1

Минуло несколько спокойных месяцев. Настало лето, Давид перешел в следующий класс, и перед ним возникла яркая, бесконечная, но неясная перспектива каникул, которая так и осталась незаполненной. Но Давид не испытывал от этого особого огорчения. Пусть другие хвастаются долгими поездками к морю, в горы или в лагеря. Для него само течение времени уже было счастьем. Тело радовалось безмятежному безделью. Ничто не порождало в нем тревоги — ни дома, ни на улице, а большего он и не желал.

Был один из дней, когда солнце замирает в небе с опущенными крыльями, — день зноя и света. Свет был таким насыщенным, что крепкие кирпичные стены едва могли сдержать его. Когда набегало облако, на секунду закрывая солнце, стены темнели, как бы отдыхая и набираясь сил для встречи с новым потоком огня.

Был конец июля.

Давид возвращался домой из бесплатной бани на Шестой улице. Он уже опять согрелся и вспотел. Ему хотелось обратно под прохладный душ. Едва человек выходил оттуда на знойную улицу, ощущение прохлады пропадало. Только волосы оставались влажными. И это было хуже всего. Человек при входе в баню щупал волосы и выгонял из очереди тех, кто уже мылся.

Время от времени Давид дышал через рот, потому что раскаленный воздух обегал ноздри. Хотя он даже не дошел еще до Авеню С, улица была такой безлюдной, а солнце таким ярким, что он уже видел блестящие медные перила своего дома; Он взглянул на часы в аптеке на углу, они показывали четверть десятого. Повозки отца не было видно. Хорошо! Он уехал. Несмотря на общую умиротворенность тех дней, Давиду все же было легче, если отец отсутствовал. Хорошо! Можно сейчас не думать о нем. Можно подняться домой и съесть второй завтрак. Потом он будет сам себе хозяин до самого вечера. Он пошел быстрее.

Но что они там делают?

У противоположного тротуара на Авеню Д кружком сидели на корточках четверо или пятеро мальчишек. Их резкие голоса будоражили покой улицы. Двух из них он узнал — они жили где-то на Девятой улице. И еще там был Ицци, который ходил в тот же хедер, что и он. Над чем это они так сосредоточенно сгрудились? Приближаясь к своему дому, он увидел, как из центра их кружка поднялась тонкая спираль дыма, встреченная криками возбуждения. Он поднялся на цыпочки, чтобы заглянуть поверх их голов. Черный ящик? Красный? Нет. Это заслуживало более пристального рассмотрения. Давид пересек Авеню и приблизился.

— Я ж говорил! — кричал один из них. — Смотри, как горит! Теперь клади! Дай сюда.

Заглянув меж голов, Давид увидел ржавую игрушечную печку и выползающие из нее бледные, желтые язычки пламени. Из трещин выползал дым. Дверца печки была открыта. Между ногами мальчика, разжигающего печку, лежал коричневый бумажный пакет, довольно большой, но свернутый в тугой свиток. Лица мальчишек разрумянились. Они болтали и терли покрасневшие от дыма глаза. Один с силой дул на пламя.

— Что вы делаете? — Давид потянул Ицци за рубашку.

— Мы сейчас будем есть!

— Что? Что есть?

— Кукурузу! Видишь? — Он показал на пакет. — Стоит никель. Это для цыплят. Из машины выпал.

— Ого!

— Ты тоже получишь, если подождешь.

— Да?

— Да! Это вкусно. Куши нашел на перекрестке.

Куши развернул пакет и высыпал желтые зерна в печку.

— Помешай! — посыпались советы, — помешай палочкой. Теперь закрой. Ух! Наедимся!

— Давайте достанем соли, — предложил Куши, — эй, Тойк, ты живешь на первом этаже. Сходи!

— Да ну-у! Мы и так слопаем!

— Видишь? — сказал Ицци, — ты получишь, если подождешь.

Обрадованный такой перспективой, Давид протиснулся между ними и тоже присел на корточки. Печка дымила и раскалялась все больше и больше по мере того как в нее подкладывали топливо. Лица были залиты потом.

— Уже горячо! — решили они, наконец, — наверно, готово. Открывай, Куш! Возьми палку. Уй! Кукуруза!

Концом палки Куши открыл дверцу. Головы сомкнулись. Внутри, на раскаленном дне, лежали бывшие желтые зерна, теперь почерневшие и сморщенные.

— А, черт! — вырвался у них возглас отвращения. — Они не белые!

— Но может быть мы все равно можем их съесть, — успокоил себя кто-то. — Что они — не кукуруза?

— Клянусь, клянусь, это вкусно! Я первый попробую. Положи мне на ладонь. Ух! Горячо!

— Да-ави-ид! Да-ави-ид!

— Я? — он испуганно оглянулся.

— Да-ави-ид!

Это мать, высунувшись из окна, звала его.

— Что-о-о?

— Подними-ись!

— Сейча-ас!

Ее голова исчезла.

Это было странно. Она почти никогда не звала его из окна. Что это она? Он вздрогнул. Перед их домом стояла повозка отца. Это было еще более странно. Что ему делать дома в такой час? Наверное, что-то случилось. Обеспокоенный, Давид перешел улицу, вглядываясь в черную лошадь. Может быть это какой-нибудь другой молочник? Нет, это Билли, мощный черный конь, которого недавно получил отец. Нехотя вошел в подъезд, поднялся по лестнице и, задержавшись на минуту, открыл дверь. Да, знакомая голубая шапка и черный кнут. Отец, уже за столом, взглянул на входящего Давида и обратился к маме:

— У тебя еще осталась сметана?

— Сколько угодно, — ответила она и улыбнулась Давиду, — и лук тоже есть.

— Хорошо... — и к Давиду: — Помой руки и садись.

Ничего не понимая, Давид направился к раковине.

Когда он вернулся к столу, мать уже накрыла ему завтрак и обед вместе, его любимые вещи: золотистая копченая белая рыба, огурцы и помидоры, черный хлеб, сливы. Его рот стал влажным. Все тревоги моментально заглушило пробудившееся чувство голода. Он снял кожу с белой рыбы, как золотую обложку с книги. В этот момент отец сказал, решительно кивнув:

— Как кончишь, будешь ждать у повозки.

Давид вопросительно взглянул на мать.

— Ты пойдешь с отцом, — объяснила она.

— Я?

— Да! — ответил отец. — И не подскакивай, точно ангела тьмы увидел.

— Это ненадолго, — успокоила Давида мать, — на час... Не так ли, Альберт?

— Может и дольше, — последовал ответ.

— Не забудь про хедер. Летом они начинают раньше.

— Я сказал тебе, что он будет там вовремя. Если он не увидит, как я зарабатываю ему на хлеб, начнет думать, что я выигрываю у Бога в карты.

— Я не хотела...

— Да! Да! Да! Другой ребенок уже давно бы ездил со мной, просился бы. Ну, хватит об этом. Жди меня у повозки.

На несколько минут воцарилась тишина.

— Хорошо, что я взял лишний кусок льда, — сказал отец, жуя, — а то бы мне не хватило при такой жаре. — Но все равно лето лучше, чем зима.

— По крайней мере дорога не скользкая.

— Да. И видно лестницу даже в четыре утра. И ручки бидонов не жгут, как огонь, кожу сквозь перчатки.

— Все это очень горько, Альберт.

— М-м! — промычал он. — Что ты можешь знать. Я продаю свои дни за горсть серебра и немного бумаги — шестнадцать грязных бумажек в неделю. И мне не выкупить эти дни ни за какое золото. Этого достаточно, чтобы сделать человека зверем.

— Но другие люди тоже работают.

— Можешь мне этого не говорить!

Опять была тишина. Отец ел, мрачно уставившись в стол.

— И ты бы действительно хотел получить назад свои дни? — Она села и сложила руки на коленях.

Он фыркнул: — Что за вопрос!

— А я — так нет.

— Ты говоришь о днях, подобных этим?

— О любых.

— Хм! — хмыкнул он, — тебя не беспокоит, что скоро станешь бабушкой?

— Нет, — она улыбнулась, и обратила взгляд своих больших темных глаз к потолку, — хоть завтра.

— Ну и дура же ты!

— Чтоб я могла сказать, как моя бабушка: "Кончено. Я вошла в солнце, я вздохнула один раз и вдруг стала бабушкой. Выбросьте часы прочь!"

— Она что, умнела к старости? — спросил он со сдержанным сарказмом.

Затем он оттолкнул тарелку, тяжело дыша, и провел своими обветренными сильными пальцами по редеющим волосам.

— Что-нибудь еще? — спросила мать.

— Нет, — он встал и потянулся. Сонливость медленно оплетала его безразличное лицо. — Не позднее половины одиннадцатого.

— Я разбужу тебя, Альберт.

Он ушел в спальню и прикрыл за собой дверь. Скрипнула кровать...

— Мам! — прошептал Давид.

— Да, мальчик?

— Чего он хочет?

— О! Один молочник порезал себе бутылкой руку, и они разделили между собой его маршрут.

— А зачем я ему нужен?

— Он будет разносить молоко по домам. И он хочет, чтобы ты сидел в повозке, когда он будет отлучаться.

— А-ай! Я не хочу с ним ехать.

— Я знаю. Я тоже беспокоюсь, — призналась она. — Тот молочник всегда ездил с собакой. На этот раз ты будешь вместо собаки, — она улыбнулась. — Но это всего один раз. Тебе понравится. Увидишь новые улицы. И когда лошадь бежит — прохладнее.

Он обиженно крутнул головой. Ее слова пробудили в нем нехорошие предчувствия.

— Поезжай! — попросила она. — Только один раз.

Он мрачно ковырял в тарелке.

— А где эти дома?

— Совсем недалеко. Двадцатая улица. Кажется, так он сказал.

— Это-таки далеко!

— Шш! — она беспокойно посмотрела на дверь спальни, — доедай!

— Только этот бок рыбы, — мрачно сказал он.

— Она тебе больше не нравится?

— Нет.

— Чего ты так боишься? Мы не навсегда расстаемся! Допивай молоко.

Но аппетит исчез. Только после долгих уговоров она заставила его доесть завтрак.

— Можно я пойду? — спросил он, вставая.

— Ты не хочешь подождать здесь? Дома прохладней, чем на улице.

— Нет, я пойду.

— Хорошо, — вздохнула она, — только жди у повозки. — Она нагнулась и подставила ему лоб для поцелуя. — И приходи домой сразу после хедера.

 

2

Он спустился по лестнице и, выйдя на улицу, нетерпеливо глянул в сторону Авеню Д. Он хотел вернуться к печке с кукурузой, чтобы отвлечься от своих неприятностей и в то же время быть недалеко от отцовой повозки. Но мальчишек уже не было. Печка лежала у тротуара — смятая куча железа. Очевидно, они отплатили ей за непокорность. Но куда же они делись? Ушли поесть, наверное. Но еще не время ленча. Еще только десять часов.

Опечаленный, уселся он на верхней ступеньке крыльца, там, где тень у подъезда переходила в раскаленный зной улицы. Прямо перед ним под ярким солнцем лошадь с боками, покрытыми пеной, била копытом и отмахивалась хвостом от мух. Осоловевший от жары город тихо гудел в отдалении. Давиду не хотелось ехать с отцом. Он стал искать, что могло бы избавить его от этой поездки.

Вдруг он услышал топот бегущих ног. С криком "Вот!" Куши и еще один мальчик пронеслись мимо подъезда и остановились у повозки.

— Вот хорошее колесо, Макси. — Куши присел, чтобы рассмотреть втулку поближе. Давид заметил у него в руке плоский кусочек железа с привязанной к нему ниткой.

— Да, приличное. — Макси с короткой палкой в руке присел рядом. Движимый больше любопытством, чем недовольством, Давид поднялся.

— Эй, чего вам надо? Это повозка моего отца!

— А ты что шумишь? — отпарировал Куши, торопливо глянув через плечо.

— Мы ничего не берем, — объяснил Макси, — только мазь с оси. — Он с видом знатока ковырял палкой во втулке.

— Глубже! — руководил Куши.

— Что вы хотите делать? — Давид спустился с крыльца.

— Удить, — Макси вытащил большой черный сгусток смазки, — на Десятой улице. Мы первые! Мы первыми ее увидели, вместе!

— Смотри, — прервал его Куши, — не урони!

И с криком "Нашли! Нашли!" они бросились к Авеню Д и исчезли за углом.

Озадаченный, борясь с желанием присоединиться к ним, Давид смотрел им вслед. Отец сказал — пол-одиннадцатого. Еще есть много времени. Он успеет посмотреть, что они делают, и вернуться, пока отец спустится. Никто не узнает.

Незаметно для себя он приблизился к углу и обогнул его. Они сказали — на Десятой улице, это следующий квартал. Идти или нет? В последний момент он решил не идти. Слишком рискованно. Он дойдет до новой фотографии и вернется. Витрина фотографии была увешана портретами, большими и маленькими. Свадебные портреты — женихи и невесты, стоящие в застывших позах, с натянутыми улыбками. Сидящие на корточках боксеры. Сидящие на стульчиках маленькие девочки, держащие муфты там, где их пухлые ножки соединялись с торсом. Маленькие мальчики, вечно лежащие на животиках. И ужасные, увеличенные портреты старух и стариков, цветные и резкие, с потемневшими впалыми щеками, с морщинами, похожими на те, что образует ветер на песке. Портреты. Портреты. Как они делают большие из маленьких? И этот стеклянный цилиндр на верху витрины. Откуда в нем берется этот странный зеленый свет, что так изменяет лица прохожих?

Теперь лучше вернуться. Но до Десятой улицы совсем немного. Он только взглянет разочек и уйдет.

Те же ребята, что окружали печку, собрались теперь на тротуаре перед деревообделочной мастерской. Давид стремительно подбежал к ним. Затаив дыхание, молчаливые, увлеченные, стояли они на коленях на железной решетке над окном подвала. Все лица были обращены вниз, глаза прикованы к чему-то в яме под решеткой. Никто не оглянулся, когда Давид втиснулся между ними. Куши удил. Давид присмотрелся. Яма была глубокой, и требовалось какое-то время, чтоб глаза привыкли к полумраку. Но, прищурившись, он, наконец, различил что-то серебряное, тускло мерцающее внизу. Это была монета. И над ней, раскачиваясь, как маятник, висел кусочек железа, направляемый рукой Куши. Когда глаза привыкли, Давид заметил, что это было грузило, покрытое смазкой.

— Опускай! — прошептал кто-то, — оно точно над ней!

— Заткнись! — огрызнулся Куши.

Грузило опускалось, и его колебания постепенно уменьшались. Потом оно замерло над монеткой и метнулось к своей добыче.

— Легче, Куши! — закипели советы, — легче! Прилипла, ставлю миллион! Тише! Тише!

Выпучив глаза, Куши потянул за нитку с беспредельной осторожностью. Грузило вздрогнуло и поднялось. Монета, измазанная маслом, даже не шевельнулась. Послышались возгласы разочарования.

— Сейчас схватишь по носу, — прорычал покрасневший Куши.

— Ничего, подождите! — язвительно сплюнул Макси, — потом еще просить будете. Давай, Куши ты еще ее достанешь! Давай!

Теперь напряжение спало, и развязались языки.

— Видишь! Говорил тебе, что с этой железкой не выйдет! Надо было взять что-нибудь другое. Я б ее достал, если бы ты не шумел.

— Тебе вовек не достать, — объявил Ицци, — я могу Достать.

— Яйца ты достанешь!

— И я тебе не скажу, как, — добавил Ицци с ненавистью.

— Яйца ты достанешь, — повторил Куши.

— Да?

— Да!

Они замолчали, и Куши опять опустил грузило. Но оно снова поднялось без монеты. Он попробовал еще раз. Чем больше смазка касалась монеты, тем темнее она становилась, тем больше сливалась с фоном и тем труднее ее было разглядеть. Минуты шли. Пока Куши удил, остальные давали волю своему воображению. Они мечтали о кино и об орехах.

Монета стала почти невидимой, но Куши продолжал удить, отказываясь от предложений поплевать на нее, чтобы она стала чище. Увлеченный происходящим, Давид забыл о времени.

— Ты ее никогда не достанешь, — сказал Ицци.

— Ты что, калекой хочешь стать? — зловеще отозвался Куши. Было заметно, что долгое напряжение истощило его терпение.

— А ты не спеши меня жалеть, — пробормотал Ицци.

— Хочешь, чтобы я тебе показал? — грузило предупреждающе звякнуло об пол ямы.

— Ох, какой страшный!

— Я сейчас плюну тебе в глаз!

— Ты и кто еще?

— Я и я! — грузило метнулось вверх, и Куши вскочил на ноги.

(Послышался далекий стук подков).

— Хочешь, чтоб я тебе доказал? — хорохорился Куши.

— Да! — Ицци тоже поднялся.

Давид съежился. Он ненавидел драки. Почему они должны драться и все испортить? — Но прежде, чем они кинулись друг на друга, громкий, властный стук испугал их всех. Давид вскрикнул и вскочил. Повозка стояла перед ними, и отец в ослепительно белой на солнце безрукавке стучал по дереву рукоятью кнута.

— Иди сюда! — крикнул он на идиш.

Давид бросился к повозке.

— Я не знал, папа! Я думал, ты... ты еще не готов...

— Забирайся!

Давид услышал шепот за своей спиной. Торопясь, он неловко ухватился за первое попавшееся, на что смог бы опереться, — за спицы колеса. Его ноги, затекшие от стояния на коленях, не слушались и соскальзывали. Жесткая рука отца схватила его под мышки и резко втащила наверх.

— Идиот! — ругался отец. — Твое счастье, что я тебя нашел. А то б я тебе!..

Он дернул поводья: "Ну-у, Билли!" — повозка покатилась.

— Почему я до сих пор не проломил тебе голову, я не знаю!

Всхлипывая, Давид прижался к ящикам, гремящим за его спиной.

— Было бы у меня время!.. Посмей только еще раз ослушаться!

И, косо посмотрев на Давида злобным взглядом, он нагнулся вперед и хлестнул лошадь кнутом:

— Шевелись, Билли!

Лошадь пустилась тяжелым галопом. На Авеню С они повернули к северу. Оставив на секунду вожжи, отец повернулся, вытащил пустой ящик и поставил его рядом с Давидом.

— Садись! Только держись за края, а то еще вывалишься!

Они двигались быстро. Девятая улица осталась позади — Давиду казалось, что навсегда. Быстрая езда отвлекала отца. Давид с тоской смотрел на дома, проплывающие мимо. Он чувствовал себя странно — его почти лихорадило. Было ли это оттого, что он слишком долго глядел в темную яму, или страх перед отцом омрачал все, что он видел, — трудно было сказать. Но ему казалось, что его сознание разучилось схватывать реальные вещи. Дома, мостовые, люди на улице утратили свою обычную определенность и четкость. Что-то чужое и злобное примешивалось к знакомым звукам и картинам мира. Свет, который был раньше таким ослепительным, теперь как-то странно померк, словно затянулся невидимой пленкой. Легкие контуры двигались и внезапно меняли форму, подобно часовым стрелкам, напоминая быстрое мигание глаз. Это было странно. Такое случалось и раньше. Какая-то необъяснимая боль наполнила его грудь. Он вдруг понял, что не осознавал, как был счастлив совсем недавно, необъяснимо свободен и счастлив — май, июнь, июль. Теперь это кончилось.

Он посмотрел на отца. Слишком большой для этой повозки, он сутулился, придерживая ненатянутые вожжи в обветренной руке. В нем ничто никогда не менялось. Пусть мир хоть перевернется, хоть покроется льдом, — он останется таким же: крепкие сжатые губы, гордые тонкие ноздри, тяжелые веки.

Они повернули на восток. Асфальт остался позади. На улицах, мощенных камнем, подковы лошади звучали резко и гулко. Повозка раскачивалась и гремела. Улицы пустели, дома становились меньше и невзрачнее. Не было видно детей. Только кошки грелись на солнце перед растрескавшимися дверями. Они повернули за угол. Между неясными контурами огромных газовых резервуаров берег реки казался краем неба. Дымка над водой сливалась с воздухом. Лошадь остановилась.

— Подвинься! — сказал отец.

Давид подвинулся. Отец достал из задней части повозки два железных ящика и нагрузил их пирамидами молочных бутылок. Потом он выбрался из повозки и вытащил за собой ящики.

— На этот раз не забывайся, — сказал он, оглядывая окрестность, — сиди здесь, слышишь? — Его короткий кивок был полон грозного значения. Потом он повернулся и понес свою ношу по лужайке к покосившимся баракам. Под его ногами поскрипывали камушки. Тропинка повернула, огибая газовый резервуар, и позвякивание бутылок затихло.

 

3

Странная тишина... На фоне сонного жужжания города было слышно, как лошадь мягко жует и постукивает копытом. Запах сырости из канавы смешивался с запахом молока. Время медленно тянулось.

Из-за угла появились двое мужчин. После отрешенного молчания улицы и нарастающего внутреннего беспокойства скрип их подошв показался Давиду приятным. Один из них, казалось, собирался перейти улицу, но его попутчик дернул его за руку, что-то сказал, и они, отклонившись от своего пути, лениво направились к повозке. Пальто были наброшены на плечи, и они на ходу вытирали лица полами. У одного штаны были подвязаны бечевкой, а у второго были подтяжки, прикрепленные к брюкам булавками. На обоих были грязные, запятнанные полосатые рубашки с оторванными воротничками. Их лица напоминали персиковые косточки. Было что-то подозрительное в том, как они приближались к Давиду, но он надеялся, что они пройдут, не останавливаясь.

— Говорил тебе, здесь ребенок, — услышал он тихие слова одного, а затем громкое: "Привет, парень!" — человек улыбался радушно и широко, обнажая свои желтые короткие зубы, круглые, как кукурузные зерна.

— Что скажешь?

— Жарко, правда? — улыбнулся второй. Слюна набегала на его выступающие вперед верхние зубы и блестела, а он лениво всасывал ее, когда она, собравшись

капли, падала обратно в рот.

Не отвечая, Давид нерешительно смотрел на них.

— Это телега твоего старика? — спросил первый, и его палец соскользнул с усиков, чтобы потеребить прыщик на подбородке. — А он сам пошел с товаром, да? — Его яркие, добродушные глаза ощупали тропинку, по которой ушел отец. — Да?

— Да.

— Давно?

— Да.

— Ты хороший мальчик, да?

Второй моргнул и выставил лопаткой язык, чтобы поймать каплю слюны.

— Может, он хочет посмотреть газовый завод? Пошли, быстро!

— Еще бы! Могу заложить свою рубашку, он хочет. Ты когда-нибудь был на заводе?

— Нет! — ответил Давид с тревогой. Ему хотелось чтобы они ушли.

— Нет? Ну, мы тебе все покажем!

— Нет!

— Боишься? — Он нагнулся и заглянул в повозку.

— Скажешь тоже, боится, — фыркнул второй. Он встал так, чтобы видеть тропинку.

— Пошли! — уговаривал первый, — мы покажем тебе все огни — самые большие печи в Нью-Йорке. Там твой отец.

Он вдруг выбросил свою грязную руку с черными ногтями и схватил Давида за штаны. Но тот вырвался и отпрянул.

— Нет! — внезапный страх заставил его вцепиться в стенку фургона. — Нет! Я никуда не хочу идти! Оставьте меня!

— Становится жарко, Оги?

Второй закудахтал:

— Нет, Уолли. Давай возьмем и слиняем отсюда.

— Да, — сказал первый, все еще улыбаясь. — Ладно парень, покажем тебе в следующий раз. Я вижу, у твоего старика осталось немного молока. Приятного и холодного, да? Мы купим пару бутылок. Он нас знает, понимаешь?

— Что ты тянешь!

— Пару, не больше, — он сдвинул лед и спокойно вытащил две бутылки молока, — мы покупаем у него каждый день. Скажешь, Хеннеси взял. Он знает. — Он передал одну бутылку второму. — Мы исправно платим, — добавил он, уходя в ту сторону, откуда появился.

— Пока, парень! Как-нибудь покажем тебе завод.

Дрожа от страха, ошеломленный, Давид наблюдал, как они ускоряли шаги, пряча бутылки в пальто, и исчезли за углом.

Он задыхался. Они стащили бутылки! Он знает! Он знал это в тот момент, когда усатый потянулся за ними. Что скажет отец? — "Ты ушел от повозки?! Когда я тебе велел сидеть здесь!.." — "Папа, нет! Я не уходил! Я думал, ты их знаешь! Они так сказали" — "Ты покинул повозку?" — "Нет!" Ох! Он придет и увидит, что нет двух бутылок. — "Почему ты их не остановил? Почему не закричал?" — "Я кричал... Я думал... Они сказали..." Он возьмет кнут...

Послышался скрип подошв по гравию. Ужас! Давид открыл глаза. Маленький между огромными газовыми резервуарами, отец шел по тропинке, глядя себе под ноги, как всегда, он торопился, позвякивая пустыми бутылками. Громче, громче, ближе... Они, казалось, гремели у Давида в голове. С каждым шагом отца у него перехватывало дыхание. У повозки отец остановился и поднял мрачные глаза, чтобы взглянуть, куда поставить ящики. Их взгляды встретились. Первый ящик задержался в воздухе на мгновение перед тем, как грохнуться о дно повозки.

— Что случилось?

Давид заплакал.

— Что случилось? — резко потребовал отец. — Говори!

— Бу... бутылки, — заикался он, — они взяли...

— Что? — Отец разгреб лед. — Кто взял?

— Два дяди, — рыдал Давид.

— Кто? Перестань вопить!

— Два дяди. Один высокий, а второй короткий. Они сказали — Хеннеси.

— Хеннеси? — отец склонил голову, все больше мрачнея. — Они сказали, где работают?

— Нет!

— А ты где был? — Губы отца стали тонкими, голос изменился на полуслове, наливаясь гневом.

— Я был здесь! Папа, я был здесь! — заторопились заранее приготовленные слова. — Они пришли и сказали, что ты их знаешь, и я думал, ты их знаешь. И они взяли...

— И ты позволил? Проклятый идиот! — Он бросил второй ящик на повозку и впрыгнул вслед за ним. — Куда они пошли?

— Туда! За угол!

— Опять я должен платить! — прорычал отец. — Ну-у! Ну-у, Билли! — Он стегнул кнутом. Лошадь кинулась вперед. Загремели колеса. "Ну-у!" Снова кнут. Подковы загремели в мощном галопе. Повозка запрыгала, накренилась на скрипучих осях при повороте. Пустые бутылки звенели в ящиках. Отец, гневно двигая челюстью, с горящими глазами, окинул улицу быстрым взглядом. Она была пуста, залита солнцем и пуста.

— Где они? — бормотал отец дергающимися губами. — Ах, только бы попались они мне!

Но их нигде не было видно, хотя Давид ощупывал глазами каждый подъезд и угол. Они исчезли. Лошадь неслась вперед.

Вдруг на следующем перекрестке они увидели двух мужчин. В их руках блестели пустые молочные бутылки.

— Они?

— Они!

