Призрак писателя

Рот Филип

В романе «Призрак писателя» впервые появляется альтер эго Филипа Рота: Натан Цукерман — блестящий, сумасшедший, противоречивый и неподражаемый герой девяти великолепных романов Рота. В 1956 году начинается история длиной почти в полвека.

Всего лишь одна ночь в чужом доме, неожиданное знакомство с загадочной красавицей Эми Беллет — и вот Цукерман, балансируя на грани реальности и вымысла, подозревает, что Эми вполне может оказаться Анной Франк…

Тайна личности Эми оставляет слишком много вопросов. Виртуозное мастерство автора увлекает нас в захватывающее приключение.

В поисках ответов мы перелистываем главу за главой, книгу за книгой. Мы найдем разгадки вместе с Цукерманом лишь на страницах последней истории Рота о писателе и его призраках, когда в пожилой, больной даме узнаем непостижимую и обольстительную Эми Беллет…

Самый композиционно безупречный и блистательно написанный из романов Рота.

— VILLAGE VOICE

Еще одно свидетельство того, что в литературе Роту подвластно все. Как повествователь он неподражаем: восхищает и сам сюжет, и то, как Рот его разрабатывает.

— WASHINGTON POST

 

Philip Roth

The Ghost Writer

Ссылки

Роман

Перевод с английского Веры Пророковой

FB2Library.Elements.ImageItem

Москва, 2018

FB2Library.Elements.CiteItem

[1. Маэстро] Был последний час декабрьского дня — с тех пор минуло уже двадцать с лишним лет, мне тогда было двадцать три года, я писал и публиковал свои первые рассказы и, как многие герои Bildungsroman [1] , уже обдумывал собственный объемистый Bildungsroman,  — когда я прибыл в укромное жилище великого человека. Сельский дом, обшитый деревом, стоял в конце грунтовой дороги, на высоте четыреста метров в Беркширских горах, однако на человеке, появившемся из кабинета, дабы меня поприветствовать, был габардиновый костюм, вязаный синий галстук был пришпилен к белой рубашке строгой серебряной булавкой, черные министерские туфли сияли так, словно он только что вышел от чистильщика, а не из алтаря высокого искусства. Прежде чем я сосредоточился настолько, чтобы заметить, как властно, диктаторски вздернут его подбородок, как царственно, притом тщательно и не без изящества он расправляет одежду, перед тем как сесть, — заметить, собственно говоря, хоть что-то кроме того, что я, при моих нисколько не литературных истоках, чудесным образом сюда до него добрался, — у меня создалось впечатление, что Э. И. Лонофф выглядит как местный школьный инспектор, а не самый своеобразный из местных писателей со времен Мелвилла и Готорна.

[1. Маэстро] Впрочем, наслушавшись нью-йоркских баек о нем, я должен был предполагать встречу с кем-то величественным. Когда незадолго до этого я упомянул его имя перед высоким судом, на своей первой манхэттенской вечеринке с издателями — я прибыл туда, волнуясь, как старлетка, под руку с пожилым редактором, — остроумцы в мгновение ока с ним разобрались, будто нет ничего комичнее того, что еврей его поколения, выходец из семьи иммигрантов, женился на девушке, чья семья не первый век обитала в Новой Англии, и все эти годы проживал «за городом» — то есть в гойской глуши среди птиц и деревьев, там, где Америка начиналась и давным-давно закончилась. Однако, поскольку все авторитеты, упомянутые мной на той вечеринке, казались тамошним просвещенным личностям слегка забавными, я скептически отнесся к их сатирическим описаниям знаменитого сельского затворника. По правде говоря, после того, что я увидел на этой вечеринке, я стал понимать, почему у писателя, неважно, еврейский он или нет, может возникнуть желание укрываться в горах на высоте четыреста метров, среди лишь птиц и деревьев.

[1. Маэстро] Гостиная, в которую он меня провел, была аккуратной, уютной и скромной: большой круглый плетеный ковер, глубокие кресла в чехлах, потертый диван, полки с книгами, пианино, проигрыватель, дубовый письменный стол с разложенными в определенном порядке журналами. На светло-желтых стенах, снизу обитых белыми деревянными панелями, висело лишь несколько любительских акварелей со старым домом в разные времена года. На широких низких подоконниках разбросаны подушки, бесцветные хлопковые шторы строго собраны, из окон видны голые ветви огромных кленов и занесенные снегом поля. Чистота. Строгость. Простота. Уединение. Сосредоточенность, яркость, оригинальность — все это сберегалось для всепоглощающего, высокого, надмирного призвания. Я огляделся и подумал: вот так буду жить и я.

[1. Маэстро] Подведя меня к паре кресел у камина, Лонофф убрал от камина экран, проверил, выдвинута ли заглушка. Деревянной спичкой он поджег поленья, видимо сложенные заранее — к нашей встрече.

[1. Маэстро] Затем он вернул экран точно на прежнее место — будто для него был проложен желоб. Убедившись, что поленья занялись, и довольный тем, что развел огонь, не подвергнув опасности двухсотлетний дом и его обитателей, он наконец присоединился ко мне. Он поддернул, чтобы не смять складки, сначала одну брючину, затем другую — его почти женские руки были проворны и изящны — и сел. Для столь крупного и кряжистого мужчины двигался он с легкостью.

[1. Маэстро] — Как вы предпочитаете, чтобы вас называли? — спросил Эмануэль Исидор Лонофф. — Натан, Нейт, Нат? Или вам нравится что-то иное? — Друзья и знакомые, сообщил он мне, зовут его Мэнни, и мне следует называть его так же. — Так разговор пойдет живее.

[1. Маэстро] В этом я сомневался, но улыбнулся, давая понять, что, хоть от этого мне точно будет не по себе, я его послушаюсь. Тогда мастер стал расспрашивать меня дальше, сказав, что хочет услышать от меня что-нибудь о моей жизни. Само собой, мне в 1956 году о своей жизни было почти нечего рассказать — тем более тому, кого я считал столь знающим и глубоким человеком. Я вырос у любящих родителей, в не то чтобы бедном, но и не богатом районе Ньюарка; у меня был младший брат, который, по общему мнению, меня обожал; в хорошей местной школе и в прекрасном университете я показал те результаты, каких и ожидали от меня поколения предков; затем я служил в армии, на базе в часе езды от дома, — писал пресс-релизы для одного майора в Форт-Диксе, в то время как в Корее шла кровавая бойня, для которой, собственно, и было приуготовано мое тело. Демобилизовавшись, я жил и писал неподалеку от нижней части Бродвея, в квартире на пятом этаже без лифта, которую моя девушка, когда переехала ко мне и пыталась немного ее облагородить, называла жилищем грешного монаха.

[1. Маэстро] Чтобы зарабатывать на жизнь, я три раза в неделю ездил за реку, в Нью-Джерси, занимался тем же, чем и в лето после первого курса, когда я откликнулся на объявление, обещавшее настырным продавцам высокие комиссионные. В восемь утра нашу команду вывозили в один из фабричных городков Нью-Джерси, и мы ходили по домам, продавали подписку на журналы, а в шесть вечера нас забирал у заранее оговоренного бара и вез назад наш начальник, Макэлрой, в центр Ньюарка. Этот щеголеватый, с усиками в ниточку, пьянчуга вечно твердил нам — двум возвышенным юношам, откладывавшим деньги на обучение, и трем вялым старожилам, бледным одутловатым мужикам, на которых валились все возможные несчастья: не заводите шашни с домохозяйками в бигудях, что торчат дома одни, — или муж в ярости переломает вам ребра, или вас подставят и будут шантажировать как насильников, или вы подхватите любую из пятидесяти грязных зараз, но главное — часов в сутках не так уж и много. «Либо с бабами забавляйтесь, — невозмутимо советовал он нам, — либо ‘Серебряный экран’ продавайте. Вам решать». Мы, два студента университета, прозвали его «Моисеем от Мамоны». Поскольку ни одна домохозяйка ни разу не выказала желания пригласить меня в дом — пусть просто передохнуть, — а я бдительно следил, не блеснет ли огонек похоти во взгляде женщины любого возраста, которая соглашалась хотя бы выслушать меня из-за сетчатой двери, я вынужден был совершенствоваться в работе, а не в радостях жизни и под конец долгого дня уговоров и агитации имел от десяти до двадцати долларов комиссионных на своем счете и незапятнанное будущее впереди. Прошло всего несколько недель, как я бросил эту безгрешную жизнь, равно как и девушку в квартире на пятом этаже без лифта, которую я больше не любил, и с помощью влиятельного нью-йоркского редактора получил на зимние месяцы приглашение пожить в колонии Квосей, где в сельском уединении работали деятели искусства, а находилась она в соседнем штате, за горой Лоноффа.

[1. Маэстро] Из Квосея я послал Лоноффу ежеквартальные литературные журналы, где публиковались мои рассказы — пока что всего четыре, — и письмо, в нем я расписывал, как много он для меня значил, когда «несколько лет назад», учась в университете, я познакомился с его произведениями. Следом я упомянул, как стал читать его «сородичей» Чехова и Гоголя, а далее недвусмысленно демонстрировал, насколько я серьезный писатель, показывая одновременно, как я молод. Впрочем, ничто из написанного мной прежде не потребовало таких трудов, как это письмо. Все в нем было правдой, но — стоило мне об этом написать — оборачивалось неприкрытой фальшью, и чем искреннее я старался быть, тем фальшивее у меня получалось. В конце концов я послал десятый вариант, а затем пытался засунуть руку в почтовый ящик, чтобы выудить оттуда свое письмо.

[1. Маэстро] В простой и уютной гостиной с автобиографией у меня получалось ничуть не лучше. Поскольку, сидя у старинного камина Лоноффа, я не мог выдавить из себя ни малейшей непристойности, моим попыткам изобразить мистера Макэлроя — друзья обожали эти мои представления — не хватало блеска. Не получалось у меня и с легкостью описать все то, насчет чего Макэлрой нас предостерегал, не осмеливался я и упомянуть, с какой охотой я бы поддался на соблазны, представься мне такая возможность. Можно было подумать, слушая выхолощенную историю моей и без того небогатой событиями куцей жизни, что приехал я не потому, что получил от знаменитого писателя теплое и благосклонное письмо с приглашением провести приятный вечер у него в доме, а чтобы защитить дело, чрезвычайно для меня важное, перед строжайшим из инквизиторов, и сделай я хоть один неверный шаг, я навеки лишусь чего-то неизмеримо ценного.

[1. Маэстро] Так по сути и было, хотя я пока что не понимал, как остро нуждаюсь в его одобрении и почему. Невзирая на свой застенчивый сбивчивый рассказ — кстати, в те годы юношеской самоуверенности обычно такого за мной не водилось, — я нисколько не тушевался, и мне самому бы удивиться, почему я не распластался на плетеном ковре у его ног. Поскольку, видите ли, приехал я для того, чтобы предложить свою кандидатуру в качестве ни больше ни меньше как духовного сына Э. И. Лоноффа, нижайше просить его быть моим нравственным наставником и получить, если удастся, магическую защиту в виде его заступничества и любви. Разумеется, у меня имелся свой собственный любящий отец, у которого я в любое время дня и ночи мог просить что угодно, но мой отец был врачом по стопам, а не писателем, и недавно у нас в семье случились серьезные неурядицы из-за моего нового рассказа. Он был так им обескуражен, что кинулся к своему нравственному наставнику, некоему судье Леопольду Ваптеру, чтобы судья заставил его сына узреть свет истины. В результате после двух десятилетий более или менее непрерывного дружеского общения мы к тому времени уже пять недель не разговаривали, и я отправился искать отеческого одобрения в другом месте.

[1. Маэстро] Причем не просто у отца, который был творцом, а не мозольным оператором, но у самого знаменитого литературного отшельника Америки, гиганта терпения, стойкости и самоотверженности, который за двадцать пять лет между своей первой книгой и шестой (за которую ему присудили Национальную книжную премию, а он преспокойно отказался ее принять) фактически не имел ни читателей, ни признания и неминуемо был бы сброшен со счетов — если бы и хоть когда-либо о нем упомянули — как курьезный реликт из гетто Старого Света, выпавший из времени собиратель фольклора, прискорбно не замечающий современных тенденций в литературе и обществе. Никто толком не знал, кто он и где живет, и почти четверть века никому до этого и дела не было. Даже среди его читателей имелись те, кто считал, что фантазии Э. И. Лоноффа по поводу американцев были написаны на идише где-то в царской России, после чего он предположительно там и умер (как на самом деле едва не погиб его отец) от увечий, полученных во время погрома. Меня восхищало в нем многое — не только стойкость, с которой он все это время продолжал писать рассказы в своей манере, но и то, что, когда его открыли и стали раскручивать, он отказался от всех наград и званий, равно как от членства во всяких почетных организациях, не давал интервью и предпочитал не фотографироваться, считая, что ассоциировать его лицо с его сочинениями глупо и неуместно.

[1. Маэстро] Единственным фото, которое видел кто-либо из читающей публики, был размытый портрет в сепии, опубликованный в 1927 году на внутренней стороне суперобложки сборника «Это ваши похороны»: красивый молодой писатель с лирическими миндалевидными глазами, высоким завлекательным коком темных волос и манящей к поцелуям выразительной нижней губой. Теперь он был совершенно иным — не только из-за обвисших щек, животика и лысого черепа с седой опушкой, у него был образ совершенно другого толка, и я подумал (как только ко мне вернулась способность думать), что причина метаморфозы наверняка куда безжалостней, чем время: дело было в самом Лоноффе. Разве что густые лоснящиеся брови и чуть задранный к небесам упрямый подбородок роднили его, в пятьдесят шесть, с фотографией страстного, одинокого, застенчивого Валентино [2] , который в десятилетие, когда царили Хемингуэй и Фицджеральд, написал сборник рассказов о евреях-скитальцах, не похожий ни на что написанное прежде евреями, доскитавшимися до Америки.

[1. Маэстро] Собственно говоря, когда я — убежденный студент-атеист, будущий представитель интеллектуальной элиты — впервые читал сочинения Лоноффа, они лучше помогли мне понять, что я все еще отпрыск своей еврейской семьи, чем всё, что я донес до Чикагского университета с детских занятий ивритом, или с маминой кухни, или с бесед родителей с нашими родственниками об опасности межнациональных браков, проблеме Санта-Клауса и несправедливости квот на медицинских факультетах (из-за этих квот, понял я еще в детстве, мой отец стал подиатром и всю жизнь рьяно поддерживал Антидиффамационную лигу Бней-Брит [3] ). В начальной школе я уже мог обсуждать эти темы с кем угодно (что и делал, когда приходилось); впрочем, когда я уехал в Чикаго, моя страсть уже улеглась и я с юношеским пылом уже был готов ратовать за гуманитарный факультет Роберта Хатчинса [4] . Но примерно в то же время я, как и десятки тысяч других читателей, открыл для себя Э. И. Лоноффа, чьи книги казались мне ответом на груз исключений и ограничений, все еще давивший на тех, кто меня растил, и из-за которого все наши родственники были буквально помешаны на положении евреев. Гордость, какую испытали мои родители, когда в 1948 году в Палестине была объявлена новая родина, где могли собраться все европейские евреи, кого не успели убить, по сути была схожа с той, что испытал я, когда впервые столкнулся с покореженными, скрытными, плененными душами в книгах Лоноффа и понял: из того унижения, от которого так стремился избавить нас мой собственный отец, труженик и смутьян, может беззастенчиво вырасти такая суровая и пронзительная литература. Мне казалось, будто галлюцинации Гоголя были пропущены через участливый скептицизм Чехова, благодаря чему в нашей стране и вырос первый «русский» писатель. Во всяком случае, такие аргументы я приводил в университетских эссе, где «анализировал» стиль Лоноффа, но ни с кем не делился пробужденным им во мне ощущением родства с нашим уже существенно американизированным кланом, начало которому положили нищие иммигранты-лавочники, жившие местечковой жизнью в десяти минутах ходьбы от центра Ньюарка, с его зданиями банков в колоннадах и страховыми компаниями в соборах с горгульями; более того, ощущением родства с нашими благочестивыми неведомыми предками, чьи мытарства в Галиции были мне, безбедно выросшему в Нью-Джерси, почти так же чужды, как странствия Авраама в земле Ханаанской. С его водевильной тягой к легендам и пейзажам (на последнем курсе в эссе о Лоноффе я назвал его Чаплином, который нашел подходящий реквизит, чтобы показать все общество и его мировоззрение); с его «переведенным» английским, придававшим слегка ироничный оттенок даже самым расхожим выражениям; с его загадочным, приглушенным, мечтательным звучанием, из-за которого такие маленькие рассказы говорили так много, — и кто же, вопрошал я, в американской литературе может с ним сравниться?

[1. Маэстро] Типичный герой рассказа Лоноффа — герой, значивший очень много для начитанных американцев середины пятидесятых, герой, лет через десять после Гитлера сумевший сказать что-то новое и душераздирающее гоям о евреях и евреям о них самих, а читателям и писателям того восстановительного десятилетия в целом о двойственности благоразумия и о тревогах беспорядка, о жажде жизни, сделках с жизнью и ужасах жизни в их самых примитивных проявлениях, — герой Лоноффа чаще всего — никто, взявшийся ниоткуда, заброшенный далеко от дома, где по нему не скучают, но куда он должен незамедлительно вернуться. Его знаменитая смесь сострадания и безжалостности (увековеченная в «Тайм» как лоноффианская — после того, как Лоноффа не один десяток лет игнорировали) более всего потрясает в рассказах, где погруженный в свои мысли отшельник заставляет себя включиться в жизнь, но лишь обнаруживает, что, тщательно все обдумывая, он упустил время сделать кому-нибудь что-то хорошее, а действуя с несвойственной ему порывистостью, совершенно неверно оценивал, что же вытаскивало его из посильного существования, и в результате только все испортил.

[1. Маэстро] Самые мрачные, смешные и тревожные рассказы, где, как мне казалось, безжалостный автор вот-вот сам себя угробит, были написаны в короткий период его литературной славы (он умер в 1961 году от воспаления костного мозга, а когда Освальд застрелил Кеннеди и на смену оплоту добропорядочности пришла исполинская банановая республика, его сочинения и полномочия, отданные им всему запретному в жизни, быстро потеряли «актуальность» для нового поколения читателей). Известность не взбодрила Лоноффа, наоборот, словно усугубила его самые трагичные фантазии, подтвердив его видение неминуемых ограничений, которые могли бы показаться недостаточно подкрепленными личным опытом, если бы мир так до самого конца и не вознаградил его. Лишь когда немного вожделенного изобилия стало ему доступно — только попроси, лишь когда стало совершенно ясно, насколько не приуготован он иметь что-то или владеть чем-то, кроме своего творчества, он вдохновился написать блистательный цикл юмористических притч (рассказы «Месть», «Вши», «Индиана», «Эппес Эссен» [5] и «Адман»), в которых изнуренный герой вообще не предпринимает попыток действовать — малейшие потуги к инициативе или самоотречению, не говоря уже об интригах или авантюрах, немедленно гасились правящим триумвиратом Здравомыслия, Ответственности и Достоинства, на помощь которому спешили их преданные прислужники — распорядок, ливень, головная боль, сигнал «занято», дорожные пробки и, самый верный из всех, нахлынувшее в последнюю минуту сомнение.

[1. Маэстро] Продавал ли я какие-то еще журналы, кроме «Фотоигры» и «Серебряного экрана»? Говорил ли я в каждом доме одно и то же или подстраивал свои речи под клиента? Как я оцениваю свои успехи в качестве торговца? Что я думал о людях, подписывающихся на эти убогие журналы? Скучной ли была работа? Случалось ли что-нибудь необычное, когда я бродил по незнакомым мне районам? Сколько таких команд, как у мистера Макэлроя, было в Нью-Джерси? Как удавалось компании платить мне по три доллара за каждую проданную подписку? Бывал ли я когда-либо в Хакенсаке? Как там?

[1. Маэстро] Трудно было поверить, что работа, которой я занимался лишь для того, чтобы содержать себя, пока не смогу вести такой же образ жизни, как и он, могла заинтересовать Э. И. Лоноффа. Он явно был человек обходительный и старался, чтобы я почувствовал себя в своей тарелке, но, даже старательно ответив на его подробные расспросы, я был уверен, что он вот-вот придумает, как избавиться от меня до ужина.

[1. Маэстро] — А я вообще ничего не знал о том, как торгуют подписками, — сказал он.

[1. Маэстро] Чтобы продемонстрировать, что я не обижаюсь на снисходительное ко мне отношение и пойму, если меня вскоре попросят покинуть этот дом, я залился краской.

[1. Маэстро] — Я вообще почти ни о чем ничего не знаю. Тридцать лет я только фантазирую. Со мной ничего не случается.

[1. Маэстро] И тут передо мной возникла потрясающая юная женщина — как раз когда он исполнял с едва различимыми нотками отвращения к себе эту невероятную ламентацию, а я пытался усвоить ее. С ним ничего не случается? Как так ничего не случилось? А талант, а искусство, он же провидец!

[1. Маэстро] Жена Лоноффа, седовласая женщина, — впустив меня в дом, она тотчас удалилась, — распахнула дверь кабинета напротив гостиной, через холл, и я увидел ее — пышные черные волосы, светлые — серые или зеленые — глаза, высокий выпуклый лоб полумесяцем — как у Шекспира. Она сидела на ковре среди груды бумаг и папок, в твидовой юбке «нью лук» [6] — этот стиль на Манхэттене давно уже считался старомодным — и в объемном свободном свитере белой шерсти; ее вытянутые ноги скромно скрывались под широкой юбкой, а взгляд был устремлен куда-то за пределы комнаты. Где я видел эту суровую строгую красоту прежде? Где, как не на портрете кисти Веласкеса. Я вспомнил фотографию Лоноффа 1927 года, тоже в каком-то смысле «испанскую», и немедленно решил, что это его дочь. Я немедленно решил и кое-что еще. Миссис Лонофф не успела поставить на ковер рядом с ней поднос, а я уже видел себя женатым на этой infanta [7] , живущим с ней в нашем собственном домике неподалеку. Только сколько же ей лет, если мама кормит ее печеньем, пока она доделывает на полу в папином кабинете домашнее задание? С лицом, чьи резко очерченные скулы выглядели так, будто их выточил куда более искусный скульптор, нежели природа, с таким лицом ей наверняка больше двенадцати. Впрочем, если нет, я могу и подождать. Эта идея привлекала меня даже больше, чем перспектива взять ее в жены этой весной, в этой гостиной. Что покажет силу моего характера, подумал я. Но что подумает ее знаменитый отец? Ему-то уж не надо напоминать о веском ветхозаветном прецеденте и о необходимости ждать семь лет, прежде чем обручиться с мисс Лонофф; с другой стороны, как он отреагирует, увидев, что я торчу в своей машине около ее школы?

[1. Маэстро] Он тем временем говорил мне:

[1. Маэстро] — Я кручу фразы. В этом моя жизнь. Пишу фразу, а потом кручу ее. Смотрю на нее и снова кручу. Потом обедаю. Потом возвращаюсь и пишу еще одну фразу. Потом пью чай и кручу новую фразу. Перечитываю две фразы и кручу обе. Потом ложусь на диван и думаю. Потом встаю, выкидываю их и начинаю сначала. И если я хотя бы на день выпадаю из этого режима, начинаю сходить с ума от скуки и ощущения бессмысленности. По воскресеньям я завтракаю позже и читаю вместе с Хоуп газеты. Потом мы идем гулять в горы, и я снова мучаюсь, что зря трачу время. По воскресеньям я просыпаюсь и чуть ли не бешусь, думая о бесполезных часах впереди. Я не нахожу себе места, я злюсь, но она же тоже человек, поэтому я иду. Чтобы я не дергался, она заставляет меня оставлять часы дома. В результате я просто смотрю на запястье. Мы гуляем, она болтает, потом я смотрю на запястье — и этого, если моего мрачного вида недостаточно, хватает. Она сдается, и мы отправляемся домой. А дома как отличить воскресенье от четверга? Я сажусь за свою малышку «Оливетти», перечитываю фразы, снова их кручу. И спрашиваю себя: почему я могу занимать себя только таким образом?

[1. Маэстро] Хоуп Лонофф уже закрыла дверь в кабинет и пошла дальше хлопотать по хозяйству. Мы с Лоноффом слышали, как она жужжит миксером на кухне. Я не знал, что сказать. Жизнь, которую он описывал, казалась мне райской; то, что он не мог придумать себе лучшего занятия, чем крутить фразы туда-сюда, казалось мне благословением, ниспосланным не только ему, но и всей мировой литературе. Я гадал: а вдруг он рассчитывал, что его рассказ о своем дне, хоть и изложенный с каменным лицом, меня рассмешит, вдруг он был задуман как ехидная лоноффская миниатюра. Впрочем, если он говорил серьезно и действительно был этим так удручен, может, следовало напомнить ему, кто он и что значит для читающего человечества? Но разве ему это неизвестно?

[1. Маэстро] Миксер жужжал, поленья потрескивали, ветер дул, деревья скрипели, а я в свои двадцать три пытался придумать, как развеять его тоску. Его откровенность, совершенно не вязавшаяся со строгой одеждой и педантичными манерами, ставила меня в тупик — я не привык выслушивать нечто подобное от людей вдвое меня старше, даже если его рассказ о себе был приправлен самоиронией. Тем более если он был приправлен самоиронией.

[1. Маэстро] — Я бы после чая и не пытался писать, если бы знал, чем себя занять до вечера.

[1. Маэстро] Он объяснил, что к трем часам у него нет ни сил, ни решимости, ни даже желания продолжать.

[1. Маэстро] Но что еще можно делать? Если бы он играл на скрипке или на фортепьяно, было бы чем заняться кроме чтения, когда он не пишет. А посидеть днем и послушать в одиночестве пластинку тоже не получается: он начинает крутить в голове фразы и все равно оказывается за столом, сидит и скептически пересматривает написанное за день. Да, конечно, к счастью, есть колледж «Афина». Он с воодушевлением рассказывал о студентах обоих курсов, которые там ведет. В маленьком университете Сток-бриджа ему выделили место на факультете лет за двадцать до того, как им заинтересовался весь ученый мир, за что он будет вечно благодарен. Но, по правде говоря, он столько лет учил этих умных и способных девушек, что и он, и они уже начали повторяться.

[1. Маэстро] — Может, стоит взять академический отпуск на год?

[1. Маэстро] Я нисколько не волновался — ведь я уже провел первые пятнадцать минут в обществе Э. И. Лоноффа и теперь рассказывал ему, как следует жить.

[1. Маэстро] — Брал я отпуск. Было только хуже. Мы сняли в Лондоне квартиру на год. И я мог писать каждый день. Плюс Хоуп страдала, потому что я не прерывался, не ходил с ней смотреть архитектуру. Нет, больше никаких отпусков. Ведь так я хотя бы два раза в неделю после обеда должен отвлекаться — без вопросов. К тому же поездка в университет — это важнейшее событие недели. Я беру портфель. Надеваю шляпу. Киваю людям, которых встречаю на лестнице. Пользуюсь общественным туалетом. Спросите Хоуп. Я возвращаюсь домой, насквозь пропахший этим пандемониумом.

[1. Маэстро] — А у вас есть свои дети?

[1. Маэстро] В кухне зазвонил телефон. Не обращая на него внимания, он сообщил мне, что младшая из их троих детей несколько лет назад окончила Уэллсли [8] ; они с женой живут вдвоем уже больше шести лет.

[1. Маэстро] Значит, та девушка — не его дочь. Кто же она, почему его жена приносит ей в кабинет перекусить? Его конкубина? Идиотское слово, да и сама мысль идиотская, но она засела в голову и заслонила все разумные и достойные мысли. Среди наград, полагающихся за то, что ты великий писатель, еще и конкубинат с веласкесовской инфантой и благоговейный трепет юношей вроде меня. Я снова растерялся — предаюсь столь низменным мечтаниям в присутствии того, кого считаю своей литературной совестью, впрочем, разве не те же низменные помыслы мучили аскетов и отшельников в лоноффских рассказах? Кому, как не Э. И. Лоноффу, знать, что живыми людьми нас делает не только высокая цель, но и наши скромные нужды и запросы. Тем не менее я счел, что лучше держать свои скромные нужды и запросы при себе.

[1. Маэстро] Дверь кухни приоткрылась, и жена тихо сказала Лоноффу:

[1. Маэстро] — Это тебя.

[1. Маэстро] — Кто? Надеюсь, не этот наш гений.

[1. Маэстро] — Разве я тогда сказала бы, что ты дома?

[1. Маэстро] — Тебе надо научиться говорить людям «нет». Такие типы звонят по пятьдесят раз на дню. Вдохновение накатывает, и они кидаются к телефону.

[1. Маэстро] — Это не он.

[1. Маэстро] — У него непоколебимое неверное мнение обо всем. В голове полно мыслей, и все глупые. И почему он во время разговора тычет в меня пальцем? Почему ему так необходимо разобраться во всем? Прекрати сводить меня с интеллектуалами. Я не умею так быстро думать.

[1. Маэстро] — Я же сказала, извини. И это не он.

[1. Маэстро] — А кто?

[1. Маэстро] — Уиллис.

[1. Маэстро] — Хоуп, я тут с Натаном разговариваю.

[1. Маэстро] — Извини. Скажу, что ты работаешь.

[1. Маэстро] — Не используй работу в качестве оправдания. Меня это не устраивает.

[1. Маэстро] — Могу сказать, что у тебя гость.

[1. Маэстро] — Прошу вас… — сказал я, имея в виду, что я никто, даже не гость.

[1. Маэстро] — Он вечно в восхищении, — сказал Лонофф жене. — Вечно глубоко тронут. Вечно вот-вот расплачется. Чему он так всегда сочувствует?

[1. Маэстро] — Тебе, — ответила она.

[1. Маэстро] — Такой участливый. Зачем столько эмоций?

[1. Маэстро] — Он перед тобой преклоняется.

[1. Маэстро] Лонофф встал и, застегнув пиджак, отправился отвечать на нежелательный звонок.

[1. Маэстро] — Они либо врожденные идиоты, — объяснил он мне, — либо глубокие мыслители.

[1. Маэстро] Я выразил сочувствие, пожав плечами, а сам, разумеется, задумался: а может, по моему письму меня можно было отнести к обеим категориям? Затем мои мысли снова обратились к девушке в кабинете. Она живет в колледже или приехала из Испании в гости к Лоноффу? Выйдет ли она из кабинета? Если нет, как мне туда зайти? Если нет, как мне устроить встречу с ней?

[1. Маэстро] Я должен увидеть вас снова.

[1. Маэстро] Я открыл журнал — лучший способ отогнать коварные мысли и ждать, как положено вдумчивому писателю. Листая страницы, я наткнулся на статью о политической ситуации в Алжире и на еще одну — о развитии телевидения, в обеих было множество подчеркнутых мест. Если читать их по порядку, получался идеальный конспект каждой статьи, школьнику это могло служить отличным примером того, как готовить доклад по текущим событиям.

[1. Маэстро] Когда Лонофф вернулся — минуты не прошло — с кухни, он увидел у меня в руках «Харперс базаар» и тут же стал объяснять.

[1. Маэстро] — У меня внимание рассеивается, — сообщил он мне, словно я был врачом, заглянувшим расспросить о его недавних странных и тревожных симптомах. — Дочитав до конца страницы, я пытаюсь пересказать себе прочитанное и не могу вспомнить ни слова — я, оказывается, сидел в кресле просто так. Разумеется, я всегда читал книги с карандашом в руке, но теперь, если я этого не делаю, даже читая журналы, я думаю не о том, что у меня перед глазами.

[1. Маэстро] Тут она появилась снова. Но то, что издали казалось строгой и простой красотой, вблизи выглядело скорее загадкой. Она прошла через холл в гостиную как раз в тот момент, когда Лонофф закончил подробно описывать странное состояние, в которое впадал, читая журналы, и я заметил, что ее удивительная голова была задумана в куда более величественном масштабе, чем туловище. Мешковатый свитер и широченная твидовая юбка, конечно же, помогали скрыть ее миниатюрность, но все другие особенности ее облика (за исключением густых кудрявых волос) казались несущественными и расплывчатыми прежде всего из-за выразительного лица в сочетании с мягким и умным взглядом ее огромных светлых глаз. Не стану скрывать, глубокого спокойствия этого взгляда было бы достаточно, чтобы я сник от смущения, но я не мог смотреть ей прямо в глаза еще и потому, что негармоничное сочетание туловища и головы словно подсказывало мне, что в ее жизни были несчастья, какие-то тяжелые потери или поражения, а для баланса в чем-то пришлось переусердствовать. Я вспомнил о цыпленке, закованном в скорлупу, откуда он может высунуть разве что клювастую головку. Вспомнил каменных идолов-макроцефалов с острова Пасхи. Вспомнил лихорадящих больных на верандах швейцарских санаториев, вдыхающих воздух волшебных гор. Но я не стану преувеличивать пафос и оригинальность моих впечатлений, поскольку вскоре их сменили неоригинальные и непреодолимые мечтания: я теперь думал только о том, с каким торжеством я бы целовал это лицо и с каким наслаждением получал бы ответные поцелуи.

[1. Маэстро] — На сегодня всё, — сообщила она Лоноффу.

[1. Маэстро] Он взглянул на нее так грустно и обеспокоенно, что я подумал, уж не внучка ли она ему.

[1. Маэстро] В мгновение ока он превратился в самого доступного из людей, свободного ото всех забот и обязательств. Быть может, подумал я, все еще пытаясь объяснить некоторую странность в ней, которую я не мог определить, она — дитя его умершей дочери.

[1. Маэстро] — Это мистер Цукерман, он пишет рассказы, — сказал Лонофф, ласково меня поддразнивая, будто он стал моим дедушкой. — Я дал вам почитать его сочинения.

