавшего приобщиться к восточной добыче и принять участие в земельном переделе на счет новых граждан.

Вооруженное столкновение началось в 85 году. Цинна и Карбон, консулы этого года, пытались перебросить войско в Иллирик и перенести войну на Восток, задержав там Суллу. Попытка не удалась. Войска демократов оказались ненадежны, и при попытке урезонить одно из них погиб Цинна от самосуда солдат.

Но настоящая война разыгралась только в 83 году, когда Сулла высадился в Италии, и продолжалась в течение всего 82 года. Повторились все ужасы Италийской войны, продолжением которой, в сущности, была эта новая гражданская война. Вся Италия была захвачена ею, но особенно пострадали и на этот раз самые богатые и культурные области Италии: сначала Апулия и Самний, а затем, в особенно сильной мере, Кампания, Лаций и Этрурия, где два года подряд царили смерть и разрушение.

Война закончилась полным крушением демократической партии и жестоким уничтожением всех сил Самния и Этрурии. Демократы не сумели ни организовать войско, ни создать цельного плана кампании, ни объединить и координировать свои действия. Главное же было то, что в войске демократов не было единства. Италики твердо стояли за демократов, но гражданское пролетарское войско отнюдь не склонно было сражаться против сограждан и тем содействовать уравнению с собой италиков во всех гражданских правах, включая и право на обеспечение наделами.

Одно за другим поэтому гибли или переходили к Сулле войска демократов. Война закончилась необычайно кровопролитными и жестокими схватками в Лации, где в Пренесте и под стенами Рима легли костьми десятки тысяч лучших сынов Италии. Жестокая расправа со всем населением старого латинского союзника Рима Пренесте и со взятыми в плен самнитами закончила эту кровавую эпопею.

Для характеристики той хладнокровной жестокости, с которой Сулла уничтожал своих италийских противников, напомню известный, несомненно подлинный рассказ о заседании сената 3 ноября 82 года (передан нам Сенекой, de clem. 1, 12). Заседание происходило вне Рима на Марсовом поле в храме Беллоны. Поблизости, в так называемой villa publica заперто было более 8000 (число не установлено) пленных самнитов, которым Суллой обещана была жизнь. Во время речи Суллы до сената начали доноситься стоны и крики избиваемых солдатами Суллы самнитов. Среди сенаторов возникли движение и смущение. Сулла, не прерывая речи, хладнокровно заметил: «hoc agamus, р. с., seditiosi pauculi mео iussu occiduntur» («будем продолжать, сенаторы, там, по моему приказанию, избивают незначительное количество мятежников»).

После окончательной победы на поле сражения перешли к кровавой расправе внутри Рима. Избиение началось по рецепту Мария и Цинны, то есть избивали направо и налево всех, кто так или иначе принимал участие в войне или находился в сношениях с врагами Суллы. Эта бойня привела в ужас даже сторонников Суллы, и, по их настояниям, избиению был придан законообразный характер. Сулле мир обязан гнуснейшей из всех систем организованного убийства — системой проскрипций. Без суда и следствия, без указания мотивов опубликовывались один за другим списки объявленных вне закона политических противников Суллы, приговоренных к смерти. За их убийство или указание места их пребывания объявлены были высокие денежные награды рабам и свободным. Система политического террора доведена была, таким образом, Суллой до апогея цинизма и жестокости. Неудивительно, что в дальнейшем развитии человечества он нашел себе немало подражателей.

Волна убийств, конфискаций, грабежа, предательства, гнусности (отцы предавали детей, дети отцов, мужья жен, братья братьев) прокатилась по всей Италии. И здесь лучшую, краткую и сильную характеристику того, что делалось специально в Италии, дает Аппиан.

«Многочисленны были и убийства, изгнания, конфискации по отношению к италикам, ко всем тем, кто исполнял веления Карбона или Мария, или их подчиненным. По всей Италии шли суды, предъявлялись тяжкие и разнообразные обвинения: и в исполнении обязанностей военачальника, и в участии в рядах войск в качестве солдата, и во внесении денег, и в оказании какой бы то ни было услуги, даже вообще во враждебных замыслах против Суллы. Поводом для обвинения были и гостеприимство, и дружба, и денежные отношения, оказанный или полученный кредит.

Хватали и просто за доброе отношение к кому-нибудь или за случайное спутничество в путешествии. Все это применялось, главным образом, по отношению к богатым. Когда иссякла эта серия обвинений против отдельных лиц, начались экзекуции городов: в одних были срыты акрополи [91] , в других уничтожены стены, наложены были общие наказания на весь город в целом, доводили их до полного истощения тягчайшими взносами. В большинство вселены были бывшие солдаты Суллы: на них он смотрел как на свои гарнизоны против Италии; поселенным розданы были земли жителей и их дома».

Во всех этих актах Суллой руководили, конечно, не только жестокость и стремление упрочить свое личное положение и власть. Суллова война была завершением Италийской; его экзекуции казались ему необходимыми для полной латинизации и объединения Италии. Был ли это единственный и наиболее рациональный путь к цели, конечно, в высокой степени сомнительно.

Террор в Риме имел, с другой стороны, целью реформирование государственного строя, казавшееся Сулле необходимым и проведенное им с полною последовательностью и определенностью. Здесь не место входить в детальный разбор реформаторской деятельности Суллы. Неясным, конечно, останется прежде всего вопрос, добивался ли Сулла власти для проведения своей реформы или проводил реформы для укрепления своей власти. Такие вопросы индивидуальной психологии, как они ни важны, по моему мнению, научно и методологически неразрешимы.

Важнее то, что реформы Суллы в значительной своей части, несомненно, подготовили строй будущего принципата. Как диктатура Суллы, диктатура учредительного характера — reipublicae constituendae — была прототипом и для диктатуры Цезаря, и для триумвирата Антония, Октавиана и Лепида, так и его конституционно-административные реформы легли в основу строения принципата. Основное в этих реформах — решительное отрицание лозунга «вся власть народному собранию». Меры, принятые для этого, — сведение почти на нет народного трибуната и подчинение законодательной власти народа сенату — были завершены принципатом. Не удержалась, конечно, передача почти всей полноты власти сенату. Но, как увидим ниже, положение и государственная авторитетность сената реформами Суллы были укреплены и упрочены. Еще важнее то, что сделано было Суллой для упорядочения управления римской державой. Его принцип — вынесение военной власти и войска всецело в провинции и объявление всей Италии гражданской территорией, где нет места в обычное время военной власти, в несколько измененном виде удержался.

Не продуманным до конца остался только вопрос об отношениях между высшей военной властью, неизбежность которой предуказана была ходом событий, и сенатом. Сулла считал мыслимым сенатский режим как таковой, и, подчеркивая эту мыслимость, сложил с себя в 79 году неограниченные учредительные полномочия. Неясно, однако, как он мыслил себе дальше сосуществование созданного им режима и свое личное, как охранитeля этого режима. Вряд ли можно думать, что он верил в возможность длительного существования этого режима без всякого воздействия со своей стороны, то есть в длительность своего участия в политической жизни в качестве рядового гражданина.

Смерть, застигшая Суллу уже в 78 году, разрешила этот вопрос для него лично. Но уже немедленно после его смерти вопрос этот вновь был поставлен со всею остротою и сделался тем основным вопросом государственной жизни, около которого сосредоточился весь дальнейший ход событий и дальнейшее развитие гражданской войны.

 

Помпей и Цезарь

ак ни ужасно было все то, что перенесла Италия за первое десятилетие гражданской войны, все же эта война скорее разожгла, чем успокоила, огромное количество боеспособных и не желавших примириться с создавшимся положением вещей элементов. Проскрипции Суллы касались не только самих павших, но и их семей: лишение прав распространено было и на потомство проскрибированных. Вся эта масса обездоленных, конечно, ждала только случая, чтобы вернуть себе потерянное. Пример Суллы и его противников показывал, что для этого нужна была только энергия и решительность, уменье воспользовался недовольством масс и использовать подходящий случай для привлечения на свою сторону значительного количества решительных и вооруженных людей.

А недовольных и обездоленных в Италии, даже вне· правящих классов, было немало. Земельная политика Суллы выбросила за борт жизни тысячи людей, повторные призывы рабов под знамена революции, открывшаяся для них возможность при переворотах, путем предательства, добиться свободы и материального обеспечения внесли сильнейшее брожение в огромные массы рабского населения Италии. Конфискации крупных имений знати, сопровождаемые анархией внутри каждого большого имения, давали возможность рабам бежать и так или иначе вести существование свободных людей в рядах римского и италийского пролетариата. Велико было, наконец, и число таких, которые когда-то стояли в рядах войск вождей демократии и унесли с собой к своим очагам ненависть к победителям и жажду мести.

Естественно поэтому, что войску демократа Сертория, уведенному им после поражения демократов в Испанию, обеспечен был постоянный приток свежих сил. Понятно, что Италия наполнилась бродячими толпами бандитов, что немалая часть обездоленных пополнила ряды пиратов, все более и более захватывавших в свои руки власть над морями. Ясно, наконец, что всякий новый призыв к гражданской войне должен был, если не сейчас, то через некоторый промежуток времени найти себе отклик в массах.

Прежде всего немедленно после смерти Суллы демократическая партия не могла не попытаться вернуть себе потерянное и испробовать прочность сулловой конституции. Попытка эта была сделана Лепидом и доведена была им до гражданской войны. Эта краткая и не очень упорная борьба поучительна прежде всего тем, что благодаря ей выяснилось одно вытекавшее из соотношения сил основное положение. Сенат как таковой и теперь, как и в последующие моменты борьбы, оказался бессильным и небоеспособным. В единении с вождем, пользовавшимся доверием войска, он был, однако, колоссальной и необычайно упругой и стойкой силой. С Лепидом при поддержке сулланских вождей Квинта Лутация Катула и Гнея Помпея Младшего он справился почти шутя.

Ближайшие после смерти Суллы годы, и помимо попытки Лепида, полны были для Италии и для всего римского мира тревоги и тягчайших потрясений. Намечу важнейшие, не вдаваясь в подробности.

В Испании война с Серторием принимала все более и более грозный облик. Помимо того, что войско Сертория было прибежищем для всех недовольных и обездоленных в Италии, Серторий сумел сделаться центром, около которого объединились многие племена Испании, недовольные римским режимом. В связь с ним вошли и те силы в римской державе, которые частью уже выступили, частью в каждый данный момент готовы были выступить против Рима. Прежде всего все крепшая организация морских пиратов, прочно осевшая в Малой Азии, на берегах Киликии и на Крите, затем вновь возраставшая мощь Митридата, грозившая превратиться в коалицию иранских и полуиранских государств против Рима. За плечами Митридата вырисовывается одновременно облик новых врагов Рима на Востоке, более серьезных и упорных: армян с одной стороны, парфян — с другой.

Наконец, в самой Италии Риму пришлось выдержать упорную и позорную борьбу с восставшими рабами, борьбу, нанесшую сельскохозяйственной жизни Италии, главным образом Южной и Средней, ряд тяжелых ударов. Война эта вновь подвергла разорению и без того уже разоренные Кампанию, Луканию, Самний, Апулию и Пицен, она лишила римское хозяйство многих десятков тысяч рабочих рук, которых некем было заменить, и лишний раз подчеркнула, что обычная структура римского командования давно пережила себя. Как в Испании с Серторием удалось справиться только путем посылки туда Помпея с экстраординарными полномочиями, так и с рабской войной, войной фракийца Спартака, совладал один из сподвижников Суллы, облеченный экстраординарными полномочиями, — Марк Лициний Красс.

