Ил. 1. Обложка выставочного каталога «Жизнь в дюнах», куратор Ница Смук. Тель-Авивский музей изобразительных искусств, павильон Елены Рубинштейн, отдел современного искусства, 2004. Источник: Тель-Авивский музей изобразительных искусств.

В июле 2003 года комитет ЮНЕСКО рекомендовал внести Белый город Тель-Авива в список объектов Всемирного наследия. В официальном заключении в поддержку этого предложения говорилось:

«Белый город Тель-Авива представляет собой выдающийся по своей значимости синтез различных направлений модерна в архитектуре и градостроительстве начала XX века. Эти направления были приспособлены к культурным и климатическим особенностям региона, а также интегрированы в местные традиции».

Почти год спустя, весной 2004-го, это решение ЮНЕСКО отметили в Тель-Авиве праздничными мероприятиями: данной теме были посвящены различные выставки, торжественные встречи, конференции и т. п. Такова была кульминация историографической кампании, длившейся два десятилетия. Последствия этой историографии, выходящие далеко за рамки истории архитектурного стиля модерн и его (дез)интеграции с местными традициями, уходят своими корнями в политическую историю Ближнего Востока и Государства Израиль. Эту историю Тель-Авива, представленную в данном случае в виде истории архитектуры, можно рассматривать как часть более широкого процесса, в котором физическое формирование Тель-Авива не только неотделимо от политического и культурного, но и играет решающую роль в этом процессе, служит алиби и апологетикой строительства еврейских поселений по всей стране.

В этом смысле исследование архитектурной истории Тель-Авива не просто дает нам возможность увидеть истинную политическую окраску модернистской и израильской архитектуры вместе взятых, но и показывает, как история может изменять географию.

Ил. 2. «Жители Тель-Авива гуляют, задрав головы… И теперь весь мир знает почему!» – гласит плакат, посвященный празднованиям по случаю включения Белого города в список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО.

Ил. 3. Президент Моше Кацав поздравляет жителей Тель-Авива на церемонии, посвященной присвоению Белому городу статуса объекта Всемирного наследия ЮНЕСКО. Концертный зал им. Фредерика Р. Манна (Хейхаль ха-Тарбут), Тель-Авив, июнь 2004 года. Фото: Надав Харэль.

 

Книга бумажная и каменная

Как известно, историю пишут победители. То же можно сказать и о городах: они всегда строятся только победителями, для победителей и в соответствии с планами победителей.

Город, как и любая история, не может быть одинаково благосклонен к каждому, как и не может быть равно хорош для всех. Изменить визуальное пространство города и написать историю можно только обладая огромной властью, а власть тоже никогда не дается всем поровну. И визуальное, и культурное пространство города – это всегда область конкуренции и борьбы. Вероятнее всего, те, кто контролируют его визуальное пространство, часто контролируют и культурное, и это отнюдь не проигравшие в исторической битве. Наделенные властью и способные создавать визуальное пространство, удовлетворяющее их запросам, они без особого труда могут приспособить его к собственными ценностям и нарративам – не только возводя их в статус ведущих, но и перекраивая город в соответствии с ними. Можно сформулировать эту простую идею в виде следующего парадоксального правила: город всегда реализует истории, которые о себе рассказывает.

Обычно узнать, что же город повествует, помогает охрана архитектурных памятников или, наоборот, их снос. Соответственно, все, что сделано, не сделано или уничтожено в визуальном пространстве города, также является актом историографии, поскольку от решения снести старое здание или сохранить существующее зависит, что обречено на забвение, а что следует увековечить. Город может выставить напоказ определенные фрагменты своей истории, которые сочтет достойными упоминания: для этого размещают мемориальные доски, ставят памятники, создают прогулочные зоны, обновляют, реставрируют или даже реконструируют те или иные здания. А если захочется перевернуть страницу, то можно сровнять все бульдозерами и просто забыть. Между историей города и его географией существует самая прямая – и неизбежная – взаимосвязь: география города всегда пытается сохранить истории, которые следует запомнить, и стереть те, что лучше забыть.

Поскольку процесс застройки города неизбежно связан с формированием его культурного конструкта, контроль над последним может оказаться даже эффективнее и шире любого политического вмешательства или планирования. В отличие от других видов власти, культурная гегемония пронизывает всё, оставаясь при этом неощутимой: это нечто подразумевающееся, кроющееся за очевидным, завуалированное здравым смыслом правителей и их народа, и передается с помощью рассказов, легенд и сказок. Культурный конструкт города состоит из того, что мы обычно признаём и называем «нормальным».

Ил. 4, 5. От книги – к городу. Теодор Герцль, «Старая новая земля» (Altneuland), первое издание (1902 год) на немецком. В 1904 году книга вышла на иврите.

Однако нормальное иногда оказывается под вопросом: город может измениться только лишь оттого, что на него иначе посмотрят, увидят его по-другому или иначе расскажут его историю. Следовательно, кто бы ни пожелал преобразить город, будь то победитель или побежденный, первым делом он должен повлиять на его историю.

 

Писатели и строители

Рожденный на страницах романа, Тель-Авив, возможно, единственный город в мире, названный по книге. Провидческий роман Теодора Герцля «Старая новая земля» (Altneuland) впервые был издан Германом Зиманом в Лейпциге в 1902 году. В романе описывается воображаемое государство Эрец-Исраэль/Палестина, созданное в точном соответствии с предыдущей публикацией Герцля «Еврейское государство» (Der Judenstaat, 1896), где он подробно изложил утопическую программу создания европейского либерального еврейского поселения в Палестине. Два года спустя этот роман вышел на иврите в Варшаве под названием «Тель-Авив» (само это слово переводчик Нахум Соколов позаимствовал из книги пророка Иезекииля [3:15]). Вряд ли можно считать совпадением, что Тель-Авив сначала был книгой и только потом стал городом, – в конце концов, двумя главными целями сионизма являлись возрождение еврейского языка и освоение Земли Израиля. В этом отношении Тель-Авив, полномасштабная реализация герцлевского оксюморона, служит живым доказательством того, что книга способна возводить здания и основывать города.

Чтобы понять эту трансформацию из бумаги в камень, необходимо начать с написанного победителями архитектурного нарратива Белого города – городской легенды, которая преподносится каждый раз, как только Тель-Авив начинает рассказывать о себе. Время от времени к ней добавляется вступление, подробно описывающее строительство Неве-Цедека – первого еврейского района внутри Яффы (некогда Яффа была значимым арабским городом•, граничащим с Тель-Авивом, но в настоящее время подпадает под его муниципальную юрисдикцию). Иногда добавляется история Ахузат-Байта, первого тель-авивского района, построенного за пределами Яффы. Но стандартная легенда, которую горожанам следует знать, такова:

В 1920-х годах в Веймарской социал-демократической республике, в маленьком городке Дессау, располагалось архитектурное училище под названием Баухаус. В его стенах царил дух авангарда и интернационализма – эти взгляды разделяли и преподаватели, и ученики. Среди его выпускников было много немецких евреев и детей еврейских первопроходцев из Палестины. Философия Баухауса и интернациональный стиль, за который она ратовала, основывались на идее, что возможно создать новый, более справедливый мир. В 1933 году Адольф Гитлер пришел к власти в Германии и закрыл эту академию. Ее преподаватели и студенты вынужденно разъехались по разным странам и городам. Евреи из Баухауса отправились в «маленький Тель-Авив» – «маленький городок», где было «несколько жителей» [5] , с «эклектичной» архитектурой. Там они возродили стиль Баухауса и построили себе Белый город.

 

Выставка «Белый город»

Тема тель-авивского Белого города возникала и раньше, еще до того, как в Тель-Авив был привнесен интернациональный стиль: она мелькала в первых романах, написанных на иврите, таких как «Загадка страны» (1915) Аарона Кабака, «Последние корабли» (1923) Аарона Реувени, «Тель-Авив» (1927) Яакова Пичманна. Однако как архитектурный нарратив легенда о Белом городе вошла в обиход только после того, как летом 1994 года получила официальное, «научное» одобрение с исторической точки зрения благодаря выставке под названием «Белый город», куратором которой был историк архитектуры Микаэль Левин из Тель-Авивского музея изобразительных искусств. В контексте израильской культуры это было прямо-таки откровением. Выставка успешно продемонстрировала, что в Тель-Авиве имеется ряд образцов качественной архитектуры модерна, и познакомила посетителей с именами архитекторов, творивших здесь в 1930-е годы. Среди них были Эрих Мендельсон, Рихард Кауфманн, Дов Карми, Карл Рубин, Зеев Рехтер, Арье Шарон, Шмуэль Местечкин и Сэм Баркаи.

Но выставка «Белый город» была не просто архитектурной экспозицией, а первой сознательной попыткой создать историю – причем программную – израильской архитектуры. В этой историографии Белый город Тель-Авива и его композиция были выбраны в качестве инаугурационной нулевой отметки – момента, с которого началась израильская архитектура. По умолчанию и сама выставка «Белый город» оказалась поворотным моментом в этой истории и сегодня, пожалуй, остается одним из главных ориентиров – если не единственным – в любых спорах по поводу израильской архитектуры.

Это был момент рефлексии: впервые израильская архитектура заговорила о себе и для себя самой – впервые выступила с собственной «историей» и осознала себя как историю. Что вполне закономерно, если вспомнить о преобладавшей в архитектурных кругах начиная с 1960-х годов склонности к историзму. Но в Израиле у данной тенденции имелась своя особенность: если европейские архитекторы обращали взгляды назад, к средневековому городу, к эпохе Возрождения и барокко или к национальным и местным традициям, то израильтяне, оглядываясь назад, останавливались на недавнем прошлом, на сáмом, если можно так сказать, модернистском моменте в истории архитектуры.

Другими словами, специфика постмодернизма в израильской архитектуре кроется не в оглядке на прошлое, свойственной историзму, а в отчетливой обратной реакции, которая произошла, как только она остановила свой взгляд на прогрессивной модернистской стадии своего развития, связанной с естественным желанием двигаться вперед, в будущее. Если в Италии архитекторы-постмодернисты вздыхали по барочному городу или неоклассической архитектуре (что было грезами о чужом прошлом), то израильский постмодернизм мечтал о модернизме европейском. Вероятно, лучшим подтверждением этого парадокса является высказывание архитектора Шмуэля Местечкина, одного из нескольких выпускников Баухауса, перенесших это направление в Израиль. По его мнению, ни одно здание не заслуживает того, чтобы его сохранять – неважно, построено ли оно в стиле Баухаус или в каком другом.

Через двадцать лет после выставки «Белый город» нельзя не признать заслуг Микаэля Левина. Он не только успешно ввел интернациональный стиль в тель-авивскую и израильскую архитектурную повестку дня, но также, как оказалось, пропагандировал его и на международном уровне. Имея в распоряжении лишь небольшое выставочное пространство и тоненький каталог с коротким текстом, Левин сумел сделать то, что до него не удавалось ни одному израильскому куратору. Выставка «Белый город» не только существенно повлияла на работы архитекторов и предпочтения дизайнеров, но – что гораздо важнее – изменила сам взгляд тельавивцев на собственный город, на то, как его преподносят другим – и как с тех самых пор пытаются его преобразовать. Неудивительно, что эта ментальная трансформация имела далеко идущие культурные, экономические, социальные и политические последствия.

Ил. 6. Обложка каталога выставки «Белый город: интернациональный стиль в архитектуре Израиля. Портрет эпохи», куратор Микаэль Левин. Тель-Авивский музей изобразительных искусств, 1984.

 

Изобретение нормальности

После выставки «Белый город» процесс пошел сам собой, и, похоже, даже сам Левин не мог предугадать, что произойдет дальше. Эта история вскоре покинула пределы культурологических и академических кругов и из музея перекочевала на страницы газет. Разжигая интерес публики, популярный архитектурный критик Эстер Зандберг стала регулярно уделять внимание тель-авивскому «местному интернациональному архитектурному стилю» в своей колонке «Окружающая среда», которую вела с середины 1980-х – сначала в тель-авивской еженедельной газете Ha'Ir, а позднее в Haaretz, национальной ежедневной газете. Под заголовком «Белая коробка» Зандберг опубликовала ряд статей, в которых рассказывала, какие здания Тель-Авива построены в интернациональном стиле, объясняла, как на них смотреть, почему они красивы, какой урок можно извлечь, глядя на них, и почему их следует сохранять.

Будучи единственным архитектурным критиком, регулярно выступавшим в израильской ежедневной прессе того периода, Зандберг имела уникальную возможность познакомить широкую аудиторию с достоинствами интернационального архитектурного стиля. Прекрасно разбираясь в истории архитектуры, она писала не как ученый-историк, а скорее как репортер. В этом смысле ее статьи затрагивали проблемы современной действительности, а рассуждения были нарочито обыденными, даже в чем-то «женскими». Поскольку влияние бизнеса и государства на организацию жилого пространства страны в 1980-е годы оставило свой кошмарный след и в Тель-Авиве – городу был навязан целый ряд мегаломанских проектов, – вероятно, не оставалось другого выхода, кроме как занять позицию обычного пешехода и жильца и противопоставить масштабному архитектурному видению исключительно практичный, скептический, обывательский подход.