[1. Маэстро] Я встал и пожал ей руку.

[1. Маэстро] — А это мисс Беллет. Она когда-то была моей студенткой. Вот, приехала к нам на несколько дней и взяла на себя труд разобрать мои рукописи. Тут меня уговаривают отдать на хранение в Гарвардский университет те клочки бумаги, где я кручу свои фразы. Эми работает в библиотеке Гарварда. Библиотека «Афины» только что сделала ей исключительное предложение, но она говорит, что привыкла к жизни в Кеймбридже. А тем временем хитроумно использует свое пребывание здесь, чтобы убедить меня…

[1. Маэстро] — Нет-нет-нет! — пылко возразила она. — Если вы так к этому относитесь, мои попытки обречены. — Особую мелодику речи мисс Беллет — хотя ей и так хватало очарования — придавал легкий иностранный акцент. — Маэстро, — объяснила она, повернувшись ко мне, — по своему характеру склонен к контрсуггестии.

[1. Маэстро] — И к прочим контрам, — простонал он, давая понять, что психологический жаргон его утомляет.

[1. Маэстро] — Я только что нашла двадцать семь вариантов одного рассказа, — сообщила она мне.

[1. Маэстро] — Какого именно? — заинтересовался я.

[1. Маэстро] — «Жизнь ставит в тупик».

[1. Маэстро] — И ни один из них, — вставил Лонофф, — не получился.

[1. Маэстро] — Вам за ваше терпение памятник должны поставить, — сказала она ему.

[1. Маэстро] Он указал на выпиравшую из-под застегнутого пиджака округлость живота:

[1. Маэстро] — Вот он, памятник.

[1. Маэстро] — На занятиях по писательскому мастерству, — сказала она, — он говорил студентам: «В жизни главное — терпение». Мы никак понять не могли, что он имеет в виду.

[1. Маэстро] — Вы понимали. Не могли не понимать. Дорогая моя юная леди, я научился этому, наблюдая за вами.

[1. Маэстро] — Но я ничего не умею ждать! — сказала она.

[1. Маэстро] — Умеете.

[1. Маэстро] — Разрываясь от неудовлетворенности.

[1. Маэстро] — Если бы вы не разрывались, — сообщил ей учитель, — терпение вам было бы ни к чему.

[1. Маэстро] У шкафа в холле она сняла мокасины, в которых была в гостиной, надела белые шерстяные носки и красные сапоги. Сняла с вешалки клетчатую куртку с капюшоном, в рукав которой была засунута белая шерстяная шапочка с пушистым помпоном, висевшим на длинном витом шнурке. Только что я видел, как она перешучивалась со знаменитым писателем и держалась так легко и уверенно, что я и сам почувствовал себя чуть ближе к внутреннему кругу, — а тут вдруг эта детская шапочка! Теперь она была одета как маленькая девочка. Для меня было загадкой, как у нее получается вести себя так мудро и одеваться так по-детски.

[1. Маэстро] Я стоял вместе с Лоноффом у открытой двери и махал ей на прощание. Теперь я благоговел перед двумя людьми в этом доме.

[1. Маэстро] Пока что только дул ветер, снег еще не валил, но в саду Лоноффа уже почти стемнело и, судя по звуку, надвигалось нечто угрожающее. Между пустынной немощеной дорогой и домом первым барьером стояли две дюжины старых диких яблонь. Далее шли густые зеленые заросли рододендронов, затем широкая каменная стена с пробоиной — как гнилой зуб — в центре, затем метров пятнадцать занесенной снегом лужайки, и, наконец, уже у самого дома — будто оберегая его — нависали над крышей три клена — судя по размерам, ровесники Новой Англии. Сзади дом выходил на бескрайние поля, погребенные под снегом с первых декабрьских метелей. Дальше внушительно возвышались лесистые горы — череда тоже поросших лесом холмов, заползавшая на территорию соседнего штата. Я предположил, что даже у самого бешеного варвара ушло бы несколько зимних месяцев, чтобы преодолеть заледеневшие водопады и продуваемые ветрами леса этих гор и добраться до кромки лоноффских лугов, вышибить заднюю дверь дома, вломиться в кабинет и, размахивая шипованной дубиной над крохой «Оливетти», пророкотать басом писателю, печатающему двадцать седьмой вариант рассказа: «Ты должен изменить жизнь!» Но даже он мог дрогнуть и вернуться в лоно своей варварской семьи, доберись он до черных массачусетских гор в такую ночь, как эта, перед самым ужином и незадолго до новой бури, несущейся с самого края света. Нет, по крайней мере сейчас Лоноффу, похоже, внешний мир никак ничем не угрожал.

[1. Маэстро] Мы постояли на крыльце, пока Лонофф не убедился, что она очистила и ветровое стекло, и заднее — они уже заледенели, и на них налип снег.

[1. Маэстро] — Поезжайте как можно медленнее! — крикнул он.

[1. Маэстро] Чтобы залезть в крохотный зеленый «рено», ей пришлось приподнять край юбки. Над сапогами я увидел кусочек ноги и тут же отвернулся, чтобы меня ни в чем не заподозрили.

[1. Маэстро] — Да, будьте осторожны! — крикнул я, выступив в облике мистера Цукермана, писателя. — Там скользко, дорога обманчивая.

[1. Маэстро] — У нее замечательная проза, — сказал мне Лонофф, когда мы вернулись в дом. — Лучшее из всего, что я читал у студентов. Поразительная ясность. Поразительное чувство юмора. Впечатляющий интеллект. Она писала рассказы об университете и в одной фразе могла поймать всю суть. Она использует все, что видит. И прекрасно играет на фортепьяно. Исполняет Шопена с невероятным обаянием. Когда она только приехала в «Афину», она играла на пианино нашей дочери. И я ждал вечера, чтобы ее послушать.

[1. Маэстро] — Да, девушка удивительная, — сказал я задумчиво. — А откуда она родом?

[1. Маэстро] — К нам она приехала из Англии.

[1. Маэстро] — Но акцент…

[1. Маэстро] — А он и делает ее обворожительной, — ответил он.

[1. Маэстро] — Согласен, — только и осмелился сказать я и подумал: хватит стесняться, хватит по-мальчишески зажиматься и почтительно помалкивать. Передо мной, в конце концов, автор рассказа «Жизнь ставит в тупик», кто, если не он, знает, что к чему?

[1. Маэстро] Мы стояли у камина и грелись. Я повернулся к Лоноффу и сказал:

[1. Маэстро] — Думаю, я бы непременно потерял голову, если бы преподавал у таких красивых, талантливых и обворожительных девушек.

[1. Маэстро] На что он ответил просто:

[1. Маэстро] — Значит, вам не следует этим заниматься.

* * *

[1. Маэстро] Сюрприз — да, еще один — ждал меня за ужином. Лонофф откупорил бутылку кьянти, уже стоявшую на столе, и произнес тост. Дав жене знак тоже поднять бокал, он сказал:

[1. Маэстро] — За замечательного нового писателя!

[1. Маэстро] Что ж, тут я наконец расслабился. Стал рассказывать о месяце, проведенном в Квосее, о том, как мне нравится тамошняя безмятежная красота, как нравится ходить на закате по тамошним тропам, а вечерами читать у себя в комнате — в последнее время я перечитывал Лоноффа, но об этом упоминать не стал. После его тоста мне стало ясно, что я не потерял в его глазах, признавшись, что меня увлекают умные хорошенькие студентки, и я не хотел рисковать и злить его лестью. С гиперчувствительным льстецом Уиллисом, запомнил я, он разговаривал по телефону меньше шестидесяти секунд.

[1. Маэстро] Я рассказал Лоноффу, как приятно просыпаться по утрам, зная, что впереди долгие свободные часы, которые можно занять работой. Когда я был студентом, солдатом, продавцом подписок, у меня не выдавалось столько времени подряд для сочинительства, я не жил прежде в такой тишине и уединении, не бывало, чтобы мои немногие потребности удовлетворяли так быстро, как это делал персонал в Квосее. Все это казалось мне чудесным, волшебным даром. Всего несколько вечеров назад метель мела весь день, и после ужина я отправился вместе с рабочим колонии расчищать на снегоуборочной машине дороги, которые ветвились на много миль по лесам Квосея. Я описывал Лоноффу, как мне весело смотреть, когда машина сгребает снег, а затем эти холмы снега валятся в свете фар в лес; мороз и лязганье цепей на колесах — мне казалось, что после долгого дня за моей «Оливетти» мне больше ничего не надо. Я полагал, что вопреки самому себе я говорю, не питая никакой писательской корысти, но все рассказывал и рассказывал про долгие часы на снегоуборочной машине после долгих часов за столом: я не просто хотел убедить Лоноффа, что духом я чист и непоколебим, проблема была в том, что мне самому хотелось в это верить. Проблема была в том, что мне хотелось быть полностью достойным его пронявшего меня тоста.

[1. Маэстро] — Я хотел бы так жить всегда, — заявил я.

[1. Маэстро] — Не стоит, — сказал он. — Если вы так и будете читать, писать и смотреть на снег, кончите как я. Тридцать лет одни фантазии.

[1. Маэстро] Слово «фантазии» в устах Лоноффа прозвучало как название хлопьев для завтрака.

[1. Маэстро] И тут впервые подняла голос его жена, впрочем, учитывая, как скромно она держалась, точнее было бы сказать «опустила голос». Она была невысокого роста, с ласковыми серыми глазами и мягкими седыми волосами, с бледным лицом, исчерченным тонкими морщинками. Возможно, она и на самом деле была, как утверждали, забавляясь, литераторы, «наследницей из высокородных янки», которую Лоноффу удалось подцепить, притом великолепным образчиком данного вида, в самых скромно-девических его проявлениях, однако сейчас она выглядела как женщина, выжившая во фронтире, как жена фермера из Новой Англии, давным-давно покинувшего эти горы, чтобы начать новую жизнь на Западе. Для меня ее морщинистое лицо и робкая, почти пугливая манера были свидетельством трудной истории о муках деторождения, побегах от индейцев, голоде и лихорадке, о суровой жизни в фургонах — я не мог поверить, что она выглядит такой изнуренной лишь потому, что жила с Э. И. Лоноффом, пока он тридцать лет писал свои рассказы. Позже я узнал, что кроме двух семестров в школе искусств в Бостоне и нескольких месяцев в Нью-Йорке — да еще года в Лондоне, проведенного в попытках сводить Лоноффа в Вестминстерское аббатство, — Хоуп не отправлялась никуда дальше, чем ее предки, известные среди местных жителей юристы и священники, и унаследовала она лишь одну из «лучших» в Беркширских горах фамилий и прилагавшийся к этому дом.

[1. Маэстро] Она познакомилась с Лоноффом, когда он в семнадцать лет устроился работать к фермеру, разводившему в Леноксе кур. Сам он воспитывался в пригороде Бостона, впрочем, до пяти лет жил в России. После того как его отец, ювелир, чуть не умер от увечий, полученных во время погрома в Житомире, родители Лоноффа эмигрировали в дикую Палестину. Там их обоих унес сыпной тиф, и о сыне заботились друзья семьи, жившие в еврейской сельскохозяйственной общине. В семь лет его одного отправили на корабле из Яффы к состоятельным родственникам отца в Бруклайн; в семнадцать он предпочел не учиться в университете за счет родственников, а бродяжничать, а затем, в двадцать, выбрал Хоуп — левантийский Валентино без роду без племени взял в супруги молодую образованную провинциальную девушку, которой по воспитанию и складу характера предопределен был более изысканный уклад — обустроенный дом вблизи старых гранитных надгробий, извещения о молитвенных собраниях на церквях, длинная дорога в горах, называвшаяся Уитлси: кто бы и откуда бы он ни был, ничего хорошего это ему не сулило.

[1. Маэстро] Несмотря на все, что придавало Хоуп Лонофф послушный вид стареющей гейши, когда она осмеливалась заговорить или шевельнуться, я все ждал: не напомнит ли она ему, что в жизни он не только читал, сочинял и смотрел на снег — были в его жизни еще она и дети. Но в ее ровном голосе не было и тени упрека, когда она сказала:

[1. Маэстро] — Не стоит так низко оценивать свои достижения. Тебе это не идет. — И добавила еще мягче: — Да и неправда это.

[1. Маэстро] Лонофф вздернул подбородок.

[1. Маэстро] — Я не мерял свои достижения. Я не оцениваю свою работу ни высоко, ни низко. Полагаю, я точно знаю, в чем мои достоинства и самобытность. Я знаю, куда и как далеко я могу зайти, не насмехаясь над тем, что мы все любим. Я только предположил — точнее, высказал догадку, что жить неупорядоченней, возможно, более полезно такому писателю, как Натан, чем гулять по лесу и пугать оленей. В его рассказах есть буйность, и это надо пестовать, причем не в лесу. Я только хотел сказать, что ему не следует глушить то, в чем определенно и есть его дар.

[1. Маэстро] — Извини, — ответила его жена. — Я не поняла. Я думала, ты выражаешь недовольство своей работой.

[1. Маэстро] — Я и выражал недовольство, — сказал Лонофф так же поучительно, как разговаривал с Эми о ее терпении и со мной, когда рассказывал о своих трудностях с чтением, — но не по поводу работы. Я выражал недовольство диапазоном своего воображения.

[1. Маэстро] С самоуничижительной улыбкой, выражавшей намерение немедленно загладить свою дерзость, Хоуп сказала:

[1. Маэстро] — Воображения или опыта?

[1. Маэстро] — Я давно оставил все иллюзии относительно себя и опыта.

[1. Маэстро] Она стала смахивать крошки с хлебной доски и вдруг с неожиданной и даже необъяснимой настойчивостью тихо призналась:

[1. Маэстро] — Я никогда до конца не понимала, что это значит.

[1. Маэстро] — Это значит, что я знаю, кто я такой. Знаю, какой я человек и какой писатель. Я по-своему смелый человек, и, прошу тебя, давай на этом остановимся.

[1. Маэстро] Она и остановилась. Я вспомнил о еде и снова занялся содержимым своей тарелки.

[1. Маэстро] — У вас есть девушка? — спросил меня Лонофф.

[1. Маэстро] Я объяснил свою ситуацию — в той мере, в какой хотел.

[1. Маэстро] Бетси узнала про меня и про одну свою знакомую — со времен балетной школы. Мы с ней целовались за бокалом вина на кухне, она игриво показала мне кончик лилового от вина языка, а я, возбуждавшийся быстро, тут же стащил ее с ее стула на пол у кухонной мойки. Случилось это в один из вечеров, когда Бетси танцевала в Городском центре, а ее подружка зашла забрать какую-то пластинку и разведать, не будет ли продолжения того флирта, который у нас начался несколько месяцев назад, когда Бетси уехала с труппой на гастроли. Я, встав на колени, стал ее раздевать, она, не слишком усердно сопротивляясь, сообщила мне, что я полный подонок, раз могу так поступать с Бетси. Я не стал намекать, что и она не идеал порядочности; обмениваться в любовном запале оскорблениями — не мой афродизиак, к тому же опасался, что, увлекшись, я потерплю фиаско. Поэтому я взвалил на себя груз предательства за нас обоих и пришпилил ее бедра к линолеуму, а она, улыбаясь влажными губами, продолжала описывать изъяны моего характера. Я в ту пору находился на той стадии эротического развития, когда ничто не возбуждало меня так, как половой акт на полу.

[1. Маэстро] Бетси была девушкой романтической, нервической, чувствительной, ее могло бросить в дрожь от вспышки в цилиндре автомобильного двигателя, так что, когда через несколько дней подруга рассказала ей по телефону, что мне доверять нельзя, это ее чуть не доконало. У нее вообще тогда был плохой период. Одну из ее соперниц взяли маленьким лебедем в «Лебединое озеро», а она, четыре года назад, в свои семнадцать отмеченная Баланчиным как подающая большие надежды танцовщица, все оставалась в кордебалете, и теперь ей казалось, что это уже никогда не случится. А она так старалась стать лучшей! Для нее балет был смыслом жизни, и эта точка зрения была для меня столь же притягательной, как огромные подведенные цыганские глаза, и маленькое ненакрашенное обезьянье личико, и изящные, чарующие позы, которые она умела принимать, даже когда делала что-то вроде бы неэстетичное — например, полусонная брела посреди ночи писать в мою ванную. Когда нас познакомили в Нью-Йорке, я ничего не знал о балете, никогда не видел настоящих танцовщиков на сцене, тем более вне ее. Мой армейский приятель — они с Бетси выросли в Ривердейле, в соседних домах, — взял нам билеты на балет Чайковского и пригласил девушку, которая там танцевала, днем выпить с нами кофе рядом с Городским центром. Бетси, прямиком с репетиции, была очаровательно поглощена собой, развлекала нас рассказами о том, как ужасно требующее самопожертвования призвание — смесь, по ее словам, жизни боксера и жизни монашки. Ни минуты покоя! Она начала заниматься балетом в восемь лет и с тех пор только и беспокоится насчет своего роста, веса, ушей, соперниц, травм, возможностей — вот сейчас она в полном ужасе от предстоящего вечера. Я никак не мог понять, из-за чего ей беспокоиться (уж точно не из-за ушей), и был совершенно заворожен ее упорством и неотразимостью. В театре, когда зазвучала музыка и на сцену высыпала дюжина балерин, я, к сожалению, забыл, сказала ли Бетси, что она одна из девушек в лиловом с розовым цветком в волосах или что она — одна из девушек в розовом с лиловым цветком в волосах, поэтому весь вечер пытался хотя бы ее отыскать. Каждый раз, решив, что вот эти ноги и руки — точно Бетси, я готов был вопить от восторга, но тут по сцене пробегало еще с десяток балерин, и я думал: нет, вон та, та — точно она.

[1. Маэстро] — Ты была изумительна, — сказал я ей после спектакля.

[1. Маэстро] — Да? Тебе понравилось мое маленькое соло? Вообще-то, это не совсем соло, всего пятнадцать секунд. Но, по-моему, оно совершенно очаровательное.

[1. Маэстро] — Оно великолепно! — сказал я. — И мне показалось, что оно длиннее пятнадцати секунд.

[1. Маэстро] Через год наша артистическая и любовная связь оборвалась, когда я признался, что наша общая подруга была не первой, которую я повалил на пол, пока Бетси вкладывала всю душу в танец, а мне нечем было занять вечера и некому было меня остановить. Я признался, что уже некоторое время такое себе позволяю, а она не заслуживает такого отношения. Голая правда, разумеется, привела к куда более плачевным результатам, чем если бы я признался, что соблазнил лишь одну коварную соблазнительницу и этим бы ограничился; о других меня никто не спрашивал. Но увлеченный размышлениями о том, что раз уж я подлый изменник, буду хотя бы правдивым подлым изменником, я был более жесток, чем нужно и чем намеревался. В приступе вины и отчаяния я сбежал из Нью-Йорка в Квосей, где наконец сумел отпустить себе грех похоти и простить себе предательство, пока наблюдал, как щиток снегоочистителя разгребает дороги колонии для моих одиноких прогулок, прогулок, во время которых я в восторге, не стесняясь, обнимал деревья, вставал на колени и целовал сверкающий снег — настолько переполняли меня благодарность, ощущение свободы и обновления.

[1. Маэстро] Из всего этого я рассказал Лоноффам только милую часть о том, как мы познакомились, добавив, что сейчас, увы, мы с моей девушкой временно расстались. Но я описывал ее с такой нежностью, что не только беспокоился, не переложил ли я сахару для этой старой четы, но и задумался о том, каким идиотом я был, предав ее любовь. Описывая ее удивительные достоинства, я почти погрузился в скорбь, будто несчастная балерина не выла от боли, требуя, чтобы я убирался вон и никогда не возвращался, а умерла у меня на руках в день нашей свадьбы.

[1. Маэстро] Хоуп Лонофф сказала:

[1. Маэстро] — Я знала, что она балерина — прочла о ней в «Сэтеди ревью».

[1. Маэстро] В «Сэтеди ревью» напечатали статью о молодых неизвестных американских писателях, с фото и небольшими заметками — «Дюжина тех, на кого стоит обратить внимание», а отбирали кандидатуры редакторы основных литературных журналов. На фото я играл с Нижинским, нашим котом. Интервьюеру я признался, что моя «подруга» танцует в «Нью-Йорк Сити балет», а когда меня попросили перечислить трех ныне живущих писателей, которых я ценю больше всего, первым я назвал Э. И. Лоноффа.

[1. Маэстро] Теперь меня встревожила мысль, что именно тогда Лонофф обо мне и узнал, — однако, надо признаться, отвечая на идиотские вопросы интервьюера, я надеялся, что, ответив так, обращу его внимание на свои рассказы. В то утро, когда журнал появился в киосках, я прочитал отрывок о «Н. Цукермане» раз пятьдесят. Я пытался просидеть назначенные себе шесть часов за пишущей машинкой, но у меня не вышло — каждые пять минут я хватал журнал и рассматривал фотографию. Не знаю, что мне должно было там открыться, быть может, будущее, названия моих первых десяти книг, но я помню, как подумал: эта фотография серьезного и вдохновенного молодого писателя, так ласково играющего с котенком, живущего в квартире на пятом этаже без лифта с юной балериной, могла бы пробудить во многих обворожительных женщинах желание занять ее место.

[1. Маэстро] — Я бы никогда не согласился на интервью, — сказал я, — если бы понимал, как все обернется. Интервью длилось час, а из всего мной сказанного они выбрали какую-то чепуху.

[1. Маэстро] — Не извиняйтесь, — сказал Лонофф.

[1. Маэстро] — Правда, не стоит, — улыбнулась мне его жена. — Что плохого в том, что в газете напечатали ваше фото?

[1. Маэстро] — Я не про фото, хотя и про него тоже. Я и подумать не мог, что они возьмут то, с котом. Я думал, они выберут то, где я за пишущей машинкой.

[1. Маэстро] Нужно было догадаться, что не могут же они всех показывать за пишущей машинкой. Девушка, которая приходила меня снимать… — и которую я безуспешно пытался завалить на пол, — …сказала, что просто снимет кота для нас с Бетси.

[1. Маэстро] — Не извиняйтесь, — повторил Лонофф, — если не уверены, что в следующий раз так не поступите. В ином случае — сделал и забыл. Не надо усложнять.

[1. Маэстро] Хоуп сказала:

[1. Маэстро] — Он имел в виду, что он вас понимает, Натан. Он относится к вам с большим уважением. К нам в дом приходят только те, кого Мэнни уважает. Он терпеть не может людей бессодержательных.

[1. Маэстро] — Достаточно, — сказал Лонофф.

[1. Маэстро] — Я просто не хочу, чтобы Натан решил, будто ты чувствуешь свое превосходство — это же не так.

[1. Маэстро] — Моя жена была бы куда счастливее с менее требовательным спутником жизни.

[1. Маэстро] — А ты менее требовательный, — сказала она. — Ко всем, кроме себя. Натан, вам ни к чему оправдываться. Почему бы вам не радоваться первому публичному признанию? Кто заслуживает признания, как не такой талантливый юноша, как вы? Подумайте, скольких никчемных людей возносят каждый день — кинозвезд, политиков, спортсменов. Раз вы писатель, из этого вовсе не следует, что вы должны лишать себя простых человеческих радостей, похвала и аплодисменты приятны всем.

[1. Маэстро] — Простые человеческие радости не имеют к этому никакого отношения. К чертям простые человеческие радости. Молодой человек хочет стать творцом.

[1. Маэстро] — Дорогой ты мой, — ответила она, — Натан, наверное, думает, что ты несгибаемый. А ты вовсе не такой. Ты самый великодушный, понимающий, скромный человек из всех, кого я знаю. Слишком скромный.

[1. Маэстро] — Давай отвлечемся от моих добродетелей и перейдем к десерту.

[1. Маэстро] — Да добрее тебя нет человека! Правда, Натан. Вы ведь видели Эми?

[1. Маэстро] — Мисс Беллет?

[1. Маэстро] — А вы знаете, что он для нее сделал? Когда ей было шестнадцать, она написала ему письмо. На адрес его издателя. Чудесное, искреннее письмо — такое смелое, порывистое. Она рассказала ему историю своей жизни, а он не забыл, написал ответ. Он всегда отвечает на письма — даже всяким болванам пишет вежливые записочки.

[1. Маэстро] — А что у нее за история? — спросил я.

[1. Маэстро] — Перемещенное лицо, — сказал Лонофф. — Беженка.

[1. Маэстро] Он счел это сообщение достаточным, но его жена неслась, как фургон переселенцев, — я удивился, что она так разговорилась. Неужели вино — а выпила она совсем немного — так ударило ей в голову? Или в ней кипело что-то иное?

[1. Маэстро] — Она сообщила, что она очень умная, талантливая и милая шестнадцатилетняя особа и сейчас живет в не столь умной, талантливой и милой семье в Бристоле, в Англии. Она даже сообщила, какой у нее коэффициент интеллектуального развития, — сказала Хоуп. — Ах, нет, это было во втором письме. В общем, она хотела начать жизнь с нового листа и подумала, что человек, чей прекрасный рассказ она прочитала в школьной антологии…

[1. Маэстро] — Это была не антология, впрочем, можешь продолжать.

[1. Маэстро] Хоуп попыталась прикрыться застенчивой улыбкой, но тут требовался накал посильнее.

[1. Маэстро] — Думаю, я могу говорить об этом и без помощи. Я же просто излагаю факты, причем, как мне казалось, довольно спокойно. А то, что рассказ был в журнале, а не в антологии, не означает, что я потеряла контроль над собой. Более того, речь не об Эми, ни в коем случае. А о твоей удивительной доброте и милосердии. Ты заботишься обо всех нуждающихся, обо всех, кроме собственно тебя и твоих нужд.

[1. Маэстро] — Собственно «меня», как ты выразилась, в обыденном смысле слова не существует. Следовательно, можешь прекратить этот поток похвал. И не беспокоиться о «нуждах».

[1. Маэстро] — Собственно «ты» существует. И имеет полное право существовать, причем в обыденном смысле!

[1. Маэстро] — Достаточно, — повторил Лонофф.

[1. Маэстро] Она встала, чтобы убрать со стола перед десертом, и тут же в стену полетел бокал. Его швырнула Хоуп.

[1. Маэстро] — Выгони меня вон! — закричала она. — Я хочу, чтобы ты меня выгнал. И не говори, что не можешь, потому что ты должен! Я этого хочу! Я помою посуду, а потом выгони меня, сегодня же! Я тебя умоляю! Уж лучше я буду жить и умру одна, уж лучше это, чем очередное проявление твоего мужества! Нет у меня больше нравственного стержня, хватит с меня разочарований! И твоих, и моих! Нет у меня сил жить с преданным, благородным супругом, у которого нет иллюзий относительно себя, никаких сил нет!

[1. Маэстро] Сердце у меня, естественно, бешено колотилось, впрочем, не совсем потому, что для меня внове были звук бьющегося стекла и вид несчастной плачущей женщины. С месяц назад я это уже видел. В наше последнее утро вместе Бетси расколотила весь милейший сервиз из «Блумингдейла», купленный нами вдвоем, а потом, когда я мешкал с уходом — хотел объясниться, она взялась за стекло. Особенно меня озадачило то, какую ненависть я вызвал, рассказав всю правду. Если бы только солгал, думал я, если бы сказал, что подруга, сообщившая, что мне нельзя доверять, склочная сука, что она завидует удачам Бетси и вообще психованная, ничего этого бы не случилось. Однако поскольку я ей лгал, тут бы я ей солгал. За исключением разве того, что я сказал бы о ее подруге, я сказал бы правду! Я никак не мог этого понять. Как и Бетси, когда пытался ее успокоить и объяснить, какой я молодчина, что так честно все выложил. Собственно, тут-то она и пошла колотить тонкие бокалы, шведский набор из шести штук: несколько месяцев назад мы купили его взамен банок из-под джема во время как бы супружеской вылазки в «Бонньерс» (купили вместе с красивым скандинавским ковром, на который в свое время я пытался завалить девушку-фотографа из «Сэтеди ревью»).

[1. Маэстро] Хоуп Лонофф тяжело опустилась на стул, решив обратиться к мужу через стол. Лицо ее было в пятнах — там, где она в припадке самоуничижения расчесывала дряблую, морщинистую кожу. Судорожные, нервные движения ее пальцев встревожили меня еще больше, чем страдание в ее голосе, и я подумал, не убрать ли сервировочную вилку со стола — не ровен час она воткнет ее зубцами в грудь и тем самым даст лоноффскому «я» свободу поступать так, как, по ее мнению, ему было нужно. Но поскольку я был всего лишь гостем — я почти во всем был «всего лишь», я не стал трогать столовые приборы и приготовился к худшему.

[1. Маэстро] — Возьми ее, Мэнни. Хочешь ее — так возьми, — причитала она, — и тогда ты перестанешь быть таким несчастным, и все в мире перестанет быть таким тусклым. Она больше не студентка, она — женщина! Ты имеешь на нее право — ты вызволил ее из небытия, ты больше чем имеешь право: это единственное, в чем есть смысл. Скажи ей, пусть соглашается на эту работу, скажи, пусть остается! Она должна так поступить. А я уеду! Потому что я больше ни секунды не могу оставаться твоей надзирательницей! Твое благородство пожирает последнее, что осталось! Ты — памятник, ты можешь все сносить, а я, я — почти ничто, дорогой, и я не могу. Прогони меня! Прошу, сделай это сейчас же, прежде чем твоя порядочность и твоя мудрость погубят нас обоих!

* * *

[1. Маэстро] После ужина мы с Лоноффом сидели вдвоем в гостиной, потягивая с достойной восхищения сдержанностью столовую ложку коньяка, который он разлил по двум большим бокалам. Прежде я пробовал коньяк только как временное домашнее средство от зубной боли: в нем вымачивали ватку, которую я держал на пульсирующей десне, пока родители не доставили меня к дантисту. Однако я принял предложение Лоноффа так, будто у меня вошло в привычку пить после ужина. Комизм усилился, когда мой хозяин, еще один выпивоха, пошел искать подходящие бокалы. Осмотрев всё, он в конце концов обнаружил их у задней стенки нижнего отсека подсервантника в холле.

[1. Маэстро] — Подарок, — объяснил он. — Я думал, они еще в коробке.

[1. Маэстро] Он отнес два бокала на кухню — смыть пыль, которая, похоже, копилась на них со времен Наполеона, имя которого значилось на закупоренной бутылке. А потом решил заодно помыть и четыре остальных бокала из набора и убрать их обратно, и только после этого вернулся ко мне — веселиться у камина.

[1. Маэстро] Немногим позже — минут через двадцать после того, как он отказался хоть как-то реагировать на мольбы заменить ее Эми Беллет, — стало слышно, как Хоуп возится на кухне, моет посуду, которую мы с Лоноффом молча убрали со стола, когда она нас покинула. По-видимому, из их спальни она спустилась по задней лестнице — наверное, чтобы не мешать нашей беседе.

[1. Маэстро] Помогая ему убирать посуду, я не знал, что делать с разбитым бокалом и блюдцем: его она случайно смахнула на пол, когда выскочила из-за стола. Будучи тут в амплуа инженю, я, очевидно, должен был избавить дородного человека в костюме от необходимости наклоняться, тем более что это был Э. И. Лонофф; с другой стороны, я все еще пытался делать вид, будто ничему кошмарному свидетелем не был. Чтобы не придавать этой истерической выходке слишком большого значения, он, наверное, даже предпочел бы, чтобы осколки остались там же и Хоуп потом убрала их сама — если прежде не наложит на себя руки в спальне.

[1. Маэстро] Но пока мои представления о нравственных тонкостях и моя юношеская трусость боролись с моей наивностью, Лонофф, покряхтывая от натуги, смел осколки на совок и выудил блюдце из-под стола. Оно раскололось ровно пополам, и, осмотрев края, он сказал:

[1. Маэстро] — Она может его склеить.

[1. Маэстро] В кухне он положил блюдце ей на починку на длинный деревянный стол под окном, где в горшках росла розовая и белая герань. Кухня была светлая и приятная, чуть веселее и живее остальных комнат. Кроме герани, буйно цветущей даже зимой, в кувшинах, вазах и разномастных бутылках стояли травы и сухие цветы. Яркие застекленные полки выглядели мило и уютно, все продукты были безукоризненных марок: тунца «Бамбл би» хватило бы семье эскимосов в иглу, чтобы продержаться до весны, а банки с помидорами, бобами, грушами, дикими яблоками и так далее, похоже, Хоуп заготовила сама. Кастрюли и сковородки — дно каждой сияло начищенной медью — висели рядами около плиты, а на стене за обеденным столом было с полдюжины картинок в простых деревянных рамах: это оказались короткие стихотворения о природе с инициалами «X. Л.», переписанные изящным почерком и украшенные акварельными рисунками. Это действительно был штаб женщины, которая, держась тихо и скромно, могла склеить что угодно и сделать что угодно, вот только не могла придумать, как сделать мужа счастливым.

[1. Маэстро] Мы говорили о литературе, и я был на седьмом небе, а также весь в поту — от внимания, которым он меня окружил. Каждую новую для меня книгу он наверняка давным-давно проработал с карандашом, однако он подчеркнуто интересовался моими соображениями, а не своими. Купаясь в его сосредоточенном на мне внимании, я выдавал одно незрелое наблюдение за другим, а потом, опираясь на каждый его вздох, на каждую гримасу, истолковывал то, что было лишь легким приступом несварения после ужина, как его оценку моего вкуса и ума. Я хоть и беспокоился, что слишком уж стараюсь рассуждать как глубокий мыслитель — к ним он не был расположен, — но не мог остановиться, находясь теперь под чарами не только человека, перед чьими достижениями я преклонялся, но и тепла пылающих поленьев, бокала с бренди в моей руке (но еще не самого бренди) и снега, тяжело падавшего за окнами с широкими подоконниками в подушках, — прекрасного и таинственного. Были и завораживающие имена великих писателей — их я произносил с придыханием, раскладывая у его ног свои кросс-культурные сравнения и новоиспеченный эклектичный энтузиазм; Цукерман с Лоноффом обсуждает Кафку — я не мог этого до конца осознать, тем более переварить. А был еще тост, произнесенный им за ужином. Стоило мне его вспомнить, и меня бросало в жар. Я клялся себе, что до конца жизни буду бороться за то, чтобы стать достойным его. Не поэтому ли он, мой новый безжалостный властелин, его произнес?