— Ага! — сдавленный крик бурлил в его горле. — Ну-у! Билли, ну! — Он яростно дернул левую вожжу. Лошадь забралась на тротуар. Повозка втащилась за ней, с грохотом раскачивая груз.

— О, Боже, Оги! — закричал высокий, — он гонится за нами!

Они неуклюже побежали, и низкий сразу отстал. Повозка настигала их. С хриплым криком маленький замедлил на миг свой бег и взмахнул рукой. Тяжелая бутылка повисла в солнечном свете и взорвалась, как бомба, перед носом лошади. Билли поднялся на дыбы, тряся головой, с дико выпученными глазами. Через секунду вторая бутылка взлетела в воздух и разбилась о камни, не попав в лошадь. Снова щелкнул кнут.

— Сейчас я вас! — Отец скрипел зубами. — Сейчас!

И Давид знал, что они обречены.

На углу, когда между ними и лошадью оставалось всего несколько ярдов, они, как по команде, бросились в противоположные стороны. Отец повернул за высоким. Через секунду лошадь настигла его. Отец последний раз дернул вожжи и кинул их Давиду.

— Держи, ты!

С кнутом в руках он спрыгнул с повозки на землю. Беглец колотил в какую-то дверь, которая не открылась.

— Ты что за мной гонишься? — Его желтые зубы оголились, в глазах горели страх и бешенство.

— Ха! — Рычание отца было похоже на смех, но его зубы скрипели. — Ты взял мое молоко!

— Я? Что ты мелешь? Я никогда его не видел.

— А бутылки, что ты бросал?

Это было похоже на игру. Давид знал, что ответы не имели никакого значения. Почти в обморочном состоянии он ждал конца.

— Да! Я бросал! — Он пытался выглядеть грозным. — Чтоб ты в следующий раз знал за кем гнать...

Свиш! Визг кнута срезал его слова. Длинное, жесткое жало обвило его плечи.

— Оо-о! — завопил он от боли и бешенства, — проклятый жид! Ты меня бить!

Он бросился на отца, молотя руками.

— Ха!

Опять этот крик ликования. Длинная, жесткая рука взметнулась и отбросила противника, а вторая взвилась с кнутом. Опять! Опять опустился кнут! Было невыносимо это видеть. Давид закричал. Отец вдруг отбросил кнут. И пока его противник, воющий от ярости, собирался с силами, он поднял кулак и, крякнув от напряжения, ударил его по шее.

— Ух! — тихий, почти детский стон вырвался из открытого рта. Потом мужчина согнулся, соскользнул по ногам отца и упал на землю. Еще раз он пошевельнулся, и шапка скатилась с его головы. Больше он не двигался.

Еще секунду отец возвышался над ним, и бешенство, казалось, висело вокруг него в воздухе. Потом, бросив свирепый взгляд на пустую улицу, он поднял сломанный кнут, забрался на повозку и хлестнул лошадь концами вожжей. Животное прыгнуло вперед. Быстро покинули они эту улицу, повернули на юг и затерялись в потоке машин.

Минуты проходили в кошмарном молчании. Мало— помалу лицо отца из темного становилось серым, а свирепый огонь его глаз как бы покрывался туманом. Из его трясущихся рук по вожжам побежала рябь. Его хриплое дыхание стало громче, вылетая из горла короткими стремительными рывками, от которых челюсть дрожала, как на пружинах. Последний раз Давид видел его таким в Браунсвилле. Весь прежний ужас вернулся к нему.

— Ты! — произнес, наконец, отец, и его слова были такими жесткими, что губам почти не удавалось выговаривать их. — Неверный сын! Ты виноват!

Его рука рванулась. Точно жала змеи концы вожжей хлестнули дважды Давида по плечу. Но он не чувствовал ударов. Он был скован ужасом.

— Только скажи что-нибудь матери, — продолжал отец сдавленным голосом, — я изобью тебя до смерти! Ты слышишь!

— Да, папа.

Среди скопища трамваев и машин они медленно двигались к Девятой улице.

 

4

Больше не было сказано ни слова. Повозка, прогремев по трамвайным рельсам, остановилась у тротуара.

— Вылезай, идиот. — Голос отца прочистился и снова стал резким. Его лицо приобретало обычный цвет. — И помни, что я сказал, — молчи!

Давид спустился на землю.

— И не заблудись! — бросил отец вдогонку. — Иди прямо в хедер!

— Да, папа. — Давид чувствовал, как глупо он выглядел.

— Ух! — выдохнул отец с отвращением, — живо!..

Потом повернулся к лошади, и повозка загремела дальше к северу.

Давид перешел улицу и с дрожью в ногах направился к хедеру.

...Нельзя говорить ей! Нельзя! Ох!

Как мог он носить это в себе! Стоило ему опустить веки хоть на секунду, и ужасные сцены этого часа вспыхивали перед ним, как на экране. Блеск газовых резервуаров, камни, канавы, зловещие улицы, черная арка кнута, еще висящая в воздухе, хотя кнут уже опустился, искаженное лицо и рука, поднятая рука. В бессмысленных звуках улицы он еще слышал шорох их подошв, кряканье отца, удар кулака, вопли боли и ярости. Эти страшные образы не уходили, а прикипали к мозгу, как припаянные. Что-то случилось! Что-то случилось! Даже Девятая улица, его собственная Девятая улица, была охвачена чем-то, что чувствовалось, но не поддавалось объяснению. Лица, которые он видел так много раз, что перестал обращать на них внимание, покрылись пятнами теней, стали плоскими, наполнились отчаянием и причудливостью, которых он никогда не замечал прежде. Коридор хедера, рисунок мелом, мерцающий на стене, затоптанный линолеум казались непостоянными, зловещими и бесконечными. Он почувствовал старый страх коридоров и неожиданно для себя ускорил шаги.

Что-то случилось. Он тупо опустился на скамейку, посмотрел на учеников и отвернулся. Их пререкания и болтовня утратили смысл. Не осталось ничего, кроме серого и пустого идиотизма. Околдованный и глухой мир. Будто он воспринимал все звуки сквозь зевок и смотрел на вещи глазами, наполненными водой. Когда прорвется эта дымка, окутавшая его чувства?

Если б он только мог сначала побежать домой, если б он мог рассказать все маме...

Время тянулось мучительно долго. Хедер наполнялся. К счастью, он пришел рано. Скоро прочтет и сможет уйти. Он услышал свое имя, произнесенное где-то далеко, словно за стеной. Он встал, дотащился до скамейки у стола ребе и сел.

— Ты какой-то бледный, — сказал ребе шутливо, разглаживая книгу. — Тебе нехорошо? А?

— Нет.

— А почему ты не ждал своей очереди на скамейке?

— Я не знал.

— Вот это новость! — Ребе саркастически поднял брови. — Начинай!

Давид начал читать, но скоро запнулся.

— Что тебе мешает? Ты точно слепой сегодня.

Не отвечая, он читал дальше. Буквы толпились, расходились, растягивались. Телеграфные столбы, камни, тропинки, покрытые гравием, фонари на кучах земли. Кнуты в воздухе. Он снова и снова запинался, останавливался, поправлялся, двигался дальше. Ребе начал тихо постукивать указкой.

— Ты сегодня что-то натворил, а? — Он склонил к Давиду свое волосатое лицо и с недоверчивой улыбкой уставился ему в глаза. Запах табака. Пот. Заросшие волосами ноздри. Нос в красных пятнах. Влажные десны с вставными зубами. Неприятно. Давид отодвинулся.

— Одно дельце, но славное, да? Да? — Он повысил голос. — Отвечай! Ты что, немой?

— Нет, — угрюмо, — ничего не натворил.

— Почему же ты так мямлишь? А? Посмотри на меня!

Давид вскинул глаза и опять опустил их.

— Порази тебя огонь! — из-под его пальца сердито выстрельнула и перевернулась страница. — Дальше!

Давид подождал, пока страница легла, и весь сосредоточился на буквах. Это напряжение лишило его последних сил, и он стал еще чаще запинаться. Голова опускалась все ниже и ниже к книге. В конце концов он получил пощечину от ребе.

— Уходи! — сказал тот едко. — На сегодня хватит! На весь год хватит! Иди домой и долго сиди в тишине, пока не поумнеешь!

Едва слыша, Давид соскользнул со скамейки.

— И запомни! — предупредил ребе, — завтра за это будет порка.

Давида проводили издевками:

— Умница! Осел! Получил, вонючка? Завтра с него снимут штаны! Отец задаст ему кнутом. Я видел...

Он обернулся. Голос Ицци снизился до шепота. Давид выбежал из комнаты.

...Ненавижу его! Вонючий рот! Ненавижу их всех. Боюсь. Мама!..

Уже предчувствуя ее спасительные объятья, он побежал к дому.

...Только бы отца не было дома! Только бы не было!..

Ему оставалось всего несколько ярдов до дверей, как вдруг громкий крик над головой остановил его. Он посмотрел наверх. Положив жирную грудь на подоконник второго этажа, женщина возбужденно кричала: "Беатрис! Беатрис! Скорее!"

Она рискованно высунулась из окна, пытаясь заглянуть в свой собственный подъезд. На улицу выбежала девочка с косичками и лентами, мотающимися за нею в воздухе. Давид смотрел на них с удивлением.

— Где она, мама? — девочка стояла на тротуаре и кричала, подняв голову.

— Вон! Смотри! На красном доме!

— Где? Не вижу!

— Идиотка! Вон, на третьем этаже!

С открытым от удивления ртом девочка уставилась на дом напротив.

— Да! — взвизгнула она, — вижу! Вижу!

— Ну! Поймай ее. Беги! Беги!

Собралась небольшая толпа, дети и взрослые. Среди них металось лицо Куши.

— Эй, что случилось? Зуг, вус из?

— Вон она! На том доме! — лепетала девочка и показывала пальцем.

— Кто?

— Канарейка! Мамина! — и, подчиняясь настойчивому зову матери, она побежала через улицу.

— Она вылетела из клетки! Я дам награду!

Не успела она вбежать в дом, как из ниши в его стене вылетела яркая желтая птичка. Она неуверенно по— порхала и метнулась через улицу на карниз соседнего дома. Немного посидела там и взлетела на крышу.

— Вон! Вижу! — толпа возбудилась. — Не может летать! Поймайте ее! Она даст награду!

— Моя крыша! — один из мальчиков сорвал с себя шапку и бросился к двери.

— Я поймаю ее шапкой!

— О-кей! — Куши рванулся за ним, — награда!

— О-кей! — последовал за ними третий.

— О-кей! — и четвертый исчез в дверях.

Через несколько секунд голова девочки с косичками показалась в окне.

— Улетела! — сообщили ей голоса из толпы. — На крышу через улицу!

— Мама, она улетела! — закричала девочка.

— Видела уже, — ответила мать, — теперь она умрет!

Головы матери и дочери скрылись. Люди в толпе

вертелись, осматривая небо. Птицы не было видно.

— Как же, поймают они ее! Как вчерашний день!..

Толпа медленно расходилась.

...Мама!

Давид очнулся.

...Я глупый осел! Быстрее!

Он взбежал на крыльцо, но в дверях замялся. Снова закололо в корнях волос на голове. Он не мог заставить себя войти в темноту. Там опять таились все старые страхи. Почему они вернулись? Разозленный до слез своей собственной трусостью, он стал ходить по крыльцу, то прислушиваясь к звукам в коридоре, то оглядывая улицу в поисках знакомого лица. Наконец, он услышал, как где-то наверху в доме хлопнули дверью. Он прыгнул в коридор и бешено помчался вверх по лестнице. Между первым и вторым этажом ему встретилась толстая женская фигура. Протиснувшись мимо нее, он бросился дальше, вслушиваясь в звук ее шагов. На четвертом этаже он кинулся на дверь. Она была заперта!

— Мама! — закричал он.

— Это ты, Давид? — послышался ее испуганный голос.

Какое облегчение!

— Да, мама, открой! — нога, которую он занес, чтобы от страха и ярости стукнуть в дверь, медленно опустилась на пол.

— Подожди! — сказала она торопливо. — Я открою через секунду.

Что она там делает? И, как бы в ответ, он услышал всплеск воды, за которым последовало торопливое шлепанье капель. Она мылась в раковине, а теперь она вылезает. Скрипнул стул, точно она встала на него, потом звук ее мягких подошв на полу.

— Еще секундочку, — просила она.

— Хорошо, — отозвался он.

Тишина. Шаги удалились, вернулись. Дверь открылась. И свет, который она выпустила, был как бы клином: туманная, мучительная дымка, замутнявшая его чувства, вздрогнула и расступилась, цвет и контур, звук и запах вернулись к вещам.

— Мама!

— Я не хотела держать тебя за дверью, — она была босая. Ее выцветший желтый халат, потемневший от воды, прилип к груди и бедрам. — Но я торопилась как только могла. — С блестящих темных волос вода все еще стекала на полотенце вокруг шеи. Обычная бледность и гладкость ее шеи и лица светилась сквозь капли воды. — Что ты так смотришь? — она улыбнулась, плотнее запахнула халат и закрыла дверь.

— Это не важно, что я ждал, — он улыбнулся вслед за ней. Он чувствовал, как его смятенье постепенно сменяется покоем.

— Но ты набросился на дверь с таким бешенством, — засмеялась она. И прижав мокрые волосы к груди, она нагнулась и поцеловала его. Теплая, слегка пахнущая мылом влажность ее тела, невыразимо сладкая.

— Я так рада, что ты вернулся.

...Где отец? Дверь спальни была открыта. Никто нс лежал на кровати. Никого. Какая радость!

— Ты вся мокрая! — захихикал он вдруг, — и пол тоже!

— Да. Надо вытереть, — она подхватила мокрые волосы полотенцем. — Половина воды на полу. Я прямо кубарем выскочила из раковины. Не знаю, почему я так боюсь за тебя? — Она погрузила руку в раковину и вытащила пробку. Вода зашипела и забурлила. На фоне окна вырисовывались туманные контуры ее тела. Сквозь желтый халат на бедре и колене просвечивало розовое.

— Ну что, много ты увидел, катаясь на повозке?

Он резко мотнул головой.

— Нет? — ее улыбка угасла. — Почему такой поникший вид?

— Я ненавижу! Ненавижу! — это было все, что он мог сказать, не расплакавшись.

— Почему? — она посмотрела на него с удивлением. — Что случилось?

— Ничего. — (Нельзя говорить. Нельзя!) — Не понравилось, и все.

— Робкое сердечко! Я знаю. Но завтра ты не поедешь. Даже если этот молочник не поправится, кто-нибудь другой поедет.

— Никогда?

— Что никогда? Не поедешь?

— Да.

— Да, никогда, — она села, завернув полотенце смешным тюрбаном на голове. — Иди сюда.

Он неуверенно улыбнулся и подошел к ней. — Ты смешная.

— Да? — она посадила его на колени. Было так приятно прижиматься к ее груди, что заглохли все обиды. — Тебе не нравится быть молочником?

— Нет.

— И даже помогать молочнику?

— Нет.

— А кем бы ты хотел быть?

— Не знаю.

Она засмеялась. Как приятен этот звук.

— Сегодня утром в мясной лавке одна женщина сказала, что ее сын хочет быть великим врачом. "Благословенна твоя жизнь", — подумала я. "А сколько лет твоему сыну", — спросил мясник. Она сказала: "Семь". И мясник промахнулся, разрубая большую кость. А ты кем хочешь? Тебе уже восемь, а ты еще не сказал мне. Но с повозкой ты больше не поедешь. Хочешь молока? Хочешь сдобные пирожки? — Она потерлась влажной бровью об его губы. — С изюмом?

— Олл райт! — закричал он, — только не сейчас.

Такая близость была слишком редкой, чтобы отпустить ее так скоро.

— О’рат, — повторила она за ним так забавно, что он засмеялся, — ну, дай мне встать.

— Нет!

— Но я должна одеться, — попросила она, — тут сквозняк.

Она поднялась, и он нехотя соскользнул с ее колен.

— Сначала я дам тебе пирожки и молоко.

Он наблюдал, как она достала из хлебницы пирожки медового цвета и налила в стакан молока.

...Повозка! Он! Ох!

Он содрогнулся.

...Забудь!

— Ты ешь, пока я буду одеваться, — сказала она. — Есть еще, если захочешь. — И, сняв полотенце с головы она ушла в спальню.

Он медленно жевал пирожок и с нетерпением смотрел на дверь спальни.

— Который час, Давид? — послышался ее голос сквозь шуршание одежд. Он посмотрел на часы на полке.

— Десять... Одиннадцать минут третьего.

— Третьего?

— Да.

— Он и после обеда не сможет поспать.

(Он!)

— Эта работа за двоих задерживает его. Как будто он и так недостаточно работает. Но он скоро будет дома.

(Скоро! Дома!)

Непрожеванный ком застрял у него во рту.

— Помнишь, как ты не мог сказать который час? — опять заговорила она после паузы. — Ты узнавал время по заводским свисткам. И собирал календарные листки. Где они сейчас?

(Он! Увижу его! Нет! Нет! Пойду вниз! Быстро пока он не пришел!)

Он проглотил то, что было во рту, сунул остаток пирожка в карман и шумными глотками допил молоко.

(Возьму еще. Она будет просить.)

Он сунул в карман второй пирожок.

— Я пойду вниз, мам.

— Что! — в ее голосе звучало удивление.

— Можно?

— Ты уже доел? — Она вышла из спальни. Ее платье, поднятое на растопыренных руках, опустилось, как облако, вокруг головы, соскользнуло по шее, подмышкам, нижней юбке. — Как это ты так быстро управился? — Ее лицо оживилось, она смотрела на стол.

— Я был голоден.

— А-а, — она подняла с шеи свои длинные волосы. — Ты еще никогда так быстро не ел. Вкусно?

— Да, — он уже пододвигался к двери.

— Ты прибегаешь и убегаешь, как будто тебя ждет извозчик. Но долго не гуляй.

— Хорошо.

Она расправила платье, нагнулась, поцеловала его.

— Не опаздывай к ужину.

— Да.

— И осторожнее на улице.

Он вышел и дверью закрыл себя в темноте коридора.

(Не боюсь. Чудно, забыл. Скорее...)

 

5

Спустившись на улицу, он перебежал на теневую сторону и пошел на запад, к Авеню С. Он внимательно приглядывался, чтобы заметить отца прежде, чем тот увидит его. Из хедера выбежал Ицци. Давид не хотел с ним разговаривать. Он еще помнил его насмешки по поводу кнута. Он прижался к какой-то витрине, но их глаза встретились. Ицци увидел его.

— Эй! — в его голосе была новая, дружеская нотка, — что скажешь? А где вся шайка?

— Я никого не видел, — осторожно ответил Давид.

— Пошли, найдем их, — Ицци схватил его за руку. — Где же может быть Куши?

— А ты его не нашел? — Давид разрешил себя увести.

— Как же! Найдешь его! А отец бил тебя кнутом?

— Нет! А он достал монетку?

— Нее! Это была не монетка. Я ему говорил. А он был сумасшедший, твой отец.

— Нет, он не был. (Почему Ицци так хочется переменить тему?) А что там было?

— Что? Монетка? Нет, я уже говорил.

— А-а!

— И ребе на тебя орал.

— Да, — с раздражением.

— Ты лучше верни ему указки, — посоветовал Ицци. — Он мне однажды дал по заднице, гад! И Срулю тоже — бах! Он сумасшедший. Ставлю миллион долларов — они на Авеню Д.

Они повернули за угол. На тротуаре сидели все они.

— Видишь? Говорил тебе, — и он бросился вперед, таща Давида за собой. — Эй, братва!

— Эй, Ицци! — ответили они хором.

— Дайте сесть настоящему парню, ну-ка!

— Пусть сядет! — И они начали толкаться, освобождая место рядом с Куши.

Давид застенчиво приблизился и стал сзади.

— Ну, где ты был? — спросил Куши.

— Мы ходили с матерью, — сообщил Ицци, — и мы купили ботинки, самые лучшие на Ист-Сайд. Вы еще увидите. С кнопками и с плоскими носками для футбола. Он хотел три доллара, но мать велела мне сказать "Фу! Это плохие ботинки!" И он отдал за два. А потом я ходил в хедер.

— А я люблю с острыми носками, — сказал кто-то из ребят, — легче бить по жопе!

— Ха! Ха! Хо! Хо! — понимающе загоготала компания.

— А потом не вытащишь ногу из дырки, — холодно возразил Ицци, — что же в этом хорошего?

— А я больше люблю кеды, — сообщил еще кто-то незначительный, почти в конце ряда, — в них лучше бегать.

— А вы где были? — спросил Ицци, не обращая на того внимания.

— Мы? — Куши важно помолчал. — Мы видели канарейку.

Собравшиеся фыркнули, как будто это была двусмысленная шутка.

— Какую канарейку?

— Расскажи ему, — предложил кто-то.

— Я тоже там был! — вставил другой.

— Подождите! — торопливо осадил их Куши. — Братья мои! — и он нагнулся так, чтобы видеть оба конца ряда. — Эй вы, дети, убирайтесь отсюда. Ну!

— Нее! — запротестовали шестилетние.

— Быстро! — грозно подтвердили ребята постарше.

— Улица не ваша! — упрямились те.

— Хочешь получить в глаз?

— Я скажу маме, — пригрозил один из малышей.

— Ты у меня сейчас получишь! — Куши приподнялся.

Малыши, ворча, отошли на несколько шагов.

— Ну, какую канарейку? — потребовал Ицци.

Головы сдвинулись.

— Тут у одной девицы улетела канарейка. И она орала: "Канарейка, канарейка! Я дам награду!"

— И вы получили? — не поверил Ицци, — сколько?

— Подожди. И мы ее увидели на семьсот сорок шестом. Она взлетела — рраз — и на крыше.

— Мой дом! — вмешался кто-то, — она летела...

— Заткнись! — Куши не выпускал нити рассказа, — и мы схватили шапки — и в коридор. Ее можно поймать шапкой — вот так! Без предупреждения он сорвал шапку с головы соседа и пустил ее винтом в канаву.

— Ха-ха! Хе-хе!

— Ну ты, умник! — Посмеиваясь, владелец шапки поднялся и полез в канаву. Немедленно зады сомкнулись, заполнив его место. Вернувшись, он бросился на узурпаторов, и после долгой ругани и толчков ему удалось втиснуться обратно.

— И это вся шутка? — спросил Ицци презрительно, когда порядок был, наконец, восстановлен.

— Нее! — воскликнул Куши, — это еще не шутка!

— Так что же?

— И мы побежали наверх, на крышу.

— Ну и что?

— Подожди немного, — тянул Куши, смакуя недоумение Ицци. — Мы поднялись тихо! Мы не шумели, чтобы не испугать канарейку. Потом мы ходили по крыше и искали ее. Но она улетела!

— И мы увидели другую канарейку! — Шмуэль кипел от нетерпения.

— Какую?

— Ш-ш! — Куши проверил, не приблизились ли малыши. — Мы заглянули в воздушный колодец, — знаешь, между семьсот пятьдесят первым и семьсот сорок девятым?

— Да.

От напряжения никто не шевелился. Все глаза были направлены на Куши. Давид тоже наклонился ближе.

— Мы посмотрели — и знаешь, что мы увидели? Хи! Хи! Мы видели, как тетя мылась в раковине! Хи! Хи!

...Раковина! (Давид насторожился).

— Какая тетя? — спросил Ицци.

— Не знаю. Ее лица не было видно.

— А что вы видели?

— Все! Большие титьки спереди! — Он показал руками. — Она сидела в воде!

...Она! Моя! Аа-а, моя!..

Волна стыда зажгла щеки и уши Давида, и кровь приливала к голове, словно ее качали насосом. Его ноги приросли к земле, колени дрожали.

— Ну, дальше! — подталкивал Ицци.

— Потом она вскочила, и мы увидели все!

— Волосы под животом! — остальные подкрепляли рассказ жестами, — толстую жопу мы видели! Большую, ух! Вот это канарейка! Хи! И кныш! Весь в волосах!

— Да? Врешь!

— Точно!

— Ты видел?

— Да. Потом она посмотрела прямо на нас.

— Нет, она не смотрела, говорю тебе!

— Смотрела!

— Не смотрела!

— Смотрела! Чего же она тогда вскочила!

— Ну и что?

— И мы убежали оттуда. Хи! Вот это канарейка!

...Аа-а! Проклятый сукин сын! Убить их! Бить ногами! Убить! Надо уйти — я сейчас заплачу!..

— Вот это да. Жалко, что меня там не было. Где это! Скажи... Пойдем...

Их резкие крики, точно град по голому телу, ошарашили его. Ослепший от ненависти, он Отошел от них, шатаясь, незамеченный.

...О! О! Не дай им видеть! Не дай им знать. О!.. Горячие слезы наполнили глаза. Чем больше он их удерживал, тем сильней они жгли. Он повернулся, наклонил голову и побежал к углу.

...Аа-а! Мама! Это была моя мама! Нужно было их ударить, ударить и бежать. Нужно вернуться и ударить в живот. Ну, трус! Трус! Ненавижу их! Всех! Никогда не буду с ними разговаривать! Ненавижу! А она — почему она позволила им смотреть? Почему не опустила шторы? О! Они не увидят, как я плачу! Плакса! Плакса!..

Спотыкаясь, как слепой, он дошел до подъезда. Темные лестницы. Он поднялся на свой этаж.

...Страшно. Ну и пусть. Раньше боялся. Всегда боюсь... Хватит плакать. Она спросит — почему? Что я скажу? Они видели тебя с крыши? С крыши... Крыша? Никогда там не был... Что там?..

Он нерешительно посмотрел на путь, ведущий к двери на крышу. Чистый, нехоженый пролет лестницы, поднимающийся вверх, манил его. Призывный свет лился сквозь стекло, тихий, пустой. Он будил воспоминания о снеге, в котором он однажды кувыркался, и о светлой дороге, по которой он поднимался однажды. Здесь было бы лучшее убежище, надежная чистота. Почему он никогда не думал об этом раньше? Нужно было только преодолеть трусость, и это одиночество, этот свет принадлежали бы ему. Но быстрее, нужно быстрее подняться, пока никого нет на лестнице. Он пошел по ступеням, которые даже сквозь подошвы ощущались как-то по-новому. Он остановился перед дверью. Только крючок держал ее. Он потянул его согнутым пальцем, и тот разом отскочил. Охваченный паникой, Давид смотрел, как тяжелая дверь, лениво скрипнув петлями, поплыла в небо.

...Вниз! Беги!.. (Он испуганно оглянулся.)... Нет! Трус! Вперед! Это — свет! Чего ты боишься?..

Он занес дрожащую ногу над высоким порогом. Цинковый лист ответил на прикосновение подошвы ужасным скрипом.

...Назад! Беги! Нет! Вперед! Кому дело до этого шума? Вперед, трус!..

Затаив дыхание, он закрыл за собой дверь.

Он вздохнул, борясь с дрожью, и, раскачиваясь на нетвердых ногах, поднял голову и посмотрел вокруг себя.