То есть по сути Зандберг подавала местный интернациональный стиль не как часть международного исторического направления и не как революционную эстетику, но в основном как полезную модель для повседневной городской жизни, как средство для утверждения таких ценностей, как польза, экономичность, скромность, чистота, логика и здравый смысл. Тель-Авив к тому времени только начал переваривать утвердившуюся в Израиле после 1967 года маскулинную архитектуру с ее гигантскими сооружениями, такими как площадь Атарим, Дизенгоф-центр и Центральная автобусная станция. В условиях уже ощутимого в 1990-е натиска корпораций такие «дамские» ценности были явно необходимы.

Зандберг помогла создать нравственное обоснование, для того чтобы нарратив Белого города из академической главы в научном архитектурном журнале перекочевал в рубрику актуальных городских вопросов. Ее «Белая коробка» в первую очередь отражала приоритеты гражданского и чисто человеческого плана, традиционные ценности городской и семейной жизни. Этот скромный стандарт тель-авивского дома и тель-авивской улицы стал признаком новой либеральной, экологической, гражданской повестки дня, где в центре внимания – как наиважнейшая ценность – был простой житель. Вскоре эти гражданские и домашние ценности Белого города стали общепризнанными и их уже невозможно было игнорировать. Традиционный урбанизм Тель-Авива (его вектор был задан еще в 1930-е, в его основе – улицы и небольшие многоквартирные дома) стал для города стандартным выбором, естественным и разумным положением вещей, которое нельзя менять, разве что под давлением каких-то убедительных и авторитетных доводов. Представленная Зандберг концепция Белого города являлась эффективным орудием для всех гражданских акций против стихийной застройки. Если в ней и была какая-то доля идеологии или утопии, то главным образом это выражалось в стремлении к нормальному и банальному – это была мечта о таком тель-авивском мире, где вы всегда найдете какой-нибудь переулок, продовольственный магазинчик, дворик или лестницу. В контексте агрессивного урбанизма, правившего бал на протяжении 1960–70-х годов, (воз)рождение Белого города в 1980-е можно рассматривать как изобретение (или новое обретение) тель-авивской «нормальности».

 

Сохранить для потомков

С началом 1990-х в нашей истории появляется новое действующее лицо. Архитектор Ница Смук, посвятившая жизнь сохранению образцов интернационального стиля в Тель-Авиве, станет одной из самых влиятельных фигур, превративших историю Белого города в зафиксированную на бумаге и запечатленную в камне реальность.

Смук, уроженка Тель-Авива, вернулась в родной город после периода учебы и работы в Италии, где занималась реставрацией архитектурных памятников. Вскоре по возвращении ее назначили главным архитектором-реставратором при муниципалитете Тель-Авива. На этой должности в последующее десятилетие Смук претворила в жизнь амбициозный проект: выявила, идентифицировала и классифицировала постройки 1930-х годов, чтобы составить список зданий, которые следует сохранить. Она наметила реставрационный план для Тель-Авива, где обозначила периметр Белого города. Подготовив план реставрации города, Смук определила правила реставрационных работ и технические требования к ним и осуществляла надзор над проектами, не допуская даже малейших отступлений.

Но не остановилась на этом и распространила свою профессиональную и административную деятельность на общественные и культурные сферы, взяв на себя роль главного борца за сохранение местной архитектуры интернационального стиля в Тель-Авиве. Смук публиковала свои исследования в газетах и выпустила их в виде отдельной книги, водила экскурсии и выступала с лекциями на общественных и профессиональных форумах. А летом 1994 года организовала фестиваль «Баухаус в Тель-Авиве», на котором присутствовали видные архитекторы из разных стран, а по всему центру города проходили архитектурные, художественные и дизайнерские выставки. Под конец своей службы в муниципалитете Ница Смук инициировала, сформулировала и представила заявку о включении Белого города в список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО. После того как ЮНЕСКО присвоило городу этот статус, Смук выступила одним из организаторов праздничных мероприятий, проходивших в мае-июне 2004 года. И, естественно, как почетный гость, стала одним из главных ораторов на этом торжестве, а также курировала выс тавку «Жизнь в дюнах» в павильоне Елены Рубинштейн в Тель-Авивском музее изобразительных искусств.

 

Отбеленный город

Вести распространялись быстро. История о Белом городе с его стилем Баухаус проникла во все области израильской общественной жизни и постепенно стала неотъемлемой – а затем и естественной – частью тель-авивских реалий. Несмотря на то что специальных академических исследований о связи школы Баухаус с Тель-Авивом (или наоборот) опубликовано не было, эти два названия – «Тель-Авив» и «Баухаус» – упоминались как синонимы в сотнях тысяч статей, лекций, экскурсий и бесед. После официального одобрения на правительственном уровне каталог выставки Левина стал известен широкой аудитории. С грифом «утверждено» нарратив перекочевал и на улицы самого города – к агентам по недвижимости, подрядчикам реставрационных работ, продавцам сувениров, его можно было увидеть на рекламных плакатах и даже в самодельных объявлениях на деревьях.

Ил. 7. Ница Смук, «Жизнь в дюнах», двуязычное издание на английском и французском (Париж: Éditions de l’Eclat, 2004b).

Ил. 8. Обложка книги Ницы Смук «Дома из песка: архитектура интернационального стиля в Тель-Авиве» (Тель-Авив: Фонд развития Тель-Авива и издательство Министерства обороны, 1994).

Ил. 9, 10. Ница Смук, «Баухаус в Тель-Авиве: план реставрационно-охранных работ в Тель-Авиве». Фотографии: Ицик Келтер. Архитектурно-инженерное бюро Израиля, при поддержке Инженерной администрации муниципалитета Тель-Авива, начало 1990-х.

Тельавивцам эта история понравилась. Сто лет они жили в тени богатейшего четырехвекового наследия Яффы – и вдруг в одночасье им преподносят собственный «старый город» и «исторический центр» (такими фразами была приправлена в 1998 году предвыборная кампания мэра Рона Хульдаи). Сразу стало проще отделить Белый город и его обитателей от серой шелухи пригородов. Но убедительнее всего было то, что в мгновение ока эти маленькие белые коробочки стали золотой жилой – при всей высокопарной культурологической риторике в переводе на простой язык это означало одно: бум в торговле недвижимостью.

Стиль Баухаус, похоже, соединил в себе искру утопии с патиной традиции, сверкающую белизну европейского авангарда – с ослепительным средиземноморским солнцем. Это позволило многим тельавивцам вести буржуазный образ жизни и при этом щеголять социалистическим, прогрессивным фасадом, утешая себя тем, что, хоть город их и кажется серым и обшарпанным, на самом деле он белый и чистый; пусть это и глухая западная провинция – он интернационален, как интернациональный стиль, и, несмотря на то что он современный, его можно назвать историческим. В этом смысле нарративы Белого города и стиля Баухаус при всех своих противоречиях были отличным продолжением герцлевского оксюморонического видения Тель-Авива – «Старой новой земли».

Тогда же, в 1980-е, мифологию Белого города / стиля Баухаус помогла скрепить еще одна сопутствующая городская легенда – об улице Шейнкин. Несмотря на то что географически она расположена в центре Белого города, судя по окружающей обстановке тех лет, ее вполне можно было отнести к городской окраине. Главным местом притяжения стали художественная галерея и кафе «Тат-Рама» (это заведение открыли на улице Шейнкин братья Дани и Ури Дотан, первый – панк-рок-певец, второй – художник), благодаря чему Белый город в сознании людей стал не просто классическим и европейским, но по-настоящему космополитичным – этаким мини-Нью-Йорком. И опять марка Баухауса всех устраивала: арендодателей и белых воротничков с самой прославленной улицы города – бульвара Ротшильда – ничуть не беспокоило то, что Баухаус ассоциируется с социалистическими идеалами, а если говорить о юнцах в черных одеждах с самой улицы Шейнкин, для них понятие «Баухаус» прежде всего соотносилось с названием прогрессивной британской группы «новой волны», регулярно выступавшей на популярной рок-площадке Dan Cinema. Чиновники городской администрации почувствовали модную молодежную тенденцию и придумали для улицы Шейнкин новую роль – теперь этот район стал «сердцем Тель-Авива» («Лев ха-Ир»). Вооружившись этим новым названием, они решили позиционировать сердце Тель-Авива в специально выделенном микрорайоне Белый город. За этим последовал ряд серьезных административных и градостроительных мероприятий, призванных привести район в соответствие с новой ролью как с экономической, так и с культурной точки зрения.

Став местной достопримечательностью, стиль Баухаус начал проникать и за пределы Израиля, на этот раз претендуя на международное признание в качестве местного стиля. Это было чем-то похоже на вымогательство – все равно что сказать: «В Веймаре мы были вам не нужны – ну так, будьте добры, признайте нас хотя бы в Тель-Авиве». В конце концов, и евреи, и Веймарская республика, и Баухаус – все пострадали от нацистов.

В этой странной игре определенную роль сыграло архитектурное сообщество Германии, в немалой степени потому, что, похоже, им было приятно обнаружить себя в новом средиземноморском антураже. Многие немецкие ученые-эксперты стали рассматривать Тель-Авив как часть немецкого культурного и архитектурного наследия или как своего рода «новый Дессау».

Ил. 11. Клеменс Клеммер, «Архитекторы-евреи в Германии», Штутгарт, 1998. На обложке: универмаг Шокена в Штутгарте, архитектор Эрих Мендельсон.

Ил. 12. Обложка книги «Фотографии Гюнтера Форга. Баухаус: Тель-Авив – Иерусалим». Тель-Авив, 2002.

В последующее десятилетие в Германии появилось множество статей, книг, выставок, в которых прослеживалась связь между Тель-Авивом и Баухаусом и признавались заслуги немецких архитекторов еврейского происхождения, бежавших в Палестину.

Такая эксплуатация памяти о Второй мировой войне была характерна и для другой, гораздо более важной тенденции в израильской культуре 1980-х – культуре так называемого второго поколения. Идея заключалась в том, что потомки евреев, выживших после Холокоста, хоть и опосредованно, но тоже переживали душевные травмы. Как культурный феномен синдром «второго поколения» впервые проявился в 1986 году – он был отмечен в самом, пожалуй, известном романе Давида Гроссмана «См. статью: “Любовь”». Здесь образ Холокоста присутствует в четырех различных эпизодах из жизни Момика, иерусалимского мальчика, отец которого, пережив Холокост, стал литератором, одержимым судьбой польско-еврейского писателя Бруно Шульца. Произведение принесло Гроссману славу не только главного романиста своего поколения, но чуть ли не святого. И хотя в израильском обществе после 1940-х к жертвам Холокоста обычно относились неприязненно, чуть ли не с презрением, тему второго поколения израильтяне («белые», ашкеназы) подхватили с энтузиазмом. В конце 1980-х эту же тему развивали многие израильские художники и писатели, она стала популярным предметом академических исследований в психологии, педагогике и социологии – израильское общество получило возможность упиваться жалостью к себе, в то время как армия Израиля по-прежнему оставалась в Ливане, а на оккупированных территориях зрела первая интифада.

Ил. 13, 14. «Тель-Авив идет по стопам Баухауса» – выставка в историческом здании газеты Haaretz, куратор Рахель Сукман, 1994.

Ил. 15. «Город с концепцией: Баухаус в Тель-Авиве». Серия открыток, 1990-е годы.

Ил. 16. «Баухаус: Тель-Авив – Иерусалим». Фотографии Гюнтера Форга, Тель-Авивский музей изобразительных искусств, 2003.

После того как в 1992 году Израильская партия труда вновь стала правящей, Белый город официально покинул оппозиционные задние ряды и стал использоваться в рамках деятельности властей. В соответствии с желанием новой администрации снова увидеть Израиль в семье народов после соглашений в Осло местный интернациональный стиль города мог бы поспособствовать интеграции страны во все более глобализующееся мировое сообщество. В 1994 году фестиваль под названием «Баухаус в Тель-Авиве» дал старт отчаянным попыткам внедрить этот нарратив в международный канон современной архитектуры. Столь важная роль в национальном ребрендинге ему отводилась потому, что для полноценного участия в текущем процессе глобализации – например, чтобы Дэвид Боуи или Мадонна выбрали Тель-Авив в качестве очередного пункта в своем международном турне, чтобы привлечь богатых инвесторов и туристов, – необходимо было сделать Тель-Авив «мировым городом». Членство в элитарном клубе культурных и экономических столиц – где числились Берлин, Лондон, Париж, Нью-Йорк и Токио – требовало от Тель-Авива соблюдения двух условий, которых раньше он выполнить не мог: у города должен быть и деловой, и исторический центр.

