Ил. 1. Обложка выставочного каталога «Жизнь в дюнах», куратор Ница Смук. Тель-Авивский музей изобразительных искусств, павильон Елены Рубинштейн, отдел современного искусства, 2004. Источник: Тель-Авивский музей изобразительных искусств.

В июле 2003 года комитет ЮНЕСКО рекомендовал внести Белый город Тель-Авива в список объектов Всемирного наследия. В официальном заключении в поддержку этого предложения говорилось:

«Белый город Тель-Авива представляет собой выдающийся по своей значимости синтез различных направлений модерна в архитектуре и градостроительстве начала XX века. Эти направления были приспособлены к культурным и климатическим особенностям региона, а также интегрированы в местные традиции».

Почти год спустя, весной 2004-го, это решение ЮНЕСКО отметили в Тель-Авиве праздничными мероприятиями: данной теме были посвящены различные выставки, торжественные встречи, конференции и т. п. Такова была кульминация историографической кампании, длившейся два десятилетия. Последствия этой историографии, выходящие далеко за рамки истории архитектурного стиля модерн и его (дез)интеграции с местными традициями, уходят своими корнями в политическую историю Ближнего Востока и Государства Израиль. Эту историю Тель-Авива, представленную в данном случае в виде истории архитектуры, можно рассматривать как часть более широкого процесса, в котором физическое формирование Тель-Авива не только неотделимо от политического и культурного, но и играет решающую роль в этом процессе, служит алиби и апологетикой строительства еврейских поселений по всей стране.

В этом смысле исследование архитектурной истории Тель-Авива не просто дает нам возможность увидеть истинную политическую окраску модернистской и израильской архитектуры вместе взятых, но и показывает, как история может изменять географию.

Ил. 2. «Жители Тель-Авива гуляют, задрав головы… И теперь весь мир знает почему!» – гласит плакат, посвященный празднованиям по случаю включения Белого города в список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО.

Ил. 3. Президент Моше Кацав поздравляет жителей Тель-Авива на церемонии, посвященной присвоению Белому городу статуса объекта Всемирного наследия ЮНЕСКО. Концертный зал им. Фредерика Р. Манна (Хейхаль ха-Тарбут), Тель-Авив, июнь 2004 года. Фото: Надав Харэль.

Книга бумажная и каменная

Как известно, историю пишут победители. То же можно сказать и о городах: они всегда строятся только победителями, для победителей и в соответствии с планами победителей.

Город, как и любая история, не может быть одинаково благосклонен к каждому, как и не может быть равно хорош для всех. Изменить визуальное пространство города и написать историю можно только обладая огромной властью, а власть тоже никогда не дается всем поровну. И визуальное, и культурное пространство города – это всегда область конкуренции и борьбы. Вероятнее всего, те, кто контролируют его визуальное пространство, часто контролируют и культурное, и это отнюдь не проигравшие в исторической битве. Наделенные властью и способные создавать визуальное пространство, удовлетворяющее их запросам, они без особого труда могут приспособить его к собственными ценностям и нарративам – не только возводя их в статус ведущих, но и перекраивая город в соответствии с ними. Можно сформулировать эту простую идею в виде следующего парадоксального правила: город всегда реализует истории, которые о себе рассказывает.

Обычно узнать, что же город повествует, помогает охрана архитектурных памятников или, наоборот, их снос. Соответственно, все, что сделано, не сделано или уничтожено в визуальном пространстве города, также является актом историографии, поскольку от решения снести старое здание или сохранить существующее зависит, что обречено на забвение, а что следует увековечить. Город может выставить напоказ определенные фрагменты своей истории, которые сочтет достойными упоминания: для этого размещают мемориальные доски, ставят памятники, создают прогулочные зоны, обновляют, реставрируют или даже реконструируют те или иные здания. А если захочется перевернуть страницу, то можно сровнять все бульдозерами и просто забыть. Между историей города и его географией существует самая прямая – и неизбежная – взаимосвязь: география города всегда пытается сохранить истории, которые следует запомнить, и стереть те, что лучше забыть.

Поскольку процесс застройки города неизбежно связан с формированием его культурного конструкта, контроль над последним может оказаться даже эффективнее и шире любого политического вмешательства или планирования. В отличие от других видов власти, культурная гегемония пронизывает всё, оставаясь при этом неощутимой: это нечто подразумевающееся, кроющееся за очевидным, завуалированное здравым смыслом правителей и их народа, и передается с помощью рассказов, легенд и сказок. Культурный конструкт города состоит из того, что мы обычно признаём и называем «нормальным».

Ил. 4, 5. От книги – к городу. Теодор Герцль, «Старая новая земля» (Altneuland), первое издание (1902 год) на немецком. В 1904 году книга вышла на иврите.

Однако нормальное иногда оказывается под вопросом: город может измениться только лишь оттого, что на него иначе посмотрят, увидят его по-другому или иначе расскажут его историю. Следовательно, кто бы ни пожелал преобразить город, будь то победитель или побежденный, первым делом он должен повлиять на его историю.

Писатели и строители

Рожденный на страницах романа, Тель-Авив, возможно, единственный город в мире, названный по книге. Провидческий роман Теодора Герцля «Старая новая земля» (Altneuland) впервые был издан Германом Зиманом в Лейпциге в 1902 году. В романе описывается воображаемое государство Эрец-Исраэль/Палестина, созданное в точном соответствии с предыдущей публикацией Герцля «Еврейское государство» (Der Judenstaat, 1896), где он подробно изложил утопическую программу создания европейского либерального еврейского поселения в Палестине. Два года спустя этот роман вышел на иврите в Варшаве под названием «Тель-Авив» (само это слово переводчик Нахум Соколов позаимствовал из книги пророка Иезекииля [3:15]). Вряд ли можно считать совпадением, что Тель-Авив сначала был книгой и только потом стал городом, – в конце концов, двумя главными целями сионизма являлись возрождение еврейского языка и освоение Земли Израиля. В этом отношении Тель-Авив, полномасштабная реализация герцлевского оксюморона, служит живым доказательством того, что книга способна возводить здания и основывать города.

Чтобы понять эту трансформацию из бумаги в камень, необходимо начать с написанного победителями архитектурного нарратива Белого города – городской легенды, которая преподносится каждый раз, как только Тель-Авив начинает рассказывать о себе. Время от времени к ней добавляется вступление, подробно описывающее строительство Неве-Цедека – первого еврейского района внутри Яффы (некогда Яффа была значимым арабским городом•, граничащим с Тель-Авивом, но в настоящее время подпадает под его муниципальную юрисдикцию). Иногда добавляется история Ахузат-Байта, первого тель-авивского района, построенного за пределами Яффы. Но стандартная легенда, которую горожанам следует знать, такова:

В 1920-х годах в Веймарской социал-демократической республике, в маленьком городке Дессау, располагалось архитектурное училище под названием Баухаус. В его стенах царил дух авангарда и интернационализма – эти взгляды разделяли и преподаватели, и ученики. Среди его выпускников было много немецких евреев и детей еврейских первопроходцев из Палестины. Философия Баухауса и интернациональный стиль, за который она ратовала, основывались на идее, что возможно создать новый, более справедливый мир. В 1933 году Адольф Гитлер пришел к власти в Германии и закрыл эту академию. Ее преподаватели и студенты вынужденно разъехались по разным странам и городам. Евреи из Баухауса отправились в «маленький Тель-Авив» – «маленький городок», где было «несколько жителей» [5] , с «эклектичной» архитектурой. Там они возродили стиль Баухауса и построили себе Белый город.

Выставка «Белый город»

Тема тель-авивского Белого города возникала и раньше, еще до того, как в Тель-Авив был привнесен интернациональный стиль: она мелькала в первых романах, написанных на иврите, таких как «Загадка страны» (1915) Аарона Кабака, «Последние корабли» (1923) Аарона Реувени, «Тель-Авив» (1927) Яакова Пичманна. Однако как архитектурный нарратив легенда о Белом городе вошла в обиход только после того, как летом 1994 года получила официальное, «научное» одобрение с исторической точки зрения благодаря выставке под названием «Белый город», куратором которой был историк архитектуры Микаэль Левин из Тель-Авивского музея изобразительных искусств. В контексте израильской культуры это было прямо-таки откровением. Выставка успешно продемонстрировала, что в Тель-Авиве имеется ряд образцов качественной архитектуры модерна, и познакомила посетителей с именами архитекторов, творивших здесь в 1930-е годы. Среди них были Эрих Мендельсон, Рихард Кауфманн, Дов Карми, Карл Рубин, Зеев Рехтер, Арье Шарон, Шмуэль Местечкин и Сэм Баркаи.

Но выставка «Белый город» была не просто архитектурной экспозицией, а первой сознательной попыткой создать историю – причем программную – израильской архитектуры. В этой историографии Белый город Тель-Авива и его композиция были выбраны в качестве инаугурационной нулевой отметки – момента, с которого началась израильская архитектура. По умолчанию и сама выставка «Белый город» оказалась поворотным моментом в этой истории и сегодня, пожалуй, остается одним из главных ориентиров – если не единственным – в любых спорах по поводу израильской архитектуры.

Это был момент рефлексии: впервые израильская архитектура заговорила о себе и для себя самой – впервые выступила с собственной «историей» и осознала себя как историю. Что вполне закономерно, если вспомнить о преобладавшей в архитектурных кругах начиная с 1960-х годов склонности к историзму. Но в Израиле у данной тенденции имелась своя особенность: если европейские архитекторы обращали взгляды назад, к средневековому городу, к эпохе Возрождения и барокко или к национальным и местным традициям, то израильтяне, оглядываясь назад, останавливались на недавнем прошлом, на сáмом, если можно так сказать, модернистском моменте в истории архитектуры.

Другими словами, специфика постмодернизма в израильской архитектуре кроется не в оглядке на прошлое, свойственной историзму, а в отчетливой обратной реакции, которая произошла, как только она остановила свой взгляд на прогрессивной модернистской стадии своего развития, связанной с естественным желанием двигаться вперед, в будущее. Если в Италии архитекторы-постмодернисты вздыхали по барочному городу или неоклассической архитектуре (что было грезами о чужом прошлом), то израильский постмодернизм мечтал о модернизме европейском. Вероятно, лучшим подтверждением этого парадокса является высказывание архитектора Шмуэля Местечкина, одного из нескольких выпускников Баухауса, перенесших это направление в Израиль. По его мнению, ни одно здание не заслуживает того, чтобы его сохранять – неважно, построено ли оно в стиле Баухаус или в каком другом.

Через двадцать лет после выставки «Белый город» нельзя не признать заслуг Микаэля Левина. Он не только успешно ввел интернациональный стиль в тель-авивскую и израильскую архитектурную повестку дня, но также, как оказалось, пропагандировал его и на международном уровне. Имея в распоряжении лишь небольшое выставочное пространство и тоненький каталог с коротким текстом, Левин сумел сделать то, что до него не удавалось ни одному израильскому куратору. Выставка «Белый город» не только существенно повлияла на работы архитекторов и предпочтения дизайнеров, но – что гораздо важнее – изменила сам взгляд тельавивцев на собственный город, на то, как его преподносят другим – и как с тех самых пор пытаются его преобразовать. Неудивительно, что эта ментальная трансформация имела далеко идущие культурные, экономические, социальные и политические последствия.

Ил. 6. Обложка каталога выставки «Белый город: интернациональный стиль в архитектуре Израиля. Портрет эпохи», куратор Микаэль Левин. Тель-Авивский музей изобразительных искусств, 1984.

Изобретение нормальности

После выставки «Белый город» процесс пошел сам собой, и, похоже, даже сам Левин не мог предугадать, что произойдет дальше. Эта история вскоре покинула пределы культурологических и академических кругов и из музея перекочевала на страницы газет. Разжигая интерес публики, популярный архитектурный критик Эстер Зандберг стала регулярно уделять внимание тель-авивскому «местному интернациональному архитектурному стилю» в своей колонке «Окружающая среда», которую вела с середины 1980-х – сначала в тель-авивской еженедельной газете Ha'Ir, а позднее в Haaretz, национальной ежедневной газете. Под заголовком «Белая коробка» Зандберг опубликовала ряд статей, в которых рассказывала, какие здания Тель-Авива построены в интернациональном стиле, объясняла, как на них смотреть, почему они красивы, какой урок можно извлечь, глядя на них, и почему их следует сохранять.

Будучи единственным архитектурным критиком, регулярно выступавшим в израильской ежедневной прессе того периода, Зандберг имела уникальную возможность познакомить широкую аудиторию с достоинствами интернационального архитектурного стиля. Прекрасно разбираясь в истории архитектуры, она писала не как ученый-историк, а скорее как репортер. В этом смысле ее статьи затрагивали проблемы современной действительности, а рассуждения были нарочито обыденными, даже в чем-то «женскими». Поскольку влияние бизнеса и государства на организацию жилого пространства страны в 1980-е годы оставило свой кошмарный след и в Тель-Авиве – городу был навязан целый ряд мегаломанских проектов, – вероятно, не оставалось другого выхода, кроме как занять позицию обычного пешехода и жильца и противопоставить масштабному архитектурному видению исключительно практичный, скептический, обывательский подход.

То есть по сути Зандберг подавала местный интернациональный стиль не как часть международного исторического направления и не как революционную эстетику, но в основном как полезную модель для повседневной городской жизни, как средство для утверждения таких ценностей, как польза, экономичность, скромность, чистота, логика и здравый смысл. Тель-Авив к тому времени только начал переваривать утвердившуюся в Израиле после 1967 года маскулинную архитектуру с ее гигантскими сооружениями, такими как площадь Атарим, Дизенгоф-центр и Центральная автобусная станция. В условиях уже ощутимого в 1990-е натиска корпораций такие «дамские» ценности были явно необходимы.

Зандберг помогла создать нравственное обоснование, для того чтобы нарратив Белого города из академической главы в научном архитектурном журнале перекочевал в рубрику актуальных городских вопросов. Ее «Белая коробка» в первую очередь отражала приоритеты гражданского и чисто человеческого плана, традиционные ценности городской и семейной жизни. Этот скромный стандарт тель-авивского дома и тель-авивской улицы стал признаком новой либеральной, экологической, гражданской повестки дня, где в центре внимания – как наиважнейшая ценность – был простой житель. Вскоре эти гражданские и домашние ценности Белого города стали общепризнанными и их уже невозможно было игнорировать. Традиционный урбанизм Тель-Авива (его вектор был задан еще в 1930-е, в его основе – улицы и небольшие многоквартирные дома) стал для города стандартным выбором, естественным и разумным положением вещей, которое нельзя менять, разве что под давлением каких-то убедительных и авторитетных доводов. Представленная Зандберг концепция Белого города являлась эффективным орудием для всех гражданских акций против стихийной застройки. Если в ней и была какая-то доля идеологии или утопии, то главным образом это выражалось в стремлении к нормальному и банальному – это была мечта о таком тель-авивском мире, где вы всегда найдете какой-нибудь переулок, продовольственный магазинчик, дворик или лестницу. В контексте агрессивного урбанизма, правившего бал на протяжении 1960–70-х годов, (воз)рождение Белого города в 1980-е можно рассматривать как изобретение (или новое обретение) тель-авивской «нормальности».

Сохранить для потомков

С началом 1990-х в нашей истории появляется новое действующее лицо. Архитектор Ница Смук, посвятившая жизнь сохранению образцов интернационального стиля в Тель-Авиве, станет одной из самых влиятельных фигур, превративших историю Белого города в зафиксированную на бумаге и запечатленную в камне реальность.

Смук, уроженка Тель-Авива, вернулась в родной город после периода учебы и работы в Италии, где занималась реставрацией архитектурных памятников. Вскоре по возвращении ее назначили главным архитектором-реставратором при муниципалитете Тель-Авива. На этой должности в последующее десятилетие Смук претворила в жизнь амбициозный проект: выявила, идентифицировала и классифицировала постройки 1930-х годов, чтобы составить список зданий, которые следует сохранить. Она наметила реставрационный план для Тель-Авива, где обозначила периметр Белого города. Подготовив план реставрации города, Смук определила правила реставрационных работ и технические требования к ним и осуществляла надзор над проектами, не допуская даже малейших отступлений.

Но не остановилась на этом и распространила свою профессиональную и административную деятельность на общественные и культурные сферы, взяв на себя роль главного борца за сохранение местной архитектуры интернационального стиля в Тель-Авиве. Смук публиковала свои исследования в газетах и выпустила их в виде отдельной книги, водила экскурсии и выступала с лекциями на общественных и профессиональных форумах. А летом 1994 года организовала фестиваль «Баухаус в Тель-Авиве», на котором присутствовали видные архитекторы из разных стран, а по всему центру города проходили архитектурные, художественные и дизайнерские выставки. Под конец своей службы в муниципалитете Ница Смук инициировала, сформулировала и представила заявку о включении Белого города в список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО. После того как ЮНЕСКО присвоило городу этот статус, Смук выступила одним из организаторов праздничных мероприятий, проходивших в мае-июне 2004 года. И, естественно, как почетный гость, стала одним из главных ораторов на этом торжестве, а также курировала выс тавку «Жизнь в дюнах» в павильоне Елены Рубинштейн в Тель-Авивском музее изобразительных искусств.

Отбеленный город

Вести распространялись быстро. История о Белом городе с его стилем Баухаус проникла во все области израильской общественной жизни и постепенно стала неотъемлемой – а затем и естественной – частью тель-авивских реалий. Несмотря на то что специальных академических исследований о связи школы Баухаус с Тель-Авивом (или наоборот) опубликовано не было, эти два названия – «Тель-Авив» и «Баухаус» – упоминались как синонимы в сотнях тысяч статей, лекций, экскурсий и бесед. После официального одобрения на правительственном уровне каталог выставки Левина стал известен широкой аудитории. С грифом «утверждено» нарратив перекочевал и на улицы самого города – к агентам по недвижимости, подрядчикам реставрационных работ, продавцам сувениров, его можно было увидеть на рекламных плакатах и даже в самодельных объявлениях на деревьях.

Ил. 7. Ница Смук, «Жизнь в дюнах», двуязычное издание на английском и французском (Париж: Éditions de l’Eclat, 2004b).

Ил. 8. Обложка книги Ницы Смук «Дома из песка: архитектура интернационального стиля в Тель-Авиве» (Тель-Авив: Фонд развития Тель-Авива и издательство Министерства обороны, 1994).

Ил. 9, 10. Ница Смук, «Баухаус в Тель-Авиве: план реставрационно-охранных работ в Тель-Авиве». Фотографии: Ицик Келтер. Архитектурно-инженерное бюро Израиля, при поддержке Инженерной администрации муниципалитета Тель-Авива, начало 1990-х.

Тельавивцам эта история понравилась. Сто лет они жили в тени богатейшего четырехвекового наследия Яффы – и вдруг в одночасье им преподносят собственный «старый город» и «исторический центр» (такими фразами была приправлена в 1998 году предвыборная кампания мэра Рона Хульдаи). Сразу стало проще отделить Белый город и его обитателей от серой шелухи пригородов. Но убедительнее всего было то, что в мгновение ока эти маленькие белые коробочки стали золотой жилой – при всей высокопарной культурологической риторике в переводе на простой язык это означало одно: бум в торговле недвижимостью.

Стиль Баухаус, похоже, соединил в себе искру утопии с патиной традиции, сверкающую белизну европейского авангарда – с ослепительным средиземноморским солнцем. Это позволило многим тельавивцам вести буржуазный образ жизни и при этом щеголять социалистическим, прогрессивным фасадом, утешая себя тем, что, хоть город их и кажется серым и обшарпанным, на самом деле он белый и чистый; пусть это и глухая западная провинция – он интернационален, как интернациональный стиль, и, несмотря на то что он современный, его можно назвать историческим. В этом смысле нарративы Белого города и стиля Баухаус при всех своих противоречиях были отличным продолжением герцлевского оксюморонического видения Тель-Авива – «Старой новой земли».

Тогда же, в 1980-е, мифологию Белого города / стиля Баухаус помогла скрепить еще одна сопутствующая городская легенда – об улице Шейнкин. Несмотря на то что географически она расположена в центре Белого города, судя по окружающей обстановке тех лет, ее вполне можно было отнести к городской окраине. Главным местом притяжения стали художественная галерея и кафе «Тат-Рама» (это заведение открыли на улице Шейнкин братья Дани и Ури Дотан, первый – панк-рок-певец, второй – художник), благодаря чему Белый город в сознании людей стал не просто классическим и европейским, но по-настоящему космополитичным – этаким мини-Нью-Йорком. И опять марка Баухауса всех устраивала: арендодателей и белых воротничков с самой прославленной улицы города – бульвара Ротшильда – ничуть не беспокоило то, что Баухаус ассоциируется с социалистическими идеалами, а если говорить о юнцах в черных одеждах с самой улицы Шейнкин, для них понятие «Баухаус» прежде всего соотносилось с названием прогрессивной британской группы «новой волны», регулярно выступавшей на популярной рок-площадке Dan Cinema. Чиновники городской администрации почувствовали модную молодежную тенденцию и придумали для улицы Шейнкин новую роль – теперь этот район стал «сердцем Тель-Авива» («Лев ха-Ир»). Вооружившись этим новым названием, они решили позиционировать сердце Тель-Авива в специально выделенном микрорайоне Белый город. За этим последовал ряд серьезных административных и градостроительных мероприятий, призванных привести район в соответствие с новой ролью как с экономической, так и с культурной точки зрения.

Став местной достопримечательностью, стиль Баухаус начал проникать и за пределы Израиля, на этот раз претендуя на международное признание в качестве местного стиля. Это было чем-то похоже на вымогательство – все равно что сказать: «В Веймаре мы были вам не нужны – ну так, будьте добры, признайте нас хотя бы в Тель-Авиве». В конце концов, и евреи, и Веймарская республика, и Баухаус – все пострадали от нацистов.

В этой странной игре определенную роль сыграло архитектурное сообщество Германии, в немалой степени потому, что, похоже, им было приятно обнаружить себя в новом средиземноморском антураже. Многие немецкие ученые-эксперты стали рассматривать Тель-Авив как часть немецкого культурного и архитектурного наследия или как своего рода «новый Дессау».

Ил. 11. Клеменс Клеммер, «Архитекторы-евреи в Германии», Штутгарт, 1998. На обложке: универмаг Шокена в Штутгарте, архитектор Эрих Мендельсон.

Ил. 12. Обложка книги «Фотографии Гюнтера Форга. Баухаус: Тель-Авив – Иерусалим». Тель-Авив, 2002.

В последующее десятилетие в Германии появилось множество статей, книг, выставок, в которых прослеживалась связь между Тель-Авивом и Баухаусом и признавались заслуги немецких архитекторов еврейского происхождения, бежавших в Палестину.

Такая эксплуатация памяти о Второй мировой войне была характерна и для другой, гораздо более важной тенденции в израильской культуре 1980-х – культуре так называемого второго поколения. Идея заключалась в том, что потомки евреев, выживших после Холокоста, хоть и опосредованно, но тоже переживали душевные травмы. Как культурный феномен синдром «второго поколения» впервые проявился в 1986 году – он был отмечен в самом, пожалуй, известном романе Давида Гроссмана «См. статью: “Любовь”». Здесь образ Холокоста присутствует в четырех различных эпизодах из жизни Момика, иерусалимского мальчика, отец которого, пережив Холокост, стал литератором, одержимым судьбой польско-еврейского писателя Бруно Шульца. Произведение принесло Гроссману славу не только главного романиста своего поколения, но чуть ли не святого. И хотя в израильском обществе после 1940-х к жертвам Холокоста обычно относились неприязненно, чуть ли не с презрением, тему второго поколения израильтяне («белые», ашкеназы) подхватили с энтузиазмом. В конце 1980-х эту же тему развивали многие израильские художники и писатели, она стала популярным предметом академических исследований в психологии, педагогике и социологии – израильское общество получило возможность упиваться жалостью к себе, в то время как армия Израиля по-прежнему оставалась в Ливане, а на оккупированных территориях зрела первая интифада.

Ил. 13, 14. «Тель-Авив идет по стопам Баухауса» – выставка в историческом здании газеты Haaretz, куратор Рахель Сукман, 1994.

Ил. 15. «Город с концепцией: Баухаус в Тель-Авиве». Серия открыток, 1990-е годы.

Ил. 16. «Баухаус: Тель-Авив – Иерусалим». Фотографии Гюнтера Форга, Тель-Авивский музей изобразительных искусств, 2003.

После того как в 1992 году Израильская партия труда вновь стала правящей, Белый город официально покинул оппозиционные задние ряды и стал использоваться в рамках деятельности властей. В соответствии с желанием новой администрации снова увидеть Израиль в семье народов после соглашений в Осло местный интернациональный стиль города мог бы поспособствовать интеграции страны во все более глобализующееся мировое сообщество. В 1994 году фестиваль под названием «Баухаус в Тель-Авиве» дал старт отчаянным попыткам внедрить этот нарратив в международный канон современной архитектуры. Столь важная роль в национальном ребрендинге ему отводилась потому, что для полноценного участия в текущем процессе глобализации – например, чтобы Дэвид Боуи или Мадонна выбрали Тель-Авив в качестве очередного пункта в своем международном турне, чтобы привлечь богатых инвесторов и туристов, – необходимо было сделать Тель-Авив «мировым городом». Членство в элитарном клубе культурных и экономических столиц – где числились Берлин, Лондон, Париж, Нью-Йорк и Токио – требовало от Тель-Авива соблюдения двух условий, которых раньше он выполнить не мог: у города должен быть и деловой, и исторический центр.

Следовательно, с начала 1990-х можно было наблюдать за тем, как одновременно возводятся офисные башни Аялон-Сити – бетонной централизованной застройки, поглотившей участки рядом с шоссе Аялон, и этот параллельный стремительный рост этажей лишь подчеркивал историчность Белого города. Оба проекта так тесно переплелись, что образовали два объекта в одной и той же муниципальной программе функционального зонирования: торговые и офисные пространства перемещались в Аялон-Сити, а Белый город предназначался для досуга и проживания. Аялон-Сити снимал вопрос о высотной централизованной застройке в Белом городе, а в качестве некоего компромисса были разработаны различные механизмы и процедуры, обеспечивающие взаимосвязь этих двух зон. Например, соглашение, согласно которому муниципалитет имел право перенести офисы из нового «исторического центра» в Аялон (для этого достаточно было доказать, что жильцы используют помещения для ведения бизнеса, либо расширить допустимый объем застройки для высоток по другую сторону шоссе) в обмен на то, что условно можно назвать «общественным поручением» – то есть обязательство длительного финансирования реставрации зданий в стиле Баухаус в «Старом городе» Тель-Авива.

В 1980-е мифология стиля Баухаус и Белого города из темы заурядной, на первый взгляд, выставки превратилась в действенный культурный и экономический рычаг, существенно преобразив различные участки Тель-Авива. Поначалу эти изменения коснулись лишь самосознания города, а не его визуального облика, утвердившись исключительно в рынке недвижимости и обыденной речи, звучавшей на центральных улицах. Однако вскоре главным вопросом повестки дня стала реставрация – и при городском управлении был создан новый отдел, который должен был выявлять подлежащие обновлению здания и следить за ходом работ. Со времени выставки Микаэля Левина многое изменилось: Белый город Тель-Авива вошел в пантеон всемирного наследия человечества как образец выдающихся достижений в области архитектуры; при поддержке израильского сообщества архитекторов и дизайнеров и с одобрения ЮНЕСКО Тель-Авив был объявлен всемирным архитектурным достоянием.

Невинная ложь

Однако городская легенда о Белом городе и его зданиях в стиле Баухаус имеет несколько неточностей. И пожалуй, наиболее очевидная касается самого цвета Белого города. Французский архитектор Жан Нувель, впервые побывавший в Тель-Авиве в 1995 году, разочарованно заметил: «Мне говорили, что этот город – белый. Вы видите белое? Я – нет». Действительно, Тель-Авив правильнее было бы назвать серым: в лучшем случае – тусклым, в худшем – грязным и скучно-монохромным. Более того, программа реставрации нового городского центра под руководством Ницы Смук включала в себя обновление зданий, окрашенных по-разному и чуть ли не во все цвета радуги. Так что вообще сомнительно, что эта территория была когда-либо белой – и вряд ли станет таковой в будущем.

Другая спорная тема связана с местоположением Белого города. Территории, подлежащие сохранению, едва ли совпадают с заявлением муниципальных властей, согласно которому следует беречь все здания, построенные в интернациональном стиле. Согласно муниципальной программе реставрации географический периметр Белого города охватывает улицу Алленби – от улицы Петах-Тиква на юго-востоке до Иерусалимского пляжа на северо-западе. На соответствующей карте две зоны отделяют Белый город от Яффы, которая хоть и не относится к нарративу о Белом городе, но частично была включена в его границы и подчинялась его историографическим правилам. Среди таких зон – крошечный «Красный город», состоящий из районов Ахузат-Байт, Шабази и Неве-Цедек (они четко выделяются благодаря черепичным крышам), и Керем ха-Тейманим (квартал, где живут уроженцы Йемена), каждый из которых, как мы увидим вскоре, заслуживает статуса неприкосновенной территории. Вместе они официально составляют Белый город, а все остальное за пределами этих границ в анналах Тель-Авива просто не значится.

Таким образом, намеренно или нет, но эта линия, очерчивающая «исторический центр» Тель-Авива – его «исторические пределы», почти полностью накладывается на историческую и концептуальную границу, делящую муниципалитет на две части. Если посмотреть внимательно, можно заметить, что эти линии тянутся параллельно уже не функционирующим ныне железнодорожным путям и расположенным рядом Тель-Авивской дороге и дороге Петах-Тиква. Таким образом, они отмечают границу между садами на юге и песчаными пляжами на севере, усиливая впечатление, что Тель-Авив изначально возник на дюнах ex nihilo – из ничего.

И все же достаточно беглого взгляда на другие тель-авивские районы, построенные примерно в то же время, что и Белый город (или даже раньше) – такие как Флорентин, Неве-Шаанан или окрестности улицы Членов, – и мы увидим широчайшее разнообразие строительных стилей, от колониального и ориентального до более ценного ныне интернационального. Если признать, что интернациональный стиль 1930-х был распространен по всему Тель-Авиву, тогда, похоже, нет никаких логических причин отрезать эти кварталы от «исторического города». Более того, в Яффе, которая вплоть до 1948 года была космополитическим центром региона, найдется довольно много построек, которые можно отнести к разновидностям интернационального стиля и модерна, но они в историю Белого города почему-то не вошли.

Важно отметить, что почти во всех профессиональных отчетах архитекторов о Тель-Авиве, в том числе и в версии Микаэля Левина, достаточно осторожно упоминались различные влияния, сказавшиеся на архитектуре города в 1930-е годы. На самом деле никто до сегодняшнего дня не опубликовал научного исследования о Тель-Авиве, где говорилось бы исключительно о его связи с работами в стиле Баухаус. Также нет ни одного сравнительного исследования, в котором бы утверждалось, что архитектурные корни города следует искать исключительно в Дессау или Берлине, а не соотносить их, скажем, с творениями Ле Корбюзье в Париже или – что даже более уместно – Патрика Геддеса в Бомбее. Тем не менее легенда о Баухаусе есть почти во всех подобных комментариях и почти всюду превалирует, пронизывая эти тексты, как подводное течение. В 1981 году, еще до выставки «Белый город», Микаэль Левин опубликовал в престижном ивритоязычном журнале Kav статью под заголовком: «Архитекторы, перенесшие Баухаус в Израиль», где выделял трех выпускников Баухауса, активно работавших в 1930-е годы: это Арье Шарон, Шмуэль Местечкин и Мунио Вайнрауб-Гитай.

Через три года в каталоге, изданном к его выставке, Левин не стал сосредотачиваться на прошедших подготовку в Баухаусе инженерах и дизайнерах и рассказал также о влиянии Ле Корбюзье, Эриха Мендельсона, выставки в Нью-Йоркском музее современного искусства, посвященной интернациональному стилю, кураторами которой были Филип Джонсон и Генри-Рассел Хичкок, и даже упомянул об архитекторах местной выучки, таких как Дов Карми и Зеев Рехтер. Пытаясь объяснить привязанность публики к лейблу «Баухаус», Левин предлагал сомнительное утверждение, что студенты этого училища составляли наиболее многочисленную группу в израильском архитектурном сообществе 1930-х. С другой стороны, Ница Смук в своей книге «Дома из песка: архитектура интернационального стиля в Тель-Авиве» заметила, что большинство архитекторов города получали образование либо во Франции, либо в Бельгии, а вовсе не в Германии, но при этом почему-то ограничилась лишь подробным разбором Баухауса и его влияния.

Все архитектурные хронологии города сходятся в одном: по праву или нет, но стиль Баухаус – самое популярное понятие, которое используется при описании архитектурных стилей Тель-Авива 1930-х годов. Левин, надо отдать ему должное, всегда действовал осторожнее других, напоминая читателям, что все без исключения преподаватели Баухауса были против использования самого слова «стиль», не говоря уж о «стиле Баухаус».

Подобные оговорки, однако, не помешали понятию «стиль Баухаус» стать широко употребительным, более того, его прочно вписали – якобы по требованию масс – в местную и народную историографию и теорию архитектуры. Насколько настоятельным был этот глас народа, мнения специалистов расходятся. Каждый на свой лад пытается показать, что вынужден был пойти навстречу чаяниям широкой публики, причем зачастую в итоге создается впечатление, что они просто поддержали эту идею скрепя сердце, хоть и не разделяли ее.

Примерно в этом же ключе понятие «стиль Баухаус» упоминается как непреложный факт во вступительных статьях, написанных для каталогов выставок «Жизнь в дюнах» и «Белый город», авторы этих текстов – художник Дани Караван и директор Тель-Авивского музея изобразительных искусств Марк Шепс соответственно. И только Ница Смук, единственная из архитекторов, рискнула дать что-то вроде объяснения:

«Баухаус был столпом движения модерн, его теоретики выступали за рациональный подход к дизайну и планировке и при этом уделяли большое внимание социальному аспекту в архитектуре.

Кроме того, преподаватели этой школы говорили о необходимости полностью контролировать производственный процесс, чтобы в итоге и архитектура, и меблировка, и дизайн отличались простотой и функциональностью, особенно в деталях. В 1933 году нацисты положили конец Баухаусу, его преподаватели и студенты покинули Германию и стали распространять идеи этой школы в США, Великобритании, Южной Америке и в Палестине.

Жители Тель-Авива предпочитают выделять Баухаус в качестве главного источника влияния на городскую архитектуру модерна, появившуюся в период до создания Государства Израиль. Такие понятия, как функционализм, рационализм или международный стиль, не прижились в местном языке, и самым общеупотребительным был и остается “тель-авивский Баухаус”».

И Левин, и Смук признавали, что одним из немногих принципов, с которым соглашались все члены Баухауса – междисциплинарного центра и учебного заведения, объединившего людей из самых разных сфер, – было резкое неприятие самого понятия «стиль». И тем не менее Тель-Авив стоит особняком – как единственное место на планете, где стиль Баухаус якобы существует.

Наверняка так же скривились бы преподаватели и выпускники Баухауса, узнай они о том, что первые здания, возведенные в Тель-Авиве в 1930-е годы – мелкобуржуазные трехэтажные многоквартирные дома, опирающиеся на сваи, – не отражают ни одну из концепций социального жилья, составлявших основу идеологии Баухауса, согласно представлениям ее основоположников Вальтера Гропиуса и Миса ван дер Роэ. Подавляющее большинство зданий, возведенных в районе Белого города в 1930-е годы, говоря современным языком, скорее можно назвать «проектами застройщика» – то есть это такие дома, которые строятся с целью получения прибыли. Утопическая идея социального «жилья для всех» никак сюда не вписывается. Исключениями из этого правила были лишь общежития для рабочих, являющие резкий контраст архитектурной ткани города и его ритму. На самом деле нечто похожее на баухаусное социальное жилье в том виде, в каком оно представлено в Дессау, Берлине и Штутгарте, в Израиле начало появляться лишь в 1950–60-е годы.

Ил. 17. «Душа Баухауса. Дух Bulthaup». Рекламный спонсорский буклет к мероприятиям «Белого города», из каталога выставки «Жизнь в дюнах», лето 2004.

В официальной истории Белого города упоминается только о четырех израильских архитекторах – выпускниках Баухауса. Первый из них – архитектор Шломо Бернштейн; он проучился там два семестра, а затем вернулся в Тель-Авив, где бóльшую часть своей профессиональной жизни проработал в инженерном отделе муниципалитета. Второй – Мунио Вайнрауб-Гитай – по возвращении из Баухауса работал в Хайфе и в других местах на севере Израиля. Там он построил ряд уникальных сооружений в духе Миса ван дер Роэ – они резко отличались от принятых в то время образчиков архитектурного дизайна, наводнивших страну, а их главной особенностью было повышенное внимание к деталям и строительным технологиям. Но, видимо, именно из-за региональной замкнутости Вайнрауб-Гитая Ница Смук в своей книге о Тель-Авиве о нем не упоминает. Третьим студентом Баухауса был Шмуэль Местечкин, по проектам которого в Тель-Авиве в тот период построили несколько многоквартирных домов (Смук пишет только об одном из них), но в основном он занимался различной деятельностью в подпольной организации «Хагана» и был связан с популярным в то время движением кибуцников. Единственный учившийся в Баухаусе местный архитектор, который явно оставил свой след в Тель-Авиве (и, вероятно, в израильской архитектуре в целом) был Арье Шарон. Но для обоснования тель-авивской градостроительной легенды он тоже не совсем подходил. Главная проблема заключалась в том, что он до самого конца оставался верен идеям Баухауса и все его прямоугольные, прагматичные конструкции ничуть не походили на стилизованные коробки, которые стали ассоциироваться с тель-авивским стилем Баухаус.

Ил. 18. В каталоге выставки «Белый город» представлен идеальный Тель-Авив: дом Энгеля, построенный по проекту Зеева Рехтера на углу бульвара Ротшильда и улицы Мазе (Тель-Авив, 1933). Дом Энгеля – несомненно, наиболее знаковый из архитектурных образцов интернационального стиля в Тель-Авиве. Благодаря этому нововведению – здание приподнято и опирается на колонны-сваи – Тель-Авив, по словам Арье Шарона, стал «городом на колоннах». Тех, кто видел дом Энгеля в его первоначальном виде, осталось мало: траты на ремонт не были включены в бюджет, выделенный на рекламу Белого города после выставки Левина в 1984-м. С годами здание ветшало, и его первый этаж наглухо закрыли.

Самый значительный вклад Шарона в архитектуру Тель-Авива 1930-х годов – общежития для рабочих, полностью соответствующие принципам Баухауса; они исключительны и по своим масштабам, и по идеологической программе в сравнении с обычными тель-авивскими многоквартирными домами. Стиль Баухаус, каким его представляют в Тель-Авиве, главным образом связан с частным предпринимательством и свободным рынком, что по самому духу и форме противоречит идеям Баухауса о социальном жилье.

Ил. 19. Студенческий билет Арье Шарона во времена учебы в Баухаусе. Такое удостоверение имели лишь четыре архитектора в Израиле. Из книги Арье Шарона «Кибуц + Баухаус».

Если и есть в Израиле место, о котором даже Шарон мог бы сказать, что в нем жив дух Баухауса, то это почти наверняка не Тель-Авив.

Верный философии Баухауса, Шарон не случайно назвал автобиографию «Кибуц + Баухаус». Свои взгляды на этот счет он четко изложил в интервью с художником Игалем Тумаркиным, опубликованном в журнале Kav в 1981 году.

Тумаркин начал с вопроса: «Что такое Баухаус в Тель-Авиве? Я имею в виду архитектуру Баухауса, стиль, который вы продемонстрировали, скажем, в рабочих общежитиях или в здании на улице Рупин. Я хотел бы знать ваше мнение как главного выразителя идей Баухауса в Тель-Авиве». И «главный выразитель идей Баухауса в Тель-Авиве» дал ясный и недвусмысленный ответ: «Надо изменить формулировку. Почему? Потому что баухаус – это не концепция и даже не единый институт». И чтобы была ясна разница между тем, как сейчас воспринимают Баухаус, и каким его запомнили сам Арье Шарон и другие выпускники, архитектор употребил слово «Баухаус» не как имя собственное (то есть написал его не с заглавной буквы, как это сейчас принято), а как имя нарицательное: «баухаус».

По возвращении из Германии Бернстайн, Вейнрауб-Гитай, Местечкин и Шарон никогда не работали вместе, не создавали ни организацию, ни группу и никогда не говорили о себе как о коллективе, несмотря на одинаковую (и почетную) печать в своих дипломах. Каждый из них внес свой собственный вклад в архитектуру Израиля.

Ил. 20 (вверху). Академия Баухаус славилась не столько студентами, сколько учителями. На фотографии из книги Арье Шарона «Кибуц + Баухаус» – преподаватели Баухауса, слева направо: Альберс, Шепер, Мухе, Мохой-Надь, Байер, Шмидт, Гропиус, Брёйер, Кандинский, Клее, Файнингер, Гунта Штёльцль, Шлеммер. Никто из них, разумеется, не бывал на Святой земле.

