I

Когда много лет назад я писал эту книгу, которую решил сегодня в слегка измененном виде вновь предложить читателям, проблема западного еврейства еще не имела особой остроты. Главной моей целью было тогда пробудить в людях Запада, евреях и неевреях, сочувствие к горькой судьбе евреев восточноевропейских — особенно в стране безграничных возможностей, именуемой, впрочем, не Америка, а Германия. Там тоже, как и везде, бытовал антисемитизм, пусть и в скрытой форме. Стараясь — по вполне понятным причинам — не замечать его или не придавать ему значения, немецкие евреи впали в трагическое ослепление, которое многим, если не большинству из них словно бы заменяет потерянную или выхолощенную веру отцов (лично я связываю это ослепление с суеверным поклонением прогрессу): не видя грозных примет антисемитизма, они продолжали ощущать себя рядовыми немцами; в лучшем случае, по самым большим праздникам, немцами из евреев. Некоторые из них, увы, не могли устоять против соблазна возложить вину за юдофобские выходки на еврейских иммигрантов из Восточной Европы. Давайте признаем факт, на который обычно смотрят сквозь пальцы: антисемитских инстинктов не лишены и сами евреи. Не всякому приятно при виде какого-нибудь чужака, вчерашнего жителя Лодзи, вспомнить своего деда, рожденного в Познани или Катовице. Такова подлая, но объяснимая логика мелкого обывателя, который только решился было подняться по высокой и крутой лестнице на открытую всем сторонам света террасу, где восседает крупная буржуазия. Завидев кузена из Лодзи, трудно не потерять равновесие и не сорваться вниз.

Желая добраться до этой террасы, где аристократы, промышленники из христиан и еврейские финансисты любили иной раз сделать вид, будто все они здесь равны, так напирая на это равенство, что всякое чуткое ухо мгновенно ловило, что разговор на самом деле все время идет о неравенстве, немецкий еврей спешил бросить единоверцу подачку: только б не помешали его восхождению! Протянуть чужаку подачку — гостеприимство постыдного рода; но все же это гостеприимство. Однако были в Германии и такие евреи — сегодня один из их представителей отбывает свой срок в концлагере, — которые не просто вообразили, что если бы не еврейские иммигранты с востока Европы, то все катилось бы как по маслу (на худой конец — как по немецкому маргарину), но и натравливали на беспомощного пришельца плебейских прихвостней, как на бродягу натравливают собак. И только потом, когда прихвостни оказались у власти, когда «господскую квартиру» захватил дворник, а все собаки сорвались со своих цепей, немецкий еврей увидел, что сам он еще более бесприютен и беззащитен, чем был несколько лет назад его сородич из Лодзи. Немецкий еврей зазнался. Он позабыл Бога своих отцов и поклонился идолам: патриотизму и вере в цивилизацию. Но Бог не оставил его. И отправил его в скитания — испытание, подходящее для евреев… и не только для них. Пусть все помнят, что нет в этом мире ничего постоянного, включая родину; и что наша жизнь коротка — короче жизни слонов, крокодилов и воронов. Попугаи и те проживут дольше нашего.

II

Сегодня, мне кажется, пришла пора заступиться за немецких евреев перед их сородичами из Лодзи, подобно тому как раньше я пытался заступиться за лодзинских сородичей перед немцами. Немецкий еврей, он ведь даже уже не восточноевропейский еврей. Он разучился скитаться, терпеть и молиться. Он умеет только работать — но именно это ему не позволено. Из шестисот тысяч немецких евреев около ста тысяч уехали в эмиграцию. Большинству нигде не устроится на работу. Им даже не разрешают ее искать. Их паспорта просрочены и недействительны. А мы знаем, что жизнь современного человека зависит от паспортов не меньше, чем жизнь человека древности — от пресловутых нитей. С ножницами, перешедшими по наследству от классических парок, стоят они перед тобой — посольства, консульства, агенты тайной полиции… Несчастных никто не любит, даже ближайшие товарищи по несчастью; любят разве что кроткие да святые, которых в этом плебейском мире презирают не меньше евреев. Куда же ему идти? Шестым чувством, которое просыпается в том нервном, взвинченном состоянии, в каком находится эмигрант, он повсюду, на всех границах, угадывает незримую надпись, которая кричит ему: «Живи на земле и умри в мучениях!»