Из всех более или менее трудных положений Рим, таким образом, не находил иного выхода, как повторное призвание к жизни экстраординарных магистратур с широкими военными полномочиями, которые вручались людям, имевшим связи и пользовавшимся влиянием среди солдат пролетарского войска.

В качестве носителей этих полномочий в первую голову выдвигаются на авансцену политической жизни те ближайшие помощники и сотрудники Суллы, которым он обязан был в значительной степени своей победой над демократами, главным образом, Помпей, рядом с ним Красс, Лукулл, Метелл, на втором плане Луций Сергий Катилина и многие другие. На первое место среди них быстро встал Гней Помпей, выделившийся уже при Сулле, которому он помог в самый критический момент, получивши от него ряд ответственных и серьезных поручений и ряд совершенно необычных отличий, добытых им чисто революционным путем.

Молодым человеком, не начавшим еще своей политической карьеры, он встал во главе войска, собранного им из солдат своих родичей и из многочисленных зависимых от рода Помпеев землевладельцев и арендаторов Пицена. В самом начале своей успешной военной деятельности он получил от Суллы высшее военное отличие — приветствован был им высоким именем императора. После успехов в Сицилии и Африке, где он уничтожил остатки войска демократов, во главе которых стоял бежавший из Италии Карбон, по почину Суллы присоединил он к своему имени прозвище «Великий» — «Magnus» и вынудил, несмотря на нежелание Суллы, разрешение на празднование триумфа над Африкой — «ех Africa», несмотря на то, что победил он в Африке своих же сограждан. Наконец, после смерти Суллы, все еще не имея никакого законного права командования (imperium), которое могли иметь только магистраты или бывшие магистраты, он получил ответственное командование в Испании (против Сертория) и отпраздновал второй триумф, опять-таки незаконный, над Испанией — «ех Hispania».

Все эти успехи создали Помпею необычайный ореол и дали ему готовые кадры бойцов, охотно откликавшихся на его призыв. Опираясь на них, он получил, минуя всю серию магистратур, консульство на 70 год, после чего при их же поддержке, естественно, сделался вершителем судеб Рима. Неоднократно становился он, в силу приобретенного положения, перед вышенамеченным вопросом о согласовании высшего военного командования с властью сената и римской конституцией вообще. В этом вопросе он занял довольно определенное, но по необходимости двойственное положение. Он не примкнул определенно ни к одной из борющихся партий, стремясь использовать для своих целей и ту, и другую, и, делая уступки обеим, пытался все время идти скользким путем компpoмиcca, комбинируя несоединимое и создавая призрачную возможность мирного сожительства единоличной военной власти, деятельного участия в государственной жизни трибунов и народного собрания, и руководящей роли сената. Результатом этой политики не могла не быть беспрерывная борьба, постоянно возобновлявшаяся анархия и бесконечные осложнения.

Рим жил в состоянии постоянной политической лихорадки, никто не был уверен в завтрашнем дне и в воздухе все время носился призрак повторения сулловой диктатуры и всех связанных с воспоминаниями о ней ужасов.

Особенно тревожна была вторая половина шестидесятых годов, когда на Рим надвинулся новый ряд осложнений в области внешней и внутренней политики.

Не успел еще Рим опомниться от ужасов рабской войны, как перед ним выросли новые жестокие перспективы. Необычайно обострился продовольственный вопрос, так как подвоз хлеба постоянно прерывался господствовавшими на море пиратами. Еще более осложнился он тем, что на этой почве политические честолюбцы и коммерческие спекулянты разыгрывали причудливые симфонии, то задерживая, то выпуская на рынок запасы хлеба. Все более грозным становился вопрос аграрный: появлялись все новые и новые аспиранты на земельные наделы, шла бешеная спекуляция на земли, все увеличивавшая и увеличивавшая кадры безземельного пролетариата, готового служить кому угодно и для чего угодно. Наконец, на Востоке снова началась, на этот раз решительная, борьба с Митридатом под руководством Лукулла; всякое промедление здесь могло вызвать повторение событий 88 года.

Естественно, что в этой обстановке открывалось широкое поле деятельности для политических честолюбцев и карьеристов, более последовательных и более беззастенчивых, чем Помпей и люди его типа. Кадры их сторонников были готовы, налицо была и программа — старая программа демократической хартии. Не хватало только вождя, так как Сулла основательно почистил ряды демократов, устранив из них все талантливое и выдающееся. Случайно сохранил жизнь, однако, один из самых талантливых, которого Сулла, несмотря на его молодость, считал чрезвычайно опасным для дальнейшей судьбы своей конститущи — Гай Юлий Цезарь. В шестидесятых годах он постепенно стал выдвигаться на первый план политической жизни, принимая все более деятельное участие в ежедневной политической сутолоке форума и приобретая себе все большую популярность.

В конце шестидесятых годов обстановка сложилась особенно благоприятно для возобновления решительных действий со стороны демократов. Крупные уступки им сделаны были Помпеем уже в 71 году, когда он добивался консульства вместе с Крассом. Теперь наступил еще более благоприятный момент. Для борьбы с пиратами, а затем для окончательной ликвидации Митридата, уже сильно потрепанного Лукуллом, пришлось прибегнуть к обычному средству — создать экстраординарное командование. Около этого командования возгорелась жестокая политическая борьба. Носитель этого командования был предуказан — это был, конечно, Помпей. Но Помпею необходимо было не только получить командование: он добивался того, чтобы оно было действительно экстраординарным, то есть давало бы в его руки, по возможности, неограниченные полномочия. Идти так далеко сенату не было никакого основания, и Помпею пришлось широко пойти навстречу демократам и получить власть из рук народного собрания (67 г.).

Во время его отсутствия открывалось, по всем вышеуказанным причинам, широчайшее поле деятельности для Цезаря и его сторонников. Им надо было встретить Помпея по его возвращении во всеоружии. На этом фоне и развернулась сложная и запутанная история так называемого восстания Катилины, в первых этапах которого ясно видна рука ловкого политика, ткавшего ткань необычайно сложной политической интриги. Для нас этот эпизод — cause celcbre тогдашнего Рима — интересен как показатель того, что и в это по внешности спокойное время, не отмеченное ни гражданской войной, ни массовыми политическими убийствами, должны были переживать и римское общество, и все население Италии.

Нити всей политической интриги того времени находились, несомненно, в руках Красса и Цезаря. Во что бы то ни стало им нужно было до возвращения Помпея упрочить свое положение в Риме, создать себе сильные кадры сторонников и, если возможно, получить в свои руки или в руки верных им людей надежную провинцию и сильное войско. Для этого необходимо было, прежде всего, чтобы высшие магистратуры оказались в руках преданных им людей. Так как положение было трудное, власть сената прочна и отношение Помпея к имеющему произойти далеко не несомненно, во всяком случае, вряд ли сочувственное, то оба лидера предпочитали держаться в тени и действовать через подставных лиц.

Несомненно, однако, что для своих целей Красс и Цезарь использовали ряд людей сомнительного прошлого и темного настоящего, политических спекулянтов, преследовавших исключительно личные цели. Все они принадлежали к высшей аристократии, к лучшим семьям Рима, что делало их особенно опасными.

Среди них выделялся Луций Сергий Катилина, сулланец, человек, запятнанный рядом преступлений в прошлом, судившийся в 65 году за хищения в Африке, опутанный долгами и жаждавший власти для поправления своих дел и хотя бы официального восстановления своей репутации. Он был центром целой группы людей того же сорта.

Повторные попытки Красса и Цезаря провести своих людей в консулы 65-го и следующих годов и через них получить в свои руки правление и войско кончились неудачей. В сенате и во всадничестве нашлась группа людей, сумевшая противодействовать замыслам Красса и Цезаря. Среди них видную роль играл Марк Туллий Цицерон, одно из лучших созданий революционной эпохи, творец латинской художественной прозы, величайший культурный деятель Рима. В политике он руководствовался всегда одной основной целью — благом Рима. Непоследовательность, иногда даже трусость, стремление оберечь свои личные интересы, в которых его упрекали его современники и ученые нашего времени, не могут скрыть от нас подлинного лица этого истинного патриота, главный недостаток которого состоял в том, что он был типичным интеллигентом, настоящим представителем античной гуманности (humanitas), то есть не был ни фанатиком, как Катон, ни политическим проходимцем, как многие его современники, ни государственным человеком, прежде всего знавшим чего он хочет и твердо шедшим к своей цели невзирая ни на что, как Цезарь.

Неудачи 66, 65 и, наконец, 64 года, когда консулом на 63 год избран был опять-таки не Катилина, а Цицерон, причем коллегой его сделался Антоний, готовый служить кому угодно, заставили Красса и Цезаря выступить уже в этом году с полным арсеналом своих мероприятий, не дожидаясь, когда у власти окажется их сторонник. Возвращение Помпея предстояло в ближайшем будущем, и медлить было нельзя. Опубликованием своих предложений они надеялись, даже в случае их провала, создать себе сильные кадры сторонников. Одновременно они пытались провести Катилину в консулы хотя бы 62 года.

Предложения, инспирированные Цезарем, но проводимые трибунами, шли по обычному пути демократических демагогов. Центром их были, конечно, закон об уничтожении долговых обязательств и широко задуманный аграрный закон. Основной особенностью нового аграрного закона (очень широкого диапазона) было то, что вся власть для осуществления проекта должна была принадлежать комиссии десяти с почти неограниченными полномочиями. Эта комиссия должна была определить, что является государственной собственностью, продавать земли по своему усмотрению и решать дела в последней инстанции на основании широчайших исполнительных полномочий. Создавалась, таким образом, диктатура десяти в противовес грозившей диктатуре Помпея, не входившего в состав коллегии.

Несочувствие италийского населения и сулловых ветеранов погубило проект. Цицерону (не без труда) удалось при дружной поддержке сената провалить его. Провалилась и кандидатура Катилины. Но цель Цезаря до известной степени была достигнута. Факел был брошен, лозунги борьбы даны, вожди указаны. Выступление против них Помпея было несомненно, и материал для оппозиции против него готов. Рассчитывал, вероятно, Цезарь и на то, что Катилина, для которого возвращение Помпея с войском было концом всех его надежд (на роспуск войска Помпеем по возвращении никто серьезно не надеялся), не сдастся и постарается путем переворота добиться своего. Каков бы ни был исход этого переворота, он был на руку Цезарю.

Цезарь не ошибся. Катилина готов был пойти на крайние меры. Немедленно после провала он нажал на все пружины. В Этрурии, в Фезулах его агент Гай Манлий уже давно вооружал сулловых ветеранов, успевших прожить свои наделы и искавших новых возможностей, боявшихся, вместе с тем, в ветеранах Помпея найти себе серьезных конкурентов. К ним он присоединил всех недовольных и обездоленных, которых немало было в Италии.