Огромное небо июля, пылающая, слепящая бездна над бездной. Слишком чисто было небо, слишком чисто для слабого глаза. И глаз населил его темными плывущими нитями.

...Даже здесь, наверху, темнота преследует, но она здесь слабая. А на западе — слепящий раструб солнца, труба, трубящая свет...

Он моргнул, опустил глаза и осмотрелся. Тихо. Запах пепла. Холодное подземное дыхание печных труб.

...Даже здесь, наверху, преследует его подвал, но как-то слабо. И вокруг — крыши, красные и залитые солнцем, — до самого горизонта. Стаи голубей кружатся. У земли они висят, как облака дыма, а поднимаясь вверх, загораются, как рябь на воде под солнцем. На востоке мосты, хрупкие в солнечном свете...

...Вот это — да! Один... И не страшно...

 

6

Когда утром следующего дня Давид вспомнил крыше, его охватило такое ощущение счастья, что он побоялся думать об этом. Крыша, этот кусочек тверди в небе, этот тихий балкон, взнесенный над человеческой суетой, требовала всех мыслей, всех без остатка. Он тасовал их, отбирая те, которые заслуживали бы вернуться к нему, когда он снова поднимется туда. Он даст им расцвести там, наверху.

И вскоре он опять был на крыше. Звуки улицы, голоса, всплывающие из вентиляционного колодца, делали его одиночество еще более реальным, мечты — еще более сладостными.

Он нашел старый, потрепанный ветром и дождями ящик и сел на него, задумавшись. Скрип двери где-то внизу испугал его. Сначала он подумал, что это Ицци или Куши поднимаются, чтобы увидеть то, что они видели раньше. И прислушиваясь к шагам по жести, он сидел, сжавшись и скрипя зубами от злости. Какое право они имели прийти сюда и мучить его после того, что он отыскал это местечко? Так они и будут гнать его из каждого места, которое он найдет, из каждого убежища? Он не позволит! Он не даст им заглянуть еще раз в вентиляционный колодец. Он будет драться, царапаться, бить ногами! Спрятавшись за будкой чердачного окна, он прислушивался. За шагами следовал еще один звук, как если бы что-то волокли. Опять шаги, но теперь не по жести. Что это? Шелест бумаги, парящей в воздухе. Легкие постукивания. Дребезжание натянутой бечевки. Нет, это не они. Но кто это? Он осторожно высунулся из-за будки.

На соседней крыше стоял мальчик. В руках он держал край бечевки, а в воздухе, на небольшом расстоянии от него, нырял и трепыхался малиновый бумажный змей с тряпичным хвостом. Белокурые волосы, чуть более темные, чем брови, лежали у него на лбу золотыми завитками. Он был курнос, голубоглаз и с румянцем на щеках. Закусив губу и подняв лицо к небу, он внимательно следил за змеем, то умелыми рывками поднимая его все выше и выше, то ослабляя бечевку. Змей медленно раскачивался, поднимаясь все выше по ее блестящей дуге.

Наблюдая за ним, Давид чувствовал, как между ними растет родственная связь. Они оба были одиноки на крыше, оба были обитателями одного и того же царства. И в этом была их общность. Но Давид чувствовал, что того привела на крышу уверенность в себе — это была просто следующая фаза его жизни. Сам Давид пришел сюда колеблясь, робко, потому что больше было некуда идти. Ему вдруг захотелось узнать этого беззаботного, самоуверенного незнакомца. Но он никогда раньше не видел его — эти светлые волосы и голубые глаза не были принадлежностью Девятой улицы. Но с чего начать? Он мысленно перебирал разные способы завязать знакомство. Если бы у него было что-нибудь предложить — пирожки, которые он вчера выбросил, или кусок бечевки. Давид наблюдал за белокурым.

Вытянув руку со змеем, тот опустился на покатую поверхность крыши и сел. Мирно откинувшись, он насвистывал короткую, приятную мелодию. Давид никак не мог решить, выйти ли ему из-за укрытия или довольствоваться наблюдением издалека. Он следил также и за змеем. И вдруг он вздрогнул...

Было трудно сказать, с какой улицы они появились, — с Одиннадцатой или с Двенадцатой, но он ясно их видел. Два или три мальчика, пригибаясь, крались по крышам, то появляясь, то исчезая за трубами. Еще несколько секунд, и они будут под бечевкой змея. Давид напряженно посмотрел на владельца. Не подозревая об опасности, тот лежал на спине, все еще насвистывая. Когда взгляд Давида вернулся к мальчикам, они уже были под бечевкой и энергично вертели что-то в воздухе.

— Пс-с-ст! — Давид выпрыгнул из-за укрытия, — пс-с-ст!

Не смея говорить, он пытался объяснить положение торопливыми жестами.

— Что? — голубоглазый вскочил на ноги, — что такое?

И тогда Давид указал ему на хулиганов.

— Иезус! Они с рогатками! — закричал тот. — Иезус! — и начал сматывать бечевку с предельно доступной скоростью. Рогатки выстрелили. Но — мимо.

Мальчики стали метиться еще раз. Однако змей поднимался все выше и выше. Наконец он стал недосягаем для рогаток. Владелец перестал тянуть бечевку и возбужденно заговорил.

— Иезус! Видишь их? Вон они! Прячутся! Не вышло у них! Проклятые ирландцы! Э-эй! — завопил он, — вы, ирландские болваны! Я еще доберусь до вас!

Какие ругательства они кричали в ответ, было трудно расслышать, но Давид видел, как они размахивали руками у себя под подбородками.

— Ха! Ха! Посмотри на них! — крикнул ему голубоглазый, — видишь, что они делают? Они думают, я — еврей! Посмотри на них! Ирландские болваны! — завопил он опять. И потом, посмотрев себе под ноги. — Ух! Посмотри на бечевку — вся перепуталась! Эй, иди сюда, помоги.

Давид замотал головой.

— Ты что, не можешь говорить?

Энергично кивая, Давид показал на скат крыши у себя под ногами.

Тот улыбнулся и зашептал:

— Иди, это легко!

— Лучше не надо...

Было немного опасно перелезать через стену на крыше, особенно рядом с глубоким колодцем. От одной мысли об этом кружилась голова.

— Лезь здесь, — посоветовал белокурый.

...Не боюсь. И не буду бояться!..

На цыпочках, не дыша, он прошел по громыхающей жести и перелез через низкую стенку на соседнюю крышу. Еще одна стенка, и голубые глаза уже в упор любопытно смотрели на него.

— Чего ты боишься?

— Ничего. Я живу на верхнем этаже. Не хочу, чтобы мать услышала.

— A-а. Она прогонит тебя отсюда?

— Да. Заставит спуститься.

— Лезь сюда. Здесь тебя никто не увидит.

— А как лезть?

— Вот по этим большим болтам. Видишь?

Давид потрогал болты. Паренек, не спуская глаз со своего змея, протянул ему руку.

— Садись на газету, — пригласил он, когда Давид перебрался. — Держи змея, пока мы намотаем бечевку на катушку.

— Да.

— Только смотри, не отпусти! — Он передал нитку Давиду. — Она немного тянет.

— Ух ты! — нитка тянула, как живая, — летает!

Блондин засмеялся:

— Конечно, летает. — Он присел и начал распутывать бечевку. — Проклятые! Смотри, что они наделали! Садись!

— А твоя мать не будет ругаться, что ты лазаешь на крышу?

— Она? Не-е! Она работает!

— А-а-а! А где твой отец?

— Нету. Мой старик работал на железной дороге. Но его зажало между двумя поездами, когда я был маленький и мы жили в Паттерсоне. Тебя как зовут?

— Дэви. Дэви Шерл.

— А меня Лео Дуговка. Мы из Польши. А ты еврей, да?

— Д-да.

— Скажи, ты был с теми, что вчера бегали по крыше?

— Нет, не был, — пылко заверил Давид.

— Я им дам, если поймаю в следующий раз. Чуть штукатурка не посыпалась.

— Да, — сердце Давида прониклось теплым чувством к Лео, — дай, дай им как следует!

— Подожди, я еще до них доберусь, — Лео быстро вертел катушку, — я им еще задам!

— Я никогда тебя не видел в нашем квартале. Ты давно здесь живешь?

— Не-е, мы здесь не жили, но моя старуха получила работу в большом банке на Шестой и Авеню С, знаешь, с большими белыми плитами и золотыми лестницами — Первый Национальный.

— Аа-а, — сказал Давид восхищенно, — с железными решетками и большими часами? И она имеет дело со всеми этими деньгами?

— Да, она убирает столы и оффисы.

— Ого! А кто дает тебе есть?

— Я сам беру.

— Ух ты! — у Давида от мысли о такой невероятной свободе перехватило дыхание. — Ты всегда будешь сюда приходить?

— Не-е! Я хожу на Западную Одиннадцатую. Мы там раньше жили. Это ирландский квартал, только несколько ребят с Хоган Аллеи в Лагере Всех Святых.

— О-о-о! — разочарованно, — это далеко — Западная Одиннадцатая.

— Да, но у меня есть ролики.

...Ролики, да ну! Нет конца его преимуществам: без отца, почти без матери и ролики!..

— За минуту туда доезжаю. А у тебя есть?

— Нет.

— Достань, будем вместе ездить.

— Я не могу.

— Что, твой отец тоже умер?

— Нет, но он не купит.

— Попроси мать.

— Она не может.

— Иезус! Евреи никогда ничего не покупают для своих детей.

Давид стал искать, чем бы заполнить неловкое молчание.

— Их уже там нет, этих... этих ирландцев, — отважился сказать он.

— Как бы не так! Они залегли и ждут! — Сощурившись, он оглядел далекие крыши. — Но я больше не хочу запускать.

— А-а-а, — Давид обрадовался перемене темы, — сколько стоит змей?

— Этот только два цента. Но нужно иметь много такой бечевки, а то нельзя запускать.

— А с простой ниткой нельзя?

— Не-е, рвется. У меня был большой змей, в два... в три раза больше, чем этот. Ух и тянул он! Даже красная нитка порвалась. Над Святым Джеймсом на Двенадцатой Авеню — отсюда виден крест. Видишь?

— Да.

— Я потерял почти всю нитку. Зацепилась за крышу.

— Зачем он, — Давид смотрел на далекий шпиль, вырисовывавшийся на фоне дымчатой закатной голубизны, — этот чудной крест повсюду?

— Чудной? — спросил Лео удивленно. — Что в нем чудного?

— Нет, не чудной, я не хотел! — поспешил заверить его Давид. — Я просто спросил — зачем он?

— Кресты святые, — сказал Лео серьезно, — все они. Христос, наш Спаситель, умер на одном из них.

— О! (Спаситель! Что? Я не знал...).

— Даже если носить их, они приносят счастье. Когда моей старухе вырезали аппендицит, каждую ночь она клала крест под подушку, и поэтому ей стало лучше.

— Да ну!

— И всякий раз, когда я иду купаться в Гудзоне, я крещусь три раза — вот так. Тогда можно делать прыжки и все, что хочешь, и никогда не ударишься о дно. Об этом ты тоже не знал? — Давид виновато посмотрел на него. — А это ты видел? — И в качестве окончательного довода Лео, расстегнув рубашку, показал кожаный квадратик, висящий на нитке у него на шее. — Знаешь что это?

Давид присмотрелся и покачал головой. Там что-то было выдавлено и нарисовано золотом, наверное, картинка, но она поблекла, и нельзя было ничего разобрать.

— Может, женщина с маленьким человечком, — рискнул он. — Плохо видно.

— Женщина с человечком! — возмутился Лео. — Господи! Еврей ничего не знают! Это Божья Матерь с Младенцем. Ты что, не можешь узнать Деву Марию?

— Нет, — виновато ответил Давид.

— Иезус! — не поверил Лео. Потом он поднял квадратик кожи повыше, чтобы получше его рассмотреть, — стирается. Это потому, что я никогда не снимаю его, когда плаваю в реке.

— И ты ничего не боишься, когда он на тебе?

— Не-е! Говорю тебе!

— О, Боже! — Давид вздохнул и посмотрел на грудь Лео с благоговением и завистью.

...Не боится! Лео ничего не боится!..

— Эй, приглядывай за змеем! — Лео поспешно забрал у него бечевку, — нельзя, чтобы он так мотался. Стукнется о крышу!

...Не боится!

 

7

Промелькнувший час был одним из самых счастливых в жизни Давида. До этого ему ни разу не хотелось быть чьим-либо другом, а теперь он отдал бы все, чтобы подружиться с Лео. Чем больше он его слушал, чем больше смотрел на него, тем больше убеждался в принадлежности Лео к особому, смелому и беззаботному миру. В нем было обаяние. Он делал все, что хотел и когда хотел. Он был не только свободен от родителей, но и носил что-то на шее, что делало его почти подобным Богу. Сидя рядом с Лео, Давид думал только о том, как увлечь его, как сделать так, чтобы он забыл о времени. Когда Лео смеялся, грудь Давида распирало от счастья. Даже когда Лео насмехался над ним, Давид испытывал благодарность к нему. Это было справедливо, что Лео подшучивает над ним. Лео — высшее существо, и его смех оправдан. Лео смеялся, когда Давид рассказал ему что такое "тфиллин". И даже когда Лео сказал про мезузу: "А! Вот как вы их называете — мисс Уза! Моя старуха сорвала одну с двери, когда мы въехали, и я разбил ее. В ней на маленькой бумажке было написано по-китайски", — Давид не обиделся. Он чувствовал вину, да, вину, потому что он предавал всех евреев в их доме, у которых были мезузы у дверей. Но если Лео полагал, что это было смешно, значит, это смешно на самом деле, а все остальное не имело значения.

Но, наконец, время взяло свое. Солнце стояло в зените, и Лео начал сматывать бечевку. Давид неприязненно смотрел на приближающегося змея.

— Ты больше не будешь его запускать? — спросил он с ускользающей надеждой.

— Нет, я иду вниз.

Давид ждал, что его пригласят. Но этого не случилось.

— Почему бы тебе не прийти завтра опять? — спросил он.

— Я хожу на Одиннадцатую, говорил же тебе.

От этого ответа сжалось сердце. Он ускользал. Давид мог никогда больше его не увидеть!

— Если бы у меня были ролики! — сказал Давид. Он вдруг ухватился за новую мысль; — Ты когда идешь домой? Ты ходишь домой в двенадцать часов поесть?

— Не-е, я покупаю себе что-нибудь на лотке.

Последний обрывок надежды. Свобода Лео была недостижима. Давид совсем сник.

— Так я больше тебя не увижу? — спросил он униженно.

— Откуда я могу знать, — Лео полез в слуховое окно.

— Я принесу тебе пирога... — Давид последовал за ним. — Большие куски, если ты придешь завтра.

— Не-е!

— А можно мне с тобой? Я могу идти пешком.

От этих приставаний тон Лео стал вдруг недружелюбным.

— Хватит! Что ты ко мне привязался. Ты еще маленький.

— Нет, я уже большой!

— Бьюсь об заклад, тебе еще нет десяти.

— Есть! — поторопился соврать Давид, — мне скоро одиннадцать.

— А мне скоро двенадцать. И у тебя все равно нет роликов, — Лео нетерпеливо открыл дверь на лестницу. — Ты лучше иди теперь на свою крышу. Я ухожу. — Он пошел к лестнице: — Пока! — За ним резко закрылась дверь.

— Пока! — сказал Давид обитой железом двери. — Пока, Лео! — Он с трудом сдерживал слезы. Постояв немного перед закрытой дверью, он вернулся на свое старое место и сел на ящик. Без Лео крыша вдруг стала пустой и потеряла свою привлекательность. И сидеть на ящике стало неудобно — острые края теперь врезались в кожу. Ролики. Он потерял Лео потому, что у него их не было. Он видел, как Лео уносился вдаль на роликах, и пропасть между ними расширялась. И Лео так нравился ему, пусть он и гой, нравился больше всех в целом квартале. Если бы только у него была пара роликов! Но на это было очень мало шансов. Ежедневные пенни, что мать давала ему. Это получалось: два — во вторник, три — в среду... Нужна целая вечность, чтобы собрать доллары. Если бы у него были ролики, он мог бы покинуть ненавистных парней своего квартала, он мог бы поехать с Лео в Сентрал Парк. Тот парк с деревьями, куда он ходил с теткой Бертой в музей.

...Тетка Берта! Ее кондитерская! Может даже быть, что у нее есть старые ролики, и она отдаст ему задаром! Почему он раньше об этом не подумал? Он пойдет сейчас. Нет, сейчас нельзя. Скоро ленч, а потом хедер. Он пойдет завтра. О, подождите! Лео еще увидит его на роликах!

Обрадованный, он поторопился вниз по лестнице.

 

8

Не сказав матери, куда он идет, Давид отправился рано утром к кондитерской тетки Берты. Дорога была длинная, но надежда толкала его вперед. Его сердце бешено билось.

А что, если у нее нет роликов! Нет! Наверно, есть! Он повернул за угол, к востоку. Еще несколько домов. Сначала он посмотрит в окно. Он прижался носом к стеклу, всматриваясь. Дикая, кричащая мешанина индийских чепчиков, записных книжечек, пеналов, американских флагов, игрушечных кораблей. Но не было видно роликов, которые бы порадовали его взгляд. Надежда пошатнулась. Нет, они должны быть внутри. Тетка не такая дура, чтобы держать напоказ такую ценную вещь.

Он вгляделся в этот хаос. Тетка сидела с булочкой над чашкой кофе. Ее голова была повернута в сторону задних комнат. Она на кого-то кричала. Давид слышал ее голос. Он оторвался от окна и вошел.

— Вши! Вонючие клопы! — вопила тетка, не замечая его. — Эстер! Полли! Вы будете вставать! Или вы будете ждать, пока я выхаркну на вас свои легкие! Быстро, слышите!

Тетка изменилась с тех пор как Давид видел ее в последний раз. Она была без корсета, и выглядела толще и неряшливее. Последние следы опрятности в ее внешности исчезли. Ее тяжелые груди распирали блузку, залитую фруктовым соком и измазанную шоколадом, и мотались из стороны в сторону.

— Подождите! — продолжала она, — подождите, пока придет ваш отец! Он поднимет вас своими зубами! Вонючие суки, уже почти девять! — Она повернулась: — О, Давид! Злой огонь в глазах ее растаял и сменился выражением удовольствия. — Давид! Мой маленький бон-бон! Ты?

— Да!

— Иди ко мне! — она раскинула, как ветки, жирные руки. — Дай я тебя поцелую, мой сладкий! Сколько я тебя не видела! А почему мама не приходит? А как отец? — Ее глаза свирепо расширились. — Все еще бесится? — Она заключила его в жирные объятия, пахнущие потом с привкусом кофе.

— Мама хорошо. — Он вырвался. — Папа тоже.

— Что ты здесь делаешь? Ты пришел один? Так далеко?

— Да, я...

— Хочешь конфетку? Ха! Ха! Я знаю тебя, хитрец! — Она потянулась к коробке. — Вот, дам тебе яблочных. Я лучше говорю по-английски?

— Да. — Он положил конфеты в карман.

— И немного соды, хочешь?

— Не, не хочу. — Он ответил на идиш. Ему почему-то больше нравилось, когда тетка говорила на родном языке.

— И так рано! — ласково тараторила она, — не как эти две девицы, ленивые твари! И ты меньше их. Если бы ты был мой вместо... Коровы! — взорвалась она. — Сейчас я их выброшу из постели, Боже мне помоги!

Но едва она направилась к двери, как в магазин вошел мужчина.

— Хэлло! Хэлло! — громко позвал он. — Что это вы бежите? Потому что я вошел?

— Нет! Видит Бог! — воскликнула она с наигранным неистовством. — Как поживает еврей?

— Как и все евреи. Едва живем. Можете уступить мне тысчонку гульденов?

— Ха! Ха! Какой шутник! Единственные зеленые полоски, что мне приходится видеть — это огуречная кожура.

И повернувшись к Давиду:

— Войди туда, мой сладкий! Скажи им, что я принесу их в жертву небесам, если они не встанут! Это мой племянник, — объяснила она.

— Симпатичный, — признал мужчина.

Давид колебался:

— Вы хотите, чтобы я к ним вошел?

— Да! Да! Может ты пристыдишь этих свиней, и они подымутся.

— Ваши птенцы еще в гнезде?

— А как же? — И брезгливо: — Ленивые, как кошки. Иди, иди, моя умница.

Нехотя Давид протиснулся мимо тетки и, бросив последний безнадежный взгляд на переполненные полки, толкнул дверь и вошел. За узким коридором, заставленным картонными ящиками, открылась кухня с застоявшимся запахом немытой посуды. На деревянном столе в центре не было ничего, если не считать полупустой бутылки с кетчупом. Плита была завалена кастрюлями. С нее на пол капала кофейная гуща. Обрывки газет, мятая одежда, ботинки, чулки валялись на полу и свисали со стульев. Было три двери, все закрытые.

...Ну и ну! Как грязно... Какая дверь?..

Смешок слева. Он осторожно приблизился.

— Это она? — послышался внутри настороженный голос.

— Ш-ш-ш!

— Эй, — крикнул он, — ваша мама велела, чтоб вы встали!

— А ты кто? — с вызовом спросили его.

— Это я, Дэви.

— Какой Дэви?

— Дэви Шерл, племянник тети Берты.

— A-а! Открой дверь.

Он толкнул дверь. Кислый запах мочи. Комната, освещенная окошечком, сквозь которое виднелись кирпичные стены шахты двора, была мрачной. Только освоившись в темноте, он различил две головы, торчавшие из-под серого одеяла.

— Это он! — голос с подушки.

— Что тебе надо? — Он, наконец, узнал по голосу, что то была Эстер.

— Я сказал: "Ваша мама приказала, чтоб вы встали. Она велела мне передать это вам" — Сообщив это, он начал отступать.

— Иди сюда! — повелительно. — Дурачок! Я спросила, что тебе нужно в лавке?

— Н-ничего?

— Зачем же ты пришел? — подозрительно спросила Полли. — Конфеты?

— Нет, просто навестить тетю Берту.

— Вставай, Полли! — Эстер лежала ближе к стене. — Вылезай! — Она села.

Полли вцепилась в одеяло.

— Ты первая вылезай.

— Лучше ты! Ты слышала, что мама сказала.

— Ну и пусть говорит, — ворчливо.

— Я не буду сама убирать кухню. — Эстер встала на постели.

— Не перешагивай через меня. Это к несчастью.

— И перешагну, если не встанешь!

— Только попробуй...

Но Эстер уже перепрыгнула через нее.

— Проклятая бестия! — завопила Полли. Она дернула сестру за подол ночной рубашки, и та гулко ударилась об стену.

— Ой! Вонючка! — завопила Эстер и в свою очередь сдернула с сестры одеяло.

Та на секунду замерла от неожиданности, с рубашкой, задранной выше пупка.

— И-и-и! — кричала Эстер, — бесплатное представление!

— Сама ты представление! — взбесилась Полли и задрала рубашку Эстер. Немедленно четыре голые ноги сцепились, и сестры покатились по кровати, нанося друг другу удары и крича. Наконец растрепанная Эстер вырвалась, спрыгнула с постели и пронеслась мимо Давида на кухню.

— Я убью тебя, проклятая вонючка! — кричала Полли ей вслед. — Я проломлю тебе голову! — Она тоже скатилась с кровати.

— Да! Только попробуй! — Дрожа от ненависти, Эстер приготовилась царапаться.

— Я скажу маме! Я скажу, что ты наделала!

— А я за это не пойду с тобой вниз. — Полли сплюнула. — Иди сама!

— Ну и не надо. Я ему тоже кое-что скажу!

— Убью!

— Да! Знаешь, что делает Полли? — Эстер приблизилась к Давиду. — Она писает в постель каждую ночь! Вот, что она делает! Отец должен подавать ей горшок каждую ночь в двенадцать часов.

— Я не писаю!

— Писаешь!

— Я теперь никогда не буду сходить с тобой вниз. Никогда!

— Ну и не надо!

— И я дождусь, что огромный бандит оторвет тебе задницу.

— Писюха! — упрямо дразнилась Эстер. — Писюха!

— Он придет в маске! — Полли вылупила глаза в притворном страхе, — у-ух!

— A-а! Заткнись! — огрызнулась Эстер. — Мама пойдет со мной.

— Да? — злорадствовала Полли, — а кто останется в лавке?

— Ты!

— Чтоб ты так жила!

— Тогда я буду писать в раковину, — пригрозила Эстер.

— А там посуда! Давай! Знаешь, что мама тебе сделает, когда я ей скажу!

— А я вовсе и не хочу идти! А-а-а! Он пойдет со мной! — вдруг воскликнула Эстер с торжеством. — Вот! — она высунула язык. — Вот! Давид пойдет со мной!

— Да? Подожди! Я расскажу Софи Сегель и Идди Кац, что ты водила с собой мальчишку в туалет и разрешала ему смотреть. Подожди, скажу!

— Палки и камни могут перебить мне кости, а слова меня не тронут! — заносчиво пропела Эстер, — Я не дам ему смотреть. Пошли, Дэви! Сейчас, только надену тапки.

— Не ходи! — Полли свирепо повернулась к нему. — А то я тебе задам!

— А я задам тебе! — Эстер сунула ноги в тапки. — Так задам, что взлетишь! Пошли, Дэви!

— Чего тебе надо? — Он смотрел то на одну, то на другую озадаченным, недоверчивым взглядом.

— Я дам тебе конфету, — уговаривала Эстер.

— Нет, не дашь! — настаивала Полли.

— Кто тебя спрашивает, зассыха! — Эстер схватила Давида за руку. — Пошли, я покажу куда идти.

— Куда это? — не давался Давид.

— Вниз, в туалет, дурачок! Только номер один. Быстрее, я дам тебе все, что захочешь из лавки.

— Не делай этого! — Полли шла за ними. — Она ничего тебе не даст! Я дам тебе!

— Нет, дам! — Эстер тащила его за собой.

— Пусти! — он сопротивлялся. — Я не хочу...

Но она сказала — "все из лавки". Ему представились ролики...

— Хорошо! — он последовал за ней.

— Стыд и срам! Стыд и срам! — бросала Полли им вслед, — он идет с ней в туалет!

Смущаясь, Давид поспешил переступить порог.

— Заткнись! Зассыха! Не лезь в чужие дела! — Эстер захлопнула дверь перед носом сестры. — Сюда!

Короткий пролет деревянных ступенек вел вниз в грязный двор. Дальше были каменные ступеньки, ведущие в подвал. При виде подземного мрака его сердце забилось глухими, напряженными ударами.

— Ты что, не знал, что у нас туалет в подвале? — Она спускалась первой.

— Да, только я забыл. — Перед дверью подвала он задрожал.

— Стой рядом! — предупредила она.

Сырость недоступной солнцу земли. Ее тапки шаркали перед ним в темноте. По обе стороны мерцали темно-серые, когда-то побеленные стены. Пахло мокрым углем и гниющим деревом. Только ее шаги вели его теперь, ее тело исчезло. Волна страха обожгла его щеки, шею и плечи...