Из этих уехавших за границу немецких евреев уже как будто составился целый отдельный народ: они разучились быть евреями; они начинают медленно осваивать эту науку. Они никак не могут забыть, что они немцы, не могут разучиться быть немцами. Они как улитки, таскающие на спине два домика одновременно. На чужбине, особенно в далеких экзотических странах, их принимают за немцев. И с этим, говоря по совести, трудно поспорить. Ах, до чего обветшалыми, затертыми, затхлыми штампами мыслят обыкновенные люди! Они спрашивают у скитальца не куда, а откуда. А ведь скитальцу главное — цель, а вовсе не точка, откуда он начал путь.

III

Когда разражается катастрофа, потрясенный сосед всегда протянет тебе руку помощи. Так действуют на человека внезапные беды. Люди словно заранее знают, что катастрофы быстро кончаются. Зато бедствия хронические, затяжные соседи переносят с таким трудом, что исподволь проникаются и к самим катастрофам, и к их жертвам если не антипатией, то равнодушием. В человеке так глубоко заложена любовь к порядку, правилу и закону, что принимать беззаконные нарушения нормы, сумятицу, безумие и абсурд он способен лишь очень короткое время. Если же безумие не кончается, у помощников опускаются руки, огонь милосердия угасает. К своему несчастью ведь привыкаешь — отчего же не привыкнуть к несчастью ближнего? Тем более к несчастьям евреев?

Многие комитеты благотворительной помощи добровольно или вынужденно закрылись. Нескольким щедрым благотворителям не под силу справиться с массовым обнищанием. Так называемым еврейским интеллектуалам закрыт путь во все европейские страны, равно как и в колонии, где они могли бы заниматься тем, что они умеют. Палестина смогла, как известно, принять лишь несколько тысяч. Из Аргентины, Бразилии и Австралии многие в скором времени возвращаются. Страны не выполнили того, что обещали — себе и эмигрантам — комитеты. Что до оставшихся, то я не знаю, где они пребывают: среди живых или мертвых. Кое-кому кое-что удается; это вечный закон природы. По большому счету мир никому не помог, не помог даже в малом. Да и как можно было ждать помощи от этого мира?

IV

В нашем мире эмигрантам не только не получить работы и куска хлеба — этим сегодня мало кого удивишь. Эмигрантам не получить и так называемую бумагу. А что такое человек без бумаги? Он меньше бумаги, за которой не числится человека! О «нансеновских паспортах», которыми владели после революции русские эмигранты и которые, к слову сказать, тоже не обеспечивали полной свободы передвижения, в случае с немецкими эмигрантами даже речи не идет. При Лиге Наций есть, правда, уполномоченное лицо: английский комиссар, чья задача — улаживать «бумажные дела» беженцев из Германии. Но известно, что представляет собой Лига Наций, как громоздок ее аппарат и какими золотыми цепями скованы руки даже самых добросовестных комиссаров. Единственное государство, которое до сих пор снабжало немецких эмигрантов действующими бумагами — каковые, впрочем, тоже не давали возможности свободно переезжать из страны в страну, — это Франция. Но выдавались эти бумаги лишь ограниченному числу эмигрантов, успевших бежать во Францию до определенного срока — и лишь на известных условиях. Поставить даже в такой, вполне законный, документ визу на въезд в какую-нибудь страну — дело трудное, а то и невозможное. Италия, Польша, Литва, даже Англия неохотно пускают к себе людей без гражданства. Ездить по миру с такой бумагой может, в сущности, лишь «знаменитость»: еврейский журналист, газетный издатель, киноактер или режиссер — все те, кто, как правило, лично знакомы с послами и консулами. Но как попадет в канцелярию советника миссии бедный еврейский портной? Какое дикое состояние: ты скиталец, однако зажат в тисках; ты бежишь, а тебя останавливают; тебе необходимо двигаться и невозможно пошевельнуться. И за все это ты еще должен благодарить Бога и, конечно, полицию.