Действия в Этрурии должны были быть скомбинированы с выступлением самого Катилины и его сторонников в Риме. Они должны были убить консулов, зажечь Рим в нескольких местах, погромом и грабежом запугать население и захватить власть вооруженной силой.

Борьба с заговорщиками была чрезвычайно трудна. Организованной воинской силы в Италии не было, обычные полномочия консулов были ничтожны, доказательства существования казавшегося фантастическим плана собрать было чрезвычайно трудно, ждать же его осуществления было невозможно: подавить заговорщиков post factum было бы некогда и некем.

Заговорщиков погубили их собственное легкомыслие, самоуверенность и болтливость, а также энергия и предусмотрительность Цицерона. Первым успехом Цицерона было то, что, опираясь на полученные им сведения, он сумел вынудить Катилину к полупризнанию и заставить его открыто присоединиться к повстанцам в Этрурии. Ему удалось затем предотвратить покушение на его, Цицерона, жизнь и добыть, опираясь на полученные от сената экстраординарные полномочия, убедительные, хотя и не несомненные, доказательства существования заговора в Риме и после отъезда Катилины.

На основании этих доказательств сенат, не имея формально на то права, уполномочил консула покончить с заговорщиками до суда и без суда, чем, конечно, дал в будущем сильнейшее оружие в руки тех, кто пожелал бы использовать этот печальный факт для борьбы с сенатом и одним из сильнейших и талантливейших защитников Помпея и его политики — Цицероном. Для понимания настроения, царившего в Риме в эту печальную осень, надо принять во внимание, что все этапы этого дела проходили при почти полной гласности. Дело это дебатировалось неоднократно, и в сенате, и на форуме. В промежутках же между этими дебатами Рим полон был тревожными и зловещими слухами.

Карта Римской империи времен Цезаря. 

После уничтожения заговорщиков в Риме и мер, принятых Цицероном в Италии, разбить плохо организованную силу Гая Манлия и Катилины в Италии особого труда не представляло. В завязавшейся краткой вооруженной борьбе Катилина погиб.

В этой тяжелой атмосфере, насыщенной заговорами, политической интригой и все новыми и новыми осложнениями, предстояло Помпею, по возвращении в Италию, проводить свою политику компромисса и легальной диктатуры. Условия для этого были теперь куда сложнее, чем до отправления Помпея на Восток. Демократическая партия организовалась и стояла во всеоружии, ожидая противника. Появились у нее и признанные вожди, сумевшие обеспечить себе за это время популярность и широкие связи. Красс, с его почтенным военным прошлым и колоссальным богатством, и Цезарь, открыто показавший свое политическое лицо и демонстративно указавший на свои связи с Марием и его программой, были такими противниками, каких у Помпея до его восточной экспедиции не было.

Конечно, Помпею открыт был путь Суллы: откровенная военная диктатура, для осуществления которой у него были и колоссальные материальные средства, и преданное ему войско, ждавшее от него наделов и только что получившее от него колоссальные суммы. Но идти по этому пути шло вразрез с политическим идеалом Помпея, все еще уверенного в том, что ему удастся объединить всех около себя и создать то, что впоследствии, в измененном виде, и при измененной обстановке, удалось осуществить Августу: добровольно признанную власть одного на фоне сохраненной во всех основах римской конституции, без перехода всецело на сторону одной из борющихся партий. Коренная ошибка Помпея, не повторенная Августом, заключалась, однако, в одном: он мечтал укрепить свой принципат на своей личности и заслугах, не опираясь на вооруженную силу. Это было, конечно, немыслимо, особенно теперь, когда на его пути стоял такой гениальный противник, как Цезарь, и когда Италия, хотя и пережившая немало ужасов, все-таки несколько отдохнула.

Переоценил Помпей и свое личное обаяние. Прошлое его слишком тесно связано было с именем Суллы, настоящее же не давало ему никаких прав на общее признание: не было того ореола носителя мира для измученного, разоренного и павшего духом мира, которым облекла победа над Антонием героя последнего акта великой мировой трагедии Августа.

После шестилетнего отсутствия Помпей вновь появился в Италии в декабре 62 года. По прибытии в Италию, к удивленно всех и к радости многих, он распустил свое войско, связав себя по отношению к нему рядом обещаний. Связан он был и всем тем, что он сделал на Востоке и что должно было быть утверждено в Риме.

В Риме его ждали сложные и запутанные отношения. Сенат относился к нему холодно и враждебно. Помпей слишком далеко пошел в уступках демократам и слишком многих обидел из тех, кто был более близок сенату, чем он. Перспектива получить нового Суллу, сверх всего, не улыбалась даже сенату.

Еще менее своим был он, старый сулланец, для бывших мари-анцев; они не забыли гибели многих и многих своих близких. Но лидеры их готовы были на соглашательство. У них не было ни войска, ни ветеранов: за Помпеем стояли ветераны Суллы, не ждавшие ничего доброго от марианцев, авторов недавнего земельного закона. В руках его были и только что распущенные им его собственные солдаты, ждавшие от него всего и мало надеявшиеся на кого-либо другого. Но поддерживать Помпея даром не входило в расчеты ни Цезаря, ни Красса, ни остальных марианцев. Do, ut des — таков был их принцип. От ловкости обеих договаривающихся сторон зависело теперь, как каждая из них использует уступки другой и кто, в конце концов, окажется сильнейшим.

На этом фоне и разыграна была смутная и тревожная политическая симфония, свидетелем которой был Рим в последующее не менее тревожное, чем только что истекшее, десятилетие. Победителем в этой сложной политической игре оказался, в конце концов, Цезарь, сумевший за это время создать себе и сильное войско, и колоссальное обаяние в массах, подготовленные им уже за шесть лет отсутствия Помпея.

Не буду вдаваться в подробности и отмечу только главное и основное. Главною задачею Цезаря было, с одной стороны, расширить, по мере возможности, ту пропасть, которая разделяла Помпея и сенат, с другой — уничтожить ту могущественную коалицию, которая разрушила его планы в прошлом и не дала ему встретить Помпея во всеоружии, коалицию между всадниками — капиталистами и дельцами — и сенатом, носителем и залогом которой был Цицерон, отец отечества, избавитель Рима от гибели. Наряду с этим, однако, Цезарю важно было обеспечить себе очередную магистратуру — претуру, как стаж для консульства и как источник средств на дальнейшее ведение политической борьбы, поскольку претура связана была с управлением провинции. Кредит его был велик, но и он был почти исчерпан. Не мог, конечно, и Красс быть все время денежным мешком Цезаря, и становиться всецело в зависимость от него не входило в расчеты Цезаря.

Прилагать, оставаясь для этого в Риме, особые старания к тому, чтобы совершенно отдалить Помпея от сената, было излишне. Раз Помпей распустил войско и отказался от воздействия силой, разрыв между ним и сенатом был неизбежен: для этого нужно бы-лo только время. Только время нужно было и для того, чтобы дать поблекнуть лаврам Цицерона. Не было сомнений в том, что найдeτcя достаточно лиц, готовых по листику разнести его лавровый венок: многочисленное родство Катилины и заговорщики были налицо, немало было и конгениальных им политических деятелей.

Среди них на первое место выделился Публий Клодий, скандальный дебют которого на политической сцене только что был предметом разговоров всего Рима. Клодий пойман был с поличным в доме претора и великого понтифика Цезаря, где он во время государственного праздника в честь Воnа dea, на который допускались только женщины, искал свидания с любовницей своей, женою Цезаря, переодетый женщиной. Во время суда над ним по этому поводу Цицерон имел неосторожность выступить в числе свидетелей обвинения; Цезарь выступил в числе свидетелей защиты. Свой развод с женой он объяснил знаменитым: жена Цезаря не может находиться даже под подозрением; в общем же в ее виновность он не верит -  Inde irae. У Цезаря увился готовый агент против Цицерона, вцепившийся в него мертвой хваткой.

Пока что, однако, Цезарь имел время отправиться в свою провинцию, Испанию, попробовать там свой военный гений на войне с испанскими племенами, несколько пополнить свою истощенную кассу и хотя бы частично удовлетворить своих кредиторов.

По возвращении Цезаря почва для соглашения между ним и Помпеем была готова. Помпей не видел возможности без поддержки Цезаря и Красса провести нужные ему постановления и законы в народном собрании и готов был заплатить за это хотя бы дорогою ценою, ценою создания себе соперника, опиравшегося не только на свою популярность на форуме и на деньги Красса, но и на сильное войско.

Частное и тайное соглашение между Помпеем, Крассом и Цезарем, так называемый первый триумвират, обеспечило Цезарю консульство на 59 год. Впрочем, сенату удалось все-таки провести вторым консулом энергичного и упорного Марка Кальпурния Бибула, готового всеми средствами бороться с Цезарем в год его консульства.

Год консульства Цезаря был годом организованного насилия. На форуме царили вооруженные и подкупленные банды суверенных граждан, сенат был приведен к молчанию. Бибулне решался выходить из своего дома. Все законы, предлагаемые Цезарем, проходили, если не гладко, то все же формально безупречно. Союз его с Помпеем подкреплен был женитьбой Помпея на дочери Цезаря.

Помпей добился своего, аграрные законы, дававшие возможность удовлетворить его ветеранов, хотя и поздно, но прошли, и Помпей был в комиссии, их осуществлявшей. Меры Помпея на Востоке утверждены были еn blос, без обсуждения в сенате. В виде компенсации Цезарь, по особому закону, получил в управление Иллирик и Северную Италию (Циспаданскую Галлию) с тремя легионами и правом набора на пять лет. По предложению  Помпея и Красса сенат вынужден был еще расширить права Цезаря, прибавив к его провинции Галлию за рекой По и увеличив его войско еще на один легион. Правда, не на пять лет, а только на год.

Выиграл в политической игре Цезарь. Командование в ближайшем соседстве с Римом с возможностью следить изо дня в день за тем, что там делается, было большим козырем. Италия была безоружна и не могла, конечно, быстро организовать нужные силы для противодействия каким-либо захватным попыткам со стороны Цезаря. Но не надо забывать и того, что возможность захвата власти ее прочности не обеспечивала. Сулловы ветераны все еще представляли большую силу, и на них Цезарю нечего было рассчитывать; со своими ветеранами Помпей, наделявший их землею, был в постоянной связи; всадники и сенат, не стоявшие за Помпея во что бы то ни стало, конечно, в час решения не оказались бы на стороне Цезаря. Наконец, в своем собственном войске Цезарь пока что был только одним из новых, так часто сменявшихся вождей. Настоящей связи у войска и его вождя еще не было и быть не могло.

Цезарю, таким образом, предстояла еще большая работа на два фронта: работа разложения враждебных ему сил в тылу и работа Созидания армии, дисциплинирования ее, ее обогащения и ее спайки с вождем на фронте. Обе задачи были в достаточной степени трудны и ответственны.