[1. Маэстро] — Я только что дочитал Исаака Бабеля, — сказал я ему.

[1. Маэстро] Он выслушал это безучастно.

[1. Маэстро] — Я вот подумал, просто из интереса, не он ли недостающее звено? Эти рассказы — они соединяют вас, надеюсь, вы не возражаете, что я коснусь и ваших произведений…

[1. Маэстро] Он сложил руки на животе и так их там и оставил, и этого жеста было достаточно, чтобы я сказал:

[1. Маэстро] — Извините.

[1. Маэстро] — Продолжайте. Соединяют с Бабелем. Как?

[1. Маэстро] — Ну, «соединяют», конечно, не совсем точное слово. Как и «влияние». Я имею в виду фамильное сходство. Как я это вижу, получается, будто вы — один американский кузен Бабеля, а Феликс Абра-ванель — второй. Вы — через «Иисусов грех» и кое-что из «Конармии», через ироничные мечтания и прямолинейное изложение, и, разумеется, через само сочинительство. Вы понимаете, о чем я? В одном из его военных рассказов есть фраза: «Ворошилов расчесывал маузером гриву своей лошади». Так вот, вы именно это и делаете — в каждой строчке изумительная картинка. Бабель говорил, что, если когда-нибудь напишет автобиографию, назовет ее «История одного прилагательного». Если вообразить, что вы пишете автобиографию — если такое можно хотя бы вообразить, — вы бы тоже выбрали такое название. Или нет?

[1. Маэстро] — А Абраванель?

[1. Маэстро] — А Абраванель — это Беня Крик и одесские воровские шайки: лихость, бандиты, все эти невероятные характеры. Он не то чтобы сочувствует злодеям — этого в Бабеле тоже нет. Это о трепете, с которым на них смотрят. Даже трясясь от ужаса, но все равно с трепетом. Глубоко мыслящие евреи, немного возбуждающиеся при неталмудическом звуке хрустящих костей. Чуткие еврейские мудрецы, как говорит Бабель, которые хотят лазать по деревьям.

[1. Маэстро] — «В детстве я вел жизнь мудреца, выросши — стал лазать по деревьям».

[1. Маэстро] — Да-да, именно эта фраза! — Я хоть и ожидал чего-то подобного, был впечатлен. И продолжил: — Возьмем «Хорошо ошпарить» Абраванеля. Кинобонзы, профсоюзные бонзы, бонзы рэкета, женщины — бонзы просто за размер бюста, даже опустившиеся бродяги, которые некогда были бонзами, они — бонзы среди опустившихся. Это бабелевское — его завораживают преуспевшие евреи, наглые казаки, все, кто живет по-своему. Воля как главная идея. Но только Бабель не выставляет себя таким положительным и важным. Он видит все по-другому. Он — Абраванель, из которого отжали поглощенность собой. А если отжать ее как следует, в конце концов получается Лонофф.

[1. Маэстро] — А что насчет вас?

[1. Маэстро] — Насчет меня?

[1. Маэстро] — Да. Вы не закончили. Вы сам разве не американский кузен из бабелевского клана? Кто в этом всем Цукерман?

[1. Маэстро] — Да никто. У меня напечатано только те четыре рассказа, которые я вам посылал. Я не имею отношения ни к кому. Мне кажется, я пока что в той точке, когда и моего отношения к моей собственной работе практически нет.

[1. Маэстро] Сказав это, я тут же потянулся к бокалу, чтобы скрыть за ним свою лицемерную физиономию и ощутить на языке горький вкус бренди. Но Лонофф отлично прочитал мои хитроумные мысли; ведь когда я прочитал бабелевскую фразу о еврейском писателе, у которого на носу очки, а в душе осень, она вдохновила меня на продолжение: «а кровь прилила к пенису», и я записал себе эти слова, эту пламенную дедаловскую формулу я хотел выковать в кузнице моей души [9] .

[1. Маэстро] — А еще что? — спросил Лонофф. — Ну же, не стесняйтесь. Это очень увлекательно. Говорите, прошу вас.

[1. Маэстро] — О чем?

[1. Маэстро] — О книгах, что вы прочитали.

[1. Маэстро] — Включая ваши или исключая? — спросил я.

[1. Маэстро] — Как вам будет угодно.

[1. Маэстро] Я сказал:

[1. Маэстро] — О вас я думаю как о еврее, которому удалось сбежать.

[1. Маэстро] — И что, помогает?

[1. Маэстро] — Но в этом ведь есть доля правды, да? Вы сбежали из России, от погромов. Сбежали от террора — а Бабель нет. Вы сбежали из Палестины и с родины, с исторической родины. Вы сбежали из Бруклайна, от родственников. Вы сбежали из Нью-Йорка…

[1. Маэстро] — И у кого все это написано? У Хедды Хоппер? [10]

[1. Маэстро] — Кое-что там. Остальное я сам собрал воедино.

[1. Маэстро] — С какой целью?

[1. Маэстро] — Когда восхищаешься каким-то писателем, просыпается любопытство. Хочется найти его тайну. Подобрать ключи к его загадке.

[1. Маэстро] — Но в Нью-Йорке я пробыл всего три месяца двадцать с лишним лет назад. Кто вам сказал, что я сбежал из Нью-Йорка?

[1. Маэстро] — Кое-какие тамошние евреи, от которых вы сбежали.

[1. Маэстро] — Я там пробыл три месяца и, по-моему, высказался всего однажды. Как высказался, уже не помню, но вдруг меня приписали к какой-то группировке.

[1. Маэстро] — Вы поэтому уехали?

[1. Маэстро] — Еще была девушка, я в нее влюбился и женился на ней. Ей там не нравилось.

[1. Маэстро] — Почему?

[1. Маэстро] — Потому же, почему и мне. Даже в те времена там были наводящие ужас интеллектуальные личности. Настоящие идейные Бени Крики, хоть и совсем сосунки. У меня не хватало твердых убеждений, чтобы продержаться там год. А у моей Хоуп и того меньше.

[1. Маэстро] — И вы приехали сюда, сбежали окончательно.

[1. Маэстро] — От евреев? Окончательно не получилось. Здешний егерь говорит, в лесах по соседству еще кое-какие имеются. Но вы более или менее правы. Фермеры ненавидят оленей на своих полях, а не тех немногих из нас, в лапсердаках, кого они тут встречают. Но в чем тайна, Натан? Где загадка?

[1. Маэстро] — Вы живете вдали от всех евреев, но невозможно представить ваш рассказ, где нет еврея. Олени, фермеры, егерь…

[1. Маэстро] — Не забудьте Хоуп. И моих светловолосых детей.

[1. Маэстро] — И все же вы пишете только о евреях.

[1. Маэстро] — И что это объясняет?

[1. Маэстро] — А вот об этом, — сказал я осторожно, — я бы хотел спросить вас.

[1. Маэстро] Он на мгновение задумался.

[1. Маэстро] — Это объясняет, почему молодой рабби из Питтсфилда не может смириться с мыслью, что я не буду «активен».

[1. Маэстро] Я ждал продолжения, но напрасно.

[1. Маэстро] — Вы знакомы с Абраванелем? — спросил я.

[1. Маэстро] — Натан, ну теперь-то вы наверняка поняли, как обстоят дела.

[1. Маэстро] — Какие дела?

[1. Маэстро] — Я никого не знаю. Я кручу фразы, вот и всё. Зачем Абраванелю со мной знакомиться? Я нагоняю на него сон. Прошлой весной он выступал в Амхерсте. Нам пришло приглашение, и мы поехали его послушать. Больше мы не встречались. Перед лекцией он подошел туда, где я сидел, и представился. Был очень любезен. Мой уважаемый младший коллега. После выступления мы выпивали с ним и с его актрисой. Очень благовоспитанный человек. Сатирик, которого распознаешь, только когда улавливаешь типаж из комедии дель арте. Вот там-то он и прячет свое презрение. На первый взгляд он — покоритель сердец. Черные очи и так далее. Его молодая жена-израильтянка — вулканическая женщина. Мечта любого гоя — еврейка с арбузными грудями. Копна жестких курчавых волос — как у него, только длинные. Такими можно кастрюлю начистить до блеска. Говорят, когда она снималась в фильме по Библии, она затмила саму историю создания мира. Итак, были эти двое и мы с Хоуп. И вот так, — сказал он, снова сложив руки на животе, — понимаю я, он меня комически изображает своим друзьям. Безо всякой злобы. Одна из моих бывших студенток столкнулась с ним в Париже. Это было после того, как он при полном аншлаге выступил в Сорбонне. Она сказала, что, услышав мое имя, он отозвался обо мне как о «совершенном человеке — настолько же невпечатляющем, насколько он сам не впечатляется».

[1. Маэстро] — Вам он не очень нравится.

[1. Маэстро] — Это вообще не моя сфера. «Нравится — не нравится» — это еще одна форма мошенничества. Но вы правильно делаете, что цените его творчество. Пожалуй, не в моем духе, при личном общении — сплошное тщеславие, но когда он пишет, он не просто маленький гуингнм, выбивающий копытами гимн своему превосходству. Он скорее доктор Джонсон [11] , подсевший на опиум, — болезнь всей его жизни держит Абраванеля в тонусе. Собственно говоря, я им восхищаюсь. Восхищаюсь, как он напрягает свою нервную систему. Восхищаюсь, как страстно он стремится занять место в первом ряду. Красавицы жены, красавицы любовницы, алименты размером с национальный долг, экспедиции на полюс, репортажи с фронта, знаменитые друзья, знаменитые враги, нервные срывы, публичные лекции, романы на пятьсот страниц раз в три года, и все же, как вы отметили, хватает времени и сил на то, чтобы быть поглощенным собой. Все эти гигантские типажи в его книгах и должны быть такими огромными — так он соперничает сам с собой. Нравится он мне? Нет. Но впечатляет, это да. Безусловно. Жизнь эгоцентрика — не сахар. Не знаю, когда этот человек спит, если вообще спит — за исключением тех нескольких минут, когда он выпивал со мной.

[1. Маэстро] За окном мело — точь-в-точь как в студии немых фильмов, где метель изображали, швыряя вату из матрасов на ветродуй. Об окно бились огромные рваные сгустки снега, и, услышав, как они льдистыми краями царапают стекло, а кто-то возится на кухне, я вспомнил: жена Лоноффа умоляла, чтобы он ее выгнал, и подумал: а звучали бы эти мольбы так серьезно солнечным весенним днем?

[1. Маэстро] — Пожалуй, мне пора вызвать такси, — сказал я, показав на свои часы, — не то опоздаю на последний автобус.

[1. Маэстро] Конечно же, мне вообще не хотелось уезжать. Правда, когда у Хоуп за ужином сдали нервы, мне тут же захотелось оказаться в своей хижине в Квосее: теперь же кризис волшебным образом вроде бы разрешился, и это лишь усилило мое преклонение перед Лоноффом, особенно за то, что он беззастенчиво назвал себя «по-своему смелым человеком». Если бы только я догадался поступить так же, когда Бетси взбесилась; если бы только держал рот на замке, пока она не кончит меня бранить, а потом собрал бы осколки разбитой посуды и уселся бы в кресло читать очередную книгу! А почему я так не сделал? Потому что мне двадцать три, а ему пятьдесят шесть? Или потому, что я был виноват, а он нет? Да, возможно, тут сыграли роль и его авторитет, и то, как быстро в доме были восстановлены здравомыслие и порядок. «Возьми ее! Это единственное, в чем есть смысл!» — кричала Хоуп, и причина легкой победы Лоноффа, возможно, крылась в том, что он этого и не хотел.

[1. Маэстро] Мне никак не хотелось вызывать такси еще и из-за Эми Беллет. Я надеялся — вопреки здравому смыслу, — что, вернувшись с ужина с библиотекарем университета, она предложит отвезти меня в метель к автобусу. Раньше, когда Лонофф отмерял нам бренди, сосредоточившись, словно бармен, наловчившийся в Лос-Аламосе разливать из литровой бутылки всем поровну, я спросил, куда она отправилась. У меня не хватило духу расспрашивать о ее статусе перемещенного лица. Но за столом, когда он сказал, что она прибыла в «Афину» как беженка, я вспомнил о «голодающих детях из Европы» — о них мы в сытом Нью-Джерси много слышали в детстве. Если Эми была одной из них, возможно, этим объяснялось то, что мне казалось в ней задавленным и не до конца развившимся, несмотря на ее поразительную зрелость и строгую красоту. Не могла ли, думал я, темноволосая девушка-беженка со странной фамилией Беллет оказаться еврейкой, не пережила ли она в Европе чего-то страшнее, чем голод?

[1. Маэстро] — Да, — сказал Лонофф, — пожалуй, вам лучше вызвать такси.

[1. Маэстро] Я нехотя поднялся.

[1. Маэстро] — Или, если хотите, — продолжил он, — можете остаться и переночевать в кабинете.

[1. Маэстро] — Нет, думаю, мне надо ехать, — сказал я, проклиная свое воспитание: меня учили не жадничать и не брать добавку. Насколько было бы лучше, если бы я вырос в трущобах! Только вот как бы я из трущоб попал сюда?

[1. Маэстро] — Как вам будет угодно, — сказал Лонофф.

[1. Маэстро] — Я бы не хотел доставлять беспокойство вашей жене.

[1. Маэстро] — Думаю, ее больше обеспокоит, если вы уедете. Она может счесть, что она тому причиной. Наверняка сочтет.

[1. Маэстро] Я сделал вид, будто ужинал сегодня на Луне.

[1. Маэстро] — Но почему?

[1. Маэстро] — Садитесь. Останьтесь завтракать, Натан.

[1. Маэстро] — Пожалуй, не стоит. Не надо.

[1. Маэстро] — Вы знаете, кто такой Джимми Дуранте [12] ?

[1. Маэстро] — Конечно.

[1. Маэстро] — Вы знаете старый номер Дуранте «У вас так бывает — чувствуешь, что хочешь уйти, и чувствуешь, что хочешь остаться»?

[1. Маэстро] — Да.

[1. Маэстро] — Садитесь.

[1. Маэстро] Я сел — как мне было угодно, пользуясь его выражением.

[1. Маэстро] — К тому же, — добавил он, — если вы сейчас уедете, ваш коньяк останется недопитым.

[1. Маэстро] — Если я уеду, и ваш коньяк останется недопитым.

[1. Маэстро] — Что ж, еврей, которому удалось выбраться, окончательно все равно не выбрался. — Он улыбнулся мне. — Вы вовсе не должны его допивать только потому, что остаетесь. Это не обязательно.

[1. Маэстро] — Нет-нет, я хочу допить! — И я сделал самый большой глоток за вечер.

[1. Маэстро] Он, приветственно подняв бокал, последовал моему примеру.

[1. Маэстро] — Хоуп будет рада, — сказал он. — Она скучает по людям. Скучает по детям и их друзьям. Она училась в художественной школе в Бостоне — до того, как я привез ее сюда, где до ближайшей железнодорожной станции шестнадцать верст. Манхэттен нагонял на нее ужас, но Бостон — ее Москва, она хоть завтра туда готова переехать. Она думает, мне понравилось бы в Кеймбридже. Но я бы легко обошелся без этих званых ужинов. Да я лучше с лошадью побеседую.

[1. Маэстро] — У вас есть лошадь?

[1. Маэстро] — Нет.

[1. Маэстро] Как я любил его! Да, этого человека без иллюзий я любил, именно любил, никак не меньше: любил за его прямоту, щепетильность, строгость, отстраненность; любил за то, как он беспрестанно пытается отринуть свое детское, самодовольное, ненасытное «я»; любил за упрямство художника и за недоверие к почти всему остальному; любил за подспудное обаяние, которое только что промелькнуло. Да, Лоноффу было достаточно сказать, что у него даже лошади нет — не может и с ней поговорить, и почему-то это все и решило — высвободило из меня сыновью и в то же время девичью любовь к человеку исключительно добродетельному и многого достигшему, который понимает жизнь, понимает сына и может его поддержать.

* * *

[1. Маэстро] Здесь мне следует упомянуть, что тремя годами раньше, проведя несколько часов в обществе Феликса Абраванеля, я был потрясен не меньше. Если я не пал тотчас к его ногам, то только потому, что даже старшекурсник, так преклоняющийся перед писателями, как я, был в состоянии понять, что в случае Абраванеля столь безграничное обожание — во всяком случае, со стороны юного почитателя — обречено остаться без отклика. Пыл его книг, сочиненных среди солнечного покоя его калифорнийского каньона и кипящих безудержной и агрессивной невинностью, казалось, имеет мало что общего с самим автором, когда тот непринужденно вышел в падший мир, по поводу которого так пылко выступал в недрах своего каньона. Собственно говоря, писатель, находящий неотразимыми всех роковых и сомнительных личностей, в том числе прохиндеев обоих полов, топчущих сердца его оптимистичных и только-только входящих в жизнь героев; автор, который мог отыскать магнетическую суть в самом лицемерном карьеристе и помочь ему открыть собственным ярким языком глубины его вероломной души; писатель, настолько поглощенный «великим разладом человечества», что каждый абзац его текстов сам по себе был маленьким романом, каждая страница так же плотно, как у Диккенса или Достоевского, изобиловала последними известиями о маниях, искушениях, страстях, грезах, людьми, пылающими от чувств, — так вот, во плоти он производил впечатление человека, просто вышедшего пообедать.

[1. Маэстро] Но это вовсе не подразумевает, что Феликсу Абраванелю недоставало обаяния. Напротив, обаяние его было как ров, причем такой необъятный, что за ним не разглядеть ту здоровенную штуку с башенками и контрфорсами, для защиты которой его вырыли. Даже подъемный мост было не найти. Он был как сама Калифорния, куда можно попасть только на самолете. Во время его публичной лекции было несколько моментов — это происходило в Чикаго, в мой последний год там, — когда Абраванель замирал за кафедрой, явно стараясь удержаться и не сказать с налету что-то слишком уж очаровательное, что аудитории трудно будет переварить. И он был прав. Вдруг — будь он еще хитрее, обворожительнее и мудрее — мы бы кинулись на сцену и съели его заживо? Бедный блистательный Абраванель (я говорю так без издевки) — даже то, что было предназначено охранять розетту его внутреннего великолепия, было само по себе до того прекрасно, что и бездарные толпы, и любители искусства не могли не признать, что так он еще притягательнее. С другой стороны, возможно, он этого и хотел. Очевидно, простого способа стать великим не существует — я постепенно начал это понимать.

[1. Маэстро] После лекции меня заодно с профессором, чьим протеже я был, пригласили на прием в факультетском клубе. Когда нам наконец удалось прорваться через плотное кольцо поклонников, я был представлен как студент, рассказ которого будет обсуждаться следующим утром на занятии, куда Абраванель согласился прийти. На фотографии в его лице чувствовалась властность, и я даже не предполагал, что в жизни он выглядит столь отстраненным, а голова его размера на полтора меньше, чем подошло бы фигуре в сто восемьдесят сантиметров, которую она венчала. В окружении тех, кто готов был его обожать и восхвалять, он напоминал радиовышку, на вершине которой мигает красный огонек — предупреждение для летящих низко самолетов. На нем был чесучовый костюм долларов за пятьсот, бордовый шелковый галстук и сверкающие черные мокасины с кисточками, но все, что имело значение, все, что обуславливало очарование, и смех, и книги, и нервные срывы, было компактно сосредоточено на самом верху, на краю пропасти. Эту голову могли бы спроектировать японские инженеры, мастера создавать миниатюрные объекты, а потом передать евреям, чтобы те украсили ее редеющими темными волосами, как у торговца коврами, отстраненными и оценивающими темными глазами, изогнутым клювом тропической птицы. Полностью семитизированный маленький транзистор наверху, отличная одежда ниже, и все же общее впечатление какого-то суррогата.

[1. Маэстро] Я подумал: в романах от него никогда ничего не ускользает, так как же получается, что, когда он здесь, всё будто мимо. Наверное, слишком многое на него валится, поэтому он решил на девяносто процентов себя закрыть от окружающего, чтобы не взорваться. Впрочем, может быть, подумал я, он просто вышел пообедать.

[1. Маэстро] Абраванель вежливо пожал мне руку и уже собирался отвернуться, чтобы любезно пожать следующую, но тут профессор повторил мое имя.

[1. Маэстро] — Как же, — сказал Абраванель. — «Н. Цукерман».

[1. Маэстро] Он читал размноженный на мимеографе текст моего рассказа в самолете с Западного побережья, Андреа тоже его прочитала.

[1. Маэстро] — Милая, — сказал он, — это Цукерман.

[1. Маэстро] С чего начать? Андреа была старше меня всего лет на пять, но эти пять лет она потратила с пользой. Окончив колледж Сары Лоуренс, она явно продолжила образование у Элизабет Арден и Генри Бенделя [13] . Мы все знали — ее слава бежала впереди нее, что отец Андреа госслужащий за символический оклад «доллар в год» в первой администрации Рузвельта, а мать, Карла Петерсон Румбо — словоохотливая либеральная конгрессменша из Орегона. Еще учась в университете, она написала для «Сэтеди ивнинг пост» первый из ее портретов «Людей во власти» — серии, затем собранной в ставшую бестселлером книгу. Вне всякого сомнения (как тут же отметили завистники), ей помогли семейные связи, но было очевидно, что деловых и могущественных людей располагало к разговору присутствие самой Андреа, поскольку Андреа была исключительно сочной девушкой. Правда, — ощущение было такое, что, если ее выжать, можно выпить на завтрак стакан освежающей и целительной Андреа.

[1. Маэстро] В то время она проживала с Абраванелем в его уютном убежище в Пасифик-Палисейдс, в нескольких милях от дома его друга и наставника Томаса Манна. («Великий разлад человечества» — так Манн определил тему творчества Абраванеля в хвалебном предисловии, которым он снабдил немецкое издание «Хорошо ошпарить».) После последнего из разводов Абраванеля (сопровождавшегося, по слухам, эмоциональным срывом) Андреа пришла брать у него интервью для серии в «Пост» и, как гласит трансконтинентальная литературная легенда, так и не ушла. Легенда также сообщала, что Абраванель не только был первым из людей литературы, названным человеком во власти, но и первым человеком во власти, на чьи чары Андреа поддалась. Сам я думал о том, была ли Андреа первой журналисткой, на чьи чары поддался Абраванель. По его виду скорее можно было предположить, что он из тех, кого соблазняют.

[1. Маэстро] — Как замечательно наконец с вами познакомиться, — сказала Андреа, энергично пожав мне руку.

[1. Маэстро] Резкость рукопожатия обезоруживающе контрастировала с нежной чувственной внешностью. Лицо сердечком, нежное, но рукопожатие говорило: «Не сомневайтесь, я — девушка, у которой есть все». Не то чтобы я собирался это оспаривать. Я в этом убедился еще за месяц до нашей встречи, когда мы переписывались по поводу отеля. Я был представителем студенчества в Лекционном комитете университета и, согласно ее инструкциям, забронировал им номер на двоих в «Уиндермере» — лучше гостиницы во всей округе не было. «Мистер Абраванель и мисс Румбо? — спросил портье. — Они муж и жена, сэр?» Этот вопрос был мне задан, имейте в виду, в марте 1953 года, так что, когда я солгал в ответ, чтобы оградить героя от скандала: «Миссис Абраванель — известная журналистка, разумеется, это ее профессиональное имя», — я был уверен, что вследствие богемного поведения мисс А. Румбо меня исключат из университета без диплома.

[1. Маэстро] — Мне очень понравился ваш рассказ, — сказала она. — Такой смешной.

[1. Маэстро] Я мрачно принял комплимент, сделанный грудастой девицей с лицом сердечком, цветом лица молочницы и рукопожатием солдата. Тем временем, поручив меня Андреа, чтобы отделаться от меня, Абраванель оказался окруженным, с подачи другого нашего профессора, группой аспирантов, которые, застенчиво стоя рядом со своим преподавателем, ждали, когда удастся задать серьезные вопросы.

[1. Маэстро] — Знаете ли, — услышал я, как он говорит с убийственным смешком, — нынче у меня нет времени думать о «влияниях», Андреа не дает мне передохнуть.

[1. Маэстро] — Феликс, — рассказывала она мне, — тоже от него в восторге. Видели бы вы его в самолете! Как он запрокидывал голову и хохотал! Когда вы собираетесь его опубликовать? Может, Феликсу стоит поговорить с…

[1. Маэстро] Она назвала имя, Кнебель, но для того, чьи рассказы печатались пока что только в ежеквартальном университетском литературном журнале, эффект был бы не более сногсшибательным, скажи она: «После приема мне нужно вернуться в гостиницу, взять в баре интервью у маршала Тито, а пока я буду занята, Феликс может подняться из вестибюля на небеса и обсудить ваш рассказик, распечатанный на мимеографе, с автором ‘Братьев Карамазовых’. Мы все познакомились в Сибири, когда мы с Феликсом путешествовали по лагерям». Где-то за моей спиной Абраванель разбирался со следующим серьезным вопросом от аспирантов.

[1. Маэстро] — Утрата чувства реальности? Ох, — усмехнулся он, — пусть кто-нибудь другой его утрачивает.

[1. Маэстро] Одновременно с этим Андреа сообщила мне:

[1. Маэстро] — Он встречается с Саем в Нью-Йорке завтра вечером…

[1. Маэстро] (Сай — это и был Кнебель, уже двадцать лет занимавший пост редактора нью-йоркского интеллектуального журнала, который я читал запоем последние два года.)

[1. Маэстро] На следующий день Абраванель посетил наше занятие по писательскому мастерству в сопровождении — к удивлению тех, кто готов жить только ради искусства — напористой Андреа. Она сидела ослепительная, бесстыдная на самом первом ряду (белое платье джерси, золотая грива волос — какой-то буколический рай), и, глядя на нее, я вспомнил октябрьские послеполуденные часы полжизни назад, когда я, как преступник в тюрьме, прикованный к школьной парте, потел над чистописанием, а на каждой бензоколонке Америки все радиоприемники транслировали прямой эфир Мировой серии [14] . Тогда-то я и понял, что терзает души хулиганов и бездельников, которые ненавидят школу и учителей и мечтают, чтобы все это провалилось в тартарары.

[1. Маэстро] Абраванель, засунув руки в карманы и небрежно опершись о стол преподавателя, говорил о моем рассказе с намеком на восхищение, защищал его, главным образом посмеиваясь, от нападок моих консервативных соучеников, утверждавших, что мой герой-рассказчик «двухмерен», в нем нет «многогранности», как в тех персонажах, о которых они читали в «Аспектах романа» [15] . Но в тот день я был неуязвим для критики. Андреа — вот о чем я думал всякий раз, когда эти болваны поминали «многогранность».

[1. Маэстро] После занятия я был приглашен Абраванелем выпить кофе в местном буфете — вместе с Андреа, моим профессором и преподавателем с кафедры социологии, старинным приятелем Абраванеля, поджидавшим у дверей аудитории, чтобы ностальгически с ним обняться (писатель благосклонно на это пошел, хотя и чуть отступил назад). Абраванель сам (о чем я позже написал родителям) включил меня в эту компанию, и в его голосе впервые прозвучало что-то вроде искреннего сочувствия: «Они на вас жестко накинулись, Цукерман. Идемте с нами, вам нужно оправиться». Я предположил, что за чашкой кофе он скажет, что отвезет мой рассказ в Нью-Йорк, покажет Сеймуру Кнебелю. Я пребывал в восторге по множеству причин. Когда он позвал меня с ними «оправиться», я почувствовал себя таким «многогранным», как никогда прежде. Он сделает для меня то, что сделал для него Манн! Вот так творится история литературы. И хорошо, что там была Андреа — она все это опишет для грядущих поколений.

[1. Маэстро] Но за кофе Абраванель не сказал ни слова, просто устроился поудобнее на стуле, длинный, тощий, похожий на довольного кота, предлагающего себя погладить, в своем преподавательском костюме — серые брюки из мягкой фланели, розовато-лиловый пуловер, кашемировая спортивная куртка. Изящно скрестив руки и ноги, он предоставил вести беседу своей молодой энергичной спутнице — и та сыпала живыми, забавными историями, в основном о старике отце Феликса, маляре из Лос-Анджелеса, об уморительных замечаниях, которые он выдавал на забавной смеси двух языков. Даже профессор социологии был сражен, хотя из университетских сплетен я знал, что он близкий друг первой жены Абраванеля, с которой тот долго судился, и порицал писателя за то, как он к ней относился — сначала в жизни, а потом в своих произведениях. Более того, поговаривали, что он вообще не одобряет того, как Абраванель относится к женщинам, а вдобавок еще считает, что писателю такого ранга негоже допускать, чтобы статьи о нем печатали в «Сэтеди ивнинг пост». Однако теперь профессор социологии старался говорить погромче, чтобы Андреа его услышала. Мальчишкой он тоже восхищался нелепыми фразочками отца Феликса и жаждал об этом сообщить. «Тот тип, — кричал социолог, подражая старому Абраванелю, — нетути его больше, он покончил с обоями». Может, Абраванель и считал, что маляр на пенсии знаменит тем, что за всю жизнь так и не избавился от акцента английского кокни, но никак это не выказывал. Он держался так элегантно, уверенно, аристократично, слушая истории Андреа, что я в этом засомневался. На виду у всех Абраванель не изливался в любви к старым лос-анджелесским временам: подобные всплески он оставлял для читателей своих романов, обожавших перенасыщенный эмоциями мир его детства так, будто это был их мир, их детство. Он, похоже, предпочитал смотреть на нас сверху вниз, как лама или верблюд.

[1. Маэстро] «Удачи», — вот и все, что он сказал мне, когда они уходили, чтобы успеть на нью-йоркский поезд, а Андреа и того не сказала. На этот раз, поскольку мы уже были знакомы, она протянула мне пять своих мягких пальчиков, но это прикосновение сказочной принцессы для меня значило не больше, чем солдатское рукопожатие на факультетском приеме. Она забыла, подумал я, о Кнебеле. Или сказала Абраванелю, решив, что он этим займется, и он забыл. Или она сказала ему, а он ответил: «Забудь и думать». Глядя, как она уходит из буфета под руку с Абраванелем, как ее волосы касаются его плеча, как уже на улице она привстает на цыпочки, чтобы шепнуть что-то ему на ухо, я понял: когда они вечером вернулись в «Уиндермир», им, кроме моего рассказа, было о чем подумать.

[1. Маэстро] И вот поэтому из Квосея я послал свои четыре опубликованных рассказа Лоноффу. Феликс Абраванель явно не нуждался в сыне двадцати трех лет.

* * *

[1. Маэстро] Около девяти, взглянув на часы, Лонофф допил последнюю каплю бренди, уже минут тридцать дожидавшуюся его на дне бокала. Он сказал, что ему пора, но я могу остаться в гостиной и послушать музыку или, если предпочту, удалиться в его кабинет, где мне предстояло спать. Мне уже постелено свежее белье на кушетке, достаточно только снять покрывало. Одеяла и вторая подушка здесь, в шкафу, на нижней полке, чистые полотенца внизу, в комоде в ванной — не надо стесняться, берите полосатые, они поновее и лучше подходят для душа, в том же комоде, в глубине второй полки зубная щетка в пластиковой упаковке и новый тюбик «Ипаны». Есть вопросы?

[1. Маэстро] — Нет.

[1. Маэстро] Что еще мне может понадобиться?

[1. Маэстро] — Спасибо, все прекрасно.

[1. Маэстро] Вставая, он поморщился — прострел, объяснил он: в тот день пришлось крутить слишком много фраз — и сказал, что ему еще предстоит чтение на ночь. Чтобы отдать должное какому-либо писателю, он должен читать его несколько дней подряд, не менее трех часов кряду. Иначе, сколько бы он ни делал пометок, он мог утратить связь с внутренней жизнью книги — и пришлось бы читать ее заново. Иногда, если все-таки приходилось пропускать день, он возвращался назад и начинал читать с начала, чтобы не мучиться тем, что обошелся с серьезным писателем несправедливо.

[1. Маэстро] Он рассказал мне это с той же скрупулезностью, с какой описывал, где лежат полотенца и зубная паста: Лонофф, изъяснявшийся нарочито просто, разговорно, без велеречивости, похоже, чередовался с Лоноффом — придирчивым администратором крупного универмага, его официальным представителем за пределами письменного мира.

[1. Маэстро] — Моя жена считает это серьезным недостатком, — добавил он. — Я не умею расслабляться. Скоро она мне будет говорить, чтобы я сходил развлечься.

[1. Маэстро] — Ну, до этого еще далеко, — сказал я.

[1. Маэстро] — Так оно и должно быть, — сказал он, — чтобы остальные считали меня дураком. Но я сам себе такой роскоши позволить не могу. Как еще мне читать по-настоящему глубокую книгу? Для «удовольствия»? Чтобы нагнать сон? — Устало — я бы решил по его утомленному, раздраженному тону, что ему скорее пора спать, а не сосредоточиваться сто восемьдесят минут на внутренней жизни глубокой книги серьезного автора, — он спросил: — Как еще мне управлять своей жизнью?