Следовательно, с начала 1990-х можно было наблюдать за тем, как одновременно возводятся офисные башни Аялон-Сити – бетонной централизованной застройки, поглотившей участки рядом с шоссе Аялон, и этот параллельный стремительный рост этажей лишь подчеркивал историчность Белого города. Оба проекта так тесно переплелись, что образовали два объекта в одной и той же муниципальной программе функционального зонирования: торговые и офисные пространства перемещались в Аялон-Сити, а Белый город предназначался для досуга и проживания. Аялон-Сити снимал вопрос о высотной централизованной застройке в Белом городе, а в качестве некоего компромисса были разработаны различные механизмы и процедуры, обеспечивающие взаимосвязь этих двух зон. Например, соглашение, согласно которому муниципалитет имел право перенести офисы из нового «исторического центра» в Аялон (для этого достаточно было доказать, что жильцы используют помещения для ведения бизнеса, либо расширить допустимый объем застройки для высоток по другую сторону шоссе) в обмен на то, что условно можно назвать «общественным поручением» – то есть обязательство длительного финансирования реставрации зданий в стиле Баухаус в «Старом городе» Тель-Авива.

В 1980-е мифология стиля Баухаус и Белого города из темы заурядной, на первый взгляд, выставки превратилась в действенный культурный и экономический рычаг, существенно преобразив различные участки Тель-Авива. Поначалу эти изменения коснулись лишь самосознания города, а не его визуального облика, утвердившись исключительно в рынке недвижимости и обыденной речи, звучавшей на центральных улицах. Однако вскоре главным вопросом повестки дня стала реставрация – и при городском управлении был создан новый отдел, который должен был выявлять подлежащие обновлению здания и следить за ходом работ. Со времени выставки Микаэля Левина многое изменилось: Белый город Тель-Авива вошел в пантеон всемирного наследия человечества как образец выдающихся достижений в области архитектуры; при поддержке израильского сообщества архитекторов и дизайнеров и с одобрения ЮНЕСКО Тель-Авив был объявлен всемирным архитектурным достоянием.

 

Невинная ложь

Однако городская легенда о Белом городе и его зданиях в стиле Баухаус имеет несколько неточностей. И пожалуй, наиболее очевидная касается самого цвета Белого города. Французский архитектор Жан Нувель, впервые побывавший в Тель-Авиве в 1995 году, разочарованно заметил: «Мне говорили, что этот город – белый. Вы видите белое? Я – нет». Действительно, Тель-Авив правильнее было бы назвать серым: в лучшем случае – тусклым, в худшем – грязным и скучно-монохромным. Более того, программа реставрации нового городского центра под руководством Ницы Смук включала в себя обновление зданий, окрашенных по-разному и чуть ли не во все цвета радуги. Так что вообще сомнительно, что эта территория была когда-либо белой – и вряд ли станет таковой в будущем.

Другая спорная тема связана с местоположением Белого города. Территории, подлежащие сохранению, едва ли совпадают с заявлением муниципальных властей, согласно которому следует беречь все здания, построенные в интернациональном стиле. Согласно муниципальной программе реставрации географический периметр Белого города охватывает улицу Алленби – от улицы Петах-Тиква на юго-востоке до Иерусалимского пляжа на северо-западе. На соответствующей карте две зоны отделяют Белый город от Яффы, которая хоть и не относится к нарративу о Белом городе, но частично была включена в его границы и подчинялась его историографическим правилам. Среди таких зон – крошечный «Красный город», состоящий из районов Ахузат-Байт, Шабази и Неве-Цедек (они четко выделяются благодаря черепичным крышам), и Керем ха-Тейманим (квартал, где живут уроженцы Йемена), каждый из которых, как мы увидим вскоре, заслуживает статуса неприкосновенной территории. Вместе они официально составляют Белый город, а все остальное за пределами этих границ в анналах Тель-Авива просто не значится.

Таким образом, намеренно или нет, но эта линия, очерчивающая «исторический центр» Тель-Авива – его «исторические пределы», почти полностью накладывается на историческую и концептуальную границу, делящую муниципалитет на две части. Если посмотреть внимательно, можно заметить, что эти линии тянутся параллельно уже не функционирующим ныне железнодорожным путям и расположенным рядом Тель-Авивской дороге и дороге Петах-Тиква. Таким образом, они отмечают границу между садами на юге и песчаными пляжами на севере, усиливая впечатление, что Тель-Авив изначально возник на дюнах ex nihilo – из ничего.

И все же достаточно беглого взгляда на другие тель-авивские районы, построенные примерно в то же время, что и Белый город (или даже раньше) – такие как Флорентин, Неве-Шаанан или окрестности улицы Членов, – и мы увидим широчайшее разнообразие строительных стилей, от колониального и ориентального до более ценного ныне интернационального. Если признать, что интернациональный стиль 1930-х был распространен по всему Тель-Авиву, тогда, похоже, нет никаких логических причин отрезать эти кварталы от «исторического города». Более того, в Яффе, которая вплоть до 1948 года была космополитическим центром региона, найдется довольно много построек, которые можно отнести к разновидностям интернационального стиля и модерна, но они в историю Белого города почему-то не вошли.

Важно отметить, что почти во всех профессиональных отчетах архитекторов о Тель-Авиве, в том числе и в версии Микаэля Левина, достаточно осторожно упоминались различные влияния, сказавшиеся на архитектуре города в 1930-е годы. На самом деле никто до сегодняшнего дня не опубликовал научного исследования о Тель-Авиве, где говорилось бы исключительно о его связи с работами в стиле Баухаус. Также нет ни одного сравнительного исследования, в котором бы утверждалось, что архитектурные корни города следует искать исключительно в Дессау или Берлине, а не соотносить их, скажем, с творениями Ле Корбюзье в Париже или – что даже более уместно – Патрика Геддеса в Бомбее. Тем не менее легенда о Баухаусе есть почти во всех подобных комментариях и почти всюду превалирует, пронизывая эти тексты, как подводное течение. В 1981 году, еще до выставки «Белый город», Микаэль Левин опубликовал в престижном ивритоязычном журнале Kav статью под заголовком: «Архитекторы, перенесшие Баухаус в Израиль», где выделял трех выпускников Баухауса, активно работавших в 1930-е годы: это Арье Шарон, Шмуэль Местечкин и Мунио Вайнрауб-Гитай.

Через три года в каталоге, изданном к его выставке, Левин не стал сосредотачиваться на прошедших подготовку в Баухаусе инженерах и дизайнерах и рассказал также о влиянии Ле Корбюзье, Эриха Мендельсона, выставки в Нью-Йоркском музее современного искусства, посвященной интернациональному стилю, кураторами которой были Филип Джонсон и Генри-Рассел Хичкок, и даже упомянул об архитекторах местной выучки, таких как Дов Карми и Зеев Рехтер. Пытаясь объяснить привязанность публики к лейблу «Баухаус», Левин предлагал сомнительное утверждение, что студенты этого училища составляли наиболее многочисленную группу в израильском архитектурном сообществе 1930-х. С другой стороны, Ница Смук в своей книге «Дома из песка: архитектура интернационального стиля в Тель-Авиве» заметила, что большинство архитекторов города получали образование либо во Франции, либо в Бельгии, а вовсе не в Германии, но при этом почему-то ограничилась лишь подробным разбором Баухауса и его влияния.

Все архитектурные хронологии города сходятся в одном: по праву или нет, но стиль Баухаус – самое популярное понятие, которое используется при описании архитектурных стилей Тель-Авива 1930-х годов. Левин, надо отдать ему должное, всегда действовал осторожнее других, напоминая читателям, что все без исключения преподаватели Баухауса были против использования самого слова «стиль», не говоря уж о «стиле Баухаус».

Подобные оговорки, однако, не помешали понятию «стиль Баухаус» стать широко употребительным, более того, его прочно вписали – якобы по требованию масс – в местную и народную историографию и теорию архитектуры. Насколько настоятельным был этот глас народа, мнения специалистов расходятся. Каждый на свой лад пытается показать, что вынужден был пойти навстречу чаяниям широкой публики, причем зачастую в итоге создается впечатление, что они просто поддержали эту идею скрепя сердце, хоть и не разделяли ее.

Примерно в этом же ключе понятие «стиль Баухаус» упоминается как непреложный факт во вступительных статьях, написанных для каталогов выставок «Жизнь в дюнах» и «Белый город», авторы этих текстов – художник Дани Караван и директор Тель-Авивского музея изобразительных искусств Марк Шепс соответственно. И только Ница Смук, единственная из архитекторов, рискнула дать что-то вроде объяснения:

«Баухаус был столпом движения модерн, его теоретики выступали за рациональный подход к дизайну и планировке и при этом уделяли большое внимание социальному аспекту в архитектуре.

Кроме того, преподаватели этой школы говорили о необходимости полностью контролировать производственный процесс, чтобы в итоге и архитектура, и меблировка, и дизайн отличались простотой и функциональностью, особенно в деталях. В 1933 году нацисты положили конец Баухаусу, его преподаватели и студенты покинули Германию и стали распространять идеи этой школы в США, Великобритании, Южной Америке и в Палестине.

Жители Тель-Авива предпочитают выделять Баухаус в качестве главного источника влияния на городскую архитектуру модерна, появившуюся в период до создания Государства Израиль. Такие понятия, как функционализм, рационализм или международный стиль, не прижились в местном языке, и самым общеупотребительным был и остается “тель-авивский Баухаус”».

И Левин, и Смук признавали, что одним из немногих принципов, с которым соглашались все члены Баухауса – междисциплинарного центра и учебного заведения, объединившего людей из самых разных сфер, – было резкое неприятие самого понятия «стиль». И тем не менее Тель-Авив стоит особняком – как единственное место на планете, где стиль Баухаус якобы существует.

Наверняка так же скривились бы преподаватели и выпускники Баухауса, узнай они о том, что первые здания, возведенные в Тель-Авиве в 1930-е годы – мелкобуржуазные трехэтажные многоквартирные дома, опирающиеся на сваи, – не отражают ни одну из концепций социального жилья, составлявших основу идеологии Баухауса, согласно представлениям ее основоположников Вальтера Гропиуса и Миса ван дер Роэ. Подавляющее большинство зданий, возведенных в районе Белого города в 1930-е годы, говоря современным языком, скорее можно назвать «проектами застройщика» – то есть это такие дома, которые строятся с целью получения прибыли. Утопическая идея социального «жилья для всех» никак сюда не вписывается. Исключениями из этого правила были лишь общежития для рабочих, являющие резкий контраст архитектурной ткани города и его ритму. На самом деле нечто похожее на баухаусное социальное жилье в том виде, в каком оно представлено в Дессау, Берлине и Штутгарте, в Израиле начало появляться лишь в 1950–60-е годы.

Ил. 17. «Душа Баухауса. Дух Bulthaup». Рекламный спонсорский буклет к мероприятиям «Белого города», из каталога выставки «Жизнь в дюнах», лето 2004.

В официальной истории Белого города упоминается только о четырех израильских архитекторах – выпускниках Баухауса. Первый из них – архитектор Шломо Бернштейн; он проучился там два семестра, а затем вернулся в Тель-Авив, где бóльшую часть своей профессиональной жизни проработал в инженерном отделе муниципалитета. Второй – Мунио Вайнрауб-Гитай – по возвращении из Баухауса работал в Хайфе и в других местах на севере Израиля. Там он построил ряд уникальных сооружений в духе Миса ван дер Роэ – они резко отличались от принятых в то время образчиков архитектурного дизайна, наводнивших страну, а их главной особенностью было повышенное внимание к деталям и строительным технологиям. Но, видимо, именно из-за региональной замкнутости Вайнрауб-Гитая Ница Смук в своей книге о Тель-Авиве о нем не упоминает. Третьим студентом Баухауса был Шмуэль Местечкин, по проектам которого в Тель-Авиве в тот период построили несколько многоквартирных домов (Смук пишет только об одном из них), но в основном он занимался различной деятельностью в подпольной организации «Хагана» и был связан с популярным в то время движением кибуцников. Единственный учившийся в Баухаусе местный архитектор, который явно оставил свой след в Тель-Авиве (и, вероятно, в израильской архитектуре в целом) был Арье Шарон. Но для обоснования тель-авивской градостроительной легенды он тоже не совсем подходил. Главная проблема заключалась в том, что он до самого конца оставался верен идеям Баухауса и все его прямоугольные, прагматичные конструкции ничуть не походили на стилизованные коробки, которые стали ассоциироваться с тель-авивским стилем Баухаус.

Ил. 18. В каталоге выставки «Белый город» представлен идеальный Тель-Авив: дом Энгеля, построенный по проекту Зеева Рехтера на углу бульвара Ротшильда и улицы Мазе (Тель-Авив, 1933). Дом Энгеля – несомненно, наиболее знаковый из архитектурных образцов интернационального стиля в Тель-Авиве. Благодаря этому нововведению – здание приподнято и опирается на колонны-сваи – Тель-Авив, по словам Арье Шарона, стал «городом на колоннах». Тех, кто видел дом Энгеля в его первоначальном виде, осталось мало: траты на ремонт не были включены в бюджет, выделенный на рекламу Белого города после выставки Левина в 1984-м. С годами здание ветшало, и его первый этаж наглухо закрыли.