Ил. 21 (внизу слева). «Нужно изменить формулировку. Баухаус – это не концепция и даже не единый институт», – сказал Арье Шарон, отвечая на вопрос Игаля Тумаркина об архитектуре Баухауса в Тель-Авиве. Обложка книги Арье Шарона «Кибуц + Баухаус». Штутгарт – Тель-Авив, 1976.

Ил. 22 (внизу справа). Арье Шарон. Общежитие для рабочих на улице Фруг. Тель-Авив, 1935. Из книги Арье Шарона «Кибуц + Баухаус».

Более того, согласно историографии Белого города, эпоха стиля Баухаус завершилась в конце 1930-х, когда разразилась Вторая мировая война и в Палестине начался экономический спад. Однако бóльшая часть зданий, спроектированных этими архитекторами, построена в послевоенные годы и после основания Государства Израиль – и все эти творения уже невозможно отнести к школе Баухауса или к тому, что в представлении тельавивцев ассоциируется с эстетикой стиля Баухаус. Единственным архитектором, который на словах хранил верность Баухаусу, был Арье Шарон, но для него это выражалось скорее в философском взгляде на жизнь и больше относилось к личному опыту жизни в коммуне – кибуце. На самом деле говорить о прямой связи между Баухаусом как философией архитектуры и Тель-Авивом было бы преувеличением – хотя бы потому, что тогда придется вычеркнуть из истории Белого города половину выпускников Баухауса, работавших в Израиле в 1930-е годы.

Круглые углы

Таким образом, гигантский скачок – от биографий и послужных списков этих четырех израильских выпускников Баухауса до общепризнанной формулы, связывающей Тель-Авив с Баухаусом, – был неизбежен. Но как и почему он вообще стал возможен? Почему из множества философских концепций архитектуры и дизайна, оказавших влияние на Тель-Авив, только Баухаус выбрали в качестве бренда города?

Хотя легенда о Баухаусе распространялась еще с 1950-х (в основном благодаря известности Арье Шарона), мифологию Белого города и стиля Баухаус прежде всего следует рассматривать в отношении времени и места ее зарождения, а именно в контексте культурной и политической ситуации в Государстве Израиль 1980-х годов.

Эта история начала активно проникать в культурную повестку дня после выборов 1977 года. Впервые с момента основания государства власть в стране перешла в другие руки: представители левой элиты внезапно лишились привычной роли руководителей сионистского проекта. Новое правительство от правоцентристской партии «Ликуд» во главе с Менахемом Бегиным и легитимизация общественной периферии воспринимались ветеранами власти как серьезная культурная и моральная угроза.

Зеркальным отражением радикальных новшеств, привнесенных во внешнюю политику Израиля премьер-министром Бегиным (примирение с Египтом, а позднее и с Ливаном), стала и внутренняя политика нового правительства, стремившегося коренным образом изменить старые порядки. Был резко взят курс на экономическую либерализацию, он мощным ударом разрушил централизованную экономику Гистадрута – израильского профсоюза. Но Бегин обратил внимание и на организацию пространства в стране, которое до того момента кроилось в соответствии с запросами и ценностями стоявших у власти левых.

Представив новый территориальный манифест для правых радикалов, резко возражавших против всех предложений прежних правительств, Бегин направил усилия по созданию поселений подальше от Изреельской и Иорданской долин (традиционно они считались форпостами социалистов), поближе к горам. Менее масштабными, хоть и не менее значимыми, были две предложенные им оригинальные схемы строительства: во-первых, ремонт муниципального жилья, учрежденного в первые три десятилетия существования государства, а во-вторых – программа «Построй свой дом», позволявшая простым гражданам возводить частные дома на новых земельных участках. На самом деле еще прежнее, левое правительство в начале 1970-х рассматривало программы «Обновление микрорайонов» и «Построй свой дом», но теперь они стали главными установками в жилищной строительной политике Бегина. С «Обновлением микрорайонов» вроде все было просто: подразумевался капитальный и косметический ремонт обветшалого муниципального жилья и окраска бетонных фасадов в яркие, радостные цвета. Зато вторая программа, как выяснилось, дала толчок целой аграрной революции. Согласно программе «Построй свой дом», любой гражданин имел право арендовать участок земли, чтобы возвести на нем собственное жилище (какое ему по средствам), руководствуясь личными эстетическими предпочтениями. До той поры земельное законодательство и рынок недвижимости четко регулировались структурами и организациями, связанными с левоцентристским правительством. Такое разделение власти неизбежно создавало социальную систему, по которой право человека на землю зависело от его близости к правящей партии. Земля под жилую застройку (в большинстве случаев это были участки, конфискованные у прежних палестинских владельцев во время войны 1948–1949 годов и «легально» перешедшие государству согласно закону «О собственности отсутствующих владельцев» 1950 года) по традиции передавалась высокопоставленным военным и крупным чиновникам. Проект «Построй свой дом» впервые допускал к владению земельными участками те группы населения, которые до этого проживали в многоквартирных домах, относившихся к муниципальному жилому фонду, и были исключены из системы землепользования. Неудивительно, что первые загородные проекты в рамках программы «Построй свой дом», появившиеся уже в начале 1980-х, задали новые стандарты дурновкусия – их отличительной особенностью была архитектурная какофония, смешение стилей, барочно-ориентальная образность и средиземноморские цвета.

Именно в таком социальном и культурном контексте в 1980 году, четыре года спустя после выставки «Белый город», в Тель-Авивском музее изобразительных искусств прошла выставка, посвященная Баухаусу. Экспозиция знакомила посетителей с различными отделениями этого учебного заведения, с образцами дизайна и методикой обучения. Упоминалось и о нескольких еврейских студентах, учившихся в Баухаусе (помимо четырех израильских архитекторов, о которых уже говорилось ранее), при этом, правда, отмечалось, что среди выдающихся преподавателей Баухауса не было ни одного еврея, равно как никто из них ни разу не ступал на Землю обетованную.

Первым же следствием выставки стало возвращение моды на «Хаим» – особый типографский шрифт, созданный в 1925 году дизайнером Яном (Яковом Хаимом) Левиттом. После того как шрифт «Хаим» заново представили публике на этой выставке, он стал необычайно популярен и до конца 1980-х оставался самым распространенным шрифтом израильской книгопечатной продукции. Причем в 1980-х он был больше всего известен по логотипу движения «Мир сейчас», над дизайном которого работал один из ведущих молодых израильских художников-графиков – Давид Тартаковер. На волне возрождения былого наследия в Тель-Авивском музее изобразительных искусств под кураторством Тартаковера состоялась и ретроспективная выставка работ Франца Крауса, еще одного модернистского художника-графика 1930-х годов.

Помимо общего ностальгического интереса к еврейскому европейскому модернизму, эти две экспозиции, посвященные Баухаусу и творчеству Крауса, объединяло еще и то, что они, правда, не напрямую, предложили некую риторическую, не лишенную сентиментальности, но тем не менее историческую основу для последующей выставки «Белый город». Главное – они подсказали новый нарратив, восходящий к специфическому местному представлению об израильской идентичности, характерному для 1930-х годов и тесно связанному с европейским прогрессивным модернизмом. Насущная необходимость ретроспективного подхода к формированию идентичности объясняется прежде всего тем, что вплоть до прихода к власти Менахема Бегина и его правоцентристской партии «Ликуд» в 1977 году израильская идентичность воспринималась как данность. Легитимизация Бегиным «другого Израиля» – той части израильских евреев, которые всегда считались гражданами второго сорта (и отношение к ним было соответствующее), – поставило под удар монополию белых, европейских евреев. Прежняя левая элита в ответ на эти политические трансформации словно решила воссоздать себя заново. И представители старой гвардии стали искать утешения в «утраченной утопии» Дессау, сделав ее аллегорией сионистской мечты, которая после прихода к власти «Ликуда», похоже, оказалась на грани краха.

В этом смысле ориентация на Запад, на Дессау, и в самом деле была некой формой самоуспокоения: те, кто всегда доминировал в израильском обществе, а теперь почувствовали, что их лишают их израильской сущности, нашли утешение в теплых объятиях знакомой белой, европейской идентичности. В противоположность «Золотому Иерусалиму», которому предназначалась роль столицы в бегинском новом традиционалистском и подпитанным религиозностью «Большом Израиле», Белый город стал штаб-квартирой «старой доброй Эрец-Исраэль» («старой доброй Земли Израиля»). Представителями бывшей элиты стоическая чистота стиля Баухаус рассматривалась как некое воплощение порядка и рационализма – ценностей, за которые они так держались, в противовес бесформенному черному хаосу, свойственному неканоническому барочному стилю, связанному с проектами «Обновление микрорайонов» и «Построй свой дом», которые продвигал Бегин.

То, что именно немецкий Дессау оказался главной точкой отсчета в политической схватке «белых» с «черными» – европейского центра с североафриканской периферией, вовсе не удивительно. В народном сознании всегда сохранялось доверие к ашкеназской общественной иерархии, в которой екке (немецкие евреи) занимали высшую ступень социальной лестницы. В Израиле к этой особой этнической группе относились как к своего рода культурной аристократии, и не только потому, что регион Ашкеназ считался исторической и географической родиной всех ашкеназов, а потому, что очень хотелось представить израильских ашкеназов наследниками современной, интеллектуальной и светской, традиции германского еврейства, ассоциирующейся с веком Просвещения. Считалось, что это куда более достойное наследие, чем то, что связывало израильтян с прошлой бедностью, традиционализмом и религиозным рвением польского еврейства. Этот феномен проецирования культурного и нравственного соотношения сил на европейский набор идентичностей прослеживается в израильско-ашкеназском фольклоре, где среди основных персонажей фигурируют польская тетушка, считающая себя немкой, и румын, притворяющийся русским.

Подобная гибкость моделей национального самосознания в еврейской диаспоре была вызвана сложным рисунком европейских границ, а также перемещениями и миграцией евреев в пределах этих территорий. То, что среди эмансипированной еврейской элиты предпочтение отдается не восточноевропейским, а центральноевропейским (немецким или австрийским) корням, можно объяснить стойкой верой в культурную гегемонию этого региона. Соответственно, представители израильской культурной элиты выстраивали свой образ жизни и определяли свою идентичность с оглядкой на культурные нормы Центральной Европы и Северной Америки. Приверженность к Центральной Европе имела также и исторические корни, поскольку евреи из Центральной Европы часто являлись представителями западноевропейской культуры и бизнеса. Этот давний «разброс» идентичностей, от Восточной до Центральной Европы, сопровождал сионистское движение еще со времен самого Герцля, который, хоть и жил в Будапеште до восемнадцатилетнего возраста, образование получил на немецком, категорически отрицал свое венгерское происхождение и не считал венгерский родным языком.

Закрепившись в общественном сознании и культуре израильтян, эти псевдогеографические отсылки повлияли и на историю, которую Тель-Авив в 1980-е годы решил рассказать о своей архитектуре 1930-х. Здания в стиле Баухаус были представлены как чисто центральноевропейские, по сравнению с эклектичной, ориенталистской архитектурой 1920-х, которую комментаторы вроде Ницы Смук называли восточноевропейской. И это несмотря на то, что ориентализм по определению – условное понятие, относящееся к западноевропейскому колониальному архитектурному наследию, в мире нет ни одного примера восточноевропейской колониальной архитектуры, на который можно было бы сослаться, а главные создатели указанной ориенталистской эклектики 1920-х (Александр Бервальд, например) родом из Германии.

Восточноевропейские элементы в архитектуру Тель-Авива 1920-х были привнесены таким же образом, как и ориенталистские: как своего рода пародия. Поэт Давид Шимонович подметил эту безвкусицу, насмешливо назвав Тель-Авив в его первое десятилетие «смесью Бердичева и Багдада». Современная же архитектура этого города, напротив, преподносилась как четко и бесспорно центральноевропейская. Помня об этом, стоит отметить, что даже после того как распался Восточный блок и была «заново» открыта восточноевропейская архитектура модерна, не делалось ни одной попытки связать интернациональный стиль или тель-авивскую архитектуру с восточноевропейским стилем модернистской архитектуры.

Ил. 23. «Смесь Бердичева и Багдада» – сказал о городе поэт Давид Шимонович. «Маленький Тель-Авив» как средиземноморский штетл. Из каталога выставки «Тель-Авив в фотографиях. Первое десятилетие», кураторы Зива Соховольски и Батя Кармель. Музей Эрец-Исраэль, Тель-Авив, 1990.

Не стоит забывать, что та же самая евроцентристская иерархия – с Европой как центром всего – не ограничивалась еврейскими архитекторами в Палестине, а позже – в Израиле. Сосредоточенность на Центральной Европе и пренебрежение к другим странам и континентам были заметны и в Нью-Йорке, на выставке 1932 года «Интернациональный стиль», проходившей в Музее современного искусства.

Теоретически, согласно этой установке на центральноевропейскую ориентацию, можно было бы связать местный тель-авивский интернациональный стиль с именем берлинского архитектора Эриха Мендельсона. Он создавал проекты в Палестине и за ее пределами с 1924 по 1939 год, сотрудничал с такими архитекторами, как Карл Рубин и Пауль Энгельман, которые, до того как перебраться в Палестину, работали вместе с ним в его берлинском офисе. Его влияние на местную тель-авивскую архитектуру было, следовательно, и прямым, и опосредованным, а динамичные формы и скругленные углы, ставшие приметой местного интернационального стиля, следует отнести скорее к его экспрессионистскому подходу, нежели к другим потенциальным модернистским влияниям, в том числе и Баухауса.

И все же, несмотря на значимость его палестинских проектов и даже на то, что из всех архитекторов, работавших в этой стране в 1930-е годы, он единственный добился в то время международного признания, вклад Мендельсона явно недооценен. Микаэль Левин в каталоге выставки «Белый город» признаёт, что тот оказал влияние на интернациональный стиль в израильской архитектуре, но не называет его ни провозвестником, ни поборником этого стиля. Есть три причины, по которым мы не находим Мендельсона в израильской историографии местного интернационального стиля. Во-первых, он был личным архитектором семейства Шокен, и в Европе, и в Палестине его имя, вероятно, больше, чем имя любого другого дизайнера того поколения, ассоциировалось с капиталом, а не с прогрессивными программами общественных преобразований. А это означало, что ни Мендельсона, ни его архитектуру никак нельзя было пристегнуть к сионистским планам по обустройству коммун так, как это сделали с Баухаусом. Во-вторых, он мало работал в Тель-Авиве, и авторство единственного приписываемого ему проекта, Технического училища Макса Файна, в наши дни считается спорным. В-третьих (что можно назвать самым главным): хоть он и жил в Палестине в 1930-е годы, но, когда работы стало мало, предпочел покинуть страну и эмигрировал сначала в Великобританию, а затем в США. В Израиле 1980-х одного этого было достаточно, чтобы списать его со счетов. В тот период выражение бывшего премьер-министра Ицхака Рабина «отсеявшиеся слабаки» (так стали называть израильтян, эмигрировавших из Израиля) все еще оставалось на слуху, и невозможно было представить, чтобы йореда («опустившегося») превозносили как народного героя.

Ил. 24. Из всех архитекторов, работавших в Израиле в 1930-е годы, Эрих Мендельсон единственный в то время получил международное признание. Эрих Мендельсон, универмаг Шокена, Хемниц, Германия (1928–1930). Из каталога выставки «Интернациональный стиль», кураторы Генри-Рассел Хичкок и Филип Джонсон. Музей современного искусства, Нью-Йорк, 1932.

Ил. 25. Из каталога «Белый город»: Сэм Баркаи, дом Каца, Тель-Авив, улица Мегидо, 1935 (снесен).

Другая линия в историографии, оставшаяся неисследованной, – это влияние французской архитектуры, не менее важное, чем влияние немецкое или австрийское. Эта связь была достаточно длительной и поддерживалась благодаря таким еврейским архитекторам, как Дов Карми и Беньямин Анкштайн (по окончании бельгийских академий оба работали в Палестине), а также Зееву Рехтеру и Сэму Баркаи, которые делили время между работой в Палестине и учебой во Франции, где установили прочные взаимоотношения, первый – с Парижем, второй – лично с Ле Корбюзье. Не кто иной, как избранный главным представителем Баухауса Арье Шарон говорил, что самое большое воздействие на Тель-Авив неизменно оказывал Ле Корбюзье, особо отметив множество зданий, построенных sur pilotis, и даже назвал в автобиографической книге главу о Тель-Авиве «Город на колоннах».

Немало примеров стилистического сходства с творениями Ле Корбюзье можно найти в работах местных архитекторов, таких как Рехтер, Баркаи и Карми, а поскольку на сам французский интернациональный стиль значительно повлияли средиземноморские и североафриканские источники, в Тель-Авиве можно обнаружить и нечто похожее на архитектуру Алжира. И там и там делались попытки основать новый, европейский город рядом с тем, что воспринималось как древние, ветхие арабские жилища. И тот и другой являли примеры поселенческого колониализма и оба получили название «Белый город». Вероятно, на этих связях решили не заострять внимание из-за настороженного отношения к Франции, поскольку в 1967 году Шарль де Голль наложил эмбарго на поставки вооружений Израилю, прямо накануне Шестидневной войны. Это недовольство вылилось затем и в настоящую франкофобию во времена президентства Помпиду, Жискар д’Эстена и Миттерана.

К пробелам в архитектурном нарративе Тель-Авива можно добавить и явную нехватку отсылок к современной палестинской архитектуре 1930-х годов или, что довольно странно в данном контексте, отсутствие некоторых местных еврейских мастеров. К примеру, нет упоминаний о Хаиме Касдане, который родился в Яффе в самом начале XX века, изучал архитектуру в Брюсселе и работал в разных странах Ближнего Востока, преимущественно в Египте и Ливане. А самый знаменитый из отсутствующих – легендарный Йосеф Элияху Шлуш: уроженец Яффы, который предпринял ряд попыток промышленного шпионажа, чтобы выведать у египтян утраченные палестинцами секреты изготовления силикатного кирпича и египетской каменной кладки.

Эти пробелы кажутся странными в свете официальной историографии и тенденции преподносить интернациональный стиль Тель-Авива как исключительно «локальный» – как продолжение одноименной европейской архитектурной традиции, но все же беспрецедентную первую главу – в израильской. Возможно, отчасти это верно, хотя есть основания считать, что еврейские поселения на территориях Израиля/Палестины за последнее столетие породили не одну, а две архитектурные традиции: архитектуру Эрец-Исраэль и архитектуру адрихалут. Архитектура Эрец-Исраэль создавалась европейскими евреями в Палестине до провозглашения Государства Израиль, а архитектура адрихалута – все то, что создано говорящими на иврите евреями на той же самой территории после создания Государства Израиль. Разница между двумя названными традициями и хронологическая, и политическая, а также чисто языковая: переход от иностранного языка потребовал резкого перехода от европейской архитектурной культуры к свежей, новой еврейской модели. И если архитектор, родившийся или получивший образование в Европе, – это, как выразился Адольф Лоос, «строитель, выучивший латынь», то родившийся в Израиле или учившийся в Технионе адрихал не только не слышал ни слова на латыни, но и зачастую ни разу не заглядывал в книгу. В этом смысле утверждать, что стиль Баухаус стал первой главой в израильском адрихалуте, – все равно что присваивать зарубежную традицию, которую часто создавали люди, которые вовсе не говорили на иврите.

Старая добрая Эрец-Исраэль

[39]

На самом деле первые упоминания о Белом городе в связи с Тель-Авивом относятся вовсе не к 1930-м годам, когда возводились первые здания в локализованном интернациональном стиле. Так же неверно было бы утверждать, что и само это выражение неожиданно попало в израильский лексикон в 1980-е, когда те же самые здания заново открывал Микаэль Левин. Тема Белого города возникала в том или ином виде в тель-авивской литературе еще до появления там зданий в интернациональном стиле – ее можно найти, например, в книгах Аарона Кабака «Загадка страны» (1915), Аарона Реувени «Последние корабли» (1923) и Яакова Пичманна «Тель-Авив» (1927). После короткого затишья эта тема появляется вновь в военные годы в «Военном цикле» Аарона Эвер-Хадани (1938) и в произведении Ашера Бараша «Как град осажденный» (1945).

Но образ Белого города Тель-Авива прочно вошел в подсознание горожан, лишь когда его воспроизвели в музыке. В 1960 году, за двадцать четыре года до выставки Левина, признанная израильская поэтесса и композитор Наоми Шемер написала песню, которая называлась «Белый город». Композиция вошла в первый сольный мини-альбом Арика Айнштейна.

Так совпало, что во время выставки «Белый город» эта песня вновь оказалась на слуху, потому что в 1984 году Арик Айнштейн записал ее на пластинку под названием «Ностальгия» – это была пятая по счету пластинка из серии «Старая добрая Эрец-Исраэль», где он перепевал старые израильские шлягеры и классику. И эта версия песни вскоре стала неофициальным гимном Тель-Авива, неизменным музыкальным сопровождением всех муниципальных мероприятий, и разумеется, она неизменно звучит на ежегодных торжествах, посвященных Белому городу, с 1980-х вплоть до сегодняшнего дня. Эта песня вернулась из забвения очень вовремя, практически одновременно с открытием выставки «Белый город», продемонстрировав тесную связь между двумя образами: старой доброй Эрец-Исраэль и Белого города. Встретились две ностальгии: тоска по Белому городу и европейскому модернистскому авангарду и оглядка на старую добрую Эрец-Исраэль и славные годы национального сионистского проекта под успешным руководством левых. Таким образом объединились две культуры, которые, вроде бы, теоретически, полностью противоположны одна другой: израильская официальная культура и израильская контркультура.

Нагляднее всего этот странный союз, со всеми вытекающими трениями и противоречиями, выразился в двойственности, которая прослеживается в творческой судьбе самого Арика Айнштейна. Как бывший участник армейского ансамбля, Айнштейн продолжал пропагандировать ценности старой доброй Эрец-Исраэль, официально-культурные максимы, выдвинутые правящими кругами в первые десятилетия после создания Государства Израиль. И в то же самое время он считается символом тель-авивской контркультуры, поскольку был главным участником группы «Луль» («Курятник»), куда входили молодые художники, кинематографисты и музыканты, создававшие совместные проекты на протяжении всех 1970-х. Айнштейн без труда лавировал между официальной и маргинальной культурой, о чем говорит хотя бы то, что выпуск пластинки из серии «Старая добрая Эрец-Исраэль» втиснулся меж такими событиями в его творческой биографии, как исполнение главной роли в фильме Ури Зохара «Подглядывающие» и выпуск альбома хард-рока «Сбавь скорость». И в этом умении держаться сразу за два мира он был не одинок, примерно то же самое можно сказать и о других героях израильской поп-культуры, таких как Дан Бен-Амоц и Хаим Хефер – оба они участвовали в популяризации патриотических идей 1948 года, но при этом по образу жизни как нонконформисты принадлежали скорее к контркультуре.

И это одна из самых больших загадок израильской культуры. В других обществах для контркультуры по определению характерно диалектическое стремление не просто выйти за рамки культуры официальной, но и отменить их. В Израиле и та и другая сосуществуют в полной гармонии. Было бы неправильно объяснять это робостью или леностью (альбом Айнштейна 1982 года назывался «Сижу на заборе»). Вероятнее, здесь мы имеем дело с работой на два фронта – скорее «одной ногой тут, другой там», нежели «ни тут, ни там». Лучше всего эти настроения описал сам Айнштейн, который в другом альбоме, выпущенном в 1980-е («Хрупкий», 1983), объясняет, что в Израиле «одна рука делает всё».

Подобная взаимодополняемость официальной культуры и контркультуры способствовала активизации таких явлений, личностей и идей, которые в других западных сообществах непременно были бы вытеснены в маргинальный слой. Из наиболее ранних примеров – культурная деятельность Макса Брода в 1940-е, когда он был сионистским политруком, или создание колонии художников на останках палестинской деревни Эйн-Ход по инициативе архитектора и художника Марселя Янко, одного из основателей дадаизма. На самом деле сионизм часто брал на вооружение самые актуальные и радикальные теории того времени, чтобы с их помощью сформировать среду обитания – позаимствовал интернациональный стиль архитектуры для Тель-Авива и его окрестностей, играл с моделями города Ле Корбюзье, чтобы расселить новых мигрантов в 1950-е и 1960-е, и использовал постмодернистские теории 1970-х для закрепления еврейского большинства в Старом городе Иерусалима.

Проще всего объяснить эту удивительную особенность израильской популярной и элитарной культуры тяжелым военным прошлым страны – так обычно объясняют и другие загадки израильского общества. Герои и того и другого «истеблишмента» – политики и генералы Моше Даян, Ицхак Рабин, Ариэль Шарон – и их контркультурные «альтернативные» эквиваленты вроде писателя Дана Бен-Амоца или поэта Хаима Хефера – в молодости служили в «Пальмахе», элитарном подразделении «Хаганы», израильской военизированной организации, существовавшей до 1948 года. Следовательно, с точки зрения концепции страны эти две линии израильской культуры всегда шли рядом, влияя одна на другую, сменяя одна другую, как месяцы в календарном году. Нонконформизм Дана Бен-Амоца выглядит естественным продолжением проказливости, которой отличался, по собственным его словам, Ицхак Саде (являвшийся командиром Бен-Амоца в «Пальмахе»), успешная карьера Арика Айнштейна и Ури Зохара в альтернативной культуре выглядит естественным продолжением их службы в бригаде «Нахаль», где оба давали концерты и постигали основы своего ремесла и где Дани Караван, впоследствии один из главных идеологов Белого города, начинал как декоратор. Иногда это еще более непосредственная связь, чем между братьями по оружию, как, например, между Шмуэлем Даяном, его сыном Моше Даяном и другими выдающимися членами этого семейства: Аси Даяном и Йонатаном и Авивом Гефенами, – но общим мерилом является самосознание, определяющееся биографией, классовой и этнической принадлежностью. У той и у другой группы национальных светил один и тот же язык, ровная, «без акцентов» интонация коренных израильтян.

Вероятно, гармония, где сосуществуют обе культуры, – первое и главное в Израиле условие для любого вида культурной деятельности, которая обязана удовлетворять определенным требованиям: должен использоваться иврит и данная деятельность должна осуществляться в Израиле. Не исключено, что сам этот факт снимает любую попытку полноценного, независимого, критического или радикального дискурса в Государстве Израиль.

Говоря о встрече двух ностальгий, было бы интересно посмотреть, как ностальгия по старой доброй Эрец-Исраэль обезоруживает авангардный радикализм, нейтрализует его и присваивает, приспосабливая к целям левых сионистов. Более глубокий аспект этих взаимосвязей показывает, как устроена израильская культура и даже израильское самосознание. Последствия такого взаимодействия сформировали не только израильскую культуру, они также оказали сильнейшее воздействие на представление об израильской идентичности. Задолго до того, как Белый город стал считаться европейским, авангардным и радикальным и начал нащупывать всё более тесные «связи» с интернациональным стилем или Баухаусом в Дессау, уже существовал «Белый город» Наоми Шемер и Арика Айнштейна. И для этих двоих – автора национального гимна и героя контркультуры – Белый город был не чем иным, как столицей старой доброй Эрец-Исраэль.

Для них было неважно, что старой доброй Эрец-Исраэль на самом деле никогда не существовало и она никак не могла бы представлять страну в целом. Выдуманное в 1970–80-е (и адресованное этому поколению), идиллическое новое представление о нации закрепляло избирательную связь с прошлым и, соответственно, проецировало ее на географию страны. Воображаемый ландшафт старой доброй Эрец-Исраэль, с Белым городом в эпицентре, целенаправленно оставлял без внимания все колонии XIX века, созданные бароном де Ротшильдом, обходил стороной иммигрантские деревни, основанные полвека спустя, совершенно не замечал Иерусалима и пропускал палестинский урбанизм, как будто его никогда и не существовало.

Вместо всего этого иллюзорная панорама выпячивала мифологический фронтир движения трудовых поселенцев, сельскохозяйственные регионы Галилеи и Изреельской долины и прославляла кибуцы и мошавы (сельскохозяйственные кооперативы) вроде Бейт-Альфы, Эйн-Геди и Бейт ха-Арава. Эта аллегорическая ирреальная страна, живое воплощение поэтических образов Натана Альтермана и Александра Пена, была усеяна физическими следами классической европейской литературной традиции, такими как «постоялый двор», «проселок», а на заднем плане – ряд обаятельных вымышленных персонажей, которые сопровождают воинов и кибуцников, занятых созиданием: Моряк, Странник и Бандит. Удивительно, насколько такой образ прошлого проник в общественное израильское подсознание. Как заметил Авиад Клейнберг в некрологе о Наоми Шемер в ежедневной газете Haaretz в 2004 году, мало кому довелось увидеть что-нибудь, хоть отдаленно похожее на старую добрую Эрец-Исраэль, о которой им рассказывали, большинство довольствовались приукрашенным вариантом Шемер и приняли его как свой собственный.

Реальный или воображаемый, к 1984 году Белый город был для Тель-Авива тем же, чем старая добрая Эрец-Исраэль для Государства Израиль. В 1980-е именно тель-авивская контркультура переняла прежнюю официальную культуру старой доброй Эрец-Исраэль, кочевавшую от одних выборов к другим (на самом деле, с тех пор как к власти в 1977 году пришел блок «Ликуд», каждый раз, как только партия труда оказывалась в оппозиции, ее подхватывала контркультура). Кроме обычных общественных подпевал (таких как молодежные организации и региональные советы) в 1970–80-е годы так действовали представители контркультуры – длинноволосые гитаристы и юнцы из движения «Мир сейчас». С каждой проигранной предвыборной кампанией песни о старой доброй Эрец-Исраэль становились саундтреком к дежурным ламентациям.

Повторяющиеся поражения трудовой партии были верным знаком того, как велика пропасть между выдуманной утопией старой доброй Эрец-Исраэль и повседневной реальностью современного Израиля. Старая добрая Эрец-Исраэль была где-то в другом месте, в другое время. География этой воображаемой страны, берег которой «порой тоскует по реке», была, говоря словами Мишеля Фуко, гетеротопной, а ее история – гетерохронной: старая добрая Эрец-Исраэль была обречена навеки остаться «древней» (оттого она и была такой «хорошей»), но не настолько, чтобы ее обитатели загорелись желанием исследовать, что же предшествовало эпохе трудовых поселений, периоду, считающимся чуть ли не античным. В любом случае история должна была оставить в прошлом все то, что не пересекается с сегодняшней реальностью, а следовательно, ее время никогда не может быть настоящим. «Может, это случится уже завтра», – писал Хаим Хефер в стихотворении «Может, это случится»; песня на эти слова звучала с первой пластинки Арика Айнштейна из серии «Старая добрая Эрец-Исраэль». Но как всегда, лучше всех выразил этот мечтательный романтический настрой сам Айнштейн, на его пластинке «Ностальгия», посвященной Белому городу, последняя композиция – «Долгие тоскливые дни» – заканчивалась простой, жалобной мольбой: «Вернитесь же, золотые дни».

Белее белого

Микаэль Левин ввел Белый город в культурную повестку дня, Ница Смук вынесла его на муниципальный уровень, но превратить Белый город из темы в четкую идеологию помог израильский художник Дани Караван, и за это его стоит поблагодарить особо. Действуя как неофициальный главный представитель «движения» (в противовес официальному, которое представляла Смук), Караван использовал предисловие к ее книге «Жизнь в дюнах» для выработки собственного манифеста. Согласно этому тексту, идеологическое значение Белого города недооценивали, оно куда значительнее нынешних локальных споров о прекрасном и вульгарном, о левых и правых, о старой доброй Эрец-Исраэль и «другом Израиле» Бегина. Белый город стал поводом для целой системы национальных самооправданий – заграничным паспортом Тель-Авива, его характерной чертой.

Караван (родился в Тель-Авиве в 1930 году) – известный израильский художник, занятый в сфере, развивавшейся в 1960-е под такими названиями, как «пространственное искусство», «лэнд-арт», «ландшафтная архитектура» и т. п. Трудности работы именно в этой области искусства обычно связаны с неизбежными трениями между истеблишментом и художником, пытающимся создать независимый проект. Реализация таких масштабных замыслов зачастую требует солидного бюджета и значительных ресурсов, а следовательно, очень зависит от того, сумеет ли художник установить добрые отношения с заказчиками или властями, такими как правительства, политики и корпорации. В США представители этого жанра – Роберт Смитсон, Уолтер Де Мария, Майкл Хейцер и Гордон Матта-Кларк – сумели сохранить относительную независимость при создании таких проектов, возможно, благодаря наличию финансовой структуры в американском арт-мире или просто из-за того, что там много свободной земли, но в Европе и Израиле искусство подобного масштаба всегда требовало огромных вложений со стороны правительства, муниципалитетов или корпораций. Следовательно, в конкретной области всегда существовала тонкая грань между одухотворенным заказным искусством, с одной стороны, и заказанными и выполненными по указке произведениями – с другой.

Дани Караван вначале добился большого успеха как иллюстратор и декоратор в отделе культуры «Нахаль» в 1982 году, и дальнейшее его восхождение к славе объясняется тем, что он знает, как работать с заказчиками, клиентами и организациями. Он как никто умеет представить своим покровителям зрительные образы их программ. К таким работам в том числе относится стенная роспись пассажирского лайнера «Шалом» (1963), каменный барельеф для зала заседаний кнессета (1966), памятник бригаде «Негев» возле Беэр-Шевы, барельеф центрального офиса банка «Леуми» в Тель-Авиве (1970), и еще один – для нью-йоркского отделения этого банка (1980).

Караван умеет придать заказной работе художественную убедительность – в частности, он не идет навстречу пожеланиям клиента и весьма «артистично» подходит к поставленной задаче (так, например, создавая памятник бригаде «Негев» возле Беэр-Шевы, он отказался изображать погибших воинов). Этот тип скульптуры предполагает строгие медитативные композиции из «архитектурной» скульптуры и «скульптурной» архитектуры, преобладание архетипичных форм (сферы, кубы и пирамиды), подвижные оси, образы, где важен не только материал, но и вызываемые ассоциации. Для отвлеченных композиций Каравана характерны пышная абстракция и смысловое изящество: это и церемониальные маршруты, и величественные перспективы, и места для уединенных размышлений; часто демонстрируются архетипичные формы вроде конуса, куба и пирамиды, используются основные природные материалы, такие как песок и вода, изредка к этому добавляются лазерные спецэффекты.

Надо отдать ему должное, он открыто и без задней мысли брался за все эти проекты. И к каждому заданию подходил без колебаний и комплексов. Караван знает, как разговаривать с власть имущими, политиками и спонсорами, и главное – может предложить визуальные образы, которые работают, которые можно использовать и с которыми легко ужиться. Его ранний барельеф для зала заседаний кнессета – отличный пример такой ненавязчивой декоративности: он всегда на месте, за спиной выступающего, позади трибуны председателя, и при этом никто не помнит точно, что там изображено.

С годами работы Каравана неизменно увеличивались в размерах. Он постепенно перешел от относительно небольших произведений, вписывающихся в уже существующее окружение (например, барельеф, размещенный на здании суда в Тель-Авиве), к творениям архитектурного масштаба, преобразующим окружающее пространство (памятник бригаде «Негев» возле Беэр-Шевы и инсталляция «Белая площадь» в Тель-Авиве), и даже урбанистического и территориального масштаба – как композиции «Окружающая среда для мира» во Флоренции (1978) и «Ось Метрополиса» в парижском предместье Сержи-Понтуаз (1980). Естественно, по мере того как рос размах работ, усиливалась и его зависимость от властных структур, которые выделяют деньги, одобряют и надзирают. Случайно или нет, но после оформления павильона для Венецианской биеннале 1976 года и прихода к власти «Ликуда» в 1977 году Караван стал больше внимания уделять Европе. Когда же в 1982-м он вернулся в Израиль с композицией «Маком» («Место») для Тель-Авивского музея изобразительных искусств, это был уже художник с мировым именем, за проектами которого угадывалась мощная поддержка властных структур, судя по используемым технологиям (лазерный луч во Флоренции) и масштабам (городская прогулочная аллея в Сержи-Понтуаз).

Пожалуй, главное в работах Каравана – не сюжеты и не эффекты, а сам процесс создания. Но, в отличие от своего коллеги художника Христо, который относится к бюрократическому и производственному процессам как к части работы над произведением искусства, Караван предпочитает показывать только конечный результат. Несомненно, чтобы реализовать такие крупномасштабные проекты, как «Ось Метрополиса» в Сержи-Понтуаз или «Окружающая среда для мира» с лазерным лучом во Флоренции, нужно было иметь хорошие связи в кругах высокопоставленных чиновников и политиков.

В 1989 году состоялось открытие его проекта «Белая площадь» – пространственной скульптурной композиции из белого бетона; как выразился сам художник, «знак признательности людям, которые построили Тель-Авив, также известный как Белый город». Расположенная в парке в восточной части города, на холме, где когда-то стояла палестинская деревня Салама, эта «ландшафтная» композиция состоит из скульптурных идеальных образов-идей (башня, купол, пирамида и лестница) и визуальных клише (оливковое дерево). По замыслу это что-то вроде архитектурной обсерватории – идея, навеянная таким памятником, как Джантар-Мантар в Джайпуре. «Белая площадь» издали смотрит на Белый город Тель-Авива – такой мечтательный, тоскующий, стилизованный взгляд в сторону моря, в сторону Запада. На самом деле «Белую площадь», по словам Каравана, можно рассматривать как концептуальную модель Белого города: сам этот город является произведением «пространственного» искусства.

Через несколько лет Караван написал предисловие к книге Смук, где Белый город предстает в точности как произведение Дани Каравана, и наоборот: «Они использовали базовые геометрические формы и материалы: куб, сферу, конус и треугольник; песок, гравий, воду, цемент и бетон».

В 1930-е годы в строительстве выпуклые поверхности вроде сфер были всё еще большой редкостью, и даже конусы стали появляться в Тель-Авиве лишь с началом 1950-х, под влиянием послевоенного «серого периода» Ле Корбюзье. Но идея ясна: геометрия или же материал – всё это основы и «корни», доказывающие оригинальность и моральную чистоту строителей Белого города. Они ни у кого ничего не заимствовали, а просто создавали город из того, что Бог послал: песка, гравия, воды и цемента:

«…здесь, на отдаленных белых дюнах, бывшие студенты – медики, юристы и философы – мешали песок с гравием, водой и цементом и заливали всё это в деревянные и металлические формы, чтобы сделать кирпичи и серые строительные блоки, которые затем грузили на машины и доставляли на стройплощадки. Потом укладывали их, ряд за рядом, ровной линией, под углом или по кривой, прикрепляли к ним железные и деревянные рамы, обмазывали штукатуркой, смешав известь с песком, и создавали простые белые формы – из простых материалов рождалась поэзия, возникало городское пространство» [65] .

Авторское уточнение, что именно «студенты – медики, юристы и философы», вдали от дома, стоя на коленях, смешивали бетон новой нации, само по себе говорит о многом. То есть перед нами очередная попытка представить историю Тель-Авива отдельно от более широкой историографии региона, выставляя на первый план известные сионистские ценности: простой ручной труд и автаркию (самодостаточность). Этот момент всегда был главным для апологетики «сионистского проекта» и его позиции по отношению к Европе: сионизм противопоставлял себя европейскому колониализму, утверждая, что его целью всегда была колонизация территории, а не населения. И все же, несмотря на громкие слова о достоинствах еврейского труда, вполне вероятно, что помимо этих студентов на стройплощадках 1930-х годов вкалывали обычные рабочие, в большинстве случаев арабы или йеменские евреи. Это можно проверить, обратившись к произведениям Хаима Хефера, который сыграл ту же роль, что и Караван, но в области литературы. В мюзикле «Маленький Тель-Авив» (1959) ясно показано, что при строительстве Тель-Авива в основном использовали труд иностранцев: «Мы два строителя / Из Каира / Дайте нам лишь ломоть хлеба и кусок луковицы / И мы построим для вас Ахузат-Байт / Тут мы положим кирпичиков / Мы заработали два египетских пиастра / И в один прекрасный день / Вы проснетесь и увидите город».

В конце своего текста Караван исправно перечисляет, закрепляя, все стандартные компоненты мифа о Белом городе: упоминаются легенда о Баухаусе, чистота, утопичность и девственный ландшафт дюн, на которых был основан город. Но помимо этого он выделяет и другие аспекты сюжета, до той поры широко не озвученные, но открывающие перспективное направление всей последующей риторики:

«И здесь, на песчаных дюнах, рядом с эклектичными домишками, рядом с ориентализмом и тяжелыми наслоениями истории, на голубом фоне моря и неба стали появляться чистые, белые формы. Этот стиль, интернациональный стиль, стиль Баухаус, идеально вписался в новое окружение, словно родился здесь, в Тель-Авиве, в строящемся городе. Этот стиль как будто рассказывает нам о людях, которые хотели создать здесь новое общество – чистое, простое, скромное – в противовес ориентализму и экстравагантности.