[1. Маэстро] — А как бы вы хотели?

[1. Маэстро] Что ж, наконец я вырвался из пут сковывавшей меня рефлексии и запредельной вдумчивости, оставил внезапные потуги на остроумие в лоноффовском духе — и задал ему простой, прямой вопрос, ответ на который очень хотел услышать:

[1. Маэстро] — А как бы я мог хотеть?

[1. Маэстро] Мне было чрезвычайно приятно видеть, что он не уходит и серьезно обдумывает мой вопрос.

[1. Маэстро] — Да, как бы вы жили сейчас, если бы могли поступать по-своему?

[1. Маэстро] Он потер поясницу и ответил:

[1. Маэстро] — Я бы жил на вилле где-нибудь под Флоренцией.

[1. Маэстро] — Да? С кем?

[1. Маэстро] — Разумеется, с женщиной.

[1. Маэстро] Он ответил без колебаний — словно я был такой же взрослый человек.

[1. Маэстро] И, сделав вид, что я такой и есть, я спросил:

[1. Маэстро] — А сколько бы ей было лет, этой женщине?

[1. Маэстро] Он усмехнулся:

[1. Маэстро] — Мы оба слишком много выпили.

[1. Маэстро] Я продемонстрировал ему, что у меня в бокале еще остался бренди.

[1. Маэстро] — Для нас, — добавил он и, на сей раз не удосужившись подтянуть складки на брюках, довольно неуклюже плюхнулся обратно в кресло.

[1. Маэстро] — Прошу вас, — сказал я. — Я вовсе не хочу отвлекать вас от чтения. Я и один прекрасно побуду.

[1. Маэстро] — Иногда, — сказал он, — я воображаю, будто прочитал последнюю в жизни книгу. И последний раз взглянул на часы. А вы как думаете, сколько ей должно быть лет? — спросил он. — Той женщине во Флоренции. Вы писатель, каковы ваши предположения?

[1. Маэстро] — Думаю, вам стоит задать мне этот вопрос лет через тридцать. Я не знаю.

[1. Маэстро] — Скажем, лет тридцать пять. Как вам это?

[1. Маэстро] — Нормально, раз вы так говорите.

[1. Маэстро] — Ей будет тридцать пять, и она сделает мою жизнь прекрасной. Сделает жизнь удобной, красивой, новой. Днем она будет возить меня в Сан-Джиминьяно, в Уффици, в Сиену. В Сиене мы пойдем в собор и будем пить кофе на площади. К завтраку она будет выходить в длинной женственной ночной рубашке и в прелестном халате. Которые я купил ей в магазинчике у Понте Веккьо. Я буду работать в прохладной комнате с каменными стенами и окнами в пол. В вазе будут стоять цветы. Она будет срезать их и ставить в вазу. И так далее, Натан, в том же духе.

[1. Маэстро] Большинство мужчин хотят снова стать детьми, или королями, или футбольными нападающими, или мультимиллионерами. А Лонофф, похоже, хотел только женщину тридцати пяти лет и год за границей. Я подумал об Абраванеле, этом собирателе плодов, и об израильской актрисе — «вулканической» женщине, третьей жене Абраванеля. И о той «многогранной» Андреа Румбо. В чьих морях теперь качается Андреа?

[1. Маэстро] — Если это всё… — сказал я.

[1. Маэстро] — Продолжайте. У нас с вами пьяный разговор.

[1. Маэстро] — Если это всё, это нетрудно устроить, — услышал я свой голос.

[1. Маэстро] — Да? А есть ли такая молодая женщина, которая ищет лысого мужчину пятидесяти шести лет, чтобы поехать с ним в Италию?

[1. Маэстро] — Вы не обычный лысый мужчина пятидесяти шести лет. Италия с вами — это не Италия с кем угодно.

[1. Маэстро] — Что это значит? Я должен продать семь книг, чтобы заполучить себе бабенку?

[1. Маэстро] От неожиданного перехода на уличный жаргон я вдруг почувствовал себя администратором магазина с бутоньеркой в петлице.

[1. Маэстро] — Я не это имел в виду. Хотя, конечно, такое случается, такие вещи бывают…

[1. Маэстро] — Да, в Нью-Йорке наверняка такого полно.

[1. Маэстро] — В Нью-Йорке те, у кого семь книг, не довольствуются одной бабенкой. Ее получают за пару строчек. — Я сказал это так, будто знал, о чем говорю. — Я только имел в виду, что вы же не гарем хотите.

[1. Маэстро] — Как сказала толстуха о платье в горошек: «Миленько, но это не Лонофф».

[1. Маэстро] — А почему нет?

[1. Маэстро] — Почему нет? — повторил он не без презрения.

[1. Маэстро] — Точнее, почему этого не может быть?

[1. Маэстро] — А почему это должно быть?

[1. Маэстро] — Потому что… вы этого хотите.

[1. Маэстро] Его ответ:

[1. Маэстро] — Этой причины недостаточно.

[1. Маэстро] У меня не хватило смелости снова спросить: «А почему?» Пусть пьяные, тем не менее пьяные евреи. До сих пор, но не дальше я был в этом уверен. И оказался прав.

[1. Маэстро] — Нет, — сказал он, — нельзя выгнать женщину после тридцати пяти лет потому, что тебе за утренним соком хочется видеть новое лицо.

[1. Маэстро] Я подумал о его прозе: интересно, пускал ли он когда-нибудь туда ее или детей, которые, как рассказывал он мне раньше, вносили некоторое разнообразие и веселье в его мир, пока жили дома. В семи сборниках его рассказов я не помнил ни одного героя, который не был холостяком, вдовцом, сиротой, найденышем или женихом поневоле.

[1. Маэстро] — Но речь же о чем-то большем, — сказал я. — Не просто о новом лице… Так ведь?

[1. Маэстро] — Что, о постели? Постель у меня была. Я знаю, в чем моя исключительность, — сказал Лонофф, — и чем я за нее плачу. — И тут он резко завершил нашу пьяную беседу. — Мне пора читать. Давайте я перед уходом покажу вам, как работает проигрыватель. У нас отличная коллекция классической музыки. Вы умеете протирать пластинки? Есть салфетка…

[1. Маэстро] Он с трудом поднялся, медленно и тяжело, как слон. Все его упорство куда-то подевалось, то ли из-за нашего разговора, то ли из-за боли в спине, или он устал от своей исключительности — не знаю. Может быть, так заканчивался каждый его день.

[1. Маэстро] — Мистер Лонофф… Мэнни, — сказал я, — можно я напоследок, пока мы одни, спрошу вас о своих рассказах? Не знаю, правильно ли я понял, что вы имеете в виду под «буйностью». За ужином. Не то что я ловлю вас на слове, но любое слово от вас… Я хочу быть уверен, что я все понял. То есть мне безумно приятно уже и то, что вы их прочитали, и я до сих пор потрясен тем, что меня сюда пригласили, да еще ночевать оставили — этого должно быть достаточно. И да, достаточно. А тост, который вы произнесли… — Я уже был не в силах справиться со своими эмоциями, как было, к моему удивлению, когда я получал на глазах у родителей университетский диплом. — Надеюсь, я смогу быть этого достоин. Для меня эти слова очень важны. Но насчет самих рассказов мне бы хотелось знать, что, по вашему мнению, с ними не так, что я мог бы сделать… чтобы писать лучше?

[1. Маэстро] Как ласково он улыбнулся! Хоть его и скрутило из-за прострела.

[1. Маэстро] — Не так?

[1. Маэстро] — Да.

[1. Маэстро] — Слушайте, сегодня утром я сказал Хоуп: у Цукермана очень убедительный голос, я такого много лет не встречал, тем более у начинающих.

[1. Маэстро] — Правда?

[1. Маэстро] — Я говорю не о стиле. — Он поднял вверх палец, чтобы подчеркнуть разницу. — Я говорю о голосе, о том, что начинается под коленками и вздымается выше головы. Не беспокойтесь о том, так что-то или не так. Просто двигайтесь дальше. И доберетесь туда, куда надо.

[1. Маэстро] Куда надо. Я пытался представить себе это, но не мог. Это было больше, чем я мог воспринять, находясь здесь.

[1. Маэстро] Сегодня утром я сказал Хоуп.

[1. Маэстро] Тем временем, застегнув пиджак, поправив галстук и кинув на наручные часы тот взгляд, который губил для его жены каждое воскресенье, он перешел к последнему деловому пункту повестки дня. Как работает проигрыватель. Я перед этим прервал его ход мыслей.

[1. Маэстро] — Хочу показать вам, что бывает, когда головка проигрывателя не доходит до конца пластинки.

[1. Маэстро] — Конечно, — сказал я. — Непременно.

[1. Маэстро] — В последнее время он капризничал, и никто не может это исправить. Иногда работает нормально, а потом ни с того ни с сего опять ломается.

[1. Маэстро] Я подошел с ним вместе к проигрывателю, но о пластинках классической музыки думал куда меньше, чем о своем голосе, том, что начинается под коленками.

[1. Маэстро] — Это, само собой, громкость. Это пуск. Это стоп, надо нажать…

[1. Маэстро] А это, осознал я, невыносимая скрупулезность, то самое безумное, пристальное внимание к каждой детали, оно и делает тебя великим, оно поддерживает тебя, оно тебя вытащило наверх, а теперь тащит вниз. Склонившись с Э.И. Лоноффом над непослушной головкой проигрывателя, я впервые понял суть этого знаменитого феномена: человек, его судьба, его творчество — все едино. Какая страшная цена победы!

[1. Маэстро] — И, — напомнил он мне, — пластинкам будет лучше, да и вам удовольствия больше, если вы не забудете их сначала протирать.

[1. Маэстро] О, эта подробность, эта дотошность! Администратор во плоти! Суметь из этого несчастья выковать благословенную прозу — блеклым словом «победа» такое не описать.

[1. Маэстро] Мне вдруг захотелось его поцеловать. Знаю, с мужчинами это случается чаще, чем об этом упоминают, но я слишком недавно стал мужчиной (собственно говоря, пять минут назад) и был озадачен силой чувства, которое с тех пор, как начал бриться, я и к родному отцу редко испытывал. В тот момент оно казалось сильнее, чем то, что непременно накатывало на меня, когда я оставался наедине с длинношеими, воздушными подругами Бетси, ходившими, очаровательно выворачивая ступни наружу, и казавшимися (совсем как Бетси!) такими маняще изможденными, легкими, подъемными. Но в этом доме, где царила воздержанность, мне удавалось лучше подавлять любовные порывы, чем в последние месяцы моей раскованной манхэттенской жизни.

[2. Натан Дедал] Кто бы после такого заснул? Я даже пытаться не стал, даже лампу не выключил. Бесконечно долго рассматривал аккуратный стол Э. И. Лоноффа — ровные стопки бумаги для машинки, все — разных палевых оттенков, видимо, для разных вариантов. Наконец я встал и, хоть это и было святотатством, уселся в трусах на его рабочий стул. Неудивительно, что у него спина болит. На таком стуле не расслабиться — тем более при его-то габаритах. Я легонько коснулся пальцами нескольких клавиш на его портативной пишущей машинке. Почему у человека, который никуда не ездит, портативная машинка? Почему не огромная, черная, как пушечное ядро, предназначенная для постоянной работы? Почему не мягкое внушительное кресло, где удобно откинуться и поразмышлять? Да уж, почему…

[2. Натан Дедал] К доске, висящей позади стола, пришпилены — единственные украшения этой кельи — маленький календарь из местного банка и две каталожные карточки. На одной — обрывок фразы, озаглавленный «Шуман о Скерцо № 2 си-бемоль минор, ор. 31 Шопена». Там написано: «…так переполнено нежностью, дерзостью, любовью и презрением, что его можно — и весьма уместно — сравнить со стихотворением Байрона». Я не понимал, к чему все это, точнее, к чему это было Лоноффу, пока не вспомнил, что Эми Беллет совершенно пленительно играет Шопена. Быть может, она это для него и напечатала — с подробным описанием и так далее — например, присовокупив к подаренной ему пластинке, чтобы он вечерами мог слушать Шопена, даже когда ее не будет рядом. Быть может, над этими самыми строками она и размышляла, когда я впервые увидел ее, на полу в кабинете, размышляла — поскольку описание, похоже, подходит к ней так же, как и к музыке…

[2. Натан Дедал] Если она — перемещенное лицо, что сталось с ее родственниками? Они погибли? Не это ли объясняет ее «презрение». Но на кого же тогда направлена переполняющая любовь? На него? Раз так, презрение может быть и к Хоуп. Раз так, раз так…

[2. Натан Дедал] Чтобы догадаться, к чему относится цитата на другой карточке, особой проницательности не требовалось. После того, о чем Лонофф говорил весь вечер, я мог понять, зачем он повесил у себя над головой эти три фразы, а сам сидел под ними и докручивал свои. «Мы работаем во тьме — делаем что можем — отдаем что имеем. Наши сомнения суть наша страсть, и наша страсть есть наша цель. Остальное — это безумие искусства». Чувства по поводу неизвестного мне рассказа Генри Джеймса «Зрелые годы». Но «безумие искусства»? Я бы сказал, что безумно все, кроме искусства. Разве искусство не есть самое здравое? Или я что-то упускаю? До исхода ночи я прочитал «Зрелые годы» дважды, словно утром должен был держать по этому рассказу экзамен. Но тогда у меня было непреложное правило: я должен был написать тысячу слов на тему «Что Генри Джеймс имеет в виду под ‘безумием искусства’?», как если бы этот вопрос написали на моей бумажной салфетке за завтраком.

[2. Натан Дедал] Фотографии детей Лоноффа стояли на книжной полке позади рабочего стула: один мальчик, две девочки, в чертах которых отцовских генов не прочитывалось. Одна из девочек, светловолосая, веснушчатая, в роговых очках, выглядела, собственно, так, как, вероятно, выглядела ее застенчивая, прилежная мать, будучи ученицей художественной школы. Рядом с ее фотографией, в такой же рамке — открытка, отправленная августовским днем девятью годами ранее из Шотландии в Массачусетс и адресованная лично писателю. Видимо, этим и объяснялось то, что этот сувенир хранился под стеклом. Многое в его жизни указывало на то, что общение с собственными детьми у него не сложилось — как, например, не сложилось достаточное представление о Манхэттене тридцатых. «Дорогой папа! Мы сейчас в Банфшире (Шотландское нагорье), и я стою среди развалин замка Балвени в Дуффтауне, где однажды останавливалась Мария Стюарт. Вчера мы ездили на велосипедах в Ковдор (тан Ковдора, ок. 1050 года, ‘Макбет’ Шекспира), где был убит Дункан. До скорого! С любовью, Бекки».

[2. Натан Дедал] Также прямо позади его стола располагались несколько полок его книг в переводах на иностранные языки. Сев на пол, я попытался перевести с французского и немецкого фразы, которые впервые прочитал у Лоноффа по-английски. С более экзотическими языками у меня получалось разве что отыскивать на сотнях не поддающихся расшифровке страниц имена героев. Пехтер. Маркус. Литтман. Винклер. Вот они, окруженные со всех сторон финскими словами.

[2. Натан Дедал] А ее язык какой? Португальский? Итальянский? Венгерский? На каком она переполняется как стихотворение Байрона?

[2. Натан Дедал] В большом линованном блокноте, вынутом из пухлого Bildungsroman портфеля — пять кило книг, пять известных лишь узкому кругу журналов и бумаги достаточно, чтобы записать целиком мой первый роман, если он вдруг явится ко мне, пока я езжу туда-сюда на автобусе, — я стал методично записывать названия всех не читанных мной книг с его полок. Немецкой философии там оказалось больше, чем я ожидал, и, дойдя лишь до середины страницы, я, похоже, приговорил себя к пожизненному каторжному труду. Однако я — честь мне и хвала — продолжал записывать, повторяя себе лестные слова, которые он сказал мне, прежде чем удалился читать. Они, равно как и произнесенный тост, целый час звучали у меня в голове. На чистом листе я наконец записал то, что он сказал, чтобы в точности понять, что он имел в виду. Всё, что он имел в виду.

[2. Натан Дедал] Как оказалось, я хотел, чтобы это увидел кое-кто еще, потому что вскоре я позабыл о грядущем испытании Хайдеггером и Витгенштейном и уселся со своим блокнотом за стол Лоноффа, пытаясь объяснить своему отцу — мозольному оператору, первому из моих отцов — про «голос», который, согласно такому специалисту по голосам, как Э. И. Лонофф, начинается у меня под коленками и вздымается выше головы. С письмом я сильно задержался. Он уже три недели ждал осознанного проявления раскаяния за обиды, нанесенные мной тем, кто больше всех меня поддерживал. А я уже три недели его мариновал — если так можно описать состояние, когда просыпаешься от дурных снов в четыре утра и кроме как об этом больше ни о чем думать не можешь.

* * *

[2. Натан Дедал] Неприятности начались, когда я дал отцу рукопись рассказа, основанного на истории о старой семейной распре, в которой он два года выступал как миротворец, пока противники не дошли до скандала в суде. Этот рассказ был самым значительным из мною написанного — пятнадцать тысяч слов, — и мне представлялось, что на этот раз мотивы мои были не менее благонамеренными, чем когда я из университета слал стихи родителям до того, как они появлялись в студенческом поэтическом журнале. Я не нарывался на неприятности, а ждал восхищения и похвалы. По самой старой и укоренившейся привычке я хотел доставить им удовольствие и дать возможность погордиться мной.

[2. Натан Дедал] Что было нетрудно. Многие годы я давал ему повод погордиться мной, просто посылая вырезки для его «архивов» — объемного собрания журнальных и газетных статей, среди которых была и полная серия расшифровок «Собрания жителей Америки в эфире» [16] по, как он выражался, «жизненно важным вопросам». Всякий раз, когда я приезжал навестить родителей, мама — а она любила повторяться, неизменно напоминала мне с видом глубокого удовлетворения, с каким восторгом он сообщал своим пациентам (ознакомив их с занимавшей его ум жизненно важной проблемой): «Как раз сегодня утром получил письмо на эту тему. Мой сын Натан прочитал об этом в колледже. Он учится в Чикагском университете. Круглый отличник по всем предметам. Поехал учиться в шестнадцать лет — спецпрограмма. Так вот, он увидел это в одной из чикагских газет и прислал для моего архива».

[2. Натан Дедал] Как легко мне было добиться успеха у родителей! Их сын мог оказаться дурачком или садистом, и погордиться им не пришлось бы. Я оказался не тем и не другим; я был исполнительным и заботливым и так восторгался собственным полетом, что не мог быть неблагодарным к тем, кто дал мне старт. Несмотря на бурные стычки в подростковый период — и спать я ложился поздно, и обувь не ту носил, и тусовался в старших классах черт-те где, и якобы вечно стремился настоять на своем, — пройдя, как по учебнику, все пятьдесят уроков по домашнему разладу, мы сохранили тесную родственную связь и сильные чувства. И дверями я сколько раз хлопал, и войну сколько раз объявлял, но я по-прежнему любил их сыновней любовью. Понимал ли я до конца, насколько я был от этого зависим, но их любовь была мне нужна — и ее запасы, полагал я, неисчерпаемы. Я не мог — или не хотел? — и предположить, что может быть иначе, и это в значительной степени объясняет, почему я был столь наивен и ждал, что они, как обычно, одобрят рассказ, в основу которого легла наша семейная история, но мой образцовый отец воспринял его как постыдное и позорное нарушение благопристойности и доверия семьи.

[2. Натан Дедал] Начинался мой рассказ с изложения следующих фактов.

[2. Натан Дедал] Моя двоюродная бабушка Мима Хая завещала на обучение двух своих росших без отца внуков немалую сумму денег — их она старательно откладывала, работая портнихой у сливок ньюаркского общества. Когда Эсси, вдова и мать близнецов, попыталась взять из этого фонда сумму, чтобы дать детям после университета медицинское образование, ее младший брат Сидни — он должен был унаследовать деньги, оставшиеся от наследства Мимы Хаи после того, как мальчики получат высшее образование, — подал на нее в суд, чтобы запретить это. Четыре года Сидни ждал, когда Ричард и Роберт окончат Ратгерс [17] , — ждал в основном, судя по рассказам родственников, в бильярдных и в салунах, — чтобы купить на причитавшееся ему наследство парковку в центре города. Сидни громогласно — по своему обыкновению — заявил, что не намерен откладывать свое счастье только ради того, чтобы еще два фасонистых докторишки могли разъезжать по Саут-Оринджу в «кадиллаках». Те из членов семьи, кто презирал Сидни за распутство и сомнительные знакомства, немедленно встали на защиту мальчиков и их достойных устремлений, а Сидни остался с когортой единомышленников, в которую входили его замордованная и забитая жена Дженни и его таинственная польская подружка Энни, чьи скандально цветастые шматас [18] бурно обсуждались, пусть никем и не виденные, на семейных свадьбах, похоронах и т. д. К той же когорте, хоть пользы Сидни от этого было немного, принадлежал и я. Я восхищался им издавна, с тех пор, как он служил во флоте, когда он выиграл четыре тысячи долларов, возвращаясь домой на боевом корабле «Канзас», и, как рассказывали, кинул в воды Тихого океана, на съедение акулам, не умевшего достойно проигрывать парня из Миссисипи, который под конец длившейся всю ночь игры в покер назвал сорвавшего большой куш грязным жидом. Тяжба, исход которой зависел от того, насколько Мима Хая углубилась в завещании в громкое понятие «высшее образование», была наконец решена судьей — гоем — в пользу Сидни, однако всего через несколько лет парковка на бульваре Реймонд, купленная им на наследство, стала таким лакомым кусочком, что местные гангстеры ее у него национализировали. За причиненный ущерб Сидни присудили десятую часть стоимости, и вскоре сердце его лопнуло, как воздушный шар, в кровати очередной расфуфыренной крошки не нашего племени. Тем временем несгибаемая мать давала моим братьям Ричарду и Роберту после университета медицинское образование. Проиграв суд, Эсси бросила работу в универмаге в центре города и следующие десять лет разъезжала, торгуя гонтом и сайдингом. Она была настолько несгибаемой, что, когда наконец закупила ковровое покрытие и жалюзи для новых кабинетов, арендованных для Ричарда и Роберта в одном из пригородов Северного Джерси, во всем штате не осталось ни одного рабочего района, который она не обшила сайдингом. Как-то жарким полднем — близнецы тогда были в интернатуре — Эсси разъезжала по торговым делам и решила часок передохнуть в оборудованном кондиционером кинотеатре в Пассейик. За все тысячи дней и ночей, когда она искала клиентов и заключала сделки, это, говорят, был первый случай — до сих пор она позволяла себе разве что перекусить или позвонить мальчикам. Но теперь две ординатуры — по ортопедии и дерматологии — были уже практически в кармане, и мысль о наступлении новой эры вкупе с августовской жарой слегка вскружила ей голову. Однако в темном зале кинотеатра Эсси и пот со лба не успела утереть, как мужчина с соседнего кресла положил ей руку на колено. Мужчина, видно, был совсем одинокий — колено у нее было весьма мощное; тем не менее она ему сломала руку в запястье молотком, что все эти годы носила в сумочке, дабы защитить себя и будущее своих лишенных отца сыновей. Мой рассказ под названием «Высшее образование» заканчивался тем, как Эсси прицеливается.

[2. Натан Дедал] — Ну, ты точно ничего не опустил?

[2. Натан Дедал] Так начал свой критический разбор отец в то воскресенье, когда я приехал попрощаться — я отбывал на зиму в Квосей. Перед этим я вместе с любимыми дядей и тетей и бездетными супругами, нашими соседями, которых я тоже с колыбели звал дядей и тетей, поучаствовал в традиционном в нашей семье воскресном бранче. Почти всю мою жизнь пятьдесят два раза в год по воскресеньям отец шел на угол за копченой рыбой и теплыми булочками, мы с братом накрывали на стол и выжимали сок, и на три часа мама оставалась в собственном доме без работы. «Как королева» — так она описывала свое положение. Затем, когда родители прочитывали воскресные ньюаркские газеты и прослушивали по радио «Вечный свет» — получасовые постановки о великих событиях еврейской истории, — нас, мальчиков, собирали, и мы вчетвером отправлялись на машине навещать родственников. Отец, давно соревновавшийся со слишком самонадеянным старшим братом за вакантное место патриарха в семье, обычно в какой-то момент читал назидание тому, кто, по его мнению, в нем нуждался, после чего мы уезжали домой. И всегда в сумерках, прежде чем собраться снова за кухонным столом для ритуалов воскресного вечера — разделить священную трапезу из кулинарии и запить ее священной содовой и ждать вместе сошествия к нам с небес Джека Бенни, Рочестера и Фила Харриса [19] , — «мужчины», как называла нас мама, отправлялись на короткую прогулку в ближайший парк. «Привет, док! Как дела?» Так соседи, попадавшиеся нам на пути, всегда приветствовали моего всеми любимого и словоохотливого отца, и хотя он вроде и не придавал этому значения, было время, когда его сынишка, озабоченный сословными различиями, считал, что, не будь квот и стань отец настоящим врачом, его бы называли «доктором Цукерманом». «Док» — так обращаются к аптекарю, который делает молочные коктейли и продает леденцы от кашля.

[2. Натан Дедал] — Так что, Натан, — начал отец, — ты точно ничего не опустил?

[2. Натан Дедал] Я к тому времени подустал выполнять свой долг, мне не терпелось отправиться в Нью-Йорк, чтобы собраться в Квосей. Мой визит на бранч затянулся на целый день и, к моему удивлению, был отмечен приходами и уходами бесчисленных родственников и старинных друзей семьи — они, похоже, заскакивали лишь повидаться со мной. Болтая, вспоминая, перекидываясь шутками на идише и поедая слишком много фруктов, я проваландался так, пока гости не разошлись, а затем по просьбе отца остался — он хотел поделиться своими соображениями по поводу моего рассказа. Он зловеще сообщил, что ему нужен час со мной наедине.

[2. Натан Дедал] В четыре часа дня, в куртках и шарфах, мы вдвоем отправились в парк. Каждые полчаса от ворот в парк на Элизабет-авеню отходил автобус в Нью-Йорк, и я намеревался, когда отец выговорится, сесть в один из них.

[2. Натан Дедал] — Я много чего опустил. — Я сделал вид, будто не понимаю, о чем он, как не понимал, когда посылал ему рассказ, хотя, едва он дома сообщил, что хочет поделиться своими «соображениями» (вместо того чтобы потрепать по голове), я тотчас осознал, насколько был легкомыслен. Дождался бы — буде она случится — публикации и показал бы ему уже в напечатанном виде. Или так было бы еще хуже? — Пришлось опустить — там всего пятьдесят страниц.

[2. Натан Дедал] — Я о том, — с грустью сказал он, — что ты не опустил ничего мерзкого.

[2. Натан Дедал] — Нет? Да? Об этом я как-то не подумал.

[2. Натан Дедал] — Натан, у тебя все получились ужасно жадными.

[2. Натан Дедал] — Так они и были жадными.

[2. Натан Дедал] — Да, конечно, можно и так на это посмотреть.

[2. Натан Дедал] — Так ты на это посмотрел. Поэтому ты и расстроился, что они не пошли на компромисс.

[2. Натан Дедал] — Суть в том, что наша семья к этому не сводится. И ты это знаешь. Надеюсь, сегодняшний день напомнил тебе о том, какие мы люди. Мало ли, может, ты в Нью-Йорке подзабыл.

[2. Натан Дедал] — Папа, я был рад всех повидать. Но тебе незачем было устраивать проверочный урок, я и так знаю все о том, какие у нас чудесные родственники.

[2. Натан Дедал] Но он не унимался.

[2. Натан Дедал] — А люди, которые тебя обожают? Ведь у каждого, кто сегодня приходил, лицо светилось, когда они на тебя смотрели. И ты, ты был такой добрый со всеми, такой милый. Я смотрел на тебя со всеми нашими родственниками и ближайшими друзьями и думал: так о чем же тогда этот рассказ? Зачем он так пишет о давно забытом прошлом?

[2. Натан Дедал] — Когда все происходило, забытым прошлым это не было.

[2. Натан Дедал] — Тогда это было просто чепухой.

[2. Натан Дедал] — Ты так не думал. Ты год с лишним бегал от Эсси к Сидни и обратно.

[2. Натан Дедал] — Суть же в том, сынок, что наша семья — это нечто большее, чем то, что описано в твоем рассказе. Твоя двоюродная бабушка была женщина добрая, любящая, трудолюбивая — таких уже и не бывает. И твоя бабушка, и ее сестры — все до единой. Эти женщины думали только о других.

[2. Натан Дедал] — Но рассказ-то не о них.

[2. Натан Дедал] — Но они же — часть этой истории. С моей точки зрения, основная часть. Без них и рассказа-то не было бы! Да кто он такой, этот Сидни? Ни один нормальный человек о нем сейчас даже не вспомнит. Для тебя, мальчишки, он, наверное, был увлекательной личностью, восторга полные штаны — то появится, то исчезнет. Легко могу понять — горилла шести футов ростом, штаны клеш, на запястье опознавательный браслет позвякивает, сыплет байками без умолку, будто он на флоте был адмирал Нимиц [20] , а не палубы драил. А ему-то ничего существенней и не поручали. Помню, пришел он как-то к нам, уселся на пол и стал тебя и твоего братишку учить кости бросать. Ради хохмы. Как мне тогда хотелось вышвырнуть его из дома!

[2. Натан Дедал] — Я такого даже не помню.

[2. Натан Дедал] — А я помню. Я много чего помню. Всё помню. Миме Хае Сидни только душу рвал. Маленьким детям невдомек, что из-за балабола, который валяется с ними на полу и шутки шутит, другие люди навзрыд рыдают. А твоя двоюродная бабушка из-за него нарыдалась, он как подрос и за порог шасть, ей только горе и нес. И все же, все же она оставила ему часть из накопленного тяжким трудом — питала надежду, что как-то это ему поможет. Она оказалась выше всех тех несчастий и унижений, которым он был причиной, — такая вот замечательная женщина. «Хая» значит «жизнь», было в ней и это, этим она и делилась. Только это ты опустил.

[2. Натан Дедал] — Я этого не опустил. На первой странице я именно об этом и упомянул. Но ты прав — о жизни Мимы Хаи я не распространялся.

[2. Натан Дедал] — А там хватило бы на рассказ.

[2. Натан Дедал] — Но мой рассказ о другом.

[2. Натан Дедал] — Ты хоть понимаешь, как воспримут такой твой рассказ, когда он будет опубликован, люди, которые нас не знают?

[2. Натан Дедал] Мы как раз спустились по нашей улице к Элизабет-авеню. И каждая лужайка, каждый проулок, гараж, фонарь, каждая кирпичная ступенька — все они были мне родными. Здесь я отрабатывал крученую подачу, здесь свалился с санок и сломал зуб, здесь впервые тискал девчонку, здесь мама дала мне затрещину за то, что я дразнил друга, здесь я узнал, что умер мой дед. Бесконечная вереница воспоминаний о том, что случалось со мной на этой улице с кирпичными домиками на одну семью — примерно такими же, как наш, принадлежали они евреям — примерно таким же, как мы; за них — шесть комнат с «отделанным» цокольным этажом и верандами, выходящими на улицу с развесистыми деревьями, — евреи не уставали благодарить, потому что помнили, с какой части города начинали.

[2. Натан Дедал] По другую сторону улицы был вход в парк. Там обычно усаживался — каждое воскресенье на одну и ту же скамейку — отец и наблюдал, как мы с братом, вопя во все горло, играем в салочки — после долгих часов благонравного поведения с дедушками и бабушками, родными и двоюродными, с дядями и тетями: мне порой казалось, что в Ньюарке Цукерманов больше, чем негров. Я их за год столько не видел, сколько успевал повидать родственников за воскресную поездку по городу с отцом. «Ох, — говорил он, — до чего же вы, мальчишки, любите поорать!» — и приглаживал наши взмокшие вихры, одному левой рукой, другому правой, пока мы шли из парка назад, вверх по нашей улице. «Им бы поиграть да поорать, — говорил он маме, — и они уже на седьмом небе». Теперь мой младший брат смирился и, преодолевая тоску, учится на зубного техника, забросив (поскольку отец лучше знает) вялые попытки стать актером, а я… Я, видно, так и продолжаю орать.

[2. Натан Дедал] Я сказал:

[2. Натан Дедал] — Знаешь, я, пожалуй, сразу на автобус. Давай сегодня без парка. День был длинный, а мне еще собираться — завтра в Квосей ехать.

[2. Натан Дедал] — Ты не ответил на мой вопрос.

[2. Натан Дедал] — Толку от этого не будет, пап. Давай ты просто отправишь мне рассказ назад по почте и постараешься обо всем забыть.

[2. Натан Дедал] На это предложение отец только язвительно хмыкнул.

[2. Натан Дедал] — Ладно, — резко бросил я, — можешь не забывать.

[2. Натан Дедал] — Успокойся, — сказал он. — Я провожу тебя на автобус. И подожду с тобой.

[2. Натан Дедал] — Ты бы лучше домой пошел. Холодает.

[2. Натан Дедал] — Мне вполне тепло, — сообщил он.

[2. Натан Дедал] На автобусной остановке мы стояли молча.

[2. Натан Дедал] — По воскресеньям они часто задерживаются, — сказал он наконец. — Может, вернешься домой, поужинаешь? А с утра пораньше поедешь.

[2. Натан Дедал] — Мне с утра пораньше надо ехать в Квосей.

[2. Натан Дедал] — Они что, подождать не могут?

[2. Натан Дедал] — Я не могу.

[2. Натан Дедал] Я шагнул на дорогу посмотреть, не идет ли автобус.

[2. Натан Дедал] — Ты так себя угробишь.

[2. Натан Дедал] — Может быть.