...Все в порядке! Ты не один. Но где она? Ой!..

Он нащупал руками ее тело.

— Тише, тише ты, — прошептала она раздраженно. Проскрипела дверная ручка. Открылась дверь. Маленькое серое окно, затянутое паутиной, бросало слабый свет на грязный сливной бачок. В темноте наверху — урчание труб.

— Стой здесь, в дверях! — сказала она. — И не уходи, а то я убью тебя! — Ее резкое дыхание посвистывало. Она нащупала сломанное сидение.

— Можно мне стоять снаружи?

— Нет! — В ее возгласе было отчаяние. Она уселась. — Стой в дверях. Можешь посмотреть... — шипение и всплеск. — У-ух! — с облегчением: — У тебя нет сестры?

— Нет, — он топтался на пороге.

— Тебе страшно в подвале?

— Да.

— Повернись!

— Не хочу!

— Ты сумасшедший. Мальчики не должны бояться.

— Ты сказала, что дашь мне все, что захочу?

— А что ты хочешь? — В унитазе загремела вода.

— У вас есть ролики?

— Ролики? — Она поспешно пробежала мимо него к свету. — Ты что! У нас нет!

— Нету? Хоть старых!

— Нету никаких. — Они поднялись во двор. — И даже если б были, я бы тебе не дала. Ролики стоят денег.

— Тогда вы гадкие, даже хуже!

— Ну-у-у! — насмешливо.

— Эй, Полли! — закричала Эстер, ворвавшись в кухню. — Эй, Полли!

— Убирайся прочь, вонючка! — прощелкал голос.

— Знаешь, чего он хочет? — Эстер насмешливо показала пальцем на входящего Давида.

— Что?

— Ролики! И-и-и! Хи-и! И-и-и! Ролики он хочет!

— Ролики? — Полли заразилась весельем, — вот дурачок. Откуда у нас ролики?

— И теперь я ничего ему не должна! — обрадовалась Эстер. — Ведь он попросил то, чего в лавке нет...

— Ага! — теткина голова просунулась в дверь. — Слава Богу! Благословенно имя Его! — Она возвела глаза с преувеличенным рвением. — Обе встали! Одновременно? Ай! Ай! Ай! Не может быть!

Они скорчили мрачные гримасы.

— А теперь кухня, эта грязища, которую вы оставили вчера. Что, я все должна делать? Мне еще в магазин идти!

— А-а-а! Чего ты скандалишь! — ответила Эстер.

— Холера вам в живот! — не растерялась тетка. — Быстрее, я говорю! Кофе на плите. — Она оглянулась. — Иди сюда, Давид, золотко! Уйди из этого болота. — Ее голова исчезла.

— А-а-а, поцелуй меня в зад, — пылала Полли, — ты мне не мать! — И резко Давиду: — Ты, осел! Убирайся отсюда!

Огорченный и разбитый, он спешил по коридору, находя утешение в бегстве из кухни.

— Ролики! — преследовали его их насмешки, — дурачок!

Он вышел в лавку. Тетка Берта, загородив своим толстым задом проход и распластав груди на прилавке, нагнулась, вручая мальчику по другую сторону конфету.

— Ой! — простонала она, получив пенни и выпрямляясь. — Ой! — И Давиду: — Иди сюда, мой свет. Ты не представляешь, как ты мне помог, подняв их с постели. Ты когда-нибудь видел таких грязных, бесстыдных копуш? Они слишком ленивы, чтобы опустить руку в холодную воду. А я должна потеть и улыбаться. Она обняла его. — Хочешь конфету?

— Нет, — высвободился он, — у вас есть ролики, тетя Берта?

— Ролики? Что мне делать с роликами, дитя. Я не могу продать даже пистолеты за пять центов. Какие тут ролики? Хочешь мороженое?

— Нет.

— Немного халвы? Крекеры? Иди, посиди немного.

— Нет, я пойду домой.

— Но ты только пришел.

— Мне надо идти.

— Ах! — воскликнула она обиженно. — Дай хоть посмотреть на себя. Нет? Тогда возьми пенни, — она полезла в кармашек передника, — купи, чего у меня нет.

— Спасибо, тетя Берта.

— Приходи еще и получишь больше. Сладкое дитя! — Она поцеловала его. — Передай привет маме!

— Да.

— Будь здоров!

 

9

Плюнул кто-то?

Он поднял голову. К северу и к югу небо было каменно-серым.

...Дурачок! Никто не плюнул. Торопись!..

Появились зонтики. Черные сумки заторопившихся домохозяек влажно блестели. В киосках продавцы натягивали тенты над газетами. Дождь припускал все сильнее, и мрачные фасады домов стали еще темнее, а содержимое витрин за туманными стеклами — еще неразличимее. Густая, туманная мгла поглотила все вещи, лишила их цвета и граней. Только трамвайные рельсы еще блестели в темноте. Он почувствовал отвращение к себе.

...Рубашка и волосы намокли, вот-так так! Еще два квартала. Скорее!..

Дождь покрыл тротуар скользкой пленкой. Он трусил осторожно к дому, ныряя под навесы, где было можно, и огибая выступы порогов. Не слишком промокнув, он добежал до своего угла.

— Беги, беги, сахарная детка! Беги, беги, сахарная детка! — насмешливо провожали дети, укрывшиеся от ливня в парадных, тех, кто тоже торопился спрятаться.

В его собственных дверях тоже стояло несколько таких шутников. Один или двое из них были из тех, что сидели на тротуаре, когда Куши рассказывал про канарейку. Хмуро опустив глаза, Давид взбежал по железным ступеням крыльца. Он совсем не хотел разговаривать с ними. Но когда он собирался войти в дверь, один из них загородил ему дорогу.

— Эй, ты — Дэви, да?

— Да, — он глядел угрюмо. — Чего тебе надо?

— Тебя тут один парень искал.

— Да, — подтвердил кто-то, — у него ролики.

— Меня? Парень с роликами? — Его сердце подпрыгнуло от невыразимой радости, внезапное тепло растеклось по жилам. — Меня?

— Да.

— Лео? Он сказал, что он Лео?

— Лео, да. Четвертый этаж, номер семьсот сорок пять. Он — гой.

— А что он хотел?

— Он сказал, чтоб ты поднялся сразу.

— Я?

— Да, он только был здесь...

Но Давид уже спрыгнул со ступенек и несся сквозь дождь к дому Лео. Он гордо поднялся на крыльцо, как будто призыв Лео наполнил его дух мерцающим мощным сиянием, как будто его существо перенеслось в мир уверенности. В этом подъезде тоже толпились дети, но он прошел мимо них без слова и ни секунды не колеблясь. Он был другом Лео! И он поднялся по темной лестнице без тени страха. На верхнем этаже он остановился и оглянулся — все двери были закрыты.

— Эй, Лео! — пропел он, и смелость его голоса удивила его. — Эй, Лео, ты где живешь?

Он услышал голос в ответ, и почти тут же дверь выпустила клинышек света.

— Входи, — Лео вышел к нему.

— Лео! — Давид обнял бы его, если бы посмел, — ты звал меня?

— Да, начался дождь, и я пошел домой. Не хотел, чтобы ролики заржавели.

— Как хорошо, что я пришел домой! — Давид последовал за ним в кухню.

— Я как раз вытирал их, — Лео сел на стул, поднял с пола замасленную тряпку и начал энергично полировать различные части.

— Ты один? — Давид нашел себе место у стены.

— Конечно.

— А как ты открыл квартиру?

— Ключом, а ты как думаешь?

— Ух ты! — восхищенно, — у тебя есть собственный ключ?

— Конечно. Смотри, как блестит! — Он поднял блестящий ролик.

— О-о-о, вот это да!

— Если это делать каждый день, они никогда не заржавеют.

— Ага. Смотри, что я принес тебе, Лео! — И с прыгающим от радости сердцем он протянул две конфеты.

— Ого! Обе для меня?

— Да! — Он злился на себя, что не взял еще конфет, которые ему тетка предлагала.

— Ты хороший парень! — Лео положил конфеты на стол. — Где ты добыл их?

— Почему не кушаешь?

— Я их сберегу на потом. Хочу сначала чего-нибудь поесть.

— Мне их тетка дала. Забыл тебе сказать, — у нее кондитерская.

— Иди ты! Где она живет?

— На Кейн стрит. Но тебе легко добраться. У тебя ролики.

— Давай пойдем туда как-нибудь. Может, достанем целую пачку жвачки. — Лео положил коньки, подошел к хлебнице на полке рядом с раковиной и вытащил батон, — хочешь?

— Я не очень голоден. — Давид вдруг застеснялся. — Еще рано.

— Ну и что? — Лео развернул бумагу, — я ем, когда хочу.

— Эх, хорошо! — Независимость Лео заражала.

— Есть кое-что еще, — пообещал Лео и двинулся к ящику со льдом, — такое, что не каждый день едят.

Пока Лео лазил по кастрюлям, Давид бросал украдкой блаженные взгляды вокруг себя. Быть одному в пустом доме с таким человеком, как Лео, было чем— то необычным. Не было вмешивающихся во все родителей и не было приказов слушаться — ничего. Только они двое, живущие в отдельном, собственном мире. И кухни гоев не очень отличались от еврейских. Как и его собственная, эта была квадратной комнатой с плитой и раковиной. И были зеленые стены, и белые занавески на окнах, и линолеум, выцветший, как у них. Все было так же вымыто и опрятно. Но в кухне Давида у чистоты был какой-то теплый привкус, а здесь был холодный и невкусный запах мыла. В этом была вся разница, да еще, пожалуй, в том, что в темном дальнем углу висела картинка, содержание которой Давид, как ни вглядывался, никак не мог различить.

— У нее настоящая, большая кондитерская? — стоя на коленях перед ящиком со льдом, Лео мазал хлеб маслом. Потом он переложил несколько предметов с большой тарелки на маленькую. — И мороженое там тоже есть? — Он поднялся.

— У тетки? Нее. У нее просто... — Он осекся, таращась на то, что Лео поставил на стол; на одной тарелке был намазанный маслом хлеб, а на другой — кучка странных розовых существ, в основном, ноги и клешни. — Что это?

— Это? — Лео ухмыльнулся в ответ на его удивление. — Ты что, не знаешь? Это — крабы.

— Кра?.. О, крабы! Они были зеленые, когда я видел их на лотке на Второй Авеню...

— Да, но они всегда краснеют, если их сварить. Они здорово вкусные. Хочешь?

— Не-е! — Его желудок сжался.

— Вы никогда их не едите?

— Нее! Евреям нельзя.

— Вот дела! Евреям ничего нельзя есть! — Он взял одно из чудовищ. — Хорошо, что я не еврей.

— Да, — неопределенно согласился Давид, — как ты их ешь?

— Просто! — Лео отломил красную клешню. — Откусить, и все тут, видишь? — Он откусил.

— Ого! — удивился Давид.

— Вот хлеб с маслом, — Лео предложил ему ломоть, — это ты можешь есть? Это только американский хлеб.

— Да, — Давид с любопытством посмотрел на хлеб. Он был не серым, не коричневым, а бледным и мягким, словно паста, и у него была мягкая корочка, а не жесткая как картон, как у того, что покупала мама. И масло было соленым. Он никогда раньше не ел соленого масла.

— Мы можем есть все, что хотим, — сообщил Лео, посасывая клешню, — все, что вкусно.

— Да? — Жуя хлеб, Давид снова и снова обращал глаза к картине.

(...Человек, что ли? Не может быть!..)

— И я ем все хлебы, какие есть. И итальянский, и датский, и еврейский — как он называется? "Маца?" — Он ухмыльнулся. — Это просто большие крекеры. Ты когда-нибудь ел настоящие спагетти?

— Нет, а что это?

— Итальяшки едят их, как картошку. Ух и вкусно! — Он погладил свой живот. — Мог бы съесть целую кастрюлю. Мы жили рядом с Аглорини. Они итальянцы.

...Как та картина, у нас дома — с васильками. Но во всем этом есть что-то еще, если понимать. Нужно знать, а то не увидишь...

— Лили Аглорини приносила большую миску для меня и моей старухи. Это если старуха давала им пироги, когда она работала в ресторане. А каким они сыром посыпают — Свенты Иезус!

...Точно, человек. Должен быть. Только у него вываливаются кишки. Горят. Ну и ну, что за странная картина. Даже моя не такая. Но он озвереет, если я спрошу...

— Вот если б моя старуха могла делать настоящие итальянские спагетти... Эй! — он прервался вдруг, — ты куда смотришь?

— Н-никуда! — Давид виновато опустил глаза, — что...

...Не надо, не спрашивай его!.. Дурак! В следующий раз думай!..

— Что — что? — спросил Лео, глядя на него с широкой, неподвижной улыбкой.

— Ах, да! — Опять, как тогда, на крыше, он нашел, на что переключить разговор, — но я не знаю, как сказать. Моя мать, она говорит, только это на идиш...

— Хорошо, скажи! — нетерпеливо.

— Что такое ор-органист? Так она говорит.

— Органист? У нас есть один в церкви. Он играет на органе.

— Да?

— Это такая штука с трубками, которые свистят. Ты что, не знал?

— Я не был уверен. Думал, что только на идиш...

— Да, вот это что. Но кто говорил про церковь?

— Никто! — смешался Давид. — Ты сказал — спагетти.

— Да! — обиженно.

— А зимой ты тоже катаешься на роликах?

— Нет, ты что! — Лео клюнул приманку. — Как я могу кататься зимой, когда на земле снег? Зимой катаются по ледяным дорожкам. У нас один раз была, длиной в целый квартал.

— Да ну! — Давид расслабился.

— И Лили Аглорини попробовала прокатиться, и бух! — скорлупа краба описала красную дугу. — Прямо на задницу! Ух! Целый квартал проехала, и ее ноги торчали вверх.

...Кишки, как у цыпленка, наружу. И он их держит. Есть у него усы или нет?..

— А потом на этой дорожке падали лошади, и полицейский посыпал золой. Она была в красных трусах.

...Больше не буду смотреть, и все!..

Но Лео заметил его взгляд.

— О! — воскликнул он, неприятно удивленный, — и это все, на что ты пытаешься посмотреть?

— Нет, я не пытался! Честно!

— Да, ты хотел, не говори мне. Уже второй раз ты меня не слушал!

— Я не хотел... — Давид опустил голову.

— Ну, давай! — Корочка хрустнула под негодующими зубами. — Посмотри как следует!

— Можно?

— Конечно, можно! Для чего же она!

Давид с виноватым видом соскользнул со стула и подошел к картине.

— О, теперь я вижу. Это не то, что я думал.

У человека была борода, но руками он держал не кишки, а указывал себе на грудь, где горело красное сердце.

— А что ты думал?

— Было плохо видно, — уклончиво ответил Давид.

— Ты никогда этого раньше не видел?

— Нет.

— Это Иезус и священное сердце.

— О! А почему это?

— Что почему?

— Он весь светится изнутри?

— Это потому, что он такой святой.

— О, — Давид вдруг понял, — как Он! — Очарованный он смотрел на картину. — Человек, о котором ребе говорил мне!

— Какой человек? — Лео приблизился, чтобы лучше видеть.

— У него был такой же свет!

— Не может быть, — заверил Лео поучительно, — это христианский свет. — Он больше. Больше, чем еврейский.

Давид хотел повернуться к Лео, но замер и уставился на противоположную стену. Прямо над стулом, на котором он только что сидел, висела та же бородатая фигура. Только сейчас Давид узнал его. Он был сделан из фарфора, на его бедрах было что-то похожее на детскую пеленку, и он висел на черном кресте.

— Это он?

— Конечно! Ты что, никогда раньше его не видел?

— Видел где-то, — с ужасом он смотрел на распятие. — Когда-то я его видел в итальянском похоронном магазине. Он всегда с гвоздями, правда?

— Да, — Лео взял еще кусок хлеба.

— Но я не знал, что это был... Ты не будешь злиться, если я тебя спрошу?

— Не! Спрашивай!

— Зачем эта тарелка у него над головой? — Он показал на распятие. — А на картине нет.

— Ха! Ха! — У Лео был полон рот хлеба, — это не тарелка, это — ореол! Ты никогда не видел ореол? Он сделан из света! И это тоже не тарелка. Это его корона из колючек, которую евреи на него надели.

— Евреи? — повторил Давид, ужасаясь и не веря.

— Конечно. Евреи — убийцы Христа. Они его распяли.

— Нет?!

— Точно!

— Да ну? Когда?

— Давно. Тысячи лет назад.

— О! — В такой отдаленности было некоторое утешение. — Я не знал.

Сотни вопросов роились у него в голове, но, боясь дальнейших откровений, он сдержал их.

— Ух ты! У него свет и внутри и снаружи, правда? — Это было все, что он посмел сказать.

Не утруждая себя ответом, Лео облизал пальцы и потянулся за конфетой.

— Ум-м-м! Лимонная! Клянусь, я мог бы положить в рот сразу десять таких. Ты всегда их получаешь, когда ходишь туда?

— Я туда не хожу.

— Не ходишь? Бог мой! Да я бы ходил каждый день, если б у моей тетки была кондитерская.

— Это слишком далеко.

— Ну и что? — Лео обсасывал пальцы. — Можно попроситься на какую-нибудь повозку.

В Давиде росло ужасное желание. Он должен спросить! Он должен спросить!

— А зачем же ты ходил на этот раз?

— Ролики. Я думал, может... — его голос угас.

— И у нее не было?

— Нет. — Он страдал от резкого голоса Лео, который пытался пробудить его от спячки.

— Заставь ее купить тебе тогда. Вот что. Я бы заставил. Она может купить дешевле, чем ты...

— Лео!

— Что?

— Можешь ты дать мне... — он медленно поднял палец и показал, — дать мне... это... это... — он не мог кончить.

— Это? — Лео схватился за грудь в невероятном удивлении.

— Да. — Давиду стало нехорошо.

— Христос это! Мой талисман? Ты что, с ума сошел? Зачем тебе?

— Просто хочу.

— Ты шуточки шутишь, или что? — подозрительно спросил Лео.

— Нет! — Давид неистово затряс головой. — Нет!

— Но ты ведь — еврей!

— Да, но я...

— Тебе нельзя это носить, ты что, не знаешь? Это для католиков.

— Ох!

— У меня все равно больше нет ничего, кроме четок, которые мать нашла в ресторане.

— Что это — четки? Можно мне взять?

— Иди ты! Ты что, спятил?

— Я достану тебе много пирожных и конфет... даже пенни, видишь? Он показал пенни.

— Не-е! Четки не мои, и все равно дороже стоят. Иезус! Если бы я знал, что ты такой псих, я бы тебя в дом не пустил.

— Я не знал... — его губы дрожали.

— А, ты не знал! — Повисла напряженная тишина.

— Ты хочешь, чтобы я ушел? — спросил Давид несчастным голосом.

— Можешь остаться, — проворчал Лео, — только перестань приставать со всякими глупостями.

— Хорошо. Я больше не буду спрашивать.

— А твоя тетка тоже такая, как ты? — Раздраженный Лео не обратил внимания на извинения Давида.

— Нет, — он оттолкнул от себя желания и разочарование и сосредоточил все свое внимание на Лео. — Она все мне дает.

— Почему же ты тогда не сделаешь, как я говорю; попроси ее купить ролики, а потом она продаст их тебе в рассрочку или как-нибудь еще.

— Может, попрошу в следующий раз.

— Конечно. Ходи туда каждый день, пока она не даст их тебе, в этом вся шутка.

— Мне не нравится.

— Что, просить ее?

— Нет. Ее девчонки. Они даже не ее.

— A-а, падчерицы.

— Да.

— Ну и что? Дай им раз в глаз.

— Они больше меня. И они орут.

— Ты что, боишься их? Не давай им задирать себя!

— Я не боюсь, но они грязные и хотят, чтобы я ходил с ними в подвал.

— В подвал? — Лео заинтересовался. — Ты сказал, что они еще девочки.

— Да, я их не люблю.

— И ты ходил? — Лео склонился к нему, алчно улыбаясь.

— Да.

— Ну-у? И что ты сделал? Только не ври!

— Сделал? — Давид начал беспокоиться. — Ничего!

— Ничего? — удивился Лео.

Ничего. Она попросила меня постоять в туалете, пока она писала.

— Они попросили тебя пойти с ними в подвал, и ты ничего не сделал?

— Только одна меня попросила. — Смущенно боролся он с настойчивостью Лео.

— О-о-о! — простонал тот. — Вот дурачок!

— Потому что она сказала, что даст мне все, что я захочу.

— И ты не попросил ее?

— Я хотел ролики, хотя бы старые. Думал — может, у них есть.

— Ох, ну и гусь! И ты говоришь, что тебе десять лет. Она показала тебе?

— Что? — Он даже боялся подумать, что догадался.

— Ах! не притворяйся, что ты не знаешь. — Лео расставил ноги. — Дырку!

— Они дрались в кровати, — признался он нехотя и замолчал, жалея, что начал этот разговор.

— Ну и что?

— Ничего. Они дрались ногами, и я видел.

— Боже! — вздохнул Лео, — без трусов?

— Без.

— Они большие?

— Больше меня.

— Больше меня?

— Нет.

— Моего роста! Чего же ты испугался, дурачок! Они не настоящие твои сестры. Если бы мы с Патси были там! Жалко, что он в лагере. Один раз мы привели Лили Аглорини ко мне домой и стали учить ее делать упражнения. Когда она перегнулась через стул, мы стащили с нее трусы! Пойдем туда вместе, а? Мне нравятся еврейские девочки!

— Ты хочешь сделать... ты хочешь играть... — сжался Давид.

— Конечно, пойдем сейчас!

— Не-е! — испуганно закричал Давид, — я не могу!

— Почему? Их нет сейчас дома?

— Да нет! Мне сейчас надо домой, — он соскользнул со стула, — пора обедать.

— Хорошо, потом, когда поешь!

— А потом я пойду в хедер.

— Что это?

— Мы там учим иврит, с ребе.

— А ты не можешь прогулять?

— Он пойдет ко мне домой.

— Давай пойдем раньше, до этого твоего хедера.

Опять ощущение нереальности окутало его чувства.

Опять мир покачнулся, и с ним Лео — чужой. Почему он так доверяет всем и каждому?

— Я не хочу, — пробормотал он, наконец.

— Что! Я думал, ты мой друг! — презрительно усмехнулся Лео. — Вот ты какой!

Давид мрачно смотрел в пол.

— Вот что я скажу, — голос Лео снова стал настойчивым, — ты хочешь научиться кататься на роликах?

— Д-да.

— Я научу тебя, прямо сейчас. Поедем туда, и я буду тебя учить. Наденем по одному.

— Нет! Я не хочу.

— Вот черт. Слушай, ты не должен ничего делать, если ты не хочешь. Мы пойдем вместе, но ты можешь подождать на улице. Я ничего не сделаю, если они не захотят.

— Я не хочу, — Давид был уже у дверей.

— Ты вонючий жид! Себе все хочешь, да? Ладно же, чтоб я тебя больше не видел, а то получишь! Эй! — Давид уже открыл дверь. — Подожди! — Он схватил его за руку. — Иди сюда! Смотри, что я тебе дам!

— Я ничего не хочу!

— Подожди! Подожди! — Лео подтащил стул к посудной полке, взобрался наверх и вытащил пыльную деревянную коробочку. По форме она напоминала ящички для мела в школе и даже имела такую же крышку. Но она не могла быть для мела, потому что Давид заметил на крышке слово "Бог" Странно, что под словом была нарисована большая черная рыба. Но прежде, чем он успел нагнуться и разобрать буквы над рыбой, Лео сказал:

— Вот то, что ты хотел, — и сдвинул крышку в сторону.

Внутри лежали безделушки, кольца, украшения. Лео порылся в них.

— Вот, видишь? — Он вытащил нитку с черными бусами, на одном конце которой висел маленький крест с фигуркой, как на стене. — Вот четки, которые мать нашла. Я дам их тебе. Они святые.

Давид смотрел зачарованный:

— Можно мне потрогать?

— Конечно, трогай.

— Они делают то же самое, что и то, что у тебя на шее?

— Конечно! И они намного, намного святее.

— И ты мне их дашь?

— Конечно! Если пойдем завтра с тобой, они твои. Что скажешь, идет?

Сквозь расплывающиеся перед глазами круги смотрел Давид на твердые бусы.

— И-идет. — Он покачнулся.

— Вот это парень! — Лео покрутил бусы с энтузиазмом. — Слушай! Ты ничего не должен делать — просто постоишь, как я тебе говорил. Они тебе не сестры, чего тебе? Куда, говоришь, водил ты ее?

— Это она меня водила. — Теперь, когда он согласился, отвращение охватило его по-настоящему.

— Это все равно. Куда?

— В подвал под лестницей. Там туалет.

— Теперь мы ее туда поведем.

— Но нужно пройти через лавку.

— А нельзя прокрасться снаружи?

— В лавку?

— Нет, в подвал.

— Не знаю.

— Наверняка можно! Дверь, наверно, открыта. Когда мы пойдем?

— Когда ты хочешь?

— Утром, рано, в десять. Я буду ждать тебя на улице с роликами. Идет?

— Хорошо, — мрачно согласился Давид, — а сейчас мне надо идти.

— Куда ты торопишься?

— Нужно. Я должен идти домой.

— Ну, ладно, пока! И не забудь — в десять.

Он вышел, отсекая дверью последние звуки голоса Лео. Нащупав в полумраке ступеньки, он начал спускаться. Надежда, страх и смущение лишили его мысли. Его сознание занемело и остановилось, как будто он был болен. Он чувствовал, как прошлое сходится с будущим в завтрашнем дне. Или он найдет спасение от своих страхов, или все пропало. И мерзкий дождь, в который он вышел, был дурным предзнаменованием.

 

10

Позднее утро.

Его беспокойный взгляд бродил от замутненного стекла к часам и возвращался к окну.

"Вертись, вертись, мельничка"... Голос матери, почти сливающийся с городским шумом, звучал как бы издалека: "Работа — не игра, часы уплывают, мельничка моя"

На кухне были только ее ноги — стоптанные подошвы тапочек и голые пятки. Она сидела на подоконнике и вытирала наружную сторону стекла. Под энергичными движениями тряпки снежные берега намазанной на стекло пасты быстро раздвигались. В расчищенном пятне показалась ее шея, потом подбородок, лицо и волосы в тонкой золотой дымке солнечного света.

"Вертись, вертись, мельничка"

...Не хочу, чтобы она так высовывалась! Боюсь, когда она сидит на подоконнике. Четвертый этаж — высоко, высоко! Если она!.. О! Не надо! Это то же самое окно. Отсюда видно крышу. Да, они были там — сукины дети! — когда смотрели...

Раздраженно он перевел взгляд к другому окну, открытому, и выглянул на улицу. Небо над крышами, безоблачное и омытое дождем, смеялось над ним в своей безмятежности. Воздух был прохладен. За раздвинувшимися занавесками открытого окна на противоположной стороне улицы женщина причесывала маленькую девочку квадратной черной расческой.