‹…› Эти молодые архитекторы, учившиеся в Берлине, Амстердаме, Париже, – в других исторических условиях, в условиях мира и процветания, некоторые из них могли бы и вовсе не приехать сюда. Вместо этого они создавали бы там, в Европе, здания, неотделимые от той культуры, здания, возвещающие о переменах, здания – провозвестники революции. ‹…› Но они приехали сюда, а точнее, некоторых просто изгнали оттуда, обвинив в том, что они, во-первых, евреи, а во-вторых – носители интеллектуального и культурного прогресса. И они остались здесь, вдали от войны, вдали от Европы» [69] .

Цепляясь за тезис – «евреи и носители интеллектуального и культурного прогресса», – Караван повторял этот нарратив вновь и вновь. Десять лет спустя, на торжествах по случаю присвоения Белому городу статуса объекта Всемирного наследия, Караван пошел еще дальше. В интервью Армейскому радио он использовал все обычные словесные образы – упомянул и про человеческий подход, и про дюны, и про архитекторов-евреев, приехавших из Европы, – но с одной лишь существенной разницей: он утверждал, что Белый город преобразил жертвы, которые понес еврейский народ во времена нацизма, ни много ни мало в победу над бывшими гонителями:

«Я родился много лет назад, когда Тель-Авив был еще в дюнах. Я накрепко связан с этим городом, с его удивительным прошлым, со всеми его уникальными зданиями, которые построили архитекторы, приехавшие из Европы. На самом деле сейчас я уже понимаю, что на мое искусство сильно повлияло увиденное на этих улицах. Сегодня я знаю, что Белый город – одно из самых прекрасных сионистских творений. Никто не может отрицать этого и никто этого не отменит. Сегодня я также знаю, что стиль, сохранившийся здесь, – этот стиль нацисты хотели уничтожить, как хотели уничтожить другие формы цивилизации. Тель-Авив выжил, так что на самом деле он победил нацизм» [70] .

И этот сентиментальный китч – студенты-философы, ставшие строителями, Белый город, смело противостоящий ориентализму, или торжество победы Тель-Авива над нацизмом – в конце концов стал риторикой и апологетикой города: Тель-Авив не только красив, но и морально чист; он не просто белый, он – белее белого.

Построенный на дюнах

Один из величайших обманов городской легенды Тель-Авива – то, что Белый город построен на дюнах. В действительности город был построен не только не на дюнах, но вместо дюн: в отличие от местных традиционных палестинских домов, плотно прилегающих к мягкому, пористому слою песчаника, типичному для данного региона, чтобы возвести современные тель-авивские здания на бетонных фундаментах, пришлось удалить песчаный и песчаниковый слои. Во многих местах в южной части Тель-Авива, где проходили исторические границы между Тель-Авивом и Яффой или между еврейскими и палестинскими владениями, до сих пор заметна разница в топографии двух городов. Уровень Тель-Авива ниже на метр – два. На самом деле Тель-Авив «соскоблил» естественный рельеф региона, чтобы прорубить себе место – и не на дюнах, а взамен дюн. Сегодня в окрестностях Тель-Авива все еще можно увидеть участки слоев осадочных пород – живые свидетельства того, как это происходило.

Песок, по-прежнему важный, хотя и постепенно иссякающий ресурс для городской строительной индустрии, играет главную роль в поддержке израильской истории и политики. Он занял главное место в нарративе города с 11 апреля 1909 года, когда шестьдесят шесть семейств, как утверждается, собрались на девственной дюне в окрестностях Яффы, чтобы разыграть в «ракушечную лотерею» земельные участки для Ахузат-Байта – района, который, по официальной версии, и положил начало Тель-Авиву. И все же, хоть эта история намного старее, чем тема Белого города, по прошествии времени обе городские легенды – о Белом городе и девственных дюнах – оказались теснейшим образом связаны между собой.

Эта связь была официально закреплена в 1994 году, после фестиваля «Баухаус в Тель-Авиве» и целого ряда сопутствующих культурных событий (таких, как выход книги Ницы Смук «Жизнь в дюнах» и фильм Ноа Караван «Воздух, свет и утопия»), благодаря которым эти два нарратива слились воедино. Всего десятилетие спустя ЮНЕСКО представило их миру как неотъемлемую часть одной метаисторической раскадровки – рассказывающей о милых невинных белых домиках, появившихся на песчаных дюнах. Это собрание небылиц, основывающихся на известной фотографии Авраама Соскина, который запечатлел момент розыгрыша «ракушечной лотереи» и – как считается – обессмертил «момент основания Тель-Авива».

Подобно невинной мечте ребенка, который строит замки на песке, Белый город родился из песка, как Афродита – из волн.

Наоми Шемер добавила к этому немного морской пены и облако, Смук и Караван привнесли солнечный свет, воздух и утопию. Белый песок – это и место рождения Тель-Авива, и его исходный материал. Цветом дюн можно было бы объяснить и белизну Тель-Авива (песок был главным строительным материалом, потому город белый), но на самом деле их главенствующий статус не имеет ничего общего с эстетическими или визуальными связями, на которые они могли бы указывать. Важное место дюн в нарративе Тель-Авива объясняется не только его эстетическим или зрительным восприятием. Прежде всего песчаные дюны ассоциировались с идеей tabula rasa, особо ценимой как в сионизме, так и в архитектурном модернизме.

Эти песчаные дюны сыграли главную роль в выработке морального алиби для Белого города, чтобы приводить его как исторический пример. Если другие регионы страны омрачала невидимая, но все же ощутимая тень незаконности или по крайней мере спорности того, каким образом эти земли были получены (в особенности в ходе войны 1948 года, приведшей к созданию Государства Израиль), в моральной легитимности Белого города, возникшего ex nihilo из песка и строившегося на идеалах прогрессивного социализма, сомнений быть не могло.

Колонизация и насильственное выселение – процессы, происходившие тогда на оккупированных территориях и в южном Ливане, – только возвысили город в его собственных глазах и усилили ощущение чистоты и честности. Чувство собственной правоты дало городу моральное основание отделить себя от остальной страны, именно это стоит за его пресловутым эскапизмом и обособленностью.

Следовательно, согласно распространенной доктрине сионистских левых, легитимность еврейского поселения в Тель-Авиве не подлежит сомнению, чего нельзя сказать о территориях, оккупированных в 1967 году или присоединенных Бегиным посредством Иерусалимского закона 1980 года и закона «О Голанских высотах» 1981 года. Так получается, если определять территорию Государства Израиль по его «бесспорным» границам – в отличие от карт, на которых эта территория может включать, например, регионы, присоединенные посредством «милхемет брейра» (превентивных войн) за пределами международных границ. Подобные сепаратистские взгляды лучше всего продемонстрировал поэт Меир Визельтир, известный тем, что во время войны в Ливане в 1982 году заявил в телепередаче, что «возьмет в руки оружие, только если враг дойдет до реки Яркон». Даже для тех израильтян, кто «согласен на всё» во имя мира, Тель-Авив часто оказывается неуступчивым. Противоречивость подобной позиции выявилась (и справедливо) в конце 1990-х, когда «Моэцет ЙеШа» («Совет еврейских поселенцев Иудеи, Самарии и сектора Газа»), консервативная организация правого толка, развернула кампанию против плана одностороннего размежевания, предполагавшего вывод еврейских поселений из сектора Газа и Самарии. Тогда по всему Тель-Авиву развесили плакаты с лозунгом: «ЙеШа зэ кан!» («Иудея-Самария-Газа – это здесь!»), причем «здесь» означало Тель-Авив, а «там» – объяснялось только тель-авивским собственным сепаратизмом.

Ил. 26. Книга «Дома из песка», заглавная страница с фотографией участников земельной лотереи в Ахузат-Байте, 1909.

Смук воспроизвела этот эпизод – как город был построен на дюнах – в своей книге «Дома из песка» в 1994 году и еще раз – на выставке «Жизнь в дюнах» в 2004-м. На конференции, устроенной в Тель-Авиве по случаю открытия выставки, архитектор Пира Голдман, сменившая Смук на посту в муниципалитете, утверждала, что «город вырос из дюн в первую очередь потому, что эти участки были самые дешевые».

Однако в действительности все было не совсем так. Согласно историческим свидетельствам, бóльшая часть Тель-Авива построена на земле, которую никак нельзя считать «девственными дюнами», к тому же тогда можно было приобрести и более дешевые земельные участки. В своем исследовании Яффы историк Рут Карк сравнивает карту землеустройства Яффы, созданную темплером (членом немецкого «Храмового общества») архитектором Теодором Занделем в 1879 году, и британскую карту 1917 года. И та и другая со всей убедительностью указывают, что к концу XIX века бóльшая часть земель, занятых современным Тель-Авивом, возделывалась. В своей новаторской книге «Дионис в центре» Тамар Бергер проанализировала принадлежность и характеристики участков на картах-приложениях к «Книге Тель-Авива», изданной Альтером Друяновым в 1936 году, и показала, что в основном там были виноградники, огороды и фруктовые сады, а участки с дюнами по большей части были сосредоточены в мусульманском районе Маншия.

Большинство участков, которые к 1948 году составляли муниципальную территорию Тель-Авива, были выкуплены в 1920-х годах. С одной стороны, это стало неизбежным следствием массового возвращения еврейских жителей Яффы и Тель-Авива, которых османские власти насильственно переселяли в конце Первой мировой войны, – та волна обратной миграции вызвала острый жилищный кризис в еврейском секторе. С другой стороны, вспыхнувшие 1 мая 1921 года жестокие антиеврейские бунты в Яффе способствовали усилению сепаратистских настроений в еврейском сообществе и его последующее перемещение в северном направлении, из Яффы в Тель-Авив. На «Карте Тель-Авива до постройки города», изданной Друяновым, отмечены четыре категории земель, на которых было возможно строительство: дюны, дюны вперемежку с виноградниками, виноградники и фруктовые сады. Сравнив эту карту с другой, приведенной в той же «Книге Тель-Авива» «Картой основания тель-авивских районов по состоянию на год освобождения их земель», мы видим, что бóльшая часть новых районов города была построена на сельскохозяйственных землях. Среди них, например, южные кварталы Неве-Шаанан, Иегуда, Немецкий виноградник, Рамат-ха-Шарон, окрестности улицы Членов, Коммерческий и Продовольственный центр, Сад Саада, Шапира, Маленький сад и Ришон-ле-Цион. На северной стороне яффской железной дороги, которая до сих пор служит «естественной» границей между Тель-Авивом и бывшей арабской столицей, на месте палестинских виноградников и садов возникли новые районы, такие как Нордия и Марморек.

Во многих случаях земля обесценилась из-за войны: сады были заброшены, поскольку экспорт сократился, или вырублены османской армией, нуждавшейся в топливе для паровозов. Свидетельства этого находим, например, в письме членов кооперативого общества Неве-Шаанана делегатам XII Сионистского конгресса 1921 года:

«На краю Тель-Авива нам удалось приобрести 262 дунама [81] садовой земли (деревья были вырублены или повреждены во время войны) за 30 тысяч фунтов, по 115 фунтов за дунам. Цена невысока, если принять во внимание расположение и качество почвы, пригодной для любых сельскохозяйственных занятий» [82] .

Ил. 27. Белый город и черный город. Немецкий аэрофотоснимок, датируемый 1918 годом. Из каталога выставки: «Тель-Авив в фотографиях. Первое десятилетие, 1908–1918». Музей Эрец-Исраэль, Тель-Авив.

Упорство, с которым нарратив города цепляется за дюны как за исходную точку, также ничем не оправдано, поскольку с 1920 по 1948 год Палестина находилась под британским управлением, все операции с земельной собственностью должны были строго соответствовать процессуальным нормам, и нарушения происходили редко. Даже в 1930-е годы, в самый разгар поселенческой операции «Стена и башня», земли, принадлежавшие арабам, приобретались официально с помощью Еврейского национального фонда. «Большая кража земли» случилась только после образования Государства Израиль и принятия в 1950 году закона «О собственности отсутствующих владельцев», который позволил конфисковать имущество палестинцев и 93 % всей земли в стране.

Тем не менее тема дюн сослужила хорошую службу и в другом отношении. Например, она по-прежнему играет решающую роль в представлениях о прошлом, настоящем и будущем Тель-Авива просто потому, что ассоциируется с днем рождения города. Членов общественного совета Ахузат-Байта созвали на собрание, чтобы проголосовать за переименование их района в Тель-Авив, 21 мая 1919 года. И все же, несмотря на этот определяющий момент, официальной датой основания города считается 11 апреля 1909 года – дата проведения «ракушечной лотереи» в Ахузат-Байте. Примечательно, что из всех возможных дат городской хроники была выбрана именно эта. Могли бы, например, взять 6 июня 1906 года – официальный день основания самого Ахузат-Байта. Или воспользоваться официальной датой основания какого-нибудь другого еврейского района из тех, что возникли еще до Ахузат-Байта – Неве-Цедек в 1887 году, Неве-Шалом в 1890-м, Махане-Иегуда в 1896-м, Махане-Йосеф и Махане-Исраэль в 1904-м. Но их тоже проигнорировали. Все вышеперечисленные районы были присоединены к Тель-Авиву в 1921 году, как только он получил статус отдельного от Яффы города, но каждый из них внес свой собственный вклад в усиление еврейских поселений на северной границе Яффы.

Нам скажут, что Ахузайт-Байт отличается от указанных еврейских районов, поскольку находился по другую сторону от этой границы, но ведь на самом деле он был не один такой. Возможно, один из самых странных и неприятных фактов, которые всплывают, когда начинаешь разбирать тель-авивский исторический нарратив, – это намеренное забвение Махане-Исраэль. Известный сегодня как Керем ха-Тейманим, этот район появился на целых пять лет раньше Ахузат-Байта и располагался намного севернее, чем официально признанный «первый район Тель-Авива». Может быть, все дело в том, что он был построен йеменскими иммигрантами и считался, по крайней мере поначалу, пригородом в составе арабского района Маншия. И хотя жили там в основном выходцы из Йемена, его демографический облик был естественным продолжением красочной этнической мозаики Маншии, где можно было увидеть иммигрантов чуть ли не изо всех уголков мусульманского мира – от Египта и Северной Африки до таких отдаленных мест, как Афганистан. И все же, будучи первым (и самым отдаленным от Яффы) еврейским районом, Махане-Исраэль мог бы потягаться с Ахузат-Байтом.

Совершенно очевидно, что и дата 9 апреля 1909 года, и лотерея по розыгрышу участков в Ахузат-Байте в отличие от других датированных событий имели одно неоспоримое преимущество: черно-белую фотографию как документальное подтверждение события, идеально подходившего и к тель-авивскому, и – шире – к сионистскому нарративу, согласно которому после тысячелетий в изгнании евреи вернулись на бесплодную, черно-белую пустынную землю и, трудясь в поте лица, «заставили пустыню цвести». Интересно, что в то время лишь немногие из еврейских поселенцев, рассчитывавших выиграть в лотерею лучший участок, рассматривали это событие как нечто достойное запоминания. Необходимо отметить, что, например, никто из еврейских интеллектуалов, живших тогда в Яффе, и не подумал помочь с лотереей или как-то прокомментировать ее результаты.

Подобно другим мифотворческим сионистским фотосюжетам (таким, как встреча Теодора Герцля с германским императором Вильгельмом II в сельскохозяйственной школе Микве-Исраэль в 1898 году), эта фотография была отретуширована. На оригинальном снимке Соскина перед собравшимися на дюне членами общины Ахузат-Байта присутствовала еще одна одинокая фигура. Однако в официальной версии снимка, опубликованного в буклете «Тель-Авив» и получившего широкое распространение, эта фигура отсутствует. Выдвигались разные предположения о том, кто бы это мог быть. Яков Шавит и Гидеон Биггер уверяли, что удален не кто иной, как Акива Вайс, один из лидеров группы и ярый противник первого мэра Тель-Авива Меира Дизенгофа. По их мнению, его убрали со снимка по политическим соображениям в ходе предвыборной кампании Дизенгофа. Шавит и Биггер также подробно разбирают и популярную в то время байку, согласно которой вычищен со снимка «сын крестившегося Шломо Файнгольда». Тут следует уточнить, что Файнгольд не принимал христианскую веру (он был только женат на женщине не иудейского вероисповедания), да и сына у него не было. Файнгольд являлся одним из предпринимателей, работавших в Йефе-Ноф (или Белла-Виста) – еврейской зоне, созданной на пляжной территории арабского района Маншия. Согласно популярной легенде, Файнгольд – или его (нерожденный) сын – якобы кричали участникам лотереи, пытаясь их отговорить: «Безумцы, здесь же нет воды!» Но, по словам писателя Шломо Шва, занимающегося историей Тель-Авива, воды у участников было достаточно: он опознал одного из изображенных на снимке, мужчину в тюрбане и с жестянкой в руках. Это уроженец Йемена по имени Йосеф, водонос из Махане-Исраэль.

Допустим, корректировка фотографии играла решающую роль в обеспечении морального алиби Тель-Авива, но непонятно, почему так много сил было брошено на то, чтобы вывести на первый план идею чистоты этих песков. Такое возможно, только если очень хочется скрыть правду. Это попытка предъявить публике образ законности Тель-Авива, снимающий необходимость каких-либо фактических доказательств. Как явствует из образа, созданного Соскиным – а именно таким Тель-Авив себя видит, – Белый город не просто самая беспроблемная часть сионистского проекта, это его идеологическое и моральное ядро. Если главной целью сионизма всегда была «нормализация» жизни еврейского народа, то именно Тель-Авив, а не Иерусалим, следовало бы назвать истинным Сионом. Возникший из лотереи на нетронутых дюнах, где прежде не было ничего, он сделал только лишь одно: превратил пустыню в цветущий сад.

Все эти артефакты: фотография розыгрыша участков в Ахузат-Байте, Белый город на дюнах – служат иллюстрацией знаменитой сионистской формулы «земля без людей для людей без земли», определившей рабочую риторику всей нации.

Чтобы понять, какие последствия имела эта формулировка, следует вернуться ко временам до Смук и Каравана – к человеку, который превратил ее в теорию, а затем в практику. Выступая на конференции Еврейского национального фонда в 1943 году, Давид Бен-Гурион обозначил две главные задачи сионистского движения: первая – «собрать изгнанников», то есть евреев, рассеянных по всему миру, а вторая – «восстановить разрушенную, опустошенную страну… две тысячи лет пребывавшую в запустении». Согласно второй максиме, следовало возместить ущерб, нанесенный стране всеми, кто занимал эту территорию, пока еврейский народ жил в изгнании. Балансируя на тончайшей грани – отчаянно пытаясь игнорировать тот факт, что эта «земля без людей» была обитаемой, и так же отчаянно пытаясь свалить на кого-то вину в ее предполагаемом «разорении», – Бен-Гурион в следующей своей речи упомянул арабов, «которые превратили немало цветущих стран в пустыни». Таким образом, прежде чем песок приспособили для поддержки нарратива о городе Тель-Авиве, его использовали как контраргумент против претензий палестинцев.

Именно так сделал Бен-Гурион в 1943 году, за пять лет до израильской Войны за независимость, рассуждая о «незаконном лишении наследства»:

«Здесь есть поселение, которое, по утверждению его жителей, владеет этой землей 1300 лет, и на основе этого утверждения они хотят лишить нас единственной надежды, которую еврейский народ лелеял все эти столетия, поскольку был изгнан из своей страны, – надежду вернуться в Сион. Мы можем спросить: что эти захватчики и оккупанты сделали на этой земле? Ответ в четырех словах: превратили райский сад в пустыню» [90] .

Не нужно быть убежденным постсионистом, чтобы усмотреть обиду в подобной риторике. В заключительной главе книги мемуаров «Воспоминания о моей жизни» Йозеф Элияху Шлуш невольно обращается к Бен-Гуриону, своему коллеге, с которым у него были разногласия. Еврей, свободно владеющий арабским, родившийся в Яффе и ставший впоследствии одним из самых влиятельных руководителей и проектировщиков Тель-Авива, Шлуш прекрасно знал оба сообщества и бóльшую часть жизни занимался наведением мостов между ними.

«А те, кто знаком с историей нашего поселения с самого его основания, знают, что тесные взаимоотношения с нашими соседями и жизнь в мире с ними были первой обязанностью местных, что мы и пытались по мере сил исполнять. И если мы преуспели в этом, то в основном потому, что уважали и учитывали интересы наших соседей, рядом с которыми нам приходилось строиться. Но – и тут мы вынуждены сказать горькую и ужасную правду – правда такова, что многие из строителей йишува [91] , которые прибыли из диаспоры, чтобы направлять нас, совсем не понимают ценности добрососедских отношений, этого простого и элементарного принципа. Либо они не понимают, либо не хотят его соблюдать, а если не соблюдать этот принцип, все усложняется и становится самым больным вопросом для нашего поселения. Как уже говорилось и писалось публично, с появлением Герцля и идеи политического сионизма сионистская пропаганда во всех странах и на всех языках описывает страну, в которой мы собираемся строить наше национальное поселение, как разоренную, разрушенную, опустошенную, где вообще нет жителей. И после таких устных и письменных рассказов об этой стране как о девственной земле они своими сионистскими методами пытаются заново отстроить ее, а это означает все что угодно, только не необходимость считаться с интересами тех людей, которые здесь жили все это время» [92] .

Еще в 1913 году Шлуш настоятельно советовал Дизенгофу скупить все доступные участки дюн вплоть до реки Яркон. Несомненно, как опытный делец, он понимал, что цена этой земли ниже ее реальной стоимости, но также видел и то, чего политический сионизм никогда замечать не мог и не хотел: что совершенно непрактично стравливать эту группу жителей с их новыми соседями. Его богатый жизненный опыт – он был знатоком еврейской и арабской культуры, сионистом и палестинцем, жителем Яффы и Тель-Авива – вероятно, подсказывал ему, что могут возникнуть сложности, но все же он страстно верил, что сионизм способен принести пользу всем, в том числе и местному населению. Однако не учел одного: не может быть такого понятия, как «неполитический сионизм», и сионизм всегда будет политическим по умолчанию. Более того, Шлушу пришлось пожертвовать своим местом в истории Тель-Авива, поскольку он так и не понял: ничто так не претит политическому сионизму, как живой мост между двумя сообществами, а он как раз и пытался таким мостом стать.

В конце концов, песок, дюны и пустыня – все это только литературные декорации в более пространной истории. Истории, которая, в сущности, не сильно отличается от сказок про «стиль Баухаус» или «Белый город». В каждой из этих на редкость идеалистических небылиц есть подвиги, есть место благородной жертве, в каждой содержится урок: если очень захотеть, то можно «сказку сделать былью». И все же их роднит скорее то, что пропущено в каждом из нарративов – что решительно выброшено и что лишь слегка отодвинуто за рамки сказочной истории. Нигде не упоминается о «ценности добрососедских отношений», о необходимости «считаться с интересами тех людей, которые здесь жили все это время» или заботиться, как сказано в декларации ЮНЕСКО, «об интеграции с местными традициями».

Все традиционные сообщества – будь то христианские, мусульманские или еврейские – строятся на концепции надлежащего поведения, которое позволяет проецировать базовые этические представления о справедливости и уважении на практические взаимоотношения с другим. И именно этим нарратив о Белом городе как продолжение политического сионизма и архитектурного модернизма (и то и другое представляли собой вызов традиции) от них отличается. Именно здесь, как мы вскоре увидим, все человеческие и общечеловеческие обеты, данные под знаменами политического сионизма и архитектурного модернизма, грубо нарушаются. Если в любом произведении архитектуры есть нечто антропоморфное и любая постройка – это в каком-то смысле рассказ о людях, ее создавших, тогда история Белого города Тель-Авива – это повесть о том, как, по меткому выражению Тони Моррисон, евреи стали белыми.

В этом смысле история Белого города только начинается. Теперь посмотрим, кто же превратил рай в пустыню.

Ил. 28. Карта Яффы и окрестностей, 1945. Географическая база данных Яд-Авнер. Факультет географии Тель-Авивского университета.

Нарратив Белого города распадается не из-за аналитических неточностей или неверно подобранных мелочей, а из-за более серьезных, основополагающих упущений. Если вспомнить фло беровское высказывание об архитектуре, и здесь тоже все дело в произвольном отборе, определяющем, что войдет в финальную версию рассказа, а что останется за скобками. Это значит, что поле обзора этого нарратива состоит из слепых пятен очевидного, из историй, скрытых за другими историями.

В этом смысле, несомненно, самые интересные главы в повествовании Тель-Авива о себе самом – выброшенные. Если их восстановить, мы увидим совершенно другой сюжет: не столько о творческом созидании, сколько об уничтожении… и уничтожении следов уничтожения.

Первой ошибкой нарратива о Белом городе было то, что его предполагаемые исторические и географические границы решили совместить, пытаясь привязать архитектурный нарратив Тель-Авива к моменту, когда эти границы определялись (в 1930-е годы), и к реальной территории, которую они в действительности охватывали (в данном случае – к песчаным дюнам). С точки зрения архитектуры такие географические пределы Белого города совершенно необоснованны. Как мы уже отмечали, в районах Монтефьоре, Неве-Шаанан и Яффе есть множество зданий в интернациональном стиле, построенных раньше 1930-х годов и за пределами официальных границ Белого города. Яффа в этом отношении заслуживает особого внимания, поскольку этот город всегда был куда более интернациональным, чем Тель-Авив, о чем можно судить и сегодня по удивительному разнообразию сохранившихся здесь образцов интернационального стиля. Среди них, между прочим, и здания, построенные в еврейских районах Яффы, таких как Шапира и окрестности улицы Членов.

Ил. 29. Даже сегодня карта Тель-Авива 1931 года, на которой не отмечены Яффа, южная часть Тель-Авива и еврейские кварталы рядом с ней, вполне понятна большинству горожан. Ница Смук, «Дома из песка» (Тель-Авив: Фонд развития Тель-Авива и издательство Министерства обороны, 1994).

Так получилось, что географические границы Белого города в точности совпали с другими экономическими, социальными и географическими границами, что неслучайно. На самом деле периметр Белого города – это границы Тель-Авива до 1948 года: тот же самый воображаемый железный занавес, разделивший город на север и юг еще с 1930-х. В наши дни эта разделительная линия подчеркивается самыми разными способами: от запрета на проезд в северном направлении с Яффской дороги в Неве-Цедек до размеченных коридоров полета воздушных судов, прибывающих в аэропорт имени Бен-Гуриона; от количества денег, вкладываемых муниципалитетом в инфраструктуру, благоустройство и санитарию с каждой стороны этой границы, до маршрутов доставки пиццы.

Ил. 30. Граница истории и памяти. План охраны памятников архитектуры в Тель-Авиве затрагивал только центр Тель-Авива. Хотя Яффа и еврейские кварталы десятилетиями находились под юрисдикцией Тель-Авива, до сих пор выпускаются карты города, где не обозначены его южные кварталы и Яффа.

Совпадение разных видов границ – свидетельство замкнутости и однородности Тель-Авива; здесь все призвано подчеркнуть идею, что он исторически, географически и этнически – особый. Как еврейский город, он не похож на арабскую Яффу; как израильский – отличается от еврейской диаспоры; как современный город, он спорит с имеющими древнюю историю городами Европы и Ближнего Востока. Точно так же Тель-Авив определяет все находящееся за пределами воображаемых стен Белого города как свою противоположность: что вне истории Белого города – идеально вписывается в то, что лежит за пределами географических границ Тель-Авива, а что вне «исторического города» – сразу и вне города Тель-Авива в целом, и вне его истории. Следовательно, улицы, площади, пешеходные дорожки и здания, которые не значатся в летописи, в конце концов неизбежно оказываются стерты и с городской карты. Все больше людей, живущих в районах с такой же, если не более богатой, историей, в сравнении с хроникой Белого города, обнаруживают, что их вычеркнули из анналов Тель-Авива. Иногда, как, например, в случае с Яффой, их лишают и собственных нарративов. Это, конечно, непростительно, но не так уж удивительно, если вспомнить первую заповедь историографии, а именно: когда мы вытесняем что-либо из своих границ, выталкиваем за пределы сообщества или вычеркиваем из школьных учебников, это означает, что этому вытесненному неизбежно придется придумывать новое определение – альтернативную оценку дают уже на основе новой истории.

Второе слабое звено в сюжете о Белом городе – это границы реальности, которую он в себя включает. Когда невозможно изменить существующую городскую реальность политическими методами и вместо них используются архитектурные, разговор о такой архитектуре и таком городе неизбежно переходит в плоскость политики. В случае с Белым городом этот нарратив, похоже, изо всех сил старается держаться в рамках архитектуры, в полном согласии с модернистской идеей о том, что независимый художественный дискурс способен нейтрализовать политический. И все же при ближайшем рассмотрении история Тель-Авива выдает себя тенденциозностью, с которой она подбирает одни факты и отбрасывает другие.

Прежде всего, этот сюжет складывался исключительно в контексте мировой и израильской архитектуры. Он пересыпан именами бесчисленных архитекторов, пронизан отсылками к архитектурным направлениям и архитектурным достопримечательностям, сдобрен архитектурными дискуссиями, которые веками ведут между собой западные и европейские критики. В целом архитекторы Тель-Авива 1930-х годов были скорее пассивными слушателями, нежели активными участниками идейных битв, в которых рождалась идеология модернизма, и, несмотря на это, вдруг – ни с того ни с сего – теоретические споры о независимости форм и функций, внешнего вида и содержания архитектуры стали главной темой в историческом нарративе Тель-Авива. Можно подумать, город возрастал не среди садов Яффы, а на мощеных улицах Веймарской республики. Никто не хватился, почему оказалась забыта важная информация о том, что происходило ближе к дому, под боком, в Ахузат-Байте, в самом Тель-Авиве. На самом деле, если не считать нескольких упоминаний о фактах европейской истории, таких как закрытие Баухауса и эмиграция евреев после Второй мировой войны, история Белого города не содержит отсылок к официальной истории, какой мы ее знаем, – Истории с большой буквы, с «большим топором».

Эта нехватка исторической перспективы, возможно, объясняется тем, что большинство зданий, возведенных в 1930-е годы и относящихся к интернациональному стилю, построены в Яффе, которая некогда была значимым арабским городом, а не в Тель-Авиве. История Белого города, похоже, намеренно игнорирует этот факт. В самом деле, если не считать вызывающего отмежевания Дани Каравана от «ориентализма», во всей архитектурной истории города вообще нет упоминания об арабах (или, что было бы естественней, об арабских архитекторах). И это несмотря на то, что данная история предположительно прославляет интернациональный стиль. Оказывается, в нее включали не всех: архитекторы, которым посчастливилось попасть на ее страницы, либо европейские евреи, либо немцы.

Но вместо того чтобы подумать об этих упущениях, история Тель-Авива устремилась дальше по узким дорожкам академического и профессионального архитектурного дискурса, набирая обороты. В конце концов она добилась признания, вошла в список объектов Всемирного наследия и вернулась из парижского ЮНЕСКО к ближневосточной реальности, увенчанная лаврами. И вновь стала пробираться в музеи через черный ход, но на этот раз облекшись в формы национальной апологетики, заявляя: «Эти здания не просто красивы. Они правильные с точки зрении морали». Перефразируя знаменитое высказывание Людвига Витгенштейна, можно сказать, что Тель-Авив оправдывал себя и эстетически, и этически: потому что он белый, потому что построен на девственных дюнах.

Манера, в которой разворачивалась эта архитектурная история, тоже была сомнительной. В ЮНЕСКО обратился муниципалитет Тель-Авива – Яффы, подготовив и представив просьбу о включении города в список объектов Всемирного наследия. Надо ли говорить, что это не дело, когда кто-то сам себя хвалит, и не дело муниципалитета писать историю – будь то история города или история его архитектуры. Особенно если эта история идеально подходит к существующей государственной системе, в которой другие области истории, географии, археологии и архитектуры – всё подчинено задаче идеологического просвещения граждан и армии.

Смешение этих дисциплин создало прочный военно-образовательно-политический комплекс, действующий в разных формах: «Моледет» (родина) и уроки обществоведения в школе, «Знание о стране» (география) и «Боевое наследие» в армии, «Изучение Эрец-Исраэль» в университетах или просто «хасбара» в политике.

Вне зависимости от контекста – просветительского, культурного, военного, политического или научного – все дисциплины, задействованные в этом комплексе, имеют общую идеологию, в которой превыше всего – сионизм и защита его интересов. В итоге в Израиле история и география отданы на откуп армии, правительственным органам, общественным организациям, научным и культурным учреждениям. Яркое проявление этого феномена – регулярное вмешательство военных руководителей (таких, например, как Игаэль Ядин, Моше Даян и Рехавам Зеэви) в вопросы краеведческой археологии и музееведения. Точно так же правительственным комиссиям поручали написание «официальной» истории Государства Израиль.

И наконец, совершенно очевидно, что обсуждение архитектуры не может сводиться единственно к разговорам о «великолепной игре объемов, собранных под светом неба», как назвал ее Корбюзье. Поскольку строительство и снос в Израиле – прерогатива властей, мы вынуждены придавать политический смысл практически всем инициативам такого порядка, особенно в тех случаях, когда политическая выгода налицо, а политический мотив отрицается. Как ни странно, но если видно, что из идеи независимого искусства пытаются извлечь политическую выгоду, сама эта идея – один из основных принципов модернизма – полностью обессмысливается, как и следующий вопрос, имеют ли искусство и культура политический вес. В данном случае дискурс о Белом городе обладал, как мы уже убедились, очевидным политическим подтекстом. Желание свести разговор к чисто архитектурной дискуссии явно служило политическим интересам, причем этого особенно никто и не скрывал. Не случайно, к примеру, офисы Ассоциации архитекторов Израиля, горячо поддержавшей муниципальную кампанию «Белый город», располагались в старом палестинском здании в центре Яффы.

После праздничных торжеств по случаю решения ЮНЕСКО, на которых политиков и глав государств было не меньше, чем архитекторов и ученых, стало ясно, что история Белого города вышла за рамки обычного обсуждения современной архитектуры и архитектуры Тель-Авива в частности. И вскоре она оказалась частью официальной политической истории Тель-Авива и стала считаться ключевой для понимания места и задач города внутри более широкого сионистского нарратива. Это была легенда о воинах-мечтателях, одним махом перестроивших и Землю Израиля, и израильское самосознание. В итоге Белый город неудержимо облекался в апологетику сионистского рвения на более серьезном, государственном уровне.

Ил. 31. Аэрофотоснимок 1917 года. Черный город расположен там, где находится черное пятно – сады Яффы. Хотя сейчас участки используются иначе и цвета сменились, граница практически не сдвинулась с места. Там, где на снимке черное пятно, теперь кварталы 6, 7, 8 и 9 на карте Тель-Авива. Эта граница совпадает с другими, например с той, что разделяет два полицейских подрайона Тель-Авива. Естественно, с ней связано деление города на север и юг, а также характеристика некоторых мест и групп населения («опасный квартал», «опасные люди»). Из каталога выставки «Тель-Авив в фотографиях. Первое десятилетие».

Мы обязаны самым тщательным образом изучить историю Тель-Авива, заглянуть за предписанные границы Белого города и попытаться восстановить связанный с ним архитектурный дискурс. И тогда детали, которые прежде были стерты, внезапно проявятся снова и станет понятно, что в тель-авивском ящике Пандоры скрыто нечто большее, чем Белый город. Ибо там, рядом с утопическими проектами, восстановлением после бедствий и новой передовой моралью есть еще история войн, разрушений и угнетения. В то время как историческое и культурное строительство Тель-Авива было тесно связано с его физическим созиданием, возведением бетонных конструкций, зияющие пробелы в этом нарративе говорят о физическом уничтожении мест и пейзажей, некогда определявших географию региона. Стоит отметить, что эти процессы отнюдь не новы и начались не с Тель-Авива: строительство и разрушение всегда шли бок о бок, с незапамятных времен. Зная это, француз барон Осман•, вероятно, первый современный градостроитель, не случайно называл себя artiste démolisseur («художник сноса»).

Хотим мы того или нет, эти истории о войне, разрушениях и репрессиях в конце концов вернутся в тель-авивский нарратив. Кто окажется героем, а кто – злодеем в переписанной версии, еще предстоит решить, но бесспорно одно: в этой истории есть победители и побежденные. И если для истории победителей уже придумано название – «Белый город», то вполне логично будет назвать историю побежденных «Черным городом».

Черное пятно

Фотографии бывают пророческими. Чтобы составить более полное представление о Черном городе и его исторических границах, вернемся назад и посмотрим внимательно на аэрофотоснимки региона 1917–1918 годов. На фотографии Черный город выглядит как расползающееся темное пятно, охватывающее все за пределами Ахузат-Байта, а также белое пятно песков. Это город Яффа и его окрестности, округ, считавшийся Большой Яффой до образования Израиля, – то есть арабо-еврейские районы города и окружающие их сады и деревни.

С одной стороны, мы видим яффские застройки, включая Старый город и плотно заселенные палестинские районы Маншия и Аджами. С другой – Черный город охватывает Большую Яффу и арабские и еврейские пригороды, расположенные за городской стеной, но при этом до 1948 года попадавшие под юрисдикцию города. Самая широкая черная полоса указывает на море садов, которые расходятся из центра города, обрамляя дороги на Рамлу и Лидду, и окружают палестинские деревни Абу-Кабир, Салама, Язур и Хирия.

Если белый цвет Тель-Авива не совсем белый, то, если как следует приглядеться к фотографиям, можно увидеть, что и черный не совсем черный. Меняющиеся оттенки говорят о состоянии садов после Первой мировой войны: более светлые области указывают на плантации, которые были повреждены, вырублены, заброшены или просто высохли без полива. Подобные случаи порчи имели далеко идущие последствия, поскольку, когда палестинским владельцам становилось невыгодно и дальше возделывать свои земли, еврейские земельные агенты охотно скупали участки по бросовым ценам: когда черные пятна становились белыми, они превращались в еврейские.

Меньше чем за десятилетие более светлые области на этих фотографиях стали новыми еврейскими районами Яффы: это Неве-Шаанан, Шапира, Флорентин и окрестности улицы Членов. Чуть позже вырубили и другие сады, расчистив место для районов Эзра, ха-Тиква и ха-Аргазим. Все это происходило в 1920-е годы – за целое десятилетие до закрытия училища Баухаус и начала строительства Белого города – и на том самом месте, где раскинулись фермы и сады Яффы, а не бесплодные пески средиземноморской береговой полосы. По сей день Черный город нетрудно узнать на любой карте, выпущенной муниципалитетом Тель-Авива и Яффы, и так же легко отличить его при взгляде на статистические данные региона. Он остается все той же затененной землей, заключенной в те же самые границы, что и девяносто лет назад, и обозначается на всех официальных документах, таблицах и картах как кварталы 7, 8 и 9.

Вопиющее пренебрежение к Яффе и Черному городу, отсутствующим в официальном нарративе Тель-Авива, отражается на приоритетах муниципалитета и на несправедливом распределении ресурсов. Различия между севером и югом таковы, что чувствуется – дело не только в небрежности: южные кварталы города систематически доводятся до разрухи и так и пребывают в заброшенном состоянии. Все нежеланное в Белом городе ссылается в Черный город: такие объекты городской инфраструктуры, как свалки, канализационные трубы, ЛЭП, стоянки для эвакуиро ванных машин, людные автовокзалы; шумные и загрязняющие воздух фабрики и мелкие производства, нелегальные заведения – бордели, казино и секс-шопы; смущающие и пугающие учреждения вроде полицейских участков, тюрем, клиник для тяжелоболь ных и, наконец, городские изгои и социальные парии – новые иммигранты, гастарбайтеры, наркоманы и бездомные.

Судя по истории муниципалитета, можно предположить, что предпринимались определенные усилия, чтобы выкрасить юг в черный цвет в буквальном смысле – идет ли речь о торговцах, нажившихся на продаже рубероида для покрытия хижин во Флорентине в 1920-е годы, или о застройщиках, которые в 1980-х со орудили чадящее асфальтовое чудовище – новую Центральную автобусную станцию в Неве-Шаанане. На самом деле Черный город является таковым не из-за своего цвета или цвета кожи его обитателей. Возможно, оттого, что эти южные районы стали чем-то вроде свалки для индустрии, которую Белый город считает опасной для своего элитарного населения, там нашли приют всякие «черные» – меньшинства, отличающиеся от обычного израильского общества по своей религиозной принадлежности, национальности или цвету кожи. Как ни странно, но в силу этой особенности Черный город – самый пестрый, разнородный и космополитичный во всем Израиле. При таком бьющем через край этническом, культурном, архитектурном разнообразии только это – единственное – городское пространство во всем муниципалитете и позволяет считать Тель-Авив тем «мировым городом», за который он себя выдает.

Черный город – не просто физическое пространство с застывшими географическими границами, это состояние. И это состояние зависит только от Белого города. Без него Черный город неразличим, он – все, что прячется в длинной черной тени Белого города, все, что Тель-Авив не видит и видеть не желает: хранящиеся в запаснике картины, которые никогда не займут места в музейных залах, рассказы и события, вычеркнутые из исторических учебников, названия улиц, стертые с карт, и дома, лишенные фундаментов. В этом смысле Черный город – там, где нет Белого. Он задуман как его полная противоположность, для Тель-Авива с Белым городом он стал воплощением другого. Это черный фон, без которого Тель-Авив не выглядел бы таким белым.