Самый значительный вклад Шарона в архитектуру Тель-Авива 1930-х годов – общежития для рабочих, полностью соответствующие принципам Баухауса; они исключительны и по своим масштабам, и по идеологической программе в сравнении с обычными тель-авивскими многоквартирными домами. Стиль Баухаус, каким его представляют в Тель-Авиве, главным образом связан с частным предпринимательством и свободным рынком, что по самому духу и форме противоречит идеям Баухауса о социальном жилье.

Ил. 19. Студенческий билет Арье Шарона во времена учебы в Баухаусе. Такое удостоверение имели лишь четыре архитектора в Израиле. Из книги Арье Шарона «Кибуц + Баухаус».

Если и есть в Израиле место, о котором даже Шарон мог бы сказать, что в нем жив дух Баухауса, то это почти наверняка не Тель-Авив.

Верный философии Баухауса, Шарон не случайно назвал автобиографию «Кибуц + Баухаус». Свои взгляды на этот счет он четко изложил в интервью с художником Игалем Тумаркиным, опубликованном в журнале Kav в 1981 году.

Тумаркин начал с вопроса: «Что такое Баухаус в Тель-Авиве? Я имею в виду архитектуру Баухауса, стиль, который вы продемонстрировали, скажем, в рабочих общежитиях или в здании на улице Рупин. Я хотел бы знать ваше мнение как главного выразителя идей Баухауса в Тель-Авиве». И «главный выразитель идей Баухауса в Тель-Авиве» дал ясный и недвусмысленный ответ: «Надо изменить формулировку. Почему? Потому что баухаус – это не концепция и даже не единый институт». И чтобы была ясна разница между тем, как сейчас воспринимают Баухаус, и каким его запомнили сам Арье Шарон и другие выпускники, архитектор употребил слово «Баухаус» не как имя собственное (то есть написал его не с заглавной буквы, как это сейчас принято), а как имя нарицательное: «баухаус».

По возвращении из Германии Бернстайн, Вейнрауб-Гитай, Местечкин и Шарон никогда не работали вместе, не создавали ни организацию, ни группу и никогда не говорили о себе как о коллективе, несмотря на одинаковую (и почетную) печать в своих дипломах. Каждый из них внес свой собственный вклад в архитектуру Израиля.

Ил. 20 (вверху). Академия Баухаус славилась не столько студентами, сколько учителями. На фотографии из книги Арье Шарона «Кибуц + Баухаус» – преподаватели Баухауса, слева направо: Альберс, Шепер, Мухе, Мохой-Надь, Байер, Шмидт, Гропиус, Брёйер, Кандинский, Клее, Файнингер, Гунта Штёльцль, Шлеммер. Никто из них, разумеется, не бывал на Святой земле.

Ил. 21 (внизу слева). «Нужно изменить формулировку. Баухаус – это не концепция и даже не единый институт», – сказал Арье Шарон, отвечая на вопрос Игаля Тумаркина об архитектуре Баухауса в Тель-Авиве. Обложка книги Арье Шарона «Кибуц + Баухаус». Штутгарт – Тель-Авив, 1976.

Ил. 22 (внизу справа). Арье Шарон. Общежитие для рабочих на улице Фруг. Тель-Авив, 1935. Из книги Арье Шарона «Кибуц + Баухаус».

Более того, согласно историографии Белого города, эпоха стиля Баухаус завершилась в конце 1930-х, когда разразилась Вторая мировая война и в Палестине начался экономический спад. Однако бóльшая часть зданий, спроектированных этими архитекторами, построена в послевоенные годы и после основания Государства Израиль – и все эти творения уже невозможно отнести к школе Баухауса или к тому, что в представлении тельавивцев ассоциируется с эстетикой стиля Баухаус. Единственным архитектором, который на словах хранил верность Баухаусу, был Арье Шарон, но для него это выражалось скорее в философском взгляде на жизнь и больше относилось к личному опыту жизни в коммуне – кибуце. На самом деле говорить о прямой связи между Баухаусом как философией архитектуры и Тель-Авивом было бы преувеличением – хотя бы потому, что тогда придется вычеркнуть из истории Белого города половину выпускников Баухауса, работавших в Израиле в 1930-е годы.

 

Круглые углы

Таким образом, гигантский скачок – от биографий и послужных списков этих четырех израильских выпускников Баухауса до общепризнанной формулы, связывающей Тель-Авив с Баухаусом, – был неизбежен. Но как и почему он вообще стал возможен? Почему из множества философских концепций архитектуры и дизайна, оказавших влияние на Тель-Авив, только Баухаус выбрали в качестве бренда города?

Хотя легенда о Баухаусе распространялась еще с 1950-х (в основном благодаря известности Арье Шарона), мифологию Белого города и стиля Баухаус прежде всего следует рассматривать в отношении времени и места ее зарождения, а именно в контексте культурной и политической ситуации в Государстве Израиль 1980-х годов.

Эта история начала активно проникать в культурную повестку дня после выборов 1977 года. Впервые с момента основания государства власть в стране перешла в другие руки: представители левой элиты внезапно лишились привычной роли руководителей сионистского проекта. Новое правительство от правоцентристской партии «Ликуд» во главе с Менахемом Бегиным и легитимизация общественной периферии воспринимались ветеранами власти как серьезная культурная и моральная угроза.

Зеркальным отражением радикальных новшеств, привнесенных во внешнюю политику Израиля премьер-министром Бегиным (примирение с Египтом, а позднее и с Ливаном), стала и внутренняя политика нового правительства, стремившегося коренным образом изменить старые порядки. Был резко взят курс на экономическую либерализацию, он мощным ударом разрушил централизованную экономику Гистадрута – израильского профсоюза. Но Бегин обратил внимание и на организацию пространства в стране, которое до того момента кроилось в соответствии с запросами и ценностями стоявших у власти левых.

Представив новый территориальный манифест для правых радикалов, резко возражавших против всех предложений прежних правительств, Бегин направил усилия по созданию поселений подальше от Изреельской и Иорданской долин (традиционно они считались форпостами социалистов), поближе к горам. Менее масштабными, хоть и не менее значимыми, были две предложенные им оригинальные схемы строительства: во-первых, ремонт муниципального жилья, учрежденного в первые три десятилетия существования государства, а во-вторых – программа «Построй свой дом», позволявшая простым гражданам возводить частные дома на новых земельных участках. На самом деле еще прежнее, левое правительство в начале 1970-х рассматривало программы «Обновление микрорайонов» и «Построй свой дом», но теперь они стали главными установками в жилищной строительной политике Бегина. С «Обновлением микрорайонов» вроде все было просто: подразумевался капитальный и косметический ремонт обветшалого муниципального жилья и окраска бетонных фасадов в яркие, радостные цвета. Зато вторая программа, как выяснилось, дала толчок целой аграрной революции. Согласно программе «Построй свой дом», любой гражданин имел право арендовать участок земли, чтобы возвести на нем собственное жилище (какое ему по средствам), руководствуясь личными эстетическими предпочтениями. До той поры земельное законодательство и рынок недвижимости четко регулировались структурами и организациями, связанными с левоцентристским правительством. Такое разделение власти неизбежно создавало социальную систему, по которой право человека на землю зависело от его близости к правящей партии. Земля под жилую застройку (в большинстве случаев это были участки, конфискованные у прежних палестинских владельцев во время войны 1948–1949 годов и «легально» перешедшие государству согласно закону «О собственности отсутствующих владельцев» 1950 года) по традиции передавалась высокопоставленным военным и крупным чиновникам. Проект «Построй свой дом» впервые допускал к владению земельными участками те группы населения, которые до этого проживали в многоквартирных домах, относившихся к муниципальному жилому фонду, и были исключены из системы землепользования. Неудивительно, что первые загородные проекты в рамках программы «Построй свой дом», появившиеся уже в начале 1980-х, задали новые стандарты дурновкусия – их отличительной особенностью была архитектурная какофония, смешение стилей, барочно-ориентальная образность и средиземноморские цвета.

Именно в таком социальном и культурном контексте в 1980 году, четыре года спустя после выставки «Белый город», в Тель-Авивском музее изобразительных искусств прошла выставка, посвященная Баухаусу. Экспозиция знакомила посетителей с различными отделениями этого учебного заведения, с образцами дизайна и методикой обучения. Упоминалось и о нескольких еврейских студентах, учившихся в Баухаусе (помимо четырех израильских архитекторов, о которых уже говорилось ранее), при этом, правда, отмечалось, что среди выдающихся преподавателей Баухауса не было ни одного еврея, равно как никто из них ни разу не ступал на Землю обетованную.

Первым же следствием выставки стало возвращение моды на «Хаим» – особый типографский шрифт, созданный в 1925 году дизайнером Яном (Яковом Хаимом) Левиттом. После того как шрифт «Хаим» заново представили публике на этой выставке, он стал необычайно популярен и до конца 1980-х оставался самым распространенным шрифтом израильской книгопечатной продукции. Причем в 1980-х он был больше всего известен по логотипу движения «Мир сейчас», над дизайном которого работал один из ведущих молодых израильских художников-графиков – Давид Тартаковер. На волне возрождения былого наследия в Тель-Авивском музее изобразительных искусств под кураторством Тартаковера состоялась и ретроспективная выставка работ Франца Крауса, еще одного модернистского художника-графика 1930-х годов.

Помимо общего ностальгического интереса к еврейскому европейскому модернизму, эти две экспозиции, посвященные Баухаусу и творчеству Крауса, объединяло еще и то, что они, правда, не напрямую, предложили некую риторическую, не лишенную сентиментальности, но тем не менее историческую основу для последующей выставки «Белый город». Главное – они подсказали новый нарратив, восходящий к специфическому местному представлению об израильской идентичности, характерному для 1930-х годов и тесно связанному с европейским прогрессивным модернизмом. Насущная необходимость ретроспективного подхода к формированию идентичности объясняется прежде всего тем, что вплоть до прихода к власти Менахема Бегина и его правоцентристской партии «Ликуд» в 1977 году израильская идентичность воспринималась как данность. Легитимизация Бегиным «другого Израиля» – той части израильских евреев, которые всегда считались гражданами второго сорта (и отношение к ним было соответствующее), – поставило под удар монополию белых, европейских евреев. Прежняя левая элита в ответ на эти политические трансформации словно решила воссоздать себя заново. И представители старой гвардии стали искать утешения в «утраченной утопии» Дессау, сделав ее аллегорией сионистской мечты, которая после прихода к власти «Ликуда», похоже, оказалась на грани краха.

В этом смысле ориентация на Запад, на Дессау, и в самом деле была некой формой самоуспокоения: те, кто всегда доминировал в израильском обществе, а теперь почувствовали, что их лишают их израильской сущности, нашли утешение в теплых объятиях знакомой белой, европейской идентичности. В противоположность «Золотому Иерусалиму», которому предназначалась роль столицы в бегинском новом традиционалистском и подпитанным религиозностью «Большом Израиле», Белый город стал штаб-квартирой «старой доброй Эрец-Исраэль» («старой доброй Земли Израиля»). Представителями бывшей элиты стоическая чистота стиля Баухаус рассматривалась как некое воплощение порядка и рационализма – ценностей, за которые они так держались, в противовес бесформенному черному хаосу, свойственному неканоническому барочному стилю, связанному с проектами «Обновление микрорайонов» и «Построй свой дом», которые продвигал Бегин.

То, что именно немецкий Дессау оказался главной точкой отсчета в политической схватке «белых» с «черными» – европейского центра с североафриканской периферией, вовсе не удивительно. В народном сознании всегда сохранялось доверие к ашкеназской общественной иерархии, в которой екке (немецкие евреи) занимали высшую ступень социальной лестницы. В Израиле к этой особой этнической группе относились как к своего рода культурной аристократии, и не только потому, что регион Ашкеназ считался исторической и географической родиной всех ашкеназов, а потому, что очень хотелось представить израильских ашкеназов наследниками современной, интеллектуальной и светской, традиции германского еврейства, ассоциирующейся с веком Просвещения. Считалось, что это куда более достойное наследие, чем то, что связывало израильтян с прошлой бедностью, традиционализмом и религиозным рвением польского еврейства. Этот феномен проецирования культурного и нравственного соотношения сил на европейский набор идентичностей прослеживается в израильско-ашкеназском фольклоре, где среди основных персонажей фигурируют польская тетушка, считающая себя немкой, и румын, притворяющийся русским.