[2. Натан Дедал] — Итак, — сказал он, когда я наконец, настоявшись вволю на проезжей части, вернулся на тротуар, — что ты собираешься делать с этим рассказом? Пошлешь в журнал?

[2. Натан Дедал] — Для журнала он слишком длинный. Боюсь, никакой журнал его не напечатает.

[2. Натан Дедал] — Да уж напечатают! «Сэтеди ревью» делает тебе имя. Это высокая оценка, огромная честь — в твоем-то возрасте пройти такой отбор.

[2. Натан Дедал] — Ну, посмотрим.

[2. Натан Дедал] — Нет-нет. Ты встал на свой путь. Столько экземпляров «Сэтеди ревью», сколько продали с твоей фотографией в Норт-Джерси, никогда не продавали. Думаешь, почему все сегодня пришли, Фрида с Дейвом, тетя Тесси, Верди, Мюррей, Эдельманы? Потому что видели твое фото и гордятся тобой.

[2. Натан Дедал] — Они мне об этом сказали.

[2. Натан Дедал] — Знаешь, Натан, ты уж выслушай меня. А потом можешь ехать, и там, в своем творческом поселении, в тишине и покое, может, подумаешь о том, что я пытаюсь тебе втолковать. Если бы ты был никем, я бы так серьезно к этому не отнесся. Но я к тебе отношусь серьезно — и ты должен серьезно относиться к тому, что ты делаешь. Прекрати высматривать этот чертов автобус и, пожалуйста, послушай меня. Можешь и на следующем поехать! Натан, ты уже не школьник. Ты — старший брат, ты вышел в большой мир, и я воспринимаю тебя соответственно.

[2. Натан Дедал] — Это я понимаю. Но это не значит, что мы с тобой не можем иметь разные мнения. Наоборот, можем!

[2. Натан Дедал] — По накопленному за жизнь опыту я знаю, что думают обычные люди, когда читают что-то вроде этого рассказа. А ты не знаешь. Не можешь знать. Тебя всю жизнь от этого оберегали. Ты вырос здесь, в этом районе, и ходил в школу с еврейскими детьми. Когда мы отправлялись на побережье и снимали дом с Эдельманами, ты тоже был среди евреев, даже летом. В Чикаго твоими лучшими друзьями, которых ты и домой водил, были только еврейские мальчики. Не твоя вина в том, что ты не знаешь, что думают гои, когда читают нечто подобное. Но я тебе скажу. Они не думают, великое ли это искусство. Они в искусстве не разбираются. Может, и я в искусстве не разбираюсь. Может, никто в нашей семье не разбирается — так, как разбираешься ты. Но я вот о чем. Люди не ради искусства читают — они читают о людях. И по прочитанному о них судят. Так как же, думаешь, они оценят людей из твоего рассказа, к какому выводу придут? Ты об этом подумал?

[2. Натан Дедал] — Да.

[2. Натан Дедал] — И что решил?

[2. Натан Дедал] — Ну, в двух словах не скажу, вот так, на улице. Я пятнадцать тысяч слов написал не потому, что могу обойтись двумя.

[2. Натан Дедал] — А я скажу. И что с того, что на улице? Потому что я знаю эти слова. Вот я думаю, понимаешь ли ты до конца, как мало в этом мире любви к евреям. Я не про Германию говорю, не про нацистов, я про обычных американцев, про мистера и миссис Добрых Людей, которых во всем прочем мы с тобой считаем совершенно безобидными. Натан, это всё есть. Точно тебе говорю, есть. Я знаю, что есть. Я это видел, я это чувствовал, даже когда об этом не говорят словами.

[2. Натан Дедал] — Но я этого и не отрицаю. Почему Сидни швырнул того обормота за борт?

[2. Натан Дедал] — Сидни, — возмутился он, — он не просто обормота за борт швырял. Сидни выкинул за борт наглого бугая! Сидни был мелким хулиганом, которому было плевать на всех и на вся, кроме дорогого. Сидни.

[2. Натан Дедал] — И который существовал на самом деле, папа, причем был ничуть не лучше, чем я его изобразил.

[2. Натан Дедал] — Лучше? Да он хуже был! Тебе и близко не понять, каким он был подлецом. Я бы мог такое тебе порассказать об этом ублюдке — у тебя волосы бы дыбом встали.

[2. Натан Дедал] — Тогда о чем мы вообще разговариваем? Если он был хуже… Слушай, мы так ни к чему не придем. Я тебя умоляю — уже темнеет, сейчас снег повалит — иди домой. Я тебе напишу, когда доберусь до места. Но обсуждать тут больше нечего. Мы не сошлись во мнениях. Точка.

[2. Натан Дедал] — Ну хорошо, — сказал он твердо, — хорошо.

[2. Натан Дедал] Но я понимал, он просто хочет, чтобы мы расстались мирно.

[2. Натан Дедал] — Папа, прошу тебя, иди домой.

[2. Натан Дедал] — Да ничего со мной не случится, если я подожду с тобой. Не хочу бросать тебя тут одного.

[2. Натан Дедал] — Я отлично и сам справлюсь. Уже много лет справляюсь.

[2. Натан Дедал] Минут через пять мы увидели за пару кварталов от нас свет фар — похоже, нью-йоркского автобуса.

[2. Натан Дедал] — Ну что ж, — сказал я, — я вернусь через несколько месяцев. Буду на связи… Позвоню…

[2. Натан Дедал] — Натан, твой рассказ — с точки зрения гоев — он про одно, и только про одно. Выслушай меня напоследок. Про жидов. Про жидов и их любовь к деньгам. Я тебе точно говорю, наши друзья, добрые христиане, только это и увидят. Это не история об ученых, учителях, юристах, которыми они становятся, не о том, что эти люди делают для других. Не история об иммигрантах вроде Хаи, которые работали, откладывали каждый грош и жертвовали всем, чтобы добиться в Америке приличного положения. Не о чудесных мирных днях и ночах, когда ты рос в родном доме. Не о замечательных друзьях, что всегда были с тобой. Нет, это история об Эсси и ее молотке, о Сидни и его хористках, об адвокатишке Эсси и его поганом рте и, как мне это видится, о том, каким болваном я был, умоляя их найти компромисс, чтобы не выкладывать все семейные дрязги судье-гою.

[2. Натан Дедал] — Я не выставлял тебя болваном. Господи, и близко такого не было! — взвился я. — Я старался изобразить тебя, считай, с нежностью.

[2. Натан Дедал] — Да неужели? Так вот, это у тебя не получилось. Слушай, сын, не исключено: я был болваном, когда пытался вразумить этих людей. Я нормально воспринимаю, когда надо мной посмеиваются — меня это мало волнует. Я многое в жизни повидал. Но я не могу принять то, чего ты не видишь, чего ты не хочешь видеть. В этом рассказе мы — не мы, хуже того, и ты — не ты. Ты добрый мальчик. Я весь день следил за тобой, как ястреб. Я всю жизнь за тобой слежу. Ты хороший, любящий, заботливый юноша. Ты не из тех, кто может написать такой рассказ, а потом делать вид, что так все оно и есть.

[2. Натан Дедал] — Но написал-то его я! — Загорелся зеленый сигнал светофора, нью-йоркский автобус двинулся к нам через перекресток, и он обнял меня за плечи. Что только укрепило мой воинственный дух. — Я — из тех, кто пишет такие рассказы!

[2. Натан Дедал] — Ты не такой, — продолжал уговаривать он меня, слегка встряхнув.

[2. Натан Дедал] Но я вскочил в автобус, пневматическая дверь, окаймленная куском жесткой резины, захлопнулась за мной с чересчур уж соответствующим глухим ударом — в литературе такие символические подробности принято опускать. Этот звук вдруг напомнил мне боксерские бои в Лавровом саду, где раз в год мы с братом делали наши грошовые ставки друг против друга, и каждый по очереди болел то за белого боксера, то за цветного, а док Цукерман тем временем в толпе болельщиков обменивался приветствиями со знакомыми, среди которых однажды оказался Мейер Элленштейн, дантист, первый еврей в городе, ставший мэром. Я услышал тот самый тяжелый стук, который следует за отвешенным наотмашь нокаутирующим ударом, звук, с каким поверженный тяжеловес валится на брезентовый настил. А выглянув попрощаться на зиму, я увидел своего невысокого, элегантно одетого отца, облачившегося по случаю моего приезда в новенькое полупальто, кофейного цвета — в тон — брюки и клетчатую кепку, во все тех же серебряных очках, с теми же аккуратно подстриженными усиками, за которые я хватался, лежа в колыбели; я увидел на темном углу улицы, рядом с парком — когда-то он был нашим раем, — отца: он стоял один, ошарашенный, и думал, что я своим необъяснимым предательством беспричинно опорочил и поставил под удар и его, и всех евреев в целом.

[2. Натан Дедал] Но этим не закончилось. Он так растревожился, что несколько дней спустя, вопреки советам мамы и после неприятного телефонного разговора с моим младшим братом — тот из Итаки пытался убедить его, что я, узнав об этом, буду весьма недоволен, — он решил добиться аудиенции у судьи Леопольда Ваптера, самого — после Элленштейна и раввина Иоахима Принца — почитаемого еврея города.

[2. Натан Дедал] Ваптер родился в семье галицийских евреев, в трущобах по соседству с фабриками и заводами, где новые иммигранты трудились как каторжные, и было это лет за десять до того, как мои предки прибыли из Восточной Европы в 1900 году. Мой отец еще помнил, как один из братьев Ваптер — возможно, это был сам будущий судья — его спас, когда компания хулиганов-ирландцев развлекалась, перебрасывая друг другу семилетнего еврейчика. В детстве я не раз слышал эту историю, обычно — когда мы ехали мимо ландшафтного сада и каменного особняка с башенками на Клинтон-авеню, где жил Ваптер со своей дочерью, старой девой, одной из первых в колледже Вассар студенток-евреек, сумевшей завоевать уважение преподавателей-христиан, и женой, унаследовавшей сеть универмагов, чья благотворительность обеспечила ее родовому имени то же признание среди евреев округа Эссекс, каким оно было, говорят, окружено в ее родном Чарльстоне. Поскольку Ваптеры пользовались тем же почетом и уважением в нашем доме, что и президент Рузвельт и его супруга, я, мальчишкой, представлял ее в шляпах и платьях, как у вдовствующей миссис Рузвельт, и разговаривающей, что для еврейской женщины странно, с величавыми англизированными интонациями первой леди. Мне и в голову не приходило, что раз она родом из Южной Каролины, то на самом деле еврейка. Ровно то же самое она подумала обо мне, прочитав мой рассказ.

[2. Натан Дедал] Чтобы получить доступ к судье, отец сначала должен был обратиться к нашему влиятельному родственнику, адвокату, жителю пригорода и полковнику в отставке, который несколько лет был президентом ньюаркской синагоги, куда ходил судья. Наш родственник Тедди однажды уже помог ему обратиться к судье — когда отец втемяшил себе в голову, что я должен быть одним из пяти юношей, которым Ваптер ежегодно писал рекомендации для руководителей университетских приемных комиссий, что, по рассказам, всегда срабатывало. Чтобы предстать перед судьей Ваптером, я должен был среди бела дня в синем костюме проехать в автобусе, а затем, выйдя на Четырех углах (это наш Таймс-сквер), пройти до самой Маркет-стрит мимо череды отправившихся за покупками горожан, которые, по моему представлению, должны были падать замертво, увидев меня в моем единственном парадном костюме в такой час. Мне предстояло пройти собеседование в здании окружного суда Эссекса, в его «судейских покоях» — эти слова мама на все лады так часто и неизменно с благоговением произносила по телефону всю предшествующую неделю, что не иначе как они стали причиной семи походов в уборную, прежде чем я смог наконец облачиться в синий костюм.

[2. Натан Дедал] Тедди позвонил накануне вечером — посоветовать, как мне следует себя вести. Этим и объяснялись костюм и черные шелковые носки отца, державшиеся на его же подвязках, а также портфель с выгравированными на нем моими инициалами — подарок на окончание начальной школы, который я до того момента никогда не вытаскивал из шкафа. В сверкающем портфеле я нес десять машинописных страниц написанного годом ранее эссе по декларации Бальфура [21] .

[2. Натан Дедал] Как меня и учили, я сразу же «высказался» и предложил судье ознакомиться с моим эссе. Меня несколько успокоило, что «судейские покои» оказались одной комнатой, а не десятью, и комната эта была не больше кабинета директора нашей школы. А у загорелого полноватого и жизнерадостного судьи не было, вопреки моим ожиданиям, копны седых волос. Он хоть и был повыше моего отца, но уж точно на треть метра пониже Авраама Линкольна, бронзовый памятник которому стоял по дороге к зданию суда. Собственно говоря, он выглядел на несколько лет моложе моего вечно обеспокоенного отца и был куда менее серьезен. Он считался прекрасным игроком в гольф и, судя по всему, либо вернулся с игры, либо на нее собирался — этим я впоследствии и объяснил его носки в ромбик. Но заметив их, когда он откинулся в кресле, пролистывая мое эссе, я был шокирован. Будто это он зеленый, неопытный соискатель, а я в тугих, как жгут, отцовских подвязках — судья. «Натан, можно, я это пока себе оставлю? — спросил он, с улыбкой листая мои испещренные op. cit. [22] и ibid. [23] странички. — Хочу домой взять — жене показать». Затем началось собеседование. Вечером я готовился (по совету Тедди), читал Конституцию США, Декларацию независимости и передовицу ньюаркских «Ивнинг ньюс». Имена членов кабинета Трумэна, а также лидеров большинства и меньшинства в обеих палатах Конгресса я, разумеется, уже знал наизусть, однако перед сном всех их перечислил маме, чтобы она немножко успокоилась.

[2. Натан Дедал] На вопросы судьи я дал следующие ответы. Журналист. Университет Чикаго. Эрни Пайл [24] . Один брат, младший. Чтение и спорт. «Джайантс» в Национальной лиге и «Тайгере» в Американской. Мел Отт и Хэнк Гринберг [25] . «Крошка Эбнер» [26] . Томас Вулф. Канада; Вашингтон, округ Колумбия; Рай, штат Нью-Йорк; город Нью-Йорк; Филадельфия и побережье Нью-Джерси. Нет, сэр, во Флориде не был.

[2. Натан Дедал] Когда секретарь судьи объявил имена пятерых еврейских мальчиков и девочек из Ньюарка, которым Ваптер дал рекомендации в университет, среди них было и мое.

[2. Натан Дедал] Я больше никогда не встречался с судьей, но чтобы доставить удовольствие отцу, послал во время ознакомительной недели первого курса в Чикагском университете своему спонсору письмо и еще раз поблагодарил его за то, что он для меня сделал. Из письма, полученного мной семь лет спустя, на второй неделе моего пребывания в качестве гостя в Квосее, я и узнал, что они с отцом встречались и обсуждали «Высшее образование».

FB2Library.Elements.CiteItem

[2. Натан Дедал] Список вопросов, подготовленный Ваптерами, выглядел следующим образом:

FB2Library.Elements.CiteItem

[2. Натан Дедал] Через три недели после того, как я получил письмо от судьи и миссис Ваптер, и всего за несколько дней до моей поездки к Лоноффу около полудня ко мне явилась секретарь колонии. Она пришла ко мне в домик в пальто, извинилась за беспокойство и сказала, что мне звонят по междугородному и-звонящий сообщил, что дело срочное.

[2. Натан Дедал] Мама, услышав мой голос, расплакалась.

[2. Натан Дедал] — Понимаю, не стоит тебя отвлекать, — сказала она, — но у меня нет сил это терпеть. Еще одного такого вечера я не перенесу. Я просто не выдержу еще один ужин.

[2. Натан Дедал] — Что такое? Что случилось?

[2. Натан Дедал] — Натан, ты получил письмо от судьи Ваптера или нет?

[2. Натан Дедал] — Получил, все получил.

[2. Натан Дедал] — Так… — она была ошеломлена, — почему ты на него не ответил?

[2. Натан Дедал] — Мама, не стоило ему по этому поводу обращаться к судье Ваптеру.

[2. Натан Дедал] — Дорогой ты мой, может, и не стоило. Но он обратился. Обратился, потому что знает, как ты уважаешь судью…

[2. Натан Дедал] — Да я судью даже и не знаю.

[2. Натан Дедал] — Вот это неправда. Он столько для тебя сделал, когда ты поступал в университет. Он так замечательно тебя поддержал. Оказывается, у него до сих пор хранится то самое эссе по декларации Бальфура, что ты писал в школе. Его секретарь нашел письмо в архивах судьи. Папа своими глазами его видел — в судейской. Почему ты не уважил его ответом… Папа просто вне себя. Отказывается в это верить.

[2. Натан Дедал] — Придется ему поверить.

[2. Натан Дедал] — Он же только одного хочет — чтобы ты себе не навредил. Ты и сам это знаешь.

[2. Натан Дедал] — Я решил, что вас всех только одно беспокоит — как бы я не навредил евреям.

[2. Натан Дедал] — Дорогой мой, умоляю, ради меня, ответь ты судье Ваптеру. Что тебе стоит уделить на него тот час, о котором он просит? Есть же у тебя час времени написать письмо. Тебе всего двадцать три года, не можешь же ты просто проигнорировать такого человека! В двадцать три года не следует враждовать с людьми, которых так любят и уважают, причем не только евреи.

[2. Натан Дедал] — Так вот что отец говорит?

[2. Натан Дедал] — Да, Натан, так он и говорит. Уже три недели прошло!

[2. Натан Дедал] — А откуда ему известно, что я не ответил?

[2. Натан Дедал] — От Тедди. От тебя он известий не получил, вот и позвонил ему. Сам можешь себе представить. Тедди немного вышел из себя. Он тоже к такому отношению не привык. Он же все-таки тоже ради нас для тебя постарался, когда ты решил отправиться в Чикаго.

[2. Натан Дедал] — Мам, мне не хотелось так говорить, но вполне вероятно, что знаменитое письмо судьи, ради которого все так ему зад лизали, имело на Чикагский университет такое же воздействие, как если бы о моих достижениях написал Рокки Грациано [29] .

[2. Натан Дедал] — Натан, где твоя смиренность, где твоя скромность, куда подевалась твоя учтивость?

[2. Натан Дедал] — А куда мозги у отца подевались?

[2. Натан Дедал] — Он только одного хочет — спасти тебя!

[2. Натан Дедал] — От чего?

[2. Натан Дедал] — От ошибок!

[2. Натан Дедал] — Поздно, мама. Ты читала «Десять вопросов Натану Цукерману»?

[2. Натан Дедал] — Читала, дорогой. Он послал нам копию — и вопросы, и письмо.

[2. Натан Дедал] — Большая тройка, мама! Штрейхер, Геббельс и твой сын! А где смиренность судьи? Где его скромность?

[2. Натан Дедал] — Он же только об одном: что случается с евреями…

[2. Натан Дедал] — В Европе, а не в Ньюарке! Мы же не узники Бельзена! Мы не жертвы тех преступлений!

[2. Натан Дедал] — Но мы могли ими быть, окажись мы на их месте. Натан, ты же знаешь, сколько было насилия над евреями!

[2. Натан Дедал] — Мам, хочешь знать, какому физическому насилию подвергаются евреи в Ньюарке, сходи к пластическому хирургу, где девочкам носы переделывают. Вот где в округе Эссекс льется еврейская кровь, вот где наносят удары — молотком хирурга. По их костям — и по их гордости!

[2. Натан Дедал] — Прошу тебя, не кричи на меня! Мне такого не выдержать, поэтому я и звоню. Судья Ваптер не сравнивал тебя с Геббельсом. Боже упаси! Он только был немного потрясен твоим рассказом. Как и все мы — это-то ты понимаешь.

[2. Натан Дедал] — Так, может, вас просто слишком легко потрясти? Евреям выпадали потрясения посерьезнее, чем те, что у меня в рассказе, где разве что есть мошенник Сидни. И молоток Эсси. И адвокат Эсси. Ты сама это прекрасно знаешь. Сама только что об этом сказала.

[2. Натан Дедал] — Дорогой, ну так и ответь судье. Напиши ему то, что мне сейчас сказал, и дело с концом. Отец будет счастлив. Напиши ему хоть что-нибудь. Ты умеешь писать такие замечательные, такие прекрасные письма. Когда бабушка умирала, ты написал ей письмо — оно было как стихи. Оно было словно по-французски — такое прекрасное. А о декларации Бальфура как ты прекрасно написал, — а тебе тогда было всего пятнадцать. Судья вернул твое эссе отцу и сказал, что до сих пор помнит, как оно ему понравилось. Натан, он вовсе не против тебя. Но если ты будешь артачиться и выкажешь ему свое неуважение, вот тогда он будет против. И Тедди тоже, а он много чем может помочь.

[2. Натан Дедал] — Ничто из того, что я могу написать судье, его не переубедит. И его жену тоже.

[2. Натан Дедал] — Ты можешь сказать ему, что сходил на «Дневник Анны Франк». Хоть это ты можешь?

[2. Натан Дедал] — Я не ходил на спектакль. Я читал книгу. Ее все читали.

[2. Натан Дедал] — Но она ведь тебе понравилась?

[2. Натан Дедал] — Вопрос не в этом. Как она может не понравиться? Мама, я не стану рассыпаться в банальностях, чтобы угодить взрослым!

[2. Натан Дедал] — Но ты же только что сказал, что читал книгу и она тебе понравилась… Потому что Тедди сказал папе — Натан, но это же неправда, да? — что ты, похоже, не очень-то любишь евреев.

[2. Натан Дедал] — Тедди все перепутал. Это я его не очень-то люблю.

[2. Натан Дедал] — Дорогой, не умничай! Умоляю, не начинай вот это всё — за кем последнее слово. Ты просто ответь мне, я во всем этом совсем запуталась. Натан, скажи мне одну вещь.

[2. Натан Дедал] — Какую?

[2. Натан Дедал] — Я только цитирую Тедди. Дорогой…

[2. Натан Дедал] — В чем дело, мам?

[2. Натан Дедал] — Ты действительно антисемит?

[2. Натан Дедал] — Это ты сама решай. Ты как думаешь?

[2. Натан Дедал] — Я? Я никогда такого не слыхала. Но Тедди…

[2. Натан Дедал] — Я помню, он выпускник университета и живет в Миллбурне, где все сплошь в коврах. Но и среди таких встречаются круглые болваны.

[2. Натан Дедал] — Натан!

[2. Натан Дедал] — Извини, но у меня такое мнение.

[2. Натан Дедал] — Ох, я совсем ничего не понимаю, и все из-за этого рассказа! Если не хочешь делать то, о чем я прошу, позвони хотя бы отцу. Он уже целых три недели ждет от тебя хоть слова. А твой отец, он привык действовать, он не умеет ждать. Дорогой, позвони ему на работу. Позвони сейчас. Ради меня.

[2. Натан Дедал] — Нет.

[2. Натан Дедал] — Я тебя умоляю!

[2. Натан Дедал] — Нет.

[2. Натан Дедал] — Я просто не верю, что это ты.

[2. Натан Дедал] — Да я это!

[2. Натан Дедал] — А как же… как же любовь отца?

[2. Натан Дедал] — Я теперь сам по себе!

* * *

[2. Натан Дедал] В тот вечер в кабинете Лоноффа я снова и снова начинал письмо отцу, пытался объяснить ему что-то про себя, но всякий раз, переходя к похвалам Э.И. Лоноффа в мой адрес, я в ярости рвал написанное. Я ничего не обязан был ему объяснять, да он бы все равно мои объяснения не принял, даже если бы их понял. Узнав, что мой голос начинается под коленками и вздымается выше головы, он нисколько бы не смирился с тем, что я описал неприглядное поведение наших родственников, которое никого, кроме нас, не касается. Бесполезно было и объяснять, что размахивающая молотком Эсси получилась в моем рассказе фигурой впечатляющей, а вовсе не позором семьи; и дело не в том, что посторонние будут говорить о женщине, которая позволила себе такое, а потом еще в суде бранилась, будто мужик в баре. Да и обзор восковых фигур в моем литературном музее — от одесских бандитов Бабеля до лос-анджелесских циников Абраванеля — не убедит его в том, что я живу в соответствии с обязательствами, возложенными на меня его героем, судьей. Одесса? А почему не Марс? Он говорил о том, что скажут, прочитав мой рассказ, люди в Нью-Джерси, откуда мы все родом. Он говорил о гоях, которые и так уже смотрят на нас с необоснованным презрением и с большой радостью лишний раз обзовут жидами, так как я всему миру открыл, что евреи за деньги друг другу глотки перегрызут. Не мне бы пробалтываться о том, что такое в принципе возможно. Я хуже, чем доносчик, — я коллаборационист.

[2. Натан Дедал] Все это бессмысленно, полный идиотизм, думал я и рвал очередное наполовину написанное письмо в свою защиту. А что наши отношения так стремительно портились — оттого, что он понес мой рассказ Ваптеру, оттого, что я отказался оправдываться перед старейшинами, — так неминуемо и случилось бы, раньше или позже. И Джойса, и Флобера, и Томаса Вулфа, романтического гения, которого я обожал в старших классах, всех их обвиняли либо в измене, либо в предательстве, либо в безнравственности как раз те, кто считал себя оклеветанным в их произведениях. Даже судье было известно, что история литературы — это в том числе и история о том, как писатели приводили в бешенство своих соотечественников, родственников и друзей. Да, конечно, наш спор еще не вошел в литературные анналы, однако, повторял я себе, писатели не были бы писателями, если бы не находили в себе сил устоять перед лицом неразрешимого конфликта и продолжать делать свое дело.

[2. Натан Дедал] А что насчет сыновей? Это же не отец Флобера и не отец Джойса корили меня за бесшабашность, речь же о моем отце. И обвинял он меня в том, что я очернил и представил в ложном свете не каких-то ирландцев, а евреев. К которым и сам принадлежу. И которых всего-то пять тысяч дней назад было на миллионы больше.

[2. Натан Дедал] Однако стоило мне снова начать объяснять свои мотивы, я только сильнее злился. Это ты себя унизил, вот и живи теперь с этим, тоже мне морализатор! А этот Ваптер — никчемный пустомеля! Тоже мне столп общества! А благочестивая красавица женушка, любительница искусств! Сама стоит десять миллионов, а меня корит за «финансовую выгоду». Да еще Аббу Гиллеля Сильвера приплели! Не тратьте время на меня, блудного сына, не расписывайте мне величие Сильвера, мадам, вы моему покойному родичу Сидни и его дружкам-гангстерам Цви Маслянски цитируйте — как вы делаете в загородном клубе у восемнадцатой лунки!

[2. Натан Дедал] Около одиннадцати я услышал, как городская снегоуборочная машина расчищает грунтовую дорогу за яблоневым садом. Потом грузовик с прикрепленным спереди отвалом снегоочистителя заехал на подъездную аллею и сбросил нападавший за ночь снег в сад — поверх снега за предыдущие тридцать ночей. Маленький «рено» приехал последним, полчаса спустя, медленно подкатил к дому: одна фара сияла, вторая еле светила, дворники на лобовом стекле дергались на последнем издыхании.

[2. Натан Дедал] Едва услышав, что ее машина подъезжает, я выключил все лампы в кабинете и подполз к окну на коленях — посмотреть, как она идет к дому. Ведь не спал я не только потому, что не мог забыть об укорах отца или о тосте Э.И. Лоноффа: кроме этого, я не хотел пребывать в бессознательном состоянии, когда очаровательная и загадочная гостья этого дома (еще, разумеется, более манящая в образе эротической соперницы Хоуп) будет этажом выше переодеваться в ночную рубашку. Я понятия не имел, как мне этим воспользоваться. Однако просто лежать раздетым в кровати и не спать, пока она тоже будет не спать и лежать почти раздетой в своей кровати, всё лучше, чем ничего. Хоть какое-то начало.

[2. Натан Дедал] Но, вполне предсказуемо, это оказалось хуже, чем ничего, и никакое не начало нового. Фонарь на занесенном снегом столбе между домом и гаражом погас, а затем, стоя на коленях у двери кабинета, я услышал, как она входит в дом. Она прошла по холлу, поднялась по устланным ковром ступеням, и больше я ее не видел и не слышал еще почти час — я к тому времени воспользовался счастливой возможностью и познакомился еще с одним блестящим курсом — на этот раз для вечернего отделения Школы искусств Лоноффа. Все остальное, ради чего я не ложился спать, мне, естественно, пришлось воображать. Но это куда проще, чем выдумывать что-то, сидя за пишущей машинкой. Для такого рода фантазий не нужно, чтобы твое фото напечатали в «Сэтеди ревью». Даже букв знать не нужно. Достаточно быть молодым — и с этой задачей ты справишься с блеском. Да и молодым не нужно быть. Никем не нужно быть.

[2. Натан Дедал] Добродетельный читатель, если ты считаешь, что после совокупления всякое животное грустно, попробуй помастурбировать на кушетке в кабинете Э. И. Лоноффа, посмотрим, что ты почувствуешь после этого. Чтобы избавиться от ощущения полного собственного убожества, я немедленно переключился на возвышенное и взял с полки томик Генри Джеймса с рассказом «Зрелые годы» — из него взята одна из двух цитат, пришпиленных к доске. И там, где я позволил себе самым неджеймсовским образом отступить от благопристойности, я прочитал рассказ два раза подряд, пытаясь отыскать все, что могу, о сомнениях — главной страсти писателя, о страсти — его главной цели, и о безумии — надо же! — искусства.

[2. Натан Дедал] Денкомб, писатель «с именем», после изнурительной болезни поправляет здоровье на английском курорте, куда издатель присылает ему экземпляр его последнего романа «Зрелые годы». Денкомб, сидя в одиночестве на скамейке с видом на море, нехотя открывает книгу и обнаруживает творческую мощь, которой он прежде не достигал. Увы, его талант расцвел, когда у него уже нет более сил отточить ‘«последнюю методу’… которая вберет в себя все его сокровища». Для этого нужна вторая жизнь, а все свидетельствует о том, что первая подходит к завершению.

[2. Натан Дедал] Когда Денкомб со страхом размышляет о близящемся конце, к нему на скамейку подсаживается словоохотливый молодой человек с собственным экземпляром «Зрелых лет». Он начинает пылко убеждать в достоинствах книги тихого джентльмена, который, как оказывается, читает ее же. Поклонник — «величайший поклонник… которым и гордиться незазорно» — оказался доктором Хью, врачом богатой эксцентричной английской графини, которая, как и Денкомб, живет в отеле и оправляется после некоей тяжелой болезни. Доктор Хью, обуреваемый восторгом по поводу «Зрелых лет», открывает книгу, дабы зачитать вслух один особенно удачный пассаж, но, взяв по ошибке экземпляр Денкомба, а не свой, обнаруживает, что печатный текст в дюжине мест испещрен карандашными правками. На этом сохраняющий анонимность и слабеющий автор, которого вот-вот могут разоблачить — «страстный корректор», вечно стремящийся к совершенству, — чувствует, как болезнь овладевает им, и теряет сознание.

[2. Натан Дедал] В последующие дни Денкомб, прикованный к постели, тешит себя надеждой, что некое снадобье, чудесным образом подобранное внимательным молодым доктором, вернет ему силы. Однако, когда он узнает, что графиня намеревается лишить доктора Хью огромного наследства, если он и впредь будет пренебрегать ею ради писателя, Денкомб призывает доктора последовать за ней в Лондон. Однако доктор Хью не в силах расстаться с предметом своего обожания, и когда он наконец, последовав совету Денкомба, спешит к своей работодательнице, он уже перенес «тяжкий удар», в чем Денкомб считает повинным себя: графиня скончалась от приступа, спровоцированного ревностью, и не завещала молодому врачу ни пенни. «Я должен был выбрать», — говорит доктор Хью, вернувшись с ее могилы к умирающему, которого он боготворит.

[2. Натан Дедал] «— Вы выбрали упустить наследство?

[2. Натан Дедал] — Я решил принять последствия своего увлечения, какими бы они ни были, — улыбнулся доктор Хью. Затем, с большей игривостью, добавил: — Черт с ним, с наследством! Это ваша вина, что я не могу выбросить из головы ваши творения».

[2. Натан Дедал] Слово «игривостью» в книге Лоноффа было подчеркнуто тонкой черной линией. И мелким, почти нечитаемым почерком писатель отметил с собственной ироничной игривостью: «И ваша же вина, если могу».

[2. Натан Дедал] С этого места до последней страницы, где описывается смерть Денкомба, Лонофф прочертил на полях с обеих сторон по три вертикальные линии. И тут уже ничто не говорило об иронии. Скорее эти шесть хирургически точных линий отображали последовательность тонких впечатлений, которые коварный рассказ Джеймса о сомнительных чарах писателя произвел на неподдающийся разум Лоноффа.

[2. Натан Дедал] Когда Денкомб узнает, к каким последствиям привело доктора его страстное увлечение — к последствиям, столь противоречащим его собственным достойным убеждениям, — и поняв, какую роль он сыграл в этом, Денкомб испускает «протяжный озадаченный стон» и лежит «много часов, много дней бездвижно, безучастно».

[2. Натан Дедал] Наконец Денкомб дал знак доктору Хью выслушать его, и, когда тот опустился на колени у его подушки, поманил его ближе.

[2. Натан Дедал] — Из-за вас я подумал, что все это мираж.

[2. Натан Дедал] — Все, но не ваша слава, мой дорогой друг, — пробормотал молодой человек.

[2. Натан Дедал] — Моя слава — что в ней! Слава в том, чтобы пройти испытания, показать, на что — пусть и малое — ты способен, сотворить малое чудо. Главное — сделать так, чтобы кого-то это затронуло. Вы, разумеется, сумасшедший, но это не опровергает правила.