Мало того, в каком-то смысле это и черный флаг, реющий над Тель-Авивом.

Ил. 32. Зоны парковок Тель-Авива. Тель-Авивская геоинформационная система (ГИС).

Ил. 33. Границы полицейских участков Яркон и Ифтах. Тель-Авивская геоинформационная система (ГИС).

Война

История войны между Тель-Авивом и Яффой началась задолго до появления еврейских кварталов в 1880-е годы или основания Ахузат-Байта в 1909 году. Она восходит к концу XVIII века, к особо мрачному и кровавому эпизоду, и многие считают, что именно тогда в колониальной горячке зародился сионизм.

Наполеон Бонапарт привел свою армию из Египта в Палестину 4 марта 1799 года и осадил Яффу, «невесту моря». Говорят, что из десяти еврейских семейств, проживавших тогда в городе, не стало спасаться бегством всего одно – дон Аарон Азриэль не хотел бросать на произвол судьбы амбары, полные зерна. Ему было предложено стать личным переводчиком Наполеона, на что он охотно согласился.

В то время Наполеон как раз собирался даровать французским евреям гражданские права. Однажды он попросил дона Азриэля перевести письмо следующего содержания:

«Штаб-квартира. Иерусалим. Обращение к законным наследникам Палестины. Израильтяне – уникальный народ, на протяжении тысячелетий они жили, утратив землю своих предков, но не утратив ни имени, ни национального самосознания! ‹…›

Воспряньте духом, о изгнанники! Эту беспримерную в истории войну ведет в целях самозащиты народ, чьи наследственные земли враг считал своей добычей, подлежащей разделу… и хотя времена и обстоятельства могут показаться не самыми благоприятными для того, чтобы выдвигать требования, против всяких ожиданий именно сейчас у вас есть возможность получить то, что принадлежит вам по праву! Законные наследники Палестины!

Великая нация, не торгующая людьми и государствами, как те, кто “и сынов Иуды и сынов Иерусалима продавали сынам Еллинов” (Иоиль, 3:6), зовет вас не отвоевать свое отечество, а только принять его из рук победителей. ‹…›

Поторопитесь! Настал момент, который может не выпасть еще тысячу лет, момент потребовать восстановления своих гражданских прав… позорно отнятых у вас на тысячелетия, прав существовать как нация среди наций, поклоняться Яхве в согласии с вашей верой публично и, вполне возможно, всегда» [101] .

Эта прокламация была опубликована 20 апреля, примерно через месяц после падения Яффы. В своей истории Яффы Шмуэль Толковски приводит цепочку событий в том виде, как ее описал один из врачей наполеоновской армии. Войдя в Яффу 6 марта, французская армия «учинила ужасающую бойню, какую прежде не видел осажденный город». Насилия и убийства длились тридцать часов подряд:

«Солдаты резали мужчин и женщин, старых и молодых, христиан и турок; любой человек из плоти и крови оказывался их жертвой. Царил разгул жестокости, выламывались двери, дома рушились, грохотали орудия, мелькали в воздухе сабли, кричали женщины, громоздились трупы, отец падал на сына, обесчещенная дочь – на мать, дым смерти пропитал их одежды, всюду запах крови, стоны раненых, возгласы победителей, радующихся богатой поживе, солдаты приходили в еще бóльшую ярость от отчаянных криков жертв, люди падали как подкошенные, опьяненные кровью и пресыщенные золотом, – весь этот кошмар царил в несчастном городе, пока над ним не сгустилась ночь» [102] .

Узнав о бесчинствах, Наполеон приказал умерить пальбу и послал двух офицеров обсудить условия турецкой капитуляции. Когда же турки сдались в обмен на обещание сохранить им жизнь, Наполеон понял, что у него нет возможности ни держать их в плену, ни конвоировать их куда-либо. Два дня он размышлял, что с ними делать, а затем отменил указ о помиловании. Так, 10 марта четыре тысячи турецких пленных отвели на берег моря и там, на яффском пляже, казнили.

Турки оказались не единственными, кого обманул Наполеон. Он также разрушил надежды переводчика Азриэля, получившего заверение, что власть в Яффе перейдет в руки евреев. На следующий день после взятия города разразилась эпидемия чумы, и вскоре армия Наполеона покинула опасное место. Французы двинулись на север, в направлении Акры, 24 марта, оставив после себя разрушенный, окровавленный, зачумленный город. Когда солдаты ушли, оставшиеся в живых попытались кое-как заделать проломы в оборонительных стенах. Их усилия оказались напрасными – французы вернулись два месяца спустя, снесли все, что местные успели восстановить, и расположили своих больных и раненых в городских госпиталях. Ришардо отмечает, что берег моря был все еще усеян побелевшими скелетами турецких солдат.

Согласно некоторым историкам, прежде чем оставить Яффу во второй раз, Наполеон приказал врачу умертвить всех больных солдат, выдав им большие дозы опиума, но тот отказался это делать. Возможно, чтобы пресечь ненужные разговоры, был пущен слух, что Наполеон регулярно навещает заразившихся чумой. Французская армия окончательно покинула Яффу и Палестину 27 марта. Азриэлю и всему остальному еврейскому населению Палестины пришлось ждать еще сто лет, пока не появился Герцль. Его утопический роман «Старая новая земля» заменил письмо Наполеона, став главным сионистским текстом наряду с декларацией еще одной колониальной державы – Великобритании.

Наступил XIX век, и Яффа постепенно оправилась после погрома, учиненного наполеоновской армией, и медленно, но верно, кирпичик за кирпичиком, отстроилась и стала самым передовым городом Палестины. По иронии судьбы, ее восстановление и процветание способствовало созданию Тель-Авива – города, обещавшего стать всем тем, чем Яффа не являлась, и в конечном счете поглотившего арабскую столицу. Яффа была оживленным международным портом, и еще до 1840-х через нее проходил постоянный поток трудовых мигрантов из Северной Африки. Обосновавшись по приезде в Яффе, эти люди вскоре образовали здесь мощную еврейскую общину. Все более превращаясь в знаменитую торговую гавань, город стал известен как «Шаар Цион» – «врата Сиона».

Прочь из Яффы

Если на какое-то время отбросить идею отделения, проходящую красной нитью через весь нарратив о Белом городе, и попытаться рассмотреть Тель-Авив и Яффу как одно целое, то лучше всего их отношения выразит понятие, придуманное израильским географом Ювалом Португали для описания палестино-израильских связей: «сопричастные взаимоотношения». По логике Португали, эти два города неразделимы: один заключает в себе другой, его определяет и в некотором роде создает.

При этом важно помнить, что Тель-Авив возник не на дюнах, а вырос из своего арабского соседа – Яффы. Быть может, по этой причине отношение Тель-Авива к Яффе всегда напоминало отношение христианства к иудаизму; оно полно крайностей: рождение и матереубийство, преемственность и разделение, наследование и присвоение, чувство вины и самооправдание. С момента зарождения района Неве-Цедек, отпочковавшегося от Яффы в 1880-е годы, Тель-Авив постоянно вел двойную, противоречивую на первый взгляд борьбу: с одной стороны, отчаянно пытался отстраниться от Яффы, с другой – столь же отчаянно старался ее нагнать. Генеральное сражение Белого города за символическое и историческое пространство мегаполиса – естественное продолжение этих противоборств, непростых взаимоотношений Тель-Авива и Яффы и их пасынков.

Тель-Авив победил и подчинил себе Яффу, опустошил ее, уничтожил целые жилые кварталы и ликвидировал общественные системы. Один город перевернул вверх тормашками другой. При этом Тель-Авив объявил войну яффской памяти. И эта война не прекратилась после захвата Яффы и изгнания арабского населения в мае 1948 года, она не затихает по сей день. Хоть Яаков Шарет и Йосеф Мило и назвали Яффу мертвым городом в своем шлягере «Яффа спит», но Тель-Авив продолжает мучить мертвеца.

К сожалению, сложные, двойственные взаимоотношения с Яффой – данность для Тель-Авива. С того самого дня, когда он осознал себя отдельным городом, Тель-Авив формировался культурно, этнически и исторически с оглядкой на Яффу – как ее осколок, диалектическое отрицание. Для Яффы эти символические отношения оказались фатальными: Тель-Авив строился, сочинял и переписывал свою историю, одновременно уничтожая и стирая арабскую твердыню, превращая ее в свое перевернутое отражение: ночной, криминальный, грязный – Черный город. Таким образом Тель-Авив создавал образ Яффы, целиком и полностью соответствующий замечанию Теодора Герцля, сделанному во время его исторического визита в арабский город в 1898 году.

Ил. 34. Герцлю не понравилась Яффа, а Иерусалим он нашел отвратительным. В конце своего путешествия в Израиль он даже предпочел просидеть несколько дней на утлом суденышке в яффском порту, лишь бы не оставаться на душных городских улицах. Судя по роману «Старая новая земля», Герцль возлагал большие надежды на Хайфу.

Первое впечатление Герцля от Палестины, как это видно из его дневника, расходится с сионистской привычкой неизменно выражать неподдельную «любовь к Земле Израиля». Герцль явно не скрывал своего отвращения к увиденному в двух главных палестинских городах: в Яффе и Иерусалиме. Естественно, порт Яффы был его первой остановкой, и, высадившись на берег 27 октября 1898 года, он довольно цинично заявил: «Ну вот мы и в Яффе! И тут нищета, страдания и жара… Кавардак на улицах и ни одной свободной коляски». В первые два дня пребывания в стране Герцль использовал Яффу как базу – отсюда он съездил на короткие экскурсии в Ришон-ле-Цион и Реховот, еврейские сельскохозяйственные колонии. Однако, судя по всему, эти экспедиции не слишком его увлекли, и 29 октября, сетуя на «ужасную яффскую жару», Герцль сел в поезд, направляющийся в Иерусалим. Здесь он вскоре почувствовал недомогание и, с отвращением наблюдая за «безобразной и убогой толпой попрошаек» возле Стены Плача, заметил: «Если я и вспомню тебя, Иерусалим, то это будут не самые приятные воспоминания. Грязный тысячелетний отстойник со зловонными улицами, полный бессмысленности, религиозного фанатизма и грязи».

Герцль вернулся в Яффу 4 ноября с твердым намерением уехать из Палестины как можно скорее. К сожалению, он опоздал на пароход до Александрии и был вынужден пересмотреть планы. Решительно настроившись на отъезд, он даже готов был сесть на корабль, плывущий в противоположном направлении:

«Я хотел сесть на пароход до Бейрута и оттуда вернуться [в Александрию. – Ш. Р. ] на ллойдовском корабле, только бы не оставаться здесь. Но это оказалось невозможным, поскольку пароход уже отходил, наши вещи всё еще лежали в камере хранения и не было никакой гарантии, что мы найдем пароход из Бейрута» [110] .

Ему ничего не оставалось, как сесть на турецкий корабль, направляющийся в Константинополь, найти себе место на еще одном пароходе, идущем в Бейрут, доплыть на русском грузовом судне до Александрии (оно отправлялось через четыре дня) либо уговорить американского журналиста по имени Гордон Беннетт, чтобы тот предоставил ему свою яхту. Герцль послал Беннетту записку, чуть ли не умоляя отвезти его и его друзей в Александрию, но американец не ответил, и Герцль был вынужден остаться в Яффе.

Эта задержка окончательно вывела из себя сионистского мечтателя, смотревшего свысока на старую арабскую столицу.

«Последний день в Яффе был просто невыносим – возле нас постоянно крутились какие-то попрошайки и шпики, пытающиеся нас обмишурить». И 5 ноября Герцль неожиданно отправился в яффский порт, где ему удалось попасть на «Денди», небольшой британский грузовой корабль, везущий в Александрию апельсины:

«Когда я узнал про пять свободных мест, пусть даже плохих, я тут же их забронировал и отправил Уолфсона на берег за вещами. Сам я остался на корабле… и только на этом неустойчивом корыте почувствовал себя в безопасности» [112] .

Спутникам Герцля корабль не внушал доверия своей миниатюрностью, но поскольку Герцль хотел ехать во что бы то ни стало, они неохотно заняли свои места. Как и ожидалось, поездка оказалась очень тяжелой – в каютах было нестерпимо жарко, к тому же штормило, и трое членов делегации страдали от морской болезни. Весь путь до Александрии путешественники оставались на палубе, где, по словам Герцля, они могли спать «под открытым небом – à la belle étoile».

В романе «Старая новая земля» Герцль изобразил европейскую утопию, созданную палестинскими евреями, которые в его мечтах осовременили и вестернизировали Восток. Из-за стойкой неприязни к Яффе (политической, культурной и экономической столице страны) и открытой антипатии к Иерусалиму (Сиону) он разместил свой новый, современный «Белый город» как можно дальше от того и другого: в Хайфе, на севере. Разумеется, Герцль даже представить себе не мог, что однажды Яффа станет задворками еврейского поселения, выросшего прямо под ее стеной, но и столетие спустя еврейский Тель-Авив по-прежнему следует по пути, намеченному Герцлем, мечтавшим сбежать из Яффы: мысленно и географически город устремлен на север. И в этом смысле не так уж много отделяет Герцля с его отвращением ко всему восточному от Дани Каравана, превозносившего Белый город как праведный – как оплот Европы рядом с отсталым и примитивным, по его мнению, яффским ориентализмом.

И эта антипатия никогда не являлась всего лишь вопросом национального самосознания или эстетического вкуса. Для многих обитателей региона это был вопрос жизни и смерти.

В обход Маншии

Война между Тель-Авивом и Яффой, закончившаяся минометным и пулеметным огнем, началась с аренды и благоустройства земельных участков: Неве-Цедек и Неве-Шалом, первые еврейские районы Яффы, соперничали за пространственное господство с мусульманским районом Маншией. Все три квартала располагались в северной части Старого города, прилегая к Яффской дороге и железной дороге на Священный город Иерусалим. Изучать ход развития этих районов, от временных вагончиков до респектабельных современных пригородов, – захватывающее занятие, это все равно что смотреть финал олимпийского забега на 800 метров или следить за игрой в го: каждый пытается блокировать, обойти или подсечь соперника, чтобы первым достичь финишной черты, в данном случае – моря.

Район Неве-Цедек был основан в 1887 году по совместной инициативе благотворительной организации «Эзрат Исраэль», во главе которой стояли братья Шимон и Элиэзер Рокахи, и Йозефа Элияху Шлуша, о нем уже говорилось ранее. Последний владел землей к северу от Яффы и согласился продать братьям участки по низкой цене при условии, что строительство начнется в ближайший год. Вскоре после торжественного открытия застройка обросла другими кварталами, в 1890 году к Неве-Цедеку присоединился Неве-Шалом, в 1896-м – Махане-Иегуда. Эта группа поселений, составляющих еврейский континуум, который ответвлялся от Яффы и тянулся дальше на север параллельно береговой полосе, в 1909 году влилась в состав района Ахузат-Байт. Вместе взятые, они образовали Тель-Авив.

Однако Маншия по-прежнему имела существенное топографическое преимущество по сравнению с той пестрой полосой, которая впоследствии составит основу «первого еврейского города». Появившись раньше своих еврейских соседей, Маншия была построена прямо на береговой линии. Основанный кучкой египетских сельскохозяйственных работников, иммигрировавших в Палестину в 1830-е годы, этот арабский район особенно разросся в 1870-е, когда в международный порт Яффы стали прибывать мигранты со всего света. К XX веку он расширился настолько, что границы, отделявшие его от еврейских анклавов, быстро превращались, с одной стороны, в места встреч, с другой – в места трений. Вплоть до Арабского восстания 1936–1939 годов Маншия в принципе могла бы гасить нарастающую враждебность между двумя городами, но это лишь вызывало подозрительность с обеих сторон. Тель-Авив не собирался заигрывать с Маншией: арабское соседство не просто угрожало его безопасности, но и фактически перекрывало его жителям дорогу на пляж.

Ил. 35. На открытке 1930-х годов видно, как близко находятся районы Ахузат-Байт и Маншия.

Хотя бóльшую часть Маншии сровняли с землей в апреле-мае 1948 года во время израильской Войны за независимость, процесс ее уничтожения был запущен много раньше. Как апокалиптическое пророчество, которое впоследствии сбывается, или попытка самообмана, она систематически исчезала из виду на рисунках Нахума Гутмана, которого называют «художником Тель-Авива».

Повторяя один и тот же образ на протяжении всей жизни, Гутман изображал «маленький Тель-Авив» своего детства, времен Первой мировой войны – с опустевшими кварталами, откуда еврейское население было изгнано османскими властями. На его рисунках город одиноко парит над бесконечными голыми дюнами. В этой исправленной панораме ничто не отделяет Тель-Авив от моря – ни арабский квартал Маншия, ни еврейско-йеменский Керем ха-Тейманим. Гутман часто меняет направление улицы Герцля и разворачивает весь город на запад, к морю – так, что сразу за гимназией «Герцлия» начинается пляж. На его рисунках «маленький Тель-Авив» изображен в разных ракурсах, но кроме смутно угадываемого силуэта церкви Святого Петра, притулившейся на вершине Яффского холма, за белыми дюнами, еврейский город стоит в полном одиночестве.

Ту же картину Гутман воспроизводит множество раз – от первых рисунков, «Шмуэль Хагар сражается с дюнами» и «Первый уличный фонарь», относящихся к 1936 году, когда разрушение Маншии даже представить было невозможно, до более поздних, сделанных во времена, когда Маншия уже исчезла с городской карты. Этот пейзаж вновь появляется в 1939 году на обложке его книги «Маленький городок и несколько людей в нем», а в увеличенном масштабе принимает вид мозаичного панно, украшающего фонтан на площади Бялика рядом со старым зданием муниципалитета.

Откуда мог знать художник в 1936 году, что Маншия в конце концов исчезнет с карт? Может, сам город, сознательно или бессознательно, пытался воплотить привычный образ, нарисованный одним из самых прославленных его сынов? В любом случае опять реальность следует за мифом, структурная форма – за искусной выдумкой. Тель-Авиву никогда не хотелось иметь под боком такого соседа, как Маншия: считалось, что это – грязное арабское пятно на прекрасной белизне, на еврейской утопии. Едва появившись на свет, Тель-Авив не пожелал присоединить к себе даже Керем ха-Тейманим и другие еврейские районы Яффы, до такой степени еврейским лидерам не терпелось отделить новый современный ивритоязычный город от бывшей арабской столицы. После 1948 года Маншию – связующее звено между Тель-Авивом и Яффой – безжалостно уничтожили. Даже проход между двумя городами перегородили архитектурным аналогом мусорной свалки – дельфинариумом странной конструкции (позднее переоборудованным в ночной клуб, где в 2001 году подорвался смертник), несколькими пейзажными инсталляциями, широкими парковками и изобретательной системой волнорезов, лишающих оба города возможных контактов в зоне пляжной линии.

Ил. 36, 37. Когда исчезла Маншия? Ахузат-Байт среди песков на рисунках Нахума Гутмана в 1936-м и 1959-м – до и после уничтожения района. Из книги: «Тель-Авив Нахума Гутмана, тель-авивский Нахум Гутман».

Маншия всегда была мусульманской, но в первые несколько десятилетий ее существования в квартале жили и еврейские семьи. На ее территории была построена первая еврейская районная больница, а в 1887 году на западной окраине района появилось еврейское образование Йефе-Ноф (местные предпочитали называть его Белла-Виста). В 1904 году предприниматель Шломо Файнгольд – тот самый человек, чей сын якобы высмеял лотерею с раздачей участков – выстроил в Маншии владение, получившее название «подворье Файнгольда».

В иных обстоятельствах выросшие из «невесты моря» мусульманская, христианская и еврейская мини-колонии спокойно разрастались бы и дальше, структурно накладываясь одна на другую и гармонично соединяясь. Еврейские кварталы, образовавшиеся вокруг Маншии в конце XIX века, – Неве-Цедек, Неве-Шалом и Махане-Иегуда, – изначально задумывались как продолжение Яффы, а не ее пригороды. Однако с постройкой Ахузат-Байта как отдельного еврейского квартала Маншия получила новую роль; после Арабского восстания 1936 года и вплоть до провозглашения Государства Израиль в 1948-м она была местом накала антагонизма между арабами и евреями и полем битвы в открытом жестоком противостоянии между Яффой и Тель-Авивом.

При османских властях, отказавшихся предоставить еврейскому поселению статус автономного города и даже депортировавших из Яффы евреев во время Первой мировой войны, Маншия получила серьезное преимущество перед Тель-Авивом и успешно разрасталась в северном направлении. Результаты предварительной стратегической договоренности между двумя общинами ясно видны в изначальном плане Ахузат-Байта и местоположении гимназии «Герцлия», которая стала первой в мире школой с обучением на иврите и самым важным общественным зданием района. Символично расположенная в конце улицы Герцля, буквально упираясь в Ахузат-Байт, она словно подчеркивала мысль, что образование – главное оружие будущего первого еврейского города в Палестине. Фасад здания был обращен на юг, так что прохожим приходилось поворачиваться спиной к Яффе, чтобы как следует рассмотреть его величественную восточную архитектуру. Но на практике такое расположение гимназии свидетельствовало о сдаче позиций, с учетом местоположения Маншии, то есть не оставалось даже слабой надежды на расширение района на северо-запад, в сторону моря. В этом смысле гимназия «Герцлия» была чем-то вроде форпоста – она, словно пробка, закупорила улицу Герцля, не давая ей пройти по Маншии, в те времена – вражеской территории. Таким образом, главная историческая улица Тель-Авива превратилась в тупик.

Ил. 38. Первая обходная дорога в стране: улица Алленби (Морская) огибает Маншию и спускается к морю. Участок побережья возле гостиницы и казино «Сан-Ремо» (1932). Из фотоархива Г. Эрика и Эдит Мэтсон.

Ил. 39. Открытка середины 1920-х годов: улица Алленби, ведущая к морю. Фото: братья Элияху.

Ил. 40. Посвящение улицы Алленби: «Мы, жители Тель-Авива, собрались сегодня, во вторник, 17 кислева 5679 (21 ноября 1918 года), на общее и особое собрание, чтобы увековечить память главнокомандующего экспедиционным корпусом генерала Эдмунда Генри Хинмена Алленби, победителя, в надежде, что его имя останется в памяти нашего и следующих поколений. Мы присвоили славное имя Алленби длинной и широкой дороге города Тель-Авива, расположенной к северо-востоку от железнодорожных путей и ведущей к морю, так что теперь она называется “улица Алленби”. Таким образом мы от лица всех евреев выражаем сердечную благодарность и глубокое уважение к командующему. Отважные британские войска принесли нам избавление, освободив от ига тирании, во имя торжества справедливости. Они приблизили час исполнения нашей исторической миссии, надежды Израиля, как это предсказывали пророки, провозвестники истины и справедливости».

Лишь много лет спустя, когда Яффа была разорена, а Маншия ликвидирована, появилось некое оправдание, для того чтобы продлить улицу Герцля до Средиземного моря. При этом пришлось снести гимназию (загораживавшую проход), и в 1962 году муниципалитет перевел школу в другое место, чтобы расчистить дорогу к пляжу.

С момента появления на свет Тель-Авив искал пути к большой воде. Ненасытное желание достичь Средиземного моря на первых порах во многом определяло пути его развития. Для этого нужно было обогнуть Маншию, обойти ее с флангов, чтобы отрезать Яффе путь на север и тем самым обеспечить непрерывность еврейского заселения вдоль береговой линии.

В первые годы существования Тель-Авива попасть на пляж можно было единственным способом – по дорожке восточнее Ахузат-Байта, соединяющей этот район с Керем ха-Тейманимом, но, как ни странно, тельавивцы добирались до пляжа, делая крюк и вначале удаляясь от моря. Проторенная тропа вела на север, в сторону йеменского анклава, в обход Маншии, а затем сворачивала на запад, к морю. «Маншийская обходная дорога» была первой в своем роде во всем регионе, хотя современные реплики этой оригинальной модели изрезали Западный берег реки Иордан вдоль и поперек.

До британской оккупации эту дорогу называли Морской, и только когда британцы установили контроль над Палестиной, жители Тель-Авива на специальном собрании решили сделать широкий жест и назвать ее улицей Алленби – в честь генерала Эдмунда Алленби, командующего египетским экспедиционным корпусом во время взятия Палестины.

Лишь несколько лет спустя улица Алленби стала играть ту же роль, что и улица Герцля, сделавшись тель-авивской главной дорогой. По-прежнему из-за гимназии заканчивавшаяся на севере тупиком, а с юга ограниченная полосой яффских садов, улица Герцля теперь никуда не вела и вскоре утратила былое значение. А улица Алленби стала центральной артерией, пересекающейся с другими улицами и выводящей на пляж. Вплоть до 1948 года все городское пространство ориентировалось на улицу Алленби, которая огибала Маншию и не давала ей разрастаться. Без улицы Алленби и района Керем ха-Тейманим Тель-Авиву никогда бы не удалось убежать от Яффы.

Пространственное противоречие

Одного взгляда на линейную структуру Тель-Авива достаточно, чтобы стало понятно: этот город по планировке отличается от традиционных средиземноморских городов, включая Яффу. А все потому, что, как бы ни хотелось ему пробиться к морю, эта задача всегда была вторичной по сравнению с побегом от Яффы. Именно эта идея стала определяющей (и до сих пор остается таковой) в формировании визуального облика Тель-Авива.

Знакомая жалоба тельавивцев на то, что их город недостаточно «открыт» к морю, объясняется решимостью Тель-Авива удалиться от Яффы как можно дальше по береговой линии. На самом деле с того момента, когда улица Алленби дотянулась до пляжа, город потерял интерес к поискам выхода к морю и вновь направил все свои силы на развитие в северном направлении. Вплоть до середины 1960-х годов, когда тель-авивский муниципалитет начал строительство нескольких пляжных отелей, не было никакой разницы между «первым рядом» строений, упиравшихся в дюны, и теми, что находились дальше от берега. Когда акцент сместился на западную кромку города, последовали денежные вливания и приморский кусок стал неотъемлемой частью городской сети улиц. Сегодня этот бесконечный, вековой дрейф на север диктует расположение транспортных магистралей и главных городских учреждений Тель-Авива и задает классовое членение города, являясь своего рода барометром доходов: бедные жители района живут на юге, богатые – в зеленых северных кварталах, Афеке и Рамат-Авиве. Этот вектор определяет траекторию муниципальных инвестиций, образовательный уровень и цены на жилье.

Побег от Яффы сформировал пространственный порядок метрополии, а отчасти и всей страны. Тот же самый разрыв между севером и югом обнаруживается в различиях между такими богатыми северными предместьями, как Рамат-ха-Шарон, Раанана и Герцлия, и беднейшими южными предместьями вроде Холона, Бат-Яма и Ришон-ле-Циона.

Французский социолог Анри Лефевр считал, что социальные и политические конфликты можно объяснить процессами «пространственного противоречия». Если мы примем этот тезис, становится ясно, что на протяжении века Яффа и Тель-Авив были вовлечены в постоянную битву за пространство, имеющее геометрический характер. До 1948 года здесь брали начало несколько важных маршрутов, ведущих на восток. Как национальный центр, Яффа была исходным пунктом для направлений вглубь материка: на Лидду, Рамлу, Саламу и Иерусалим, таким образом, весь регион формировался по принципу треугольника.

Остатки этой треугольной конструкции до сих пор еще видны – например, на безымянной развилке, откуда расходятся старая Саламская дорога (теперь дорога Шалма) и старая дорога на Лидду (теперь это дорога Кибуц-Галуйот), или еще дальше от городского центра, на яффской Часовой площади, где начинается также старая дорога на Петах-Тикву – после 1948 года Тель-Авив возомнил себя метрополией и традиционная геометрия была отменена. Давно минули те дни, когда на Яффу как на культурный, политический и экономический центр ориентировалась пространственная логика региона. На смену пришел новый порядок: сеть еврейских путей сообщения, соединяющих Тель-Авив с южными городами Холоном, Бат-Ямом и Ришон-ле-Ционом, оформлена в соответствии с еврейским исходом из Яффы – как новая, не имеющая центра ортогональная система.

«Эти поляки Востока»

Как и во многих других арабских городах Палестины в XIX веке, в Яффе арабо-еврейское меньшинство относительно гармонично соседствовало с куда более крупными арабско-мусульманскими и арабско-христианскими общинами. И хотя образование в 1887 году Неве-Цедека, а в 1909-м – Ахузат-Байта всколыхнуло сепаратистские настроения, евреи и арабы по-прежнему жили бок о бок, несмотря на недавно созданные сионистские поселения.

Однако после завоевания Палестины британцами в 1917 году и подписания 2 ноября того же года декларации Бальфура видимое спокойствие нарушилось. Данное соглашение в одночасье изменило политические горизонты для евреев, проживающих в этом регионе, и для набиравшего силу сионистского движения в целом. Назначение в 1920 году на должность Верховного комиссара Палестины Герберта Сэмюэла (еврейского дипломата и рьяного сиониста) практически гарантировало, что управление Палестиной перейдет в руки еврейского меньшинства. Арабское население Яффы, помня о кровавой бойне, сопровождавшей наполеоновские заявления 1799 года, естественно, относилось к переменам настороженно. Местные жители были напуганы, потенциалу мирного сосуществования арабских и еврейских общин был нанесен серьезный удар. По мере того как тревога и агрессия смешивались в нездоровый коктейль, готовый вот-вот вспениться, углублялась ментальная и физическая пропасть между Яффой и Тель-Авивом. Отношения между двумя городами с 1917 по 1938 год были настолько беспокойными, что Хаим Лазар назвал этот период «тридцатилетней войной».

Британские власти способствовали окончательному и в каком-то смысле неизбежному отделению Тель-Авива от Яффы. Они не только пошли на уступки еврейским институтам, но и отменили наложенные османскими властями ограничения на покупку евреями земли. Многие палестинские евреи имели такое же европейское воспитание, как их новые хозяева, они отлично понимали друг друга, в том числе и потому, что у них были схожие интересы в осуществлении колониальных проектов: укрепление Британской империи, с одной стороны, и создание еврейского государства – с другой. Парадоксально, но по крайней мере в первые несколько десятилетий эти два плана прекрасно уживались между собой. Пока британцы, прикрываясь, как дымовой завесой, своим особым статусом в Палестине согласно мандату Лиги Наций, создавали очередной стратегический аванпост в обширной сети заморских колоний, еврейское население считало выгодным помогать новым правителям. Хотя евреи не слишком сочувствовали британскому имперскому проекту, а некоторые были настроены откровенно враждебно, считая мандатное правление оккупацией еврейской земли, данной им самим Богом, было ясно, что в долгосрочной перспективе покорность принесет им определенную пользу. Такие взаимоотношения можно было сравнить с обязательствами между «черноногими» поселенцами Алжира и империалистским французским правительством – интересы каждой из сторон несколько отличались, но выгоды от политического и военного согласия намного перевешивали любые негативные моменты.

Как оказалось, сионистское движение сильно выиграло от этого странного флирта; опираясь на британскую колониальную машину, сионисты сумели заложить основы инфраструктуры будущего государства Израиль и подготовиться к войне 1948 года, принесшей стране независимость. Для Тель-Авива это означало сооружение аэропортов, электростанций, железных дорог и портов. Более того, город получил бесценные советы по развитию территории: в 1925 году знаменитый шотландский архитектор и инженер сэр Патрик Геддес по пути в британские индийские колонии сделал остановку в Палестине, чтобы подготовить градостроительный план Тель-Авива.

Британцы с самого начала неверно оценили взаимоотношения между еврейским и арабским населением. Полагая, что две общины будут сосуществовать в относительной гармонии, командующие посчитали, что для управления страной достаточно гарнизона в несколько сотен солдат. Но не учли непредвиденных факторов, а они, взятые в совокупности, серьезно осложнили ситуацию.

Во-первых, среди местного еврейского населения еще свежа была память о насильственном переселении евреев из Тель-Авива во время Первой мировой войны. Последующее возвращение для многих тоже было нерадостным, поскольку, пока они находились на чужбине, их квартиры в Яффе оказались разрушены либо заняты новыми арабскими жильцами. Во-вторых, в связи с потоками еврейских иммигрантов, прибывавших из Восточной Европы после окончания Первой мировой войны (эта волна миграции получила название «третья алия»), жилищный кризис только усилился. За короткий период с сентября 1920-го года по май 1921-го десять тысяч еврейских иммигрантов прошли через «врата Сиона» (либо прибыли к «невесте моря» – в зависимости от их этно-религиозной принадлежности). Однако важнее всего была идеологическая окраска этой последней партии: в детстве пережившие погромы в царской России, помнившие о черте оседлости, а в юности заразившиеся горячкой 1917 года, новые иммигранты были куда более радикальными, чем их предшественники. С собой они принесли сионистско-социалистическую идеологию, добавившую к палестинскому сионизму железную непримиримость, более того, среди них оказалась целая когорта личностей, которым в последующие десятилетия предстояло возглавить это движение. Когда толпы политически подкованных еврейских националистов оседали в Яффе и ее окрестностях, они неизбежно сталкивались с местным арабским населением. Между двумя группами начались трения, и весной 1921 года конфликт достиг своего апогея.

Ил. 41. Вид с кладбища в Абу-Кабире на дом Бреннера – здание федерации «Ха-Ноар ха-Овед ве-ха-Ломед» («Рабочая и учащаяся молодежь»), построенное в 1978 году на месте когда-то стоявшего здесь дома Яцкара. Новое здание спроектировано выпускником Баухауса Шмуэлем Местечкиным.

Задокументировать эту неспокойную атмосферу сумел Иосиф Хаим Бреннер, один из зачинателей современной литературы на иврите и уважаемый учитель гимназии «Герцлия». Несколькими месяцами ранее Бреннер переехал сюда и поселился вместе с Яцкарами, еврейской семьей, снимавшей дом в пригороде Яффы, в арабской деревне Абу-Кабир. В апреле 1921 года в одной из своих последних заметок Бреннер описал прогулку по пыльным дорожкам мимо яффских цитрусовых садов и две случайные встречи с арабскими жителями, попавшимися ему по пути. Не зная арабского, он не мог с ними толком объясниться. Беседы получились неловкими и оставили у него ощущение недоговоренности, о чем он очень жалел.

Сначала Бреннер встретил молодого и элегантного арабского землевладельца – тот сидел у ворот своего дома с байяром и демонстративно не ответил на приветствие Бреннера. Не скрывая обиды, автор саркастически замечает, что «местные феллахи [крестьяне] чем-то схожи с еврейской диаспорой… Лучше столкнуться с литовцем из Каунаса, чем с одним из этих поляков Востока». Вторая его встреча была с тринадцатилетним мальчиком, батрачившим на этого землевладельца. Запись их беседы, напоминающей диалог двух глухих, кажется чем-то средним между реальностью и вымыслом. Автор спрашивает, живет ли мальчик в Саламе, большой палестинской деревне к востоку от Яффы, в ответ мальчик кивает головой, а затем излагает историю своей жизни, рассказывает, как потерял родителей, говорит об условиях работы на землевладельца. Бреннер задает вопрос о заработке и начинает разглагольствовать о социалистической этике, но затем сам себя одергивает: «Нет, нет, никакой политики, только общение душ, отныне и впредь, во имя единственной цели – братства и дружбы».

Чтобы лучше понять смысл этого комментария Бреннера, надо иметь представление о сионистском видении арабо-палестинского общества в тот период – особенно о популярной теории, согласно которой арабские феллахи имеют еврейское происхождение. В этом отношении на Бреннера почти наверняка оказал влияние его близкий друг Давид Бен-Гурион, написавший на эту тему с 1917 по 1920 год по меньшей мере три статьи. В первой из них, озаглавленной «К вопросу о происхождении феллахов» и опубликованной в виде главы в его книге «Мы и наши соседи» (1931), Бен-Гурион говорит, что арабское население Палестины можно разделить на три группы. Это, во-первых, «арабы», в его представлении – бедуины, пришедшие из Сирии и с Аравийского полуострова, их легко признать по «одежде, грубому платью, покрывающему загорелое тело»; затем – «городские жители», «пестрое население, смешение рас, наций и языков, которого не найти даже в самых крупных городах мира ‹…› выходцы из Египта и Алжира, Туниса и Марокко, Занзибара и Мадагаскара ‹…› и среди них множество “арабизированных негров”»; и, наконец, «феллахи», в них, по его заверению, «несомненно, много еврейской крови, это невежественные еврейские крестьяне, которые в тяжелые времена отказались от своей религии с единственной целью – не отрываться от своей земли».

В преддверии бунтов 1921 года Бен-Гурион с жаром выступал за пакт между сионистами, с одной стороны, и феллахами и арабами как представителями рабочего класса – с другой. Он верил, что подобный союз расколет единый арабский фронт, изолирует высшие слои общества и привлечет рабочий класс под знамена еврейского населения, заставит его включиться в «борьбу за освобождение и возрождение». Подыскивая аргументы в защиту этой идеи, Бен-Гурион в 1921 году на съезде «Ахдут ха-Авода» (рабочего союза) предложил присоединить к партийному манифесту следующую резолюцию:

«Установить дружественные отношения между еврейскими рабочими и массами арабских тружеников, основанные на экономическом, политическом и культурном взаимодействии – это необходимое условие для нашего спасения как свободной нации и для освобождения арабских рабочих от рабства угнетателей – землевладельцев и собственников» [133] .

Если не задаваться вопросом о долговечности этого сомнительного сочетания социалистической идеологии и расовой генетики, подобный пакт, несомненно, имел бы далеко идущие последствия как для еврейских поселений, так и для аграрной экономики, поскольку все земли, купленные у арабских землевладельцев, обрабатывали феллахи. В статье «Феллах и его земля», написанной в 1920 году, будущий премьер-министр пошел еще дальше, предложив выделять феллахам участок при каждой земельной сделке. Если же это почему-либо невозможно, добавлял он, нужно предлагать им участок в другом месте.

Неизвестно, сколько палестинцев, если таковые имелись вообще, были знакомы с публицистическим творчеством Бен-Гуриона, но из беседы Бреннера с молодым человеком в саду становится понятно, что подобные идеи – вроде мысли о происхождении феллахов, изложенные арабоязычным евреем вроде Ицхака Бен-Цви, – могли довольно легко распространиться среди феллахов. Более того, нетрудно представить, в какой степени предложения Бен-Гуриона могли повлиять на местное арабское общество, особенно в таких районах, как Яффа, где из-за успешной торговли цитрусовыми классовые различия были очень четкими. Ответ состоятельных, высших эшелонов был бы недвусмысленным: любая попытка левых сионистских партий поднять феллахов на борьбу и устроить социалистическую революцию воспринималась бы ими как угроза их образу жизни и безопасности.

Чем Бреннер был готов пожертвовать: сионистской политикой колонизации или социалистической политикой аграрной революции? Нам не суждено об этом узнать. Но судя по тому, что он отзывался об арабском землевладельце как об «одном из этих поляков Востока» и огорчался, оттого что не сумел объясниться со своим арабским соседом, можно предположить, что выбор его был бы неожиданным для многих. К сожалению, всего через несколько дней конфликт из области идей перешел в реальность. В канун 1 мая 1921 года – в день ежегодной демонстрации в честь Праздника солидарности трудящихся, совпавшего в тот год с последним днем еврейской Пасхи, – некая арабская женщина постучала в дверь Красного дома, где жила семья Яцкар. Она искала пропавшего ребенка. Бреннер открыл ей дверь. Как позднее сообщалось, он был глубоко потрясен ее горем и у него возникло дурное предчувствие. Связав в уме историю пропавшего ребенка с взрывной комбинацией пасхального разгулья и грядущей первомайской демонстрации, Бреннер умолял своих друзей не ходить на марш, поскольку предвидел беспорядки.

На следующий день на первомайской демонстрации в Яффе между двумя фракциями еврейской социалистической партии разгорелась ссора. Очень скоро перебранка переросла в настоящее побоище. Поскольку все последние годы в городе чувствовалось напряжение и существовали определенные трения, достаточно было одной искры, чтобы ситуация вышла из-под контроля. Арабские прохожие, приняв потасовку за еврейское нападение, учинили погром, ополчившись на тех, кого они считали своими обидчиками. Некоторые очевидцы этой стычки обвиняли местных полицейских в том, что те подлили масла в огонь, начав стрелять по еврейским демонстрантам. Беспорядки вскоре захлестнули общежитие для иммигрантов при Сионистском конгрессе, а затем, как пожар, распространились по округе. На следующий день волнения охватили окраины и вышли за пределы города. Вспышка недовольства докатилась и до Абу-Кабира, где проходили похороны ребенка, чье тело было наконец обнаружено: траурная процессия на местное кладбище обернулась кровавой расправой с обитателями Красного дома. Попытки спасти жителей оказались успешными лишь наполовину: вовремя эвакуировать в Тель-Авив удалось только женщин и детей. Иосиф Хаим Бреннер, Иегуда Яцкар и его сын Авраам, Цви Гугиг, Йосеф Луидор, Цви Шац и двое еврейских фермеров из Нес-Ционы были убиты. Согласно предварительному докладу, переданному британскими властями в Лигу Наций, за два дня волнений погибли 88 человек и 238 получили ранения, а бóльшая часть зданий Яффы оказалась повреждена.