Вторую задачу Цезарь, как известно, осуществил блестяще. Но на осуществление ее ему понадобились годы и годы. Затмить военно-политический ореол Помпея, несмотря на все его ошибки и недостатки, было нелегко. Для этого надо было сделать действительно большое дело. Покорению Востока — делу Суллы и Помпея — надо было противопоставить нечто не менее блестящее и выгодное для Рима. Не случайно, что своей задачей Цезарь поставил продолжение дела Мария — охрану Италии с севера от тех опасностей, которые ей грозили со стороны кельтских и германских племен. Сенат обеспечил Риму мировое владычество, главным образом, в борьбе с силами Востока. Миссией демократов, в лице Мария и Цезаря, сделалось упрочение власти Рима на севере, расширение здесь пределов латинского мира и предотвращение повторения нашествия северных соседей на Италию. Задача была трудна, но выполнение ее было conditio sine qua nоn для осуществления планов Цезаря.

Помышлял ли он теперь же о неизбежности вооруженного столкновения с Помпеем — вопрос неразрешимый Может быть, да, может быть, нет. Его образ действий по отношению к Помпею позволяет думать, что Цезарь допускал и мысль о разделе власти. Но не в этом существо дела. Реальный политик осуществляет прежде всего ближайшие задачи, а ближайшей задачей Цезаря было обеспечить себя силой, равной силе Помпея, а если возможно, то и силой, превосходящей силы не только Помпея, но и всех возможных противников.

В осуществлении этой задачи не меньшее значение, чем работа на фронте, имела работа в тылу, работа политического разложения Рима, поддержания в нем анархических элементов, создания таких условий, при которых твердая организующая власть была бы невозможна. Цезарь достаточно знал сенат, чтобы видеть, что сенат такой власти не создаст. Но он знал также, что авторитет сената все еще неизмеримо высок и что с именем сената неразрывно связана идея о свободном гражданском строе, которой Цезарь ничего, кроме ненавистной всему античному, воспитанному на греческом миросозерцании сознанию идеи тирании или царской власти, противопоставить не мог.

Реальной задачей момента было, таким образом, разложение. Неудивительно поэтому, что Цезарь и теперь, как и раньше, пользуется для осуществления своих целей всякими элементами, не обращая внимания на их моральную и политическую физиономию. Его ближайшим орудием был в первое пятилетие его пребывания в Галлии уже упомянутый Публий Клодий.

Цезарю нужен был Клодий, прежде всего, чтобы сломить Цицерона, затем чтобы довести анархию в Риме до крайних пределов. Первое осуществлено было без труда: по закону Клодия, избранного трибуном на 58 год, требовавшему суда для всех, кто умертвил гражданина без суда, первым подсудимым должен был быть Цицерон. Он не нашел поддержки ни в консулах этого года — ставленниках триумвиров — ни в Помпее; Клодий же опирался, кроме Цезаря, на организованные им и по проведенному им закону легально существовавшие политические клубы, так называемые коллегии — вооруженные и крепко спаянные подкупом шайки хулиганов и проходимцев, в значительной части рабов.

Цицерону пришлось, не дожидаясь результатов суда, которые были предрешены, отправиться в изгнание и провести там, вне Италии, более года. Под благовидным предлогом аннексии Кипра и устройства дел в Византии удален был и другой энергичный поборник порядка и законности, Катон, также отсутствовавший около двух лет.

Годы отсутствия Цезаря в Риме были временем дикой анархии. Не помогло и возвращение Цицерона, а затем и Катона. Цицерон вернулся, несмотря на торжественную встречу, угнетенным и подавленным. Он видел, что борьба с Цезарем ему не под силу. Влияние Помпея все падало; он не в силах был и не умел противопоставить действенное сопротивление бандам Клодия и предпочитал обиженно устраниться от вмешательства в римскую неразбериху. Мало нового внесло в его положение и поручение снабжать Рим хлебом с широкими полномочиями, далекими однако от тех, которыми он обладал во время своего владычества на Востоке: эта была подачка, имевшая целью не допустить сближения его с сенатом, чего усердно, но безуспешно добивался Цицерон.

Между тем Цезарю надо было озаботиться будущим начатого им грандиозного дела покорения Галлии. Срок его полномочий истекал, а дело покорения только началось, и возможны были большие и серьезные осложнения. Согласие триумвиров надо было подогреть, так как их готовность работать только для Цезаря сильно ослабела. И Красс, и Помпей, видя рост популярности Цезаря в войске и в Риме, не могли довольствоваться тем, что они имели.

Конференция в Луке в апреле 56 года, где Цезарь еще раз показал себя глубоким психологом и тонким реальным политиком, привела к соглашению, которое должно было примирить интересы и создать кажущееся равенство сил. Хотя внешним образом Цезарь и пошел на уступки — он обеспечивал Крассу и Помпею консульство на 55 год и после него получение военных командований (Крассу в Сирии для борьбы с Парфией, а Помпею в Испании на пять лет), Цезарю же только продолжение его полномочий в Галлии. Но по существу уступки эти нисколько не ослабляли Цезаря.

Экспедиция Красса была делом сложным и трудным; завоевание Парфии было бы, конечно, началом владычества Красса на Востоке, но задача сама по себе была куда труднее задачи Цезаря в Галлии, Красс же был уже стар и никогда особыми талантами не выделялся. Положение же Помпея с получением Испании только осложнялось: покинуть Италию значило отдать ее всецело в руки анархии и Цезаря, оставаться в ней равносильно было лишению себя действительной силы, которая всецело зависела от единения с войском.

Само получение консульства далось кандидатам нелегко, а проведение в жизнь статей договора в Луке было возможно только путем повторения насилия года консульства Цезаря, что обеспечило Цезарю дальнейшую рознь между сенатом и Помпеем и продолжение анархии в Риме.

Решение Помпея остаться в Италии и после окончания срока его консульства не ослабило, а усилило эту анархию. По законам Помпей, как проконсул, в Риме пребывать не мог; он мог следить за ходом дел только из ближайших его окрестностей и без права вмешательства. Естественно, что это только осложнило и запутало и без того уже сложную политическую жизнь в Риме.

Рим был полон подкупа, вооруженной борьбы, скандальных процессов. Выборы превращались в кровавую комедию и не давали результатов. Клодий, с одной стороны, и Милон, достойный соперник Клодия, с другой, превратили форум в арену хулиганской войны вооруженных шаек Значительную часть 53 года Рим прожил без магистратов с исполнительной властью, в 52 году повторилась та же картина в еще более грандиозных размерах.

Положение чрезвычайно осложнилось как тем, что Красс со своей армией погиб на Востоке, так и тем, что родственная связь между Цезарем и Помпеем разрушилась со смертью жены Помпея, Юлии, имевшей большое влияние на нежно любимого ею мужа.

Отношение Помпея к анархии, все более и более развивавшейся в Риме, не так ясно, как отношение к тому же вопросу Цезаря. Во всяком случае, никаких определенных мер против анархии он не принимал и инициатором ее прекращения не выступал. В деле Цицерона он определенно поддержал Клодия.

Несомненно, что и для Помпея анархия была явлением, благоприятствовавшим его личным целям. Полученные им полномочия по доставке хлеба в Рим не дали ему того, что ему было нужно, то есть воинской силы в Италии. Соглашение с Цезарем, правда, давало ему войско, но в Испании, а не там, где оно было ему нужно. Чем больше росла анархия, тем больше было шансов, что в отчаянии Рим обратится к нему и снабдит его воинской силой для поддержания порядка. Такой ход дела, конечно, осложнял его отношения с Цезарем и предрешал вопрос о возможности столкновения, но вопрос этот и без того становился жгучим, так как приближался срок конца полномочий Цезаря в Галлии и какой-нибудь выход из создавшегося положения должен был быть найден. Ясно было, однако, что Цезарь не склонен будет вернуться в Рим на положение частного человека.

Своего апогея анархия в Риме достигла в 52 году. Поводом было убийство Клодия Милоном в случайной встрече на Аппиевой дороге. Убийством Клодия воспользовались как поводом для похода против сената, и в Риме установились невозможные отношения, приводившие к постоянным схваткам, дракам, погромам, пожарам и тому подобному.

Пользуясь этой смутой, друзья Помпея настояли на выборе его консулом без коллегии. В лице Помпея создан был, таким образом, полномочный хозяин Рима, соединявший абсолютно несоединимое с точки зрения римского государственного права: административно-хозяйственные экстраординарные функции по закупке хлеба, военную власть в провинции и высшую ординарную магистратуру в Риме, притом с упразднением ее коллегиальности. И это было новым прецедентом для конструкции будущего принципата, основой которого было как раз соединение всех этих разнородных функций в одном лице.

Существенным для Помпея в этой новой фазе развития его власти было право пребывать в Риме, и притом в качестве носителя верховной военной власти, с правом собирать и организовывать войско. Но все это, конечно, ограничивалось кратким сроком консульства и вопроса по существу не разрушало.

Помпею в год его консульства удалось сладить с анархией вооруженной силой и установить сравнительный порядок на ближайшие годы. Надо, однако, думать, что этот сравнительный порядок обусловлен был не столько воинскими патрулями, сколько необычайно тревожным настроением, царившим в Риме и заставлявшим весь город сосредоточиться на одном вопросе.

Вопрос этот сам по себе казался незначительным, но все понимали его бесконечную важность и решительность для ближайших судеб Рима и Италии. Срок окончания цезарева проконсульства — определенный или не определенный точно (об этом спорят) — приближался. В Луке условлено было, что по окончании проконсулата Цезарь получит консульство на 48 год. Около этого консульства и возгорелся жестокий спор.

Отвлекаясь от подробностей и недостаточно выясненных в нашем предании вопросов, сущность спора можно уловить с полной определенностью. Цезарю необходимо было, чтобы его военное командование и год его консульства не были разделены промежутком, во время которого он пребывал бы как частный человек в Риме, господином которого был Помпей, опиравшийся на свое войско в Испании и имевший под руками своих ветеранов. Помпей, как проконсул, всегда мог получить какие-либо экстраординарные полномочия, сенат мог объявить военное положение, и тогда в руках Помпея оказались бы и воинские части, по той или другой причине пребывавшие в Италии, и право набора, и возможность организовать своих ветеранов.

Как раз в это время, по счастливому совпадению, а, может быть, и сознательно подготовленному плану, в Италии оказались два легиона, вызванные из Галлии в связи с тревожными вестями о грозящем в Сирии нападении парфян. Один из легионов принадлежал к армии Цезаря, другой — к армии Помпея (временно передан был Цезарю в связи с трудным положением в Галлии).

Сложнейшие дебаты по вопросу о консульстве Цезаря, ряд политических ходов с той и другой стороны заполнили годы 51-й и 50-й. Цезарь в это время спешно кончал свои задачи в Галлии, не упуская ни на минуту из вида Рима, подготовлял себе сторонников в Северной Италии, в Италии вообще, в Риме и даже в провинциях, привлекал свои легионы рядом денежных наград и обещаний, пополняя их повторными наборами и заменяя новыми два легиона, отосланные в Италию.

Положение Помпея было более сложным и трудным. Решительным противником Цезаря выступила часть сената, боявшаяся возобновления года консульства Цезаря, который на этот раз мог быть прелюдией к безраздельному господству одного или двоих. Для этой части сената соглашение Помпея с Цезарем было самым нежелательным и невыгодным исходом, которому она предпочитала гражданскую войну, раз уж возвращение обоих в частную жизнь было невозможно.