Подобная гибкость моделей национального самосознания в еврейской диаспоре была вызвана сложным рисунком европейских границ, а также перемещениями и миграцией евреев в пределах этих территорий. То, что среди эмансипированной еврейской элиты предпочтение отдается не восточноевропейским, а центральноевропейским (немецким или австрийским) корням, можно объяснить стойкой верой в культурную гегемонию этого региона. Соответственно, представители израильской культурной элиты выстраивали свой образ жизни и определяли свою идентичность с оглядкой на культурные нормы Центральной Европы и Северной Америки. Приверженность к Центральной Европе имела также и исторические корни, поскольку евреи из Центральной Европы часто являлись представителями западноевропейской культуры и бизнеса. Этот давний «разброс» идентичностей, от Восточной до Центральной Европы, сопровождал сионистское движение еще со времен самого Герцля, который, хоть и жил в Будапеште до восемнадцатилетнего возраста, образование получил на немецком, категорически отрицал свое венгерское происхождение и не считал венгерский родным языком.

Закрепившись в общественном сознании и культуре израильтян, эти псевдогеографические отсылки повлияли и на историю, которую Тель-Авив в 1980-е годы решил рассказать о своей архитектуре 1930-х. Здания в стиле Баухаус были представлены как чисто центральноевропейские, по сравнению с эклектичной, ориенталистской архитектурой 1920-х, которую комментаторы вроде Ницы Смук называли восточноевропейской. И это несмотря на то, что ориентализм по определению – условное понятие, относящееся к западноевропейскому колониальному архитектурному наследию, в мире нет ни одного примера восточноевропейской колониальной архитектуры, на который можно было бы сослаться, а главные создатели указанной ориенталистской эклектики 1920-х (Александр Бервальд, например) родом из Германии.

Восточноевропейские элементы в архитектуру Тель-Авива 1920-х были привнесены таким же образом, как и ориенталистские: как своего рода пародия. Поэт Давид Шимонович подметил эту безвкусицу, насмешливо назвав Тель-Авив в его первое десятилетие «смесью Бердичева и Багдада». Современная же архитектура этого города, напротив, преподносилась как четко и бесспорно центральноевропейская. Помня об этом, стоит отметить, что даже после того как распался Восточный блок и была «заново» открыта восточноевропейская архитектура модерна, не делалось ни одной попытки связать интернациональный стиль или тель-авивскую архитектуру с восточноевропейским стилем модернистской архитектуры.

Ил. 23. «Смесь Бердичева и Багдада» – сказал о городе поэт Давид Шимонович. «Маленький Тель-Авив» как средиземноморский штетл. Из каталога выставки «Тель-Авив в фотографиях. Первое десятилетие», кураторы Зива Соховольски и Батя Кармель. Музей Эрец-Исраэль, Тель-Авив, 1990.

Не стоит забывать, что та же самая евроцентристская иерархия – с Европой как центром всего – не ограничивалась еврейскими архитекторами в Палестине, а позже – в Израиле. Сосредоточенность на Центральной Европе и пренебрежение к другим странам и континентам были заметны и в Нью-Йорке, на выставке 1932 года «Интернациональный стиль», проходившей в Музее современного искусства.

Теоретически, согласно этой установке на центральноевропейскую ориентацию, можно было бы связать местный тель-авивский интернациональный стиль с именем берлинского архитектора Эриха Мендельсона. Он создавал проекты в Палестине и за ее пределами с 1924 по 1939 год, сотрудничал с такими архитекторами, как Карл Рубин и Пауль Энгельман, которые, до того как перебраться в Палестину, работали вместе с ним в его берлинском офисе. Его влияние на местную тель-авивскую архитектуру было, следовательно, и прямым, и опосредованным, а динамичные формы и скругленные углы, ставшие приметой местного интернационального стиля, следует отнести скорее к его экспрессионистскому подходу, нежели к другим потенциальным модернистским влияниям, в том числе и Баухауса.

И все же, несмотря на значимость его палестинских проектов и даже на то, что из всех архитекторов, работавших в этой стране в 1930-е годы, он единственный добился в то время международного признания, вклад Мендельсона явно недооценен. Микаэль Левин в каталоге выставки «Белый город» признаёт, что тот оказал влияние на интернациональный стиль в израильской архитектуре, но не называет его ни провозвестником, ни поборником этого стиля. Есть три причины, по которым мы не находим Мендельсона в израильской историографии местного интернационального стиля. Во-первых, он был личным архитектором семейства Шокен, и в Европе, и в Палестине его имя, вероятно, больше, чем имя любого другого дизайнера того поколения, ассоциировалось с капиталом, а не с прогрессивными программами общественных преобразований. А это означало, что ни Мендельсона, ни его архитектуру никак нельзя было пристегнуть к сионистским планам по обустройству коммун так, как это сделали с Баухаусом. Во-вторых, он мало работал в Тель-Авиве, и авторство единственного приписываемого ему проекта, Технического училища Макса Файна, в наши дни считается спорным. В-третьих (что можно назвать самым главным): хоть он и жил в Палестине в 1930-е годы, но, когда работы стало мало, предпочел покинуть страну и эмигрировал сначала в Великобританию, а затем в США. В Израиле 1980-х одного этого было достаточно, чтобы списать его со счетов. В тот период выражение бывшего премьер-министра Ицхака Рабина «отсеявшиеся слабаки» (так стали называть израильтян, эмигрировавших из Израиля) все еще оставалось на слуху, и невозможно было представить, чтобы йореда («опустившегося») превозносили как народного героя.

Ил. 24. Из всех архитекторов, работавших в Израиле в 1930-е годы, Эрих Мендельсон единственный в то время получил международное признание. Эрих Мендельсон, универмаг Шокена, Хемниц, Германия (1928–1930). Из каталога выставки «Интернациональный стиль», кураторы Генри-Рассел Хичкок и Филип Джонсон. Музей современного искусства, Нью-Йорк, 1932.

Ил. 25. Из каталога «Белый город»: Сэм Баркаи, дом Каца, Тель-Авив, улица Мегидо, 1935 (снесен).

Другая линия в историографии, оставшаяся неисследованной, – это влияние французской архитектуры, не менее важное, чем влияние немецкое или австрийское. Эта связь была достаточно длительной и поддерживалась благодаря таким еврейским архитекторам, как Дов Карми и Беньямин Анкштайн (по окончании бельгийских академий оба работали в Палестине), а также Зееву Рехтеру и Сэму Баркаи, которые делили время между работой в Палестине и учебой во Франции, где установили прочные взаимоотношения, первый – с Парижем, второй – лично с Ле Корбюзье. Не кто иной, как избранный главным представителем Баухауса Арье Шарон говорил, что самое большое воздействие на Тель-Авив неизменно оказывал Ле Корбюзье, особо отметив множество зданий, построенных sur pilotis, и даже назвал в автобиографической книге главу о Тель-Авиве «Город на колоннах».

Немало примеров стилистического сходства с творениями Ле Корбюзье можно найти в работах местных архитекторов, таких как Рехтер, Баркаи и Карми, а поскольку на сам французский интернациональный стиль значительно повлияли средиземноморские и североафриканские источники, в Тель-Авиве можно обнаружить и нечто похожее на архитектуру Алжира. И там и там делались попытки основать новый, европейский город рядом с тем, что воспринималось как древние, ветхие арабские жилища. И тот и другой являли примеры поселенческого колониализма и оба получили название «Белый город». Вероятно, на этих связях решили не заострять внимание из-за настороженного отношения к Франции, поскольку в 1967 году Шарль де Голль наложил эмбарго на поставки вооружений Израилю, прямо накануне Шестидневной войны. Это недовольство вылилось затем и в настоящую франкофобию во времена президентства Помпиду, Жискар д’Эстена и Миттерана.

К пробелам в архитектурном нарративе Тель-Авива можно добавить и явную нехватку отсылок к современной палестинской архитектуре 1930-х годов или, что довольно странно в данном контексте, отсутствие некоторых местных еврейских мастеров. К примеру, нет упоминаний о Хаиме Касдане, который родился в Яффе в самом начале XX века, изучал архитектуру в Брюсселе и работал в разных странах Ближнего Востока, преимущественно в Египте и Ливане. А самый знаменитый из отсутствующих – легендарный Йосеф Элияху Шлуш: уроженец Яффы, который предпринял ряд попыток промышленного шпионажа, чтобы выведать у египтян утраченные палестинцами секреты изготовления силикатного кирпича и египетской каменной кладки.

Эти пробелы кажутся странными в свете официальной историографии и тенденции преподносить интернациональный стиль Тель-Авива как исключительно «локальный» – как продолжение одноименной европейской архитектурной традиции, но все же беспрецедентную первую главу – в израильской. Возможно, отчасти это верно, хотя есть основания считать, что еврейские поселения на территориях Израиля/Палестины за последнее столетие породили не одну, а две архитектурные традиции: архитектуру Эрец-Исраэль и архитектуру адрихалут. Архитектура Эрец-Исраэль создавалась европейскими евреями в Палестине до провозглашения Государства Израиль, а архитектура адрихалута – все то, что создано говорящими на иврите евреями на той же самой территории после создания Государства Израиль. Разница между двумя названными традициями и хронологическая, и политическая, а также чисто языковая: переход от иностранного языка потребовал резкого перехода от европейской архитектурной культуры к свежей, новой еврейской модели. И если архитектор, родившийся или получивший образование в Европе, – это, как выразился Адольф Лоос, «строитель, выучивший латынь», то родившийся в Израиле или учившийся в Технионе адрихал не только не слышал ни слова на латыни, но и зачастую ни разу не заглядывал в книгу. В этом смысле утверждать, что стиль Баухаус стал первой главой в израильском адрихалуте, – все равно что присваивать зарубежную традицию, которую часто создавали люди, которые вовсе не говорили на иврите.

 

Старая добрая Эрец-Исраэль

[39]

На самом деле первые упоминания о Белом городе в связи с Тель-Авивом относятся вовсе не к 1930-м годам, когда возводились первые здания в локализованном интернациональном стиле. Так же неверно было бы утверждать, что и само это выражение неожиданно попало в израильский лексикон в 1980-е, когда те же самые здания заново открывал Микаэль Левин. Тема Белого города возникала в том или ином виде в тель-авивской литературе еще до появления там зданий в интернациональном стиле – ее можно найти, например, в книгах Аарона Кабака «Загадка страны» (1915), Аарона Реувени «Последние корабли» (1923) и Яакова Пичманна «Тель-Авив» (1927). После короткого затишья эта тема появляется вновь в военные годы в «Военном цикле» Аарона Эвер-Хадани (1938) и в произведении Ашера Бараша «Как град осажденный» (1945).

Но образ Белого города Тель-Авива прочно вошел в подсознание горожан, лишь когда его воспроизвели в музыке. В 1960 году, за двадцать четыре года до выставки Левина, признанная израильская поэтесса и композитор Наоми Шемер написала песню, которая называлась «Белый город». Композиция вошла в первый сольный мини-альбом Арика Айнштейна.

Так совпало, что во время выставки «Белый город» эта песня вновь оказалась на слуху, потому что в 1984 году Арик Айнштейн записал ее на пластинку под названием «Ностальгия» – это была пятая по счету пластинка из серии «Старая добрая Эрец-Исраэль», где он перепевал старые израильские шлягеры и классику. И эта версия песни вскоре стала неофициальным гимном Тель-Авива, неизменным музыкальным сопровождением всех муниципальных мероприятий, и разумеется, она неизменно звучит на ежегодных торжествах, посвященных Белому городу, с 1980-х вплоть до сегодняшнего дня. Эта песня вернулась из забвения очень вовремя, практически одновременно с открытием выставки «Белый город», продемонстрировав тесную связь между двумя образами: старой доброй Эрец-Исраэль и Белого города. Встретились две ностальгии: тоска по Белому городу и европейскому модернистскому авангарду и оглядка на старую добрую Эрец-Исраэль и славные годы национального сионистского проекта под успешным руководством левых. Таким образом объединились две культуры, которые, вроде бы, теоретически, полностью противоположны одна другой: израильская официальная культура и израильская контркультура.

Нагляднее всего этот странный союз, со всеми вытекающими трениями и противоречиями, выразился в двойственности, которая прослеживается в творческой судьбе самого Арика Айнштейна. Как бывший участник армейского ансамбля, Айнштейн продолжал пропагандировать ценности старой доброй Эрец-Исраэль, официально-культурные максимы, выдвинутые правящими кругами в первые десятилетия после создания Государства Израиль. И в то же самое время он считается символом тель-авивской контркультуры, поскольку был главным участником группы «Луль» («Курятник»), куда входили молодые художники, кинематографисты и музыканты, создававшие совместные проекты на протяжении всех 1970-х. Айнштейн без труда лавировал между официальной и маргинальной культурой, о чем говорит хотя бы то, что выпуск пластинки из серии «Старая добрая Эрец-Исраэль» втиснулся меж такими событиями в его творческой биографии, как исполнение главной роли в фильме Ури Зохара «Подглядывающие» и выпуск альбома хард-рока «Сбавь скорость». И в этом умении держаться сразу за два мира он был не одинок, примерно то же самое можно сказать и о других героях израильской поп-культуры, таких как Дан Бен-Амоц и Хаим Хефер – оба они участвовали в популяризации патриотических идей 1948 года, но при этом по образу жизни как нонконформисты принадлежали скорее к контркультуре.