Ил. 42. Беспорядки 1 мая 1921 года: фотография убитого Иосифа Хаима Бреннера из книги «Избранные воспоминания», опубликованной его другом Мордехаем Кушниром.

Из-за вспышек арабского насилия еврейскую общину в Палестине захлестнула волна страха, однако у этих событий была своя предыстория. Сразу же после Первой мировой войны еврейские иммигранты буквально наводнили Яффу. Большинство вновь прибывших были людьми несемейными и приехали сюда не доживать свой век. Они представляли собой очень узкую возрастную группу, состоящую в основном из молодых мужчин, которые потянулись в Израиль один за другим, точно на модный курорт. Они хлебнули горя в России и Восточной Европе, а теперь оказались в Палестине, где их ждали новые испытания. В течение года в Яффу прибыли десять тысяч недовольных энергичных юнцов-идеалистов, образовав в городе целый квартал и изменив визуальный, социальный и политический ландшафт. Даже без водки они были способны посеять смуту и нарушить существующий порядок. Сегодня нетрудно представить себе последствия – просто вообразим музыкальный фестиваль в центре Газы. Своего рода «Зажечь в Касбе».

Ил. 43. Йосеф Элияху Шлуш. Фотография из архива Леи Александрович (Шлуш).

О связи между мятежами в Яффе и радикальным настроем иммигрантов третьей алии пишет в автобиографических заметках Йосеф Элияху Шлуш – человек, отказавшийся винить в случившемся еврейскую либо арабскую общину. Услышав о насилии, Шлуш пошел пешком из Тель-Авива в Яффу, где его окружила толпа арабов. Спас его тоже араб – он отчитал нападавших за то, что они бросаются с кулаками на местного, такого же, как они сами. Шлуш отправился в яффский муниципалитет, где встретился с тремя представителями городских властей и обвинил их в поддержке бунтов. «Кто виноват, если не эти большевики, которых вы привезли из Москвы?» – ответили ему. Шлуш признал, что приток иммигрантов из Восточной Европы играет определенную роль, но его ответ был категоричен: «Мои новые братья приехали из-за границы строить страну, а не разрушать ее, но вы пока этого не поняли!»

В конце концов решено было пригласить глав трех религиозных общин и устроить встречу в присутствии генерала Дидса, а по достижении согласия во всех мечетях, церквях и синагогах района прочитать проповедь о мире.

Отделение

Беспорядки 1921 года оказались критическим моментом в истории Тель-Авива, послужив главным катализатором для его дальнейшего роста – в последующее десятилетие в развитии города наблюдался беспрецедентный рывок. Для Яффы же последствия были катастрофичны: отрезанная от периферии, она осталась в полной изоляции, полностью задушенная еврейскими поселениями.

После событий 1921 года стало ясно, что сионистское движение не может и не хочет заключать пакт с отдельными прослойками арабского населения, на что так надеялся Бен-Гурион. Более того, еврейское национальное движение со своими двумя главными проектами – иммиграцией и созданием поселений – несло в себе двойную угрозу, настроив против себя все арабское население, что способствовало его сплочению и по сути помогло заложить основы палестинского национального самосознания. Из-за этнической и политической поляризации двух народов и их консолидации вокруг собственных национальных проектов дальнейшее поддержание смешанной городской среды стало невозможным. Уже нельзя было занимать половинчатую позицию, как это делал Йосеф Элияху Шлуш. Евреи не возлагали на Яффу никаких надежд, и город из космополитичного превратился в арабский. Еврейские анклавы в Яффе, такие как подворье Файнгольда в Маншии, постепенно мельчали, хирели и в конце концов были заброшены. Жилищный кризис в районе, изначально вызванный волнами европейских иммигрантов, стал еще острее из-за массового оттока еврейского населения из Яффы, и вскоре все окрестности Тель-Авива и Яффы покрылись палаточными городками.

В результате в 1920-е годы численность населения Тель-Авива увеличилась в двадцать раз, с 2084 жителей в начале десятилетия до 42 тысяч – в конце. Из-за перенаселения возникла острая нужда в покупке земли, и бóльшая часть сделок по участкам, которые сейчас входят в состав Тель-Авива, была заключена именно в этот период. Мгновенно поглощая заброшенные сельскохозяйственные угодья (виноградники и сады), еврейские поселения распространялись на восток и на север от Ахузат-Байта, образуя новые районы, такие как Мерказ Баалей-Млаха, Геула, Трумпельдор, Тель-Нордау и Нордия. Но город также разрастался и в южном направлении, выйдя за пределы железной дороги, служившей неофициальной границей Тель-Авива: множество земельных сделок, совершенных в 1920-е годы, касались «серых зон» внутри «черных пятен» яффских садов, которые мы видели на аэрофотоснимках 1917–1918 годов. Это были в основном участки, пострадавшие во время Первой мировой войны и заброшенные хозяевами, которые решили отказаться от земледелия и ненадежной торговли цитрусовыми, чтобы извлечь максимальную выгоду на оживленном рынке недвижимости.

Первые такие перемещения еврейских поселений к югу произошли сразу же после беспорядков 1921 года и привели к образованию района Неве-Шаанан. В течение следующих нескольких лет добавились и другие районы, и рядом с Неве-Шаананом «А» возникли Неве-Шаанан «В», Членов «А», Членов «B», Флорентин и Шапира. За исключением Неве-Шаанана, большинство этих южных еврейских районов не попадали под юрисдикцию Тель-Авива. Но, по сути, и частью Яффы они тоже не являлись. Их жители платили налоги муниципалитету Яффы через «мухтаров» (сборщиков налогов, которые в данном случае действовали как посредники), но их дети ходили в школу в Тель-Авиве (как правило, в школу имени Бялика в Неве-Шаанане). В этой буферной зоне ни один из городов не отвечал за инфраструктуру, и местным жителям приходилось решать свои проблемы самостоятельно, роя по мере необходимости самодельные колодцы и выгребные ямы.

Несмотря на интенсивность стычек между арабами и евреями в 1921 году и близость еврейских южных кварталов к местам проживания арабов-палестинцев, до следующего столкновения народов во время Арабского восстания 1936 года эти промежуточные районы не были по определению зонами враждебности. Согласно многим свидетельствам, арабы и евреи встречались и вполне мирно сосуществовали в приграничной полосе. Это было неизбежно из-за сложности соединительного шва: граница, разделяющая два города, не была абсолютной границей между арабами и евреями. Демаркационная линия оказалась очень извилистой, поскольку была проведена согласно планам землевладений, что в те времена определялось рынком недвижимости. На практике жизнь в этих зонах создавала сложные ситуации: например, на участке вдоль Саламской дороги, которая традиционно была торговой арабской улицей, со временем сложился центр еврейской кустарной промышленности, а посреди района Шапира остался арабский сад – застройщик Меир Гецл Шапира не смог его выкупить в 1924 году. Владелец сада, фермер из Абу-Кабира, продолжал возделывать его даже после восстания 1936 года – до тех пор пока во время Второй мировой войны экспорт цитрусовых из порта Яффы полностью не прекратился. Как рассказывают старожилы, местами встреч в те годы чаще всего были оставшиеся фруктовые сады и пруды возле домов с байярами. Сразу же после войны 1948 года эти «серые зоны» были переданы тель-авивскому муниципалитету, который весьма неохотно принял бедные районы, где жили в основном мизрахи. На месте садов появились промышленные зоны, дома и объекты городской инфраструктуры.

Ил. 44. Карта окрестностей Яффы, 1945 год. Районы ха-Тиква, Эзра и ха-Аргазим отделяют деревню Салама от Яффы. Расположение еврейских районов южного Тель-Авива вдоль стратегических путей и изоляция арабских деревень – один из основных факторов победы Тель-Авива над Яффой. Географическая база данных Яд-Авнер. Факультет географии Тель-Авивского университета.

Таким образом, из пасынков Яффы они превратились в пасынков Тель-Авива, и, надо сказать, ни тот, ни другой родитель не выражал особого желания их опекать. Однако в стратегическом плане они сыграли ключевую роль, обеспечив капитуляцию Яффы, и благодаря им в последующие десятилетия Тель-Авив занял главенствующее положение в регионе. Точно так же, как за двадцать лет до этого бедный, населенный выходцами из Йемена район Керем-ха-Тейманим защищал проход Ахузат-Байта к морю, в 1920–30-е годы эти южные районы служили своего рода буфером, защищавшим Белый город Тель-Авива от предполагаемой угрозы со стороны палестинской Яффы. При этом они соединялись с другими еврейскими поселениями вроде района ха-Тиква, нарушая таким образом территориальную связь между Яффой и ее восточными саттелитами – Абу-Кабиром, Саламой и Язуром. Подобные сценарии расширения воспроизводились множество раз в других частях страны, однако здесь еврейскому поселению впервые удалось столь эффективно связать весь регион. Яффа была обречена. Первый раз в истории она оказалась отрезана от внутренних сельскохозяйственных районов, торговых путей и всей остальной страны. Окружающие ее еврейские кварталы превратили город в анклав. Этот статус будет признан и упрочен планом по разделу Палестины, принятым ООН в 1947 году (там Яффа названа арабским анклавом на территории будущего еврейского государства), однако решение утратит акту альность после поражения и сдачи города в 1948 году. В проме жуточные годы данные еврейские кварталы служили базами подпольных военных организаций вроде «Эцель» и «Лехи», тер рористические действия которых были направлены против британцев, а на деле – главным образом против населения Яффы и гражданских институтов. С 1921-го и вплоть до образования Израиля в 1948 году побег Тель-Авива от Яффы постепенно превратился в охоту за ней.

Британские 1930-е

Народная и архитектурная истории Тель-Авива связывают строительство 1930-х годов с особой центральноевропейской эстетикой и архитектурой, но в действительности разросшийся город является скорее результатом британского городского планирования. Здания в духе Баухауса, ставшие приметой эпохи, были лишь малой частью обширного строительства, которое в основном велось в рамках британской программы модернизации еврейских поселений в Палестине. За время своего мандатного правления британцы коренным образом изменили страну: на территории возникающих еврейских поселений и вокруг них они строили электростанции, аэропорты, порты, железнодорожные пути и вокзалы, дороги, трубопроводы, больницы, школы, правительственные здания и казармы. Это был беспрецедентный по своему масштабу проект – менее чем за три десятилетия (большинство объектов были завершены в первой половине мандатного периода, до начала Второй мировой войны) британское правление сделало для инфраструктуры страны больше, чем Государство Израиль за все годы своего существования. Во многих отношениях построение Государства Израиль было на самом деле скорее британским, нежели «израильским проектом». Даже сегодня значительная часть современной инфраструктуры, от тюрем и портов до полицейских участков и электростанций, осталась от британцев. После многовекового мусульманского правления британцы внедрили и новую модель административно-государственного и общественного управления в русле либеральных традиций, а также заложили основы израильского законодательства и юриспруденции.

Сказывалось и другое британское влияние: в Сионистском клубе на бульваре Ротшильда открылась первая колониальная выставка. В 1925 году муниципалитет Тель-Авива выделил под подобные мероприятия территорию в южной части района Неве-Шаанан: выставки проходили в 1925 и 1926 годах, а в 1929 году, по случаю двадцатилетия Тель-Авива, состоялась «Юбилейная ярмарка». В 1932-м была устроена «Восточная ярмарка» – гигантская международная выставка, занявшая весь полуостров Яркон в северной части Тель-Авива. Созданный здесь временный модернистский белый город заставил бы позеленеть от зависти даже Дэниела Бернема, архитектора Всемирной выставки 1893 года в Чикаго. В том же году в Тель-Авиве проводились первые Маккабианские игры. Оба мероприятия привлекли новых эмигрантов: молодых, относительно обеспеченных и спортивных.

Отделение Тель-Авива от Яффы, его быстрое превращение из скопления разрозненных еврейских поселений в еврейский город стало возможным только благодаря британскому мандатному правительству и его поддержке. В июле 1920 года, после своего назначения Верховным комиссаром Палестины и Трансиордании, сэр Герберт Луис Сэмюэл посетил Тель-Авив и узнал о чаяниях жителей, требовавших отделения. Так, 11 мая 1921 года он подписал приказ «О городе Тель-Авиве», предоставлявший городу независимый статус и определявший границу, отделяющую его от Яффы. В 1925 году британцы приняли новую концепцию развития, разработанную шотландцем Патриком Геддесом, специалистом по градостроительству.

Стратегическое значение еврейского строительства в 1930-е годы затмевает его эстетические качества. Помимо Белого города, который сам по себе является не только архитектурным достижением, но и ключевым стратегическим фактором для всего региона, существовали и другие еврейские строительные проекты – например, «поселенческое наступление» по системе «Стена и башня» («Хома у-мигдаль»), применявшееся в период Арабского восстания 1936–1939 годов. Восстание началось в апреле 1936 года с убийства четырех еврейских иммигрантов в Тулькарме, антиеврейских выступлений и вспышек насилия в Яффе и всеобщей арабской забастовки, объявленной по всей стране. Оно было направлено против еврейского населения и британской администрации, считавшейся проеврейской. В «поселенческом наступлении» впервые в истории региона архитектура использовалась как военный инструмент. Идея заключалась в том, чтобы за максимально короткий срок построить непрерывную цепь еврейских поселений, которые бы очерчивали будущую границу государства Израиль. Эта линия приняла форму буквы N, наложенной на пересекающие страну долины: от самой северной точки долины Иордана до долины Бейт-Шеан, от Изреельской долины – через Приморскую равнину – до пустыни Негев. Главным тактическим инструментом стратегии «поселенческого наступления» стало поселение типа «Стена и башня».

Это была система якобы оборонительных поселений, в действительности имевших наступательный характер. Придумали ее в 1936 году члены кибуца Тель-Амаль (сегодня – кибуц Нир-Давид) в долине Бейт-Шеан. Автором идеи считается член кибуца Шломо Гур, а развить и воплотить ее помог архитектор Йоханан Ратнер.

С самого начала эти укрепленные поселения-коммуны были призваны помочь установить контроль над землей, которую официально приобрели при посредничестве Еврейского национального фонда («Керен каемет ле-Исраэль»), но не могли застроить.

Вокруг купленного участка быстро возводилась стена из готовых деревянных форм, заполненных гравием, затем шла ограда из колючей проволоки. Образовавшееся пространство представляло собой квадратную площадку размером 35 на 35 метров. В центре площадки строилась, тоже из готовых форм, деревянная сторожевая башня, с которой просматривались все окрестности, и четыре будки для «отряда бойцов» из сорока человек. С 1936 по 1939 год появилось примерно пятьдесят семь таких застав, которые быстро превратились в сельские общины – кибуцы и мошавы, выполнявшие, согласно идеологии социалистического сионизма, две главные экономико-политические функции. Во многих случаях в 1948 году по ним проходила граница Израиля.

Однако не только еврейские поселения подверглись серьезному пересмотру. Наряду с развитием Тель-Авива британцы задумали осуществить в Яффе проект «Якорь», куда более значительный, чем система поселений «Стена и башня», и столь же символичный, если учесть последующие события. Проект «Якорь» был чем-то средним между военной операцией и градопланированием – с его помощью британцы старались подавить арабское восстание, распространившееся на палестинскую столицу, добиться прекращения забастовки портовых рабочих и обеспечить для армии подходы к гавани Яффы.

Так, 16 июня 1936 года британская армия приказала всем жителям Старого города Яффы покинуть свои жилища, обещая денежную компенсацию за ущерб, причиненный их домам в ходе запланированного улучшения инфраструктуры. Три дня спустя, 19 июня, было снесено 237 зданий, чтобы расчистить дорогу к морю. Едва улеглась пыль, Генри Кендалл, британский советник по городскому планированию, подготовил проект «модернизации» Старой Яффы. Согласно этому плану, утвержденному британцами в 1937 году, завалы будут расчищены и на их месте появится большая площадь с двумя прилегающими дорогами, которые разделят Старый город на две части. «Возможно, это было началом эвакуации центрального квартала в сердце Старой Яффы и началом “Большой зоны”», – так Дов Гавиш прокомментировал эти действия в своем эссе о подавлении восстания в Яффе в израильском краеведческом журнале Kardom (что на иврите означает «топор») – печатном органе министерства туризма.

Ил. 45-50. Британская операция «Якорь» в историческом центре Яффы в 1936 году. Из фотоархива Г. Эрика и Эдит Мэтсон.

Ил. 51. Коллекционная рекламная карточка из пачки сигарет «Дубек», начало 1940-х. Колонисты поселения, построенного по принципу «Стена и башня» в Эйн ха-Коре, изучают модель своего нового поселка.

Ил. 52. План Кендалла и Шора по перестройке Яффы после операции «Якорь», 1937. Журнал аэрофотосъемки ВВС Великобритании, 48–49.

Ил. 53. Британская операция «Якорь» в историческом центре Яффы: до и во время операции. Журнал аэрофотосъемки ВВС Великобритании, 48-49.

Однако события 1936 года во многом определили будущее Яффы. Для большинства еврейского населения Тель-Авива арабский город превратился в «запретный». В свою очередь, палестинское население Яффы сознавало свою изоляцию, отрезанность от внутренних районов – его со всех сторон окружали растущие, как грибы, еврейские поселения и кварталы. Неизбежным результатом этой физической и социальной оторванности стало экономическое разделение, поскольку Тель-Авив пытался выживать самостоятельно и не хотел зависеть от старой торговой метрополии. В этом смысле строительство порта в Тель-Авиве было ответной мерой, реакцией на бойкот еврейских товаров в порту Яффы, а вынужденная необходимость приобретать товары в Яффе ускорила создание рынка ха-Кармель в Керем ха-Тейманиме и нового оптового рынка.

Каждое из этих новшеств воздействовало на баланс сил между двумя городами – мало-помалу Тель-Авив укреплялся, Яффа слабела. Близился момент, когда арабский город окажется в полной зависимости от еврейского.

Убийство города

Как Тель-Авив был воплощением еврейской национальной мечты в физической, архитектурной форме, так Яффа сделалась воплощением палестинской идеи. Именно по этой причине многие евреи (не только в Тель-Авиве, но и вообще в стране) стали смотреть на независимый и автономный статус Яффы как на нечто недопустимое. Для личностей вроде лидера военизированной группировки «Эцель» Менахема Бегина Яффа была не только помехой, которая в дальнейшем могла поставить под угрозу само существование еврейского государства, но также возможным арабским плацдармом и береговой базой для нападения на Тель-Авив и еврейское поселение.

По решению ООН от 29 ноября 1947 года, согласно которому страна была поделена между евреями и арабами, Яффе предоставлялся особый статус независимого палестинского анклава на территории будущего еврейского государства. Но всего лишь пять месяцев спустя, 25 апреля 1947 года, Яффа была атакована, и к моменту капитуляции (это произошло 13 мая) город оказался сильно разрушен.

В период между этим постановлением ООН и провозглашением Государства Израиль 15 мая 1948 года в стране полыхала гражданская война: еврейские организованные и иррегулярные вооруженные формирования сражались с гражданским населением. Что касается Яффы, то, как отмечает историк Бенни Моррис, в «Хагане» в то время многие считали, что для Тель-Авива Яффа не представляет серьезной стратегической угрозы – это был город с большим числом невооруженных жителей, к тому же окруженный еврейскими поселениями. Однако «Эцель» и «Лехи» думали иначе. Может, потому, что стиль нападения «Эцель» больше подходил для крупных городов, или потому, что Тель-Авив был любимой родиной Бегина (сделавшись премьер-министром, он отказался от официальной резиденции в Иерусалиме и остался жить в своем скромном доме в Тель-Авиве), но, так или иначе, Яффа превратилась в поле боя.

Насилие началось 2 декабря 1947 года и привело к массовому отъезду из города представителей среднего класса социальных верхов. С их исходом прекратилась работа общественных и муниципальных служб Яффы, деловая жизнь города замерла. Осада была не полной: еврейские фермеры, выращивающие цитрусовые, настаивали на том, чтобы порт оставался открытым для экспорта их продукции, – однако кольцо вокруг Яффы смыкалось.

Согласно еврейским и палестинским свидетельствам, во время этих операций применялась различная тактика устрашения: от бочковых бомб и снайперов, держащих под прицелом входы в популярные кафе, до взрыва 4 января 1948 года новой серайи – здания яффской городской администрации, построенного еще османами.

Обретая с каждой новой атакой все больше уверенности, верхушка «Эцель» решила не ждать, пока британцы упакуют чемоданы и покинут Израиль (это должно было произойти 14 мая 1948 года). Поэтому 25 апреля «Эцель» предприняла полномасштабную операцию против Яффы. Атака началась с минометного огня, не прекращавшегося до тех пор, пока арабская столица не пала. Согласно свидетельствам палестинцев, огонь сочетался с радиопередачами на арабском: «Эцель» угрожала гражданскому населению, что их ждет участь жителей деревни Дейр-Ясин под Иерусалимом, где за несколько дней до этого, 9 апреля, бойцы «Эцель» и «Лехи» вырезали поголовно все население. Параллельно «Хагана» провела операцию «Шамец» в деревнях вокруг Яффы. Салама, Хирия и Язур пали до начала мая, а Федья и Шейх-Мунис вынуждены были сдаться еще раньше – Яффа оказалась отрезанной от своих внутренних районов. В общей сложности из арабских деревень бежали около 40 тысяч жителей, многие из них вслед за яффскими беженцами направились в Ливан или Иорданию. Однако на этом, последнем этапе боевых действий из-за усилившейся изоляции Яффы оставался только один вариант побега – по морю. Городской порт прекратил отгрузку апельсинов, люди осаждали судна, плывущие на север, в Бейрут, либо на юг, в Газу. Несмотря на все усилия британцев облегчить этот переезд, в порту царила паника, многие погибли в отчаянной попытке спастись – тонули, падая с переполненных кораблей или пытаясь вплавь до них добраться. Сколько раз фраза «сбросьте их в море» звучала применительно к арабо-израильскому конфликту, но это, вероятно, был единственный случай в его истории, когда она буквально соответствовала действительности.

Ил. 54. План раздела территорий между еврейским и арабским государствами («Приложение А» к резолюции ООН № 181). В «Приложении B» показаны примерные разделительные границы в районе Иерусалима. Можно было бы ожидать, что в «Приложении С» будет продемонстриро ван раздел территорий в районе Яффы и Тель-Авива, однако единственное упоминание о нем содержится лишь в самом тексте, в части, посвященной арабскому государству: «Терри тория арабского “анклава” состоит из той части распланированного участка Яффы, который находится к западу от еврейских кварталов, лежащих к югу от Тель-Авива, к западу от продолжения улицы Герцля до пересечения ее с дорогой из Яффы в Иерусалим [в настоящее время дорогой Кибуц-Галуйот. – Ш. Р. ], к юго-западу от той части этой дороги, которая находится к юго-востоку от этого пересечения, к западу от земель Микве-Исраэль, в северо-западном углу земель местного совета Холона, в северо-восточном углу района местного совета Бат-Ям. Вопрос о квартале Картон должен быть разрешен разграничительной комиссией, учитывая, наряду с другими соображениями, желательность включения возможно наименьшего числа арабов и возможно наибольшего числа евреев в состав населения еврейского государства».

Ил. 55. Открытка с изображением новой серайи. Из книги «Яффа в зеркале дней», изданной бывшим генералом Рехавамом Зеэви, ставшим позднее политиком правого толка.

Люди, толпившиеся в порту, спасались не только от бомб «Эцель» – они бежали от жестоких боев, бушевавших на улицах Яффы. Здесь командир «Эцель» Амихай Фаглин (Гиди) предпринял выдающуюся, даже по современным меркам, операцию в области городских сражений. Развивая (а точнее, воскрешая) тактику, когда бойцы перемещаются от дома к дому под прикрытием фасадов, он применил ее в условиях традиционной городской застройки с преобладанием сплошных кварталов. Подобная тактика «мышиной норы» упоминалась до этого в двух источниках. Первый – «Война улиц и домов» (La guerre des rues et des maisons), книга, написанная за сто лет до этих событий маршалом Бюжо, военным деятелем, принимавшем участие в завоевании Марокко и Алжира. Бюжо советовал использовать воинские подразделения вместе с инженерными, чтобы обходить открытые места, которые могут быть забаррикадированы или небезопасны из-за горящих зданий. Он считал, что нужно создавать альтернативное направление для вовлечения врага в бой – рыть траншеи от здания к зданию, перемещаться из помещения в помещение внутри самих строений и таким образом брать улицы с флангов. Десять лет спустя эта же тактика была описана Луи Огюстом Бланки в «Инструкции к вооруженному восстанию» (Instructions pour une prise d’armes). Бланки, великий французский бунтарь XIX века, не мог быть знаком с книгой Бюжо – она не была опубликована, а кроме того, в 1848 году Бланки сидел в тюрьме, где и провел впоследствии бóльшую часть жизни. Тем не менее Бланки подробно описывает ту же тактику «мышиной норы», что и Бюжо, только подчеркивает при этом важность баррикад, преграждающих путь противнику.

Хотя неясно, был ли знаком Фаглин с этими двумя рукописями, он осуществил на практике основные идеи их авторов и впервые использовал «мышиные норы» в военной операции. Беньямин Ранкл рассказывает, как Фаглин прорубил внутри домов Маншии два параллельных «наземных туннеля», по которым смог обойти арабские посты и добраться до окраин района. К тому же Фаглин использовал психологический эффект – его бойцы находились одновременно с двух сторон, сея панику среди арабских жителей и бойцов сопротивления, зажатых в середине. А еще, по словам Хаима Лазара, Фаглин применял примерно ту же тактику, о которой говорил Бланки: он перегораживал основные пути передвижения мешками с песком и строительным мусором от разрушенных зданий.

Ил. 56. Как пройти сквозь стены: рисунок, показывающий сочетание баррикад и «мышиных нор». Из «Инструкции к вооруженному восстанию» Луи Огюста Бланки.

В начале XXI века Армия обороны Израиля применяла похожие методы на Западном берегу реки Иордан и в секторе Газа. Приемы Бюжо, Бланки и Фаглина были заново переосмыслены в контексте современных боев в городских условиях, и тактика «мышиных нор» превратилась в «червя» XXI века. В фильме «Война в городе» Надава Хареля и Эйяля Вайцмана генерал-майор Авив Кохави, командующий 98-й воздушно-десантной дивизией, подробно рассказывает о своей версии этой методики, вспоминая прием, который он применил во время штурма лагеря беженцев Балата в Наблусе в апреле 2002 года.

«Назначение территории отныне для нас не имеет значения, бессмысленно заявлять “я завоевал”. ‹…› действительность и пространство можно трактовать по-разному. Мы больше не хотим приспосабливаться к переулкам, улицам или городу. Не хотим подчиняться тем трактовкам, какие для них придумали архитекторы или градостроители, мы будем трактовать пространство так, как это удобно нам: если переулок – это место, по которому обычно ходят, мы запретим по нему ходить и сделаем так, чтобы никто не мог проникнуть через дверь или окно. ‹…› Мы будем трактовать городское пространство совершенно по-новому. Вот почему мы выбрали метод прохождения сквозь стены – как червь прогрызает себе ход и оказывается всякий раз в новом месте. Идея проходить сквозь стены, возможно, и не нова, но мы первые использовали эту тактику, микро-тактику, и превратили ее в метод. ‹…› Это позволяет переосмыслить пространство. И этому мы учим наших солдат: никаких перемещений по переулкам, улицам, крышам. Только сквозь стены. ‹…› Реальность – это трактовка двоих: того, кто нападает, и того, кто защищается. Вы спросите: разве такое возможно, ведь дом – это дом, а переулок – это переулок? Но я отвечу: ничего подобного, это всего-навсего трактовка» [167] .

Новая, навязанная география Кохави делает городское пространство и существующий порядок не важными, точно так же, как мы обычно говорим: это для нас не имеет значения. В военном плане это позволяет нападающему избежать опасностей и не попасться в ловушки, расставленные противником: он просто создает альтернативные маршруты на альтернативной карте. С другой стороны, для защищающегося это отменяет основные принципы организации городской среды: разделение между частным и общественным пространством. В этом смысле новая география города превращает существующую (и в этом есть некая скрытая ирония) в фантом – иллюзию, маскировку, трюк, фокус, инсталляцию. И Фаглину, и Кохави было важно, чтобы их враги по-прежнему думали, будто дом – это дом, переулок – это переулок, а город – это город, оба прекрасно понимали, что как только их призрачный город изобретен, только он и будет имеет значение.

Поскольку во втором этапе сражений участвовали британцы, мандат которых еще не истек, битва за Маншию проходила в иных условиях. В конечном счете впервые за время израильской Войны за независимость бойцам «Эцель» противостояла настоящая военная сила. И на этот раз они снова вышли победителями, как и тогда, когда изгнали палестинцев из Яффы, благодаря умению Фаглина переосмыслять городскую реальность. На первом этапе битвы пространство Маншии было перепланировано и очищено от содержимого – а во время второго штурма британских позиций район сам превратился в орудие убийства. Будучи специалистом по взрывотехнике и прекрасно зная хитроумную сеть улиц, Фаглин заложил взрывчатку по всему городу – в переулках, на оживленных улицах, в ветхих зданиях – и, дождавшись, когда британские танки войдут на территорию района, устроил серию взрывов. Таким образом он сделал из города баррикаду, блокировав основные перекрестки и изменив фронт сражения в соответствии с силами и ресурсами «Эцель».

В ходе покорения Яффы Фаглин воспользовался пластичностью городской формы и ограниченностью сил противника. Прекрасно понимая, что большинству британцев битва за Яффу не очень-то и нужна (они знали, что все равно скоро оставят Палестину, а после их ухода сионисты почти наверняка установят над ней контроль), командир решился на драматичную развязку. В ходе переговоров с британцами он устроил пресс-конференцию, одновременно отдав приказ взорвать в Маншии полицейский участок, находившийся под контролем британцев до срока истечения мандата. Эхо взрыва прокатилось по Яффе, вынудив британскую армию последовать примеру жителей города и эвакуироваться как можно скорее. И 13 мая 1948 года они так и сделали.

В этот день, вслед за британской эвакуацией, члены яффского Арабского чрезвычайного комитета Ахмед Абу-Лабан, Салах Назар, Амин Андреус и Ахмед Абдул Рахим подписали акт о капитуляции. В городе осталось всего несколько тысяч жителей. А по некоторым данным, и того меньше – около 2500 человек, причем в основном это были беженцы из близлежащих деревень, Саламы и Язура. В своей книге «Покорение Яффо» Хаим Лазар пишет, что, согласно первой переписи населения, в Яффе нееврейское население составляло 3665 человек, из них 2047 мусульман, 1340 христиан и еще сколько-то христиан неарабского происхождения, включая священнослужителей. Моррис вспоминает, что 18 мая Бен-Гурион посетил Яффу и записал: «Не понимаю, как жители Яффы могли оставить этот город?»

Покорение Яффы – уникальный случай в истории войны 1948 года. Он отличается от захвата других арабских городов и деревень, поскольку «невеста моря» имела особый статус, утвержденный планом ООН по разделу Палестины от 1947 года. Помимо военного поражения города и гуманитарной катастрофы, покорение Яффы в первую очередь было нарушением международной договоренности.

Ил. 57. Как проходить сквозь стены: план наступления группировки «Эцель» в битве за Маншию. Из книги Хаима Лазара «Покорение Яффо».

Сдача города 13 мая 1948 года, за два дня до провозглашения Государства Израиль, имеет политическое значение, поскольку доказывает, что Израиль (или сионисты, которые вскоре будут его представлять) нарушил соглашение, принятое ООН. Этот факт никак не согласуется с официальной государственной риторикой Израиля, возлагающего вину за развязывание Войны за независимость на арабские страны, которые не согласились с решением ООН и напали на вновь провозглашенное государство. Действительно, армии соседних арабских стран атаковали Государство Израиль после декларации Бен-Гуриона, спору нет, но к этому моменту сионистские силы уже завершали войну с палестинцами, местное арабское население было изгнано, а слабые попытки сопротивления подавлены еще до ухода британцев, не говоря уж о том, что все это случилось еще до обращения к миру нового израильского премьер-министра. В Декларации независимости Бен-Гурион сказал:

«ПРИЗЫВАЕМ сынов арабского народа, живущих в Государстве Израиль, – даже в эти дни кровавой агрессии, развязанной против нас много месяцев тому назад, – блюсти мир и участвовать в строительстве государства на основе полного гражданского равноправия и соответствующего представительства во всех его учреждениях, временных и постоянных».

Тем временем всего за несколько улиц от бульвара Ротшильда, где зачитывалась декларация об образовании Государства Израиль, лежали в руинах Яффа и ее предместья, растоптанные и изувеченные. Здесь уже вовсю хозяйничали мародеры. Случаи мародерства отмечались во всей области, известной сегодня как Гуш-Дан (официальный конгломерат Тель-Авива, от Нетании на севере до Ашдода на юге) и во всех «смешанных» городах – Хайфе, Акре и Рамле.

Практически полное исчезновение палестинской общины Яффы (а это почти 97 % населения) было так же пугающе, как физическое уничтожение города. По свидетельству палестинцев, во время бомбардировок «Эцель» гостиницы превратились в больницы. Неясно, однако, как эвакуировали раненых во время массового бегства из Яффы, когда многие жители пытались вплавь добраться до кораблей, стоявших на рейде у входа в гавань. До сих пор неизвестна судьба большинства жителей Яффы. По словам Хаима Лазара, в конце битвы за Маншию бойцы «Эцель» сложили штабелями десятки тел арабов на площадке рядом с пляжем для передачи Красному Кресту.

Оставшиеся в городе поднимали флаги разных государств в надежде, что их спасут. Литературное свидетельство о страшной участи защитников Яффы, сдавшихся в плен, находим в произведении Биньямина Таммуза «Соревнование по плаванию». Рассказчик, еврейский боец «Хаганы», возвращается в родной Тель-а-Риш, восточный пригород Яффы, и смотрит на дом с байяром, где в детстве он купался вместе с арабскими ребятишками. Во время боя был схвачен, а затем казнен арабский боец, один из бывших друзей рассказчика, однажды победивший его в состязаниях по плаванию. «Западный ветер нес с собой запахи Яффы, – пишет Таммуз, описывая акцию отмщения «Хаганы» в Тель-а-Рише. – Но затем подул ветер с другой стороны, из района Холон, и принес с собой запах белых домов».

Чистка

Но это всего лишь канва, полную историю захвата Яффы в 1948 году еще предстоит рассказать. Чтобы представить ее во всей полноте, следует обратиться как к еврейским, так и к арабским источникам.

В 1948 году Яффа не просто опустела. Впервые за пять тысяч лет она исчезла как город и как культурная единица. Ее лишили собственного наследия и бросили – безжизненную, избитую, в синяках. Потрясают скорость и масштаб этой трансформации.

Ил. 58. «Тель-Авив и его достопримечательности»: Яффа как тель-авивская достопримечательность. Обложка журнала Ariel по краеведению Эрец-Израэль, № 48–49 за 1987 год.

Такие города, как Хиросима, Дрезден и Берлин, сильно пострадали во время Второй мировой войны, им был нанесен чудовищный урон, однако, когда буря улеглась, каждый из них как городской организм вышел из конфликта живым и невредимым, жизнеспособным. И хотя по масштабам физического разрушения уничтожение Яффы, разумеется, несопоставимо с бомбардировкой Нагасаки, однако в результате она полностью исчезла с лица земли, подобно древним Гаю•, Трое, Карфагену и Помпеям. Яффские палестинцы были изгнаны точно так же, как не раз в истории изгонялись из своих домов и деревень еврейские общины. И точно так же, как и в случае с евреями, была вычеркнута их культура, экономика, система управления и история. В считанные дни община растворилась, как будто ее никогда и не существовало. Запустение, царившее в палестинских районах Яффы – Маншии, Аджами и Тель-а-Рише, – охватило и весь регион, где в руинах лежали деревни Салама, Абу-Кабир, Джаммасин, Масудийя, Суммайл, Хирия, Шейх-Мунис.

В практическом и символическом плане с обеих точек зрения, и с палестинской, и с израильской, падение Яффы было событием даже более значимым, чем завоевание Старого города в Иерусалиме девятнадцать лет спустя. Если в битве за Священный город речь шла о возврате религиозной святыни, то в 1948 году Тель-Авив стремился лишь к одному: очистить Яффу от палестинского населения. Завоевание города привело к уничтожению его автономного статуса, прописанного в плане раздела Палестины 1947 года, однако по политическим последствиям это ничто в сравнении с полным исчезновением из региона Тель-Авива около 100–140 тысяч палестинских граждан.

Яффа – Тель-Авив

Четвертого октября 1949 года на очередном правительственном заседании обсуждалось присоединение Яффы к Тель-Авиву. Ниже приводится протокол этого заседания.

Министр М. Шапира:

– Я направил вам служебную записку относительно присоединения Яффы к Тель-Авиву. За десять месяцев мы дважды провели конфискацию – забрали отдельные части Яффы и присоединили их к Тель-Авиву

‹…›

Министр М. Шаретт:

– Вы конфисковали конфискованное и отобрали отобранное… ‹…›

Министр М. Шапира:

– ‹…› это нужно прояснить. Площадь конфискованной территории – 9000 дунамов. Нам нужно прирезать еще 7000 дунамов. На административном, экономическом и муниципальном уровнях эта территория уже является частью Тель-Авива со всеми вытекающими ‹…› и как-то неестественно, что узкая улочка разделяет два города. Поэтому я и подумал, что Яффу следует присоединить к Тель-Авиву. Это неотложная задача в связи с приближающимися выборами. Я бы хотел назначить выборы на конец года. Предлагаю назвать город «Яффа – Тель-Авив». Мы не можем пожертвовать названием «Тель-Авив» – четверть миллиона евреев не захотят от него отказаться, и это было бы неправильно. Будапешт тоже состоит из двух названий: Буда и Пешт. Если соединить два названия, получится красиво. Думаю, «Яффа» будет в начале, а «Тель-Авив» потом. Это имеет смысл и фонетически, и исторически. Всем очевидно… что Яффа намного старше Тель-Авива. Не исключено, что слияние приведет к отсрочке выборов, придется создавать новую систему регистрации голосов. Я постараюсь подготовить все как можно быстрее, но мне кажется, это слияние настолько важное, что выборы при необходимости можно отложить на несколько недель.

Министр Д. Йосеф:

– Для протокола: я хотел бы выразить сомнения касательно этого вопроса. Боюсь, что создавать такой большой город нехорошо, лучше иметь два маленьких, один рядом с другим.

Министр Б. С. Шитрит:

– Я не понимаю, зачем нужно присоединять Яффу к Тель-Авиву или Тель-Авив к Яффе. Оставьте Яффу как есть. Пусть у нее будет свой муниципалитет, а Тель-Авив, символ возрождения и новой жизни, пусть остается сам по себе. Зачем сливать один город с другим? Я думаю, историческую Яффу надо оставить как есть, а Тель-Авив – Тель-Авивом. Будет еще один город в Израиле. Не надо прятать один город в другом и уменьшать страну.

Министр М. Шапира:

– Сейчас мы добавляем одни города к другим…

Министр Б. С. Шитрит:

– Слияние районов – это не конечный результат. Я предлагаю, чтобы улица Бострус осталась в Яффе.

Премьер-министр Д. Бен-Гурион:

– Я ценю логику господина Шитрита, но вижу две важные причины поддержать объединение. Во-первых, неполезно отделять город, населенный иммигрантами, от богатого, красивого и благоустроенного. У Яффы, если ее предоставить самой себе, не хватит средств на улучшение. А во-вторых, я надеюсь, что в один прекрасный день название «Тель-Авив» будет стерто, и останется только «Яффа». ‹…› Кто за объединение Яффы и Тель-Авива?

Большинством голосов (семь против двух) было решено уполномочить министра иностранных дел провести объединение двух городов – Яффы и Тель-Авива – в одну метрополию.

Премьер-министр Д. Бен-Гурион:

– Что касается названия, есть два предложения: называть город Яффа – Тель-Авив и просто Яффа.

Министр М. Шаретт:

– Я бы предложил писать Тель-Авив в одно слово. [Предложение отклонено].

Большинством голосов (семь против пяти) собравшиеся принимают решение, что объединенный город будет называться Яффа – Тель-Авив.

Межведомственная комиссия, состоящая из представителей министерства внутренних дел и мэров Тель-Авива и южных пригородов Холона и Бат-Яма, обсудили границы нового объединенного города. Мэр Тель-Авива Исраэль Роках настоял на том, чтобы город назывался Тель-Авив – Яффо, и в таком виде это название 18 июня 1950 года появилось в официальной газете Государства Израиль.

Оккупированный город

После убийства преступник присваивает себе богатства убитого.