Войти в союз с этой частью сената Помпей не решался. Он знал, по своему прошлому, чего он может ожидать от сената и какова будет та поддержка, которую сенат ему окажет. Не раз потому он подумывал об удалении в свою провинцию, то есть об уступке Цезарю того положения, которое он, Помпей, занимал до тех пор. Но и это не было выходом. В Испании он был бы отрезан от Рима и Италии, все еще неисчерпаемого источника воинских сил, и он знал, как Цезарь умеет справляться с Римом, когда у него развязаны руки.

Проще всего было пойти на соглашение. На этот путь толкали его многие, между прочим и Цицерон, не ждавший ничего хорошего от гражданской войны. Но в этом соглашении он чувствовал себя слабейшим; играть же вторую роль в Риме ему, привыкшему к первой, особенно за последние восемь лет, казалось невозможным и несовместимым с его величием.

Поэтому он все время колебался, все время искал путей, ждал решительных уступок со стороны Цезаря и забывал или, вернее, не работал систематически над главным — обеспечением себя серьезной воинской силой. Правда, это ему было нелегко, так как за его плечами стоял в основе все-таки враждебный ему сенат и дружественное Цезарю народное собрание, руководимое трибунами — агентами Цезаря, частью купленными.

А между тем приближались последние сроки, наступал 49-й год, надо было решиться окончательно. Цезарь все время делал частичные уступки, враги, а может быть, и друзья его, усердно распространяли слухи о том, что в войске Цезаря неладно, что поэтому-то Цезарь и уступчив, что надо быть твердым.

Колебания Помпея продолжались до последнего момента. В последние дни 50-го и в первые 49-го года инициативу разрыва взяли на себя сенат и консулы. Им удалось убедить Помпея встать на сторону сената в его разрыве с Цезарем. Решение призвать на защиту государства два упомянутые выше легиона и усилить их спешным набором вынудило Цезаря на решительные действия. Его движение с небольшим отрядом на Аримин — крупный стратегический пункт, открывавший Цезарю путь на Рим — окончательно решило дело. Помпей оказался в тесном союзе с сенатом и взялся защищать сенатскую конституцию против нападения на нее Цезаря.,

Это решение было для Помпея фатальным. Каковы бы ни были силы Цезаря, он мог всецело на них положиться, и они полностью и безраздельно находились в его руках. Никто ему не мешал, и все беспрекословно повиновались. Он мог действовать быстро и решительно.

Помпей же очутился в осином гнезде, среди людей, ему не доверявших и его не любивших, на беспрекословное повиновение которых он рассчитывать не мог. За ним был ореол сената, но не это теперь решало дело, особенно тогда, когда стратегическая необходимость заставила Помпея очистить Италию и сосредоточить сопротивление в Эпире и Фессалии, опираясь на владычество на море и на неисчерпаемые богатства несколько отдохнувшего Востока.

Помпей не был свободен в своих решениях, его давил авторитет сената и то, что казалось его преимуществом перед Цезарем, что казалось источником его силы, было причиной его слабости и привело его к поражению. Борьба шла между Цезарем и сенатом; Помпей, помимо своей воли, сделался орудием в руках сената, с которым он уже давно внутренне разошелся и которому он уже давно не доверял.

Ожесточенная и длительная гражданская война вновь охватила Италию и весь греко-римский мир; более ожесточенная и более длительная, чем при Сулле, на захватила и более широкие пространства. С севера до юга Италии прокатилась она сначала, перебросилась затем в Испанию, Сицилию и Африку, сосредоточилась на время в Эпире, Греции и Фессалии, перешла далее на Восток, захватив в свою орбиту и доселе самостоятельный Египет, наконец, вернулась в Африку, чтобы закончиться в Испании окончательной победой над сыновьями Гнея Помпея.

Пересказывать ход военных действий здесь не место. Важно, однако, указать на необычайную силу сената, сумевшего после каждого поражения, несмотря на гибель своего подневольного вождя — Помпея, то есть опираясь исключительно на свой сенатский авторитет, восстанавливать войско, привлекать к себе союзников и вассалов, находить нужные средства. Причина поражения сената лежала в том, что он, как до него демократы в борьбе с Суллой, не сумел организовать командования, сплотить войско и противопоставить гению Цезаря сплоченное сопротивление всей страны, безнадежно расколовшейся и далеко не уверенной в том, на чьей стороне законность и право, не уверенной даже в том, где находится настоящий сенат, в Риме ли при Цезаре, или в лагере Помпея и помпеянцев.

Не мешает настойчиво указать и на то, что на этот раз гражданская война, тяжело отразившаяся и на Италии, сосредоточилась, однако, не в ней, а в провинциях, причем вновь и усиленно пострадал Восток, принужденный давать средства на ведение войны обоим противникам, сначала сенату, затем Цезарю. Не в меньшей степени, однако, задет был и Запад. Жестокий удар нанесен был Сицилии, вновь опустошена была Испания, сильно пострадала и Африка, и притом везде, главным образом, в лице римского гражданского населения.

Наконец, характерною особенностью этой гражданской войны являлась все возраставшая ожесточенность боевых схваток и большое количество жертв. Правда, и здесь наблюдалось массовое дезертирство, которым умело пользовался Цезарь, как раньше Сулла, но чем дальше, чем больше сплачивались около двух партий верные их сторонники, тем более кровавой становилась бойня, достигшая своего апогея в последней битве этой войны — битве при Мунде.

Победив в вооруженной борьбе, Цезарь не последовал примеру Мария и Суллы. Опыт показал, что гражданская резня, вслед за военной, ни к чему не ведет. Месть и гнусное убийство невооруженных противников, преследование людей за политические убеждения, разнуздывание дурных страстей претили, очевидно, характеру Цезаря и не входили в его политические расчеты.

Результатом войны было то, что Цезарь оказался полновластным хозяином Рима и римской державы. И перед ним, таким образом, встал во весь рост больной вопрос римской государственности: как совместить римскую конституцию с военной властью, как примирить город-государство с мировой державой. Вся жизнь Цезаря показывает, что он не верил в возможность управления мировой державой волею сената, то есть волею представителей одного класса населения. С сенатом он боролся всеми своими силами с первых же шагов своей политической карьеры.

Как противник сенатского режима, он воспользовался силами демократической партии и ее созданием — пролетарским войском. Но и то, и другое было для него средством; встав у власти, он не сделал даже попытки передать всю власть народному собранию; не был он рабом и победившего с ним войска. Наоборот, роль народного собрания, как и роль сената, в эмбрионе осуществленного им государственного строя сведена была им до минимума. Ясно, что бедная идеями и доведенная до абсурда реальным развитием государства программа Гракхов была ему внутренне так же чужда, как и конституция Суллы.

Не был он сторонником и того компромисса между сенатом, народным собранием и военною властью, который пытался, но не сумел осуществить Помпей. Пример его гибели в сетях этого компромисса был поучителен и устрашающ.

У Цезаря не было времени вылить в законченную форму свое представление о возможном строе римской государственности, как это мог сделать усыновленный им Октавиан. Он творил новые формы государственности наспех и урывками, в короткие промежутки между войнами и в те несколько месяцев, которые протекли между битвой при Мунде и его смертью. Его постройка оказалась поэтому неоконченной и план ее не во всех деталях ясен.

Но основные линии тем не менее бросаются в глаза. Внешнего облика римской конституции он не изменил: народное собрание, сенат, магистраты остались, но внутреннее содержание государственного строя подверглось коренной переделке. Над этими формами выросла неограниченная власть одного, ближе всего стоящая к греческой тирании. С точки зрения государственно-правовой, эта власть была мозаикой из элементов римской государственности, вернее из ее терминов.

Ее основной частью была диктатура, только по имени воспроизводившая старую римскую диктатуру и более или менее близкую к ней диктатуру Суллы. Диктатура Цезаря не была ограничена ни временем, ни целью, что было основным признаком старой диктатуры и во второй части удержано было Суллой. Цезарь был диктатором просто, а не «для устройства гocyдapcтвa», диктатура его возобновлялась первоначально ежегодно, а затем сделалась постоянной — dictator perpetuus.

На эту диктатуру наслоились: по прецеденту Помпея возобновлявшееся консульство, повторное и часто единоличное, не связанное коллегиальностью; неограниченная цензура под новым именем «начальника нравов», отдававшая ему в руки сенат и средства государства; давно уже ему принадлежавший великий понтификат, делавший его хозяином государственно-религиозного правотворчества; наконец, отвлеченная от трибуната трибунская власть, дававшая ему всю силу разрушения, лежавшую в ее основе, но не делавшая его коллегой трибунов, то есть его власть объектом разрушительной власти трибунов. Обеспечил он себе и неприкосновенность трибунов, вторую не менее важную основу трибуната.

Это нагромождение полномочий отдавало в его руки сенат, в котором он был и председателем, когда он того хотел, и первым вотирующим, как princeps senatus, то есть первый по списку, когда он не председательствовал и распорядителем судеб каждого сенатора, как praefectus morum, имевший право и исключать старых членов, и увеличивать число сенаторов, и назначать на их место новых. Оно же делало послушным орудием его и народное собрание, права которого сведены были на нет его властью запрещения по отношению к трибунам и специально выговоренным себе правом рекомендовать кандидатов на все магистратуры.

Не вполне ясен вопрос о том, как он мыслил себе в будущем свое отношение к войску и к провинциальным магистратам. Вряд ли он собирался ограничиться тем, что высшим военным титулом imperator он заменил свое личное имя Гай, отбросив свое родовое имя и удержав только близкое и хорошо знакомое его войску прозвище свое Caesar. Этот вопрос, однако, не был спешным. Связь его с войском не была прервана и с концом гражданской войны: в ближайшие дни после 15 марта — дня его убийства — он собирался во главе войска выступить в поход сначала против даков, а затем против Парфии.

Очевидно, что Цезарь строил сознательно и определенно из осколков римской конституции самодержавную власть, власть одного. Хотел ли он, в конце концов, отбросить все эти обломки и откровенно назвать себя царем по эллинистическому образцу, не вполне ясно и, пожалуй, не так уж важно. Попытки приписать ему это намерение носят частью провокационный характер со стороны его врагов, частью вызваны толкованием поступков его приверженцев, истинный смысл которых мог быть совершенно другим.

Но несомненно, что фактически монархия Цезарем была осуществлена, может быть, только не окончательно еще достроена. Важно поэтому спросить себя, на чем он мыслил себе эту монархию основанной, монархию как длительное, а не как эфемерное установление. Реально, в категории силы, — конечно, на своих отношениях к войску, идеально, то есть в категории психологии подданных, — на сознании масс, на убеждении их в его личной сверхчеловечности, на религиозном чувстве по отношению к нему, свойственному миросозерцанию античного человека. Это религиозное чувство проявилось и в обновленном им сенате, где едва ли не большинство составляли новые члены из ближайших ему людей, независимо от сословия, и выразилось в ряде почестей, приравнивавших его к божеству. Проявилось оно и в ряде актов религиозного характера по его адресу, исходивших от жителей Италии, и от провинциалов.

Тем не менее через несколько месяцев после своей последней победы Цезарь убит был в сенате заговорщиками, принадлежавшими к сенатской знати и по большей части к помилованным им помпеянцам. Удача заговора есть, конечно, дело случайности. Не случайно, однако, то, что заговор повел не к немедленной смене одного владыки другим, а к ожесточенной схватке всех против всех, к новой борьбе, на этот раз последней, сената с носителями военной власти, объявившими себя открыто преемниками власти Цезаря.