— Вот! — Мать облегченно вздохнула, возвращаясь в комнату. — Теперь недостает еще одного дождя, чтобы снова его запачкать.

— Теперь чисто, — подтвердил он, — и тебе не нужно больше высовываться.

— Да, — она мыла руки под краном, — теперь я повешу занавески. Ты что, сегодня не пойдешь гулять? — улыбнулась она, недоумевая.

— Я пойду! — возразил он. — Только попозже, может быть.

— Ты знаешь, — она развернула занавеску, — последнее время ты ведешь себя так же, как в Браунсвилле, цепляешься за мою юбку. Как ты боялся там лестницы! Теперь это не должно тебя пугать!

— Нет! — Он вдруг почувствовал, как злится на нее за то, что она загнала его в угол. — Мне нечего делать на улице. Я сказал тебе.

— А что случилось со всеми твоими друзьями? — Ее ловкая рука накручивала бечевку занавески на гвоздь. — Они все уехали?

— Не знаю, я все равно их не люблю.

— А в чем дело? Что случилось?

— Ничего! — надулся он. — Ничего не случилось. — Его мозг уже работал над подходящим объяснением.

— Но я чувствую: тут что-то есть, — настаивала она. — Сегодня ты проснулся вместе со мной — в семь, и вчера тоже. Но вчера ты выбросил бы свой завтрак, если бы я тебе позволила, так ты торопился вниз. А сегодня... Скажи, что с тобой? — В тоне ее сквозило легкое нетерпение.

— Ничего, — противился он.

— Не скажешь своей маме?

— Просто один мальчик... — теперь он должен был ответить. — Он... он хочет ударить меня. Он сказал, что побьет меня, если поймает. Вот и все.

— Мальчик? Какой?

— Большой мальчик, его зовут Куши. Вчера они увидели монетку в яме на Десятой улице. Все побежали туда и хотели достать. И Куши сказал, что он не достал потому, что я толкнул его.

— Ну и что?

— Теперь он и еще один хотят побить меня.

— И это все? Ну, это легко поправить.

— Что? — Минутное удовлетворение собой сменилось беспокойством. — Что ты хочешь сделать?

— Я пойду с тобой вниз, на улицу.

— Нет!

— Почему нет? Конечно, пойду. Я не позволю им приставать к тебе. Ты мне просто покажешь — кто, и я...

— Нет, ты не можешь этого сделать, — прервал он ее с отчаянием, — если ты пойдешь, они будут звать меня трусом!

— Но ты ведь и есть немножко трус, — засмеялась она.

— Я бы не боялся, если бы они не были такие большие. — Он старался отвлечь ее. — Если б ты знала, какие они большие. И их двое.

— Тем более мне надо пойти с тобой.

— Но я не хочу идти. Я хочу остаться здесь.

— Ты просто притворяешься.

— Нет, я хочу есть.

— Я предлагала тебе булочку и яблоко, — напомнила она, — совсем недавно, когда начала мыть окно.

— Я тогда не хотел.

— Ах! — проворчала она и посмотрела на часы. — Ты, как те большие мухи в Австрии, что летают взад и вперед или висят в воздухе, как привязанные. А что ты будешь делать, когда поешь? Сидеть здесь до прихода мессии?

— Нет. Я побегу в хедер и буду играть во дворе, пока не придет ребе.

— Хотела бы я, чтоб это было правдой.

— Я тоже. — Его обиженный взгляд застыл.

— Хорошо, — вздохнула она, — что ты хочешь, омлет?

— Ага! Ага!

— Прекрасно. — Она ласково улыбнулась. — Пока я могу дать тебе поесть, я чувствую себя в безопасности,

Ее грудь вдруг поднялась и ноздри округлились.

— Но почему я вздыхаю? — Она взяла с полки тарелки. — Я думаю, что это из-за мытья окон. Это всегда напоминает мне Браунсвилл и ту витрину с каракуля ми и рожицами. Интересно, смыли их теперь?

Она подошла к ящику со льдом.

— Прошло всего полтора года, как мы уехали оттуда. Но сейчас это кажется дальше, чем поездка за пять центов. — И она замолчала, разбивая яйца о край сковородки.

...Вот здорово. Всегда можно ее обмануть. Она не знает. А я не получу ту штуку из коробки. Ну и что!

Плита мягко фыркнула от спички. Но мать вдруг отодвинула сковородку, как будто передумала, и подошла к окну.

...Только бы не он! Только бы не он!..

— Хорошо! — воскликнула она ликующе и отошла от окна. — Как это я заметила его. Иногда я верю в предчувствия.

...А-а-а! Чтоб его лошадь упала!..

— Теперь я могу накормить всех моих мужчин, — засмеялась она, — редкое удовольствие!

Он напрягся, прислушиваясь, хоть шипение яиц мешало ему. И вскоре он услышал. Повернулась ручка. Жесткое обветренное лицо.

— А я уже готова! — весело сказала мать. — Еще секунда.

Отец бросил свою шапку на раковину и прислонил к ней новый кнут.

— Устал? — спросила мать.

— Нет.

— Я думаю, ты не откажешься от омлета.

Отец кивнул.

— Что это наследник дома? — Его тонкие губы изогнулись и смяли гладкую щеку.

...Не надо! Не говори ему!..

— О! — выпалила она, — кто-то пристает к нему. Какие-то большие мальчики на улице.

...Ааа! Ненавижу ее!..

Лишенный любопытства взгляд отца повернулся от ее лица к лицу Давида, как медленная колесная спица.

— Почему?

— Какие-то деньги в яме. Они пытались их достать, что ли. И один — как его зовут?

— Куши, — мрачно подсказал Давид.

— Да, этот Куши сказал, что он толкнул его как раз тогда, когда он поднимал монетку. Обычная история. Детская ссора. — Она нагнулась над плитой. — Только если это из-за денег, это не совсем по-детски.

— Яма? — Голос отца едва заметно, но стал тверже. — Когда?

...О! Он думает: я рассказал!..

— Вчера, ты сказал, да, Давид? — Она стояла к ним спиной. — Ты не возражаешь, если я дам тебе кофе, который заварила утром?

— Нет. — Испуганные глаза Давида поднялись к мрачным глазам отца. — Я-я сказал — вчера.

Нижняя челюсть отца напряглась. Опущенные ресницы скрывали его тлеющую злобу:

— Что еще?

И хотя Давид знал, что этот вопрос относится к нему, он молчал.

— Это все! — засмеялась мать, как будто удивленная интересом мужа. — Я предложила пойти на улицу вместе с ним, потому что они пригрозили побить его, — она поставила омлет и кофе на стол, — но он отказывается, боится, что его назовут трусом.

...Он знает, что этого не было! Знает, что это было не вчера! Знает, что я вру!.. Но сошло!..

— Уф! — фыркнул отец с облегчением, — он уже до статочно большой, чтобы о себе позаботиться. — В его взгляде было странное удовлетворение.

— Но они большие, Альберт. — Она поставила на стол запотевший кувшин.

— Тогда, если они слишком большие для тебя, скажи им, что я возьму кнут, пусть только до тебя дотронутся. Просто, чтобы их попугать, — добавил он.

...Он за меня. Ха! — Давид механически поднял свою вилку... Она рассказала ему, и он знает, что я наврал, и все-таки он за меня. Может, я и его одурачил? Нее! Как он посмотрел на меня...

— У тебя есть время поспать сегодня?

Лицо отца потемнело. Он прочистил горло:

— У меня еще есть час.

Давид слез со стула:

— Можно я пойду, мама?

— Подожди, я дам тебе грушу.

— Я ее съем по дороге.

— Ты не боишься теперь? — Она направилась к ящику со льдом.

— Нет. — Он торопливо взглянул на отца.

— И ты уверен, что не хочешь, чтоб я смотрела в окно? — Она положила ему в руку холодную, скользкую грушу. — Пока ты не выяснишь, там ли Куши?

— Нет. Я побегу прямо в хедер.

Мать наклонилась поцеловать его.

— И не лезь во всякие драки, — сказал отец, — слышишь?

— Да, папа, — опять их взгляды встретились. Давид потянулся к дверной ручке.

— И не забудь съесть свою грушу, — напомнила ему мать. — Она сладкая, как...

Ее голос был приглушен закрывшейся дверью.

Он сбежал по лестнице и, выйдя на улицу, торопливо оглянулся. Лео нигде не видно. Хорошо! Теперь можно идти в хедер и ждать, пока не придет ребе. Он обошел повозку отца, прокрался через канаву и повернул к западу. Вдруг он услышал за спиной шум роликов.

— Эй, ты!

Не нужно было даже оглядываться.

Лео, держа кепку в руке, с открытым от злости ртом на раскрасневшемся лице возник на его пути. Стоя на роликах, он казался совсем большим, и его голова возвышалась над Давидом.

— Убегаешь, да? — Его курносый нос сморщился в сердитой усмешке. — Не мог сказать мне, что не хочешь идти, вместо того, чтобы заставлять меня болтаться здесь целый день!

— С чего ты взял, что я не хочу идти, — Давид поднял голову, умоляюще улыбаясь.

— Почему же ты не выходил? Чего ждал? Мы же договорились на десять часов.

— Я должен был ждать, пока не придет отец. Видишь, это его телега. — Он показал на повозку, надеясь, что у него появится какое-нибудь объяснение.

— Ну и что? — спросил Лео, посмотрев.

— Ничего. Мама заболела, и я должен был ждать.

— Врешь!

— Нет, не вру!

— Ладно! Пошли, если идешь. Пока тебе не нужно идти в это место, как оно там называется.

— Я не могу. Я должен сейчас туда идти. Хочешь грушу?

— Что! — Лео не обратил на нее внимания. — И это после того как ты сказал, что пойдешь! Не пытайся водить меня за нос, а то я сниму ролики, и ты у меня получишь. Слушай! Я ничего не буду делать, говорю тебе. Чего ты боишься?

— Там моя тетка, — слабо запротестовал Давид, — в магазине. Она узнает.

— Откуда она узнает, дурачок? Мы проберемся незаметно, ты что, не понимаешь? Уведем ее в подвал, когда никто не будет смотреть. Мы не станем вести, если тетка будет видеть! Пошли! Я дам тебе один ролик. Это мне? — Он потянулся за грушей.

— Да.

— Выглядит неплохо. — Он облизнул губы.

— А ты принес?

— Что? — с полным ртом. — А, четки? Конечно, что же я их дома оставлю? — Он наклонился вправо и показал несколько бусин в кармане: — Видишь? Они твои, не думай!

Засунув их назад, занялся своим левым роликом, сбросил его с ноги.

— На, надень. Я научу тебя, как ездить, не бойся. Дай сюда подкову. Вот так, видишь? — ремешок затянулся вокруг лодыжки Давида. — Отталкивайся другой ногой. Вот так! Вперед! — Он бросил огрызок груши в канаву и направился к Авеню Д. — Мигом домчимся туда, увидишь!

— У-ух! — Непривычная свобода движения возбуждала. — Ги-и! Здорово!

 

11

Запыхавшись от смеха и болтовни, они приближались к Кейн стрит. Чем ближе была теткина лавка, тем больше Давид трезвел. Он начал отставать.

— Может, просто поедем назад?

— Ну, нет! — взорвался Лео, — ты забыл, зачем мы здесь? Следующий квартал, да?

— Нет, — безвольно ответил Давид, — еще один, но я...

— Вперед! — не унимался Лео.

Ничего не оставалось делать, кроме как следовать за ним. Кровь Давида, которая минуту назад еще пела в восторге, теперь текла медленно, в тяжелом, гудящем ритме. Они достигли последнего угла.

— Эй, Лер, — Давид дернул его за рукав, — когда ты дашь мне?

— Что? — спросил Лео нетерпеливо.

— Ну, эти четки, которые у тебя в кармане.

— Когда будем там, — Лео энергично подтолкнул его, — чего ты волнуешься? Сначала покажи мне место.

— На этой стороне, — Давид осторожно продвигался вперед.

— Так, — Лео осмотрел поле действий, — это просто маленькая лавочка, так? Куда ты... Ага! — Он с трудом сдержал крик восторга. — Говорил тебе! Там ступеньки вниз, точно, как я думал! — и потянул Давида: — За мной!

С сердцем, колотившимся от страха, Давид пересек улицу вслед за Лео. Ему казалось странным, что люди, идущие по улице, не замечали его растущего ужаса.

— Сними ролик. — Лео опустился на колени и занялся своим.

— Что ты хочешь делать? — Давид опустился рядом с ним, пытаясь расстегнуть пряжку непослушными пальцами.

— Ничего! Не бойся! — Его шепот странно звучал на фоне уличного шума. Он поднялся, держа оба ролика в руках. — Ты кого-нибудь видишь внутри?

— Отсюда плохо видно.

— Ничего, подберись поближе. О, Боже! Ну что ты застыл! Шевелись!

Подкравшись, Давид всмотрелся в полумрак лавки.

— Там тетка! — прошептал он. — И, мне кажется, Полли.

— Но там две девчонки! — резко запротестовал Лео. — Я видел.

— Да, но вторую я не знаю.

— А той нет, ну, как ее зовут? Той, что ходила с тобой. Нет? Давай еще раз посмотрим. — Они опять прошли мимо лавки.

— Нет. Не видно. Может, пойдем домой?

— Будем ждать, пока она появится. — Лео прислонился к поручню. — У тебя есть время. Чего ты беспокоишься. Эй, прячься! — Он затолкал испуганного Давида себе за спину. — Они выходят! Прячься, а то увидят тебя!

— Ух, как близко прошли. Но они ушли в другую сторону.

Он отодвинулся, давая Давиду посмотреть.

— Какая из них сестра?

— Тощая. — Давид смотрел украдкой на девочек. — Это Полли, в желтом платье с черной хозяйственной сумкой.

— Как насчет этих двух? — Голубые глаза Лео расширились со значением. — Когда они вернутся?

— Не-е! — Давид откачнулся, — я их не знаю — ту, вторую.

— А, черт! Тебя ничто не волнует, вот что! Давай еще посмотрим. Может, теперь эта Эстер там.

Он опять протащил Давида мимо лавки. Но Эстер не было видно. Только тетка сидела за прилавком с газетой в руках.

— Ах, Иезус, нет удачи!

— Видишь, Эстер там нет. — Давид чувствовал, что теперь он мог спорить посмелее. — И если мы будем здесь болтаться, нас все увидят.

— А ну их к черту! Улица для всех. Кто запретит мне ходить здесь? — Тем не менее нижняя губа Лео разочарованно опустилась. — Она живет там, сзади, да?

— Да, — поспешил подтвердить Давид, — позади лавки. И нужно пройти мимо тетки, а этого нельзя сделать.

Но этот совет, вместо того, чтобы убедить Лео в бесполезности дальнейших усилий, просто смел его с места.

— Я не могу, да? — сказал он вызывающе, — хорошо, смотри! Пошли! — Он сошел с тротуара.

— Что ты хочешь делать? — Давид оцепенел.

— Главное, чтобы эта жирная тетка нас не увидела. — Лео взял Давида за руку. — Делай, что я говорю, понял?

Они остановились перед крыльцом соседнего дома, западнее лавки.

— Когда никто не будет смотреть, подберись к той лестнице и ныряй вниз. Я тебя прикрою, понял?

— Не-е-е!

— Ну, будь человеком, — попросил Лео доверительно, — ты ведь хочешь четки? Ты ныряй первый, а я за тобой. Там я дам их тебе.

А что ты там будешь делать?

— Мы проберемся во двор. — Давида корежило от его откровенности. — И если она там — прекрасно, а если нет, — ну и пусть; я все равно отдам тебе четки и мы пойдем домой.

— И это все?

— Честно, видит Бог! Ну, вперед, крадись!

Бросая вокруг испуганные взгляды, Давид проскользнул под окном лавки к лестнице в подвал.

— Ныряй! — приказал Лео. Губы его кривились.

Давид нырнул вниз по ступенькам. Затем Лео присоединился к нему.

— Надеюсь, она открыта. — Лео нажал на дверь, которой кончались ступеньки. Дверь поддалась.

Внезапно из подвала потянуло знакомой сыростью. На противоположном конце коридора светилась тонкая полоска слабого света — приоткрытая дверь.

— Пошли, — прошептал Лео, — тихо!

— А ты дашь мне? — Давид топтался на пороге.

— Конечно! Как только пройдем во двор. — Он прикрыл дверь, и Давид ступил в густую темноту. — Не шуми. Где туалет?

— Вон там, — тьма поглотила протянутую руку, — там дверь. Что ты...

— Шш! Иди за мной. Может, она там.

— Она никогда одна сюда не ходит.

— Все равно. Давай посмотрим.

Шаря в темноте руками, он пошел за Лео.

— Здесь?

— Да.

Пауза.

— Никого нет.

— Ага.

— Пошли.

Они двинулись дальше. Около световой полоски Лео остановился и выглянул во двор:

— Она живет наверху, куда ведет лестница?

— Да.

— Возьми! — Ролики тихо звякнули.

— Ч-что ты хочешь, чтобы я делал? — Давид держал их подальше от своего тела, как будто они таили в себе опасность.

— Ничего. Не делай ничего, — успокоил Лео, — просто мы выйдем, и ты сделай вид, что их снимаешь, чтобы был шум, понял? Если она там, скажи, что я — твой друг и разрешил тебе покататься на моих роликах. А потом я буду с ней говорить.

— А потом ты мне дашь?

— Я же сказал! Пошли. — Лео смело осмотрел толпящиеся вокруг окна. — Никто не смотрит.

Они поднялись на ярко освещенный двор.

— Теперь, — прошептал Лео, падая на одно колено и увлекая Давида вниз за собой, — как будто мы только что вошли. И больше шума.

Он загремел роликом по земле.

— Йа-а! Ги-и! — его голос поднялся до громкого, притворного крика, — я могу обогнать тебя. Когда хочешь! Два квартала? Да что два, будем гнаться десять! Ну, скажи же что-нибудь, ради Бога!

— Да! Да! — поддержал дрожащий Давид. — Десять кварталов ты не сможешь. Да! Да!

Щелкнул дверной крючок, и в пещере за дверью блеснули два глаза. Эстер, испуганная и недовольная, с журналом в руке, выглянула во двор.

— Ты! — крикнула она Давиду, — ты что делаешь в моем дворе?

— Ничего, я...

— Здравствуйте! — сказал Лео приятным голосом.

— Заткнись! — негодующе. — Я маме скажу... Ма!..

— Эй! — быстрый вскрик Лео остановил ее. — Подожди. Этот парень — твой брат, да?

— Ну и что?

— Почему же он не может быть на твоем дворе?

— Да, не может! — Она сердито мотнула головой. — Почему он не прошел через лавку? Мама!

— Я объясню тебе, — Лео отчаянно старался завязать разговор, — дай только сказать.

— Что? — с презрительным недоверием.

— Это было так. — Лео приблизился к лестнице и доверительно понизил голос. — Он слишком застенчивый.

— С чего это он застенчивый?

— Понимаешь, — он улыбнулся и подмигнул ей, — ему нужно было кое-что сделать, вот и все. Ты знаешь что!

— Я не знаю что. — Она немного успокоилась, но все еще была недовольна. — Это правда, Дэви? Тебе нужно было в туалет?

— Да, нужно, — подхватил Давид, — нужно было.

— А почему же он теперь не уходит? — подозрение еще таилось в ее лице.

— Ах! — Лео послал ей обожающую улыбку. — Он сказал, что у него такая симпатичная сестра. А я не поверил. А он сказал, что тебя покажет. — И всем своим видом Лео дал понять, что это так и есть. — А я сказал, что если она такая симпатичная, я дам ей покататься на роликах.

— Кому нужны твои ролики!

— Не хочешь? — он бросил оскорбленный взгляд на Давида. — Что ж ты говорил?

— Я..

— Он говорил, — прервал его Лео упавшим голосом, — он говорил, что ты хочешь научиться, и я сказал, что если она красивая, я научу ее. Ну и тип! Я думал, ты мне друг!

Лео сделал вид, что хочет уйти.

— Ты просто хотел мои ролики, чтобы скорей сюда добраться! Я ухожу!

— А чьи это ролики? — она спустилась на одну ступеньку. — Твои?

— Конечно, мои. Они, как молния. Хочешь научиться?

— А как тебя зовут?

— Лео. Лео Гинсбойм.

— Ты не еврей.

— Кто не еврей? — Он торжествующе посмотрел на Давида. — Ты что, не можешь узнать это по моему имени?

— Не ври!

— Ну что, хочешь научиться?

— Не-е, я не могу.

— Не хочешь?

— Не-е, — она посмотрела на окна, — здесь все увидят.

— Тогда выходи на улицу. Мы тебя там подождем. Там никто не увидит. — И заметив, что она колеблется, добавил повелительно, указывая на себя и на Давида: — Мы будем ждать на улице. Идет?

— Мм-м!

— Мы пойдем в другой квартал, где никто нас не знает. Чего боишься! Пошли, Дэви! — Он взял Давида под руку. — Мы будем ждать на улице.

Застенчивый смешок был ответом.

 

12

— Иезус! — возбужденно прошептал Лео, когда они погрузились в темноту, — сдвинули ее с места. Почему ты не сказал, что у нее есть титьки?

— Ты четки мне дашь сейчас? — Единственная устойчивая мысль в его мозгу.

— Чего торопишься? — упрекнул его Лео. — Получишь, не беспокойся. Я не хочу, чтоб ты смылся. А ты псих, знаешь? Ты что, даже не хочешь ее попробовать?

— Нет! — Темнота могла скрыть выражение отвращения на лице Давида, но не в его голосе.

Они поднялись на улицу и перешли на другую сторону.

— Подождем здесь.

Эстер появилась в дверях. Слегка кивнув головой, Лео направился к западному углу, потом вдруг резко повернул и перебежал через улицу. Давид плелся за ним.

Она приблизилась с безразличным, ленивым видом.

— Ну, — приветствовал ее Лео, — давай оденем ролики.

— Да мне что-то не очень хочется, — морщила она нос.

— Хочется, хочется! — Лео пытался зажечь ее своим энтузиазмом. — Ты почувствуешь ветер, когда быстро понесешься. Продует до самых трусов.

— Хи, хи, хи! — захихикала она, хоть и не разделяла его восторгов. — Заткнись, ты!

— Садись на крыльцо, — деловито заговорил он, подталкивая ее к ступенькам за ее спиной, — чтобы я мог тебе надеть.

— Я не хочу! — отпихивалась она, — ты хочешь, чтобы я упала, знаю!

— Иди ты! Кто хочет, чтоб ты упала? — Он поймал ее ногу и положил ее себе на колено. — Сиди спокойно! — Ключ от застежек упал рядом с ним на асфальт.

— Подожди, — он пригнул голову почти до земли, поднял ключ, снова уронил его.

— Оо-о-о! — завопила она, — перестань!

Обеими руками она натянула подол своего платья вокруг колен. — Грязный мальчишка!

— Кто, я? — Лео выпрямился с невинным выражением лица. — Я просто искал ключ.

— Нет, не ключ, ты...

— А, брось! Ты что, не веришь человеку? Давай другую ногу. Ты что-то выдумываешь. — И, затягивая ремешки второго конька. — Пустишь мой ключ в твой замок?

— Что ты сказал? — она наклонилась вперед.

— Я сказал, что хочу вставить мой ключ в твой замок.

Она выкатила глаза.

— Ну! — вскрикнула она и откачнулась. — Что ты говоришь! — и захихикала, закрывшись ладонями, и опять натянула платье. — Заткнись!

— А что я сказал? — спросил он, как бы не понимая.

— Ты знаешь! — ее косички разлетелись на энергично мотающейся голове. — Стыдись!

— Эй, Давид, — он значительно ухмыльнулся, — что я сказал?

— Не знаю, — Давид вяло повел глазами.

— Вот, видишь! Я говорил про ключ от роликов. — Он поднялся. — Ну, давай мне руки.

— Хи-и!

Он поднял ее на ноги. Ролики разъезжались. Он схватил ее за зад и за грудь.

— Держись!

— Ой, пусти! — Она оттолкнула его, потеряла равновесие и снова уцепилась за него. — Увидят!

Лео потащил Эстер к углу, и ее крики становились все возбужденнее, а Лео кричал все восторженнее, и его рука опускалась все ниже.

 

13

Давид наблюдал, как они исчезли за углом. Потом, полный нехороших предчувствий, он уселся на краю тротуара и задумался.

— Хэлло, Дэви! — он вздрогнул и поднял голову. Они вернулись. Лео держал ролики в руках. Эстер стояла рядом, виновато опустив глаза.

Лео отвел Давида в сторону и прошептал ему на ухо:

— Я хочу писать.

Они направились к лавке и остановились у входа в подвал. Эстер шла за ними в некотором отдалении.

— Не смотри на нее! — прошипел Лео.

Напуганный до мозга костей, уверенный в приближающейся катастрофе, Давид заковылял по ступенькам вниз. ...Спросить его сейчас?..

— Ты-ты дашь...

— Подожди, подожди, — остановил его Лео. — Она сейчас придет.

Лео нащупал в темноте какую-то дверь рядом с туалетом и затолкал за нее Давида.

— Если кто-нибудь появится, ты сделай — пс-ст! — и прячься, понял? Я дам тебе, когда она придет.

Снаружи послышалось шарканье подошв, и в тонкой полоске света над лестницей возникло короткое платье. Эстер.

— Не-е, я не хочу! — остановилась она на ступеньках.

— Пойдем, я кое-что тебе покажу, — сказал Лео. Она прошла за ним, и их лица в полумраке казались бледными и испуганными. Послышались шуршание и шепот. Потом он услышал, как Лео сказал:

— Подожди, я возьму ролики.

Силуэт Лео появился перед Давидом в полумраке. Он взял коньки у Давида и вложил ему в руку кучку постукивающих бус.

...Они!.. — Давида охватила дрожь. — Теперь ничего не боюсь!..

Лео исчез, и опять послышались шорохи и шепоты у туалета.

...Мои. Теперь они мои! Из коробки с Богом. Да, те самые. Не обманул. Теперь не боюсь!..

Во дворе послышался звук приближающихся к двери шагов. Потом осторожные шаги по ступенькам, и в полоске света над лестницей мелькнуло и исчезло лицо Полли. Она прошла вглубь подвала и прислушалась. Шорох и смешки.

— Нет! Хватит! — вдруг закричала Эстер. — Пусти!

Хлопнула невидимая дверь. Послышались звуки борьбы и снова полный ужаса крик Эстер:

— Полли!

После паузы, когда казалось, что они внезапно лишились языка, Эстер спросила:

— Чего ты на меня так смотришь?

— Ты знаешь, чего! — ответила ее сестра многозначительно. — Ты знаешь, чего.

— Что?

— Ты играла в плохую игру с ним! Вот что ты делала! С этим бродягой! Думаешь, я не знаю?

— Нет! — закричала Эстер.

-Да!

— Кто здесь бродяга? — спросил Лео нахальным голосом.

— Кто еще? Ты!

— А ты не называй меня бродягой! А то сейчас получишь!

— А вот и буду. — Бродяга!