На самом деле Яффа до сих пор оккупирована военными. После того как город был очищен от населения, Армия обороны Израиля передислоцировала некоторые свои части и заняла различные дома и владения, превратив Яффу в город бараков. После «освобождения» города прошло полвека, но армия не ослабила хватку и все так же крепко держит ее в кулаке. Военные базы и штабы по-прежнему портят пейзаж – например, здания военной радиостанции («Галей Цахаль»), военной прокуратуры и военного трибунала Государства Израиль – все они находятся в Яффе. Городу и его жителям доверена роль «живого щита» для их защиты.

Новое Государство Израиль направило свою энергию и силы на то, чтобы сровнять с землей древнюю, арабскую Яффу. Это означало не только физическое изменение городских пространств, но и уничтожение связанных с ними символов и образов. Весь палестинский социокультурный и исторический контент был вычищен, а пустую оболочку наполнили победной сионистской мифологией. Словно по мановению волшебной палочки, перекресток Кфар-Касем превратился в Кесем (что на иврите означает «волшебство»), Саламская дорога – в дорогу Шалма, а известный на весь мир кинотеатр «Аль-Хамра» – в театр «Альгамбра». Никто не поинтересовался происхождением этого прекрасного здания в стиле ар-деко – стиля, вовсе не представленного в Тель-Авиве, и не попытался выяснить имя архитектора, который спроектировал здание.

Новые открытые участки и уцелевшие старые здания в городе, пережившем штурм «Эцель», создавали живописный и экзотичный декор, на который через несколько лет обратят внимание туристы и художники, потянувшиеся в эти места. Со временем старый порт Яффы и район Аджами станут объектами спекуляции на рынке недвижимости, а из-за процесса джентрификации возникнет реальная угроза того, что палестинская Яффа будет навсегда стерта с карты страны. В конце концов наследие Яффы было завоевано, как и она сама.

Подробными отчетами о различных градостроительных стратегиях, применявшихся в Яффе и ее поселках-спутниках начиная с мая 1948 года, легко заполнить целую библиотеку. Сегодня этот город можно назвать наглядной энциклопедией руин, словарем деконструкции. Уничтожение Яффы сразу после войны 1948 года было столь откровенным, что этому даже не удосужились придумать никакого официального объяснения – первый случай сноса служил прецедентом для последующих, а дальше все шло по накатанной. Физическое разрушение города началось с минометного обстрела «Эцель» в декабре 1947 года, и с тех пор этот процесс так и не прекращался. На самом деле сейчас город находится в той стадии запустения, когда трудно с точностью установить, что было разрушено во время войны, что сразу после нее, а что совсем недавно: все слилось в одну кучу руин.

Чтобы проследить, какие изменения претерпевал город, нам понадобится исторический атлас. Вот лишь некоторые моменты этой трансформации: так, на месте старого палестинского района Джабалийя появился район Гиват-Алия, хотя впоследствии прежнее название вернули; в период с 1948 по 1990 год было снесено примерно две тысячи домов – все в палестинских районах Аджами и Джабалийя. В начале 1970-х на месте старого палестинского фруктового сада на восточной окраине города было начато строительство большой государственной больницы, названной в честь израильского миллионера Шауля Айзенберга – мецената, выделившего на нее деньги. Но как только возвели огромный стальной каркас, проект заморозили. Гигантский металлический остов долго стоял и ветшал, пока наконец его не разобрали в 2003 году. Деревня Абу-Кабир тоже исчезла с лица земли, на ее месте появился район Кирьят-Шалом и – по инициативе Еврейского национального фонда – сосновая роща; Тель-а-Риш таинственным образом за одну ночь превратился в Тель-Гиборим. Земли старой палестинской деревни Салама оказались поделены между несколькими районами двух муниципалитетов: в одной из этих секций был основан Кфар-Шалем, трущобный пригород Тель-Авива, который сегодня представляет собой смешение палестинской гравийной архитектуры, различных образцов социального жилья 1960–70-х и нескольких сооружений, появившихся в 1980-е в рамках программы «Построй свой дом». Другую часть Саламы разбили на два района, которые сейчас считаются частью Рамат-Гана: роскошный Рамат-Хен и мигрантский анклав Раматха-Шикма (до того он был известен как Саламе-Гимель, по названию располагавшегося здесь когда-то транзитного лагеря мигрантов). Руины Язура превратились в новое израильское поселение городского типа Азор, а главный пляж Яффы вместе со старой деревней Хирия исчезли под горами мусора. И таких примеров множество.

Ивритизированный город

Чтобы изменить город, нужно изменить его историю, и тут очень важно, на каком языке будет изложена новая версия. После того как Яффу присоединили к Тель-Авиву и по закону «О собственности отсутствующих владельцев» всю ее собственность передали официально назначенному министерством юстиции государственному опекуну, первым делом Яффа утратила свой язык – арабский. Притулившись возле первого ивритоязычного города, новая Яффа восстала из пепла разрушений 1948 года уже как первый ивритизированный город Израиля.

Переход Яффы с арабского на иврит стал, вероятно, для тель-авивского муниципалитета последним штрихом в ее ликвидации. Это было не выборочное стирание памяти о каком-то одном историческом событии или периоде, это означало полное уничтожение всех историй, всех воспоминаний, всех упоминаний – всех аспектов официальной, общественной и частной документации, которая велась здесь до 1948 года. Все яффские тексты оказались стерты – от любовных песен о «невесте моря», написанных палестинцами и не уступавших в славе Наоми Шемер и Арику Айнштейну, до скучной муниципальной документации; от колонок в местных газетах до жарких литературных дебатов. И хотя значительная часть официальной истории города исчезла при взрыве серайи (здания градоначальства) в январе 1948 года, все, что осталось, систематически выбрасывалось: чуть ли не каждая запись о яффских учреждениях, горожанах, избранных членах администрации, мероприятиях, счетах, письмах – все уничтожалось. История Яффы закончилась, и некому было читать о ней или писать ее.

Ил. 59. Яффа в 1948 году. Реконструированная карта Яффы с ее оригинальными названиями улиц на арабском, нарисованная Джавадом Махмудом Аль-Азуни. С веб-сайта .

Ил. 60. «Дом родных и близких опустел / Яффа превратилась в свой скелет». Махмуд Дарвиш, «Дневник палестинской раны» (1969). Номерная уличная табличка на углу Саламской дороги и улицы Герцля, надпись гласит: «Дорога Шалма – улица, ведущая к Кфар-Шалем (“Селеме”), где Иуда Маккавей победил Никанора (Первая книга Маккавейская, 7:31)».

Ил. 61. «Яффа и ее улицы». Журнал Kardom. Яффу исследуют в рамках программы «Изучение Эрец-Исраэль», 1981.

История Яффы была украдена и присвоена комплексом историко-географических дисциплин под общим названием «Изучение Эрец-Исраэль» – этот предмет в обязательном порядке преподают во всех израильских школах, вузах и университетах, его пропагандирует министерство туризма и различные игроки туристической индустрии, втолковывают солдатам офицеры-воспитатели и политруки. Дисциплину вплели в свежий историко-географический нарратив, ставший основой израильского краеведения, обязательного для изучения во всех израильских школах по всей стране. Богатую, древнюю историю города стали эксплуатировать археологические организации вроде Управления древностей Израиля и национального проекта «Археология одного слоя», отбиравшие при этом только то, что вписывалось в сионистскую версию преемственности и гомогенной интерпретации прошлого. Все связанное с прежней жизнью Яффы не принималось в расчет.

В результате современная Яффа возродилась вновь в 1948 году, как переформатированный компьютер или электронные часы с обнуленной датой. Оригинальные названия улиц стерли и вместо них придумали новые. Улица Бострус стала улицей Мерхава-Шломо, бульвар Джемаль-паши, получивший в годы британской оккупации имя Короля Георга, теперь стал Иерусалимским бульваром. В итоге Иерусалимский бульвар в Тель-Авиве был переименован в бульвар Хар-Цион, а Иерусалимская дорога в Яффе – в дорогу Ицхака Бен-Цви.

В лучшем случае названия улиц заменялись номерами (3021, 3025 и т. п.), в худшем – названиями на иврите; в ход шли понятия из области израильской флоры (Хасайфан [Гладиолус], Хадудаим [Мандрагора]), фауны (Мазаль Дагим [Рыбы], ха-Дольфин [Дельфин]), а также имена польских раввинов (рабби из Керлина), героев-националистов (Марзук и Азар) и всемирно известных личностей (Микеланджело, Данте). Саламская дорога превратилась в дорогу Шалма.

Но хоть улицы Яффы и украсили таблички со свеженарисованными еврейскими названиями, на иврите в городе говорили не очень хорошо: заброшенные дома палестинцев, вынужденных переселиться в другие страны, быстро наполнились десятками тысяч других беженцев: евреев из Северной Африки и с Балкан (особенно из Болгарии). Лишь немногие из этих новых иммигрантов были до этого знакомы с официальным языком нового государства. Что неизбежно сказалось – и до сих пор сказывается – на том, как Яффа взаимодействует со своим прошлым. Это означает, что Яффа – немой, глухой и потерявший память город, его толком никто не может узнать, и меньше всего – населяющие его люди. Он живет сегодня так, будто его не существует, будто он – выдумка. Его прошлое, настоящее и будущее столько раз кроилось и перекраивалось, что уже невозможно понять, где начинается реальный город и кончается воображаемый.

«Большая зона»

В 1950-е историю Яффы в очередной раз подправили в связи с созданием «Большой зоны» – такое название получил район, который до этого на протяжении многих веков был известен как Старый город Яффы.

Хаим Лазар пишет, что еще в начале 1949 года, после того как при обрушении здания возле Французской больницы в Старом городе Яффы погибли семнадцать человек, «было решено уничтожить весь Старый город. Несколько сотен домов взорвали и снесли бульдозерами, невзирая на их историческую ценность или красоту. То, что было центром Яффы с библейских времен, превратилось в руины». Точно так же, как в 1967 году в Старом городе Иерусалима убрали район Муграби, чтобы расчистить площадь перед Стеной Плача, или как Армия обороны Израиля в наши дни действует на оккупированных территориях, центр Яффы сровняли с землей. К дыре, образовавшейся вследствие операции «Якорь», добавилась новая брешь, но зачистка, которую проводили британские военные в 1936 году, в сравнении с нынешней казалась относительно безобидной. После последней «косметической подтяжки» остались на месте лишь контуры Старого города, создавая иллюзию, будто за ними что-то еще существует.

Сегодня «Большая зона» носит официальное название Ган ха-Писга («сад на вершине») – отсюда, с высоты Яффского холма, идеально просматривается Тель-Авив и Белый город. Но так было не всегда. Более двух десятков лет назад эта голая площадка среди руин Старого города, поспешно и густо заселенных иммигрантами с Балкан и из Северной Африки, именовалась в народе «Большой зоной», и ее название ассоциировалось вовсе не с пикником и красивыми закатными пейзажами, а с темной стороной белого метрополиса – с пороками и криминалом.

Хотя трудно проследить, откуда именно пошло название «Большая зона», совершенно очевидно, что такое малоприятное наименование сослужило недобрую службу: оно сводило на нет любое культурное или историческое наследие, которое могло быть у этого района.

Ил. 62, 63. До и после: Старый город Яффы в середине XIX века на карте, составленной британскими военными инженерами в 1842 году, и Старый город через десять лет после Войны за независимость, в проекте «Античная Яффа» (название карты «Яффская крепость»).

Ил. 64. Иммигранты из Болгарии, «Большая зона», 1949. Золтан Клугер, Национальный фотоархив.

Ил. 65. Изобретение «Большой зоны»: «Яффские трущобы скоро будут снесены», 1949. Тедди Браунер, Национальный фотоархив.

Ил. 66. Снос зданий в «Большой зоне», 1949. Тедди Браунер, Национальный фотоархив.

В каком-то смысле Старый город стал таким же объектом культурной кампании, как и Белый город, который до сих пор подается как оплот чистоты и нравственности. Началось состязание в очернительстве – нужно было сделать так, чтобы «Большая зона» Яффы ассоциировалась со всем, что чуждо и противно пуританскому сионизму, который усиленно проповедовала правящая партия «Авода» (Израильская партия труда): ночная жизнь, черный рынок, преступность, наркотики, алкоголь и ориентальность. Превратить исторический город в «Большую зону» и в таком виде ввести его в популярную культуру 1950–60-х помогали деятели того же поколения «Пальмаха», что позже продвигали образ Белого города: исполнители вроде Арика Айнштейна, сценаристы вроде Игаля Мосензона (автора сценария к фильму «Казаблан»), такие актеры, как Йорам Гаон (сыгравший главную роль в «Казаблане») и журналисты вроде Менахема Тальми (он вел в газете Maariv собственную рубрику «Яффские зарисовки»).

Яффа стала обратной, темной стороной Белого города. Как бы назло провинциальному пуританству израильской культуры того времени, Яффа представлялась настоящим вольным портовым городом, с драчливыми моряками, сексистскими шуточками, пороком, пьянками и гулянками, – гремучая смесь левантийского гедонизма и средиземноморских привычек. Это была «реальная жизнь»: мир легкомысленной импульсивности, где прежде всего почитались умение радоваться жизни и ушлость – очень «земные» ценности. Тель-Авиву, цемент для которого, как утверждают, месили студенты-медики, юристы и философы, «Большая зона» предлагала фольклор, так необходимый чистому городу:

Вот так, не спрашивая, «зачем» и «почему», новую мифологию Яффы стали воспринимать как реальность – и город, и «Большую зону» в самом его сердце заклеймили позором как грязный отстойник муниципального района. Что, в свою очередь, обеспечило долгожданное алиби для полного уничтожения исторической Яффы и окончательного захвата ее территории и ресурсов. «Как еще можно решить главные социальные проблемы “Большой зоны”?» – задумались в муниципалитете. И поняли, что необходима широкомасштабная операция по очистке непокорного подполья от всех его соблазнов: от спиртного, от воришек и похабщины. По мысли властей, это должно было быть что-то очень серьезное.

Ил. 67. «Старая Яффа, плотность населения согласно стране происхождения»: карта Старого города Яффы (она же «Большая зона») из материалов министерства жилищного строительства, с подробным указанием происхождения жильцов. Среди мест происхождения названы: Марокко, Восточная Европа, Триполи (Ливия), страны Азии и Болгария. Старая Яффа («Большая зона»). Экономико-социальный обзор. Министерство жилищного строительства, 1962.

Ил. 68. Наряду с физическим уничтожением Яффы шло очернение ее репутации. «Большая зона» стала позорным пятном тель-авивского метрополиса, где, по крайней мере если верить мифологии, сочиненной такими деятелями, как Хаим Хефер, Дан Бен-Амоц или Менахем Тальми, обделывались все темные дела. Без сомнения, это было новой интерпретацией традиции, которая началась еще в 1920-е годы, когда Нахум Гутман изображал яффские бордели.

Обложка второго тома из серии книг Менахема Тальми «Яффские рассказы» – собрание детективных историй (в стиле Дэймона Раньона), действие которых происходит в Яффе. Иллюстрация: Шмуэль Кац, Sifriat Maariv, 1982.

Античная Яффа

Спустя десять с небольшим лет после оккупации города было решено, что его социальная и архитектурная реставрация станет общенациональным проектом. Хотя проведенный в 1950-е годы анализ социально-экономического состояния «Большой зоны» ясно указывал на то, что население там в основном самодостаточное и не сидит на пособиях, его отнесли к «социально неблагополучному». В свете этого в 1959–1960 годах муниципалитет выдворил немногих оставшихся жителей из Старого города Яффы, переселив их в новые дома на окраинах, построенные в рамках государственных проектов социального жилья.

В 1961 году израильское правительство и муниципалитет Тель-Авива основали Корпорацию по развитию Старой Яффы, задачей которой было «застроить и восстановить область Яффского холма (так называемой “Большой зоны”), рассадник преступности, проституции и наркомании». Корпорация создавалась как совместный проект: половина доли в ней принадлежала муниципалитету Тель-Авив – Яффо, вторая часть – государству вместе с ассоциированными организациями (Управление земельных ресурсов Израиля и Государственная туристическая корпорация). Официально – это независимая хозяйственная организация, считающаяся экономической корпорацией. Тогда же район Старой Яффы был отнесен к категории охранной зоны в соответствии с планом № 606, то есть предполагалось реконструировать и реставрировать здания Старого города так, чтобы сохранить характер застройки и привести ее в гармонию с окружающим ландшафтом. Это позволило бы привлечь новых жителей и превратить район в центр туризма, досуга и искусства. Более того, в данном проекте особо оговаривалось, что жить в Старой Яффе имеют право только художники.

Концепция развития Старой Яффы предусматривала превращение Яффы из «Большой зоны» в Яффский холм, или «Античную Яффу». Все эти варианты – «Большая зона», «Яффский холм» и «Античная Яффа» – означали, что Яффу больше не рассматривают как реальный арабский город. Охране подлежали и выделялись как значимые в основном достопримечательности, связанные с крестоносцами и христианством, такие как форт и церковь•, скала Андромеды (отсылка к Древней Греции), находки, связанные с невыделяющимся еврейским присутствием в городе, с наполеоновским эпизодом. Был запущен и беспрецедентный археологический проект, в рамках которого предполагалось отыскать древнеримские артефакты и следы более ранних эпох, особенно относящиеся к библейским временам. Надо сказать, проект этот продолжается и по сей день.

Архитекторы Саадия Мендель, Элиезер Франкель и Ора Яар стали группой избранных, которым доверили разработку и воплощение в жизнь проекта развития и реставрации Старой Яффы. Однако с учетом того, что значительная часть местной городской планировки уже целенаправленно перекраивалась во время и сразу после вооруженного конфликта, можно считать, что военные деятели вроде Фаглина также внесли свою лепту в формирование облика Старой Яффы. На самом деле то, что архитекторы приступили к проектированию Старой Яффы после разрушения ее военными, точь-в-точь повторяет схему 1937 года, когда с британской армией на том же самом месте сотрудничали архитекторы Шор и Кендалл. Яффе предъявили архитектурный проект, который учитывал факты новой реальности, сложившейся после Войны за независимость 1948 года, приукрашивал их и отражал чаяния и культурные ценности новых земельных собственников.

«Большая зона» согласно этому плану была превращена в парк под названием ха-Писга («вершина»). В конце концов, среди целей проекта «Старая Яффа» было сотворение бренда. Реконструированная зона служит чем-то вроде фасада Старой Яффы, но самого города за этим фасадом больше нет. Оставшиеся жилые дома, в соответствии с новым законом и утвержденным проектом, заселили исключительно художниками, ремесленниками и архитекторами. Среди первых, кому довелось насладиться экспроприированным, был большой друг Хаима Хефера, журналист и писатель Дан Бен-Амоц.

А от старинной Яффы осталась лишь эта кучка чудом уцелевших зданий, церковь Святого Петра, пушка Наполеона и скала Андромеды в море. Яффа стала чем угодно, только не арабским городом. На ее месте появился «Форт Яффы». Яффа стала теперь Старой Яффой, Древней Яффой, Античной Яффой. В середине XX века Тель-Авив построил для себя европейский средневековый форпост в духе крестоносцев.

Археологические находки можно смело назвать главными полезными ископаемыми в Яффе. Археологи начали здесь раскопки, чтобы уничтожить свидетельства в поддержку одной национальной апологетики и отыскать свидетельства в поддержку другой: археологию использовали, чтобы вырвать из контекста современное назначение объектов и стереть память о недавних событиях.

Ил. 69. Саадия Мендель, Элиезер Франкель, Ора и Яков Яары и Гиллель Омер: проект обновления Старой Яффы, перспективный вид, начало 1960-х. Выполнен по заказу Корпорации по развитию Старой Яффы, муниципалитета Тель-Авива и по поручению премьер-министра. Из частного собрания Цви Эльхаяни, архив «Архитектура в Израиле».

Но происходящее в Яффе – это было только начало, эксперимент. Эксперимент, который так удался в ее Старом городе, повторился чуть ли не во всех остальных арабских городских агломерациях, захваченных в 1948 году, – в Акре, Тверии, Цфате, Назарете, Кесарии, Рамле, Лоде и Беэр-Шеве чудесным образом возникали «старые новые» города благодаря государственно-муниципальным корпорациям и проектам застройки с правительственными субсидиями. Новонайденные свидетельства «античности» проецировались на эти городские центры, причем дело доходило до абсурда. Например, древним городом объявили Беэр-Шеву, хотя она была построена османскими властями в 1900 году, на тринадцать лет позже основания Неве-Цедека и за девять лет до розыгрыша участков в Ахузат-Байте. Как и в Старой Яффе, в Эйн-Кереме в Иудейских горах и в Эйн-Ходе у горы Кармель, палестинские руины обживала израильская богема. Во всех этих местах культура выполняла особую миссию: помогала заново заселять опустевшие арабские кварталы, превращая заброшенные руины в места для жизни и работы, в площадки для выставок и перфомансов, фестивалей классической музыки и прочих театральных действ.

Единственное, что утешает, когда думаешь о трансформации Яффы из оживленного экономического, культурного и политического центра в город европейских крестоносцев, так это то, что участь ее могла быть еще печальней. Судя по всему, Бен-Гурион вполне мог сделать здесь парк развлечений – со Старым городом в роли пиратского замка. Выступая в 1943 году перед рыбаками в Хайфе, он заявлял, что Яффа еще со времен Второго Храма была оплотом евреев-пиратов:

«…еврейские мореходы в Яффе вписали одну из славных глав о народной отваге в эпоху Иудейских войн. Еврейский историк Иосиф Флавий особо не жаловал еврейских воинов, называя их пиратами, но ведь именно “пираты” обеспечили господство Англии на морях (да и других наций тоже). Еврейские “пираты” из Яффы, которые, согласно Флавию, совершали набеги на Сирию, Финикию и Египет и наводили ужас на всех окрестных мореходов, сражались с легионами Веспасиана с отчаянной храбростью, шли на смерть, лишь бы не попасть в лапы римлянам, и яффское море было красным от еврейской крови» [189] .

Зеленые дюны

Старый город был вовсе не единственной палестинской достопримечательностью Яффы, снесенной до основания, а затем «реконструированной». Маншия также пережила определенное количество волн разгромов и последующего «развития».

После штурма этого района «Эцель» выступила в прессе со следующим заявлением: «1 мая 1948 года южная часть освобожденной Маншии превратилась в гору развалин. Полиции Маншии больше не существует».

Завоеванный силами «Эцель» квартал прошел через несколько последовательных стадий разрушения. На самом деле тель-авивский муниципалитет собирался снести район сразу, как только утихнут бои. Но сделать это по горячим следам не удалось, поскольку в начале июня 1948 года руины наводнили новые еврейские иммигранты, которые приспособили остатки домов под жилье и отказывались куда-либо переезжать.

В течение следующих двух десятилетий этот район, в будущем – один из крупнейших депозитов недвижимости в Тель-Авиве, сделался чем-то вроде экспериментальной площадки для израильской и в какой-то степени даже для международной архитектуры и градостроительства. Поначалу новый инженер-градостроитель муниципалитета Аарон Горовиц, амери канский специалист по городскому планированию и главный инженер Кливленда (его назначили на новую должность в тель-авивский муниципалитет в 1951 году, попросив разработать генеральный план развития города), предложил отказаться от любой коммерческой застройки в этом районе и разбить на всей территории большой пляжный парк. Но лишь немногие из замыслов Горовица получили реальное воплощение, и его план насчет Маншии тоже лег под сукно.

В 1959 году Ицхак Перльштейн, один из первых израильских коммерческих архитекторов, спроектировавший башню Шалом на том самом месте, где стояла гимназия «Герцлия», предложил для Маншии новую концепцию: деловой квартал. Избранный в том же году новый мэр Тель-Авива Мордехай Намир одобрил идею и поручил команде из тридцати архитекторов и инженеров во главе с архитектором Авиахом Хашимшони разработать для города новый генеральный план, на этот раз сосредоточившись на недавно добавленных территориях за рекой Яркон: у моря и в деловом квартале Маншия.

В ноябре 1962 года была создана правительственно-муниципальная корпорация «Ахузат ха-Хоф» («Участки на пляже»). Первым делом «Ахузат ха-Хоф» провела международный конкурс на лучший дизайн-проект для этой территории, ограниченной улицей Алленби с северо-востока, улицей Эйлат с юго-запада и береговой линией, на которую выходят обе улицы. Главная идея заключалась в том, чтобы планировщики по максимуму использовали 2400 дунамов Маншии (теперь они считались собственностью государства), разместив на них общественные и муниципальные здания, магазины и коммерческие площади, офисные башни, гостиницы, тысячи новых жилищ, развлекательные и досуговые центры, открытые пространства для общественного пользования и систему транспортных развязок, соединяющих с морем центр города и новый район. При этом предлагалось «максимально использовать пляж для публики» и соединить Тель-Авив с Яффой.

Ил. 70. Руины Маншии. Фотография Руди Вайсенштайна, декабрь 1948 года. Фотостудия «При-Ор».

Ил. 71. Маншия в 1960-е годы. Из собрания Цви Эльхаяни, архив «Архитектура в Израиле».

Ил. 72. Амнон Нив, Амнон Шварц и Дани Шварц. Проект обновления Маншии. Обложка журнала «Архитектура в Израиле», 1984 год.

В конце концов ответственность за выполнение этого заказа была возложена на Амнона Нива, Рафи Рейфера, Амнона Шварца и Дани Шварца. А ландшафтному архитектору Гиллелю Омеру поручили разработать проект парка на этом участке.

Точно так же, как под лозунгом развития в 1950-е годы власти разделались со Старым городом Яффы, в наши дни слово «планирование» служит оправданием для сноса оставшихся палестинских районов – Аджами и Джабалийи. Окончательное уничтожение Маншии тоже прикрывалось звучными фразами о «реставрации» и «обновлении города». Осуществить проект, предложенный Нивом, Рейфером и двумя Шварцами и обещавший широкомасштабное корпоративное строительство, так и не удалось. И хотя его отдельные элементы были включены в окончательный план района, большая часть территории оставалась выглаженной и плоской, несмотря на головокружительные инвестиции и высокие коммерческие ожидания.

На практике этот итоговый проект был до боли знакомым. Он поразительно походил на видения любимого сына Тель-Авива Нахума Гутмана. Разбомбленная, заброшенная Маншия, похоже, отслужила свой срок в виде живописных руин (одно время здесь регулярно снимались фильмы, в том числе «Казаблан»). Пришла пора окончательно очистить этот участок, чтобы он стал наконец таким, каким его всегда видел народный художник: только голые, пустынные дюны.

Как и в случае с другими земельными участками, конфискованными государством в 1948 году, власти озаботились тем, чтобы проживавшие в Маншии палестинцы не могли вернуться и потребовать назад свою собственность. Прежние линии улиц и границы между участками были уничтожены, и новые маркеры появились в совершенно других местах. Самый простой (и, как следствие, наиболее распространенный) способ использовать новые пустые пространства – заполнить их садами и автомобильными стоянками, и Маншия не стала исключением.

Бог дал – Бог взял, территорию расчистили, и новая, асфальтово-травяная пустыня раскинулась на месте прежней, песчаной. Железную дорогу, по которой с 1892 года доставляли в Иерусалим паломников и перевозили товары, разобрали, и вместо нее протянулся ряд автомобильных стоянок. Само вокзальное здание было переоборудовано под Музей Армии обороны Израиля. Прямо напротив мечети Хасан-Бек, самой знаменитой достопримечательности Маншии, чудом уцелевшей в ходе военных действий 1948 года, муниципалитет решил разбить парк в память о еврейских «освободителях» Яффы, а обрамляют этот мемориальный холм опять же автомобильные парковки и автобусная станция. Другие части района превратились в свалку строительных отходов или же были полностью зачищены бульдозерами, так что остались голые пустыри.

Ил. 73. Один праведник в Содоме: Аба Эльханани, мемориал, посвященный Маншии. Из журнала TVAI, 1976, № 4 (зима).

И последним штрихом в этой жутковатой картине стала закладка парка науки имени сэра Чарльза Клора (оформление было завершено лишь в 1970-е). Названный в честь британского финансиста, пожертвовавшего крупные суммы денег на нужды нового государства Израиль, и спроектированный ландшафтным архитектором Гиллелем Омером, это еще один выровненный пласт того, что называлось когда-то Маншией. Опять сионизм заставил пустыню цвести, только на этот раз трава была искусственной и выкрашенной в зеленый цвет.

Надругательство над «невестой моря»

Естественный цикл: уничтожение, разрушение, опустошение, а затем цветение, – продемонстрированный проектом развития Маншии, был всего лишь подходящим фоном для истинной архитектурной аллегории «Старая новая земля» / Тель-Авив. В Маншии оксюморон Герцля воплотился в жизнь, показав местную, истинно тель-авивскую интерпретацию смешения «старого» и «нового».

Три архитектора, участвовавших в проекте обновления Маншии – Амнон Нив, Амнон Шварц и Дани Шварц, – также ответственны и за единственный из завершенных в этом районе проектов, призванных сохранить хоть какую-то связь с прошлым. В 1978 году они использовали последние остатки палестинской Маншии (помимо мечети Хасан-Бек) – три стены отдельно стоящего дома, который так или иначе был бы выпотрошен, – в каче стве фундамента-каркаса для того, что в конце концов станет музеем «Эцель». Официально открытый в 1983 году, Бейт-Гиди (дом Гиди), как его еще называют, посвящен памяти бойцов «Эцель», погибших при «освобождении» Яффы в 1947–1948 годах. В экспозиции музея прослеживается история этой полувоенной организации, с подробным отчетом об участии «Эцель» в конкретных, часто имеющих неоднозначную оценку исторических эпизодах. Среди прочих кровавых событий, например, резня в Дейр-Ясине, случай с «Альталеной» и – в центре всего – захват Яффы.

Стоящий на руинах того, что когда-то было обычным яффским каменным домом, музей «Эцель» представляет собой местную версию универсальной стеклянной коробки. По замыслу явно более модернистская, чем белый куб Корбюзье (восходящий, возможно, к средиземноморской архитектуре Греции или Северной Африки), стеклянная коробка непосредственно связана с Баухаусом и немецкими строительными традициями. Вальтер Гропиус первым использовал стеклянную коробку как архитектурный метод, когда проектировал здание училища Баухаус в Дессау, и именно эту концепцию последний директор училища, Людвиг Мис ван дер Роэ, развивал сначала в Германии, а затем в Америке, где жил и работал. В контексте музея «Эцель» упрощенная связь между стеклянной оболочкой (с ее западным, официальным фасадом) и старинными стенами простого ориентального жилища неизбежно вызывает в сознании кучу клише вековой давности и превращает музей в убогую аллегорию Тель-Авива, где внешняя фразеология архитектуры объединена с вербальной фразеологией архитектора: «Из разрушенных стен старого здания вырастают темные стеклянные стены ‹…› условно воссоздавая его таким, каким оно когда-то было. ‹…› Это попытка остановить мгновенье, день и час освобождения Яффы».

Ил. 74. Буклет музея «Эцель».

Однако если архитекторы хотели «заморозить» музей, чтобы он как бы застыл во времени на фоне прекрасного, переменчивого Средиземного моря, тогда можно сказать, что им это удалось. Музей «Эцель» стал одним из самых знаковых архитектурных объектов, причем не только в израильской архитектуре, но и, возможно, даже в мировой. Отчасти это из-за его упрощенно-клишированного характера, однако четкое и ясное, по замыслу архитекторов, указание на историческую роль здания и более общее ощущение времени тоже оказались мощными факторами.

И все же архитектура такого рода неизбежно вызывает ряд вопросов. Достаточно вспомнить работы Альберта Шпеера (главного архитектора Гитлера), творившего на протяжении всего нацистского периода, чтобы понять, какие опасности подстерегают на этом пути.

Самый неоднозначный пример ощущения времени можно найти в его «теории ценности руин». Ее цель – создать будущий остов здания, усиливая одни конструктивные элементы и ослабляя другие, так чтобы и через сотни лет здание, ветшающее само по себе или в результате войн и разрушений, функционировало как самостоятельный памятник архитектуры. На Шпеера, по окончании института совершившего поездку по Италии, большое впечатление произвели древнеримские руины. Относящиеся ко временам античности, но при этом не утратившие своей значительности, они и вдохновили его на создание собственных красиво стареющих памятников архитектуры. Идея была в том, чтобы при проектировании здания заранее предусмотреть, как оно будет ветшать, определяя таким образом, в каком виде его творение предстанет перед следующими поколениями. В соответствии с этим Шпеер старался заложить в проект здания также этапы его последующего разрушения, ориентируясь на целую иконографию различных образов архитектурных памятников на разных стадиях руинирования.

Ил. 75. Вальтер Гропиус, мастерские в Баухаусе, Дессау, Германия, 1926. Из каталога выставки «Интернациональный стиль», кураторы Генри-Рассел Хичкок и Филип Джонсон. Музей современного искусства, Нью-Йорк, 1932.

На практике укрепление отдельных частей здания несоразмерно его естественным пропорциям (например, если сделать стены трехметровой толщины), естественно, ведет к ослаблению других элементов конструкции. Для Шпеера это были либо те части, без которых можно обойтись, либо те, без которых придется обойтись, чтобы достичь желаемой стадии (и образа) руинирования. Таким образом, будущая история здания как бы «высекалась» из его нынешней формы, подобно тому как Микеланджело высекал свои пьеты из глыб пьетрасантского мрамора.

Разумеется, в любом здании любой формы изначально заложена и программа его дальнейшего возможного разрушения. В конце концов, именно для того и нужны инженеры-проектировщики, задача которых – убедиться, что здание будет стоять, а также что оно не рухнет под воздействием внешних разрушительных сил (под собственным весом, в результате землетрясения или от террористической атаки, например). И если инженер-проектировщик стремится нейтрализовать внешние воздействия – заранее определяя возможные места перегрузки, трещин, искривления или обрушения, а в некоторых случаях (например, по строительным нормам для сооружений гражданской обороны) добавляя встроенные убежища и аварийные выходы, – то подход Шпеера был новым и оригинальным: он пытался «приручить» все эти варианты воздействия, сознательно включая их в эстетику и риторику будущих руин здания, превращая все это в архитектуру.

Настораживает в подобной архитектуре искаженное и дезориентирующее представление о времени, коренящееся в самой идее, что у здания нет настоящего, а значит, нет и будущего. Оно зависло где-то на грани между ностальгией по славному прошлому неоклассического памятника архитектуры и мечтой о воображаемом будущем римских руин. Закладывая эту гетерохронную бомбу замедленного действия в современный (и временный) экстерьер здания, архитектор превращает настоящее в этакую торжественную похоронную процессию, уходящую в некое бесконечное и неизбежное будущее.

И здесь, однако, есть существенная разница между шпееровской «теорией ценности руин» и музеем «Эцель», стоящим посреди того, что некогда было районом Маншия. Руины Шпеера – всего лишь потенциал: теоретик проецировал на свои здания образы руин, какие подсказывало ему воображение, то есть они всегда были скорее мысленными, нежели материальными свидетельствами о культуре, которую он пытался увековечить. В случае же с музеем «Эцель», притом что сами деструктивные силы были делом рук Фаглина (Гиди) – именем которого неофициально назван музей – и тех, кто его проектировал, его эстетика говорит о «теории ценности руин наоборот»: создается впечатление, будто за все время своего существования этот старинный арабский дом только и ждал, когда же его разрушат и он сможет сыграть роль декорации в парке науки имени сэра Чарльза Клора. Это чувство возникает потому, что музей «Эцель», единственный пятачок сохранившихся руин Маншии, не отражает ни одного момента, ни одного исторического события, которые относились бы к этому зданию или к его окружению до его превращения в руины.

В самом музее вы не найдете информации ни о строителях дома, ни о его прежних владельцах, ни о жильцах. И захватчики, и кураторы сочли такие подробности неуместными и не удосужились показать, хотя бы в уголке экспозиции, как выглядел район Маншия на разных этапах его истории. В отличие от шпееровских руин, демонстрировавших миру придуманные остатки былого, творение Нива и Шварцев увековечивает лишь смерть и забвение, да, по сути, больше и ничего. Оно производит гнетущее впечатление, даже еще более тягостное, чем катакомбы, поскольку музей «Эцель» – снаружи, под ярким солнцем, весь на виду. Этакое memento mori без свечного огарка, среди бела дня.

В некотором смысле весь регион готовился к тому, чтобы стать руинами: сионистская фраза «превратим пустыню в цветущий сад», сформулированная Бен-Гурионом, была лишь отголоском похожего европейского нарратива, связанного с ориенталистской традицией «путешествия на Восток», характерной для XIX века. Руины в этой традиции были центральным образом и представлены в самых разных визуальных материалах эпохи: это и рисунки, и гравюры, и фотографии. Подобная иконография была необходима Европе в ее «тяжбе» с Востоком в качестве улик: уничтожение эллинистических памятников или христианских святынь, казалось, говорило о варварстве Востока и в итоге служило оправданием для покорения этих земель. То же самое и в Израиле, где образ руин рассматривался отчасти как сбывшееся пророчество, отчасти – как вектор, направленный в будущее: руины 1948 года вскоре стали выступать в роли исторических мест, приглашая европейцев к «путешествию на Восток», и роль эта, похоже, была предопределена заранее.

Арабские руины стали естественным состоянием арабской архитектуры и привычной частью израильской Аркадии – наряду с эвкалиптовыми рощами, кактусами сабра и ароматом апельсиновых садов. Руины всегда были не более чем руинами – к чему вспоминать, что на самом деле когда-то здесь был дом, где жили люди?

Еще один способ извращенного использования руин находим в фильме «Казаблан» (1974) режиссера Менахема Голана. По оригинальному сценарию, написанному для сцены в 1954 году, Казаблан – некоронованный король «Большой зоны». Но к началу 1970-х «Большая зона» уже была преобразована в «сад на вершине», поэтому в киноверсии ее роль сыграла Маншия: еще не заасфальтированная и не покрытая искусственной травой.

Ил. 76. Написанная в 1954 году, пьеса Игаля Мосензона «Казаблан» была поставлена на сцене в виде мюзикла в 1966 году. Помня о коммерческом успехе мюзикла, кинорежиссер Менахем Голан решил перенести его на широкий экран. Но за годы, прошедшие после показа музыкального спектакля, «Большую зону» успели снести, а на ее месте появился парк ха-Писга. Поэтому съемки переместились в Маншию, которая в то время все еще дожидалась реконструкции. В результате в этом фильме руины Маншии выступают в роли исторической Яффы.

Музей «Эцель» до сих пор стоит особняком, он совершенно не похож на все другие руины 1948 года, вошедшие в израильский фольклор и ставшие непременными пунктами маршрута «по местам боевой славы» для юных краеведов, изучающих Войну за независимость. Поразительно, с какой бесцеремонностью создатели музея использовали архитектурные средства, для того чтобы драматизировать акт покорения «невесты моря», – захват, грабеж, надругательство. Но стеклянная коробка, вдавленная в руины опустевшего палестинского дома, удручает не только оттого, что призвана увековечить данный исторический момент; это мощное экспрессивное средство в поддержку и без того недопустимо вольного обращения с понятиями «старое» и «новое»: они оказываются вырваны из политического контекста, оставаясь при этом его частью. Как ни странно, в этом сооружении руины и эстетика руин помогают скрыть истинный масштаб нанесенного ущерба. Здание рассказывает правду о захвате и убийстве города Яффа, но в то же самое время подает эту кровавую драму под видом «архитектуры» и «ландшафтного искусства».

Музей «Эцель», в котором архитектура используется для того, чтобы замаскировать и обелить реальность, – воплощение архитектурности. Невыносимое зрелище. В истории архитектуры прежде не было случая, когда бы пугающая правда преподносилась так манерно и фальшиво.

«Оранжевый маршрут»

Но вернемся к пророчеству: черное пятно на аэрофотографиях времен Первой мировой войны, указывающее на местоположение Черного города – южнее белых песков Тель-Авива, имеет другое название: ЯФФА.

Как уже отмечалось, черные участки на снимках – это цитрусовые сады, в то время известные на весь мир: в течение двух столетий, предшествовавших моменту съемки, здесь выращивались вкуснейшие яффские апельсины. Основываясь на записках путешественников, Шмуэль Толковски утверждает, что эти сады были посажены лишь в начале восемнадцатого столетия, хотя португальские апельсины появились на рынках Средиземноморья еще в XVI веке. Толковски пишет, что уже через четверть века после того, как в Яффе были посеяны первые семена, среди купцов пошел слух, что из этого портового города вывозят цитрусовые всевозможных сортов, выращенные в других частях региона: в Сидоне и Иерихоне. Толковски не сообщает конкретно, что это за таинственные сорта и как они выглядели. Однако приводит слова одного жителя Яффы, который рассказал ему историю о том, что священнослужителя из армянской патриархии специально посылали в Китай за образцами апельсинов сорта шамути, ныне прочно ассоциирующегося с Яффой.