Как это могло случиться и где причина этому? Внешняя причина лежит, конечно, в том, что Цезарь резко и определенно проводил осуществление своей монархической власти. Внутреннюю надо искать глубже. Цезарь без колебаний оттолкнул от себя сенат не только как учреждение, но и как сословие. Для него сенат не был носителем определенных прав и вековых традиций, а советом верховного вождя, не представителем целого класса, а одним из служебных государственных органов. Этим он вооружил против себя почти все сенаторское сословие, опиравшееся на крупную материальную силу, на вековые связи с населением и на огромный моральный авторитет.

Резко порывая с сенатом, он порывал с римской «свободой» — «libertas», с римской гражданственностью, со всей римской государственной традицией. В дилемме «царь» или «свобода» огромные массы римского гражданства, не колеблясь, отвечали «свобода» и готовы были вступить в новый бой за нее. Победитель в борьбе, желавший длительно удержать в своих руках власть, не мог ставить вопрос таким образом. Не ставил его, конечно, так и Цезарь, но из его действий явно вытекали его стремления, и вскрыть их было нетрудно. Задачей его преемников было затушевать эту дилемму, что с необычайной ловкостью сделал преемник Цезаря Октавиан. Второй вытекавшей отсюда задачей было — считаться с сенатом и не порывать с ним резко и решительно. И это, как увидим, сумел осуществить Октавиан.

Второй основной причиной новой вспышки гражданской войны, бушевавшей почти непрерывно в течение четырнадцати лет, было то, что победа Цезарю далась сравнительно легко, и боевая сила гражданства, как и материальная сила державы, не были исчерпаны до конца.

Мобилизовано было и с той, и с другой стороны не такое уже большое число граждан. Сражавшиеся армии, частью все того же состава, не превышали 100 000 человек с той и с другой стороны. Силы руководителей не были доведены до истощения. Цезарь не прибег ни к массовым убийствам, ни к массовым конфискациям. Италия не была вконец истощена войной, не была она и потрясена в основе своей наделами ветеранов. Цезарь не был грабителем и хищником. Мы ничего не слышим о том, чтобы Италия была объектом тех ужасов, которые она пережила при Сулле, а затем — при Октавиане. Из этого, однако, не следует, чтобы цезарева гражданская война не привнесла многого в разрушительную работу гражданских войн. Дело разрушения было продолжено, но сознательно ослаблено Цезарем и не доведено им до крайних пределов.

 

Антоний и Октавиан

обытия после смерти Цезаря показали с полной ясностью то, что очевидно было уже во время борьбы Цезаря и Помпея: для активного сопротивления военной власти и войску у сената не было ни организационного таланта, ни упорного и стойкого воодушевления, ни единства.

После совершения убийства заговорщики не нашли себе единодушной и решительной поддержки даже в среде сената. Сенат был напуган и искал компромисса, заговорщики оказались изолированными. Напротив, Антоний, консул 44-го года, и Лепид, mаgister equitum, то есть ближайший помощник покойного диктатора Цезаря, очень быстро освоились в создавшемся трудном положении и повели осторожную, но решительную политику, спекулируя на воинских силах Лепида, растерянности сената, неподготовленности заговорщиков, не имевших определенного плана действий, и на легкости создать нужное им настроение в толпе.

Путем компромисса им нетрудно было добиться сведения на нет достигнутого заговорщиками успеха. Постановлением сената об «амнистии», то есть забвении, убийство Цезаря признано было как бы нечаянною случайностью. Утверждение тем же сенатом всех распоряжений Цезаря, а также и распределения им магистратур, то есть и провинций, на ближайшие годы, равносильно было признанию законности власти Цезаря. Надо помнить, что в исполнении указанных распоряжений Цезаря, распоряжений как состоявшихся, так и предполагавшихся (последние должен был выяснить консул Антоний, которому вдова Цезаря передала все наследие Цезаря, поскольку оно находилось в его руках, как высшего магистрата римской державы), заинтересована была значительная часть сената.

Прямым последствием всего вышеуказанного было, между прочим, опубликование завещания Цезаря, главными наследниками по которому, по существу, оказались римский народ и ветераны, исполнителями же — частью усыновленный Цезарем Гай Октавий, частью — ряд других лиц, из которых чуть ли не большинство оказались участниками заговора. Опубликование завещания и последовавшие за этим сцены погрома и бесчинства в связи с похоронами Цезаря лишили заговорщиков последней надежды найти себе какую-либо опору в массе римского населения и сделали их пребывание в Риме опасным для их жизни и невозможным. В силу всего этого, хозяином Рима, но не положения, оказались не заговорщики, а Антоний, создавший себе немедленно вооруженную охрану из 6000 цезаревых ветеранов. Этим временным успехом Антония вопрос о будущем, даже ближайшем, отнюдь не был решен.

С устранением Цезаря жизненный нерв его режима был уничтожен, и сенату открывались широкие возможности. Естественного вождя, такого же авторитетного как Цезарь, у всех тех, кто был с ним и охотно ему повиновался, не было. Вместо одного носителя власти оказалось множество претендентов на нее; все они так или иначе надеялись быть преемниками Цезаря и ни для кого Антоний, один из многих помощников Цезаря и притом не самый выдающийся, не был ни авторитетом, ни признанным господином. Между тем реальная воинская сила находилась отнюдь не в руках Антония, а распылена была между рядом носителей, командовавших войсками в провинциях: часть этих вождей, как, например Децим Брут, правитель Северной Италии, один из заговорщиков, была всецело на стороне сената, часть же (Мунатий Планк, Асиний Поллион) колебалась и готова была примкнуть к сильнейшему, принципиально ничего не имея против продолжения доцезарева режима.

Настроение войск зависело, прежде всего, от того, кто будет аккуратнее и щедрее платить. Настроение ветеранов Цезаря можно было теми же средствами повернуть в ту или другую сторону. Симпатии же населения Италии обеспечены были тем, кто обезопасит его от насилий, грабежа и экспроприаций. Найдись у сената в данный момент такой вождь, каким был Сулла, и противная партия могла очутиться в том же положении, в каком оказались марианцы после Италийской, а затем после Восточной войны. Но такого вождя у сената не было; там царил полный разброд, еще больший, чем в стане цезарианцев. Достаточно сказать, что лидером партии сената явился наименее приспособленный для активной политической деятельности, хотя и высокоавторитетный, Цицерон, которого, конечно, слушались так же мало, как лидеров заговорщиков — Марка Брута и Кассия.

Среди цезарианцев, однако, лицо, которое оказалось способным объединить всех, нашлось. Таким лицом был усыновленный Цезарем Гай Октавий, юноша восемнадцати лет. Объединителем и организатором он, конечно, сразу сделаться не мог и ему пришлось пройти страдный, трудный и долгий путь, путь борьбы, интриг и преступлений, прежде чем добиться общего признания и власти.

Не буду передавать все сложные перипетии этого пути и укажу только на главнейшие этапы. На прохождение всего этого пути Октавию понадобилось четырнадцать лет сплошной гражданской войны.

В первые моменты после убийства Цезаря хозяином Рима, как сказано, сделался Антоний. Главной его заботой было, прежде всего, укрепить свою власть и получить в свои руки деньги и воинскую силу. Денег в его руках оказалось после смерти Цезаря немало. Ему была передана вдовой Цезаря касса диктатора, где деньги государственные трудно было отличить от денег частных: постоянным источником дохода был для него архив Цезаря, который дал ему неограниченное число настоящих и не меньшее число фиктивных, сфабрикованных Антонием, распоряжений Цезаря, за опубликование которых лица заинтересованные дорого и охотно платили.

Труднее был вопрос о войске. По распоряжению Цезаря Антоний должен был после консульства управлять Македонией. Но Антонию не было смысла удовольствоваться этим командованием, хотя в Македонии и была приготовленная для похода на Восток армия. Ему нельзя было быть так далеко от Рима. Поэтому одним из первых его актов было проведение закона в народном собрании о назначении ему не Македонии, а Северной Италии и Галлии на 6 лет с правом вызова туда македонского войска. Это делало его хозяином Италии.

Но на этом пути он встретился с неожиданным препятствием. Его противником выступил Гай Октавий. Соглашение между Антонием и Октавием после прибытия Октавия в Италию (в момент убийства он находился в Аполлонии) не состоялось: камнем преткновения было наследство Цезаря, его деньги, захваченные Антонием, нужные и тому, и другому, но принадлежавшие, конечно, Октавию. Возможность совместного действия Антония и Октавия (после усыновления носившего имя Гая Юлия Цезаря Октавиана) этим была парализована и силы цезарианцев разбиты.

Очередной задачей Октавиана сделалось поэтому не действие против сената и убийц Цезаря, а упрочение своего положения, получение законных магистратских полномочий и сосредоточение у себя серьезной воинской силы. На достижении этих целей Октавиан и сосредоточил все свои усилия. Для сплочения около себя вооруженных сил и создания себе популярности в народе он мобилизовал все свои денежные средства и средства своих близких. В результате ему удалось исполнить частично свои обязательства по завещанию Цезаря, объединить около себя отряд вооруженных ветеранов и привлечь на свою сторону два из четырех вызванных Антонием в Италию македонских легионов.

Получив в свои руки воинскую силу, он имел возможность добиться и создать себе нужное официальное положение. В этом ему помог сенат, для которого Октавиан был единственным средством борьбы с Антонием. Не будь Октавиана и его войска, сенату пришлось бы беспрекословно подчиниться Антонию, при помощи же Октавиана он надеялся сломить силы цезарианцев одну за другою, рассчитывая на успешность действий Брута и Кассия, которым под шум распри Антония и Октавиана удалось ускользнуть на Восток и там воспользоваться авторитетом сената для того чтобы узурпировать власть и сплотить около себя воинские силы.

Положение Антония при этих условиях стало трудным. Оставаться в Риме, имея в тылу в Северной Италии Децима Брута с войском, а в Средней — Октавиана с его ветеранами и легионами, ему было невозможно. Пришлось предоставить Рим сенату и Октавиану, а самому поскорее справиться с Брутом и укрепиться в своей провинции, откуда завоевание Рима и вытеснение из него Октавиана представлялось ему сравнительно легким.

Но неожиданная для него верность войска Брута, выжидательное положение, занятое правителями северных провинций, успехи Брута и Кассия на Востоке, энергия и решительность, проявленные сенатом после удаления Антония из Рима, наконец, соглашение сената с Октавианом разрушили его планы и поставили его в критическое положение. Децим Брут заперся в Мутине, осада затянулась, на выручку Бруту успели подойти войска сената и Октавиана, битва, данная Антонием этим войскам, была проиграна, план Антония, таким образом, казался окончательно неудавшимся и торжествующим казался сенат, руководимый Цицероном.

Крушение грозило, однако, не только Антонию, но и всей цезарианской партии. Гибель Антония неминуемо повлекла бы за собой присоединение к сенату всех северных армий, усиление уже и без того сильных Брута и Кассия, то есть неминуемое подчинение сенату и Октавиана, со всеми вытекавшими отсюда для Октавиана последствиями. Это было в достаточной мере ясно Октавиану, и он сумел расчетливой и беззастенчивой политикой разбить казавшееся несокрушимым положение сената.