— Сейчас как дам!

— А, он еще и гой! Ты, грязный гой, убирайся из моего подвала! Я сейчас мать позову!

— Убирайся! — присоединилась к ней Эстер.

— Ну и черт с тобой! Держись за свои трусы! — он пошел к двери. — Говно!

Дверь стукнула.

— Оо-о! Уу-у! — подвал наполнился рыданиями Эстер.

— И ты еще плачешь! — кричала Полли. — Ты пришла сюда с этим гоем! Я скажу маме!

Она пошла к двери, и Эстер повисла на ней.

— Не говори! Не говори! Я больше никогда не буду смеяться, что ты писаешь в постель!

— Пусти! Я скажу!

— Смотри! Смотри! — завопила Эстер.

— Что?

— Вот он! Дэви! Это он его привел! — она бросилась к нему, выставив вперед руки, и вцепилась ногтями в его щеки. Как будто в ночном кошмаре, молчаливо он боролся с ней в темноте.

— Мама! — послышался крик Полли во дворе. — Мама!

— Полли! — хватка Эстер ослабла. — Полли! Подожди, Полли!

Она бросилась за сестрой :

— Не говори, Полли! Не говори!

Он бросился к двери на улицу, и ее крик звучал у него в ушах.

 

14

Он бежал и бежал, и его собственное дыхание стало резать легкие, как нож, и ноги стали такими тяжелыми, будто они поднимали за собой асфальт. Покачиваясь от изнеможения, он перешел на неровную ходьбу и дышал с таким хрипом, что люди оборачивались. Только одна мысль роилась в хаосе его сознания: добраться до хедера и затеряться среди остальных.

Вот, наконец, и двор хедера. Убежище! Несколько учеников уже здесь. Они сидели на корточках или лежали на слепящем солнце, прислонив головы к блеклой стене хедера. Его сердце рвалось к ним, и слезы облегчения так наполнили его глаза, что, казалось, самый легкий вздох прольет их. Он всегда был одним из них, всегда был здесь, никогда не уходил отсюда. Беззвучно, медленно покидаемый страхами, он спустился по деревянным ступенькам и приблизился к ним. Они подняли головы.

— Ты за мной! — сказал Ицци лениво и приветливо.

— За мной! За мной! — послышались голоса.

— Хорошо! — Он был рад быть даже последним среди них. Это был знак, что они принимают его, позволяют ему разделить их драгоценные безделье, невиновность и смех.

— Да, я последний. — И найдя место у стены, он опустился на землю.

Дверь хедера распахнулась.

Из нее выбежали Шломо и Мойша с выражением загнанных животных. Через секунду появился ребе. Его красные губы выступали из лоснящейся черной бороды, углы рта были угрожающе и мрачно опущены. Его угрюмый взгляд скользнул по лицам, остановился на Давиде и посветлел:

— Ты! Войди!

— Я? — он вздрогнул.

— На ком остановил я мои глаза? Вставай! — И остальным: — А вы сидите здесь в судорогах! Но сидите! — Он погрозил пальцем, а затем поманил Давида.

Давид вскочил на ноги и поспешил к ребе. Впервые с того дня, как он начал ходить в хедер, трудное дело — читать раздраженному ребе — вдруг показалось ему приятным.

Когда они вошли, ребе обратился к кому-то, сидящему в комнате:

— Еще только один! Наберитесь терпения, реб Шо— лем! Не бросите же вы меня опозоренным, не прослушав хоть одно беглое чтение? А? Конечно, нет!

После залитого солнцем двора Давид всматривался в полутьму и не мог ничего различить. Но постепенно из темного угла рядом со столом ребе выплыли неясные очертания человека. Он сидел, опершись подбородком на трость. Слабое мерцание его сивой бороды было, как переход от света к тени. Ребе виновато хмыкнул и пододвинул свой стул:

— Когда мне удастся проткнуть железо волосом с моей головы, тогда я смогу вбить учение в их черепа. Но этот, реб Шолем, этот — поистине еврейский ребенок.

Реб Шолем ответил на это покашливанием.

Пока ребе переворачивал страницы, Давид сел на скамейку и застенчиво разглядывал незнакомца. Он был стар, реб Шолем. Хотя его безгубый рот в серой бороде казался напряженным и мрачным, его темные глаза были влажны, полны печалью и вниманием.

— Это странный ребенок, — голос реб Шолема был хриплым и медленным, — у него алчущие и беспокойные глаза.

— Вы попали в точку, реб Шолем! — Ребе распялил волосатые пальцы по странице. — Иногда он читает, как молния, иногда дьявол залетает к нему в голову, и он не видит ни слова. Но я чувствую, что сегодня он будет молиться. Что-то есть в нем такое, что побуждает его. — Он приподнял ладонь над страницей так, чтобы только реб Шолем мог видеть, что там написано. — Помните, я однажды говорил вам?..

Реб Шолем выпятил губы, прочистил горло, но не ответил.

— Я бы начал с ним хумаш, но я так редко вижу его мать. Никогда ее не спрашивал... Слушайте! — Он убрал руку со страницы. — Начинай, мой Давид!

Буквы были маленькие. Давид всмотрелся в их мельтешение. Потом он произнес несколько слов, среди которых было слово Исайя, глаза его расширились и он умолк. Номер страницы был шестьдесят восемь, и край обложки был синий.

— Что случилось? — редкая терпимость смягчила голос ребе. — Чего ты ждешь?

— Это, это о нем! — Воспоминания разгорелись яркими лучами. — Это о нем!

— О ком? Кого ты имеешь в виду?

— Тот человек! Вы сказали — Исайя! Он сказал, он сказал, что видел Бога — и это был свет! — Возбуждение сковало его язык.

— Видите, реб Шолем! — Смуглый лоб ребе просветлел. — Одного взгляда ему достаточно, хотя это было месяцы и месяцы назад! — Твердый палец постучал по лбу Давида. — У него железный ум!

Черная борода ребе, казалось, излучала удовлетворение. Реб Шолем постучал тростью по скамейке:

— Действительно! Росток надежды.

— Теперь читай подряд! — призвал ребе к делу. — Начни сначала.

Давид читал, и это было не обычное скучное жужжание, а песня и молитва.

— Как будто он понимает, — хрипло сказал реб Шолем, — этот молодой голос поет моему сердцу!

— Если бы я не был уверен, если бы я не знал, я бы тоже думал, что он понимает!

— Будь благословенна твоя мать, мой сын! — реб Шолем нагнулся и погладил щеку Давида холодными пальцами.

— Мама! — Слова замутились, крик ужаса разрушил все величие. — Мама! — Он остановился. — Мама!

— Что с тобой? — пальцы ребе оторвались от живота и вытянулись, точно хотели что-то схватить.

— Мама! — Он вдруг разразился слезами.

— Подожди! Что с тобой? — Торопливая рука ребе подняла подбородок Давида. — Почему ты плачешь?

Большие, сочувствующие глаза реб Шолема смотрели на него:

— Реб Идл, говорю вам, он все понимает.

Несчастный Давид рыдал.

— Ну, отвечай! — требовал озадаченный ребе. — Скажи хоть словечко!

— М-моя мама! — выдавил Давид.

— Твоя мама — что? — В голосе ребе прозвучала тревога. — Что с ней? Говори! Что случилось?

— Она... она...

— Ну! Что?

Давид не знал, что заставило его произнести это, но то было сильней его воли.

— Она умерла! — он разразился громким воем.

— Умерла? Умерла? Когда? Что ты говоришь!

— Да! Уу-у!

— Ша! Подожди! Я видел ее здесь! Только... Когда она умерла, я тебя спрашиваю?

— Давно! Очень давно!

— Но как это может быть? Я видел ее. Она привела тебя. Она мне платила. Что значит давно?

— Это... это моя тетя!

— Твоя!.. — Дыхание громко клокотало в горле у ребе. — Но ты называл ее мамой! Я слышал! И она сказала, что она твоя мать.

— Она просто так говорит! Уу-у-у! Просто говорит! Всем! И хочет, чтобы я ее звал... — Порыв отчаяния затопил его.

— Ага! — с подозрением и сарказмом, — что за истории ты рассказываешь? Откуда ты знаешь? Кто сказал тебе?

— Моя тетка... моя тетка сказала!

— Какая тетка? Сколько их у тебя?

— Вчера! — рыдал он, — нет. Не вчера. Когда вы хотели меня ударить. Тогда. Я тогда не мог читать. У нее кондитерская лавка. Она мне сказала.

— Это тогда — в понедельник?

— Д-да!

— И она сказала тебе? Вторая тетка?

— Да! У-у-у-у! У нее кондитерская лавка.

— А, черт!

— Глупая женщина! — грустно сказал реб Шолем, — открыть такое ребенку!

Он вздохнул и мягко взял Давида за плечо:

— Ну, дитя. Не надо плакать. Если это было давно, то и плакать давно уже не надо. Ну! Так было угодно Богу. Где твой платок? — Ребе раздраженно шарил по карманам Давида. — Виселицы ей мало, вонючий язык! — Он нашел платок. — Ну же! Так ты ее не помнишь? Когда она умерла?

— Я не знаю. Тетка не сказала.

Брови ребе опять озадаченно сошлись:

— А почему ты не живешь со своим отцом? Где он?

— Я-я не знаю!

— Хм! Хоть что-нибудь она о нем сказала?

— Она сказала, он был...

— Кто?

— Я забыл! Я забыл, как это сказать, — плакал Давид.

— Думай! Кто он был, портной, мясник, торговец, кто?

— Нет. Он был... Он играл...

— Играл? Музыкант? На чем играл?

— Это — это вроде пианино. Ор-орган! — выкрикнул Давид.

— Орган? Орган! Реб Шолем, вы видите землю?

— Я. кажется, вижу то, что видно раньше всего, реб Идл. Колокольню.

— Хм-м! А почему ты не с ним? — настороженно спросил ребе.

— Потому что он в Европе.

— И?

— И он играет в... в... она сказала — он играет в Церкви.

— Горе мне! — Ребе упал на спинку стула. — Я почувствовал это! Когда он сказал орган, я понял! Ох!

Его лицо вдруг просветлело:

— Реб Шолем, когда вы сказали "колокольню", вы имели в виду именно это?

— Именно это.

— Ах, реб Шолем, если бы Бог дал мне вашу мудрость!

Реб Шолем кашлянул и сплюнул под стол. Секунду или две единственным звуком в комнате было трение его подошвы о мокрый пол.

— Будем надеяться, они позаботились, чтобы он был евреем.

— Ой! — сказал ребе сдавленным голосом, — хватит! Слава Богу, что вы здесь, реб Шолем! А то кто бы мне поверил! Ай, ай, ай! Могли вы себе представить такую мерзкую и низкую женщину! Сказать такое ребенку!

— Мерзкий, несдержанный язык!

Ребе вдруг повернулся к Давиду:

— Теперь иди! И не плачь! И никому ничего не говори! Понимаешь? Ни слова!

— Да. — Давид повесил свою несчастную голову. Он соскользнул со скамейки, повернулся и пошел к двери, чувствуя на себе их взгляды.

Двор. Они все еще валялись у стены хедера.

— Ура! Моисей, учитель наш! — раздался огорченный голос Ицци, — он уже кончил! Ура!

Давид торопился к деревянным ступенькам.

— Смотри, Иц, он плачет!

— Да, а мне сейчас идти!

— За что он тебя ударил? Эй!

— Эй, что случилось?

Коридор наполнился их криками. Давид выбежал на улицу. Дико взглянув на дорогу к дому, он бросился в противоположную сторону.

Спустя некоторое время ребе Идл, проклиная этот несчастный день, стоял перед дверью квартиры Шерлов в ярком пятне света, падающем из окна в крыше. Он постучал.

— О! Давид! Давид! Это ты? — отозвался голос, наполненный бесконечной тревогой, — разве закрыто? Я ждала...

— Это я — реб Идл Панковер, — сказал ребе, открывая дверь.

 

15

— Мороженого на пенни, миссис! Мороженого на пенни, миссис!

Мрачный малыш шести лет стучал по мраморному прилавку своим медяком.

— На пенни мороженого, миссис!

Но ни длинноносый, кусающий свои усы хозяин лавки, ни его рыжая жена с выпученными глазами, ни их прыщавая, испуганная дочка не двигались с места.

В лавку вошел еще один ребенок.

— Дай лизнуть, Мотке?

— Они даже мне не дают! — Мотке повернулся к товарищу с обиженным видом.

— Тогда пошли к Салли. А?

— Ну-у! — заворчал хозяин на идиш: — Ты ему дашь, или он будет орать здесь целый вечер.

— Яйца с перцем, вот что я ему дам! — Она вызывающе скрестила руки на груди (малыш еще больше обиделся). — А ты что, не можешь? Или ты сдох?

— Нет! — Его маленькая, брюзгливая челюсть выдвинулась вперед, насколько позволяли зубы, — пусть вся лавка сгорит до основания! Нет!

— Чтобы ты сгорел вместе с лавкой! — Она плюнула на него. — Нужен ты мне с твоим грошовым бизнесом! Оседлал меня этой лавкой, ничего себе муженек! Полли, иди, отпусти ему.

Мрачно выпятив губы, Полли подняла ржавую крышку банки, плавающей в полурастаявшем льду, наложила бледно-желтую, дымящуюся, заледенелую массу в бумажный стаканчик и вручила мальчику. Дети ушли. Мать злобно посмотрела на девочку.

— Нужно тебе было говорить ему, а? Вонючая писюха! Предупреждала тебя!

— Ты мне не мать, — проворчала Полли по-английски.

— Сейчас ты у меня получишь! — Мачеха сняла руки с груди. — Думаешь, тебе все сойдет, если твой отец здесь?

— Оставь ее! — негодующе вмешался муж, — может, ты думаешь, что она врет? Если бы это была твоя плоть и кровь, ты бы следила за ними. Ты бы не сидела здесь на своей жирной заднице, когда этот подонок мучил мою бедную дочь.

— Чтоб ты был козлом отпущения для собак! — Ее голос поднялся до бьющего по ушам, злого крика. — И для крыс! И для змей! Могу я следить за всем? Лавка! Покупатели! Поставщики! Кухня! Да еще твои вонючие дочки! Тебе не достаточно убивать меня этой лавкой, ты еще наградил мой живот своим семенем — вот! — Она подняла измазанный шоколадом передник, будто хотела бросить его в мужа. — И плюс ко всему ты просишь меня следить за этими грязными лентяйками! Если они не хотят меня даже слушаться, как я могу за ними следить? Что они, недостаточно взрослые? Или они мало знают? И та, что притворяется, что плачет на кухне, — двенадцатилетняя девка! Чтоб она там удавилась! А ты — ты даже не заслуживаешь, чтобы земля покрыла тебя! И еще говорит мне — следить за ними! И если хочешь очень знать, так ты сейчас перестанешь верещать и пойдешь на кухню есть свой ужин. — Она замолкла, задыхаясь.

— Да? — он заикался не столько от бешенства, сколько от непреодолимого упрямства. — Ужин — ты мне — есть? Ужин! После того, что случилось! Горе тебе! Но на этот раз — я — ты не оседлаешь меня как... как смирную лошадь! Нет! Теперь — ты — теперь ты не будешь на мне верхом ездить...

— Поцелуй меня в зад! — опять набросилась она на него. — Ездить на тебе! А на мне не ездят? Ну и дурак же ты — так беситься из-за этого! Как будто никогда раньше два щенка не игрались, как собаки. Что она, калекой стала! Он отнял ее честь? До свадьбы заживет!

— Откуда ты знаешь? Сколько ему лет? Что он натворил? Ты хоть посмотрела?

— Посмотрела? Да! — засмеялась вдруг она, — я посмотрела! Ее трусы такие же грязные, как всегда! Иди сам посмотри!

— Чтоб тебе лопнуть! — проворчал он.

— Щенки играют, а он волнуется! Будущее, женихи, женитьба! Они и так ее попробуют до свадьбы. Идиот! Ты хочешь ей жениха? Нос твой будет ей женихом!

Его маленькое тело напряглось. Его болезненножелтое лицо налилось кровью.

— Так твоя мать говорила твоему отцу про Геню? И то же самое — гой! Это уже семейная черта! А тебе хоть бы что! — Его раздражение вдруг угасло, и он замолчал.

— Чтоб ты сгорел, как свеча! — Она в бешенстве наступала на него. — Чтоб тебе тошно стало от стыда! Я рассказала тебе секрет, а ты надо мной издеваешься? Я сейчас тебе дам так, что весь мир для тебя перевернется!

Он поднял руки защищаясь:

— Уйди! Оставь меня! Если ты мечтаешь обожраться лакомствами на моих поминках, так скорей я нажрусь на твоих!

— Чтоб тебя зарезал китаец! — Она презрительно повернулась к нему задом. — Пугало! Я тебя больше не слышу! Говори с моей задницей!

— Ладно, ладно! — Он бессильно качался. — Пусть будет, как ты говоришь. Моя единственная! Моя праведница! Но он, этот маленький, лупоглазый жулик, ему хоть бы что! Это справедливо, а? Племянник тебе дороже, чем дочери, которых я тебе вырастил. tío помни, есть Бог в небесах, Он тебя за это осудит!

— Я разве говорю, что он должен остаться безнаказанным? — Берта опять вскипела. — Говорю тебе, я скажу Гене завтра утром. Чего еще ты хочешь? Чтобы Альберт узнал? Сколько раз я тебе говорила, какой он маньяк! Ты что, сам не видел? Он оторвет у этого ребенка все конечности. Ты этого хочешь? Так ты этого не получишь! А теперь иди на кухню и ешь!

Совершенно запуганный, но слишком упрямый, чтобы сразу повиноваться, он стоял, бормоча что-то под ее горящим взглядом...

— Геня... Да! Да! Она с ее легкой рукой и мягким голосом. Да! Да! — Он горестно кивнул. — Она и не подумает поднять на него руку! Она будет с ним говорить, вот что она будет делать, — ласкать его. Единственное, что его ждет — разговоры. Разговоры после того, что он сделал моей Эстер. Да! Да! Но мне этого недостаточно, знай! Я не удовлетворен.

— Ты пойдешь есть?

Он повернулся, чтобы идти. Но в это время в лавку вошла женщина.

— Здравствуйте, миссис Стернович!

— Здрасте.

— И мистер Стернович! Не заметила вас. Как жизнь?

— Ничего.

— Всего лишь ничего? Дайте мне булавок на два цента.

— Сейчас.

Пока миссис Стернович копалась среди коробок, ее муж наблюдал за ней, сжимая и разжимая свои нервные руки. И вдруг он сжал кулаки, скользнул к выходу из лавки и исчез. Покупательница засмеялась.

— Что случилось с вашим мужем? — спросила она.

— Ах, — бросила миссис Стернович через плечо, — один Бог знает, что волнует его. Его нос опустился до земли, и он не может его поднять.

— С мужчинами всегда так, — усмехнулась покупательница.

— Вот. Новая коробка. — Она повернулась, и ее глаза вылезли из орбит. — Где он? Натан!

— Я поэтому и спросила вас, — женщина еще улыбалась, — это выглядело как если бы он убежал.

— Убежал? — Ее словно громом оглушило. — Куда?

— Туда. К Олден Авеню, я думаю. А что случилось?

Миссис Стернович выскочила на улицу, пробежала несколько шагов, но потом вернулась:

— Не вижу его! Не вижу! — бессвязно бормотала она, брызжа слюной. — Он провел меня! Он побежал к Гене. Почему ты не сказала мне, маленькая змея?

Она подняла руку, чтобы ударить Полли, но передумала.

— Позови Эстер! Скорее! О, если он попадется мне в руки! Быстрее! Следите за лавкой. Если я скоро не вернусь, позовите миссис Циммерман. Следите за кассой! Я догоню его! Я устрою скандал посреди улицы. Я притащу его назад за волосы! — Она выбежала на улицу.

Полли открыла дверь на кухню и крикнула:

— Выходи, Эстер! Они ушли! Мы остались в лавке!

 

16

На втором пролете неосвещенной лестницы резкий запах дезинфекции ударил ему в ноздри. На площадке узкое, затянутое проволочной сеткой окно было открыто. Он остановился и выглянул во двор. В темном дворе внизу тощая серая кошка прыгнула на забор, не долетела до верха и молча царапалась по доскам.

...Это мама виновата. Не я. Она сказала о нем. Она сказала тетке Берте. Она виновата. Ей понравился гой и мне понравился. Вот! Это из-за нее. Так я и скажу: "Твоя вина, твоя!.."

На площадке третьего этажа было такое же окно, но сквозь него уже было видно небо.

...Они не знают. Кто мог им сказать? Полли не сказала, ей Эстер не дала. А вдруг она ее не догнала! Ну и что? Тетка никому не скажет. Она меня любит. А отца она ненавидит. Она даже хочет меня вместо них. Чего я боюсь? Никто не знает. О, Господи, сделай, чтобы никто не узнал! А ребе? А-а-а, он всегда все забывает. А я скажу, что заблудился. О, Боже! Лучше бы я сломал ногу...

Он подкрался к своей двери, и его коленки выбивали дробь в тишине. За дверью кто-то засмеялся.

...Кто? Она? Мама? Да! Она! Она ничего не знает! Если бы знала, не смеялась бы...

И все же он весь дрожал, открывая дверь.

— Давид! Давид, детка! Где ты был?

— Мама! Мама! — Но бросаясь к ней на грудь, он заметил краем глаза бородатую фигуру за столом. И только убежище в углублении между ее грудями заглушило крик ужаса.

— Тише. Успокойся, милый. Не бойся. — Она раскачивала его, прижав к себе.

За его спиной прозвучал суровый, полный издевки голос отца:

— Да, успокаивай его! Ласкай его!

— Бедняжка! — Ее слова доходили до него через ее грудь. — Его сердце бьется, как у воришки. Где ты был, моя жизнь? Я чуть не умерла от волнения. Почему ты не пришел домой?

— Заблудился! — простонал он. — Я заблудился на Авеню А.

— Ах! — Она еще сильней прижала его. — Из-за того, что ты рассказал эту странную историю?

— Я все это выдумал! Я выдумал!

— Выдумал? — мрачно спросил отец за спиной. — Ах да, выдумал!

Он почувствовал, как мать вздрогнула.

— Ой! Ой! Ой! — вырвалось у ребе, — я вижу, что плохо сделал, придя сюда. Да?

Никто не ответил на его вопрос.

— Хватит скулить, ты! — прошипел отец.

— Но что мне было делать? — опять начал ребе; несмотря на все свои горести, Давид удивился умоляющим ноткам в его голосе. — Нужно было выгнать его со всей этой болтовней. И задать ему такого, чтоб дети его детей громко плакали. Но как я мог не поверить ему? Такая невероятная история не может не быть правдой. Его отец — гой, органист в церкви. Его мать умерла...

— Что! — Два голоса, но какие разные интонации!

— Вы, миссис Шерл — его тетя! Такую историю вряд ли услышишь до прихода мессии.

Опять молчание, и потом, словно тишина ломалась от напряжения, отец заскрежетал зубами.

— Но теперь я вижу, что это шутка! Без сомнения! Это ваш ребенок! Всегда был! О чем тут беспокоиться? Ха, ха! Шутка! Про охотника и медведя. Понимаете? Чего эти дьяволята не изобретут! Ха, ха! Шутка!

— Да! Да! — тревожный голос матери.

— Хм-м! — дикий храп отца. — Слишком ты легко соглашаешься! Откуда у него эта история? Пусть говорит! Где он слышал? Это Берта, эта рыжая корова? Кто?

Давид застонал и сильнее прижался к матери.

— Оставь его, Альберт!

— Вот как ты говоришь? Ничего, мы выясним!

— Но я думал, вот я — ребе, и мой долг сказать вам. По крайней мере, чтобы вы знали, что он знает.

— Ничего страшного, — мать остановила его жестом руки, — прошу вас, не беспокойтесь!

— Ну, хорошо! Хорошо! Мне нужно идти! Синагога! Уже поздно. — Скрип его стула и шарканье ног заполнили паузу. — Так вы не сердитесь на меня?

— Нет! Нет! Ну что вы!

— Спокойной ночи, спокойной ночи, — торопливо, — дай вам Бог хорошего аппетита к ужину. Не буду вас больше беспокоить. Если хотите, я начну с ним хумаш. Это редкий случай для ребенка, который так недавно ходит в хедер. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи!

— Ох, ох, ох! Жизнь — слепой жребий. Слепые прыжки во тьме. Спокойной ночи, ой, ой! Чертов день! — бормотал про себя ребе...

Скрипнула задвижка. Открылась и закрылась дверь. И презрительный голос отца:

— Старый дурак! Слепая старая кляча! Но на этот Раз он сделал доброе дело!

Давид опять почувствовал как напряглось тело матери.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она.

— Сейчас скажу, — ответил он зловеще, — нет, я даже и говорить тебе не стану. Оно скажет само за себя. Ответь мне, где был мой отец, когда я женился на тебе?

— Зачем ты спрашиваешь, если сам знаешь? Он был мертв.

— Да, я знаю, — ответил он, нажимая на слова. — Ты видела мою мать?

— Конечно! Что на тебя нашло, Альберт?

— Конечно! — медленно повторил он с презрением. — Видела ли ты ее до того, как я сам ее привел?

— Чего ты хочешь, Альберт?

— Ответа без обмана, — прошипел он. — Ты знаешь, о чем я говорю! Прекрасно знаешь. Она приходила к тебе одна? Тайком? Ну? Я жду!

Она раскачивалась в нерешительности. И, наконец, спокойно ответила:

— Ты же знаешь, что приходила.

— Ха! — Он даже сдвинул стол с места. — Я знаю! О, я знал ее натуру! И она сказала тебе, да? Она предупреждала тебя! Против меня! Она сказала, что я сделал?

— Об этом ничего не было сказано!..

— Ничего? О чем "об этом"? Не притворяйся наивной!

— Ничего! — отчаянно повторила она. — Перестань мучить меня, Альберт!

— Ты ничего не говорила, — неумолимо настаивал он, — ты ни о чем не спросила меня, не спросила, что я натворил? Она рассказала тебе!

Мать молчала.

— Она рассказала тебе! Что у тебя язык отнялся? Говори!

— Ах!.. — и остановилась. Только Давид слышал дикое биение ее сердца. — Не сейчас! Не при нем!

— Сейчас! — рявкнул он.

— Она мне рассказала, — ее голос дрожал, — и она говорила, что я не должна выходить за тебя. Но какое это имеет...

— Значит, говорила! А другие? Кто еще?

— Почему ты так хочешь это услышать?

— Кто еще?

— Отец и мать. И Берта, — она говорила с трудом, — они знали. Я никогда не говорила тебе, потому что...

— Они знали, — прервал он ее с горьким торжеством, — они всегда знали! Так почему они позволили тебе выйти за меня замуж? Почему ты за меня вышла?

— Почему? Потому, что никто из нас ей не поверил.