В некоторых культурных странах Европы общества охраны животных ежегодно отправляют на юг диковинные посылки: собрав перелетных птиц, оставленных осенью их сородичами, люди сажают птиц в клетки и отправляют самолетом в Италию — где итальянский народ, между прочим, отстреливает их себе на жаркое. Где бы найти такое общество охраны людей, которое согласилось бы переправить наших безвизовых, беспаспортных сородичей в желанную землю? Или пять тысяч ласточек, отставших от стаи наверняка по воле какого-то необъяснимого (или пока необъясненного) закона природы, имеют большую ценность, чем пятьдесят тысяч человек? Птице не нужно ни паспорта, ни билета, ни визы — а человека при отсутствии одной из этих вещей сажают в тюрьму? Или люди сегодня ближе к птицам, чем к людям? За издевательства над животными полагается наказание, за издевательства над людьми награждают почетным орденом. И как перелетных птиц — хотя уж они-то без этого точно выживут — мучителей перевозят в самолетах с севера на юг и обратно, с юга на север. Неудивительно, что во всех странах, во всех слоях населения общества защиты животных пользуется большей любовью, чем Лига Наций.

V

Но и те евреи, что остались в Германии, также обречены на скитания. Из маленьких городков они должны переезжать в города побольше, оттуда — в большие, а после того как, случается, выдворят из больших — возвращаться обратно в маленькие. Но и при внешне оседлой жизни — сколько дорог им приходится исходить, какой путь пройти! Этот путь уводит тебя от друзей, от привычного приветственного жеста, от знакомого слова. Ты закрываешь глаза, чтобы не видеть того, что они только что видели, и уходишь в темноту придуманной, нарочитой, искусственной ночи. От мгновенного испуга ты переходишь к страху, всемогущему брату испуга, и, несмотря на холод под ложечкой, пытаешься убедить себя в том, что тебе уютно и хорошо. Этот путь приводит тебя к необходимости врать… что самое неприятное — врать самому себе. Этот путь ведет тебя из конторы в контору: из полицейского участка — в департамент полиции, из налогового ведомства — в комитет НСДАП; из концлагеря ты попадаешь в полицию, из полиции — в зал суда, из суда — в тюрьму, из тюрьмы — в исправительный лагерь. Еврейский ребенок в Германии с самого нежного возраста пускается в свое жутковатое путешествие из мира природного, органичного детской душе доверия — навстречу страху, злобе, отчуждению и подозрительности. В классе он путешествует по рядам, начиная от первой и кончая последней партой, и, даже заняв свое место, все равно представляет себя в дороге. Этот путь ведет тебя к Нюрнбергским законам, от одного к другому. Этот путь ведет тебя к газетным киоскам, от одного к другому — можно подумать, еще есть надежда, что где-нибудь вдруг напечатают правду. Этот путь приводит тебя к опасному одурманивающему: «Когда-нибудь все кончается!», и ты забываешь о том, что прежде всего, вероятно, конец придет тебе самому. Ты приходишь — на ватных ногах — к смехотворному утешению: «У страха глаза велики!» — но это не что иное, как сделка с собственной совестью.

Оставаться на месте, пребывая в пути, — акробатическое искусство особого рода, на которое способны лишь несчастнейшие из несчастных — приговоренные к каторге.

Это еврейская каторга.

VI

Она хуже вавилонского плена. На берегах Шпрее, Эльбы, Майна, Рейна и Дуная нельзя не только купаться, но и сидеть и плакать; разве что вы находитесь в «Культурном союзе немецких евреев», официальном духовном центре нынешних гетто.

В существовании этого Союза — какими бы благородными ни были замыслы, которым он обязан своим появлением, — я вижу непозволительную уступку варварским идеям нацистов, на которую пошли евреи. Ведь Союз держится даже не столько на аксиоме (принятой сегодня многими евреями), что они представляют собой особую расу, а на (молчаливом) признании того факта, что они суть люди низшего сорта. Если какому-нибудь союзу тибетской, японской или кавказской культуры никогда не могли бы запретить исполнять, скажем, Гете или Бетховена, то Союзу еврейской культуры это запрещено. Но даже если бы немецкие евреи согласились с национал-социалистами в том, что еврейский народ принципиально отличен от немецкого (хотя он давно у него «гостит»), запрещать чужому народу прикасаться к немецкой культуре — это сильнейшее унижение. Унижение, которое евреи из Союза безоговорочно — и априорно — приняли. С ними обошлись не как с меньшинством, а как с неполноценными. И они восприняли это как должное. За их спектаклями, концертами и собраниями следит комиссар полиции, которому они обязаны выказывать уважение и почтение — так некогда сыщики уголовной полиции следили за «вдовьими балами» на Александрплац, в кабаках и притонах.