[2. Натан Дедал] — Вы добились таких успехов! — сказал доктор Хью, и в его голосе прозвучал звон свадебных колоколов.

[2. Натан Дедал] Денкомб лежал, впитывая эти слова. Он набрался сил, чтобы заговорить вновь.

[2. Натан Дедал] — Второй шанс — вот обман. Шанс есть только один. Мы трудимся впотьмах — мы делаем что в наших силах, — мы отдаем что имеем. Сомнения — наша страсть, и в нашей страсти — наша цель. Все остальное — безумие искусства.

[2. Натан Дедал] — Если ты сомневался, если отчаивался, значит, ты что-то сделал, — еле слышно возразил его гость.

[2. Натан Дедал] — Все мы что-то делаем — так или иначе, — уступил Денкомб.

[2. Натан Дедал] — Так или иначе — это главное. Это то, что исполнимо. Это то, что и есть в вас!

[2. Натан Дедал] — Утешаете! — иронически вздохнул бедный Денкомб.

[2. Натан Дедал] — Но так оно и есть, — настаивал его друг.

[2. Натан Дедал] — Это правда. Разочарование не в счет.

[2. Натан Дедал] — Разочарование — это жизнь, — сказал доктор Хью.

[2. Натан Дедал] — Да, и она проходит.

[2. Натан Дедал] Бедного Денкомба было едва слышно, но этими словами он отметил конец своего первого и единственного шанса.

[2. Натан Дедал] Едва услышав приглушенные голоса у себя над головой, я встал на кушетку — палец еще лежал на странице, там, где я остановился, — и, вытянувшись во весь рост, попытался разобрать, что и кто говорит. Это не помогло, и я решил залезть на стол Лоноффа: он был сантиметров на тридцать выше кушетки, и ухо мое оказалось бы всего в нескольких сантиметрах от низкого потолка. Но я мог упасть, мог на миллиметр сдвинуть его бумагу для машинки, мог каким-то образом оставить отпечатки ног — нет, так рисковать не стоило, даже думать об этом не следовало. Я и так слишком далеко зашел, оккупировав угол его стола, когда сочинял полдюжины неоконченных писем домой. Мое представление о приличиях, равно как и радушное гостеприимство хозяина дома, должны были удержать меня от столь мерзкого и низкого поступка.

[2. Натан Дедал] Однако я его совершил.

[2. Натан Дедал] Плакала женщина. Которая, о чем, кто ее утешал — или был причиной ее слез? Поднимись я чуть повыше, смог бы это выяснить. Отлично сгодился бы толстый словарь, но «Вебстер» Лоноффа лежал на полке с огромными справочниками, на уровне рабочего кресла, и мне только удалось, дабы подняться еще на несколько сантиметров, подсунуть себе под ноги томик Генри Джеймса.

[2. Натан Дедал] О, непредполагаемые обстоятельства, нежданная помощь искусства! Денкомб бы понял. И Джеймс бы понял. Но понял бы Лонофф? Только не упади.

[2. Натан Дедал] — Вот теперь ты рассуждаешь разумно. — Это говорил Лонофф. — Тебе надо было самой увидеть, и ты увидела.

[2. Натан Дедал] Что-то бумкнуло прямо над моей головой. Кто-то рухнул в кресло. Утомленный писатель? Он уже в халате или все еще в костюме с галстуком и в начищенных туфлях?

[2. Натан Дедал] И тут я услышал Эми Беллет. А что на ней в этот час?

[2. Натан Дедал] — Ничего я не увидела — только страдание и тут и там. Конечно, я не могу жить тут — но и там я больше жить не могу. Нигде не могу жить. Жить не могу.

[2. Натан Дедал] — Давай потише. С нее на сегодня хватило. Дай ей отдохнуть, пусть поспит спокойно.

[2. Натан Дедал] — Она всем жизнь портит.

[2. Натан Дедал] — Не вини ее в том, за что обижена на меня. Это я здесь говорю «нет». А теперь отправляйся спать.

[2. Натан Дедал] — Не могу. Не хочу. Давай поговорим.

[2. Натан Дедал] — Мы уже поговорили.

[2. Натан Дедал] Тишина. Может, они стоят на коленях и прислушиваются через пол ко мне ? Они давно уже могли слышать, как барабанит мое сердце.

[2. Натан Дедал] Скрипнула кровать. Лонофф укладывается рядом с ней!

[2. Натан Дедал] Нет, это Эми вылезла из кровати, а не Лонофф залез. Ее ноги легонько прошлись по полу всего в нескольких сантиметрах от моих губ.

[2. Натан Дедал] — Я тебя люблю. Я так тебя люблю, па-почка! Никто с тобой не сравнится. Все они такие кретины.

[2. Натан Дедал] — Ты моя хорошая.

[2. Натан Дедал] — Можно к тебе на колени? Обними меня, мне больше ничего не надо.

[2. Натан Дедал] — С тобой все хорошо. С тобой всегда в конце концов все хорошо. Ты умеешь выживать.

[2. Натан Дедал] — Да нет, я просто самая сильная в мире слабачка. Ну, расскажи мне сказку. Спой песенку. Спой как великий Дуранте, сегодня мне это очень нужно.

[2. Натан Дедал] Поначалу мне показалось, что кто-то кашляет. Но потом я расслышал — да, он пел ей, очень тихо, подражая Джимми Дуранте, «Я к нему, а он ко мне», я разобрал только эту строчку, но по ней вспомнил всю песню, ее Дуранте пел в своей радиопередаче, своим знаменитым вульгарным голосом, с подкупающей хрипотцой, которую воспроизводил сейчас у меня над головой знаменитый писатель.

[2. Натан Дедал] — Еще! — потребовала Эми.

[2. Натан Дедал] Она садит у него на коленях? Эми в ночнушке, а Лонофф в костюме?

[2. Натан Дедал] — Спи давай, — ответил он.

[2. Натан Дедал] — Еще! Спой «Обойдусь без Бродвея».

[2. Натан Дедал] — «Да я обойдусь без Бродвея, но… обойдется ли Бродвей без меня-ааа…»

[2. Натан Дедал] — Ах, Мэнни, мы могли бы быть так счастливы — во Флоренции, милый ты мой, мы могли бы ни от кого не скрываться.

[2. Натан Дедал] — А мы ни от кого и не скрываемся. И не скрывались.

[2. Натан Дедал] — Это когда так, как сейчас. А в остальное время все так фальшиво, так неправильно, так одиноко. Мы могли бы сделать друг друга совсем счастливыми. И там я бы не была твоей маленькой девочкой. Только когда мы играем, а в остальное время я была бы твоей женой.

[2. Натан Дедал] — Мы были бы такими же, какими были всегда. Прекрати мечтать.

[2. Натан Дедал] — Нет, по-другому! Без нее…

[2. Натан Дедал] — Хочешь, чтобы ее смерть была на твоей совести? Через год она умрет.

[2. Натан Дедал] — Да на моей совести и так уже есть один труп. — Скрипнули половицы, когда на них опустились обе ее ноги. Значит, она таки сидела у него на коленях. — Гляди!

[2. Натан Дедал] — Прикройся!

[2. Натан Дедал] — Это мой труп.

[2. Натан Дедал] Шарканье ног. Тяжелая поступь уходящего Лоноффа.

[2. Натан Дедал] — Спокойной ночи.

[2. Натан Дедал] — Посмотри на него!

[2. Натан Дедал] — Что за мелодрама, Эми! Прикройся.

[2. Натан Дедал] — Ты предпочитаешь трагедию?

[2. Натан Дедал] — Что ты разлеглась? Неубедительно получается. Решила держаться — так уж держись.

[2. Натан Дедал] — Но я с ума схожу! Я не могу жить с тобой врозь! Не умею. Надо было соглашаться на эту работу — и переезжать назад. И черт бы с ней!

[2. Натан Дедал] — Ты поступила правильно. Ты отлично знаешь, что надо делать.

[2. Натан Дедал] — Да, от всего отказаться!

[2. Натан Дедал] — Точнее, отказаться от фантазий.

[2. Натан Дедал] — Ой, Мэнни, ну что тебе стоит просто поцеловать мои груди? Или это тоже фантазии? Никто же не умрет, если ты просто их поцелуешь?

[2. Натан Дедал] — Прикройся.

[2. Натан Дедал] — Пап-почка, ну пожалуйста!

[2. Натан Дедал] Но тут я услышал, как Лонофф в шлепанцах — да, он был не в костюме, а одетый ко сну — шаркает по верхнему коридору. Я как мог бесшумно соскользнул со стола и прокрался на цыпочках к кушетке, куда — изнуренный подслушиванием с элементами акробатики — и рухнул. Потрясение от подслушанного, стыд за то, что так коварно нарушил его доверие, облегчение от того, что меня на этом не поймали, — все это было ничто по сравнению с накатившим отчаянием: сколь же скудно мое воображение, и чем это чревато. Пап-почка, Флоренция, великий Дуранте: ее ребячливость и желание, его безумная, героическая сдержанность… О, если бы я мог вообразить ту сцену, которую подслушал! Если бы мои фантазии были так же безудержны, как настоящая жизнь! Если бы когда-нибудь я смог приблизиться к уникальности и трепетности того, что происходит в действительности! Но даже сумей я это, что бы они обо мне подумали — отец и судья? Как бы почтенные старцы это вынесли? А если бы не вынесли, если бы удар по их чувствам оказался слишком болезненным, как бы я вынес то, что меня ненавидят, поносят, отрекаются от меня?

[3. Femme Fatale [30]] Эми рассказала Лоноффу всю свою историю только год назад. Однажды ночью она, истерически рыдая, позвонила ему из нью-йоркского отеля «Билтмор»; насколько он сумел понять, утром она одна приехала поездом из Бостона — на дневной спектакль — и собиралась вечером поездом же вернуться домой. Однако, выйдя из театра, она сняла номер в отеле, где с тех пор и «укрывалась».

[3. Femme Fatale [30]] В полночь Лонофф, который только что дочитал свою вечернюю порцию и лег в постель, сел в машину и отправился на юг. К четырем он добрался до города, к шести она рассказала ему, что приехала в Нью-Йорк посмотреть спектакль по дневнику Анны Франк, но только к полудню она хоть более или менее внятно смогла объяснить, что ее связывает с этой новой бродвейской постановкой.

[3. Femme Fatale [30]] — Дело не в спектакле — я бы его довольно легко перенесла, будь я одна. Дело в людях, которые его смотрели вместе со мной. К театру тянулись вереницы женщин, в меховых шубах, в дорогих туфлях, с роскошными сумочками. Это не для меня, подумала я. Рекламные щиты, фотографии, неоновые вывески над входом — это я могла вытерпеть. Но меня пугали женщины, их семьи, их дети, их дома. Сходи в кино, сказала я себе, или в музей. Однако я протянула билет, вошла вместе с ними, и, естественно, это случилось. Не могло не случиться. Там так всегда. Женщины плакали. Все вокруг меня были в слезах. А в конце какая-то женщина позади меня воскликнула: «Ой, нет!» Поэтому я и помчалась сюда, мне нужна была комната с телефоном, чтобы отсидеться, пока я не найду отца. Но как только я здесь оказалась, я забилась в ванную, думала: вот если бы он знал, если бы я ему сказала, им бы пришлось после каждого спектакля выходить на сцену и объявлять: «На самом деле она жива. Не волнуйтесь, она выжила, ей сейчас двадцать шесть лет, у нее все хорошо». Я бы ему сказала: «Ты должен хранить нашу тайну, никто кроме тебя не должен об этом узнать». А если бы его вычислили? Или нас обоих? Мэнни, я не могла ему позвонить. Поняла, что не могу, когда та женщина завопила: «Ой, нет!» Тогда я поняла то, что знала всегда: я никогда больше его не увижу. Я должна быть мертва для всех.

[3. Femme Fatale [30]] Эми лежала на смятой постели, туго завернувшись в одеяло, а Лонофф сидел в кресле у окна и молча слушал. Он вошел в незапертый номер, обнаружил ее в пустой ванне, все еще в лучшем платье и лучшем пальто: пальто она не снимала, потому что ее так и била дрожь, а в ванне — потому что так она была дальше всего от окна, что было на двадцать этажей выше улицы.

[3. Femme Fatale [30]] — Ты, наверное, думаешь: что за жалкая история! Что за шутка… — сказала она.

[3. Femme Fatale [30]] — Шутка? Над кем? Никакой шутки я в этом не нахожу.

[3. Femme Fatale [30]] — Ну, то, что я это тебе рассказываю.

[3. Femme Fatale [30]] — Я тебя по-прежнему не понимаю.

[3. Femme Fatale [30]] — Так это же словно из твоего рассказа. Из рассказа Э.И. Лоноффа… под названием… ну, ты придумаешь, как его назвать. И придумаешь, как рассказать это на трех страницах. Бездомная девушка приезжает из Европы, посещает — она не глупа — занятия профессора, слушает его пластинки, играет на пианино его дочери, буквально растет в его доме, а потом однажды из беспризорницы превращается в самостоятельную женщину, и в один прекрасный день в отеле «Билтмор» она между делом сообщает…

[3. Femme Fatale [30]] Он встал с кресла, подошел и сел рядом с ней — она снова теряла над собой контроль.

[3. Femme Fatale [30]] — Да, — сказал он, — абсолютно «между делом».

[3. Femme Fatale [30]] — Мэнни, я не сумасшедшая, я не псих, я не какая-нибудь девчонка — ты уж поверь, — которая пытается интересничать и подражать твоим сочинениям!

[3. Femme Fatale [30]] — Мой милый друг, — сказал он, обнял ее и стал баюкать, как малого ребенка, — если все это настолько…

[3. Femme Fatale [30]] — Ох, па-почка, боюсь, что настолько…

[3. Femme Fatale [30]] — В таком случае моим сочинениям до тебя далеко.

* * *

[3. Femme Fatale [30]] Вот что рассказала Эми наутро после того, как она одна сходила в театр «Корт», где сидела среди безутешно рыдающих зрителей на знаменитой нью-йоркской постановке «Дневника Анны Франк». Это история, в которую, как рассчитывала молодая женщина двадцати шести лет с потрясающим лицом, завораживающим акцентом, отличным литературным стилем и терпением, по мнению Лоноффа, не уступающим его собственному, он поверит.

[3. Femme Fatale [30]] После войны она стала зваться Эми Беллет. Она взяла новое имя не для того, чтобы скрыть свое истинное — тогда в этом еще не было нужды, — а чтобы, так она тогда предполагала, забыть свою жизнь. Несколько недель она была в коме, сначала в вонючем бараке с другими больными и голодающими заключенными, потом в убогом походном изоляторе. Дюжину умирающих детей эсэсовцы загнали в помещение на двенадцать коек, укрыли одеялами, чтобы продемонстрировать приближавшимся к Бельзену войскам союзников блага жизни в концентрационном лагере. Тех из двенадцати, что еще были живы, когда туда пришли англичане, перевели в военный полевой госпиталь. Там-то она наконец и очнулась. Она понимала иногда меньше, а иногда больше того, что объясняли ей медсестры, но говорить не говорила. Вместо этого, без воплей и галлюцинаций, она пыталась отыскать способ поверить, что она где-то в Германии, что ей еще нет шестнадцати и что все ее родные умерли. Таковы были факты, оставалось их усвоить.

[3. Femme Fatale [30]] «Маленькая красавица» — так называли медсестры молчавшую истощенную темноволосую девочку, и однажды утром, решив, что пора заговорить, она сообщила им, что ее фамилия Беллет. Имя «Эми» она взяла из американской книжки «Маленькие женщины», над которой обрыдалась в детстве. За долгое время молчания она решила, что взрослеть хочет в Америке, раз в Амстердаме ей жить больше не с кем. После Бельзена, поняла она, лучше всего, если между ней и тем, что ей нужно забыть, будет океан размером с Атлантику.

[3. Femme Fatale [30]] О том, что отец выжил, она узнала, когда ожидала приема у семейного дантиста Лоноффов в Стокбридже. К тому времени она провела три года в приемных семьях в Англии, почти год проучилась на первом курсе в колледже «Афина», и, листая в приемной врача старый номер «Тайм», она вдруг увидела фотографию еврейского бизнесмена по имени Отто Франк. В июле 1942 года, примерно через два года после начала оккупации, он спрятал жену и двух малолетних дочерей в укрытии. Вместе с другой еврейской семьей Франки двадцать пять месяцев жили в относительной безопасности на верхнем этаже в выходящей во двор части амстердамского дома, где у него прежде была контора. Затем, в августе 1944 года, их местонахождение выдали — видимо, сделал это один из рабочих склада, располагавшегося внизу, и об этом убежище стало известно полиции. Из тех восьмерых, что жили в комнатах под крышей, в концентрационном лагере выжил только Отто Франк. Когда после войны он вернулся в Амстердам, голландская семья, помогавшая им, передала ему тетради, спрятанные их пятнадцатилетней дочерью, погибшей в Бельзене: дневник, несколько тетрадей, в которых она писала, и стопку бумаг — их нацисты выкинули из ее чемодана, когда обыскивали чердак, ища ценности. Франк перепечатал дневник и сначала давал его читать узкому кругу — в память о своей семье, но в 1947 году его опубликовали под названием « Het Achterhuis» — «В заднем доме». Голландских читателей, писали в «Тайм», потряс рассказ девочки-подростка о том, как преследуемые евреи пытались жить обычной жизнью, несмотря на лишения и страх быть обнаруженными.

[3. Femme Fatale [30]] В статье «Горе выжившего» была фотография отца девочки, «ему теперь шестьдесят лет». Он стоял один, в пальто и шляпе, перед зданием на канале Принценграхт, где был последний дом его погибших родных.

[3. Femme Fatale [30]] Затем последовала ее часть рассказа, которая Лоноффу показалась слишком уж невероятной. Сама же она вовсе не считала странным, что ее считают мертвой, когда на самом деле она жива; никто из тех, кто знал, какой хаос царил в последние месяцы войны — бомбардировки союзников, отступающие эсэсовцы, — не счел бы это невероятным. Утверждавшие, будто видели, что она умерла от тифа в Бельзене, либо перепутали ее со старшей сестрой Марго, либо предположили, что она мертва, потому что видели, как долго она находилась в коме, или наблюдали за тем, как ее, полумертвую, увезли капо.

[3. Femme Fatale [30]] — Бельзен был третьим лагерем, — рассказала ему Эми. — Сначала нас отправили в Вестерборк, к северу от Амстердама. Там можно было общаться с другими детьми, мы снова могли дышать свежим воздухом, и кроме того, если бы мы не были напуганы, все было не так уж ужасно. Папа жил в мужском лагере, но, когда я заболела, как-то ухитрился ночью пробраться в женский — нашел мою койку, держал меня за руку. Мы там провели месяц, а потом нас повезли в Аушвиц. Три дня и три ночи в товарных вагонах. А потом открыли двери, и больше я его не видела. Мужчин погнали в одну сторону, нас в другую. Было начало сентября. Маму я последний раз видела в конце октября. Она тогда уже едва могла говорить. Когда нас с Марго увозили из Аушвица, вряд ли она это поняла.

[3. Femme Fatale [30]] Она рассказала ему о Бельзене. Те, кто выжил в телячьих вагонах, жили поначалу в палатках на болоте. Спали на голой земле, в каком-то тряпье. День за днем без еды и свежей воды, а когда осенними ветрами сорвало палатки, они спали под открытым небом, и в дождь, и в ветер. Когда их наконец перевели в бараки, за оградой лагеря они видели рвы, наполненные телами — телами умерших на болоте от тифа и голода. К зиме все, кто оставался в живых, были либо больны, либо сошли с ума. А потом, когда медленно умирала ее сестра, она и сама заболела. После смерти Марго она уже не могла вспомнить женщин, которые ей помогали, и не знала, что с ними сталось.

[3. Femme Fatale [30]] Также было вполне вероятно, что выздоровление шло долго и, выйдя из больницы, она не поехала по швейцарскому адресу туда, где ее родственники договорились встретиться, если они потеряют друг друга из виду. Да и отправилась бы шестнадцатилетняя девушка в путешествие, для которого нужны деньги, визы, нужна надежда, только для того, чтобы узнать в чужой стране, что она, как и опасалась, осталась одна-одинешенька?

[3. Femme Fatale [30]] Нет, невероятным было другое: вместо того чтобы позвонить в «Тайм» и сказать: «Этот дневник писала я. Найдите Отто Франка!» — она записала в блокнот дату выхода журнала и, когда ей поставили пломбу, пошла со своими школьными учебниками в библиотеку. Невероятным — необъяснимым, непростительным, терзавшим ее совесть — было то, что она, как всегда спокойно и прилежно, поискала в указателе к «Нью-Йорк таймс» и «Путеводителе читателя по периодическим изданиям» Франк, Анну и Франка, Отто и, ничего там не обнаружив, спустилась на нижний этаж библиотеки, где хранилась периодика. Там она и провела оставшийся до ужина час — перечитывала статью в «Тайм». Читала, пока не выучила наизусть. Она внимательно рассмотрела фотографию отца. Теперь ему шестьдесят. И именно эти слова все изменили — она снова стала его дочкой, которая подстригала его на чердаке, дочкой, у которой он был учителем, а она делала заданные им уроки, дочкой, которая бежала к нему в кровать и прижималась к нему под одеялом, когда бомбардировщики союзников летали над Амстердамом, и вдруг она стала той дочкой, для которой он стал всем тем, чего она больше не могла иметь. Она очень долго плакала. Но когда она пошла на ужин в столовую, она сделала вид, что с Анной Отто Франка ничего катастрофического не случилось.

[3. Femme Fatale [30]] Ведь она с самого начала твердо решила не рассказывать о том, что пережила. Оставшись сама по себе, она отлично научилась принимать решения. Как бы иначе она выжила? Одной из тысяч причин, по которым она терпеть не могла дядю Дэниэла, первого из ее приемных отцов в Англии, было то, что рано или поздно он непременно начинал рассказывать любому, кто приходил в дом, что пережила Эми во время войны. Была еще мисс Гиддингс, молодая учительница в школе к северу от Лондона, она всегда на уроках истории бросала на маленькую сиротку-еврейку сочувственные взгляды. Как-то раз после уроков мисс Гиддингс повела ее в местное кафе, угостила пирожным с лимонным кремом и расспрашивала о концентрационных лагерях. Когда Эми — не отвечать ей она не могла — подтвердила, что истории, которые она слышала и раньше, но не до конца им верила, правдивы, глаза мисс Гиддингс наполнились слезами. «Ужас, — сказала она, — какой ужас!» Эми молча пила чай и ела вкусное пирожное, а мисс Гиддингс словно сама стала одной из своих учениц и пыталась осмыслить прошлое. «Ну почему, — воскликнула наконец расстроенная учительница, — почему столько веков люди ненавидят евреев?» Эми вскочила. Она была потрясена. «Вы не меня об этом спрашивайте, — сказала девочка, — а тех психов, которые нас ненавидят!» И больше она никогда не вела дружеских разговоров как с мисс Гиддингс, так и со всеми, кто спрашивал ее о том, чего понять не мог.

[3. Femme Fatale [30]] Как-то в субботу — она уже несколько месяцев жила в Англии и поклялась, что, если еще хоть раз услышит из уст дяди Дэниэла сочувственное «Бельзен», убежит в Саутгемптон и зайцем отправится на корабле в Америку — досыта нахлебавшись в школе высокомерного сочувствия от чистокровных английских учителей, Эми, гладя блузку, обожгла руку. Услышав ее крики, примчались соседи, ее отвезли в больницу. Когда повязку сняли, вместо лагерного номера был багровый шрам размером с пол-яйца.

[3. Femme Fatale [30]] После «несчастного случая» — так называли это ее приемные родители — дядя Дэниэл сообщил в Еврейский попечительский совет, что ввиду плохого здоровья его жены они больше не могут держать Эми у себя. Девочку отправили в другую приемную семью, а потом еще в одну. Всем, кто спрашивал, она отвечала, что ее эвакуировали из Голландии вместе с группой других еврейских детей за неделю до вторжения нацистов. Иногда она даже не говорила, что дети были еврейские, за что ее мягко укоряли еврейские семьи, взявшие за нее ответственность и озабоченные тем, что она врет. Но она не могла выносить, когда ей с состраданием клали руки на плечи — из-за Аушвица и Бельзена. Если хотят считать исключительной, то пусть не из-за Аушвица и Бельзена, а за то, чего она с тех пор сумела достичь.

[3. Femme Fatale [30]] Эти добрые и заботливые люди пытались показать ей, что в Англии она вне опасности. «Не надо ничего бояться, опасаться, что тебя обидят, — уверяли они ее. — И стыдиться ничего не надо». — «Я ничего и не стыжусь. В этом все дело». — «Бывает и в этом — многие молодые люди пытаются скрыть свое еврейское происхождение». — «Кто-то, может, и пытается, — отвечала она, — но не я».

[3. Femme Fatale [30]] В субботу, после того как она обнаружила фото отца в «Тайм», она отправилась утренним автобусом в Бостон, где во всех магазинах иностранной книги искала — безрезультатно — экземпляр «Het Achterhuis». Две недели спустя она снова поехала — поездка занимала три часа — в Бостон, и на этот раз целью ее был главпочтамт, где она арендовала почтовый ящик. Она заплатила за него наличными, после чего отправила письмо, привезенное в сумочке, а также почтовый перевод на пятнадцать долларов в издательство «Контакт» в Амстердаме: она просила их послать (пересылка оплачена) на магазин иностранной книги «Пилигрим», п/я 152, Бостон, Массачусетс, США, экземпляров книги « Het Achterhuis» Анны Франк на пятнадцать долларов.

[3. Femme Fatale [30]] Для него она была мертва уже четыре года, ничего страшного, если так и будет еще месяц-другой. Странным образом она не так уж и страдала, разве что ночью, в постели плакала и просила прощения за то, как жестоко поступает со своим идеальным отцом, которому теперь уже шестьдесят.

[3. Femme Fatale [30]] Почти через три месяца после того, как она отправила заказ в амстердамское издательство, теплым солнечным днем в начале августа в Бостоне ее ждала посылка — такая большая, что в почтовый ящик магазина «Пилигрим» она не помещалась. На ней были бежевая льняная юбка и чистая белая блузка — она их отгладила с вечера. Волосы, подстриженные весной «под пажа», были с вечера вымыты и уложены, она прекрасно загорела. Каждое утро она проплывала по миле, после обеда играла в теннис и в целом была спортивной и подтянутой — как положено двадцатилетней девушке. Может быть, поэтому, когда почтовый работник вручил ей посылку, она не стала зубами рвать бечевку и не свалилась в обмороке на мраморный пол. А отправилась, размахивая посылкой из Голландии, в парк Коммон и шла, пока ей не попалась свободная скамейка. Сначала она села на скамейку в тени, потом встала и отправилась дальше — гуляла до тех пор, пока не нашла идеальное местечко на солнце.

[3. Femme Fatale [30]] Внимательно изучив голландские марки — послевоенных она еще не видела — и рассмотрев штемпель, она стала прикидывать, насколько аккуратно удастся распаковать посылку. Она нарочито проявляла невозмутимое терпение, но именно так ей и хотелось. Она ликовала, голова у нее немного кружилась. Выдержка, думала она. Терпение. Терпение — главное в жизни. Когда она наконец развязала бечевку и развернула, ничего не порвав, несколько слоев толстой коричневой бумаги, у нее было ощущение, что то, что она так тщательно освободила от оберток и положила на колени, на чистую и красивую бежевую юбку настоящей американской девушки, это и есть ее выживание.

[3. Femme Fatale [30]] Van Anne Frank [31] . Ее книга. Ее собственная.

* * *

[3. Femme Fatale [30]] Она начала вести дневник всего за три недели до того, как Пим сказал ей, что они отправляются в укрытие. Пока не кончились страницы и не пришлось перейти на бухгалтерские книги, она делала записи в тетради с картонной обложкой, которую он подарил ей на тринадцать лет. Она все еще помнила большую часть того, что случилось с ней в achterhuis, кое-что в мельчайших подробностях, но она не помнила, чтобы из пятидесяти тысяч слов, это описывавших, она записала хоть одно. Она не помнила толком и ничего из того личного, чем делилась со своей воображаемой подругой, которую она назвала Китти, — целые страницы ее излияний казались ей новыми и незнакомыми — как и ее родной язык.

[3. Femme Fatale [30]] Может быть, оттого, что «Het Achterhuis» была первой голландской книгой, которую она прочитала с тех пор, как ее написала, закончив читать, она первым делом подумала о своих амстердамских друзьях детства, о мальчиках и девочках из школы Монтессори, где она училась читать и писать. Она пыталась вспомнить имена детей-христиан, которые наверняка выжили в войну. Пыталась вспомнить имена учителей — начиная с детского сада. Представляла себе лица хозяев лавочек, почтальона, молочника, который знал ее ребенком. Соседей, живших рядом, на Мерведеплейн. А потом она увидела, как каждый из них закрывает книгу и думает: кто мог предположить, что она такая талантливая? Кто понял, что среди нас жила писательница?

[3. Femme Fatale [30]] Первые отрывки, которые она перечитала, были написаны за год с лишним до появления на свет Эми Беллет. Читая первый раз, она загнула угол страницы, во второй раз, достав из сумочки ручку, начертила на полях черную многозначительную линию и написала, разумеется, по-английски, «поразительно». (Все, что она отмечала, она отмечала для него, или делала вид, что это его отметка.) «Как странно, иногда я вижу себя словно бы глазами другого человека. Я неторопливо озираю дела некоей Анны Франк и листаю книгу собственной жизни, как будто это чужая жизнь. Раньше, дома, когда я еще не так много думала, мне временами казалось, что я неродной ребенок в своей семье и всегда буду отличаться от Мансы, Пима и Марго. Бывало, по полгода сама для себя играла роль сиротки…» [32]

[3. Femme Fatale [30]] Затем она снова прочитала все с самого начала, делая — чуть морщась — маленькие пометки на полях всякий раз, когда натыкалась на то, что он наверняка счел бы «слишком пышным», или «неточным», или «туманным». Но в основном она отмечала куски, которые, как ей казалось, она не могла написать так, ведь она была тогда почти ребенком. До чего красноречиво, Анна, — у нее мурашки по телу бежали, когда она шептала свое имя в Бостоне, — до чего лихо, до чего остроумно! Вот было бы здорово, думала она, если бы я могла писать так для семинара мистера Лоноффа. «Очень хорошо, — слышала она его голос, — это лучшее, что вы написали, мисс Беллет».

[3. Femme Fatale [30]] Ну, разумеется, у нее же была «отличная тема», как сказали девочки из ее английского семинара. «Нам ничего другого не остается, как только, насколько возможно, терпеливо ждать, пока придет конец этим несчастьям. Как евреи, так и христиане ждут, весь земной шар ждет, и многие ждут своей смерти». Но когда она писала эти строки («Тихое, но пылкое чувство — вот в чем соль. Э. И. Л.»), она не тешила себя мечтами, что ее скромный дневник, написанный в убежище, когда-нибудь станет частью свидетельств о больших несчастьях. Никому другому, а только себе она объясняла — забыв о своих больших надеждах, — что она просто описывала, как тяжелы были эти испытания. Записывала, и это помогало все выдерживать; с дневником она общалась, он помогал ей не сойти с ума, а когда быть дочерью становилось такой же мукой, как и сама война, ему она исповедовалась. Только с Китти она могла свободно говорить о том, что все ее попытки поддакивать матери так, как Марго, оказывались безнадежными; только Китти она могла в открытую признаваться в том, что даже не может произнести слово «мамуля» вслух, и признаваться в глубине своих чувств к Пиму, отцу, от которого она хотела, чтобы он любил ее, и только ее, никого больше, «не только потому, что я его ребенок, но потому, что я — Анна».

[3. Femme Fatale [30]] Разумеется, в конце концов ей, «помешанной на книгах и чтении», должно было стать понятно, что она пишет собственную книгу. Но в основном в свои четырнадцать она думала, как выжить, а не о литературных амбициях. А в писателя она превращалась не потому, что решила каждый день садиться за стол и работать, а потому, что они жили в такой удушающей атмосфере. Вот что вскормило ее талант! В самом деле, не будучи заточенной в этом achterhuis, оставаясь «болтушкой», окруженной друзьями, «резвясь и смеясь», будучи вольной ходить куда угодно, дурачиться, осуществлять все свои желания, разве смогла бы она писать так искусно, так убедительно, так остроумно? Быть может, в этом-то и проблема семинара, думала она, — не в отсутствии больших тем, а в наличии озера, теннисных кортов и Тэнглвуда. Отличный загар, льняные юбки, моя растущая репутация Афины Паллады колледжа «Афина» — быть может, это мне и мешает. Быть может, если бы я снова оказалась запертой в какой-нибудь каморке, питалась бы гнилой картошкой, одевалась в тряпье и сходила бы с ума от страха, тогда бы я сумела написать пристойный рассказ для мистера Лоноффа!

[3. Femme Fatale [30]] Только когда все с восторгом и нетерпением стали ждать, когда же союзники высадятся, немцы будут разгромлены и начнется золотой век — он в achterhuis назывался «после войны», — она смогла объявить Китти, что дневник, возможно, скрашивал ее подростковое одиночество, но не только. Она два года шлифовала свою прозу и наконец почувствовала, что готова к великим свершениям: «Ты уже давно знаешь, что я больше всего хочу стать когда-нибудь журналисткой, а потом знаменитой писательницей». Но это было в мае 1944 года, когда мысль о том, что в будущем она станет знаменитой, казалась ей не более и не менее несбыточной, чем возвращение в школу в сентябре. О, тот май упоительных надежд! Не будет больше зимы в achterhuis. Еще одна зима, и она бы сошла с ума.