Ему помог, прежде всего, случай. В битве при Мутине пали оба консула 43-го года — Гиртий и Панса. Войско их оказалось в руках Октавиана. Он сумел воспользоваться своим положением, чтобы не допустить соединения этого войска с Децимом Брутом и не дать ему довершить победу над Антонием энергичным преследованием. Этим сделано было полдела. Антоний сравнительно спокойно отходил на север и по пути пополнял свои силы.

Сам Октавиан отнюдь не намеревался добивать Антония; это не было ему поручено и сенатом, подозрительно наблюдавшим за головокружительным ростом его сил и влияния. Своим войском он воспользовался для давления на сенат, совершенно откровенно выявив свои настоящие цели — получить консульство и настоять на отмщении за смерть Цезаря.

Движение на Рим во главе войска дало ему нужные консульские полномочия, и первым его делом было проведение через своего коллегу Квинта Педия закона о привлечении к суду убийц Цезаря. В то же время он начал переговоры с Антонием о соглашении.

Положение сената сделалось трагическим, худшим, чем во время власти Антония. Помощи ждать было неоткуда. Децим Брут делал безуспешные попытки соглашением с одной из северных армий создать новые силы для борьбы с Антонием. Марк Брут и Кассий предоставили Рим самому себе: их положение на Востоке и в войске не было достаточно прочным, чтобы рискнуть на переправу в Италию. Сенат был побежден, и победителем был Октавиан. Как только выяснилось, что соглашение Октавиана, хозяина Рима, и соединившегося с Лепидом Антония, вождя колоссальной, всецело находившейся в его распоряжении армии, возможно и вероятно, предводители северных армий перестали колебаться и присоединились к Антонию, войско Децима Брута дезертировало и сам он погиб. Антоний же предпочел продолжению междуцезарианской гражданской войны, с Брутом и Кассием в тылу, соглашение с Октавианом, которому он, до известной степени, мог диктовать свои условия, так как его армия была теперь значительно сильнее армии Октавиана.

Октавиан добился своего. Как равный с равным говорил он теперь с Антонием, создал положение, дававшее возможность открытой борьбы с заговорщиками и мести за смерть своего приемного отца. Разбитый было фронт цезарианцев вновь оказался сомкнутым. Делом времени было теперь чтобы на этом фронте первое, а затем и единственное место занял Октавиан.

Соглашение цезарианцев состоялось в Бононии в Северной Италии. Результатом его было заключение союза между тремя главарями партии — Антонием, Лепидом и Октавианом — и санкционирование этого союза в виде триумвирата, то есть установление экстраординарной магистратуры, комиссии трех магистратов, трех диктаторов для переустройства государства — reipubliсае constituendae. Магистратура эта была вотирована римским народным собранием по закону трибуна Тития на пять лет, до 1 января 37 года.

Дата вотирования триумвирата была началом бесконечных, нечеловеческих страданий для Италии и всего культурного греко-римского мира, из которых они вышли разбитыми и обессиленными. Летопись этой страдной поры начинается актами триумвиров после Титиева закона. Триумвиры решительно и определенно покинули пути Цезаря и вступили на старую- дорогу Мария и Суллы. Объявлено было беспощадное гонение на всех нецезарианцев. Вновь появились, на этот раз легально, скрепленные, проскрипционные списки; новшеством была анонимность убийц и доносчиков; имена их нигде не записывались и официально не были известны; им гарантирована была безнаказанность в будущем. Их благородные имена, однако, для потомства не погибли; частью их занесла на свои страницы история, и несколько рассказов об их подвигах сохранены нам Аппианом и Плутархом. Не буду их цитировать: все та же история человеческой гнусности в бесконечных и причудливых вариациях; на этом фоне несколько актов благородства и самоотвержения. Но не могу не привести общей характеристки происходившего, которую сохранил нам Аппиан, почерпнувший свои сведения, по всей вероятности, непосредственно у современника этих событий.

Приведя в высокой степени интересный текст эдикта триумвиров о проскрипциях (перл показного благородства и внутренней гнусности), Аппиан продолжает:

«Немедленно по всей стране и по всему городу началась неожиданная охота на людей, где только кого заставали, и бесконечные вариации убийств; убитым отрезывали головы для представления на предмет получения награды; началось недостойное бегство и причудливые переодевания. Кто погружался в колодцы, кто прятался в сточные каналы среди нечистот, кто в закопченные дымовые трубы, кто сидел, сохраняя глубокое молчание, под черепицами кровли. Не меньше, чем убийц, боялись жен и детей, враждебно настроенных, отпущенников и рабов, должников и соседей, жаждавших захватить их имения. Разом поднялось все, что было до того скрыто; сенаторы, консулы, преторы, трибуны, бывшие и настоящие, недопустимым образом изменили характер своего поведения: с плачем бросались они к ногам рабов, называя их спасителями и господами. Плачевнее же всего было, когда, перетерпев и это, они все-таки не находили сожаления. Многие умирали, защищаясь от убийц, другие — не защищаясь, как будто не терпя от убийц никакой обиды; некоторые уморили себя голодом, другие вешались, бросались в море, с крыш или в огонь; одни отдавали себя в руки убийц и даже посылали за ними, когда они медлили, другие прятались, недостойным образом просили о пощаде, стараясь избегнуть смерти или подкупить убийц. Немало людей гибло и против желания триумвиров, по ошибке или по злому умыслу. Ясно было, кто из убитых не был проскрибирован, так как рядом с трупом лежала голова; головы тех, кто был в списках, выставлялись у ростр, где раздавалось вознаграждение. В равной мере проявлена была некоторыми большая доблесть и рвение: жены, дети, братья, рабы спасали осужденных, принимали участие в попытках их спасти и умирали вместе с ними, когда замысел не удавался. Многие добровольно умирали вместе с убиваемыми. Из бежавших некоторые погибли при кораблекрушении — судьба преследовала их до конца — другие совершенно неожиданно не только спаслись, но и достигли впоследствии высших магистратур, военных командований и триумфов».

Одной из главных целей проскрипций было добывание средств на вознаграждение войск. Конфискацией имущества погибших и бежавших эта цель, однако, достигнута не была: наличных денег казненных триумвиры, конечно, в свои руки не получили, а продажа недвижимостей и движимостей дала самые плачевные результаты; капитал естественным образом спрятался и на рынке не появлялся.

Пришлось прибегнуть к организованному и самому беззастенчивому грабежу под видом налогов и единовременных взносов со всех тех, кто обладал каким-либо имуществом. Результаты сказались быстро в почти полном прекращении деловой жизни, исчезновении денег, общем разорении. Впереди, однако, стояло еще худшее. Предстояла грандиознейшая экспроприация земель в пользу солдат цезарианской армии, численность которой все возрастала, так как надвигалась жестокая борьба с Брутом и Кассием, окончательно захватившими в свои руки Восток и собравшими внушительные армии.

Многострадальному эллинству пришлось и на этот раз выдержать тяжелое кровопускание. Уже обессиленный Помпеем и Цезарем Восток опять должен был платить, содержать солдат, поставлять провиант, людей и вьючных животных для сухопутного транспорта, суда для морских перевозок и т. д., и т. д. И здесь экономическая жизнь замерла. Не говорю уже о тех невообразимых, необычайных жестокостях, которые проделали Брут и Кассий над неподчинившимися: история укрощения ликийских городов, где гибло население сплошь, вплоть до женщин и детей, история уничтожения цветущего когда-то Родоса показательно характерны. Во имя гражданской войны уничтожались вконец накопленные поколениями культурные и материальные богатства цветущих когда-то местностей.

Театром войны между триумвирами и заговорщиками была Македония. Здесь, при Филиппах, судьба сенатского режима решена была окончательно. В жестокой бойне войска Брута и Кассия были разбиты, вожди погибли. И на этот раз вопрос решен был не превосходством сил и войск цезарианцев, а неумелым командованием, нервностью и несогласованностью действий вождей сенатского войска.

Но битва при Филиппах далеко не была концом гражданской войны и великих испытаний греко-римского мира, не была она и окончательным разрешением вопроса о формах государственной жизни римской державы.

Положение в государстве и после этой битвы оставалось смутным и тяжелым. Триумвират победил, но в этой победе ясны были симптомы дальнейшего развала и еще более грозных осложнений. После победы Антоний — главный ее герой — избрал себе более легкую, на первый взгляд, и более благодарную задачу — хозяйничать на Востоке, вести войну с Парфией и добыть денег для уплаты войскам за победу. Октавиан должен был оделить солдат землею и урегулировать отношения в западной части римской державы и в Италии.

Это были главные задачи момента, задачи сложные и нелегко разрешимые. Претендентов на крупные должности и денежные награды было без конца, обещаний было дано безграничное количество, не меньше было претендентов и на земли в Италии. Добыть же нужное было нелегко. Римский Восток был истощен до крайних пределов, взять с него было нечего, ограбление имущих было здесь доведено до конца. Это было ясно и Антонию. Надо было искать новых источников, то есть идти путем аннексий и грабежа тех, кто на Востоке так или иначе сохранил еще свою самостоятельность.

Такими государствами были Египет, Армения и Парфия. Египет сопротивляться не мог и принужден был пойти на соглашение. Завоевывать и грабить его не входило в интересы Антония. Ему важно было владеть Египтом как постоянным источником дохода и как опорой своей власти на Востоке. В результате состоялось соглашение между царицей Египта Клеопатрой и Антонием, принявшее в конце концов обычную в эллинистическом мире форму брачного союза. В какой мере к делу примешалась любовь Антония к Клеопатре, безразлично. На первом плане стояла не она, а общие интересы: Клеопатра спасала свое положение, Антоний сохранял себе нужный ему политический и финансовый резерв.

Труднее было справиться с Арменией и Парфией. Богатств здесь было накоплено немало, но для завладения ими нужно было вести серьезную и длительную войну. Сила иранства не только не была сломлена, но даже не надломлена, и сломить ее было нелегко. Попытки Антония, при всем напряжении и при умелом руководстве, реальных результатов не дали. Наличных сил у Антония для серьезной войны не было или было мало, а на содержание больших сил не хватало средств. То, что удалось взять с Армении, быстро поглощено было неудачными войнами с Парфией.

Таким образом, быстро и легко исполнить свои обязательства по отношению к ветеранам в Италии не удалось Антонию, и этим объясняется то, что он неохотно и ненадолго появлялся в Италии, предоставляя Октавиану выпутываться из трудного положения, как он умел.

Попытки сначала Фульвии, жены Антония, привлечь его в Италию, а затем после смерти Фульвии старания Октавии, сестры Октавиана, новой его жены, отвлечь его от Востока и в тесном объединении с Октавианом управлять миром, опираясь на Рим и Италию, не удались. Антоний предпочел сосредоточить свои усилия на Востоке и сковать себе здесь, опираясь на Египет, прочную монархическую державу. Средств на содержание одних ветеранов и восточных легионов у него хватало, удовлетворить же всех, с кем он связал себя обещаниями, он не мог.