Можно ли говорить о нехватке у немецких евреев чувства собственного достоинства? Мое сочувствие к ним приобретает сомнительный привкус сентиментальности, которая исключает, отменяет подлинное сочувствие. На ошибки немецких евреев нельзя закрывать глаза. Они, евреи, заслуживают снисхождения, но не слепоты. Во время кишиневских погромов — давно ли Европа еще была Европой, и Англия не боялась высказывать русскому государю то, что она деликатно скрывает от отставного ефрейтора? — евреи оборонялись. Они одолели шестьдесят одного казака. В Венгрии еврейские мясники выходили навстречу «белым» бандам и не раз обращали их в бегство. В Германии стрелял один-единственный — в «день бойкота»! (Разумеется, он был убит.)

Чем объяснить столь вялую, рыбью реакцию на гнуснейшие измывательства? Религиозностью? Большинство немецких евреев платили взносы в казну еврейской общины, многие получали по подписке гамбургский «Израэлитишес фамилиенблатт» — и тем их отношения с иудаизмом исчерпывались. (Тут я, конечно, имею в виду не сионистов, не «сознательно национальных» евреев, а рядовых «немецких граждан иудейской веры».) В то время как с мемориальных досок и памятников стирают имена их павших за Германию братьев, одним махом оскорбляя живых и оскверняя память мертвых евреев; в то время как их «законным путем» лишают хлеба, чести, промысла, собственности, они молчат и продолжают жить дальше. По меньшей мере полумиллионное население живет в этом позоре, ездит на трамваях и поездах, платит налоги, пользуется услугами почты — трудно представить, сколько позора способен вынести униженный человек.

Немецкие евреи несчастны вдвойне: они не просто страдают — они с готовностью переносят позор своего положения. В этой их готовности — большая часть беды.

VII

Нет ни выхода, ни утешения, ни надежды. Нужно ясно осознавать, что природе «расизма» чужды компромиссы. Миллионам плебеев срочно понадобились жалкие несколько сотен тысяч евреев — чтобы удостовериться в том, что они, плебеи, суть люди высшего сорта. Гогенцоллерны (а вместе с ними немецкий дворянский клуб) выразили свое почтение дворникам. Чего уж тут ждать евреям? Чернь беспощадна уже тогда, когда просто сбивается в стаю — беззаконную, послушную слепым инстинктам. А если она еще и организована?.. Если это может послужить кому-нибудь утешением, то пусть немецкие евреи помнят, что они принимают бесчестье подобно тому, как принял бесчестье дом Гогенцоллернов… (Последний, правда, гораздо моложе еврейского рода.)

Ничто не могло бы нанести национал-социалистическому режиму больший урон, чем хорошо отлаженный быстрый отъезд из Германии всех евреев, потомков всех еврейских родов. Стоит нацистам договориться с евреями о каком-нибудь компромиссе, они подпишут себе приговор. Ведь они метят дальше — в том направлении, которое евреев напрямую уже не касается.

Они говорят — Иерусалим, а подразумевают — Иерусалим и Рим.

VIII

Лишь очень немногие, избранные верующие христиане понимают, что сегодня — впервые за долгую и позорную историю антисемитских гонений — трагедия евреев нисколько не отличима от трагедии христиан. Бьют Морица Финкельштайна из Бреслау, но предназначают удары еврею из Назарета. Отбирают концессию у фюртского или нюрнбергского еврейского прасола, но целят в римского пастыря, пасущего кроткое стадо. Подвергнуть бесчестию и позору несколько сотен тысяч людей определенного происхождения — этого конечно же недостаточно. Сынкам таможенников нужен реванш за изгнание мытарей. Вот он, подлинный «голос крови». Он гремит из каждого репродуктора.