И это одна из самых больших загадок израильской культуры. В других обществах для контркультуры по определению характерно диалектическое стремление не просто выйти за рамки культуры официальной, но и отменить их. В Израиле и та и другая сосуществуют в полной гармонии. Было бы неправильно объяснять это робостью или леностью (альбом Айнштейна 1982 года назывался «Сижу на заборе»). Вероятнее, здесь мы имеем дело с работой на два фронта – скорее «одной ногой тут, другой там», нежели «ни тут, ни там». Лучше всего эти настроения описал сам Айнштейн, который в другом альбоме, выпущенном в 1980-е («Хрупкий», 1983), объясняет, что в Израиле «одна рука делает всё».

Подобная взаимодополняемость официальной культуры и контркультуры способствовала активизации таких явлений, личностей и идей, которые в других западных сообществах непременно были бы вытеснены в маргинальный слой. Из наиболее ранних примеров – культурная деятельность Макса Брода в 1940-е, когда он был сионистским политруком, или создание колонии художников на останках палестинской деревни Эйн-Ход по инициативе архитектора и художника Марселя Янко, одного из основателей дадаизма. На самом деле сионизм часто брал на вооружение самые актуальные и радикальные теории того времени, чтобы с их помощью сформировать среду обитания – позаимствовал интернациональный стиль архитектуры для Тель-Авива и его окрестностей, играл с моделями города Ле Корбюзье, чтобы расселить новых мигрантов в 1950-е и 1960-е, и использовал постмодернистские теории 1970-х для закрепления еврейского большинства в Старом городе Иерусалима.

Проще всего объяснить эту удивительную особенность израильской популярной и элитарной культуры тяжелым военным прошлым страны – так обычно объясняют и другие загадки израильского общества. Герои и того и другого «истеблишмента» – политики и генералы Моше Даян, Ицхак Рабин, Ариэль Шарон – и их контркультурные «альтернативные» эквиваленты вроде писателя Дана Бен-Амоца или поэта Хаима Хефера – в молодости служили в «Пальмахе», элитарном подразделении «Хаганы», израильской военизированной организации, существовавшей до 1948 года. Следовательно, с точки зрения концепции страны эти две линии израильской культуры всегда шли рядом, влияя одна на другую, сменяя одна другую, как месяцы в календарном году. Нонконформизм Дана Бен-Амоца выглядит естественным продолжением проказливости, которой отличался, по собственным его словам, Ицхак Саде (являвшийся командиром Бен-Амоца в «Пальмахе»), успешная карьера Арика Айнштейна и Ури Зохара в альтернативной культуре выглядит естественным продолжением их службы в бригаде «Нахаль», где оба давали концерты и постигали основы своего ремесла и где Дани Караван, впоследствии один из главных идеологов Белого города, начинал как декоратор. Иногда это еще более непосредственная связь, чем между братьями по оружию, как, например, между Шмуэлем Даяном, его сыном Моше Даяном и другими выдающимися членами этого семейства: Аси Даяном и Йонатаном и Авивом Гефенами, – но общим мерилом является самосознание, определяющееся биографией, классовой и этнической принадлежностью. У той и у другой группы национальных светил один и тот же язык, ровная, «без акцентов» интонация коренных израильтян.

Вероятно, гармония, где сосуществуют обе культуры, – первое и главное в Израиле условие для любого вида культурной деятельности, которая обязана удовлетворять определенным требованиям: должен использоваться иврит и данная деятельность должна осуществляться в Израиле. Не исключено, что сам этот факт снимает любую попытку полноценного, независимого, критического или радикального дискурса в Государстве Израиль.

Говоря о встрече двух ностальгий, было бы интересно посмотреть, как ностальгия по старой доброй Эрец-Исраэль обезоруживает авангардный радикализм, нейтрализует его и присваивает, приспосабливая к целям левых сионистов. Более глубокий аспект этих взаимосвязей показывает, как устроена израильская культура и даже израильское самосознание. Последствия такого взаимодействия сформировали не только израильскую культуру, они также оказали сильнейшее воздействие на представление об израильской идентичности. Задолго до того, как Белый город стал считаться европейским, авангардным и радикальным и начал нащупывать всё более тесные «связи» с интернациональным стилем или Баухаусом в Дессау, уже существовал «Белый город» Наоми Шемер и Арика Айнштейна. И для этих двоих – автора национального гимна и героя контркультуры – Белый город был не чем иным, как столицей старой доброй Эрец-Исраэль.

Для них было неважно, что старой доброй Эрец-Исраэль на самом деле никогда не существовало и она никак не могла бы представлять страну в целом. Выдуманное в 1970–80-е (и адресованное этому поколению), идиллическое новое представление о нации закрепляло избирательную связь с прошлым и, соответственно, проецировало ее на географию страны. Воображаемый ландшафт старой доброй Эрец-Исраэль, с Белым городом в эпицентре, целенаправленно оставлял без внимания все колонии XIX века, созданные бароном де Ротшильдом, обходил стороной иммигрантские деревни, основанные полвека спустя, совершенно не замечал Иерусалима и пропускал палестинский урбанизм, как будто его никогда и не существовало.

Вместо всего этого иллюзорная панорама выпячивала мифологический фронтир движения трудовых поселенцев, сельскохозяйственные регионы Галилеи и Изреельской долины и прославляла кибуцы и мошавы (сельскохозяйственные кооперативы) вроде Бейт-Альфы, Эйн-Геди и Бейт ха-Арава. Эта аллегорическая ирреальная страна, живое воплощение поэтических образов Натана Альтермана и Александра Пена, была усеяна физическими следами классической европейской литературной традиции, такими как «постоялый двор», «проселок», а на заднем плане – ряд обаятельных вымышленных персонажей, которые сопровождают воинов и кибуцников, занятых созиданием: Моряк, Странник и Бандит. Удивительно, насколько такой образ прошлого проник в общественное израильское подсознание. Как заметил Авиад Клейнберг в некрологе о Наоми Шемер в ежедневной газете Haaretz в 2004 году, мало кому довелось увидеть что-нибудь, хоть отдаленно похожее на старую добрую Эрец-Исраэль, о которой им рассказывали, большинство довольствовались приукрашенным вариантом Шемер и приняли его как свой собственный.

Реальный или воображаемый, к 1984 году Белый город был для Тель-Авива тем же, чем старая добрая Эрец-Исраэль для Государства Израиль. В 1980-е именно тель-авивская контркультура переняла прежнюю официальную культуру старой доброй Эрец-Исраэль, кочевавшую от одних выборов к другим (на самом деле, с тех пор как к власти в 1977 году пришел блок «Ликуд», каждый раз, как только партия труда оказывалась в оппозиции, ее подхватывала контркультура). Кроме обычных общественных подпевал (таких как молодежные организации и региональные советы) в 1970–80-е годы так действовали представители контркультуры – длинноволосые гитаристы и юнцы из движения «Мир сейчас». С каждой проигранной предвыборной кампанией песни о старой доброй Эрец-Исраэль становились саундтреком к дежурным ламентациям.

Повторяющиеся поражения трудовой партии были верным знаком того, как велика пропасть между выдуманной утопией старой доброй Эрец-Исраэль и повседневной реальностью современного Израиля. Старая добрая Эрец-Исраэль была где-то в другом месте, в другое время. География этой воображаемой страны, берег которой «порой тоскует по реке», была, говоря словами Мишеля Фуко, гетеротопной, а ее история – гетерохронной: старая добрая Эрец-Исраэль была обречена навеки остаться «древней» (оттого она и была такой «хорошей»), но не настолько, чтобы ее обитатели загорелись желанием исследовать, что же предшествовало эпохе трудовых поселений, периоду, считающимся чуть ли не античным. В любом случае история должна была оставить в прошлом все то, что не пересекается с сегодняшней реальностью, а следовательно, ее время никогда не может быть настоящим. «Может, это случится уже завтра», – писал Хаим Хефер в стихотворении «Может, это случится»; песня на эти слова звучала с первой пластинки Арика Айнштейна из серии «Старая добрая Эрец-Исраэль». Но как всегда, лучше всех выразил этот мечтательный романтический настрой сам Айнштейн, на его пластинке «Ностальгия», посвященной Белому городу, последняя композиция – «Долгие тоскливые дни» – заканчивалась простой, жалобной мольбой: «Вернитесь же, золотые дни».

 

Белее белого

Микаэль Левин ввел Белый город в культурную повестку дня, Ница Смук вынесла его на муниципальный уровень, но превратить Белый город из темы в четкую идеологию помог израильский художник Дани Караван, и за это его стоит поблагодарить особо. Действуя как неофициальный главный представитель «движения» (в противовес официальному, которое представляла Смук), Караван использовал предисловие к ее книге «Жизнь в дюнах» для выработки собственного манифеста. Согласно этому тексту, идеологическое значение Белого города недооценивали, оно куда значительнее нынешних локальных споров о прекрасном и вульгарном, о левых и правых, о старой доброй Эрец-Исраэль и «другом Израиле» Бегина. Белый город стал поводом для целой системы национальных самооправданий – заграничным паспортом Тель-Авива, его характерной чертой.

Караван (родился в Тель-Авиве в 1930 году) – известный израильский художник, занятый в сфере, развивавшейся в 1960-е под такими названиями, как «пространственное искусство», «лэнд-арт», «ландшафтная архитектура» и т. п. Трудности работы именно в этой области искусства обычно связаны с неизбежными трениями между истеблишментом и художником, пытающимся создать независимый проект. Реализация таких масштабных замыслов зачастую требует солидного бюджета и значительных ресурсов, а следовательно, очень зависит от того, сумеет ли художник установить добрые отношения с заказчиками или властями, такими как правительства, политики и корпорации. В США представители этого жанра – Роберт Смитсон, Уолтер Де Мария, Майкл Хейцер и Гордон Матта-Кларк – сумели сохранить относительную независимость при создании таких проектов, возможно, благодаря наличию финансовой структуры в американском арт-мире или просто из-за того, что там много свободной земли, но в Европе и Израиле искусство подобного масштаба всегда требовало огромных вложений со стороны правительства, муниципалитетов или корпораций. Следовательно, в конкретной области всегда существовала тонкая грань между одухотворенным заказным искусством, с одной стороны, и заказанными и выполненными по указке произведениями – с другой.

Дани Караван вначале добился большого успеха как иллюстратор и декоратор в отделе культуры «Нахаль» в 1982 году, и дальнейшее его восхождение к славе объясняется тем, что он знает, как работать с заказчиками, клиентами и организациями. Он как никто умеет представить своим покровителям зрительные образы их программ. К таким работам в том числе относится стенная роспись пассажирского лайнера «Шалом» (1963), каменный барельеф для зала заседаний кнессета (1966), памятник бригаде «Негев» возле Беэр-Шевы, барельеф центрального офиса банка «Леуми» в Тель-Авиве (1970), и еще один – для нью-йоркского отделения этого банка (1980).

Караван умеет придать заказной работе художественную убедительность – в частности, он не идет навстречу пожеланиям клиента и весьма «артистично» подходит к поставленной задаче (так, например, создавая памятник бригаде «Негев» возле Беэр-Шевы, он отказался изображать погибших воинов). Этот тип скульптуры предполагает строгие медитативные композиции из «архитектурной» скульптуры и «скульптурной» архитектуры, преобладание архетипичных форм (сферы, кубы и пирамиды), подвижные оси, образы, где важен не только материал, но и вызываемые ассоциации. Для отвлеченных композиций Каравана характерны пышная абстракция и смысловое изящество: это и церемониальные маршруты, и величественные перспективы, и места для уединенных размышлений; часто демонстрируются архетипичные формы вроде конуса, куба и пирамиды, используются основные природные материалы, такие как песок и вода, изредка к этому добавляются лазерные спецэффекты.

Надо отдать ему должное, он открыто и без задней мысли брался за все эти проекты. И к каждому заданию подходил без колебаний и комплексов. Караван знает, как разговаривать с власть имущими, политиками и спонсорами, и главное – может предложить визуальные образы, которые работают, которые можно использовать и с которыми легко ужиться. Его ранний барельеф для зала заседаний кнессета – отличный пример такой ненавязчивой декоративности: он всегда на месте, за спиной выступающего, позади трибуны председателя, и при этом никто не помнит точно, что там изображено.

С годами работы Каравана неизменно увеличивались в размерах. Он постепенно перешел от относительно небольших произведений, вписывающихся в уже существующее окружение (например, барельеф, размещенный на здании суда в Тель-Авиве), к творениям архитектурного масштаба, преобразующим окружающее пространство (памятник бригаде «Негев» возле Беэр-Шевы и инсталляция «Белая площадь» в Тель-Авиве), и даже урбанистического и территориального масштаба – как композиции «Окружающая среда для мира» во Флоренции (1978) и «Ось Метрополиса» в парижском предместье Сержи-Понтуаз (1980). Естественно, по мере того как рос размах работ, усиливалась и его зависимость от властных структур, которые выделяют деньги, одобряют и надзирают. Случайно или нет, но после оформления павильона для Венецианской биеннале 1976 года и прихода к власти «Ликуда» в 1977 году Караван стал больше внимания уделять Европе. Когда же в 1982-м он вернулся в Израиль с композицией «Маком» («Место») для Тель-Авивского музея изобразительных искусств, это был уже художник с мировым именем, за проектами которого угадывалась мощная поддержка властных структур, судя по используемым технологиям (лазерный луч во Флоренции) и масштабам (городская прогулочная аллея в Сержи-Понтуаз).