[3. Femme Fatale [30]] Первый год там было не так уж и плохо; все были заняты обустройством, отчаиваться у нее и времени не было. Они так усердно трудились, чтобы превратить чердак в «суперпрактичный» дом, что отец вынудил всех согласиться и выделить дополнительный закуток, чтобы взять еще одного еврея. Но когда союзники начали бомбардировки, суперпрактичный дом превратился для нее в пыточную. В течение дня две семьи вздорили из-за любой мелочи, а ночью она не могла спать — была уверена, что во тьме придут гестаповцы и всех их заберут. Она ложилась спать, и ее посещали кошмарные видения: перед ней представала ее школьная подружка Лис, которая укоряла ее, что она лежит себе в безопасности в своей постели в Амстердаме, а не в концентрационном лагере, как все ее еврейские друзья: «О Анна, почему ты меня покинула? Помоги, о, помоги мне, спаси меня из этого ада!» Она видела себя «в темнице, без папы и мамы», и это было не самое худшее. До последних часов 1943 года ей представлялось «самое жуткое». Но потом все вдруг прекратилось. Чудесным образом. «А что этому помогло, профессор Лонофф? Об этом написано в ‘Анне Карениной’. Об этом написано в ‘Мадам Бовари’. Об этом — половина западной литературы». Желание — вот оно, чудо. Она вернется в школу в сентябре, но вернется не той девочкой, что прежде. Она уже не девочка. При мысли об обнаженной женщине у нее по щекам катились слезы. Ее мучительные менструации стали источником страннейшего наслаждения. Ночью, в постели, она возбуждалась от собственной груди. Вот какие ощущения — но в одночасье предчувствие жуткой смерти сменилось жаждой жизни. В один прекрасный день она полностью выздоровела, а на следующий, разумеется, влюбилась.

[3. Femme Fatale [30]] Их невзгоды сделали ее в четырнадцать лет независимой женщиной. Она стала посещать отдельный закуток на самом верхнем этаже, где обитал только Петер, семнадцатилетний сын Ван Даанов. Ее не останавливало то, что она, быть может, крадет его у Марго, и хоть родители и были шокированы, это ее не остановило: сначала она заходила после обеда, потом пошли вечерние встречи, затем она написала огорченному отцу вызывающее письмо. В тот волшебный май, третьего числа: «Я молодая, и многие мои качества еще не раскрылись, я молодая и сильная и переживаю великое приключение». Два дня спустя отцу, который спас ее от ада, поглотившего Лис, Пиму, чьим самым любимым существом она всегда стремилась стать, она послала собственную декларацию независимости, «душой и телом», как она без обиняков заявила: «Я могу жить совсем без матери и вообще без чьей бы то ни было поддержки..? не чувствую ни на грош ответственности перед родителями… за свои поступки я отвечаю только перед самой собой».

[3. Femme Fatale [30]] Что ж, сила независимой женщины оказалась не в том, как ей представлялось. Да и сила любящего отца тоже. Он сказал ей, что никогда не получал столь неприятного письма, а когда она расплакалась — она вела себя так низко, что не выразишь словами, — он заплакал вместе с ней. Он сжег письмо, прошли недели, и она поняла, что разочаровывается в Петере. Собственно говоря, в июле она уже подумывала, как бы при таких обстоятельствах «отдалить его», но эта проблема решилась в одну солнечную августовскую пятницу: утром, когда Пим помогал Петеру с английским, а она занималась самостоятельно, пришли из голландской Зеленой полиции, и тайному убежищу, где во главу угла ставились порядочность, послушание, благоразумие, самоусовершенствование и взаимное уважение, навсегда пришел конец. Пришел конец и семейству Франк как единому целому, и, весьма вовремя, подумала автор дневника, закончились ее хроники о том, как они пытались достойно продержаться, несмотря ни на что.

* * *

[3. Femme Fatale [30]] В третий раз она прочитала книгу в тот же вечер, возвращаясь в Стокбридж. Сможет ли она когда-нибудь прочитать другую книгу? Как — если эту отложить не может? В автобусе она самым нескромным образом размышляла о том, что она написала — «сотворила». Быть может, рокочущее, бескрайнее, наэлектризованное, лилово-синее небо, преследовавшее автобус по всей дороге от Бостона, — вот что ее завело: за окном было тревожно, как на полотне Эль Греко, за окном грохотала с библейскими раскатами гроза, а в автобусе сидела, согнувшись над книгой, Эми, и ее не покидало ощущение трагического величия, которое она впитала в тот день от настоящих Эль Греко в Бостонском музее изящных искусств. Да, она была изнурена, что, впрочем, тоже способствует фантастическому видению. Все еще завороженная первыми двумя прочтениями «Het Achterhuis », она помчалась в музеи Гарднер [33] и Фогга [34] , где в завершение этого удивительного дня за опьяненной собой загорелой девушкой с летящей походкой увязалось не меньше десятка студентов летней школы Гарварда, мечтавших с ней познакомиться. Три музея, потому что в «Афине» она хотела говорить только правду, пусть и не всю, о большом дне в Бостоне. Мистеру Лоноффу она намеревалась подробно рассказать о всех новых выставках, которые она посетила по совету его жены.

[3. Femme Fatale [30]] Гроза, картины, ее безумная усталость — на самом деле и без этого в ней зародились бы надежды: оттого только, что она трижды за день прочитала свой опубликованный дневник. Хватило бы и навалившегося на нее ощущения собственной значимости. А может, она просто была очень юной писательницей, ехавшей в автобусе и мечтавшей о том, о чем мечтают очень юные писательницы.

* * *

[3. Femme Fatale [30]] Все ее доводы, все фантазии о высоком предназначении ее книги проистекали из одного: из дневников не следует, что она или ее родители были религиозными или соблюдающими традиции евреями. Мама вечером в пятницу зажигала свечи, вот, собственно, и все. Что до праздников, так День святого Николая — с ним она познакомилась в убежище — показался ей куда веселее Хануки, они с Пимом придумали всякие умные подарки и даже написали стихи о Санта-Клаусе — пусть будет интереснее отмечать. Когда Пим решил подарить ей на праздник детскую Библию, чтобы она узнала что-нибудь о Новом Завете, Марго этого не одобрила. Марго твердо решила, что станет акушеркой в Палестине. Она единственная из них всех серьезно размышляла о религии. В дневнике Марго, если бы его когда-нибудь нашли, оказалось бы куда больше рассуждений об иудаизме и планов жить согласно его законам, чем в дневнике сестры. И уж конечно она и вообразить не могла, чтобы Марго даже подумала, а не то что написала в дневнике пылкое «станем же мы когда-нибудь опять людьми, а не только евреями!».

[3. Femme Fatale [30]] Эти слова она, конечно же, написала, еще не оправившись от испуга после того, как на склад внизу ночью залезли воры. Все были уверены, что после этой кражи полиция уж точно их обнаружит, и много дней еще обмирали от ужаса. Она же кроме страха и чувства странного облегчения испытывала чуть виноватое недоумение, когда осознала, что в отличие от Лис судьба опять пощадила ее. После той кошмарной ночи она снова и снова пыталась понять, за что же их преследуют, и то писала о несчастье быть для врагов евреями, и только евреями, то надеялась: «Быть может, когда-нибудь именно наша вера научит добру все человечество… Мы не можем быть только голландцами, или только англичанами, или людьми какой-нибудь другой нации, наряду с этим мы остаемся евреями, — должны, но и хотим оставаться евреями»; а заканчивала заявлением, которое уж точно не появилось бы в «Дневнике Марго Франк»: «Раз уж я спасена, я решила сразу же после войны принять нидерландское гражданство. Я люблю голландцев, люблю эту страну, люблю этот язык и хочу работать здесь. И даже если мне придется самой написать королеве, я не отступлюсь, пока не достигну цели».

[3. Femme Fatale [30]] Нет, это говорила не мамина Марго, это говорила папина Анна. В Лондон — учить английский, в Париж — знакомиться с модой и изучать искусство, в Голливуд, штат Калифорния, — брать интервью у звезд под именем Анна Франклин, пока самоотверженная Марго принимает роды в пустыне. По правде говоря, когда Марго думала о Боге и родине, если она каких богов себе и представляла, то это были боги из греческой и римской мифологии — ее она постоянно изучала в укрытии и была от нее в восторге. По правде говоря, девочка из ее дневника была по сравнению с Марго едва-едва еврейкой, но в этом полностью оставалась дочерью своего отца, который успокаивал ее страхи, читая ей на ночь не Библию, а Гете по-немецки и Диккенса по-английски.

[3. Femme Fatale [30]] Но в этом и была суть — это-то и давало ее дневнику силу сделать кошмар реальностью. Ждать, что огромный бездушный и безразличный мир будет заботиться о дочери благочестивого бородатого отца, живущего по указке раввинов и по традиции, было бы полным безумием. Обычного человека, не принимающего даже малейшие различия, положение такой семьи нисколько не волновало бы. Обычным людям скорее казалось бы, что они сами накликали на себя беду, упорно отвергая все современное и европейское, чтобы не сказать христианское. Но семья Отто Франка — это же другое дело! Разве могли даже самые недалекие из обычных людей игнорировать то, что делали с евреями только за то, что они евреи, разве могли даже самые косные из неевреев не понять это, прочитав в «Het Achterhuis», что раз в год Франки пели безобидную ханукальную песенку, произносили несколько слов на иврите, зажигали несколько свечек, обменивались какими-то подарками — весь ритуал длился минут десять, — и только за это их считали врагами. Да даже этого не требовалось. Ничего не требовалось — вот в чем ужас. И это было правдой.

[3. Femme Fatale [30]] В этом и была сила ее книги. Франки могли собираться вместе и слушать по радио музыку Моцарта, Брамса и Бетховена, могли занимать себя чтением Гете, Диккенса и Шиллера, она могла вечер за вечером изучать генеалогические древа всех европейских королевских фамилий, подыскивая подходящие партии для принцессы Елизаветы и принцессы Маргарет Роуз [35] , могла со страстью писать в дневнике, как она любит королеву Вильгельмину и как жаждет, чтобы Голландия была ее отечеством, но это ничего не меняло. Европа была не их, и они, такая европеизированная семья, Европе не принадлежали. Они только жили на третьем этаже дома над чудесным амстердамским каналом, ютились на тридцати квадратных метрах вместе с Ван Даанами, изолированные от мира, презираемые, как все евреи всех гетто. А почему? Да потому, что еврейский вопрос должен был быть решен, дегенератами, с чьим существованием цивилизованные люди не могли больше мириться, были они сами, Отто и Эдит Франк и их дочери Марго и Анна.

[3. Femme Fatale [30]] И этот урок, уверилась она по дороге домой, у нее есть силы преподать другим. Но только если все будут считать, что она умерла. Если станет известно, что автор «Het Achterhuis» жива, книга так и останется тем, чем и была, ничем больше — дневником девочки-подростка о трудных годах, проведенных ею в убежище, во время немецкой оккупации Голландии, книжкой, которую мальчики и девочки могли бы читать на ночь наряду с приключениями швейцарской семьи Робинзон [36] . Но мертвая она могла предложить нечто большее, чем развлечение для детей от 10 до 15 лет; если она мертва, получается, что она написала, не рассчитывая на это, шедевр, который наконец заставит людей все понять.

[3. Femme Fatale [30]] А когда люди наконец все поймут? Когда они осознают, что у нее хватило силы научить их чему-то, что тогда? Будут ли они воспринимать страдания по-новому? Сможет ли она действительно сделать их более человечными — и не только на те несколько часов, пока они будут читать ее дневник? В своей комнате в «Афине», спрятав в комоде три экземпляра « Het Achterhuis», она думала о своих будущих читателях куда спокойнее, чем в автобусе, в бушующую грозу. Она ведь уже не была той пятнадцатилетней девочкой, которая, прячась от смертельной опасности, могла написать Китти: «Я до сих пор верю в доброту человеческой души». Ее юношеские идеалы выстрадали все то, что выстрадала она в товарном вагоне из Вестерброка, в бараках Аушвица, на пустоши в Бельзене. Она не возненавидела человечество за то, какое оно — да и каким оно могло быть, только таким, как есть, — но и петь ему хвалу у нее желания не было.

[3. Femme Fatale [30]] Что произойдет, когда люди наконец все поймут? Реалистичный ответ один — ничего. Верить во что-либо еще значило бы питать надежды, в которых даже она — а она умела надеяться — теперь имела право сомневаться. Держать свое существование в тайне от отца, чтобы сделать человечество лучше… Нет, теперь уже поздно. Улучшать их жизнь — их дело, не ее; они могут улучшать себя, если им так заблагорассудится, а нет — так нет. Она ответственна перед мертвыми — перед сестрой, мамой, перед всеми уничтоженными школьниками, которые были когда-то ее друзьями. Вот цель ее дневника, вот ее предназначение: в напечатанном слове сделать их снова живыми… хоть им это и не поможет. На самом деле ей хотелось орудовать не печатным словом, а топором. На лестничной клетке в конце коридора в ее корпусе висел здоровенный топор с огромной красной рукоятью — на случай пожара. А если на случай ненависти — как насчет смертельной ярости? Она часто на него смотрела, но у нее никогда не хватало духу снять его со стены. А окажись он у нее в руках, чью голову ей бы захотелось раскроить? Кого она могла убить в Стокбридже, чтобы отомстить за прах и черепа? Это еще если бы она смогла им орудовать. Нет, у нее другое орудие: «Het Achterhuis», van Anne Frank. И чтобы она могла им ранить до крови, ей придется снова исчезнуть, в другом убежище, на сей раз без отца, в одиночку.

[3. Femme Fatale [30]] Поэтому она укрепилась в вере в свои триста без малого страниц, а с ней и в решимости утаить от отца в его шестьдесят, что она выжила. «Ради них, — воскликнула она, — ради них», — имея в виду тех, кого настигла миновавшая ее судьба, ради них она и притворялась. «Ради Марго, ради мамы, ради Лис».

[3. Femme Fatale [30]] Теперь она каждый день ходила в библиотеку, читала «Нью-Йорк таймс». Каждую неделю она внимательно просматривала журналы. По воскресеньям читала все о новых книгах, выходящих в Америке: о романах, называемых «заметными» и «значительными», — но вряд ли они были более заметными и значительными, чем ее посмертно опубликованный дневник; о никчемных бестселлерах, из которых настоящие люди узнавали о придуманных, которых в жизни существовать не могло, да и существуй они, это ни на что не повлияло бы. Она читала хвалебные отзывы об историках и биографах, чьи книги, сколь бы ни были хороши, вряд ли были достойны признания так, как ее дневник. И в каждом обзоре в каждом журнале, который имелся в библиотеке — американском, французском, немецком или английском, она искала свое настоящее имя. Не могло же все ограничиться тем, что несколько тысяч голландских читателей покачали головой и вернулись к своим делам — слишком уж важной была ее книга. «Ради них, ради них» — снова и снова, неделю за неделей, «ради них» — пока она наконец не подумала: а вдруг то, что она выжила в убежище, не погибла в лагерях смерти, скрывается здесь, в Новой Англии, под чужой личиной, делает это яростное желание «вернуться» в роли призрака отмщения чем-то весьма подозрительным и слегка безумным. Она стала опасаться, что поддается своей установке не поддаваться.

[3. Femme Fatale [30]] И что с того? Она же пыталась притвориться той, которой и была бы, не случись убежища и лагерей смерти. Эми не была другой. Та Эми, что спасла ее от ее воспоминаний и вернула к жизни, — привлекательная, здравомыслящая, смелая и практичная Эми — это и была она. И имела полное право быть такой. Ответственность перед мертвыми? Резонерство для ханжей! Мертвым дать нечего — они мертвы. «Вот именно. Так называемое значение этой книги — болезненная иллюзия. Изображать из себя мертвую — напыщенно и отвратительно. А прятаться от папы и того хуже. Не нужно никакого искупления, — сказала Эми Анне. — Позвони Пиму и скажи, что ты жива. Ему уже шестьдесят».

[3. Femme Fatale [30]] Она тосковала по нему еще сильнее, чем в детстве, когда больше всего на свете хотела, чтобы он любил только ее. Но она молодая, сильная, она жива, у нее увлекательная жизнь, но она ничего не предприняла, чтобы сообщить ему или кому-то еще, что она жива; а ведь может оказаться слишком поздно. Никто бы ей не поверил, никто, кроме отца, не захотел бы поверить. Теперь люди каждый день приходили в их тайное убежище, смотрели на фотографии кинозвезд, которые она повесила у себя над кроватью. Они приходили смотреть на таз, в котором она мылась, на стол, за которым она занималась. Они смотрели из чердачного окна, где Петер и она сидели в обнимку, любуясь звездами. Они разглядывали шкаф, маскировавший дверь: через нее вошли полицейские, чтобы их увести. Они смотрели на открытые страницы ее тайного дневника. Это ее почерк, шептали они, это ее слова. Они разглядывали в убежище все, до чего она дотрагивалась. Скромные коридоры и обустроенные комнатки, которые она, как прилежная ученица в сочинении, описывала Китти четкими, понятными, будничными голландскими фразами — суперпрактичное убежище стало теперь местом поклонения, Стеной Плача. Они уходили оттуда в молчании — скорбели, будто она была им родной.

[3. Femme Fatale [30]] Но это они были ей родными. «Они плакали обо мне, — сказала Эми, — они жалели меня, молились за меня, просили у меня прощения. Я стала воплощением миллионов непрожитых жизней, украденных у убитых евреев. Сейчас поздно становиться живой. Я стала святой».

[3. Femme Fatale [30]] Такую она рассказала историю. И что подумал Лонофф, когда она закончила свой рассказ? Что она готова поручиться за каждое слово, но ни одного слова правды там не было.

[3. Femme Fatale [30]] Эми приняла душ, оделась, выписалась из отеля, и он повел ее пообедать. Из ресторана он позвонил Хоуп и сообщил, что привезет Эми домой. Она будет гулять по лесу, смотреть на опавшую листву, спокойно спать в кровати Бекки; а через несколько дней сможет собраться с силами и вернется в Кеймбридж. О ее срыве он сказал, что, по-видимому, она переутомилась. Он пообещал Эми, что больше ничего не расскажет.

[3. Femme Fatale [30]] По дороге в Беркширские горы, пока Эми рассказывала ему, каково ей было все эти годы, когда ее читали на двадцати разных языках двадцать миллионов человек, он решил, что нужно проконсультироваться с доктором Бойсом. Бойс работал в Риггзе, психиатрической больнице Стокбриджа. Всякий раз, когда выходила новая книга, доктор Бойс присылал милое письмо Лоноффу с просьбой подписать ему экземпляр, а раз в год его с Хоуп приглашали к Бойсам на большое барбекю. Однажды по просьбе доктора Бойса Лонофф нехотя согласился прийти на семинар для сотрудников больницы, обсудить «творческую личность». Он не хотел обижать психиатра, к тому же это могло на время успокоить его жену — ей хотелось верить, что, если он чаще будет встречаться с другими людьми, в доме станет поспокойнее.

[3. Femme Fatale [30]] Выяснилось, что у участников семинара есть свои — слишком фантазийные на его вкус — соображения о писательстве, но он не стал доказывать им, что они ошибаются. Да и не был так уж уверен, что он прав. Они видели это по-своему, он видел как Лонофф. И точка. У него не было никакого желания кого-то переубеждать. Литература заставляет людей говорить всякие странности — так что пусть уж так и будет.

[3. Femme Fatale [30]] Встреча с психиатрами длилась всего час, когда Лонофф сказал, что вечер был очень приятный, но ему пора домой. «Мне еще предстоит вечернее чтение. Не почитав, я сам не свой. Впрочем, вы можете обсудить мою личность и без меня». Бойс, ласково улыбнувшись, ответил: «Надеюсь, мы хоть немного развлекли вас своими наивными рассуждениями». — «Это мне было бы приятно вас развлечь. Прошу прощения, что был так скучен». — «Нет-нет, — сказал Бойс, — пассивность в столь уважаемом человеке имеет собственное очарование и загадку». — «Да? — сказал Лонофф. — Надо рассказать об этом жене».

[3. Femme Fatale [30]] Но потраченный пять лет назад впустую час ничего не определял. Он доверял Бойсу и понимал, что психиатр не предаст его доверия, поэтому на следующий день он пошел поговорить с ним о своей бывшей ученице и псевдодочери, молодой женщине двадцати шести лет, которая открыла ему свою тайну: из всех еврейских писателей, от Франца Кафки до Э. И. Лоноффа, она самая знаменитая. А то, что он сам предал доверие своей псевдодочери, большого значения не имело, поскольку Эми, находясь в плену своих бредовых иллюзий, выдавала все новые подробности.

[3. Femme Fatale [30]] — Знаешь, почему я взяла такое милое имя? Не для того, чтобы оградить себя от воспоминаний. Я не прятала ни прошлое от себя, ни себя от прошлого. Я пряталась от ненависти, от тяги ненавидеть людей так, как люди ненавидят пауков и крыс.

[3. Femme Fatale [30]] Мэнни, мне казалось, что меня освежевали. Будто бы с половины моего тела содрали кожу. С половины лица — и теперь до конца моей жизни все будут пялиться на меня с ужасом. Или же будут пялиться на другую половину, неповрежденную; я представляла себе, как они улыбаются, делая вид, будто ободранной стороны нет, общаются с другой стороной. Я слышала, как ору на них, видела, как поворачиваюсь своей жуткой стороной к их нетронутым лицам, чтобы они по-настоящему ужаснулись. «Я была красивой! Я была неповрежденной! Я была солнечной, живой девочкой! Смотрите, смотрите, что со мной сделали!» Но на какую сторону они ни смотрели бы, я все равно кричала: «Смотрите на другую! Почему вы не смотрите на другую?» Вот о чем я думала по ночам в больнице. Как бы они на меня ни смотрели, как бы со мной ни разговаривали, как бы ни пытались меня успокоить, я так навсегда и останусь наполовину ободранной. Я никогда не буду молодой, никогда не буду доброй, никогда не успокоюсь, никогда никого не полюблю, я буду ненавидеть их всю жизнь.

[3. Femme Fatale [30]] Так что я взяла это милое имя, чтобы оно воплощало в себе все, чем я не являюсь. И я отлично умею притворяться. Вскоре я уже могла вообразить, что я вовсе не притворяюсь, что я стала такой, какой все равно бы стала. А потом появилась эта книга. Пришла посылка из Амстердама, я открыла ее, и вот оно все передо мной: мое прошлое, я сама, мое имя, мое нетронутое лицо, и я захотела одного — отмщения! Не ради мертвых, это не было попыткой вернуть мертвых или покарать живых. Я мстила не трупам — я мстила оставшемуся без матери, без отца, без сестры, исполненному мести и стыда, наполовину ободранному клокочущему гневом существу. Себе самой. Я хотела, чтобы слезы, их христианские слезы текли рекой — как еврейская кровь — по мне. Я хотела их жалости — хотела самым безжалостным образом. И я хотела любви, хотела, чтобы меня любили нещадно и бесконечно, так же, как меня погубили. Хотела себе, новой жизни и нового тела, очищенного, незамаранного. И для этого было нужно двадцать миллионов человек. Десять раз по двадцать миллионов.

[3. Femme Fatale [30]] Ах, Мэнни, я хочу жить с тобой! Вот что мне нужно! Миллионам этого не сделать, это можешь только ты! Я хочу вернуться домой, в Европу с тобой. Выслушай меня, не отказывайся сразу. Этим летом я увидела, что сдается домик, каменный домик на склоне холма. Под Флоренцией. С розовой черепичной крышей и садом. Там был номер телефона, я его записала. Он у меня сохранился. О, когда я видела в Италии что-нибудь прекрасное, я думала о том, как бы ты был счастлив там и как бы была счастлива я, ухаживая за тобой. Представляла себе наши поездки. Представляла, как мы днем ходим по музеям, а потом пьем кофе где-нибудь на берегу реки. Как вечерами мы вместе слушаем музыку. Как я готовлю тебе еду. Представляла, как буду перед сном надевать чудесные ночные рубашки. Ах, Мэнни, их Анна Франк останется их Анной Франк, я хочу быть твоей Анной Франк. Мне хочется наконец быть самой собой. На роль девочки-мученицы и святой я больше не гожусь. Да никто меня и не примет такой, какая я есть — вожделеющая чужого мужа, уговаривающая его бросить свою верную супругу и бежать с девицей вдвое его младше. Мэнни, разве так важно, что я ровесница твоей дочери, а ты ровесник моего отца? Конечно, я люблю в тебе пап-почку, как иначе? И если ты любишь во мне ребенка, что с того? В этом нет ничего странного — у половины людей так. Любовь должна с чего-то начинаться, и у нас она начинается с этого. А что до того, кто я… Что ж, — сказала Эми, и тон у нее был ласковый и победный, как никогда прежде, — надо же кем-то быть. Иначе нельзя.

[3. Femme Fatale [30]] Дома ее уложили в постель. Лонофф на кухне пил с женой кофе, который она ему сварила. Всякий раз, когда он представлял Эми в приемной дантиста читающей об Отто Франке в журнале «Тайм», или среди библиотечных стеллажей ищущей упоминание своего «настоящего имени», всякий раз, когда он представлял ее в бостонском парке Коммон готовящей для своего преподавателя по писательскому мастерству глубоко личное описание «ее» книги, ему хотелось дать себе волю и расплакаться. Никогда прежде он не страдал так страданиями другого человека.

[3. Femme Fatale [30]] Разумеется, он не рассказал Хоуп о том, кем Эми считает себя. Но в этом и не было нужды: он догадывался, что она ему ответит: ради него, великого писателя, Эми решила стать Анной Франк; это объясняло все, никакой психиатр тут не нужен. Ради него, к этому ее подвигла ее страстная влюбленность: она хотела очаровать его, околдовать, прорваться через его щепетильность, мудрость, порядочность к его воображению, и там, в качестве Анны Франк, стать femme fatale Э. И. Лоноффа.

[4. В браке с Толстым] На следующее утро мы все завтракали вместе — будто счастливая семья из четырех человек. Женщина, которую Лонофф после тридцати лет брака не мог бросить просто потому, что ему хотелось за стаканом утреннего сока видеть перед собой новое лицо, с гордостью сообщила нам, когда мы пили свой сок, чего добились дети, на чьих стульях сидели мы с Эми. Она показала нам их свежие фотографии, где оба были со своими детьми. Вечером Лонофф даже не упомянул (мне), что у него уже несколько внуков. Да и к чему?

[4. В браке с Толстым] За ночь Хоуп преобразилась из стареющей, подавленной, заброшенной жены в счастливую сочинительницу милых стихов о природе, что висели в рамочках по стенам кухни, мастерицу ухаживать за геранями, женщину, о которой Лонофф сказал, когда разбилось блюдце: «Она его склеит». Да и Лонофф не выглядел прежним: сознательно или нет, но к завтраку он вышел, напевая «Голубые небеса». И почти сразу начал язвительно паясничать — явно с расчетом повеселить Хоуп.

[4. В браке с Толстым] Отчего же такие перемены? Оттого, что после завтрака Эми возвращалась в Кеймбридж.

[4. В браке с Толстым] Но я не мог больше думать о ней как об Эми. Мысли мои все время возвращались к тому сюжету о ней и Лоноффе, который я сочинил в темноте кабинета, вдохновляясь его похвалой и возмущаясь отказавшим мне в одобрении отцом, — и, разумеется, потрясенный тем, что произошло между моим кумиром и восхитительной молодой женщиной перед тем, как он мужественно вернулся в постель к жене.

[4. В браке с Толстым] За завтраком у меня не шли из головы отец, мама, судья и миссис Ваптер. Я провел бессонную ночь и теперь не мог здраво думать ни о них, ни о себе, ни об Эми — так я ее называл. Я все представлял себе, как возвращаюсь в Нью-Джерси и говорю родственникам: «В Новой Англии я познакомился с восхитительной молодой женщиной. Я люблю ее, а она любит меня. Мы собираемся пожениться». — «Пожениться? Так скоро? Натан, она еврейка?» — «Да, еврейка». — «Так кто же она?» — «Анна Франк».

[4. В браке с Толстым] — Я слишком много ем, — сказал Лонофф, когда Хоуп доливала ему в чай кипятка.

[4. В браке с Толстым] — Тебе нужны физические нагрузки, — сказала Хоуп. — Надо больше ходить. Ты перестал гулять днем и стал набирать вес. Ты же почти ничего не ешь. И точно не ешь того, от чего поправляются. Все из-за того, что ты проводишь столько времени за столом. И дома сидишь.

[4. В браке с Толстым] — Я не вынесу больше ни одной прогулки. Видеть уже не могу эти деревья.

[4. В браке с Толстым] — Тогда ходи в другую сторону.

[4. В браке с Толстым] — Я десять лет ходил в другую сторону. Поэтому я и начал ходить в эту сторону. Да и гуляя, я не гуляю. По правде говоря, я и деревьев-то не вижу.

[4. В браке с Толстым] — Это не так, — сказала Хоуп. — Он любит природу, — сообщила она мне. — Знает названия всех растений.

[4. В браке с Толстым] — Буду ограничивать себя в еде, — сказал Лонофф. — Кто хочет яйцо со мной пополам?

[4. В браке с Толстым] — Сегодня утром ты можешь побаловать себя целым яйцом, — радостно воскликнула Хоуп.

[4. В браке с Толстым] — Эми, хочешь, я поделюсь с тобой яйцом?

[4. В браке с Толстым] Он включил ее в беседу, поэтому у меня наконец появилась возможность взглянуть на нее без смущения. Это было так. Могло бы быть. Тот же разумный, безо всякой воинственности облик, тот же задумчивый взгляд безмятежного предвкушения… Лоб был не шекспировский — это был ее лоб.

[4. В браке с Толстым] Она улыбалась, будто была в прекрасном расположении духа, будто ночью он не отказался поцеловать ее груди.

[4. В браке с Толстым] — Никак не могу, — сказала она ему.

[4. В браке с Толстым] — Даже половинку? — спросил Лонофф.

[4. В браке с Толстым] — Даже шестнадцатую часть.

[4. В браке с Толстым] Это моя тетя Тесси, это Фрида и Дейв, это Верди, это Мюррей… Видишь, у нас огромная семья. А это — моя жена. Именно о такой я всегда и мечтал. Кто сомневается — посмотрите на ее улыбку, послушайте, как она смеется. Помните затененные глаза, невинно смотрящие вверх, помните умное личико? Помните темные волосы, убранные под заколку? Так вот она… Анна, говорит отец, это та самая Анна? О, почему я не понял сына? Как мы все ошибались!

[4. В браке с Толстым] — Поджарь яйцо, Хоуп, — сказал Лонофф. — Я съем половину, и ты съешь половину.

[4. В браке с Толстым] — Ты можешь съесть его целиком, — ответила она. — Главное — возобнови прогулки.

[4. В браке с Толстым] Он с мольбой посмотрел на меня:

[4. В браке с Толстым] — Натан, съешьте половину.

[4. В браке с Толстым] — Нет-нет! — сказала его жена и, развернувшись к плите, торжествующе заявила: — Ты съешь целое яйцо!

[4. В браке с Толстым] Побежденный, Лонофф сказал:

[4. В браке с Толстым] — И в довершение всего я сегодня утром выкинул бритву.

[4. В браке с Толстым] — А почему, — спросила Эми, делая вид, что тоже все еще наслаждается голубыми небесами, — вы так поступили?

[4. В браке с Толстым] — Я все обдумал. Мои дети окончили университет. За дом я все выплатил. У меня медицинская страховка от «Синего креста». У меня «форд» 56-го года. Вчера мне пришел чек на сорок пять долларов, авторские из Бразилии — нежданно-негаданно. Выкинь ее, сказал я, возьми новое лезвие. Потом я подумал: этой бритвой можно побриться еще разок, а то и два. К чему такая расточительность? Но потом я еще подумал: у меня семь книг изданы в мягкой обложке, меня издают в двадцати странах, на доме новая гонтовая крыша, в цокольном этаже новая печь, в маленькой ванной Хоуп заменены все трубы. Счета оплачены, более того, в банке еще остались деньги, которые приносят три процента дохода — нам на старость. Черт с ним, подумал я, хватит думать — и вставил новое лезвие. Полюбуйтесь, как я себя раскроил. Чуть ухо не отрезал.

[4. В браке с Толстым] Эми:

[4. В браке с Толстым] — Что доказывает, что вам не следует поддаваться импульсу.

[4. В браке с Толстым] — Я только хотел посмотреть, каково это — жить как все.

[4. В браке с Толстым] — И? — спросила Хоуп.

[4. В браке с Толстым] Она вернулась к столу со сковородкой.

[4. В браке с Толстым] — Я же сказал. Чуть ухо себе не отрезал.

[4. В браке с Толстым] — Вот твое яйцо.

[4. В браке с Толстым] — Я хочу половинку.

[4. В браке с Толстым] — Дорогой, попируй в порядке исключения, — сказала Хоуп, целуя его в макушку.

[4. В браке с Толстым] Дорогие мама и папа! Мы уже три дня у отца Анны. Они оба с нашего приезда так тронуты, так взволнованы…

[4. В браке с Толстым] — А вот твоя почта, — сказала Хоуп.

[4. В браке с Толстым] — Я раньше всю почту смотрел только под конец дня, — объяснил он мне.

[4. В браке с Толстым] — Даже заголовки в газетах не читал, — сказала Хоуп. — Он и завтракать-то с нами начал всего несколько лет назад. Но когда дети разъехались, я отказалась сидеть за столом в одиночестве.

[4. В браке с Толстым] — Но я все равно не разрешал тебе со мной разговаривать, помнишь? Это тоже только недавно.

[4. В браке с Толстым] — Давай я пожарю тебе еще одно яйцо, — сказала она.

[4. В браке с Толстым] Он отодвинул пустую тарелку.