Такая политика Антония выяснилась, конечно, не сразу. На первых порах поэтому Октавиан в Италии принужден был все время считаться с тем первенствующим положением, которое занимал Антоний. Его главной задачей в первое пятилетие триумвирата, соответственно такому положению вещей, было эмансипиpoвaτьcя от Антония, развязать себе руки и приобрести вполне независимое положение, опираясь на Италию и на Запад.

В первое время эта задача казалась неисполнимой Трудности, с которыми надо было бороться, были бесконечны. Только необычайная выдержка, такт, ловкость и уменье обходиться с людьми позволили Октавиану постепенно упрочить свое положение и достигнуть намеченной цели.

Сразу же по возвращении в Италию он столкнулся с двумя основными вопросами — вопросом о наделении ветеранов землей и вопросом продовольственным. Земли у государства в Италии не было; конфискованные у сторонников сената земли, по большей части, так или иначе перешли в частное владение: многое захватили сами триумвиры и не склонны были с этим земельным фондом расстаться. Приходилось, таким образом, и здесь использовать систему Суллы, то есть систему экспроприации. Но если Сулла имел дело с италиками, только что побежденными врагами Рима, то перед Октавианом стояло мирное трудовое гражданское население Италии, ничем не провинившееся и составлявшее основу экономической жизни страны. Экспроприировать их значило разрушить Италию, создать на руинах интенсивного и цветущего хозяйства бесплодное и заранее обреченное на разорение землевладение отвыкших от работы и не желавших работать солдат, хорошо усвоивших себе только одно ремесло — ремесло убийств и грабежа.

Но выхода не было, и Октавиан решился на широчайшие экспроприации без выкупа, сопровождаемые грабежом, насилиями и убийствами. Все лучшее в Италии было выброшено за борт, усилило кадры городского пролетариата, наполнило Италию шайками разбойников и обеспечило постоянный приток сил засевшему в Сицилии во главе пиратских войск Сексту Помпею. Развилась и сильнейшая эмиграция из Италии, огромная масса рабочей силы хлынула в Африку, в Испанию, в Галлию, найдя себе приют, частью в ущерб местному населению, в крупных имениях римских магнатов — в качестве зависимых арендаторов, будущих крепостных колонов.

Развал сельского хозяйства в Италии создал колоссальнейший продовольственный кризис, еще усиливший и без того все возраставшее недовольство населения. Усугубился кризис тем, что слабый вначале Секст Помпей сделался теперь могучим вождем флота и войска, опиравшимся на богатую хлебную Сицилию и отчасти Африку и прекращавшим подвоз в Италию, когда ему это заблагорассудится.

Экспроприация Италии, голод и недовольство населения неминуемо должны были вызвать попытку вооруженного сопротивления. Нужен был только вождь. Вождем обездоленных италиков выступил Луций Антоний, брат триумвира, действовавший в согласии с женой триумвира, Фульвией. Экспроприации в Италии были для него только агитационным средством.

Целью было затруднить деятельность Октавиана и добиться возвращения в Италию Антония и захвата им власти единолично. Последуй Антоний призыву брата, и в Италии вновь загорелась бы гражданская война, из которой Октавиан вряд ли вышел бы победителем.

Но Марк Антоний не решился на войну. Он предпочел предать брата и войти в соглашение с Октавианом, ценой отказа от всякого влияния на Италию. Почему он это сделал, остается неясным. Возможно, что он не в состоянии был купить италийские войска и боялся, что, явившись в Италию без денег, он погубит свое дело навсегда. Результатом этого предательства была жестокая война (так называемая Перусинская) и беспощадная экзекуция Италии; сильнее других пострадала Умбрия и город Перусия, где заперся Луций Антоний с войском.

Соглашение с Антонием, в которое, по требованию Италии, включен был и Секст Помпей, было колоссальным успехом Октавиана. Отныне в Италии не было более войск Антония, оппозиция Италии была разбита, весь Запад подчинился Октавиану, и только делом времени было уничтожение Секста Помпея, потребовавшее, правда, огромного напряжения сил от Октавиана. Ликвидируя власть Помпея в Сицилии, Октавиан попутно устранил и Лепида, который был ему единственной помехой на Западе. Устранение это никаких осложнений не вызвало, так как войска Лепида охотно перешли к Октавиану, в руках которого находились италийские земли.

После таких головокружительных успехов Октавиана столкновение между ним и Антонием и новая гражданская война были неизбежны. Длительный раздел римской державы между Антонием и Октавианом был немыслим и о нем серьезно не помышляли ни Октавиан, ни Антоний. Восток без италийских легионов был колоссом на глиняных ногах, Запад без промышленного и торгового Востока обречен был на захирение и упадок.

Предстояла решительная борьба. Победителем в ней должен был быть тот, кто сумет сплотить около себя наиболее действенные силы, силы Италии и западных провинций, силы римского гражданства, единственные силы, на которых и в данный момент могла основываться мировая власть. От этих сил соглашением 37 года Антоний был изолирован, все попытки войти с ними в контакт и отвлечь их от Октавиана парализовались Октавианом и кончались неудачами. Октавиан же, наоборот, своей связи с Италией не порывал ни на минуту, укрепляя одновременно свою связь с войском и пополняя его силы.

От такта Октавиана зависело теперь, даст ли ему в этот трудный момент Италия свою поддержку, сплотится ли она около него. И с этой задачей Октавиан справился блестяще. Он не торопился. Приготовления Антония, накопление им денег, постройка флота, набор местных контингентов ему не были страшны. Главной его задачей было вооружить против Антония Италию, создать враждебное к нему настроение среди всех слоев римского гражданства, договориться с сенатом, с всадничеством и с рядовым гражданством Италии.

Поэтому он спокойно ждал приближения срока окончании триумвирата, возобновленного при соглашении 37 года (срок этот спорен, и я на нем останавливаться не буду), подготовляя в то же время силы и создавая благоприятное для себя настроение в Италии.

Большим козырем в руках Октавиана были отношения Антония к Египту и его неприкрытый монархизм. И в том, и в другом обвинять Антония, по существу, нет никакого основания. Когда после 37 года, а особенно после победы над Секстом Помпеем и разоружения Лепида, положение Октавиана на Западе вполне упрочилось и надежды на соглашение с ним на прежних основаниях у Антония оставалось весьма мало, его власть над Египтом стала для него особенно нужной и важной. Он был очень нежным мужем сестры Октавиана — Октавии, но и она для него, как для каждого политика Рима, была, главным образом, политическим средством, служа связующим звеном между ним и Октавианом.

Связь его с последним порвалась, и длить разрыв с Клеопатpoй Антонию было невыгодно. Совместить же обеих было невозможно. Можно было, конечно, и теперь взять Египет вооруженной силой. Но это требовало времени, денег и войска, а всего этого у Антония было не так много. Получить же то, что ему было нужно, он мог от Клеопатры и миром, возобновив с нею брачный союз. Нужны же ему были флот и деньги. Их передача Октавиану, вполне возможная при разрыве с Клеопатрой, была бы после парфянских неудач гибелью всего дела.

Но Клеопатра требовала компенсации. Она желала, чтобы ей и ее детям были гарантированы престол Египта и даже расширение египетских границ. Согласиться на это не было ни умалением римского достоинства, ни изменой Риму. И сенат, и Сулла, и Помпей, и Цезарь перетасовывали вассальных династов Востока по своему усмотрению. Самая же система управления Востоком через царей-вассалов была системой и старой, и удобной, пока Рим жил в условиях сенатского строя.

Монархизм Антония был также вполне естественным. Его главной опорой был теперь Восток, признававший и повиновавшийся только монархической власти. Уже Цезарь был для Востока монархом, сделался им и Октавиан после победы над Антонием; ясно, что и Антоний на Востоке иначе себя вести не мог. Как относился Антоний к вопросу о власти после победы над Октавианом, это вопрос спорный, вероятнее всего, что и в этом он шел по стопам Цезаря, а не Помпея и Октавиана, и компромиссы считал ненужными. Но открыто он этого нигде не высказывал.

На этих особенностях власти Антония Октавиан построил целую систему его дискредитирования в Италии. Себя Октавиан везде и всюду выставлял охранителем римской конституции, старого строя, заступником римской свободы против призрака восточного царства, в стремлении к которому он обвинял Антония.

Большим успехом для его кампании были интимные письма к нему Антония и особенно опубликование Октавианом в последний момент завещания Антония, депонированного у весталок. В этом завещании Антоний зафиксировал свои уступки Клеопатре и ее детям, которые частью были и детьми Антония.

Весьма вероятно, что Октавиан заручился и поддержкой сената, пойдя на значительные уступки по его адресу. Об этом наши источники ничего не говорят, но только этим и можно объяснить поддержку сенатом Октавиана и поведение Октавиана после победы над Антонием.

Агитация против Антония имела успех. Затронуты были те чувства, которые живы были у каждого римского гражданина. Перед Италией поставлена была дилемма, хорошо ею усвоенная путем настойчивых, упорных, повторных разъяснений: или рабство у Клеопатры, которая сделала своим рабом Антония (вся раздутая историей собачья привязанность Антония к Клеопатре, несомненно, дело рук писателей, усвоивших официальную точку зрения Октавиана), или сохранение первенства римского гражданства, удержание римской libertas и свободного строя под охраной защитника и патрона этого строя, Октавиана.

Италия, несомненно, поверила Октавиану, забыла все ужасы проскрипций и экспроприаций, сплотилась около него, принесла ему присягу на верность, дала деньги на войну, выставила грозное войско и могучий флот. Все эти силы Октавиан повел не против Антония, а официально против поработившей и обманувшей его Клеопатры. Война была объявлена Египту, хотя Египет в этой войне играл такую же роль, как и другие вассалы Антония, давшие ему флот, войско и деньги. Исход войны был предрешен.

Агитация Октавиана имела успех не только в Италии, но и в войсках Антония. Антоний требовал от своих приближенных и войска повиновения. Он стоял на точке зрения Цезаря и не делал резкой разницы между своими подчиненными, были ли то римские генералы и офицеры или вассальные цари и талантливые греки. Это обижало и оскорбляло римлян, и их преданность Антонию становилась все более и более сомнительной.

Война была решена одной морской битвой при Акции. Антоний правильно считал, что его единственное преимущество — это его великолепный флот. На суше его войску невозможно было противиться легионам Октавиана. Слишком долго сражался Антоний во главе этих легионов, чтобы не знать того, что его сборное войско — слабое оружие, даже в его руках, против сплоченных сил Италии. Но в расчете на свой флот он ошибся. Он не учел того, что римский крейсерский легкий флот под командой Агриппы проделал ответственную морскую войну против Секста Помпея, приобрел большой опыт и выработал приемы борьбы против броненосных эскадр эллинизма.

В битве при Акции Антоний потерпел решительное поражение. Он не продолжал сопротивляться на суше и отправился умирать в Египет, зная, что сопротивление бесполезно. В Египте он покончил с собой, когда сдача его Октавиану сделалась неизбежной. Покончила с собой и Клеопатра, когда убедилась, что Октавиан твердо решил сам встать на ее место и на место ее детей как владыка Египта.

Октавиан после этого остался один единым владыкой мировой римской державы, вождем римского гражданства.