— О, — саркастически, — вот что? Как легко вам было не поверить! Но она клялась, что так и было! Она должна была клясться, так она меня ненавидела. Она сказала тебе, что мы с отцом поругались в то утро, что он ударил меня и что я поклялся отплатить ему? И крестьянин видел нас издалека. Она сказала тебе? Этот крестьянин говорил потом, что я мог бы это предотвратить. Что я мог остановить быка. Но я и пальцем не шевельнул! И бык проткнул его рогом. Это она тебе сказала?

— Да! Но Альберт, Альберт! Твоя мать выглядела безумной! Я не верила этому тогда и сейчас не верю! Прекрати, пожалуйста! Давай потом об этом поговорим!

— Теперь, когда мне все стало ясно, ты хочешь, чтоб я прекратил этот разговор, да?

— Почему вдруг стало ясно? — В ее тоне была резкая настойчивость. — Что тебе ясно? Что ты пытаешься доказать?

— Ты еще спрашиваешь, — зловеще, — ты смеешь меня спрашивать?

— Да! Что ты задумал?

— О, твоя злоба! Сколько ты думаешь таить ее! Сколько можно успокаивать и дурачить меня! Хочешь, чтоб я сказал? На мой грех есть еще один грех! Тебе этого достаточно?

— Альберт!

— Не обращайся ко мне, — рычал он, — я добавлю: они должны были избавиться от тебя!

— Альберт!

— Альберт! — огрызнулся он. — Кто он? Тот, кого ты держишь в руках! А? Как его назвать?

— Ты сошел с ума! О Боже! Что с тобой случилось?

— С ума, да? Пусть сумасшедший, но не обманщик! Ну! Чего ты ждешь! Сбрось маску! Все эти годы я не притворялся перед тобой. Все эти годы ты не обмолвилась ни словечком. Ты притворялась, будто ни о чем не слыхала. Почему? Ты знаешь, почему! Я бы выяснил то, что выясняю сейчас! Я бы спросил, почему они позволили тебе выйти за меня? С тобой что-то было не в порядке? Я бы понял. Но теперь — говори! Чего бояться? Ты знаешь, кто я есть. Все эти годы моя кровь подсказывала мне. Шептала мне, когда бы я на него ни взглянул, что он не мой! В тот момент, что вы сошли с парохода, я догадался.

— И ты поверил детской фантазии? — Она говорила напряженным, ровным голосом человека, пораженного чем-то, ни с чем не сообразным. — Лепету?

— Нет! Нет! — вскричал он со свирепым сарказмом. — Ни слову. Как я мог? Это — бессмыслица, конечно. Но пусть он теперь говорит. Может, это лучше прояснит!

— Я всегда считала тебя странным, Альберт, даже сумасшедшим, но я думала, что это из-за твоей гордости, и я тебя жалела. Но теперь я вижу, что ты в самом деле сумасшедший! Альберт! — вдруг закричала она, точно пытаясь разбудить его. — Альберт! Ты понимаешь, что ты говоришь!

— Комедия окончена! — Он помолчал и вздохнул в раздумье. — Хм-м! Как ты держишься! Не вздрогнешь! Не сдаешься! Но ответь мне! Вот тебе шанс показать мне, что я сошел с ума. Где свидетельство о рождении? А? Где оно? Почему они его не прислали?

— Всего-то? Из-за таких пустяков твоя кровь так кипит? Боже, отец же писал тебе. Они искали его везде и не могли найти. Оно потерялось в суматохе отъезда. А отчего бы еще?

— Да! Да! Что еще могло быть? Но мы знаем, почему оно осталось ненайденным. Так лучше! Я ведь не видел, как он родился. Я не видел даже, как ты его носила. Я был в Америке. На их деньги, заметь! Билет они мне купили. Почему они так торопились избавиться от меня? Почему такая спешка — через месяц после свадьбы?

Почему? Ты сам не понимаешь? В нашей семье девять человек. Слугам и посторонним все стало известно. Родители надеялись, что я скоро последую за тобой. В доме не было денег. Лавка разорялась. Сыновья еще не выросли...

— О, стоп! Стоп! Я все это знаю. Про кого это они прослышали — про тебя или про меня?

— Ты настаиваешь? Про тебя, конечно! Твоя мать рассказывала всем.

— И им было стыдно, да? Понимаю! Но теперь я тебе расскажу мою версию. Я здесь в Америке потею, собирая гроши на твой паспорт, и голодаю. За тысячи миль. Один. Не пишу никому, кроме тебя. Теперь! Он родился слишком рано, чтобы быть моим. Ты ждешь это время. Всего месяц или два. И потом ты пишешь, что у меня сын! Радость! Удача! У меня сын. Но когда вы приплыли, ты испугалась. Семнадцать месяцев слишком мало для такого парнишки. Я так и думал, что ему не семнадцать, а двадцать один. Думаешь, я забыл? Я все помню! Органист, да? Гой, помоги тебе Бог! Теперь мне ясно! Но моя кровь! Моя кровь говорила мне!

— Ты сумасшедший! Нет другого слова!

— Ну и что? Для тебя подхожу. Так они и рассудили — старый набожный обжора со своей женой. Ты знала органиста? Ну, почему не отвечаешь?

— О, Альберт, оставь меня! — Она судорожно встряхнула Давида. — Оставь меня, ради Бога! Зачем так позоришь — ни за что. Это больше, чем я могу вынести. Давай больше не будем об этом говорить! Позже! Завтра! Я уже дважды страдала за это.

— Дважды! Ха! — засмеялся он. — Вот ты и проговорилась! Так ты знала органиста?

— Ты считаешь, что знала? — Ее голос вдруг стал каменным.

— Знала? Скажи.

— Да, знала. Но это было...

— Знала! Знала! Все сходится! Посмотри! Посмотри сюда! Зеленая пшеница — выше человеческого роста, Это поразило твое воображение, да? Летние восторги! Но я женился в ноябре! Молчи! Ни слова! Что бы ты ни сказала, будет ложью!

— И ты веришь? И ты веришь? Тому, что ты говоришь! Ты можешь этому верить?

— Верю ли я солнцу? Я чувствовал это годами, говорю тебе! Мои ноги натыкались на это при каждом шаге и повороте. Это стояло у меня на пути, опутывало меня! Ты знаешь, что это так! Ты никогда этого не замечала? Тогда почему недели и недели проходят, а я совсем не мужчина? Не мужчина, как другие мужчины? Ты понимаешь, о чем я говорю! Ты должна понимать, раз ты знавала других мужчин. Я был отравлен догадкой! Порча нашла на меня! Я чувствовал это! Ты понимаешь? И оказалось, что так оно и есть!

Она поднялась. И Давид, все еще у нее на руках, все еще держась за ее шею, не смел ни дышать, ни плакать, не смел поднять глаза из укрытия на ее груди. Голос отца приблизился и, как розга, сплетенная из жестких, металлических слов, хлестал по спине.

— Держи его крепко! Он твой!

Она ответила, и в ее голосе была какая-то холодная снисходительность.

— И теперь, когда ты предполагаешь, что знаешь все, порча отпустит тебя. Почему же ты мне раньше не сказал? Я бы давно освободила тебя.

— И теперь, как каждый, каждый обманщик, который раскрыт, ты издеваешься надо мной?

— Я не издеваюсь, Альберт. Я только прошу тебя сказать точно, чего ты хочешь.

— Я хочу, — он медленно выдавливал слова, — никогда больше не видеть это отродье.

Она глубоко вздохнула, как будто набирая силы для последней попытки.

— Ты сводишь меня с ума, Альберт! Он твой сын! Твой! Я знала другого мужчину задолго до того, как встретила тебя. Это было давно. Клянусь тебе! Как он может быть его? Он твой!

— Я никогда не поверю тебе! Никогда! Никогда!

— Тогда я уйду!

— Уходи! Я буду плясать на крышах от радости! Я избавлюсь от всего этого! Целые ночи возня с этим молоком! Мысли! Муки! Конюшни! Какие-то люди! Муки!

Как бы отвечая на его крик, шум в коридоре забился волнами о дверь. Отец остановился, словно пораженный ударом. Руки матери вокруг тела Давида напряглись. Вновь крики, злобные и грозные, топот и шарканье ног. Потом толчок в дверь. Она распахнулась, ударившись о стул.

— Пусти меня! Я здесь! Я хочу говорить!

Давид узнал этот голос! Он бросил настороженный взгляд через плечо. Борющиеся тетка Берта и ее муж показались ему менее странными, чем то, что свет на кухне вдруг стал таким серым. С криком отчаяния он прижал лицо к груди матери.

— Натан! Ты? Берта! Что это? — спросила мать в смятении.

— Я — я — зол! — Дядя Натан мучительно задыхался. — Я имею много...

— Это ничего! — Тетка Берта заглушила его слова. — Мой муж дурак! Посмотрите на него! Он совсем спятил!

— Дай мне говорить! Ты дашь мне сказать?!

— Удавись сначала! — налетела она на него. — Он хочет... Вы знаете, что он хочет? Никогда не догадаетесь! Что хочет еврей? Деньги. Он пришел занять денег! И зачем ему деньги? Купить больший магазин. Только и всего! Он выжил из ума! Я скажу вам, что с ним случилось. Вчера ночью ему приснилось, что пришли полицейские и сняли с него ботинки, как они сделали с его дедом-банкротом в Вильне. Это стукнуло ему в голову. Он испугался. У него пенятся мозги. Спросите его, где он сейчас находится? Вряд ли он сможет вам ответить. А как вы поживаете, Альберт? Давненько мы не виделись! Ты должен захаживать к нам иногда, поглядеть на нашу лавчонку, на наши "бон-боны". Ух, сколько их у нас! Хе! Хе! И попить содовой!

Отец ничего не отвечал.

Тетка продолжала, будто и не ждала ответа:

— Почему ты держишь его на руках, Геня?

— Просто, просто чтоб почувствовать, сколько он весит, — ответила мать неровным голосом, — а он тяжелый!

Она наклонилась, чтобы опустить Давида на пол.

— Нет, мама! — зашептал он, цепляясь за нее. — Не надо, мама!

— Хоть на минуту, любимый! Я не могу так долго держать тебя на руках. Ты слишком тяжелый! — Она поставила его на ноги. — Вот! Стоит только его взять на руки, ни за что не хочет на пол. — И все еще держа дрожащую руку на плече Давида, она повернулась к Натану: — Деньги? Но... — она смущенно засмеялась, — кажется, мир сошел с ума! Что заставило вас выбрать именно нас? С тобой все в порядке, Натан?

Уставив свои горящие, загнанные глаза на Давида, Натан открыл было рот.

— Конечно, — не дала ему говорить тетка, — конечно, у вас нет денег. — Она толкнула мужа локтем под ребра. — Так я ему и сказала. Теми же словами!

Почти в обмороке от сознания своей виновности и страха, Давид спрятался за спину матери. Рядом был отец: руки скрещены на груди, ноздри раздуваются в приливах и отливах возбуждения. В сером свете окон его лицо выглядело каменным, и только ноздри да вздувшаяся на лбу вена казались живыми.

— Вы не присядете? — спросила мать с надеждой. — Вы устали оба. Приготовить ужин еще на двоих много времени не займет. Пожалуйста, останьтесь!

— Нет! Нет! Спасибо, сестра! — решительно ответила тетка.

— Жаль, что мы не можем помочь тебе, Натан. Ты знаешь, мы бы помогли, если бы у нас было!

Кусая губы, Натан смотрел в пол и качался, как будто сейчас упадет.

— Мне нечего сказать, — промычал он тупо, — она все сказала.

— Видите? — теткин голос звучал победно: — Теперь ему стыдно. Но теперь он мне нравится! — Она начала подталкивать мужа к двери. — Пошли, мое сердце! Миссис Циммерман ждет. Покупатели подумают, что я хороню тебя.

— Ну и хитра! — ответил он мрачно, отталкивая ее. — Но подожди! Когда-нибудь ты еще будешь смеяться в конвульсиях!

Не обращая внимания на его слова, тетка открыла дверь:

— Спокойной ночи, сестра! Прости его! Он всегда был хорошим мужем, но сегодня... Пошли, ты!

Прячась за матерью, Давид наблюдал, как тетка тащила упрямого супруга к двери. Она выручила. Но отец!

— Подожди!

Впервые с момента их прихода отец заговорил. Он вдруг разнял руки, скрещенные на груди, и подошел к двери.

— Подожди! — Он схватил Натана за плечо, возвышаясь над ним. — Вернись!

— Что ты хочешь от моего мужа! — закричала тетка. — Оставь его. Ему и без тебя хватает неприятностей. Пошли, Натан!

Она удвоила свои усилия, цепляясь за другое плечо Натана.

— Это ты отвяжись от него! — грозно прорычал отец. — Ты с твоим проклятым враньем! Входи, Натан!

В смятении Натан переводил взгляд с одного лица на другое.

— Я сказала, пусти его! — бешено завопила тетка. — Дикий зверь, убери свои когти!

— Не ты меня заставишь!

— Альберт! Альберт! — испуганный голос матери. — Что ты делаешь! Пусти его!

— Нет! Нет! Пока он не скажет!

После недолгой борьбы на пороге отцу удалось втащить их в комнату и захлопнуть дверь. Шляпа Натана валялась на полу.

— Слушай меня, Натан! — Отец стучал своей жесткой рукой по его груди. — Ты пришел сюда, чтобы что-то сказать. Говори!

— Н-ничего! Ничего! Видит Бог! Берта все вам сказала! Чтоб меня дьявол забрал, если это не так! Магазин! Я хотел! Я видел! Это все! Да, Берта?

— Ты дурак! — плюнула она на мужа. — Не говорила я тебе — не ходить сюда? Что ты хочешь от него?

Пылая бешенством, она наступала на отца.

— Оставь его, дикий зверь! Слышишь? Он пришел за деньгами и ничего больше! Сколько раз тебе надо говорить? Я не собираюсь дальше терпеть твое безумие!

— Придержи свой язык! — отец начал дрожать. — Ты, вероломная корова! Я давно тебя знаю. Я знаю, что ты уже что-то натворила. Говори, Натан!

Он стукнул кулаком по умывальнику:

— Не дай ей провести себя! Что бы это ни было! Не бойся меня! Только правду! У меня есть на то причины! Я выясню все!

— Что он говорит? — теткины глаза вылезли из орбит, — какой новый псих нашел на него?

— Альберт, прошу тебя! — мать схватила его за руку. — Если ты скандалишь — скандаль со мной. Оставь человека в покое. Он все тебе сказал.

— Сказал? Ты так думаешь? Или притворяешься? Но я знаю лучше! У меня есть глаза! Я-то видел! Ты будешь говорить? — гневно оскалив зубы, он навис над сжавшимся Натаном.

— Я — я — уже сказал в-все, — с дрожащими губами Натан нащупывал рукою дверь за своей спиной, — мне надо идти! Берта! Пошли!

Но отец прижал дверь ладонью:

— Подождешь! Ты не уйдешь, пока не ответишь мне на один вопрос! И ты ответишь мне!

— Чего ты хочешь?

— Почему, когда ты открыл свой рот и хотел говорить, и эта ослица затолкнула твои слова обратно, почему ты смотрел на него? — отец махнул рукой в направлении Давида. — Почему ты смотрел? Что ты хотел сказать о нем?

— Я — мне нечего сказать. Я не смотрел на него. Оставь меня, ради Бога. Геня! Берта! Не давайте орать на меня!

— Альберт! Альберт! Перестань мучить человека!

— Будь ты проклят! Дьявол! — тетка пыталась протиснуться между ними. — Ты, псих! Пусти его!

Отец отшвырнул ее в сторону:

— Скажешь? Скажешь, что он сделал? Или ты хочешь, чтобы моя злоба вышла из берегов?

— Ох! Ох! Горе мне! — Берта наполнила комнату громкими причитаниями. — Горе мне! Вы видели, что он сделал? Он толкнул меня! Меня, с ребенком в животе. Чудовище! Ты убил ребенка! Чтоб тебя повесили! Чтоб...

— А хоть и двойня, меня это не волнует. Я хочу знать, что сделал этот щенок! Я жду!

Его голос сжался:

— Говорю вам, моему терпению пришел конец!

Натан начал оседать, будто падая в обморок.

— Он — ох-ох-ой! Ой! Он...

— Ни слова! — закричала Берта. — Открой дверь, или я позову на помощь! Выпусти нас!

Они смотрели друг на друга в тишине такой ужасной, что, казалось, комната от этого взорвется.

Слепой от ужаса, никем не замеченный, Давид прижался к печке. "Здесь, здесь", — бормотал голос внутри него. Его дрожащая рука проникла в темную нишу между печкой и стеной.

— Говори! — ударил голос отца, как раскат грома.

— Берта, — вопил Натан, — спаси меня! Спаси меня, Берта! Он сейчас ударит!

— Помогите, — орала Берта, — пусти дверь! Помогите! Геня, открой окно! Помогите!

— Альберт! Альберт! Сжалься!

— Говори! — сквозь их крики был слышен ужасный скрип его зубов. Рука взлетела в воздух.

— Папа!

Занесенная рука застыла. Искаженное лицо повернулось к нему.

— Папа! — он приблизился. Остальные стояли, не смея пошевелиться.

— Я. Это я, папа...

— Давид! Дитя! — мать подскочила к нему. — Что у тебя в руке?

Но раньше, чем она смогла ему помешать, он протянул отцу сломанный кнут.

— Давид! — она схватила его, пытаясь увести от опасности. — Кнут! Ему! Что ты делаешь!

— Зачем ты мне это даешь? Чего ты хочешь?

— Я... я... пожалуйста, папа!

— Ты не тронешь его! Слышишь, Альберт! Я не вынесу этого! — вся ее робкость и мягкость исчезли, она нависла над Давидом, как край скалы. — Что бы он ни натворил, ты не тронешь его!

— Я хочу выслушать его! — сказал отец глухим, полным злобы голосом.

— Ничего не говори! — предупреждающий крик тетки.

Но он уже говорил.

— Я был... я был... на крыше. Папа! Я был на крыше! И там был мальчик. Большой, и-и-и у него был змей. Змей летает выше крыш... он летает...

— О чем ты говоришь, — проскрипел отец. — Хватит тянуть! Скорее!

— Я... я... — он ловил воздух губами.

— Божий дурень, — прошептала тетка, — это ты! Это ты! Чтоб тебя проглотила земля! Видишь, что ты натворил!

— Я? — простонал Натан. — Я виноват? Как я...

— Кто-то хотел его по-поймать. Змея. И я сказал: "Смотри! Смотри!" Так я стал его д-другом. Лео. У него были ролики, и... Папа! Мы поехали к тете Берте. И мы встретили Эстер во дворе. Он дал ей покататься. А потом повел ее в подвал. И он... он...

— Что он! — подтолкнул неумолимый голос.

— Я не знаю! Он играл с ней п-плохо!

— Ух!

— Не подходи к нему! — закричала мать. — Не смей! Хватит, мальчик! Ша! Хватит!

— Э-это он! Не я, папа! Папа, не я! — он бешено цеплялся за одежду матери.

— Это ее! Ее отродье! — Казалось, отец задохнется от дикой, сумасшедшей радости. — Не мой! Ни капельки моей! Берта, корова! Не мой! Ты, Натан! Напряги свои овечьи мозги! Твоя баба выдала мою жену! Ты знаешь об этом? Выболтала ее секрет. Сказала ему, чей он сын. Какого-то органиста. Как я приютил гойское семя! Распутники! Мошенники! Он — их! Не мой! Я все время это знал! Теперь я выгоняю ее и этого щенка! Я свободен!

— Он сошел с ума! — хрипло шептали тетка и Натан.

— Слышите! — брызгал слюнями отец. — Я кормил его!

И он ринулся к нему.

— Ой! Папа! Папа! Не надо!

Стальные пальцы сомкнулись, как капкан, на плече Давида и вырвали его из рук матери. И кнут! Кнут в воздухе! И...

— Ой! Ой! Папа! Ой!

Обжигающие удары по спине. Еще! И еще! Со стоном он упал на пол.

Мать закричала. Он чувствовал, как она схватила его, подняла и оттащила в сторону. Тетка и Натан кричали. Тела их в полумраке раскачивались. Слышалась возня. И вдруг голос отца:

— Что это? Вон! Посмотрите на пол! Вон! Кто не поверит мне теперь! Посмотрите, что там лежит! Там, где он упал! Знак! Знак!

— Ох! — взвизгнул Натан, как от внезапной боли.

— О, горе, — Берта задохнулась от ужаса. — Это! Что! Нет!

Давид повернулся в руках матери и посмотрел вниз...

На квадратах линолеума лежали черные бусы. Фигура на кресте тускло поблескивала. Он закричал.

— Папа! Папа! Лео... он дал мне! Тот мальчик! Они выпали! Папа! — Но его слова утонули в реве.

— Это божья рука! Знаменье! Свидетельство, — ревел отец, размахивая кнутом, — доказательство моих слов! Истина! Чужой! Гой! Крест! Знак грязи! Дайте мне удавить его! Дайте мне избавить мир от греха!

— Убери его! Геня! Убери его! Скорее! Пусть бежит! — Берта и Натан боролись с отцом. — Скорее!

— Нет! — дикий крик матери.

— Скорее! Помогите! Мы не можем держать его! — Натан был отброшен в угол. Подогнув колени, Берта висела мертвым грузом на руках отца. — Он убьет его, — визжала она, — он затопчет его, как он позволил затоптать своего отца. Скорее, Геня!

С криком мать прыгнула к двери и распахнула ее:

— Беги! Скорее! Беги!

Она вытолкала его и захлопнула дверь. Он слышал, как ее тело навалилось на дверь изнутри. Со страшным криком он бросился вниз по лестнице.

На их этаже и даже на этаже внизу двери были открыты. Стрелы от газовых ламп пересекались в полутемном коридоре. Лица с выпученными глазами высовывались, прислушивались, восклицали, сообщали о происходящем кому-то за спиной.

— Эй, бойчик! Вус из? Драка! Эй, что случилось? Кто скандалит? Позовите полисмена!

Он несся вниз, никому не отвечая. Никто не остановил его. Только чудо спасло его от падения на темных ступенях.

Улица. Он осмелился вздохнуть.

 

17

Сумерки. На тротуарах мужчины и женщины, идущие уверенной походкой. Дети, бегающие и кричащие, не поддающиеся наступающей темноте.

Люди. На ногах, на костылях, на телегах и машинах. Мороженщица. Тележка с вафлями. Человеческие голоса, движение, пульсация, крики, гудки и свистки. Оживающие пучки фонарей на далеких улицах.

Тела прохожих, словно ветер колеблющие свет витрин. Он вздрогнул, оглядываясь вокруг. Из окна фотоателье на него смотрели увеличенные изображения времени, мумифицированные и жуткие.

С ненавистью и вызовом он посмотрел на окна своей квартиры.

Он нашел себе убежище около молочной лавки, за баррикадой молочных бидонов. Украдкой приблизился он к ближайшему и взялся за ручку на крышке. Металл под его ладонью был холодным. Тяжелый, громоздкий цилиндр. Он потянул за ручку, сильнее. Она шевельнулась, и бидон отозвался гулким звуком. Опять он потянул, дернул...

Кланк!

Длинный, серый черпак выпал из бидона и звякнул о землю. Он встал и поднял черпак.

Берег был пуст теперь. На другой стороне улицы громко кричали дети. Давид выбрался из укрытия и, держа черпак под мышкой, скользнул к Десятой улице.

...Иду! Я иду!..

Наверх, по крутому подъему, слишком крутому для его ослабевших ног, бежал он, уклоняясь от безразличных взглядов редких встречных. Десятая улица. Трамвай, идущий на запад, пересек трассы. Сильный и соленый речной ветер дул в ущелье между домами. Последний уличный фонарь, жужжащий пузырь света. Мрачный, массивный склад, и за ним — мусорные кучи, уходящие к реке.

Он остановился.

...Ты вызвал меня... Ты заставил... Теперь я должен...

Перед ним лежали рельсы. Их блеск постепенно сменялся ржавчиной, и затем ржавчина сменялась камнями, исчезающими в темноте реки.

Слева от него выщербленная кирпичная стена склада закрывала запад, где были люди, справа и сзади поднимался край мусорной кучи. Впереди был конец земли и блеск рельсов.

...Ты заставил меня... Ты сделал меня смелым... Теперь я должен. Я должен это выпустить...

Эти бессвязные слова, вертящиеся в его сознании, казались не его собственными, не стиснутыми в его черепной коробке, а отделенными от него, приходящими из сердцевины мира.

...Ты вызвал меня! Теперь я должен! Теперь я должен это выпустить!..

 

18

Внутри Королевского склада на углу Десятой улицы и Ист Ривер старый человек с массивным телом и кривыми ревматическими ногами — Билл Уитни с трудом поднимался по лестнице. В левой руке он держал фонарь, который он рассеянно встряхивал время от времени, чтобы услышать бульканье горючего. В его правой руке, цепляющийся за перила при каждом шаге, был ключ — ключ, которым он подводил часы на каждом этаже, — доказательство его бдительности и добросовестности. Продвигаясь по темной лестнице, освещенной мятущимися бликами фонарного света, он бормотал. Он делал это не столько для того, чтоб населить тишину призраками своего голоса, сколько затем, чтоб не упустить свою медлительную мысль, которую он всегда терял, когда не мог себя слышать:

— И что? Как! Посмотрел вниз — и — пс-с! Ей Богу, чуть в штаны не наделал. И. Ха! Нет колес. И педали были — и вдруг нет! Ясно видел — и вдруг нет нигде. Ей Богу, думаю, вот чудеса. Старый Руф Гильман стоял и пялил глаза. Просто стоял и пялил глаза, как простой... И усы, которые он вырастил к зиме... Около источника с белой будкой... Ухм-м-м! Прямо вошел в снег зимой...

В синем, дымном свете пивной Калагана, сам Калаган, толстый бармен, зажал в кулак носик пивного крана, откуда капало пиво, наклонился над баром и захихикал. Хриплый О’Туул — широкоплечий, с небесно— голубыми глазами — возвышался над всеми, кто был у стойки (среди них — горбун на костылях с угрюмо сморщенными губами и иссохший угольщик с закоптелым лицом и яркими белками глаз). Когда он говорил, они слушали, понимающе улыбаясь. Он опрокинул глоток виски, кивнул бармену, сжал свои тонкие губы и осмотрелся.

— Больно он умный! — сказал Калаган, наполняя его стакан.

— Да. — О’Туул выпятил грудь. — Он все еще мытарится в кузнице со своей сломанной рукой. Я просто хотел подогреть его: "Засунь, говорю, свою религию себе в задницу. А мне, говорю, бабу поиметь — и ничего больше не надо"

— Ну, ты и номер! — сказал угольщик.

— Черт! Могу поклясться на Библии, что бывают ночи, когда эти лестницы становятся выше. — На втором этаже Билл Уитни выглянул из окна в сторону Ист Ривер. — Ну и вонючая там куча! — И, оторвав взгляд от кучи, он посмотрел выше — на темную реку, на полоски света с проходящего катера, на дальний берег с разбросанными в темноте окнами фабрик, на призраки мостов на юго-востоке.