[4. В браке с Толстым] — Спасибо, милая, я наелся.

[4. В браке с Толстым] Дорогие родные… Анна беременна и говорит, что даже представить не могла, что будет когда-нибудь так счастлива…

[4. В браке с Толстым] Он перебирал письма, штук пять. Сказал мне:

[4. В браке с Толстым] — Это мне пересылают от издателя. Читать есть смысл одно из ста. Из пятисот.

[4. В браке с Толстым] — Может, нужен секретарь, письма просматривать? — спросил я.

[4. В браке с Толстым] — Ему совесть не позволит, — объяснила Хоуп. — Он так не может. К тому же секретарь — это еще один человек. Мы не можем превращать наш дом в Центральный вокзал.

[4. В браке с Толстым] — Секретарь — это еще шесть человек, — сообщил он ей.

[4. В браке с Толстым] — Что на этот раз? — спросила она, когда он просматривал исписанные карандашом страницы. — Прочитай нам, Мэнни.

[4. В браке с Толстым] — Сама прочитай. — Он протянул жене письмо. — Пусть Натан поймет, каково это, когда тебя возвращают из забвения. И не приходит, не барабанит нам в дверь со словами, что не этого он хотел.

[4. В браке с Толстым] Она вытерла руки о фартук и взяла письмо. У нее было удивительное утро, утро совершенно новой жизни. А все почему? Потому что Эми уезжала.

[4. В браке с Толстым] — «Уважаемый мистер Лонофф! — начала читать она. — Очень хочется, чтобы вы, человек такого таланта, написали рассказ со следующим сюжетом. Нееврей приезжает с Запада в Нью-Йорк и впервые встречает евреев. Будучи человеком добрым и хорошим, он оказывает им некоторые услуги. Когда на работе он тратит часть своего обеденного перерыва на то, чтобы им помочь, они ведут себя по-свински и хотят урвать как можно больше его времени. Когда он помогает своим сослуживцам и закупает для них шариковые ручки по оптовой цене, происходит то же самое. Они хотят, чтобы он закупил еще — для каких-то чужих людей, говоря: „Один мой знакомый хочет купить дюжину ручек“, а потом заявляют: „Я не говорил ‘купи’, не просил покупать для него, я просто сказал тебе, что хочу две дюжины, и ты не можешь утверждать, что я сказал тебе купить ему две дюжины“. В результате он начинает испытывать к евреям неприязнь. Затем он выясняет, что неевреи, которые не пытаются его использовать, хотят лишить его работы, но когда начальник хочет его уволить, евреи встают на его сторону. Когда он заболевает, евреи сдают для него кровь. В конце он беседует с одним человеком, который рассказывает ему, как в ходе истории евреи стали такими расчетливыми. Искренне ваш, Рэй У. Оливер. Р. Б. Я тоже пишу рассказы и очень хочу написать по этому сюжету рассказ в соавторстве с вами».

[4. В браке с Толстым] — Я тоже, — сказала Эми.

[4. В браке с Толстым] — Последствия его страсти, — сказал я. Это была строка из «Зрелых лет», но даже Лонофф, похоже, ее не опознал. — Из Генри Джеймса, — добавил я, покраснев. — Остальное — безумие искусства.

[4. В браке с Толстым] — Ага, — сказал Лонофф.

[4. В браке с Толстым] Кретин! Идиот! Меня поймали, когда я похвастался своей эрудицией. Ага. Он знает всё.

[4. В браке с Толстым] Но вместо того чтобы попросить меня удалиться — за то, как я вел себя в его кабинете, он открыл второй конверт и достал оттуда небольшую каталожную карточку. Прочитав, он передал ее Хоуп.

[4. В браке с Толстым] — A-а, эти, — сказала она. — Они меня просто бесят.

[4. В браке с Толстым] — Однако стиль есть, — сказал Лонофф. — Мне нравится отсутствие приветствия. Просто натянула веревку и развесила белье. Прочитай вслух, Хоуп.

[4. В браке с Толстым] — Как же я такое ненавижу!

[4. В браке с Толстым] — Давай! Натану в назидание.

[4. В браке с Толстым] Так он не знает. Или знает, но простил меня.

[4. В браке с Толстым] — «Я только что дочитала твой блистательный рассказ ‘Индиана’, — прочитала Хоуп. — Да что ты знаешь о Среднем Западе, ты, кусок еврейского дерьма? Твое еврейское всезнайство обычному человеку так же поперек горла, как твое жидовское чувство ‘прекрасного’. Салли М., Форт-Уэйн».

[4. В браке с Толстым] Лонофф тем временем аккуратно вскрывал голубой заграничный конверт.

[4. В браке с Толстым] — Нью-Дели, — объявил он.

[4. В браке с Толстым] — Вас сделали брахманом, — сказала Эми.

[4. В браке с Толстым] Хоуп улыбнулась девушке: ведь она уезжала меньше чем через час.

[4. В браке с Толстым] — Он на это не согласится.

[4. В браке с Толстым] — Что ж, — ответила Эми, — может, ему повезло и его сделали неприкасаемым.

[4. В браке с Толстым] — Или и того хуже, — сказал Лонофф и отдал письмо Хоуп.

[4. В браке с Толстым] — Всего получить никогда не получается, — сказала ему Эми.

[4. В браке с Толстым] На этот раз Хоуп стала читать без лишних уговоров.

FB2Library.Elements.CiteItem

[4. В браке с Толстым] Тут вдруг уверенность ее покинула, не понимая, что делать дальше, она взглянула на Лоноффа.

[4. В браке с Толстым] — Продолжай, — сказал он ей.

FB2Library.Elements.CiteItem

[4. В браке с Толстым] Хоуп прижала письмо к груди: она увидела, что Эми отодвинула стул и встает.

[4. В браке с Толстым] — Извините, — сказала ей Хоуп.

[4. В браке с Толстым] — За что? — натужно улыбнулась Эми.

[4. В браке с Толстым] У Хоуп задрожали руки.

[4. В браке с Толстым] Я взглянул на Лоноффа, но тот молчал.

[4. В браке с Толстым] Эми с едва заметным раздражением сказала:

[4. В браке с Толстым] — Не понимаю, за что вам извиняться.

[4. В браке с Толстым] Хоуп принялась складывать письмо из Индии — и не так складывать, как комкать. Переведя взгляд на герань, она сказала:

[4. В браке с Толстым] — Я не собиралась вас смущать.

[4. В браке с Толстым] — Но я не смутилась, — невинно ответила Эми.

[4. В браке с Толстым] — А я и не говорила, что вы смутились, — признала Хоуп. — Я сказала, что не собиралась вас смущать.

[4. В браке с Толстым] Эми промолчала — намеренно. Она ждала, как Хоуп будет продолжать.

[4. В браке с Толстым] — Прошу вас, забудьте об этом, — сказала Хоуп.

[4. В браке с Толстым] — Все забыто, — примирительно сказал Лонофф.

[4. В браке с Толстым] — Я сейчас поеду, — сказала ему Эми.

[4. В браке с Толстым] — Прямо сейчас? — спросил Лонофф. — И кофе не допьете?

[4. В браке с Толстым] — Вы и так уже на полчаса отстали от своего графика, — ответила Эми. — После столь запутанных переговоров насчет яйца вам еще пол-утра в себя приходить.

[4. В браке с Толстым] — Да! — вскочил я. — Мне тоже пора.

[4. В браке с Толстым] — Так рано автобуса нет, — сообщил мне Лонофф. — Первый автобус на север приходит в одиннадцать двадцать.

[4. В браке с Толстым] — Но если она подбросит меня до города, я просто пройдусь — если это не нарушит ваши планы, — добавил я и так же смущенно, как и вчера, взглянул на девушку, которую я окутал сонмом разных образов, но так еще и не сумел разглядеть.

[4. В браке с Толстым] — Как вам будет угодно, — сказал Лонофф.

[4. В браке с Толстым] Он встал, обошел стол и поцеловал Эми в щеку.

[4. В браке с Толстым] — Не пропадайте, — сказал он ей. — И спасибо за помощь.

[4. В браке с Толстым] — Мне, кажется, хотя бы удалось разложить все по книгам. Хотя бы это в порядке.

[4. В браке с Толстым] — Замечательно. С остальным мне надо самому разобраться. И обдумать. Не уверен, друг мой, что это мне нужно.

[4. В браке с Толстым] — Прошу, — сказала она, — заклинаю вас, ничего не уничтожайте.

[4. В браке с Толстым] Говорили они загадками, но я все-таки понял, что она имеет в виду листы черновиков его старых рассказов — их она разбирала для коллекции рукописей Гарварда. Но Хоуп слышала в просьбе девушки не столь невинные намерения. Не дав им обменяться в ее присутствии еще какими-то двусмысленностями, Хоуп выскочила из комнаты.

[4. В браке с Толстым] Мы слышали, как она поднимается по лестнице, а затем у нас над головой захлопнулась дверь спальни.

[4. В браке с Толстым] — Прошу меня извинить, — сказал Лонофф и, застегнув пиджак, последовал за женой.

[4. В браке с Толстым] Мы с Эми молча вынули наши вещи из шкафа в коридоре и оделись — подготовились к выходу на мороз. Мы стояли, не зная, как поступить дальше, и я сдерживался как мог, чтобы не сказать: «У вас так бывает — чувствуешь, что хочешь уйти, и чувствуешь, что хочешь остаться?»

[4. В браке с Толстым] То, что я произнес, было немногим лучше:

[4. В браке с Толстым] — Вчера вечером за ужином он рассказал мне о письме, что вы прислали ему из Англии.

[4. В браке с Толстым] Она приняла это к сведению и продолжала ждать. На голове у нее была белая вязаная шапочка с пушистым белым помпоном на длинном шерстяном шнурке. Ну конечно же! Он дал ей эту шапку в ее первую зиму здесь, в Беркширских горах, и теперь она не могла с ней расстаться — как не могла расстаться с ним, со своим вторым Пимом.

[4. В браке с Толстым] — Когда это было? — спросил я. — Когда вы жили в Англии?

[4. В браке с Толстым] — Боже мой!

[4. В браке с Толстым] Она закрыла глаза, прижала ладонь ко лбу. И тут я заметил, как она устала. Оба мы не спали предыдущую ночь, она думала, какой бы стала, живя с Лоноффом во Флоренции, а я — о том, кто она такая. Рукав ее пальто задрался, и я, естественно, увидел, что на руке у нее никакого шрама нет. Ни шрама, ни книги, ни Пима. Нет, любящий отец, от которого его ребенку надо отказаться ради искусства, был не у нее, а у меня.

[4. В браке с Толстым] — Я была невысокая, мрачная, честолюбивая. И мне было шестнадцать. Одиннадцать лет назад, — сказала она.

[4. В браке с Толстым] Ровесница Анны Франк, если бы та выжила.

[4. В браке с Толстым] — А до Англии где вы жили?

[4. В браке с Толстым] — Это долгая история.

[4. В браке с Толстым] — Вы пережили войну?

[4. В браке с Толстым] — Война прошла мимо меня.

[4. В браке с Толстым] — Как так?

[4. В браке с Толстым] Она вежливо улыбнулась. Я начинал ее раздражать.

[4. В браке с Толстым] — Повезло.

[4. В браке с Толстым] — Наверное, так же она прошла и мимо меня, — сказал я.

[4. В браке с Толстым] — А что у вас было взамен? — спросила она.

[4. В браке с Толстым] — Мое детство. А у вас что было взамен?

[4. В браке с Толстым] — Чье-то другое, — сухо ответила она. — Нам, пожалуй, пора отправляться, мистер Цукерман. Мне пора. Поездка долгая.

[4. В браке с Толстым] — Я бы предпочел попрощаться.

[4. В браке с Толстым] — Я бы тоже, но лучше нам поехать.

[4. В браке с Толстым] — Уверен, он хотел, чтобы мы подождали.

[4. В браке с Толстым] — Неужели? — сказала она странным тоном, и я прошел за ней в гостиную, где мы сели в глубокие кресла у камина. Она села в кресло Лоноффа, а я в соседнее. Она сердито стащила с головы шапку.

[4. В браке с Толстым] — Он был ко мне так великодушен, — объяснил я. — Незабываемый визит. Для меня, — добавил я.

[4. В браке с Толстым] — Да, он великодушен.

[4. В браке с Толстым] — Он помог вам приехать в Америку.

[4. В браке с Толстым] — Да.

[4. В браке с Толстым] — Из Англии?

[4. В браке с Толстым] Она взяла журнал, который я листал предыдущим вечером, пока Лонофф разговаривал по телефону.

[4. В браке с Толстым] — Извините мою навязчивость… — сказал я.

[4. В браке с Толстым] Она рассеянно улыбнулась и стала просматривать журнал.

[4. В браке с Толстым] — Просто… вы чем-то похожи на Анну Франк.

[4. В браке с Толстым] Меня пробила дрожь, когда она ответила:

[4. В браке с Толстым] — Мне это уже говорили.

[4. В браке с Толстым] —  Да?

[4. В браке с Толстым] — Но, — сказала она, устремив умные глаза прямо на меня, — к сожалению, я — не она.

[4. В браке с Толстым] Молчание.

[4. В браке с Толстым] — Вы ведь читали ее книгу?

[4. В браке с Толстым] — Не то чтобы читала, — сказала она. — Я ее видела.

[4. В браке с Толстым] — О, это удивительная книга!

[4. В браке с Толстым] — Неужели?

[4. В браке с Толстым] — О, да! Она была замечательная, эта юная писательница. Для тринадцати лет — просто поразительно. Следить, как она набирает мастерство, — все равно что смотреть в ускоренной съемке фильм о формировании лица у эмбриона. Вам непременно нужно прочитать эту книгу. Она вдруг открывает для себя рефлексию, появляются портретные зарисовки, наброски характеров, вдруг идет долгое и сложное описание череды событий, изложенное с таким блеском, словно за ним — десяток черновых вариантов. И нет никакого разъедающего желания быть интересной или серьезной. Она просто есть.  — Я весь взмок от усилия — нужно было сжать все мои размышления и изложить их ей до того, как вернется Лонофф и мне помешает. — В ней был пыл, в ней была энергия — всегда в движении, всегда что-то затевала, быть скучной было ей так же непереносимо, как скучать, правда, потрясающая писательница. И фантастически трогательный ребенок. Я тут подумал, — мысль, разумеется, пришла ко мне, пока я истово хвалил Анну Франк той, которая могла ею оказаться, — она будто пылкая младшая сестра Кафки, его потерявшаяся дочка — родство просматривается даже в чертах лица. Мансарды и каморки Кафки, тайные чердаки, где предъявляют обвинения, потайные двери — все, что он нафантазировал в Праге, для нее было реальной амстердамской жизнью. То, что он выдумал, она отстрадала. Помните первую фразу «Процесса»? Мы с мистером Лоноффом вчера об этом говорили. Она могла бы быть эпиграфом к ее книге. «Кто-то, по-видимому, оклеветал Анну Ф., потому что однажды утром, не сделав ничего дурного, она попала под арест».

[4. В браке с Толстым] Однако, несмотря на мой пыл, мысли Эми где-то блуждали. Но и мои тоже — они унесли меня в Нью-Джерси, где прошло счастливое детство. Как бы вступить с тобой в брак, думал я, моя недосягаемая сторонница, моя неприступная союзница, моя защита от их обвинений в отступничестве и предательстве, в опрометчивом и гнусном разглашательстве! Стань моей женой, Анна Франк, оправдай меня в глазах родных, сними с меня это идиотское обвинение! Пренебрегаю чувством еврейства? Равнодушен к тому, как евреям выжить?. Плюю на их благополучие? Да кто посмеет обвинить в таких немыслимых грехах супруга Анны Франк?

[4. В браке с Толстым] Но, увы, я не мог вытащить ее из ее священной книги и сделать персонажем реальной жизни. Вместо этого напротив меня сидела Эми Беллет (кем бы она ни была) и листала журнал Лоноффа, впитывала в себя все подчеркнутые им места, ждала, не изменит ли он в последний миг свою жизнь, а заодно и ее? Все остальное было сплошной литературой, неопровержимым ответом на вопросник Ваптеров, который я собирался им дать. И эту литературу, вовсе не неопровержимую, не могущую снять с меня их обвинения и вернуть меня в заветное состояние беспорочности, они сочли бы глумлением куда отвратительнее того, что они обнаружили в ими прочитанном.

[4. В браке с Толстым] Хоуп спустилась, одетая для улицы — защитного цвета суконное пальто с капюшоном, шерстяные брюки заправлены в теплые сапоги. Одной рукой она, чтобы не упасть, крепко держалась за перила, в другой несла небольшой чемоданчик.

[4. В браке с Толстым] Лонофф стоял наверху лестницы.

[4. В браке с Толстым] — Не надо так, — сказал он мягко. — Это же чистое…

[4. В браке с Толстым] — Пусть каждый из нас получит то, что хочет.

[4. В браке с Толстым] Она говорила, не обернувшись к нему: в ее волнении первым делом ей надо было справиться со ступенями.

[4. В браке с Толстым] — Вряд ли ты этого хочешь.

[4. В браке с Толстым] Она остановилась.

[4. В браке с Толстым] — Именно этого я хотела долгие годы.

[4. В браке с Толстым] И она продолжила движение к выходу.

[4. В браке с Толстым] — Возвращайся сюда. Ты сама не понимаешь, что говоришь.

[4. В браке с Толстым] — Ты просто испугался, — проговорила она сквозь зубы, — что тебе не с кем будет скучать.

[4. В браке с Толстым] — Хоуп, я тебя не слышу.

[4. В браке с Толстым] Опасные ступени были пройдены, и маленькая женщина обернулась, посмотрела наверх.

[4. В браке с Толстым] — Ты просто волнуешься, получится ли у тебя писать, читать, размышлять, если не будешь скучать со мной. Что ж, теперь поскучай с кем-нибудь еще! Теперь пусть кто-нибудь другой тебя не беспокоит!

[4. В браке с Толстым] — Прошу тебя, поднимись сюда.

[4. В браке с Толстым] Но она словно не услышала его просьбы, вошла с чемоданчиком в гостиную. Навстречу ей встал только я.

[4. В браке с Толстым] — Снимайте пальто, — сказала она Эми. — Теперь вы тридцать пять лет будете этим заниматься! — И она затряслась от рыданий.

[4. В браке с Толстым] Лонофф осторожно спускался с лестницы.

[4. В браке с Толстым] — Хоуп, хватит разыгрывать спектакль. Возьми себя в руки.

[4. В браке с Толстым] — Я ухожу,  — сказала она ему.

[4. В браке с Толстым] — Никуда ты не уходишь. Поставь чемодан.

[4. В браке с Толстым] — Нет! Я уезжаю в Бостон. Но не беспокойся, она знает, где что. Она здесь уже практически как дома. Ни минуты драгоценного времени не будет потрачено впустую. Она может повесить свои вещи обратно в шкаф и начать навевать на тебя скуку, как только за мной закроется дверь. Ты даже разницы не заметишь.

[4. В браке с Толстым] Эми, не в силах больше смотреть на Хоуп, опустила голову, на что Хоуп тут же отреагировала:

[4. В браке с Толстым] — Ах, она, кажется, считает иначе! Ну, разумеется. Я видела, как она разглаживала каждый листок черновиков. Она думает, что при ней здесь будет царить искусство. О да, навечно! Пусть она попробует тебе угодить, Мэнни! Пусть она тридцать пять лет побудет фоном для твоих размышлений. Пусть она увидит, как благороден и отважен становишься ты к двадцать седьмому варианту. Пусть она готовит тебе замечательные блюда и зажигает за ужином свечи, пусть подготовит все, чтобы сделать тебя счастливым, а потом увидит, с каким каменным лицом ты вечером выходишь к столу. Сюрприз к ужину? Ах, милая девочка, как же иначе после неудачного дня работы. Это его нисколько не раздражает. Свечи в старых оловянных подсвечниках? Свечи после стольких-то лет? Как же это убого, думает он, как пошло — ни дать ни взять жалкое кафе былых времен. Да, пусть она дважды в день набирает горячую ванну для твоей бедной спины, а потом с ней неделю никто не будет разговаривать, уж тем более обнимать в постели. Спросишь его в кровати: «Что случилось, дорогой, в чем дело?» И ведь прекрасно знаешь, в чем дело, знаешь, почему он тебя не обнимет, почему даже не помнит, что ты тут. Пятидесятый вариант!

[4. В браке с Толстым] — Достаточно, — сказал Лонофф. — Довольно подробно, очень точно и достаточно.

[4. В браке с Толстым] — Разглаживать эти твои черновики! Она еще увидит! Да за два месяца 1935 года меня в час пик в метро больше погладили чужие люди, чем здесь за двадцать лет! Снимайте пальто, Эми, вы остаетесь. Все, о чем вы мечтали в школе, сбывается! Вы получаете творческую личность — а я ухожу!

[4. В браке с Толстым] — Она не остается, — снова мягко сказал Лонофф. — Остаешься ты.

[4. В браке с Толстым] — Еще на тридцать пять таких лет — нет!

[4. В браке с Толстым] — Ой, Хоули… — Он погладил ее по лицу, все еще мокрому от слез.

[4. В браке с Толстым] — Я еду в Бостон! Я еду в Европу! Поздно меня гладить! Я отправляюсь в кругосветное путешествие и сюда больше не вернусь! А вы, — она сверху вниз посмотрела на Эми, так и сидевшую в кресле, — вы никуда не поедете. И ничего не увидите. А если когда-нибудь отправитесь поужинать, если раз в полгода вы уговорите его пойти к кому-нибудь в гости, будет только хуже: за час до выхода из дома ваша жизнь превратится в кошмар — он будет ныть по поводу того, как это будет, когда эти люди начнут высказывать свои идеи. Если вы осмелитесь сменить мельницу для перца, он спросит, в чем дело, что было не так со старой? Ему нужно три месяца только для того, чтобы привыкнуть к новой марке мыла. Поменяешь мыло, а он ходит и морщит нос, будто на раковине в ванной лежит чей-то трупик, а не кусок «Палмолив». Ничего не трогать, ничего не менять, все должны соблюдать тишину, дети должны молчать, их друзей нельзя пускать раньше четырех… Вот, моя юная преемница, в чем суть его искусства — в отрицании жизни! Теперь вы будете той женщиной, с которой он не живет!

[4. В браке с Толстым] Эми поднялась из кресла, надела свою детскую шапочку с помпоном на веревочке. Глядя мимо Хоуп, сказала Лоноффу:

[4. В браке с Толстым] — Я поеду.

[4. В браке с Толстым] — Это я поеду! — крикнула Хоуп.

[4. В браке с Толстым] Мне Эми сказала:

[4. В браке с Толстым] — Я сейчас уезжаю — если хотите, подвезу до города.

[4. В браке с Толстым] — Это я сейчас уезжаю, — сказала ей Хоуп. — Снимите эту дурацкую шапку! Школа кончилась. Вам двадцать семь лет! Теперь это официально ваш дом.

[4. В браке с Толстым] — Нет, Хоуп, — сказала Эми и наконец расплакалась. — Это ваш дом.

[4. В браке с Толстым] В этот момент, капитулировав, она выглядела такой раздавленной и жалкой, что я подумал: ну конечно, вчера ночью она не впервые сидела у него на коленях, ну конечно, он и раньше видел ее раздетой. Они — любовники! Однако когда я попытался представить Э.И. Лоноффа без костюма лежащим на спине, а Эми обнаженной верхом на нем, у меня ничего не получилось, как не получилось бы у любого сына.

[4. В браке с Толстым] Думаю, я бы непременно потерял голову, если бы преподавал у таких красивых, талантливых и обворожительных девушек.

[4. В браке с Толстым] Значит, вам не следует этим заниматься.

[4. В браке с Толстым] О, отец, неужели это правда, ты был любовником этой жаждущей любви, преклоняющейся перед тобой бездомной дочери вдвое тебя моложе? Отлично понимая, что никогда не оставишь Хоуп? И ты тоже не устоял? Быть не может! Ты!

[4. В браке с Толстым] Близость? Близость у меня была.

[4. В браке с Толстым] Убедившись теперь, что это было не так, что ни у кого, ни у кого никогда на самом деле близости не было, я тем не менее упорно продолжал верить, что так оно и было.

[4. В браке с Толстым] — Делайте, как я говорю, — снова велела Хоуп Эми. — Оставайтесь и ухаживайте за ним. Он не может жить здесь один!

[4. В браке с Толстым] — Но я не буду один, — объяснил ей Лонофф. — Ты же знаешь, я не буду один. Достаточно, уже достаточно, и ради тебя же. Это все потому, что у нас были гости. Все потому, что в доме ночевал новый человек. Мы все вместе завтракали, ты переволновалась. Теперь все уезжают — и на тебя вдруг нашло. Ты почувствовала себя одинокой. Испугалась. Все всё понимают.

[4. В браке с Толстым] — Мэнни, послушай, это она ребенок, не надо со мной как с ребенком! Она здесь юная невеста…

[4. В браке с Толстым] Но прежде чем Хоуп описала ее во всех подробностях, Эми метнулась мимо нее и выскочила вон.

[4. В браке с Толстым] — Вот ведь сучка маленькая! — выкрикнула Хоуп.

[4. В браке с Толстым] — Хоуп, — сказал Лонофф, — не надо. Не заводи эту песню.

[4. В браке с Толстым] Но когда она, заливаясь слезами, выбежала с чемоданчиком из дома, он и с места не сдвинулся, чтобы ее остановить.

[4. В браке с Толстым] — Хотите, чтобы я… что-нибудь сделал? — спросил я.

[4. В браке с Толстым] — Нет, не стоит. Пусть все идет своим чередом.

[4. В браке с Толстым] — Хорошо.

[4. В браке с Толстым] — Успокойтесь, Натан. Мы все по одному постепенно успокоимся.

[4. В браке с Толстым] И тут мы услышали вскрик Хоуп.

[4. В браке с Толстым] Я кинулся вслед за ним к окну, ожидая увидеть кровь на снегу. Но нет, Хоуп сидела в сугробе в нескольких метрах от дома, а машина Эми медленно выезжала задом из гаража. Клубились выхлопные газы, а все остальное сверкало так, словно утром взошло не одно солнце, а два.

[4. В браке с Толстым] Хоуп смотрела, мы смотрели. Машина свернула на подъездную аллею. Затем выехала на дорогу и скрылась из виду.

[4. В браке с Толстым] — Миссис Лонофф упала.

[4. В браке с Толстым] — Вижу, — грустно сказал он.

[4. В браке с Толстым] Мы видели, как она с трудом поднялась на ноги. Лонофф постучал костяшками пальцев по замерзшему стеклу. Хоуп, не пожелав даже обернуться на дом, подняла валявшийся на дорожке чемоданчик и осторожными маленькими шагами засеменила к гаражу, где села в «форд» Лоноффа. Но когда она попыталась завести мотор, автомобиль только взвизгнул; она предпринимала все новые попытки, но раздавался только тот же отчаянный зимний звук.

[4. В браке с Толстым] — Аккумулятор, — объяснил он.

[4. В браке с Толстым] — Наверное, свечи залило.

[4. В браке с Толстым] Она снова попыталась завести мотор — с тем же результатом.

[4. В браке с Толстым] — Нет, это аккумулятор, — сказал он. — Целый месяц такое. Сколько ни заряжай, все без толку.

[4. В браке с Толстым] — Видимо, новый придется покупать, — сказал я, поскольку говорить он хотел об этом.

[4. В браке с Толстым] — Это ни к чему. Машина практически новая. На ней только в город ездят.

[4. В браке с Толстым] Мы еще подождали, и Хоуп наконец вылезла из машины.

[4. В браке с Толстым] — Очень кстати, что мотор не завелся, — сказал я.

[4. В браке с Толстым] — Может быть.

[4. В браке с Толстым] Он прошел в прихожую, распахнул входную дверь. Я продолжал наблюдать из окна.

[4. В браке с Толстым] — Хоуп! — позвал он. — Иди в дом. Хватит уже.

[4. В браке с Толстым] — Нет!

[4. В браке с Толстым] — Как же я буду жить один?

[4. В браке с Толстым] — Пусть с тобой этот мальчик поживет.

[4. В браке с Толстым] — Не говори ерунды. Мальчик уезжает. Иди в дом. Не то опять поскользнешься и ударишься. Родная моя, тут скользко и адски холодно…

[4. В браке с Толстым] — Я отправляюсь в Бостон.

[4. В браке с Толстым] — Как ты туда доберешься?

[4. В браке с Толстым] — Пешком пойду, если придется.

[4. В браке с Толстым] — Хоуп, сейчас семь градусов мороза. Иди сюда, согреешься, успокоишься. Выпьешь со мной чаю. А потом мы поговорим о переезде в Бостон.

[4. В браке с Толстым] Она обеими руками шмякнула чемоданчик на снег.

[4. В браке с Толстым] — Ох, Мэнни, ты же в Стокбридж не хочешь переезжать, потому что там улицы заасфальтированы, разве мне вытащить тебя в Бостон? Да и что в Бостоне изменится? Ты будешь ровно таким же, если не хуже. Как тебе в Бостоне сосредоточиться — там же толпы народу. Там еще не дай бог кто спросит тебя о твоей работе!

[4. В браке с Толстым] — Тогда, может, лучше остаться здесь?

[4. В браке с Толстым] — Да ты и здесь не в состоянии думать, если я просто жарю на кухне тосты — мне нужно выхватить тост до того, как он выскочит из тостера, чтобы не помешать тебе работать в кабинете!

[4. В браке с Толстым] — Ох, Хоули, — сказал он со смешком, — ты утрируешь. Следующие тридцать пять лет делай свои тосты спокойно, не думай обо мне.

[4. В браке с Толстым] — Не могу.

[4. В браке с Толстым] — Учись, — строго велел он.

[4. В браке с Толстым] — Нет!

[4. В браке с Толстым] Она подхватила чемоданчик, развернулась и зашагала по дорожке. Лонофф закрыл дверь. Я продолжал смотреть в окно — хотел убедиться, что она не упала. Снегоочиститель нагреб такие высоченные сугробы, что, свернув на основную дорогу, она тотчас скрылась из виду. Впрочем, она и росточка была маленького.

[4. В браке с Толстым] Лонофф в прихожей натягивал боты.

[4. В браке с Толстым] — Мне пойти с вами? Помочь? — спросил я.

[4. В браке с Толстым] — Нет-нет. После этого яйца мне нужна физическая нагрузка. — Он потопал ногами, чтобы не пришлось лишний раз наклоняться и поправлять боты. — Вам наверняка есть что записать. Бумага у меня на столе.

[4. В браке с Толстым] — Бумага для чего?

[4. В браке с Толстым] — Для ваших лихорадочных записей. — Он вытащил из шкафа огромное темное пальто с поясом, чем-то напоминавшее лапсердак, и я помог ему его надеть. Натянув на лысину темную шапку, он стал окончательно похож на главного раввина, архидьякона, сурового верховного жреца вечной скорби. Я протянул ему шарф, который выпал из рукава пальто. — Вы сегодня утром много чего наслушались.

[4. В браке с Толстым] — Не так уж и много, — пожал плечами я.

[4. В браке с Толстым] — Не так много, как вчера вечером?

[4. В браке с Толстым] — Вчера вечером?

[4. В браке с Толстым] Так он знает все то, что знаю я? Но что я, собственно, знаю, кроме того, что могу вообразить?

[4. В браке с Толстым] — Мне любопытно будет как-нибудь взглянуть, какими мы все получились. Может выйти занимательная история. Когда вы пишете, вы не такой милый и вежливый, — сказал он. — Вы другой человек.

[4. В браке с Толстым] — Правда?

[4. В браке с Толстым] — Хотелось бы надеяться. — И тут, словно в завершение ритуала моей конфирмации, он серьезно пожал мне руку. — На дороге она куда свернула? Налево?

[4. В браке с Толстым] — Да, вниз по холму.

[4. В браке с Толстым] Он нашарил в карманах перчатки и, взглянув на часы, распахнул дверь.

[4. В браке с Толстым] — Это все равно что жить в браке с Толстым, — сказал он и, оставив меня делать лихорадочные записи, отправился за своей сбежавшей супругой, которая уже пять минут как отправилась на поиски менее благородного призвания.

[Коротко об авторе] В 1997 году Филип Рот получил Пулитцеровскую премию за роман «Американская пастораль». В 1998-м в Белом доме ему вручили Национальную медаль США в области искусств, а в 2002-м — высшую награду Американской академии искусств и литературы — Золотую медаль за выдающиеся достижения в области литературы. Этой медалью ранее были также награждены Джон Дос Пассос, Уильям Фолкнер и Сол Беллоу. Филип Рот дважды получал Национальную книжную премию, Премию ПЕН/Фолкнер и Национальную книжную премию общества критиков. В 2005 году за «Заговор против Америки» Филипу Роту была присуждена премия Общества американских историков «за выдающийся исторический роман на американскую тему 2003–2004» и премия У. Г. Смита за «Лучшую книгу года»; таким образом, Филип Рот стал первым писателем, получившим эту премию дважды за все сорок шесть лет ее существования.

[Коротко об авторе] В 2005 году Американская библиотека опубликовала полное академическое издание произведений Филипа Рота. Этой чести до Филипа Рота при жизни удостоились лишь два писателя.

[Коротко об авторе] В 2011 году в Белом доме Филипу Роту вручили Национальную гуманитарную медаль США, позже в том же году он стал четвертым писателем, получившим международную Букеровскую премию. В 2012-м он был удостоен высшей награды Испании — премии принца Астурийского, а в 2013 году высшей награды Франции — ордена Почетного легиона.

[Коротко об авторе] Филип Рот скончался 22 мая 2018 года в возрасте восьмидесяти пяти лет в Нью-Йорке.

FB2Library.Elements.ImageItem