Пожалуй, главное в работах Каравана – не сюжеты и не эффекты, а сам процесс создания. Но, в отличие от своего коллеги художника Христо, который относится к бюрократическому и производственному процессам как к части работы над произведением искусства, Караван предпочитает показывать только конечный результат. Несомненно, чтобы реализовать такие крупномасштабные проекты, как «Ось Метрополиса» в Сержи-Понтуаз или «Окружающая среда для мира» с лазерным лучом во Флоренции, нужно было иметь хорошие связи в кругах высокопоставленных чиновников и политиков.

В 1989 году состоялось открытие его проекта «Белая площадь» – пространственной скульптурной композиции из белого бетона; как выразился сам художник, «знак признательности людям, которые построили Тель-Авив, также известный как Белый город». Расположенная в парке в восточной части города, на холме, где когда-то стояла палестинская деревня Салама, эта «ландшафтная» композиция состоит из скульптурных идеальных образов-идей (башня, купол, пирамида и лестница) и визуальных клише (оливковое дерево). По замыслу это что-то вроде архитектурной обсерватории – идея, навеянная таким памятником, как Джантар-Мантар в Джайпуре. «Белая площадь» издали смотрит на Белый город Тель-Авива – такой мечтательный, тоскующий, стилизованный взгляд в сторону моря, в сторону Запада. На самом деле «Белую площадь», по словам Каравана, можно рассматривать как концептуальную модель Белого города: сам этот город является произведением «пространственного» искусства.

Через несколько лет Караван написал предисловие к книге Смук, где Белый город предстает в точности как произведение Дани Каравана, и наоборот: «Они использовали базовые геометрические формы и материалы: куб, сферу, конус и треугольник; песок, гравий, воду, цемент и бетон».

В 1930-е годы в строительстве выпуклые поверхности вроде сфер были всё еще большой редкостью, и даже конусы стали появляться в Тель-Авиве лишь с началом 1950-х, под влиянием послевоенного «серого периода» Ле Корбюзье. Но идея ясна: геометрия или же материал – всё это основы и «корни», доказывающие оригинальность и моральную чистоту строителей Белого города. Они ни у кого ничего не заимствовали, а просто создавали город из того, что Бог послал: песка, гравия, воды и цемента:

«…здесь, на отдаленных белых дюнах, бывшие студенты – медики, юристы и философы – мешали песок с гравием, водой и цементом и заливали всё это в деревянные и металлические формы, чтобы сделать кирпичи и серые строительные блоки, которые затем грузили на машины и доставляли на стройплощадки. Потом укладывали их, ряд за рядом, ровной линией, под углом или по кривой, прикрепляли к ним железные и деревянные рамы, обмазывали штукатуркой, смешав известь с песком, и создавали простые белые формы – из простых материалов рождалась поэзия, возникало городское пространство» [65] .

Авторское уточнение, что именно «студенты – медики, юристы и философы», вдали от дома, стоя на коленях, смешивали бетон новой нации, само по себе говорит о многом. То есть перед нами очередная попытка представить историю Тель-Авива отдельно от более широкой историографии региона, выставляя на первый план известные сионистские ценности: простой ручной труд и автаркию (самодостаточность). Этот момент всегда был главным для апологетики «сионистского проекта» и его позиции по отношению к Европе: сионизм противопоставлял себя европейскому колониализму, утверждая, что его целью всегда была колонизация территории, а не населения. И все же, несмотря на громкие слова о достоинствах еврейского труда, вполне вероятно, что помимо этих студентов на стройплощадках 1930-х годов вкалывали обычные рабочие, в большинстве случаев арабы или йеменские евреи. Это можно проверить, обратившись к произведениям Хаима Хефера, который сыграл ту же роль, что и Караван, но в области литературы. В мюзикле «Маленький Тель-Авив» (1959) ясно показано, что при строительстве Тель-Авива в основном использовали труд иностранцев: «Мы два строителя / Из Каира / Дайте нам лишь ломоть хлеба и кусок луковицы / И мы построим для вас Ахузат-Байт / Тут мы положим кирпичиков / Мы заработали два египетских пиастра / И в один прекрасный день / Вы проснетесь и увидите город».

В конце своего текста Караван исправно перечисляет, закрепляя, все стандартные компоненты мифа о Белом городе: упоминаются легенда о Баухаусе, чистота, утопичность и девственный ландшафт дюн, на которых был основан город. Но помимо этого он выделяет и другие аспекты сюжета, до той поры широко не озвученные, но открывающие перспективное направление всей последующей риторики:

«И здесь, на песчаных дюнах, рядом с эклектичными домишками, рядом с ориентализмом и тяжелыми наслоениями истории, на голубом фоне моря и неба стали появляться чистые, белые формы. Этот стиль, интернациональный стиль, стиль Баухаус, идеально вписался в новое окружение, словно родился здесь, в Тель-Авиве, в строящемся городе. Этот стиль как будто рассказывает нам о людях, которые хотели создать здесь новое общество – чистое, простое, скромное – в противовес ориентализму и экстравагантности.

‹…› Эти молодые архитекторы, учившиеся в Берлине, Амстердаме, Париже, – в других исторических условиях, в условиях мира и процветания, некоторые из них могли бы и вовсе не приехать сюда. Вместо этого они создавали бы там, в Европе, здания, неотделимые от той культуры, здания, возвещающие о переменах, здания – провозвестники революции. ‹…› Но они приехали сюда, а точнее, некоторых просто изгнали оттуда, обвинив в том, что они, во-первых, евреи, а во-вторых – носители интеллектуального и культурного прогресса. И они остались здесь, вдали от войны, вдали от Европы» [69] .

Цепляясь за тезис – «евреи и носители интеллектуального и культурного прогресса», – Караван повторял этот нарратив вновь и вновь. Десять лет спустя, на торжествах по случаю присвоения Белому городу статуса объекта Всемирного наследия, Караван пошел еще дальше. В интервью Армейскому радио он использовал все обычные словесные образы – упомянул и про человеческий подход, и про дюны, и про архитекторов-евреев, приехавших из Европы, – но с одной лишь существенной разницей: он утверждал, что Белый город преобразил жертвы, которые понес еврейский народ во времена нацизма, ни много ни мало в победу над бывшими гонителями:

«Я родился много лет назад, когда Тель-Авив был еще в дюнах. Я накрепко связан с этим городом, с его удивительным прошлым, со всеми его уникальными зданиями, которые построили архитекторы, приехавшие из Европы. На самом деле сейчас я уже понимаю, что на мое искусство сильно повлияло увиденное на этих улицах. Сегодня я знаю, что Белый город – одно из самых прекрасных сионистских творений. Никто не может отрицать этого и никто этого не отменит. Сегодня я также знаю, что стиль, сохранившийся здесь, – этот стиль нацисты хотели уничтожить, как хотели уничтожить другие формы цивилизации. Тель-Авив выжил, так что на самом деле он победил нацизм» [70] .

И этот сентиментальный китч – студенты-философы, ставшие строителями, Белый город, смело противостоящий ориентализму, или торжество победы Тель-Авива над нацизмом – в конце концов стал риторикой и апологетикой города: Тель-Авив не только красив, но и морально чист; он не просто белый, он – белее белого.

 

Построенный на дюнах

Один из величайших обманов городской легенды Тель-Авива – то, что Белый город построен на дюнах. В действительности город был построен не только не на дюнах, но вместо дюн: в отличие от местных традиционных палестинских домов, плотно прилегающих к мягкому, пористому слою песчаника, типичному для данного региона, чтобы возвести современные тель-авивские здания на бетонных фундаментах, пришлось удалить песчаный и песчаниковый слои. Во многих местах в южной части Тель-Авива, где проходили исторические границы между Тель-Авивом и Яффой или между еврейскими и палестинскими владениями, до сих пор заметна разница в топографии двух городов. Уровень Тель-Авива ниже на метр – два. На самом деле Тель-Авив «соскоблил» естественный рельеф региона, чтобы прорубить себе место – и не на дюнах, а взамен дюн. Сегодня в окрестностях Тель-Авива все еще можно увидеть участки слоев осадочных пород – живые свидетельства того, как это происходило.

Песок, по-прежнему важный, хотя и постепенно иссякающий ресурс для городской строительной индустрии, играет главную роль в поддержке израильской истории и политики. Он занял главное место в нарративе города с 11 апреля 1909 года, когда шестьдесят шесть семейств, как утверждается, собрались на девственной дюне в окрестностях Яффы, чтобы разыграть в «ракушечную лотерею» земельные участки для Ахузат-Байта – района, который, по официальной версии, и положил начало Тель-Авиву. И все же, хоть эта история намного старее, чем тема Белого города, по прошествии времени обе городские легенды – о Белом городе и девственных дюнах – оказались теснейшим образом связаны между собой.

Эта связь была официально закреплена в 1994 году, после фестиваля «Баухаус в Тель-Авиве» и целого ряда сопутствующих культурных событий (таких, как выход книги Ницы Смук «Жизнь в дюнах» и фильм Ноа Караван «Воздух, свет и утопия»), благодаря которым эти два нарратива слились воедино. Всего десятилетие спустя ЮНЕСКО представило их миру как неотъемлемую часть одной метаисторической раскадровки – рассказывающей о милых невинных белых домиках, появившихся на песчаных дюнах. Это собрание небылиц, основывающихся на известной фотографии Авраама Соскина, который запечатлел момент розыгрыша «ракушечной лотереи» и – как считается – обессмертил «момент основания Тель-Авива».

Подобно невинной мечте ребенка, который строит замки на песке, Белый город родился из песка, как Афродита – из волн.

Наоми Шемер добавила к этому немного морской пены и облако, Смук и Караван привнесли солнечный свет, воздух и утопию. Белый песок – это и место рождения Тель-Авива, и его исходный материал. Цветом дюн можно было бы объяснить и белизну Тель-Авива (песок был главным строительным материалом, потому город белый), но на самом деле их главенствующий статус не имеет ничего общего с эстетическими или визуальными связями, на которые они могли бы указывать. Важное место дюн в нарративе Тель-Авива объясняется не только его эстетическим или зрительным восприятием. Прежде всего песчаные дюны ассоциировались с идеей tabula rasa, особо ценимой как в сионизме, так и в архитектурном модернизме.

Эти песчаные дюны сыграли главную роль в выработке морального алиби для Белого города, чтобы приводить его как исторический пример. Если другие регионы страны омрачала невидимая, но все же ощутимая тень незаконности или по крайней мере спорности того, каким образом эти земли были получены (в особенности в ходе войны 1948 года, приведшей к созданию Государства Израиль), в моральной легитимности Белого города, возникшего ex nihilo из песка и строившегося на идеалах прогрессивного социализма, сомнений быть не могло.

Колонизация и насильственное выселение – процессы, происходившие тогда на оккупированных территориях и в южном Ливане, – только возвысили город в его собственных глазах и усилили ощущение чистоты и честности. Чувство собственной правоты дало городу моральное основание отделить себя от остальной страны, именно это стоит за его пресловутым эскапизмом и обособленностью.

Следовательно, согласно распространенной доктрине сионистских левых, легитимность еврейского поселения в Тель-Авиве не подлежит сомнению, чего нельзя сказать о территориях, оккупированных в 1967 году или присоединенных Бегиным посредством Иерусалимского закона 1980 года и закона «О Голанских высотах» 1981 года. Так получается, если определять территорию Государства Израиль по его «бесспорным» границам – в отличие от карт, на которых эта территория может включать, например, регионы, присоединенные посредством «милхемет брейра» (превентивных войн) за пределами международных границ. Подобные сепаратистские взгляды лучше всего продемонстрировал поэт Меир Визельтир, известный тем, что во время войны в Ливане в 1982 году заявил в телепередаче, что «возьмет в руки оружие, только если враг дойдет до реки Яркон». Даже для тех израильтян, кто «согласен на всё» во имя мира, Тель-Авив часто оказывается неуступчивым. Противоречивость подобной позиции выявилась (и справедливо) в конце 1990-х, когда «Моэцет ЙеШа» («Совет еврейских поселенцев Иудеи, Самарии и сектора Газа»), консервативная организация правого толка, развернула кампанию против плана одностороннего размежевания, предполагавшего вывод еврейских поселений из сектора Газа и Самарии. Тогда по всему Тель-Авиву развесили плакаты с лозунгом: «ЙеШа зэ кан!» («Иудея-Самария-Газа – это здесь!»), причем «здесь» означало Тель-Авив, а «там» – объяснялось только тель-авивским собственным сепаратизмом.