Впрочем, множество верующих христиан — в том числе, и высокопоставленные деятели христианской церкви — не отдают себе в этом отчета. Им предстоит учиться на уроках Третьего рейха. В своем ослеплении эти набожные христиане мало чем отличаются от немецких евреев. В какой-то момент всем придется понять, что антисемитская пошлость: «Их не выкрестить» справедлива лишь в отношении рейха. Его и вправду «не выкрестить».

Невзирая на конкордаты.

IX

Из евреев, ныне живущих в Германии, по всей вероятности, лишь небольшая часть сможет — да и захочет — куда-нибудь уехать. Дело в том, что, несмотря на столетнюю эманципацию, несмотря на внешнее равноправие, которое продлилось лет пятьдесят, евреи все еще обладают если не божественным даром страдания, присущим их верующим собратьям, то поразительной способностью терпеть невозможное. Они никуда не уедут, они будут обзаводиться семьями, они будут размножаться, передавать по наследству свою печаль, свою горечь — и уповать на то, что однажды «все переменится».

Однажды — не пройдет и тысячи лет — в Германии и вправду кое-что переменится. Но поколение, подрастающее сегодня в гитлер-югендовских отрядах, ни евреям, ни христианам, ни просто людям, воспитанным на европейской культуре, радостных открытий не принесет. Посеянные Ясоном драконьи зубы дадут богатые всходы. Для того чтобы окрестить ближайшие два поколения немецких язычников, потребуется целая армия проповедников. Пока немцы не обратятся к Христу, евреям рассчитывать не на что.

Стало быть, по человеческому разумению, евреям долго еще суждено оставаться среди немцев изгоями. Если на что-то и можно надеяться, то только на вполне утопическую мечту, что Европа возьмет и прислушается к голосу совести; что какой-то общий, всеми признанный закон перечеркнет наивную идею «невмешательства», выросшую из вульгарной плебейской пословицы: «Всяк мети перед своими воротами». Вот уж поистине, лицо мира несколько десятилетий подряд определяет философия дворников. Пусть лучше бы всякий мел перед чужими воротами. Никто не вправе запретить мне ворваться в дом моего соседа, если тот замахнулся мотыгой на своего ребенка. О европейской, христианско-европейской нравственности не может быть речи, пока действует правило «невмешательства». С какой стати европейские страны считают себя достойными нести культуру и цивилизацию на дальние континенты? Почему, собственно, не в Европу? Вековая культура какого-нибудь европейского народа вовсе не служит залогом того, что однажды по воле страшного проклятия провидения этот народ не скатится обратно в эпоху варварства. Ведь и среди африканских народов, нуждающихся сегодня в покровительстве цивилизованного мира, наверняка имелись такие, тысячелетняя культура которых в одночасье — так сказать, в одностолетье — по непостижимым причинам оказывалась погребена под обломками. Это доказано европейской наукой.

Все вокруг постоянно твердят о «европейской семье народов». Но если продолжить аналогию: разве можно себе представить, что брат не схватит за руку брата, видя, что тот замышляет глупое или зверское дело? Или же мне позволено учить правилам хорошего тона лишь чернокожих — но ни в коем случае не белых головорезов? Странная, право, семейка, эта «семья народов!»… Отец твердо решил мести только перед своими воротами; а из комнаты сына смрадный дух подымается до небес.

X

Хотел бы я обладать даром и проницательностью, чтобы хоть приблизительно обозначить направление выхода. Честность — одна из непризнанных, скромных писательских муз, заставляет меня прийти в конце этого второго предисловия к неутешительным выводам:

1. Сионизм является лишь частичным решением еврейского вопроса.

2. Подлинное равноправие и достоинство, которое дается внешней свободой, евреи обретут только в том случае, если «титульные нации» обретут внутреннюю свободу — и внутреннее достоинство, наделяющее способностью к состраданию.

3. Едва ли можно предположить — если не случится чуда Господня, — что «титульные нации» придут к этой свободе и к этому достоинству.

Правоверным евреям остается небесное утешение.

Всем остальным — «Vae victis!»