Вплоть до 1948 года яффские апельсины были для Яффы тем же, что бордо для французского региона Бордо – не только основным источником дохода, но и главным поводом для гордости, отличительной чертой. На протяжении двух веков вся жизнь в Яффе была сосредоточена на сельском хозяйстве и процветающей цитрусовой индустрии – тысячи людей по всему городу работали на складах, упаковочных фабриках и в экспортном сервисе. Образы Яффы на фотографиях, сделанных до Войны за независимость, указывают на то, что эта отрасль оказывала сильнейшее влияние на город: на снимках мы видим, как люди ухаживают за деревьями, собирают апельсины, быстро и ловко грузят их на повозки, направляющиеся в порт или на рынок; видим вереницы верблюдов, носильщиков и бесконечные ряды ящиков для погрузки на торговые суда, ждущие в гавани. При таком количестве занятых этот промысел считался сугубо местным, палестинским. Арабские жители Яффы очень гордились своей продукцией, и точно так же, как после 1948 года израильтяне считают цитрусовые типично израильским экспортным продуктом, так и в прежние времена не было ничего более палестинского, чем апельсин из Яффы.

Но примерно в то время, когда делались эти снимки, цитрусовые сады Яффы уже пришли в запустение. Постепенно, дерево за деревом, они стали исчезать – сначала из-за турецких военных, которым во время войны с британцами требовалась древесина, затем в результате волнений 1921 года и вызванного ими бурного роста еврейских поселений, и наконец, из-за войн – с началом Первой, а впоследствии Второй мировой войны экспорт цитрусовых в Европу приостанавливался. Местные винят также переселенцев-бедуинов, в 1940-е годы перебравшихся сюда с Голанских высот: в поисках дров они периодически устраивали набеги на сады, стоявшие без присмотра в военные годы.

Во время Войны за независимость, начиная с 1947–1948 годов, вновь прибывшие греческие и турецкие иммигранты вместе с «внутренними» беженцами из Иерусалима, воспользовавшись осадой Яффы, основали свое поселение в садах Абу-Кабира – одного из крупнейших яффских участков апельсиновых рощ. Все эти события и без того пагубно сказывались на Яффе и ее цитрусовой экономике, а создание Государства Израиль знаменовало окончательный разрыв любых связей между городом и его продукцией. Принятие закона «О собственности отсутствующих владельцев» в 1950 году определило участь садов раз и навсегда: все они были переданы Еврейскому национальному фонду, который затем использовал эти территории для новых жилищных программ и строительства районов вроде Тель-Гиборима, Кирьят-Шалома и Яффы «D». Другие части этого региона подверглись перепланировке и стали промышленными зонами.

Ил. 77. Яффские сады после Первой мировой войны на британской аэрофотографии региона, датированной 1924 годом. Более светлые зоны внутри темного пятна – высохшие или заброшенные сады. Эти участки раньше других были выкуплены еврейскими организациями и предпринимателями и впоследствии стали новыми еврейскими районами Яффы – так называемым Черным городом. 1924 год. Географическая база данных Яд-Авнер. Факультет географии Тель-Авивского университета.

Согласно Израильскому совету по экспорту цитрусовых, апельсины JAFFA – сейчас самый узнаваемый израильский бренд в мире и охраняется как торговая марка более чем в двадцати странах.

Многие израильтяне считают яффские апельсины самым «израильским» продуктом (как и кактус сабра – еще один конфискованный палестинский символ).

Ил. 78. Яффа, вид с северо-востока, 1905 год.

Но почему-то израильский апельсиновый бренд JAFFA проник в национальный фольклор вне связи с Яффой – городом. Вместо этого данная цитрусовая культура в Израиле ассоциируется с другими географическими объектами, расположенными в Шароне и других частях Прибрежной равнины – с такими городами, как Петах-Тиква, Ришон-ле-Цион, Нес-Циона и Реховот. JAFFA воспринимается лишь как бренд, и только. Как утверждают в Израильском совете по экспорту цитрусовых, происхождение торговой марки JAFFA связано с историческим портом, который и дал ей свое название. Может, это и так, но обычно, когда речь идет о сельскохозяйственной продукции с привязанными к определенной местности названиями – например, бургундское вино, пармезан или другие апельсины, из Валенсии, – сразу понятно, что в той конкретной географической области, в природных или культурных условиях есть нечто такое, что делает этот продукт уникальным. Может, все дело в качестве местной почвы или в традиционном, выработанном за тысячелетия методе дистилляции. Как ни странно, модернизация и появление коммерческих брендов еще больше закрепило эту многовековую идею о terroir – среде происхождения – на уровне государственных и региональных норм. Были созданы специальные наблюдательные комиссии и правовые органы – так, во Франции Национальный институт происхождения и качества (Institut national de l'origine et de la qualité) выдает сертификат, который изначально охранял только название / место происхождения вин, производимых разными винодельнями, а сегодня может относиться к любой сельскохозяйственной и даже ремесленной продукции с наименованием по месту происхождения.

Ил. 79. Во время Первой мировой войны турецкие солдаты разбивали лагеря в садах Яффы.

В случае с JAFFA до основания Государства Израиль и оккупации Яффы главной цитрусовой культурой региона считался особый сорт апельсинов – шамути. Но когда Израиль сегодня экспортирует апельсины JAFFA, это делается вопреки мировым нормам, чем ослабляется связь между брендом и местом происхождения. Яффские апельсины в наши дни не имеют ничего общего ни со старой арабской столицей Яффой, ни с ее почвой, ни с ее людьми. Несмотря на одинаковые ярлычки, эти апельсины выращиваются в разных частях страны и даже в разных местах земного шара. Яффские апельсины теперь ввозят откуда угодно, только не из Яффы.

Сначала выращивание цитрусовых переместилось на равнину Шарон и Центральную прибрежную равнину, но после ряда скачков на рынке недвижимости эта отрасль сельского хозяйства постепенно стала исчезать и из этих регионов. Даже во время головокружительного подъема израильского экспорта цитрусовых в 1960–70-е годы апельсины не доставлялись из Яффы и уж тем более не выращивались там – их отправляли в Европу из более крупных портов в Хайфе, Ашдоде и Эйлате (как поется еще в одной песне Наоми Шемер: «Может, завтра мы отправим корабли / из Эйлата к Берегу Слоновой Кости / И старенькие линкоры загрузят апельсинами…» Торговой маркой JAFFA стали обозначать и другие сорта апельсинов и вообще другие фрукты – грейпфруты, лимоны и мандарины. Уничтожив апельсиновые рощи в Яффе, правительство Израиля пыталось наладить производство цитрусовых в других частях страны, но без особого успеха, и наконец продало бренд JAFFA нескольким транснациональным коммерческим компаниям, действующим по всему миру.

Превращение Яффы в торговую марку в самом чистом виде, без какой-либо привязки к реальности – тоже в каком-то смысле ее уничтожение. Наклейка JAFFA, которая красуется сегодня на магазинных апельсинах, – это ложь, с которой все смирились: исторически, географически и в культурном плане той Яффы, к которой изначально отсылал этот значок, больше не существует. Наклейка – пустышка, симулякр, она указывает на то, чего нет. Учитывая данный факт, интересно посмотреть, как тот же симулякр целенаправленно используется для оправдания лжи: Яффы не существует, потому что это всего лишь бренд. А где сказано, что бренд должен говорить правду? Напротив, порой он просто обязан обманывать. В конце концов, другого от него не ждут – все мы понимаем, что товар нужно продвигать, рекламировать. Считается, что «хороший» бренд вполне может позволить себе невинную ложь, чтобы продать свой продукт. Можно заметить, как тот же порочный довод приводит в газете Ha'Ir Ница Смук, уверяя, что правомерно использовала концепт Баухаус – в коммерческом смысле, как «бренд». Другими словами, как только концепт («Баухаус», «Яффа» или любой другой) начинает считаться «брендом» и переходит в коммерческую плоскость, он может на законных основаниях сбросить с себя оковы реальности – и больше нет необходимости говорить правду. Баухаус переместился из Дессау в Тель-Авив, Яффа – со средиземноморского побережья в Южную Америку. «Ну и что особенного? – скажут нам в ответ. – Это же всего лишь реклама: все средства хороши, когда надо завоевать внимание публики».

Черное пятно на старых аэрофотоснимках Яффы и Тель-Авива прежде всего важно как свидетельство, поскольку оно проливает свет на Яффу и показывает, какой она была до того, как превратилась в бренд, в общепринятую ложь, в торговую марку или симулякр. Хотим мы или нет, черное пятно – это означаемое Яффы.

Что же касается Тель-Авива, то единственное, что еще напоминает его жителям о городе апельсинов и цитрусовой экономике, когда-то заправлявшей всем регионом, – это «Оранжевый маршрут» – ряд выкрашенных в оранжевый цвет металлических столбиков-указателей, расставленных по всему Белому городу, чтобы туристы не заблудились, переходя от одного баухаусного здания к другому.

Дети Яффы

После Войны за независимость черные пятна Большой Яффы были стерты, а зачищенная территория превращена в городские задворки с хаотичной, убогой застройкой. Все сельскохозяйственные угодья, некогда отведенные под цитрусовые сады, стали местом размещения объектов городской инфраструктуры Тель-Авива, складов или же превратились в промзоны, что было явно расточительным использованием земли. Черное пятно переродилось в Черный город и быстро стало одним из самых запущенных мест в стране.

Большие массивы земли, перешедшие к Государству Израиль, позволили властям осуществить в Яффе целый ряд крупномасштабных проектов: выросли новые многоквартирные комплексы и целые кварталы, больница имени Айзенберга и медицинский центр имени Эдит Вольфсон, огромные промышленные и коммерческие здания вроде «Мерказим» и «Панорамы», футбольный стадион «Блумфилд».

Хотя Яффа до 1948 года была арабским городом, на ее территории тем не менее оставалось несколько еврейских районов:

Колчински, Гиват-Герцль, Шапира, Шафир-Кляйн, Гиват-Моше «А» и «В», Шиват-Цион, Керем ха-Тейманим, Эзра и ха-Тиква. В результате Арабского восстания 1936–1939 годов их жители создали свой представительский орган – Объединенный комитет еврейских районов.

После присоединения Яффы к Тель-Авиву судьба еврейских районов Яффы, которым предстояло стать южной окраиной Тель-Авива, оказалась немногим лучше, чем у палестинской Яффы и ее арабских районов. Если до провозглашения Государства Израиль они были, к большому сожалению, приемными детьми Яффы, то после 1948 года понесли наказание наравне с Яффой и вновь стали приемышами, на этот раз у Тель-Авива. Их историческая и географическая близость к Яффе явно настораживала, и равнодушие Тель-Авива к своим южным братьям главным образом объяснялось тем, что правильнее всего назвать «тель-авивской идеологией». Если перефразировать высказывание американской писательницы Тони Моррисон, основополагающая предпосылка этой идеологии в том, что белая составляющая всегда будет куда важнее еврейской.

На деле это означает следующее: «Белый город» не замечает никого и ничего, что не белое. Когда-то преимущественно ашкеназскому населению Ахузат-Байта было удобно считать преимущественно мизрахский район Махане-Исраэль / Керем ха-Тейманим продолжением арабской Маншии; точно так же и послевоенный Тель-Авив с пренебрежением смотрел на еврейские районы Яффы как на отдаленные, периферийные заставы: может, они и виднеются на горизонте дороги Яффа – Тель-Авив, но явно не считаются частью ментальной географии Белого города. История жилых кварталов Черного города – таких районов, как Неве-Шаанан, Флорентин, ха-Тиква, Эзра и Шапира, возникших на десять лет раньше Белого города или примерно в одно время с ним, – не была вымарана, как история Яффы, на них просто махнули рукой. Не только в плане архитектуры, но и идеологически, географически, экономически и культурно они не удостоились места в более широком сионистском историческом нарративе Государства Израиль.

Даже с крайне националистической точки зрения их сочли не заслуживающими упоминания. И это невзирая на то, что именно удобное стратегическое положение этих районов обеспечило изоляцию и последующее падение Яффы. Основанная в 1936 году ха-Тиква изначально мало чем отличалась от создававшихся в то время поселений типа «Стена и башня», а в мае 1948 года десятки жителей Неве-Шаанана погибли после налета египетской авиации, разбомбившей автовокзал. Однако все это оказалось неважно – такие случаи никак не способствовали деификации Белого города, а потому в муниципальных анналах места им не нашлось.

Удаление чего-либо из истории (как мы прекрасно знаем) всегда рано или поздно получает материальное подтверждение. И довольно скоро главные транспортные артерии южных районов, соединявшие сельскохозяйственные маршруты с садами, оказались в плачевном состоянии. Здания и коммуникации намеренно не ремонтировались, и уникальная городская структура оказалась под угрозой из-за новых инициатив по программе «Эвакуация и строительство», когда площадь возводящегося корпоративного Аялон-Сити пытались расширить за счет южных районов.

В муниципальных проектах, предложенных или воплощенных за последние шестьдесят лет, нет почти никаких упоминаний об истории этих районов. Более того, в ряде случаев (особенно в Неве-Шаанане и Шапире) самым популярным решением было уничтожение целых улиц.

Менора

История Неве-Шаанана – еще один пример типичного для Тель-Авива градостроительного процесса, согласно которому сначала рассказывают, потом делают (или сначала вычеркивают, потом сносят).

Судя по всему, одной истории этого района было более чем достаточно, для того чтобы обеспечить ему главную роль и в региональном нарративе Тель-Авива, и в более масштабной хронике Государства Израиль о сионистских поселениях в Палестине.

Если сравнить Неве-Шаанан с другими тель-авивскими районами, история у него выдающаяся. В противовес Ахузат-Байту с «ракушечной лотереей» по распределению участков, Неве-Шаанан появился не по счастливой случайности – это был длительный, четко спланированный проект. В отличие от других районов, входящих в муниципалитет Тель-Авива, Неве-Шаанан был общиной первопоселенцев, объединенных схожими ценностями, основанными на сионистских идеологических и экономических принципах.

Во многих отношениях Неве-Шаанан ближе, чем Тель-Авив, подошел к реализации того утопического образа, который сам для себя создал: это был архитектурный и в то же время социальный эксперимент. Другие поселения, возникшие в начале XX века, такие как Дгания, Нахалаль, Кфар-Иегошуа и кибуц Эйн-Харод, пытались воплотить в жизнь те же самые идеалы, но при этом всегда оставались этнически и социально монолитными анклавами. Неве-Шаанан же с самого начала представлял собой пеструю мозаику, там собрались люди, сильно отличавшиеся друг от друга по происхождению. В этом плане данный район был реализацией одной из центральных сионистских задач – «собрать изгнанников».

В отличие от однородных поселений, создававших и нагнетавших социальную и политическую напряженность по всей стране, Неве-Шаанан продемонстрировал другую модель сионизма – не обязательно белую. И тот факт, что его исключили из официальной истории Тель-Авива, лишь подтверждает ее основную идею: для города куда важнее не то, что это сионистский и еврейский проект, а то, что это проект белый, европейский.

Неве-Шаанан был основан в Яффе в 1921 году группой из четырехсот евреев. Некоторые из них являлись вновь прибывшими иммигрантами, другие – внутренними беженцами, вынужденно переселившимися из арабских районов на волне майских мятежей. Чуть ли не все они считались бездомными, жили в палатках. На фоне осложняющейся ситуации в Яффе, где после декларации Бальфура 1917 года участились вспышки нетерпимости, эти люди понимали, что нужно начать все с чистого листа. Они решили объединиться в кооператив, приобрести земельный участок и построить новый район к югу от Тель-Авива.

Ил. 80. Неве-Шаанан в 1930-е годы, вид южной стороны в северо-восточном направлении. Через тридцать лет на месте сада (в центре снимка) построят Центральную автобусную станцию.

Они купили 260 дунамов садовых земель за 30 тысяч фунтов, что было относительно дешево по тем временам, поскольку бóльшую часть фруктовых деревьев вырубили во время Первой мировой войны.

Чуть позже в том же году кооперативное общество Неве-Шаанана направило Сионистскому съезду письмо, где говорилось:

«…наш кооператив с уверенностью и энтузиазмом приступил к строительству района, один из членов кооператива пожертвовал 250 фунтов на строительство синагоги, другая группа товарищей взяла на себя обустройство библиотеки для жителей» [209] .

К радости в связи с развитием Неве-Шаанана добавлялась гордость из-за разнородного состава кооператива. Справедливо желая подчеркнуть идею мультикультурности, авторы письма заметили, что «список членов также представляет интерес: из четырехсот человек местных и новых иммигрантов примерно поровну, а среди местных около сотни бездомных сефардов и выходцев из Йемена». Кроме того, в кооператив входили люди самых разных профессий – плотники и врачи, библиотекари и слесари, полицейские, строители, фермеры, механики, купцы, служащие, водители и учителя. К ним присоединились и поддерживали кооператив двадцать влиятельных промышленников, присутствие которых, как отмечалось в письме, давало возможность другим получать ссуду: «…те из нас, кто сам не нуждается в ссуде, а присутствие таковых весьма приветствуется, поскольку банки принимают во внимание их участие в кооперативе, считая поручительство этих членов достаточным основанием».

Хотя преимущественно там были городские жители, члены кооператива Неве-Шаанана хотели предложить альтернативу сельскохозяйственной монополии, сосредоточенной в руках арабских фермеров и немцев из колонии Сарона (сейчас эта местность известна как военная база «Кирия»). Они мечтали о совершенно новом типе поселения, где городская жизнь сочеталась бы с сельской и где равно ценились бы и гражданские занятия, и сельскохозяйственный труд:

«Кооператив Неве-Шаанана первым пытается найти практическое решение этой проблемы (поставка основных продуктов питания в Тель-Авив). Члены кооператива и их домохозяйства много работают на природе; выкупленные нами садовые участки пригодны для всякого рода урожая; район находится на самой границе с Тель-Авивом – так почему бы нам не попытаться удовлетворить насущные потребности наших братьев в Тель-Авиве и таким образом дать нашим безработным членам источник дохода?» [212]

Как и положено каждому истинно утопичному проекту, был объявлен открытый конкурс на лучшую планировку нового района, участие в нем приняли местные архитекторы. Победителем стал Давид Тишлер: взяв за образец принцип планировки немецкой христианской колонии, имеющей форму креста, он предложил иудейский эквивалент. В его композиции «Менора» улица Левински выступала в роли центрального ствола, а от нее в виде ветвей расходились семь других улиц – Йесод ха-Маала, Неве-Шаанан, ха-Гдуд ха-Иври, Коммерческий центр, Вольфсон, ха-Конгресс и Шиват-Цион. Хоть и простоватая, но все же утопия.

Ил. 81. Неве-Шаанан на «Новой карте Тель-Авива», которую начертил в 1931 году Патрик Геддес. Хотя в то время территория района все еще была разделена между муниципалитетами Тель-Авива и Яффы, новый план города включал в себя – мечтательно – всю «менору» Неве-Шаанана, а также северную часть района Флорентин. Муниципалитет Тель-Авива, технический отдел, 1931.

И все же, несмотря на явный идеализм и дальновидный полусельскохозяйственный подход, исторически Неве-Шаанан всегда оказывался в тени – его затмевали другие еврейские поселения, созданные примерно в то же время. Напомним, что Нахалаль, самый, пожалуй, прославленный из всех мошавов, созданных до провозглашения государства, основан в том же 1921 году. На первый взгляд, наблюдалось некоторое сходство между этими двумя форпостами сионизма: и тот и другой строились по принципу великой утопии, в обоих случаях делалась попытка отразить идейные ценности в архитектуре и планировке (тишлеровская «менора» в Неве-Шаанане так же проста и догматична, как «круговое» расположение, придуманное Рихардом Кауфманном для Нахалаля. В 1921 году основали и Эйн-Харод – один из крупнейших израильских кибуцев, а также Рамат-Ган – сельскохозяйственный город-сад под Тель-Авивом (впоследствии он получит статус города). При этом сколько книг было посвящено Нахалалю, Эйн-Хароду и Рамат-Гану? И для сравнения – много ли написано о Неве-Шаанане?

Ил. 82. Неве-Шаанан в 1930-е годы. «Менору» разрезает надвое граница между Яффой и Тель-Авивом. Южная часть этого района показана светлым пунктиром. Альтер Друянов, «Книга Тель-Авива» (1936).

Как это часто бывает с утопическими проектами, оптимизм уступил место прагматизму и большинство членов-основателей кооператива Неве-Шаанана так и не дождались завершения строительства тишлеровской «меноры». Обещанных займов оказалось недостаточно или же их не удалось получить, собранные средства быстро истощались – и их не хватило на покупку всех земельных участков, предусмотренных схемой «меноры». Чтобы завершить проект, требовалось приобрести еще два конкретных участка – на момент первой покупки, в 1921 году, там все еще росли дающие неплохой урожай фруктовые сады. Их можно увидеть на аэрофотоснимке 1918 года: один примыкает к району с севера, другой, намного больше, расположен на юге. Меньший из двух садов стал площадкой, где с 1925 по 1932 год проводилась «Восточная ярмарка», а в 1941 году там появится первая Центральная автобусная станция. А на месте южного, большего участка в 1960-е годы будет построена новая Центральная автобусная станция.

Несмотря на то, что вплоть до 1948 года бóльшая часть этой южной зоны была отведена под сельское хозяйство, на любой карте района, выпущенной в годы, предшествовавшие образованию Государства Израиль, присутствует пунктирная линия (скорее как пожелание), показывающая, где в один прекрасный день протянутся недостающие ветви «меноры». Этот момент, похоже, немного приблизился в 1927 году, когда Неве-Шаанан присоединили к Тель-Авиву, однако южная граница города все еще разделяла «менору» надвое: с одной стороны семисвечник был тель-авивский, но его ветви с противоположной стороны (Вольфсон, ха-Конгресс и Шиват-Цион) по-прежнему оставались на яффской территории. И лишь после завоевания Яффы «менора» наконец начала принимать задуманную форму – вместо недостающих ветвей появились протоптанные дороги, а промежутки между ними заполнились стихийно возникающими зданиями, в том числе самостроем.

Как и в наши дни, границы Тель-Авива тогда не совпадали с мифолого-географическими границами Белого города – его естественный периметр был уже определен буферной зоной вдоль железнодорожных путей – от улиц Иегуды Галеви и Ибн-Габироля до Яффской дороги и дороги Петах-Тиква. На краю этой буферной зоны, прямо перед железнодорожной станцией, муниципалитет распорядился построить Центральную автобусную станцию. Спроектированная архитекторами Вернером Иосифом Витковером и Наумом Зелкиндом в 1941 году, она практически отрезала Неве-Шаанан от остальной части Тель-Авива. Район исчез за пеленой выхлопных газов – по принципу «с глаз долой – из сердца вон». В одночасье Неве-Шаанан из сельскохозяйственной окраины Тель-Авива превратился в индустриальные задворки Белого города.

Ил. 83. Разбитая утопическая мечта Неве-Шаанана (Иерусалимский бульвар сейчас называется бульвар Хар-Цион). Альтер Друянов, «Книга Тель-Авива» (1936).

Ил. 84. Граница между Тель-Авивом и Яффой. Неве-Шаанан в 1936 году. Географическая база данных Яд-Авнер. Факультет географии Тель-Авивского университета.

Ил. 85. Из рекламы проекта строительства новой Центральной автобусной станции в Тель-Авиве: общий вид с перспективой. Архитектор Рам Карми. Новая Центральная автобусная станция Тель-Авива, 1963 год.

Ил. 86 (на следующей странице вверху) Архитектор Рам Карми. Проект новой Центральной автобусной станции в Тель-Авиве. На аэрофотоснимке южной части Неве-Шаанана начала 1960-х видна спонтанная реконструкция «меноры».

Ил. 87 (на следующей странице внизу) Здесь рисованный контур новой автостанции наложен на аэрофотоснимок южной части Неве-Шаанана. Рам Карми, рекламный буклет проекта Центральной автобусной станции Тель-Авива, 1963 год.

Старый автовокзал, как мы сейчас понимаем, был только началом. С учетом того, что Неве-Шаанан не присутствует в коллективной истории, не удивляет и его последующая судьба. Будто мало было вреда от старой автобусной станции – построили еще и новую. Это был не просто один из самых неудачных архитектурных проектов за всю историю страны; во время строительства впервые стало понятно, что город изо всех сил пытается приватизироваться: ответственность за его облик переходит к частным застройщикам, им позволено при желании сносить здания, улицы и целые кварталы – под предлогом «экономической целесообразности». Тогда же впервые проявилась нездоровая готовность публики принять «отравный дар», а предприниматели и тяжеловесы-инвесторы непомерно наживались, скармливая народу архитектурные печеньки, которые были не только ненужными, но и вредными.

В статьях, опубликованных по случаю возобновления работы автобусной станции в 1992 году, рассказывалось, что в 1960-м (это год, когда впервые прозвучала песня Наоми Шемер «Белый город») строительный подрядчик и владелец кафе Арье Пильц начал потихоньку скупать участки в Неве-Шаанане. Вначале он собирался возвести там жилой комплекс с квартирами для молодых семей, но, разочарованный дозволенным ему объемом застройки, загорелся другой идеей: построить в районе новую Центральную автобусную станцию.

Эксперты выступали против этой затеи, все они говорили одно: естественная форма Тель-Авива – линейная, центра у него нет и быть не может, а следовательно, городу не нужна никакая «центральная» автостанция (и то, что проект был на длительное время заморожен, лишнее тому подтверждение). Автобусные депо вполне можно устроить на окраинах города, возле электростанции «Рединг» или в Тель-ха-Шомере. По общему мнению, если Тель-Авив намерен вложиться в инфраструктуру, правильнее инвестировать в развитие современного метро, по примеру того, что строилось тогда в Каире. Отметим, кстати, что такой совет давали, абсолютно не думая ни о людях Неве-Шаанана, ни об истории этого района.

Пильц, однако, не тратил время на глупые споры. Как и еще два будущих участника действа: «Солель боне», старейшая и крупнейшая инженерно-строительная компания в Израиле, и транспортный кооператив «Эгед» – крупнейшая в стране автобусная компания. Эти три субъекта, «Солель боне», «Эгед» и Пильц, объединив усилия, основали корпорацию «Кикар Левински» («Площадь Левински») для строительства новой Центральной автостанции в Неве-Шаанане, а хотят его жители этого или нет – не имело значения.

Ил. 88. Кто против кого: остатки арабского дома с байяром (слева), новая Центральная автобусная станция и дом семейства Мизрахи. Задумав строить автостанцию, Арье Пильц пытался выкупить у Мизрахи дом, в котором его семья жила с конца 1940-х годов. Пильц предлагал: «Возьми 100 тысяч фунтов и отдай мне дом». На что Абрам Мизрахи отвечал: «Забирай свои 100 тысяч фунтов и оставь меня в покое». Из-за несговорчивости Мизрахи и нескольких других его соседей, которые тоже отказались съезжать, Пильцу пришлось оставить идею продлить вокзал в восточном направлении, так что здание выдвинулось на юг, потеснив Саламскую дорогу. В результате ответвление этой дороги рассекает надвое арабский дом с байяром. Фото: Рои Боши.

Ил. 89. «Первой моей мыслью было расчистить там всё». На аэрофотоснимке начала 2000-х – новая Центральная автостанция Тель-Авива. Географическая база данных Яд-Авнер. Факультет географии Тель-Авивского университета.

Архитектор Рам Карми идеально подходил на роль создателя крупнейшего центрального автовокзала в мире. Карми – до этого в Беэр-Шеве он завершил первую и последнюю стадии строительства «Мерказ ха-Негев» («Центр Негева»), по изначальному плану протянувшемуся чуть ли не на полгорода, а впоследствии спроектировал небоскреб «Мерказ Хаекум» («Центр Вселенной») в Иерусалиме, правда, так и не построенный, – определенно мыслил масштабно.

И если Пильц первым мечтательно заговорил о «самом большом в мире вокзале», то именно Карми придал этой мечте форму и характер. Он также позволил себе добавить строительной программе дополнительные измерения, а именно образность, рито рику и масштабность: он предложил разместить на верхних этажах этого самого большого в Израиле сооружения международные автобусные терминалы, а подъезд к ним должен был осуществляться по эстакадам, проходящим вдоль и поперек улиц, в нескольких метрах от балконов близлежащих домов. Подземные этажи предназначались для местных городских автобусов, которые будут въезжать туда с улиц по туннелям. Карми заявлял, что идея была чуть ли не посланием свыше:

«Работая над проектом Центральной автобусной станции, я вдохновлялся библейским образом городских ворот. Это было место, где заседали мудрецы, судьи и старейшины. Сама идея навеяна образом Дамасских ворот в Иерусалиме. Автовокзал должен стать воротами в страну».

Что же касается места расположения автостанции – в южной части Неве-Шаанана, на юге города, – Карми говорил: «Это была данность… Мне предложили участок в 44 дунама в самом центре района, который считался гетто. Первой моей мыслью было расчистить там всё».

И хотя время работы над проектом станции совпало с «бруталистским» периодом творчества Карми, архитектор уверяет, что не собирался делать вокзал из облицовочного бетона. Если посмотреть на фотомонтаж, помещенный в рекламном буклете проекта, мы увидим, что здание на аэроснимках частично сборное, частично литое. Так или иначе на этой фотоиллюстрации пепельно-серый монстр, каким мы его знаем, выглядит абсолютно белым. Годы спустя Карми подхватит и гордо понесет знамя «белой архитектуры», пропагандируя ее в ряде проектов, в письменных и устных выступлениях. И если верить заявлениям, сделанным сразу после открытия новой Центральной автобусной станции, «белая архитектура» всегда была доминирующей в этом проекте: «Автостанция создавалась с мыслью о передовом обществе с белой плиткой и керамикой жилых домов как напоминание о чистоте и идеализме Белого города, который был на этом месте».

Ил. 90. Подъездные эстакады для автобусов, ведущие к новой Центральной автобусной станции, проложены по жилому району Неве-Шаанан. Вид с эстакады. Фото: Рои Боши.

Ил. 91. Одна из эстакад, ведущих к новой Центральной автобусной станции. Вид с улицы Левински. Фото: Рои Боши.

Ил. 92. Обложка журнала, в котором рассказывается об октябрьской интифаде 2000 года. Заголовок гласит: «Если случится война, арабы в Яффе нападут на Тель-Авив». Подзаголовок: «По данным опроса, проведенного Институтом геодезии и картографии, так думают 40 % евреев». Даниэль Дор, «Газеты под влиянием» (Babel, 2001).

История «Белого города» пишется глава за главой, десятилетие за десятилетием: в 1984 году прошла выставка «Белый город», в 1994-м – ряд мероприятий под общим названием «Баухаус в Тель-Авиве», а в мае – июне 2004-го – праздничные торжества по случаю включения Белого города в список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО. В очередной раз Тель-Авив чествовал себя – пресса пестрела публикациями на тему наследия Баухауса, про ходили конференции, памятные церемонии, были организованы специальные пешеходные экскурсии. Новость о решении ЮНЕСКО быстро разлетелась по городу благодаря бесконечному потоку каталогов, буклетов, наклеек, объявлений и праздничных приложений к воскресным выпускам местных газет.

Почти двадцать лет спустя после выставки Левина, 17 мая 2004 года, Белый город символически вернулся в стены Тель-Авивского музея изобразительных искусств: там с помпой открылась выставка Ницы Смук «Жизнь в дюнах», подводившая итог ее деятельности на посту главного архитектора-реставратора Тель-Авива. И к 19 мая Баухаус тоже вернулся домой (то есть в Тель-Авив). Формальной и символической вехой стала масштабная научная конференция под названием «Критические модернисты: посвящается Тель-Авиву, объекту Всемирного наследия ЮНЕСКО», проведенная архитектурным училищем при Тель-Авивском университете совместно с фондом Баухаус (заново открытым в Дессау). Подводя итоги конференции, Омар Акбар, директор фонда, выступил 8 июня с лекцией, а затем состоялась формальная церемония закрытия под лозунгом «Белый город: прошлое возрождается» с участием многочисленных гостей – преподавателей и архитекторов из Дессау, Израиля и других стран мира. Праздничная программа была разнообразной: демонстрировались документальные фильмы, архитектурные и художественные проекты, прошла фотовыставка «Мой Белый город», эскадра ВМФ Израиля салютовала Белому городу, проходя мимо гавани Тель-Авива.

Со времени торжественных мероприятий 1994 года исторический нарратив Белого города, как и его привязка к интернациональному стилю, остался практически в том же виде, изменился лишь контекст: если в 1994 году в дискурс о невинности Белого города еще верилось, то в 2004-м все маски были сорваны: вторая интифада, вспыхнувшая в октябре 2000 года и затронувшая Тель-Авив и Яффу, пришлась как раз на период между двумя празднованиями и оставила в этой истории свой след. Впервые с 1948 года подспудное напряжение, всегда существовавшее между двумя городами, вылилось в открытое, жесткое противостояние. Но худшее было еще впереди.

С 2002 по 2004 год правительство Ариэля Шарона запустило программу зачистки города от этнически чуждых элементов. Под руководством Авраама Пораза, тогдашнего министра внутренних

дел, входившего в партию «Шинуй», миграционная полиция депортировала более 115 тысяч иностранных рабочих, причем почти все они были жителями Черного города Тель-Авива – Яффы, южных ивритоязычных районов – Неве-Шанаана, ха-Тиквы, Шапиры, Эзры и окрестностей улицы Членов. Их оказалось лишь немногим меньше, чем палестинцев, изгнанных из Яффы в 1948 году.

В полдень 22 мая 2004 года тельавивцы и их гости из фонда Баухаус в Дессау поздравляли друг друга с окончанием еще одной успешной рекламной кампании, уверенные, что в ближайшем будущем – во всяком случае, в последующие лет десять – эти торжества обеспечат Белому городу постоянный поток туристов. Ровно в это же время полиция заблокировала улицы в Неве-Шаанане под тем предлогом, что поступил сигнал об угрозе взрыва заложенной террористами бомбы. В течение часа, а то и дольше, десятки полицейских производили аресты иностранных рабочих – хватали всех подряд, независимо от их иммиграционного статуса – беженцев ли, рабочих – и загоняли в автобусы, специально стянутые в этот район. Очевидцы тех событий позднее отмечали, что все происходившее отличалось необоснованной жестокостью, а уровень агрессии зашкаливал. Позже ночью можно было увидеть, как те немногие счастливчики, кому удалось ускользнуть от полиции, покидали тайком Черный город, закинув свои пожитки на повозки или в случайно проезжавшие мимо такси.

Ил. 93. Приглашение на конференцию «Критические модернисты: посвящается Тель-Авиву, объекту Всемирного наследия ЮНЕСКО», в которой принимал участие Омар Акбар, директор фонда Баухаус.

В нескольких километрах от этого места те же самые власти разыгрывали точно такой же спектакль, но в другом контексте и с другими жертвами. И пока вечеринка в честь Белого города – объекта Всемирного наследия ЮНЕСКО – была в самом разгаре, а улицы Черного города зачищались, Армия обороны Израиля проводила операцию «Радуга» – наполовину военную, наполовину градостроительную, в духе пресловутого проекта «Якорь» 1936 года. Официально было объявлено, что цель этой миссии – навести порядок на территории Рафаха в соответствии с тактическими нуждами армии. И все это под тем предлогом, чтобы не допустить строительство туннелей между Египтом и сектором Газа, по которым поставлялось бы оружие прямо под ногами у солдат израильской армии, размещенных в Филадельфийском коридоре. И хотя при необходимости можно было бы найти другие инженерные решения, если цель была действительно такова, армия предпочла вместо этого снести несколько больших жилых кварталов. По данным израильской правозащитной организации «Бецелем», за первые дни операции «Радуга» 183 дома были полностью разрушены, а тысячи строений оказались повреждены. Пострадали 58 человек, в том числе по меньшей мере восемь детей. В результате этой операции тысячи палестинцев остались без крова, а их вещи оказались погребены под руинами домов.

Белый город и радуга. Эти два зрелища не просто так совпали во времени. Не случайным был и оттенок лиричности, присущий обоим. Даже если вообразить, что операцию «Радуга» могли бы провести в каком-то другом месте, под другим названием или с другими тактическими целями, это все равно не было бы совпадением – и почти наверняка ей дали бы не менее поэтичное название. А все потому, что торжества по поводу Белого города и операция «Радуга» были взаимосвязаны: с одной стороны, прошлое Тель-Авива еще впереди, археологам только предстоит его откопать и город с нетерпением ждет, когда это случится, с другой – будущее Рафаха осталось в прошлом, погребенное под завалами снесенных зданий. В этом смысле палестинский город Рафах не сильно отличается от палестинского города Яффа, деревень Салама или Абу-Кабир: все они стали жертвами военных, урбанистических и архитектурных акций, имеющих единственную цель – создать на их месте новую географию, сровняв с землей и вычеркнув все прежнее.

Растущее противоречие между неоправданно суровыми действиями в Неве-Шаанане и Рафахе и мощными идиллическими образами – «белым городом» и «радугой», между жестокостью и зверствами, с одной стороны, и попыткой обелить себя – с другой, – все это важная часть израильской действительности.

И вовсе не случайно эти два образа, тщательно отобранные и достаточно мощные даже по отдельности, объединили в общий символ, создающий красивую и невинную картину. Однако горькая ирония заключается в том, что «жить в дюнах» оставили вовсе не взыскательных и модернистски мыслящих жителей Тель-Авива, а изгнанных обитателей Неве-Шаанана и Рафаха. Именно им пришлось теперь гадать, как же сберечь то, что осталось от их города.

Некритические модернисты

Возможно, что больше, чем какая-либо другая архитектурная традиция, архитектура Израиля склонна отражать собственную политику. И в этом смысле история международной канонизации Белого города Тель-Авива едва ли отступает от этого правила. Более того, путь Белого города от упоминания на скромной выставке ко всемирному признанию наглядно демонстрирует, как израильская архитектура обнажала, перекраивала и использовала чужую политику, в данном случае политику ЮНЕСКО и политику в области мировой архитектуры. С точки зрения Израиля практический смысл декларации ЮНЕСКО заключается в том, что Тель-Авив теперь просто обязан перед лицом всего мира реализовать свое собственное предназначение в качестве белого города.

Что именно пообещал выполнить Тель-Авив ЮНЕСКО, принимая от нее этот статус? Очевидно, стать еще белее, очиститься окончательно. Разумеется, будь он и так белым, это мероприятие было бы абсолютно излишним. Политическая позиция ЮНЕСКО представляется еще более интересной, если учесть, что карт-бланш Тель-Авиву дали не за то, что он уже белый, а скорее за стремление стать таковым.

Есть нечто политически сомнительное в том, что белая архитектура Тель-Авива подается как часть более общего «стремления быть белым». Это по меньшей мере вызывает удивление, поскольку желание обелиться может возникнуть лишь у того, кто белым не является. Вне традиционного белого расизма, каким мы его знаем, эта концепция архитектурной белизны могла зародиться только в Европе, где белое в любом случае главенствует. Маловероятно, что «стремление быть белым» могло бы возникнуть в афро-американском или афро-европейском сообществе, и с еще меньшей долей вероятности – в постколониальной Африке, где чернокожим жителям не было никакого смысла отказываться от своего собственного цвета. Даже если, как утверждает Франц Фанон, диалектика «стремления быть белым» и в то же время сопротивление такому стремлению является существенной и неизбежной частью того, что значит быть чернокожим в условиях европейского гнета, такой посыл никогда не стал бы ни определяющей идеологией, ни стратегией, поддерживаемой обществом. В лучшем случае это могло бы быть индивидуальной тактикой выживания, в худшем – формой капитуляции.

На описание использования белого и поиски белого в современной архитектуре извели много чернил, и не в последнюю очередь потому, что наиболее спорным из всех известных архитектурных образов является программный белый куб. Для Ле Корбюзье – главного идеолога и пропагандиста архитектурного модернизма – белый служил идеальной основой для выверенной «великолепной игры объемов, собранных под светом неба». Для Адольфа Лооса белый был могучим идеологическим посылом, исключавшим дешевые попытки декоративного украшательства. Для целого поколения архитекторов (и их клиентов) этот цвет стал чуть ли не единственным хроматическим решением, с которым стоило работать, несмотря на бесчисленное множество других возможностей. С тех пор как белый переступил границу архитектурного поля, он стал стандартным выбором для сторонников модерна, не было смысла его чем-то заменять, так он и остается в этом качестве: всегда беспроигрышное решение, всегда в моде. Среди всех цветов белый подается как естественный выбор, не требующий ни пояснений, ни оправданий, – точно так же, как прямоугольник считается у проектировщиков «естественной» конфигурацией по сравнению с другими формами зданий. «Вы можете выбрать любой цвет – главное, чтобы он был белый», – такую присказку часто можно услышать в архитектурной студии или на строительной площадке.