— А Джордж пялится, а я матерюсь и тычу ботинком в землю под собой, а колес нет. Ха! Ха! Такое и во сне не приснится...

И он пошел к часам.

Кланг! Клинг! Кланг! Клинг!

Плоская ступня Дана Мак-Интайра, водителя трамвая, прыгала на педали звонка. Прямо перед его кабиной торговец халвой лениво толкал свою тележку по рельсам. Мак-Интайр бесился. Он уже на несколько кварталов отстал от графика. И все из-за этого кондуктора, ленивого говна! Теперь на Авеню А он получит нагоняй от диспетчера Джерри. И этот проклятый идиот загородил дорогу.

Медленно, лениво торговец-армянин сдвигал свою тележку с рельсов. В последний момент он высоко поднял сжатый кулак.

— Фигу тебе, о, Мак-Интайр.

— Будь ты проклят, — взревел водитель, — разрази тебя Бог!

— Ей-Богу, Мими, дорогуша... — У Калагана за столиком, близ розовой плесневеющей стены, Мэри со щеками, как тарелки, и с влажными глазами говорила, раскачиваясь, а Мими со щеками, как тарелки, и с глазами, как блюдца, и с волосами цвета соломенных трамвайных сидений слушала ее: — Я была молодая и невинная, ей Богу, и я показала это кассирше. А она чуть под кассу не свалилась! "Хи! Выброси, говорит, дура!" А откуда мне было знать — ну и люди есть на земле — подложили мне. Я думала, что это такая штука, которую надевают на палец, когда порежутся. Ну и невинная я была!

Еще несколько шагов и Давид был там.

— Ничего? Да я ничего и не говорю. Но каждый раз, как я вижу симпатичную бабу, я хочу уложить ее в постель. И свою святую воду я могу высосать из молоденькой титьки! Вот какой я проклятый атеист! — говорил О’Туул, и все смеялись...

— Кто бы мог подумать? — Билл Уитни снова поднимался по лестнице, — ей-богу, кто бы подумал? Пьяный? Не-е, в то утро он не был пьяный. Трезвый, как пастор. Может, это я был пьяный?

...Не вышло. Не вошел до конца. Не горит. Вернись...

— Они продадут нас! — В трамвае на Авеню А голос бледного, в золотых очках, фанатичного гражданина прогремел над всеми другими звуками, перекрывая даже тоскливое пение "Откройте двери Христу", доносившееся из ближайшего парка. Это распевал хор Армии Спасении.

— Они продадут нас! — Над всеми звуками рос его голос: — В 1789, в 1848, в 1871, в 1905, Он, который должен что-нибудь спасти, снова сделает нас рабами! Или просто бросит нас, когда прокричит красный петух! Только трудящиеся бедняки могут освободить нас в день, когда прокричит красный петух!

— Ты, говорит, самое последнее трепло на земле...

— Да. А я говорю: — Снимай штаны.

— Ты слышишь, Мак? Пучеглазый идиот со своим красным петухом!

— Поджарить ее на масле. Это же золотая жила, парень! Точно! Бог знает сколько народу можно накормить одной треской...

— Вот вам звезда! Смотрите!

— Что?

— Кто?

— Где?

— Что это?

Улица остановилась. Глаза, мириады глаз, грустных и веселых, мутных и ясных, оторвались от своего дела, от своей игры, от тарелок, лиц, газет, и их взгляды сошлись в одной точке. В начале Десятой улицы билось пламя. В челюстях между рельсами бился и прыгал черпак, пожираемый ревущим сиянием.

На Авеню Д длинный язык пламени вырвался из— под земли с таким ревом, точно в земном покрове образовалась трещина. Бежали люди, кричали дети. На Авеню С фонари трамвая мигнули и помутнели. Водитель выругался. В Королевском складе мигающий сторож боролся с упрямым окном. Из двери пивной высунулся угольщик, мигнул и не смог раскрыть глаза из— за резкого света.

— Святая Заступница! Господи! Смотрите!

— Что?

— Там парнишка! Горит!

— Иди ты! Где?

— На Десятой! Смотрите!

— О’Туул!

Улица наполнилась бегущими людьми. Их лица были резки и призрачны в неистовом свете. Трамвай медленно двигался вперед. Люди хрипло кричали. В воздухе хлопали открывающиеся окна.

— Боже, там ребенок!

— Да!

— Не прикасайтесь к нему!

— У кого есть палка?

— Палка!

— Палку, ради Бога!

— Майк! Лопата! Где твоя чертова лопата?

— Ой, ребенок!

— Костыль! Дайте костыль Пита!

— Ой вэй! Кто трогает твой горб, идиот!

— Сделайте что-нибудь! Мистер! Мистер! Мистер!

— Ты, сволочь, я видел, как ты подбирался ко мне сзади, — горбун развернулся и ускакал на своих костылях. — Сволочи!

— Ой! Вай-вой-вэй!

— Полисмена!

— Скорую помощь!

— Не прикасайтесь к нему!

— Бамбино! Мадре миа!

— Мэри! Смотри, совсем ребенок!

Толпа росла, увеличивалась, шумела. Они щурились на свет, на вытянутую фигурку в сердце огня, размахивая руками, показывали пальцами, хватались за головы, толкались, кричали, стонали...

— Хи! Хи! Вон, внизу! Хи! — кричал кто-то из окна наверху. — Да ты вниз смотри, вон туда!

— Дай сюда метлу!

— Осторожно, О’Туул!

— О, добрый человек! Дай тебе Бог...

— О-о-о! Бедное дитя, Мими!

— Он собирается это сделать!

— Осторожно!

— Не прикасайся!

Мужчина в черной рубашке медленно приблизился на цыпочках к рельсу. Его глаза были сощурены от ужасного сияния, он защищал лицо поднятым плечом.

— Оттолкни его!

— Полегче!

— Осторожно!

— Вот это парень!

— Ой, помоги тебе Бог!

Свалявшаяся, побуревшая метла вползла между плечом ребенка и землей. Потом толкнула. Ребенок перевернулся на лицо.

— Еще раз! Еще!

— Вот так! Откати его!

— Быстрей! Быстрей!

Метла еще раз толкнула, и Давид откатился от рельсов. Кто-то схватил его, поднял и потащил к тротуару. Толпа кружилась вокруг густым водоворотом.

— Ой! Гвалт!

— Дайте ему воздух!

— У него ожог?

— Беня, стой рядом со мной!

— Ожог! Посмотрите на его ногу!

— О, бедная мать! Бедная мать!

— Чей ребенок?

— Не знаю, Мак!

— Да и не толкайтесь вы!

— О, Иисусе! Несите его в аптеку!

— Не-е! Прижмите его к земле! Я работал на электростанции!

— Сделайте что-нибудь! Да сделайте же что-нибудь!

Извивающийся черпак почти весь сгорел. Пламя бросало на лица то зловещие, меловые, белогубые, то сажевые маски. Огромная тень толпы прыгала по стене склада, по мусорным кучам и по реке.

Кланг! Подъехала по рельсам тележка.

Женщина вскрикнула и упала в обморок.

— Эй! Уберите ее!

— Какого черта! Еще ее нам не хватало!

Шаркая подошвами, они оттащили ее в сторону.

— Говно! — Моторист спрыгнул с тележки и взялся за метлу. — С дороги! Ну-ка!

— Вот так! Прижми его к земле, О’Туул! Вот так! Я работал на электростанции.

Орудуя метлой, моторист убрал с рельса изувеченные остатки черпака.

Клац! И темнота.

Темнота!

Все охнули и внезапно замолчали, придавленные тяжестью ночи.

Потом опять кто-то вскрикнул. Женщина, упавшая в обморок, застонала. Толпа забормотала, загудела, беспокойно кипя в темноте громкими голосами новых пришельцев, ныряющих в ее водоворот.

Посторонись! Посторонись! — уверенно каркал человек в униформе, расчищая плечом себе дорогу, — посторонись!

— Полиция!

— Не наступите на него!

— Назад, вы! Назад! Вы слышите! Назад! Ну! — Они отступили перед грозной дубинкой. — Назад, пока я не вмазал! Очистить место! Шевелитесь! Пошевеливайся, говорю!

Полисмен сел на корточки рядом с человеком в черной рубашке.

— Вроде не видно, чтоб сильно обгорел.

— Только нога.

— Сколько времени он был под током?

— Бог мой! Не знаю! Я вышел от Калагана, и уже горело. Я только откатил его метлой.

— Ну-ка пусти, — полисмен оттолкнул его плечом и перевернул мальчика, — ему нужна первая помощь! — Крупные руки почти скрыли под собой узкую грудь. — Как утопающему. — Он нажал.

— Похоже, что ему конец. Где же эта чертова скорая помощь?

— Мы уже вызвали, капитан!

— Прижмите его ноги к земле, капитан, я работал на электро...

— Кто-нибудь знает его! Кто-нибудь из вас знает этого ребенка?

Близко стоящие проворчали что-то неразборчиво. Полисмен прижал ухо к телу ребенка.

— Видать, ему конец, но нельзя быть уверенным...

— Он говорит, что он умер, Мэри.

— Умер!

— Вот эта штука, которую он туда всунул. — Моторист оттеснил толпу и показал кусок обугленного, искореженного металла.

— Да? Что это?

— Будь я проклят, если я знаю. Горячее! Черт!

— Пятьсот пятьдесят вольт! Думаете, он поджарился?

— Да. Боже! Что же еще!

— Ух! — пыхтел полисмен, массируя спину ребенка.

— Эй, мистер, может он просто упал на эту железку?

— Ну, конечно, так и было!

— Это вина компании!

— Балда, как же он мог упасть на нее? — злобно набросился на них моторист.

— Конечно мог! Запросто!

— Но она торчала! Он ее воткнул!

— Он подаст в суд, не беспокойся!

— Назад, вы!

— Посмотри, живой ли он?

— Да, жив ли?

— Где у него ожог?

— Говорят, — нога.

— У-ух!

У-ух!

(Кланг!

Молочные ящики звякали. Прыгая, он приближался. С крыши на крышу, через улицы, через аллеи, отец парил с легкостью пера.

Он поставил свои ящики и остановился, как бы ища чего-то).

— У-ух!

— У-ух!

— Тяжелая работа!

— Ох! Помоги ему Бог!

— А парень, как мертвый.

— У-ух!

— У-ух!

— У-ух!

— Ты видал?

— Видал? Издалека, с Двенадцатой!

— А я даже из нашего дома видел!

— А я стоял в подвале, и как блеснет!

— Пятьсот пятьдесят вольт!

(Как будто на петлях поднялись пустые, огромные зеркала и стали лицом к лицу.

Между ними развернулся коридор, уходящий в ночь...)

— У-ух! Мне кажется, он — еврейчик.

— Да, я сразу и не заметил.

— Бедняга.

— У-ух!

— У-ух!

— У-ух!

— Выдохся? Дай я попробую!

— Не-е!

— Смотри, вспотел!

— Еще бы! В такой куртке не вспотеть!

— Что случилось, приятель?

— Хе! Он еще спрашивает!

— Назад, вы!

— У-ух!

— У-ух! Он вроде пошевелился?

— Не видал.

— У-ух!

— Едет! Едет!

— Вон, смотри, капитан!

— Давно пора!

Толпа, как вода, растеклась перед носом машины и стеклась за ее хвостом. Лысый доктор в белом ловко выпрыгнул из машины и протолкался сквозь водоворот тел. Его рука держала черную сумку.

— Электрический шок, доктор!

— Шок? Кто-нибудь видел как это случилось?

— Мы, мы видели, доктор!

— А-ну назад, вы! — полисмен приподнялся, но так и не встал.

— М-мм! — врач нащупал складки на своих брючинах, потянул их, присел на колени и приложил ухо к узкой груди.

— Ботинок сгорел. Видите, доктор?

— Снимите его, я хочу посмотреть.

— В один миг! — крепкие пальцы отодрали пуговицы, стащили ботинок и носок, открыв белую, пухлую вздутость вокруг лодыжки.

Доктор посмотрел, вытащил квадратный пузырек из сумки, погримасничал, вытаскивая пробку, и уверенной рукой поместил пузырек под безжизненные ноздри. Толпа замолкла, напряглась и наблюдала.

На темном и растресканном тротуаре маленькое тело дернулось и задрожало. Врач поднял его и резко сказал полисмену:

— Держите его за руки! Он будет биться!

— Эй! Смотри! Смотри! Задергал ногами!

("Свистите, мистер! СВИСТИТЕ!")

— Что он сказал?

— Вот! Теперь держите!

— Мими! Он жив! Он жив!

— Да?

— Да!

— Иди ты! Иди ты!

— Да! Да! Да!

 

19

— Ну, ну, ну вот, сынок! — успокаивающее бормотание доктора проникло к нему сквозь водоворот изломанных образов. — Теперь все в порядке. И нечего бояться.

— Конечно! — сказал полисмен.

Давид открыл глаза. Вокруг него высилась густая стена тел, голосов, лиц. Они пялились, показывая на него пальцами, обсуждали его. Ночной кошмар! В этой мысли было утешение. Он закрыл глаза, стараясь вспомнить, как нужно просыпаться.

— Ну, как твоя нога, сынок? — снова прозвучал заботливый, спокойный голос. — Не так плохо, а?

Он вдруг почувствовал холодный воздух на своей голой ноге и непонятную пульсацию в лодыжке. И, почувствовав, он уже не смог уйти от реальности. Так это был не сон! Где он был? Что делал? Свет. Мать. Отец. Скандал. Кнут. Тетка Берта, Натан, ребе, подвал, Лео, четки. Нет, это был не сон! Он снова открыл глаза, надеясь, что реальность опровергнет все это. Но это был не сон. Те же два лица, склоненные к нему. Та же человеческая стена с глазами, направленными на него.

— Похоже, что он еще очень слаб, — сказал врач.

— Вы возьмете его с собой?

— Нет! — Врач решительно захлопнул черную сумку. — Зачем? Через пять минут он сможет сам идти. Как только полностью восстановится дыхание. Где он живет?

— Не знаю. Никто из них не знает. Скажи, где ты живешь, а? Ты хочешь домой?

— Девятая улица, — сказал он дрожащим голосом, — семьсот сорок девять.

— Вы нас подбросите, док?

— Конечно. Держите его.

— О-оп! — Крепкие руки подхватили его под колени и спину, легко подняли и понесли сквозь глазастую толпу к машине Скорой помощи.

Машина двинулась, и пульсация в лодыжке стала глубже, боль поднималась вверх по кости. Что он сделал? Что они скажут, когда принесут его наверх?

Отец! Он застонал...

— Не так уж и болит, правда? — весело спросил врач. — Завтра будешь бегать.

— Он намного лучше, чем я думал, — сказал полисмен за его спиной, — я думал, док, — он поджарился, Иисусе прости.

— Не. Ток ушел в землю. Это его спасло. Не понимаю, почему он так долго был без сознания. Слабость, наверно.

— Это будет тебе уроком, парень.

Машина завернула за угол и остановилась. Улыбающийся врач спрыгнул на землю. Полисмен вынес Давида на руках. Дети, бывшие на крыльце, узнали его и завопили:

— Это Дэви! Это Дэви!

Женщина в коридоре схватилась в ужасе за щеку и откачнулась. Они поднимались по лестнице. Сзади шел врач. За ним несколько человек из толпы и дети этого дома.

— Что случилось? Что случилось, Дэви?

Открывались двери. Знакомые голоса кричали в коридорах.

— Это он! Сверху. Где драка была!

Чем выше они поднимались, тем тяжелее дышал полисмен, обдавая щеку Давида своим горячим дыханием.

Последний этаж. Окошко над дверью освещено. Они там. Что они скажут? Он простонал от страха.

— Где же это? — устало спросил полисмен.

— Вот, вон там! — слабо показал он.

Перед ним стояла мать, глядя напряженно и испуганно. Ее рука лежала на плече отца, сидящего рядом. Его щека лежала на кулаке, глаза были подняты. Они горели, как пламя. В них было оскорбление и жесткий, как удар кнута, вопрос. Больше никого не было. Давиду показалось, что целый век они смотрели друг на друга, замерев вот так. И потом, как только полисмен заговорил, мамина рука метнулась к груди, ее лицо стало белым, исказилось от ужаса, и она закричала. Отец отбросил стул и вскочил на ноги. Его глаза выпучились, челюсть отвалилась, и он побледнел.

На короткое мгновение Давид почувствовал сильный прилив торжества над побелевшим, согнувшимся отцом, и потом комната вдруг потемнела и закружилась.

— Давид! Давид! — прорвались сквозь туман крики матери. — Давид! Давид! Родимый! Что это! Что случилось?

— Спокойнее, миссис! Спокойнее! — Давид почувствовал, как полисмен отставил локоть, чтобы оттеснить мать. — Дайте слово сказать! С ним все в порядке! Ничего особенного! Эй, док!

Врач ступил между ними, и Давид сквозь застилавший глаза мрак видел, как он решительно отводит мать в сторону.

— Ну! Ну! Не возбуждайте его, леди! Это вредно! Это вредно для него! Вы его пугаете! Понимаете? Нихт вер... Шлехт! Ферштейн зи? — повторил он на идиш.

— Давид! Дитя! — не слушая, стонала она, надрывно, истерично, одну руку протягивая к нему, а другой хватаясь за волосы. — Твоя нога! Что это? Что это, дорогой?

— Положи его на кровать! — махнул нетерпеливо врач в сторону спальни. — Слушайте, мистер, попросите ее не кричать. Нет причины так волноваться! Ребенок уже вне опасности! Он просто ослаб!

— Геня! — заговорил отец, и стало видно, что он потрясен. — Геня! Хватит! Хватит! — воскликнул он на идиш. — Он говорит, ничего страшного. Хватит!

Из толпы соседей, собравшейся на лестнице, наиболее смелые начали перетекать через порог и располагаться вдоль стен кухни. Некоторые из них даже начали делать замечания. Они с неодобрением показывали пальцами на отца и осуждающе качали головами. Когда Давида несли в спальню, он слышал, как кто-то прошептал на идиш: "Скандал! Они ссорились насмерть!"

В желанной полутьме спальни его положили на кровать. Мать, все еще вскрикивая, шла за ними, и за ней, придерживая ее за плечо, врач. За ними бледные, искаженные лица соседей заполнили дверной проход. В приливе бешенства Давид судорожно сжал кулаки. Почему они не уходят? Все они! Почему не перестанут указывать на него пальцами?

— В этот самый момент я хотела идти вниз! — мать плакала и ломала руки. — В этот самый момент я хотела идти искать тебя! Что это, дорогой? Это болит? Скажи мне!

— Ах, миссис! — полисмен раздраженно махнул рукой. — Он в порядке. Будьте благоразумны! Небольшой ожог и все. Небольшой ожог. Вы что, не видите, что с ним ничего страшного!

Она смотрела на него, не понимая.

Врач раздел Давида, расправил простыни и закутал его в одеяло. Гладкая простыня обласкала прохладой пульсирующую ногу.

— Теперь, — врач выпрямился и решительно повернулся к матери, — вы не поможете ему слезами, леди. Если хотите помочь, заварите ему чаю, и много.

— Чай, миссис Шерл, — из толпы выступила женщина. — Махт ему чай!

— Чай?

— Да! Чай! — повторил врач. — Быстро! Шнель!

Мать оцепенело повернулась. Женщина предложила свою помощь. Они вышли.

— Ну, парень, как дела? — улыбнулся врач. — Все в порядке?

— Д-да.

— Вот это парень! Еще немного и все будет совсем в порядке.

Врач повернулся, чтоб уйти. Толстая женщина с голыми руками стояла за ним. Давид узнал ее. Она жила на их этаже.

— Доктор! — торопливо зашептала она. — Нужно было видеть, что за драка здесь была! — Она съежилась и закачалась. — Ой-ой-ой! Уй-уй-уй! Он, этот человек, его отец, он его бил! Ужас! Ужасный человек! И здесь были их родственники, и они дрались. Ой-ой-ой! С криками! Со скандалом! И потом они выгнали мальчика из дому. И потом выгнали из дому родственников! А мы слушали, и этот человек плакал: "Я сумасшедший! Я сумасшедший! Я не знаю, что я делаю!" Ой!

— Вот как? — безразлично произнес врач.

— Это было ужасно! Ужасно! И, доктор, — она взяла его за руку, — может, вы мне скажете, почему мой сын Эликс ничего не ест. Я даю ему яйца и молоко, а он ничего не хочет. Что делать?

— Не знаю! — Врач вырвался от нее. — Сходите к доктору.

— Ох ты умница! — плюнула она ему вслед. — Ты что, за каждый вздох деньги получаешь?

Вернулась мать. Ее волосы были растрепаны. На ее ресницах еще блестели слезы, хотя она и перестала плакать.

— Через минуту будет чай, дорогой. Сильно болит?

— Н-нет, — соврал он.

— Они говорят, что ты был там, где рельсы. Как ты туда попал? Почему ты туда пошел?

— Я не знаю, не знаю, — ответил он. И это была правда. Он не мог сказать сейчас, почему он пошел. Он только помнил, что что-то заставило его, что-то, что было ясно и неизбежно, но с каждой проходящей минутой становилось все более непонятным. — Я не знаю, мама.

Она простонала и осторожно опустилась на кровать. Толстая женщина с голыми руками положила ей руку на плечо.

— Бедная миссис Шерл! — сказала она с лицемерной жалостью. — Бедная миссис Шерл! Зачем спрашивать его? Разве вы не знаете? Разве они думают о нашем кровоточащем, верном материнском сердце! Сколько слез мы должны пролить, пока увидим их взрослыми. Наши дети приносят нам страдания. И наши мужчины. Увы, наша горькая доля!

Она сложила руки на своем пухлом животе и горестно закачалась.

Мать ничего не ответила. Она напряженно смотрела в его глаза.

Из кухни было слышно, как полисмен допрашивал отца, и отец отвечал оцепенело, с дрожью в голосе. Чувство торжества снова шевельнулось в нем оттого, что отец заикался и был потрясен.

— Да, да, — говорил отец, — мой сын. Мой. Да. Восемь лет. Восемь лет и-и один месяц. Он родился в...

— Минуточку! — прервал его полисмен. — Док, пока вы не ушли, скажите, я правильно все сделал? Ну эту, первую помощь.

— Конечно! Прекрасно! Я бы сам лучше не сделал.

— Если мне понадобится рекомендация...

— Конечно, конечно, — засмеялся врач. — Я оставил для вас рецепт, мистер. На столе. Смажете лодыжку сегодня и завтра. Корка отпадет через день-два.

— Да.

— И если завтра он будет плохо себя чувствовать, приходите в Госпиталь Святого Имени. Адрес на рецепте. Но все будет в порядке. О’кей, лейтенант, увидимся.

— Да. Пока, док.

Вошла женщина, неся чашку чая. Мать молча подоткнула подушку ему под спину и стала поить его с ложечки. Он вздыхал, чувствуя, как возвращается жизнь. Но пока ее хватало только на то, чтобы чувствовать слабость в теле. Между простынями больше не было прохладных мест для повреждений ноги.

— Скажите, — послышался голос полисмена, — вам нужны все эти люди здесь?

— Я — мне, — робко ответил отец. — Я — вы...

— Конечно. Пошли, девочки. Ребенку нужен покой.

Шарканье ног и тихие протесты.

— Я принес ботинки и носки Дэви, мистер, — протрубил детский голос. — Мы с ним ходим в один хедер.

— Молодец! Оставь их здесь. Выходите, выходите.

Ноги прошаркали через порог, голоса стихли. Дверь

закрылась.

Чай кончился. От внезапной волны жара, заполнившего его усталое тело, у него на лбу и губах выступили точечки пота. Белье прилипло к телу. Простыни стали влажно-теплыми и неудобными. Он подполз к прохладному краю кровати, где сидела мать, и обмяк, упав на спину.

— Еще? — спросила она, ставя чашку на подоконник.

— Нет, мама.

— Ты ничего не ел с самого утра, мой родной. Ты ведь хочешь есть, правда?

Он отрицательно покачал головой.

Отец появился в дверном проеме, и черты его лица были неразличимы в темноте. Только блеск глаз, направленных на распухшую, серую лодыжку. Мать заметила взгляд отца и тоже посмотрела на вздувшуюся ногу. Ее трудное дыхание свистело между губ.

— Бедный малыш! Бедный мальчик!

Отец положил тяжелую руку на косяк.

— Он написал название какого-то лекарства, — сказал он хрипло, — намазать на ногу.

— Да? — она приподнялась. — Я пойду принесу.

— Сиди! — В его властном тоне не было обычной силы, точно он говорил скорее по привычке, чем по убеждению. — Я быстрее принесу. Твои соседки не задержат меня своими языками. — Но он не двигался с места. — Доктор сказал, ему станет лучше через день-два.

Она молчала.

— Я говорю — ему через день-два будет лучше, — повторил он.

— Да. Конечно.

— Что?

— Ничего.

Пауза. Отец прочистил горло. Когда он заговорил, в его голосе была странная резкость, как будто он в одно и то же время сдерживал и подталкивал себя.

— Ты-то считаешь, что это моя вина, да?

Она устало покачала головой.

— Какой смысл говорить о вине, Альберт? Кто мог это предвидеть? И если уж говорить о вине, то моя тоже здесь есть. Я никогда тебе не говорила. Я позволила ему услышать это много месяцев назад. Я даже уводила его вниз... чтобы...

— Чтобы защитить его — от меня?

— Да.

Зубы отца скрипнули. Его грудь поднялась.

— Пойду, принесу. — Он тяжело повернулся на пороге.

Твердые, неэластичные шаги отца пересекли пол кухни. Дверь открылась, затем затворилась. Волна тихой жалости поднялась в груди Давида, как в глубине тех зимних ночей, когда он просыпался и слышал эти твердые шаги на лестнице.

— Может, ты скоро захочешь есть, — убеждала мать. — Когда отдохнешь немного, и мы положим тебе лекарство на ноги. Немного молока и яйцо. Будешь это есть?

В ее вопросе звучало утверждение, и ответ не требовался.

— И потом ты заснешь и забудешь все это. — Она помолчала. Ее темные глаза искали его взгляд. — Засыпаешь, любимый?

— Да, мама.

Наверно это сон. Именно в то время, когда он засыпал, каждое движение его век вызывало вспышки в темноте, зажигало множество живых образов в темных углах спальни: неровные блики на роликовых коньках, сухой свет на серых каменных ступенях, острый блеск рельсов, масляное мерцание ночной реки, свет на тонких, белых волосах, на красных лицах, на открытых ладонях множества и множества рук, протянутых к нему. Наверно это сон. Только во сне у его ушей была эта власть вызывать к жизни вопли, хриплые голоса, возгласы страха, колокола, дыхание, рев толпы и все звуки, таящиеся в тиши прошлого. Только во сне можно было чувствовать, что все еще лежишь на камнях, и слышать бегущие ноги, бегущие по твоему телу и через него, и чувствовать не боль, не страх, а невероятнейшее торжество, небывалое согласие. Наверно это сон.

Он закрыл глаза.