Когда речь идет о голой стене, белый воспринимается как чистый лист, как основа или фон – идеальный для того, чтобы подчеркнуть игру теней в солнечном свете снаружи или же показать картины, мебель либо другие объекты при искусственном освещении внутри помещения. Выбор белого по умолчанию, скорее всего, сложился естественным образом – изначально он рассматривался как самый минималистичный пигмент, выражающий некий стандарт, нейтральность, норму и универсальный порядок вещей. Со временем белый оброс новыми понятиями, у него появились дополнительные качественные характеристики: чистый, гигиеничный, свежий, оригинальный, наивный, девственный. Внезапно цвет, который раньше являлся стандартным, обрел широкий спектр возможностей и стал полем для самых разных ассоциаций – аскетично белый, как доминиканский монастырь, гедонистичный, как средиземноморская вилла, классический, как греческий храм, современный, как нью-йоркский лофт, или минималистичный, как японский бутик.

Как только белый стал идеологией, он перестал быть нейтральным. В этом смысле белый нельзя считать нулевой точкой отсчета на цветовой шкале, как это случилось с соседствующим понятием «интернациональный стиль» – он угодил в те же силки европейского универсализма.

Белый куб и «белый» взгляд – понятия связанные: «белый» взгляд фиксирует куб, а сам куб подразумевает этот взгляд. Белый есть не только универсальная сумма всех цветов, но прежде всего – цвет, способный заменить собой все остальные, отменить их, стереть. Белая архитектура стала фантазией-отголоском модерна – фантазией, которая предполагала новизну и проецировала образ мира как европейский, интернациональный и универсальный. Поскольку в Европе для этой фантазии не было места, ей предстояло воплотиться в неожиданных местах – в отдаленных провинциях континента.

Если белая архитектура, покидая Европу и направляясь в Северную и Западную Африку, Южную Америку и на Ближний Восток, мыслила себя как стиль Баухаус, или интернациональный стиль, то к новым берегам ее прибило уже под другим флагом: она прибыла туда под эгидой колониализма – со всеми его начинаниями, при его поддержке, с его программами. Именно поэтому белая архитектура воспринималась как главный посланник евроцентризма и западничества и раз и навсегда утвердилась как архитектура белого населения, созданная белыми и для белых.

Доказательства этому находим в мире повсюду. В Сенегале в центре Дакара есть район, по размеру, масштабу и по самой архитектуре очень похожий на Белый город Тель-Авива. Как и в Тель-Авиве, улицы Дакара украшены гигантскими фикусами, а также в этом городе собраны самые разные образцы архитектурного модернизма 1920–30-х годов с отдельными вкраплениями французского ар-деко и раннего колониального стиля, который в самом Тель-Авиве почему-то именуют «эклектическим».

В некоторых местах, как, например, на острове Гори, такая колониальная архитектура напоминает Неве-Цедек с его красными крышами – здесь, как и в Неве-Цедеке, использовалась глиняная черепица (ее называют марсельской) и штукатурка теплых оттенков, в домах такие же узкие окошки с деревянными ставнями. На площади Независимости в центре Дакара – другая, более урбанистическая архитектура, наводящая на мысль о классическом использовании гипсовых слепков: формы схожи с теми, что представлены на улицах Нахалат-Биньямин и Ахад ха-Ам в Тель-Авиве. Прогуляйтесь по улицам Дакара, и станет очевидно, что между этими разными стилями нет никакого революционного скачка. И любое изменение – не более чем уступка меняющимся вкусам правящей белой элиты. На самом деле, если быть точным, это всего лишь переход от одного колониального стиля к другому, причем оба они представляют белую власть и свойственную ей архитектуру.

И именно в этом отношении Тель-Авив действительно неповторим. В сравнении с такими городами, как Касабланка, Алжир или Дакар, где белая архитектура представляет присутствующе-отсутствующую культуру господства белых, когда здания остаются, а правители уходят, в Тель-Авиве белые правители до сих пор на месте, а их культура остается, причем даже более чем когда-либо доминирующей. Сегодняшний Тель-Авив можно считать прототипом того, как выглядели (или могли бы выглядеть) Касабланка, Алжир или Дакар, если бы колониализм победил и Франция сохранила свои территории. Историк архитектуры Жан-Луи Коэн, подробно изучавший Алжир и Касабланку, утверждает, что, поскольку французское правление сопровождалось унижением и подавлением, не стоит ожидать, что алжирское и марокканское население поддержит идею сохранения французской модернистской архитектуры. И в этом смысле Израиль тоже уникален, поскольку является одной из немногих стран мира, канонизировавших свою колониальную архитектуру. Даже в неевропейских национальных государствах, где встречается довольно много образцов интернационального стиля, обычно больше внимания уделяется охране исконного наследия, а естественное нежелание увековечивать периоды колониального угнетения приводит к тому, что эти здания редко поддерживаются в надлежащем виде.

На первый взгляд, политический подтекст белой модернистской архитектуры не столь очевиден, однако зловещая «надпись на стене» уже проступила. Прежде всего следует признать, что мы приписываем модернизму ряд достоинств, опираясь лишь на его программу, и с точки зрения сегодняшнего дня судить об этом направлении можно – и даже нужно – на основании действий и результатов, а не только по намерениям или идеям, которыми вдохновлялись ее творцы. И если посмотреть с таких позиций, становится очевидно, что политическая окраска в архитектуре модернизма присутствовала всегда – ее всегда можно было увидеть, если приглядеться. Возможно, кого-то это удивит, но, вопреки ожиданиям многих (по крайней мере тех, кто ратует за сохранение модернистской архитектуры), первопроходцы модерна никогда не считали архитектуру независимой дисциплиной. Они не скрывали своих политических пристрастий и охотно признавали, что между их архитектурными творениями и политическими воззрениями существует непреложная связь. Что касается трех столпов современной архитектуры – Миса ван дер Роэ, Лооса и Ле Корбюзье, то будет большим преувеличением утверждать, что белизна их объектов отражает ту самую прогрессивность, о которой речь идет, например, в тель-авивском нарративе: с политической точки зрения их белый, вне сомнений, был всегда скорее коричневым, нежели красным, точно так же в самом Тель-Авиве белый на самом деле прочитывается как белый и голубой – цвета израильского флага.

Ил. 94. Архитектура интернационального стиля в Дакаре. Сенегал, 2002. Фото: Шарон Ротбард.

Ил. 95. Архитектура интернационального стиля в Дакаре. Сенегал, 2002. Фото: Шарон Ротбард.

Адольф Лоос никогда не скрывал своего новаторства не только в архитектуре модернизма, но и в вестернизации. Он был убежден, что западная культура превосходит все остальные, и больше других склонен был отождествлять модернизм с вестернизацией. В своих теоретических трудах он упорно приводил теорию «войны цивилизаций», где каждая нация борется за место под солнцем – в эволюционной иерархии, рассуждая о разнице между белым человеком и чернокожим (папуасами в «Орнаменте и преступлении»), или в иерархической вестернизации, когда говорил о различиях внутри самой западной культуры, например между немцами и англичанами (в «Водопроводчиках»). К чести Лооса следует отметить, что он и папуасам, и европейцам рекомендовал один и тот же простой, гигиеничный и функциональный современный стиль.

В своей знаменитой статье «Орнамент и преступление» Лоос утверждает, что первобытный человек украшал себя орнаментом, чтобы отличаться от сородичей. Здесь же он поясняет, что его проповедь «обращена к аристократии» и сам он готов терпеть орнаментику там, где она уместна: в узорах «негра-кафра… перса, ткущего свой ковер, словацкой крестьянки, плетущей кружева», и даже в работе своего сапожника. Впрочем, при ближайшем рассмотрении становится ясно, что, в отличие от всех вышеперечисленных, стремящихся выделиться на фоне таких же, как они, аристократичный европеец стремится отличаться от них от всех. Лоос, сам европейский аристократ, обособившийся благодаря своей белизне, умудряется собрать в Вене представителей всех четырех сторон света.

Ил. 96. |«Алжир, Белый город». Туристический плакат французской железнодорожной компании. Из книги «Алжир: городской пейзаж и архитектура, 1800-2000» (Alger: paysage urbain с t architectures, 1800-2000), Іоставители Жан-Луи Коэн, Набиля Улебсир, Юсеф Канун.

Ил. 97. Примеры архитектуры интернационального стиля в Алжире. Из книги «Алжир: городской пейзаж и архитектура, 1800–2000» (Alger: paysage urbain et architectures, 1800–2000), составители Жан-Луи Коэн, Набиля Улебсир, Юсеф Канун.

Мис ван дер Роэ был директором Баухауса вплоть до его закрытия в 1933 году. Даже после ликвидации этого учебного заведения он пытался убедить нацистские власти в необходимости модернистского подхода в архитектуре и раз за разом подавал предложения к проектам, которые инициировал режим, и лишь после того как один за другим все его абстрактные идеи были отвергнуты, в 1935 году Мис ван дер Роэ уехал в США. В этом отношении он несколько отличается от других немецких интеллектуалов нееврейского происхождения, таких, например, как Томас Манн, который с отвращением эмигрировал из Германии сразу же, как только национал-социалисты пришли к власти. На это обратил внимание историк архитектуры Ричард Поммер. В своей статье «Мис ван дер Роэ и политическая идеология модерна в архитектуре» он поставил пятно на политической белизне модернистской архитектуры, проанализировав поведение одного из ее лидеров:

«Политически Мис был Талейраном современной архитектуры: менее чем за десять лет он создал памятник Карлу Либкнехту и Розе Люксембург для Коммунистической партии, барселонский павильон для Веймарской республики и проект немецкого павильона для Всемирной выставки в Брюсселе в 1935 году, который, будь он построен, стал бы первым нацистским памятником международного значения» [233] .

Ле Корбюзье, охотно сотрудничавший и с колониальными властями, и с вишистским режимом, оказался не менее скандален, чем его коллега, но в рамках иного политического контекста. В своей первой книге – «К архитектуре» (1923) Ле Корбюзье высказывает мысль, что современную архитектуру можно использовать как своего рода «прививку» от социальной революции, как ее замещение. И отдельную главу своей третьей книги – «Декоративное искусство сегодня» (1925) посвящает «закону побелки – правилу Ripolin» (это известная французская фирма-производитель строительной краски), где заявляет, что выбеливание в традиционной архитектуре и архитектуре модернизма есть не что иное, как печать «гармоничной культуры» и признак «победы Запада». Заканчивает главу Ле Корбюзье такими словами: «… многие свыклись с темным фоном наших интерьеров. Но творения нашей эпохи, столь дерзкой, опасной, столь воинственной и побеждающей, казалось бы, ждут от нас, чтобы мы научились жить и мыслить в светлом фоне белых стен». И в подкрепление этой идеи помещает фотографию трех африканцев с копьями; загадочная подпись под снимком гласит: «Султан Махембе и двое его сыновей. Три черные головы на белом фоне, наделенные даром править, властвовать… Приоткрытая дверь, позволяющая увидеть истинное величие».

Что Ле Корбюзье понимал под «величием», видно по его проекту 1932 года «Обус» (Obus), который стал полной противоположностью созданному для Парижа десятью годами ранее проекту «Вуазен» (Voisin). На этот раз реально существующий город предполагалось заменить огромным и очень длинным зданием, протянувшимся на много километров вдоль побережья Алжира, а по крыше здания должна была проходить автомобильная магистраль. Разработанный Ле Корбюзье план покорения «Белого города» Алжира со всеми его воинственными метафорами, по мнению Жана-Луи Коэна, следует рассматривать как часть более масштабного проекта «архитектурной революции за счет современной технологии». Ле Корбюзье продолжал в том же духе еще лет пятнадцать и в 1941 году, находясь в оккупированном немцами Париже, выпустил книгу Sur les quatre routes («На четырех дорогах»). В ней архитектор подробно рассказывает о том, какие надежды возлагал на «Немур» – предварительный проект нового города с населением в 50 тысяч человек, созданный им в 1933 году, когда он еще жил в Алжире. В экономическом плане успех этого предприятия зависел от того, удастся ли властям окончательно подавить сопротивление оппозиционных сил в Атласских горах, а также построить железнодорожную ветку, которая соединила бы побережье с экваториальной Африкой. «Почему бы не воспользоваться этими обстоятельствами?» – хладнокровно спрашивает автор. В конце концов, для Ле Корбюзье проект «Немур» был всего лишь очередной попыткой продемонстрировать, что «урбанизм – забота уже не городских властей, а целых государств», при этом архитектор отмечал, что «колонизаторы, как обычно, опережали свое время». В главе под названием «Водный путь» Ле Корбюзье говорит о своем видении Средиземного моря, признаваясь, что его всегда восхищал вид военных кораблей, и жалеет, что у него недостаточно средств, чтобы начать работу над проектом. По его мнению, после подавления сил оппозиции в Атласских горах население этого региона можно было бы эвакуировать, освободив территории к югу от Алжира для железных дорог, которые в будущем стали бы частью «стального экватора».

Проект «Немур» не был осуществлен в силу целого ряда причин, но Ле Корбюзье пеняет исключительно на лень «мальтийцев, кастильцев и марсельцев», как, впрочем, и «других беженцев из касб», которые только и делают, что сидят в кафе, играют в карты и пьют арак. По его убеждению, «северные народы не следует отделять границей от южных». Мысля в масштабах четырех континентов, Ле Корбюзье в книге «На четырех дорогах» утверждает, что справиться с такими расстояниями помогут «четыре дороги»: воздух, море, чугунные рельсы и земля. Архитектор считает, что колонизация поможет связать между собой отдаленные уголки Африки, и даже рассматривает захват Европы, которая незадолго до того была «объединена» нацистами. Есть в книге и ряд других неоднозначных комментариев, в том числе весьма благосклонный анализ политики Адольфа Гитлера, который «требует, чтобы материалы были безопасными, и путем возврата к традиции призывает к укреплению здоровья, чего заслуживает каждая раса».

Ил. 98. Проект «Обус» Ле Корбюзье. Из книги «Алжир: городской пейзаж и архитектура, 1800–2000» (Alger: paysage urbain et architectures, 1800–2000), составители Жан-Луи Коэн, Набиля Улебсир, Юсеф Канун.

Связь между европейской архитектурой и колониализмом не ограничивается тем, что европейские архитекторы зачастую планировали свои проекты в колониях и для колоний. Многие компоненты архитектуры модернизма – особенно ее белые элементы, такие как белая стена, brise soleil и пергола, пришли в Европу из самих колоний, и в основном благодаря интересу Ле Корбюзье к Северной Африке. О белой архитектуре Ле Корбюзье в связи с «народной архитектурой» Северной Африки можно сказать то же, что о современной живописи в связи с африканским искусством: если бы не колониализм, и той и другой не существовало бы. Оба явления – его следствие.

Неоднозначен и вопрос о том, насколько интернациональный стиль на самом деле интернационален. Изучив состав участников Международной выставки современной архитектуры, проходившей в Музее современного искусства в Нью-Йорке в 1932 году, и каталог, изданный по этому случаю, можно увидеть, что с географической точки зрения проекты были представлены крайне неравномерно: из восьмидесяти проектов, отобранных для экспозиции Филипом Джонсоном и Генри-Расселом Хичкоком, не европейскими были только девять – восемь из США и один из Японии. Ни одного – с Ближнего Востока, из Северной, Центральной или Южной Африки или из Латинской Америки. Все остальные оказались европейскими, в основном даже центральноевропейскими. Внимательное изучение списка архитекторов лишь подтвердило эту узость, поскольку даже большинство зданий, подававшихся как американские, были спроектированы архитекторами из Центральной Европы – такими как Мис ван дер Роэ, Нойтра и Фрей. Даже если оставить за скобками далеко не однозначное отношение куратора Филипа Джонсона к нацизму, совершенно очевидно, что он отбирал архитекторов, ориентируясь в основном на европейские вкусы. Теперь уже не столь важно, насколько оправданными были кураторские решения Джонсона, ясно одно: после 1932 года европеизм стал главной определяющей чертой канона модернизма. Но, как ни странно, многие архитекторы, постоянно проживавшие в Центральной Европе, смотрели на вещи иначе, не так, как Джонсон, с тоской оглядывающийся на Центральную Европу. Так, например, Лоос считал, что в Австрии и Германии никакого модерна нет, его следует искать по ту сторону Ла-Манша и за океаном: в Великобритании и США.

Ил. 99. Насколько интернационален архитектурный интернациональный стиль? Проекты, перечисленные в выставочном каталоге, большей частью были осуществлены в Европе, а несколько зданий, представленных от США, оказались работами европейских архитекторов. Кроме того, в каталоге упоминается только одно здание в Токио, которое спроектировал Мамору Ямада. Каталог выставки «Интернациональный стиль», кураторы Генри-Рассел Хичкок и Филип Джонсон. Музей современного искусства, Нью-Йорк, 1932 год.

Все эти запальчивые теории не были досадной помехой на пути модерна, напротив, все вместе они составляли его центральную линию и отражали преобладавшие на протяжении всего XX столетия философские взгляды белого мужского большинства. Кроме того, архитектуре модерна изначально свойственно насилие – точнее, вторжение – в связи с экономическими масштабами проектов, а подчас и из-за грубой силы, к которой прибегали, чтобы проложить дорогу новому. Среди примеров, наглядно подтверждающих такой подход, – вилла Савой, которую Ле Корбюзье поместил посреди луга в Пуасси, или модернистская вилла на берегу озера, описание которой приводит Адольф Лоос в своем эссе «Архитектура». Иногда архитектурное вторжение принимало и более определенные формы – в виде мобильных домов «Вуазен», геодезических куполов Бакминстера Фуллера, израильских оригинальных поселений типа «Стена и башня» или таких проектов архитектора Жана Пруве, как «Тропический дом» и «Колониальный дом», рассчитанных на строительство в Сахаре. В некоторых случаях теоретики и практики модернизма прямо высказывали свое отношение к подобного рода архитектурному насилию и уточняли, какая в этом польза, для чего оно нужно: Маринетти в своих футуристических манифестах призывал к войне, Альберт Шпеер обосновывал «теорию ценности руин», Клод Паран и Поль Вирильо объявляли о своих намерениях «захватить место». Эти примеры подтверждают, что визуальное и стилизованное насилие, свойственное архитектуре модернизма, как, впрочем, и насилие по отношению к ней, не ограничивалось разговорами или научными комментариями. Речь шла о чем-то столь важном и основополагающем, что, казалось, еще немного – и люди начнут в буквальном смысле убивать и умирать за это.

И здесь белому суждено было сыграть особую роль: соблазнив модернистскую архитектуру, он стал приметой и средиземноморского стиля (благодаря Ле Корбюзье), и ориентализма (как на знаменитой нацистской открытке, где район Вайсенхоф в Штутгарте выглядит, словно арабская деревня). В то же самое время в других странах он стал воплощением европейской фантазии – будь то в Средиземноморье, на Юге или на Востоке. Дом белого цвета воспринимался как продолжение белого диктата, подобно тому как белый костюм – типичная европейская одежда в колониальных странах – стал мощным символом превосходства белых. Вот почему планы Ле Корбюзье «отбелить» Алжир неотделимы от выглаженного белого костюма, в который он был одет, когда вынашивал этот замысел. Как, собственно говоря, побелка или белый костюм неотделимы и от более масштабных проектов французского правительства в Северной Африке. Помня об этом, постараемся по максимуму вычленять архитектурный контекст, пусть даже это явствует из определения самой дисциплины. Когда мы сегодня говорим о «Белых городах», таких как Тель-Авив или Дакар, то исходим из того, что лучшие места для изучения архитектуры модерна находятся за пределами Европы, в городских пространствах, сложившихся при колониальном правлении. Когда-то эти поселения были чистым полем для европейских экспериментов в архитектуре и градостроительстве. Следовательно, данную архитектуру следует рассматривать в контексте антиколониальных и постколониальных идей, признавая значительную политическую и военную мощь, которую эта архитектура обеспечивала имперским правителям.

Критическое осмысление данного вопроса началось в первой половине 1950-х годов – с литературоведческих и культурологических статей Ролана Барта и с философско-политических работ Франца Фанона. Тем не менее, хотя многие архитекторы читали Барта и даже слушали его лекции, в области архитектуры его политические идеи не нашли воплощения. В очерке «Африканская грамматика» Барт подвергает критике буржуазную объективность, которая подается как «нормализированная». Он показывает, что формальный дискурс о колониальном государстве Северной Африки – это «косметическая» версия, придуманная правящей верхушкой, чтобы «маскировать реальность». Если посмотреть на «Белые города», которыми усеяна Африка и Ближний Восток, в свете «Африканской грамматики» Барта, станет очевидно, что то же самое можно сказать и об архитектуре в целом. Разве это не лучшее определение для роли архитектуры вообще – быть «косметической» версией реальности? И если, по меткому наблюдению Барта, колониальные режимы с помощью аксиоматического языка пытаются затушевать или скрыть существование любых конфликтов (не говоря уже о войне), точно так же, видимо, и архитектура сыграла свою роль в «нормализации», создавая подобие нормальности, лежащее в основе колониального порядка. Интересно также отметить, что уже на этой ранней стадии антиколониальной полемики Барт обращал внимание на извращенную диалектику черного и белого и множество разных приемов – масок, костюмов, вымышленных историй, – в которых эта динамика выражалась. Занимаясь современной мифологией с 1954 года, Барт отмечал между всем белым (стиральные порошки, молоко и т. п.) четкую взаимосвязь, обрамлявшую колониализм и подспудно влиявшую на то, как он воплощался на практике. И в данном контексте почти нет разницы между белым в модернистской и белым в колониальной архитектуре, между белизной сантехники и белым цветом колониального костюма.

В конце концов, не так уж это и удивительно, белый – признак белизны, и его всегда помещают на самом верху в системе ценностей, которые колонизуемые должны усвоить.

Психиатр Франц Фанон подробно разбирал белую систему ценностей и показывал, как она «проникала в душу» колонизованных сообществ посредством языка, акцента и культуры, когда исследовал возникновение «внутреннего расизма» и «желания быть белым» у чернокожих. Несмотря на то что в области психиатрии Фанон придерживался французской традиции, создается впечатление, что его интерес к символическому, визуальному и репрезентативному механизму колониального государства был вызван желанием понять, как устроен колониальный уклад. Ему очень хотелось разгадать, как этот порядок выражается в практических и конкретных вещах, и, что еще важнее, – как можно в практических и конкретных вещах ему противостоять. Среди прочего Фанон показывает, что насилие и агрессия являлись движущей силой процесса колонизации. Отсюда один шаг до следующего вывода: чтобы создать архитектуру модерна, не говоря уже о том, чтобы построить новые города, нужно было проявить изрядную жестокость и агрессию.

В первой главе своей последней книги – «Изгои Земли» (глава называется «О насилии») Фанон подробно объясняет, почему колониализм главным образом и прежде всего связан с насилием. Базовый принцип, управляющий колониальным порядком, – разделение: «Колониальный мир – это прежде всего мир расчлененный». А поскольку такое расчленение происходит в определенном реальном пространстве, то:

«…существуют города для европейцев и для коренного населения ‹…› Европейский город – массивный, построенный из камня и стали, он освещен и заасфальтирован ‹…› в европейском городе босых ног колонизатора не видно, разве что на пляже. ‹…› Колонизованный город – город голодный, в нем всегда не хватает хлеба, мяса, обуви, угля, света» [253] .

Эти два типа пространства противоположны друг другу и подчиняются принципу взаимоисключения. Примирение невозможно. Логика колониального мира односторонняя и весьма проста: «Причина есть следствие – ты богат, потому что белый, ты белый, потому что богатый». Фанон пишет и о том, как колонизующая власть прибегает к насилию, пытаясь создать желаемый образ колониального порядка в истории и в реальном пространстве:

«Колонизатор творит историю и знает об этом. И поскольку он постоянно обращается к истории метрополии, показывает, что, хоть и находится здесь, сам он является продолжением метрополии. История, которую он пишет, – не история земель, которые он использует, но история нации, которая грабит, насилует и морит голодом» [255] .

Следовательно, единственный способ борьбы с таким разделением – это полное его отрицание: тотальная революция, тотальный хаос. Новая разрушительная волна насилия – как неизбежная реакция на эту угрозу.

Но, вероятно, все не так просто, как кажется: замена одного города другим не всегда возможна, и только с развитием постколониальной теории как академической дисциплины и появлением таких мыслителей, как Эдвард Саид и Хоми К. Бхабха, были выработаны принципы эффективных стратегий сопротивления. Хоми Бхабха омечает:

«Задача состоит в том, чтобы выявить за внешней оболочкой “белизны” агонистические элементы, которые делают ее нестабильной, шаткой формой власти: громадные “различия”, которые ей приходится преодолевать; наследие травм и террора, который она породила и от которого ей приходится себя защищать; амнезию, к которой она прибегает; насилие, которое она сеет, превращаясь в транспарентную и трансцендентную силу власти» [256] .

Голубой и белый

Как это ни удивительно, но из-за сложности такого двойственного взгляда (изнутри и снаружи) и довольно запутанной системы образов и репрезентаций, связанных с каждым из них, предположительно научный, профессиональный архитектурный дискурс сводится к чистой, упрощенной «истории архитектуры», лежащей в основе тезиса о Белом городе, – реальность одновременно скрывается, стирается и перекраивается, и при этом создается цельная новая система обоснований и оправданий.

Именно о таком насилии говорят Фанон, Бхабха и многие другие теоретики антиколониализма и постколониализма. Притворная невинность, обволакивающая историю Белого города, объясняется не только белым нарративом, который распадается сам по себе, но и желанием выделить эту автономную историю архитектуры из «общей» истории, найти точки пересечения между автономной историей израильской архитектуры и автономной историей мировой архитектуры, чтобы пересказать историю региона.

Но если история Белого города Тель-Авива и может чему-то научить, так это тому, что нельзя отделять архитектурные идеи от общих. Тель-Авив так сосредоточен на архитектурном нарративе Белого города и повторяет его вновь и вновь – и для своих горожан, и для остального мира – именно потому, что от нас пытаются спрятать другую историю, историю Яффы. Время идет, что-то стирается и забывается, сокрытая история становится совсем невнятной, и рассказать ее все сложнее.

Тем не менее обе истории – две стороны одной медали. Каждая есть изнанка другой. Замешательство, смущение, нечистая совесть – все это чувствуется в израильской архитектуре, создававшейся в Яффе после 1948 года. Архитектура вынуждена переводить политические факты в действия, и применение градостроительных правил, вроде тех, что превратили исторический центр Яффы в колонию еврейских художников, изобличает саму природу этих фактов политической истории – агрессивную, расистскую, биополитическую.

Израильские архитекторы, которые проектируют и строят в Яффе, не могут не замечать фактов разграбления арабской собственности, поскольку по роду своей деятельности держат в руках материальные свидетельства этого. Именно архитекторы доводят оккупацию до логического завершения, делая ее необратимой. Это касается любого израильского архитектора.

Безусловно, такое разделение действительности на белое и черное – способное завести архитектора в нравственный тупик или сделать его моральным банкротом, – представляет собой опасность не только для тех, кто работает в Яффе, ведь 93 % земельных ресурсов Израиля попали на рынок таким же образом. Приходится отбросить и другие табуированные границы – а каково вести строительство на оккупированных территориях, строить для армии, для корпораций или участвовать в таких сомнительных проектах, как «Эвакуация и строительство»? Следует отметить, что подобные вопросы актуальны не только для Израиля. Дикий урбанизм, охвативший Китай, как описал его Рем Колхас в исследовании новых городов, строящихся в дельте Жемчужной реки•, создает серьезные этические проблемы, поскольку реализация таких проектов требует перемещения с мест постоянного проживания тысяч, а может даже миллионов людей. И это лишь один из бесконечного списка примеров. Ясно одно: упрощенный подход «белое – черное» не всегда уместен в данном контексте и дихотомическое деление на невинных и виноватых едва ли поможет лучше разобраться в каждом конкретном случае. Мир по-прежнему держится на действиях отдельных личностей, и, нравится нам это или нет, любую попытку разрешить подобные этические дилеммы следует рассматривать в политическом ключе. Возможно, из всех архитектурных стратегий, применявшихся Государством Израиль в Яффе, агрессивный брутализм жилой застройки 1950–60-х – еще самый пристойный выход. Похожие с виду проекты были реализованы в Кирьят-Шмоне, Беэр-Шеве и Димоне – по крайней мере это была архитектура без претензий. И все же, когда речь идет об израильских архитектурных проектах в древней арабской столице, всегда подспудно присутствует некая неловкость, кроющаяся за показной совестливостью – за нарочитой стилизацией, старомодной архитектурностью. Это как та модернистская вилла, которую Адольф Лоос описал в эссе «Архитектура» в 1909 году: «Что за диссонанс, вспарывающий тишину, как неуместный крик?».

Проблемный характер развития израильской архитектуры в Яффе еще больше осложняется в тех случаях, когда за планированием стоят официальные органы вроде муниципалитета Тель-Авива, самозваного «стража» развития города. К примеру, стиль построек в Аджами досконально изучили, задокументировали, разложили по полочкам и каталогизировали точно так же, как это делалось в случае с Белым городом. Муниципалитет Тель-Авива выпустил брошюру – отчасти архитектурный каталог со ссылками и претензией на историчность, а отчасти документ, узаконивающий данность. В этом издании предпринята попытка представить архитектуру Яффы с помощью постмодернистских приемов, таких как морфологический и типологический анализ построек, перечень характерных частей и деталей зданий, обзор развития застройки в городе и тому подобное. К этой брошюре, которая, по замыслу, должна была лишь подтвердить аутентичность архитектурного наследия Яффы, почти в обязательном порядке прибегают при решении любых вопросов и дилемм, возникающих при строительстве в Яффе, по сути, она служит чем-то вроде свода строительных правил.

Похоже, израильская архитектура, что бы с ней ни происходило, не может забыть о Яффе и мирно довольствоваться Тель-Авивом. Яффа явно мешает нарциссическому любованию Белым городом, ведь белизна Тель-Авива – это еще и белизна замазки. Тель-Авив – город-хищник, волк в овечьей шкуре, и эта шкура – Белый город.

Мультикультурный город

Параллели к истории о Белом и Черном городе можно найти во всем мире, причем самые разные по форме и масштабам: Тель-Авив и Яффа, Израиль и Палестина, Париж и Алжир, Запад и Восток, Север и Юг, Первый и Третий мир. В этой истории все места похожи друг на друга, вплоть до физического облика: архитектурная, городская и политическая составляющие здесь переплетаются и поддерживают одна другую. Если воспользоваться формулой Карла фон Клаузевица•, с ее структурой и возможными инверсиями, Белый город являет собой наглядный пример того, что архитектура (как и война) есть продолжение политики другими средствами.

В конце концов, деление на черный город и белый – всего лишь следствие подхода, условий и правил игры, навязанной Белым городом. В Израиле такое разграничение еще более парадоксально, если вспомнить, что желание стать белым может быть лишь у того, что белым не является. Более того, Тель-Авив, как мы уже убедились, в действительности не белый. На самом деле, если проследить, каким было изначальное, аутентичное самосознание, за последние лет сто сформировавшее местное региональное самосознание, мы увидим, что Тель-Авив всегда был скорее мультикультурным городом, нежели категорично «черным» либо «белым».

Что пристало праздновать Тель-Авиву, так это как раз деградацию белого и превращение его в небелое. Небелое есть след ослабления той самой «транспарентной и трансцендентной силы власти». По сути, именно этому нас учили на уроках природоведения в начальной школе, когда учительница пыталась объяснить, что белое на самом деле вовсе не белое, а просто оптическая иллюзия, созданная слиянием всех цветов радуги. Чтобы доказать это, мы проводили небольшой эксперимент: вырезали из картона кружок, разделяли его на секторы и закрашивали каждую часть своим цветом. Потом в центр кружка втыкали булавку и, раскручивая его, как волчок, наблюдали, как все цвета сливаются, превращаясь в белый. Каждый, кто проделает такое упражнение, наверняка заметит, что, как быстро ни раскручивай волчок, чистого белого цвета не получится. Белый – это больше концепция, нежели цвет, и тот цвет, который получается в результате вращения, никогда не бывает кипенным, он скорее серовато-белесоватый. Моя учительница объясняла досадную разницу между идеальным молочно-белым и грязноватым результатом эксперимента тем, что, мол, в наших карандашных наборах не хватало цвета индиго (переходный между синим и черным) и что мы недостаточно быстро вращали кружок. Возможно, она была права, но это не столь важно – мы, с нашей точки зрения, сделали такой вывод: белый – это цвет, который мы видим, когда не можем различить остальные.

Не стоит лишний раз повторять, что Белый город никогда не будет достаточно белым – Земля просто не вращается с такой скоростью. Лучше, помня об этом, попытаться внимательно рассмотреть все другие цвета, которые нам показывают. Как говорят, жизнь – это не только белое и черное. Более того, по сравнению с белым монолитом тель-авивской идентичности, предположительно определяемой накрахмаленным средним классом, который так стремится прибрать к рукам все политические силы, Черный город выглядит пестрым как никогда. Это точно самое живое и космополитичное место в Израиле!

В конце концов, в основе истории Белого города лежит нечто большее, нежели многоголосые славословия простой хорошей архитектуре. Эта история выросла из страстного желания – из стремления выделить Тель-Авив из его окружения, превратить его в аристократический европейский мирок, оторвать от Яффы, чтобы обеспечить чистоту и, если понадобится, даже стерилизовать. И в этом отношении Белый город – культурная инкарнация разделения, разобщения, разрыва связей. Последствия этой идеи для жителей Тель-Авива просты: Тель-Авив сам по себе. Иудея, Самария и Газа – где-то там, а мы здесь, вдали от безумств Иерусалима и Газы, по правильную сторону от «Зеленой линии», на правом берегу реки Яркон, живем себе тихо, в полном одиночестве и тешимся невинной игрой с красивыми зданиями и правильными белыми домиками на песке.

Может, Бреннер и заблуждался, когда призывал: «никакой политики, только общение душ», поскольку на самом деле не бывает «общения душ» без политики, а политика непременно затронет душу. И все же это был более щадящий подход, чем у сторонников идеи разделения, уверенных, что и политикой, и общением душ можно одинаково управлять на таком маленьком пространстве.

Поскольку в Тель-Авиве сначала пишут, а потом строят, прошло совсем немного времени и самоопределение вылилось в огораживание: стена вдоль Западного берега реки Иордан, бесспорно, не более чем внешняя граница Белого города. И если таков Сион, то невольно задумаешься о Вавилоне как об альтернативе. А мораль, которую мы можем вынести из истории о Белом и Черном городе, видится в отказе от разграничений и определений, в невозможности отделить белое от черного, в естественном разнообразии красок, в многоликости, в потенциальной возможности создать пространственную модель более сложную, чем то, что основано на бинарном делении на черное и белое и навязанное конкретному участку земли только потому, что он именуется Белым городом или Государством Израиль.

Отправную точку для этого нового направления в политике можно найти в самом городе и в идеалах, которые за этим городом стоят. Философ Ханна Арендт утверждает, что самой большой ценностью греческого полиса была не демократия, или власть народа («худшая форма правления», по ее словам), а исономия – принцип равенства прав. Иными словами, Арендт говорит о том, что политическим центром город делало не место, отведенное для правительства, а наоборот – пустое, никем не управляемое пространство, открытое для всех. В своем историческом развитии от греческого полиса до римского urbs, а впоследствии и современного метрополиса, город постепенно очистили от политики в том смысле, что такие идеалы, как равные права, равные законы и равенство перед законом, уже не считаются идеалом, а тем более данностью. Сегодня пространственная конфигурация этой утраты – утраты политической составляющей – становится все более и более радикальной. Национальные власти создают препоны, вводя запреты для групп людей и препятствуя свободному перемещению, и в результате общественное пространство превратилось в сеть территорий и субтерриторий, в систему островков и анклавов, заборов и преград. Каждая новая преграда физически привносит в реальность принцип неравенства, в результате чего становится проще навязать его различным категориям людей.

Однако при этом на северо-западе Тель-Авива, прямо под носом у политической и культурной верхушки Белого города, виднеются искры нового, восточного, космополитичного плавильного котла. К этим кварталам теперь можно отнести все то, что говорил Бен-Гурион о Яффе 1906 году: город с «пестрым населением», представляющий собой «смешение рас, наций и языков, которого не найти даже в самых крупных городах мира ‹…› выходцы из Египта и Алжира, Туниса и Марокко, Занзибара и Мадагаскара ‹…› и среди них множество “арабизированных негров”».

История показала, что тридцать лет спустя тот же самый Бен-Гурион связал эту «мешанину» с феллахами и превратил их в палестинскую нацию: вне зависимости от религии, расы и пола обрек их всех на участь беженцев. Следовательно, если в этом месте и идет продолжительная историческая борьба, то не между белыми и черными, а между белыми и всеми остальными. Кроме того, похоже, нынешняя «мешанина» может объединиться под знаменем новой идентичности – в виде коалиции меньшинств.

И такой политический расклад не менее серьезен, чем легенда Герцля, и не более сказочен, чем истории Бен-Гуриона.

Многие обитатели Черного города понимают мультикультурализм как основной, определяющий компонент гражданской, городской и соседской идеи. Зайдите в любой общественный парк в южной части города – и увидите, что будущее уже здесь: дети, вместе играющие в парке Левински, представляют эклектичную смесь светских и набожных евреев, палестинцев, русских, эфиопов, китайцев, выходцев из Эритреи, Колумбии, Дарфура и Филиппин. Все они говорят на одном языке – иврите, который выучили в детском саду и начальной школе. Место, где они живут, не имеет ничего общего с нарративом Белого города. Программы этнических чисток, по-прежнему наводящие ужас на их районы и их семьи, лишний раз доказывают, что, вопреки утверждению Дани Каравана, Белому городу еще предстоит «победить нацизм».

Неуклюжая попытка политиков и военного руководства организовать городское пространство может закончиться катастрофой. Их город никогда не будет достаточно безопасен или достаточно защищен, как, впрочем, и достаточно бел. Глухота, непроницаемость (в буквальном смысле) и жесткость разделительного барьера со всеми пространственными противоречиями, местными парадоксами и житейской несправедливостью, сопровождающими каждый метр ее пути, – все это лишь свидетельствует об отчаянной попытке навязать территории размером со средний европейский метрополис упрощенную бинарную интерпретацию пространства, создававшуюся национальными государствами XIX века и пригодную для них же. Пробиваясь сквозь невероятно сложный комплекс межобщинных процессов и межличностных отношений, такая интерпретация оправдывает искусственное разделение региона на сегрегированные, гомогенные, таксономически локализованные территориальные единицы: с одной стороны – евреи, с другой – арабы, здесь – Белый город, там – Черный.

Осуществляя этот колоссальный проект строительства и разделения, национальное Государство Израиль постепенно теряет какую бы то ни было ценность, освобождается от собственной сути и роли и присваивает себе все общественные активы: образование, здравоохранение и даже обеспечение правопорядка. С учетом стратегии нынешнего дня, когда национальные государства во всем мире уже отказались от монополии на войну, разделительный барьер и Белый город все больше выглядят как финальный акт израильского национального государства или по крайней мере его последняя битва.

В начале книги приводится идея: чтобы изменить город, сначала нужно изменить его историю. И тогда есть надежда, что за этим последует и остальное. А следовательно, зачем строить стены, раз мы знаем, что сквозь них можно проходить? Зачем разрушать и заново отстраивать реальность, если можно изменить ее интерпретацию? Вместо того чтобы зацикливаться на представлении о регионе как о территории с двумя враждующими государствами, не лучше ли вообразить это пространство как город или даже как кластер городов? Вероятно, после неудачных попыток припечатать это пространство клеймом националистических иллюзий стоит взглянуть на ближневосточный конфликт как на тему социальную и урбанистическую, а не национальную? Быть может, разобщение и постоянное разделение – не единственный способ положить конец оккупации, допустим, нужно просто перестать быть оккупантами, только и всего? Сделать так следует всюду, но начать необходимо с Яффы.

Мы должны прекратить оккупацию Яффы. Пора очистить «невесту моря» от казарм, вывести армию из Яффы, вернуть городу и предместьям ключи, вернуть им их историю, язык, передать нынешний музей «Эцель» обратно Маншии. И это отнюдь не проект сохранения наследия или реконструкции, как в случае с Белым городом, а проект восстановления, столь же утопичный и беспрецедентный, как, собственно, и сам Тель-Авив и сионизм. Это культурный, урбанистический и международный вызов, для которого потребуется не меньше, а, возможно, даже больше энергии, инвестиций и идеализма, чем понадобилось для кампании Белого города.

Инициатива может исходить только от Тель-Авива, и начинать следует с Яффы, поскольку именно отсюда все пошло. Грех убийства города Яффы, его оккупации и изнасилования – на совести Тель-Авива, и для того чтобы искупить его, нужен утопический размах. Тысячелетнее непрерывное развитие города было грубо пресечено, и теперь на Тель-Авиве лежит ответственность инициировать проект восстановления, пусть и первый в своем роде. Даже если в другом месте тоже предстоит сделать нечто подобное. Потому что случившееся в Аджами, в Маншии, в Старом городе Яффы и даже в Неве-Шаанане и Шапире не может исправить кто-то другой и в другом месте. Потому что в нынешнем взаимосвязанном мире яффские изгнанники – это бедняки Тель-Авива, и потому, что проблема Яффы – Тель-Авива – в сáмой сердцевине ближневосточного конфликта.