Ил. 26. Книга «Дома из песка», заглавная страница с фотографией участников земельной лотереи в Ахузат-Байте, 1909.

Смук воспроизвела этот эпизод – как город был построен на дюнах – в своей книге «Дома из песка» в 1994 году и еще раз – на выставке «Жизнь в дюнах» в 2004-м. На конференции, устроенной в Тель-Авиве по случаю открытия выставки, архитектор Пира Голдман, сменившая Смук на посту в муниципалитете, утверждала, что «город вырос из дюн в первую очередь потому, что эти участки были самые дешевые».

Однако в действительности все было не совсем так. Согласно историческим свидетельствам, бóльшая часть Тель-Авива построена на земле, которую никак нельзя считать «девственными дюнами», к тому же тогда можно было приобрести и более дешевые земельные участки. В своем исследовании Яффы историк Рут Карк сравнивает карту землеустройства Яффы, созданную темплером (членом немецкого «Храмового общества») архитектором Теодором Занделем в 1879 году, и британскую карту 1917 года. И та и другая со всей убедительностью указывают, что к концу XIX века бóльшая часть земель, занятых современным Тель-Авивом, возделывалась. В своей новаторской книге «Дионис в центре» Тамар Бергер проанализировала принадлежность и характеристики участков на картах-приложениях к «Книге Тель-Авива», изданной Альтером Друяновым в 1936 году, и показала, что в основном там были виноградники, огороды и фруктовые сады, а участки с дюнами по большей части были сосредоточены в мусульманском районе Маншия.

Большинство участков, которые к 1948 году составляли муниципальную территорию Тель-Авива, были выкуплены в 1920-х годах. С одной стороны, это стало неизбежным следствием массового возвращения еврейских жителей Яффы и Тель-Авива, которых османские власти насильственно переселяли в конце Первой мировой войны, – та волна обратной миграции вызвала острый жилищный кризис в еврейском секторе. С другой стороны, вспыхнувшие 1 мая 1921 года жестокие антиеврейские бунты в Яффе способствовали усилению сепаратистских настроений в еврейском сообществе и его последующее перемещение в северном направлении, из Яффы в Тель-Авив. На «Карте Тель-Авива до постройки города», изданной Друяновым, отмечены четыре категории земель, на которых было возможно строительство: дюны, дюны вперемежку с виноградниками, виноградники и фруктовые сады. Сравнив эту карту с другой, приведенной в той же «Книге Тель-Авива» «Картой основания тель-авивских районов по состоянию на год освобождения их земель», мы видим, что бóльшая часть новых районов города была построена на сельскохозяйственных землях. Среди них, например, южные кварталы Неве-Шаанан, Иегуда, Немецкий виноградник, Рамат-ха-Шарон, окрестности улицы Членов, Коммерческий и Продовольственный центр, Сад Саада, Шапира, Маленький сад и Ришон-ле-Цион. На северной стороне яффской железной дороги, которая до сих пор служит «естественной» границей между Тель-Авивом и бывшей арабской столицей, на месте палестинских виноградников и садов возникли новые районы, такие как Нордия и Марморек.

Во многих случаях земля обесценилась из-за войны: сады были заброшены, поскольку экспорт сократился, или вырублены османской армией, нуждавшейся в топливе для паровозов. Свидетельства этого находим, например, в письме членов кооперативого общества Неве-Шаанана делегатам XII Сионистского конгресса 1921 года:

«На краю Тель-Авива нам удалось приобрести 262 дунама [81] садовой земли (деревья были вырублены или повреждены во время войны) за 30 тысяч фунтов, по 115 фунтов за дунам. Цена невысока, если принять во внимание расположение и качество почвы, пригодной для любых сельскохозяйственных занятий» [82] .

Ил. 27. Белый город и черный город. Немецкий аэрофотоснимок, датируемый 1918 годом. Из каталога выставки: «Тель-Авив в фотографиях. Первое десятилетие, 1908–1918». Музей Эрец-Исраэль, Тель-Авив.

Упорство, с которым нарратив города цепляется за дюны как за исходную точку, также ничем не оправдано, поскольку с 1920 по 1948 год Палестина находилась под британским управлением, все операции с земельной собственностью должны были строго соответствовать процессуальным нормам, и нарушения происходили редко. Даже в 1930-е годы, в самый разгар поселенческой операции «Стена и башня», земли, принадлежавшие арабам, приобретались официально с помощью Еврейского национального фонда. «Большая кража земли» случилась только после образования Государства Израиль и принятия в 1950 году закона «О собственности отсутствующих владельцев», который позволил конфисковать имущество палестинцев и 93 % всей земли в стране.

Тем не менее тема дюн сослужила хорошую службу и в другом отношении. Например, она по-прежнему играет решающую роль в представлениях о прошлом, настоящем и будущем Тель-Авива просто потому, что ассоциируется с днем рождения города. Членов общественного совета Ахузат-Байта созвали на собрание, чтобы проголосовать за переименование их района в Тель-Авив, 21 мая 1919 года. И все же, несмотря на этот определяющий момент, официальной датой основания города считается 11 апреля 1909 года – дата проведения «ракушечной лотереи» в Ахузат-Байте. Примечательно, что из всех возможных дат городской хроники была выбрана именно эта. Могли бы, например, взять 6 июня 1906 года – официальный день основания самого Ахузат-Байта. Или воспользоваться официальной датой основания какого-нибудь другого еврейского района из тех, что возникли еще до Ахузат-Байта – Неве-Цедек в 1887 году, Неве-Шалом в 1890-м, Махане-Иегуда в 1896-м, Махане-Йосеф и Махане-Исраэль в 1904-м. Но их тоже проигнорировали. Все вышеперечисленные районы были присоединены к Тель-Авиву в 1921 году, как только он получил статус отдельного от Яффы города, но каждый из них внес свой собственный вклад в усиление еврейских поселений на северной границе Яффы.

Нам скажут, что Ахузайт-Байт отличается от указанных еврейских районов, поскольку находился по другую сторону от этой границы, но ведь на самом деле он был не один такой. Возможно, один из самых странных и неприятных фактов, которые всплывают, когда начинаешь разбирать тель-авивский исторический нарратив, – это намеренное забвение Махане-Исраэль. Известный сегодня как Керем ха-Тейманим, этот район появился на целых пять лет раньше Ахузат-Байта и располагался намного севернее, чем официально признанный «первый район Тель-Авива». Может быть, все дело в том, что он был построен йеменскими иммигрантами и считался, по крайней мере поначалу, пригородом в составе арабского района Маншия. И хотя жили там в основном выходцы из Йемена, его демографический облик был естественным продолжением красочной этнической мозаики Маншии, где можно было увидеть иммигрантов чуть ли не изо всех уголков мусульманского мира – от Египта и Северной Африки до таких отдаленных мест, как Афганистан. И все же, будучи первым (и самым отдаленным от Яффы) еврейским районом, Махане-Исраэль мог бы потягаться с Ахузат-Байтом.

Совершенно очевидно, что и дата 9 апреля 1909 года, и лотерея по розыгрышу участков в Ахузат-Байте в отличие от других датированных событий имели одно неоспоримое преимущество: черно-белую фотографию как документальное подтверждение события, идеально подходившего и к тель-авивскому, и – шире – к сионистскому нарративу, согласно которому после тысячелетий в изгнании евреи вернулись на бесплодную, черно-белую пустынную землю и, трудясь в поте лица, «заставили пустыню цвести». Интересно, что в то время лишь немногие из еврейских поселенцев, рассчитывавших выиграть в лотерею лучший участок, рассматривали это событие как нечто достойное запоминания. Необходимо отметить, что, например, никто из еврейских интеллектуалов, живших тогда в Яффе, и не подумал помочь с лотереей или как-то прокомментировать ее результаты.

Подобно другим мифотворческим сионистским фотосюжетам (таким, как встреча Теодора Герцля с германским императором Вильгельмом II в сельскохозяйственной школе Микве-Исраэль в 1898 году), эта фотография была отретуширована. На оригинальном снимке Соскина перед собравшимися на дюне членами общины Ахузат-Байта присутствовала еще одна одинокая фигура. Однако в официальной версии снимка, опубликованного в буклете «Тель-Авив» и получившего широкое распространение, эта фигура отсутствует. Выдвигались разные предположения о том, кто бы это мог быть. Яков Шавит и Гидеон Биггер уверяли, что удален не кто иной, как Акива Вайс, один из лидеров группы и ярый противник первого мэра Тель-Авива Меира Дизенгофа. По их мнению, его убрали со снимка по политическим соображениям в ходе предвыборной кампании Дизенгофа. Шавит и Биггер также подробно разбирают и популярную в то время байку, согласно которой вычищен со снимка «сын крестившегося Шломо Файнгольда». Тут следует уточнить, что Файнгольд не принимал христианскую веру (он был только женат на женщине не иудейского вероисповедания), да и сына у него не было. Файнгольд являлся одним из предпринимателей, работавших в Йефе-Ноф (или Белла-Виста) – еврейской зоне, созданной на пляжной территории арабского района Маншия. Согласно популярной легенде, Файнгольд – или его (нерожденный) сын – якобы кричали участникам лотереи, пытаясь их отговорить: «Безумцы, здесь же нет воды!» Но, по словам писателя Шломо Шва, занимающегося историей Тель-Авива, воды у участников было достаточно: он опознал одного из изображенных на снимке, мужчину в тюрбане и с жестянкой в руках. Это уроженец Йемена по имени Йосеф, водонос из Махане-Исраэль.

Допустим, корректировка фотографии играла решающую роль в обеспечении морального алиби Тель-Авива, но непонятно, почему так много сил было брошено на то, чтобы вывести на первый план идею чистоты этих песков. Такое возможно, только если очень хочется скрыть правду. Это попытка предъявить публике образ законности Тель-Авива, снимающий необходимость каких-либо фактических доказательств. Как явствует из образа, созданного Соскиным – а именно таким Тель-Авив себя видит, – Белый город не просто самая беспроблемная часть сионистского проекта, это его идеологическое и моральное ядро. Если главной целью сионизма всегда была «нормализация» жизни еврейского народа, то именно Тель-Авив, а не Иерусалим, следовало бы назвать истинным Сионом. Возникший из лотереи на нетронутых дюнах, где прежде не было ничего, он сделал только лишь одно: превратил пустыню в цветущий сад.

Все эти артефакты: фотография розыгрыша участков в Ахузат-Байте, Белый город на дюнах – служат иллюстрацией знаменитой сионистской формулы «земля без людей для людей без земли», определившей рабочую риторику всей нации.

Чтобы понять, какие последствия имела эта формулировка, следует вернуться ко временам до Смук и Каравана – к человеку, который превратил ее в теорию, а затем в практику. Выступая на конференции Еврейского национального фонда в 1943 году, Давид Бен-Гурион обозначил две главные задачи сионистского движения: первая – «собрать изгнанников», то есть евреев, рассеянных по всему миру, а вторая – «восстановить разрушенную, опустошенную страну… две тысячи лет пребывавшую в запустении». Согласно второй максиме, следовало возместить ущерб, нанесенный стране всеми, кто занимал эту территорию, пока еврейский народ жил в изгнании. Балансируя на тончайшей грани – отчаянно пытаясь игнорировать тот факт, что эта «земля без людей» была обитаемой, и так же отчаянно пытаясь свалить на кого-то вину в ее предполагаемом «разорении», – Бен-Гурион в следующей своей речи упомянул арабов, «которые превратили немало цветущих стран в пустыни». Таким образом, прежде чем песок приспособили для поддержки нарратива о городе Тель-Авиве, его использовали как контраргумент против претензий палестинцев.

Именно так сделал Бен-Гурион в 1943 году, за пять лет до израильской Войны за независимость, рассуждая о «незаконном лишении наследства»:

«Здесь есть поселение, которое, по утверждению его жителей, владеет этой землей 1300 лет, и на основе этого утверждения они хотят лишить нас единственной надежды, которую еврейский народ лелеял все эти столетия, поскольку был изгнан из своей страны, – надежду вернуться в Сион. Мы можем спросить: что эти захватчики и оккупанты сделали на этой земле? Ответ в четырех словах: превратили райский сад в пустыню» [90] .

Не нужно быть убежденным постсионистом, чтобы усмотреть обиду в подобной риторике. В заключительной главе книги мемуаров «Воспоминания о моей жизни» Йозеф Элияху Шлуш невольно обращается к Бен-Гуриону, своему коллеге, с которым у него были разногласия. Еврей, свободно владеющий арабским, родившийся в Яффе и ставший впоследствии одним из самых влиятельных руководителей и проектировщиков Тель-Авива, Шлуш прекрасно знал оба сообщества и бóльшую часть жизни занимался наведением мостов между ними.

«А те, кто знаком с историей нашего поселения с самого его основания, знают, что тесные взаимоотношения с нашими соседями и жизнь в мире с ними были первой обязанностью местных, что мы и пытались по мере сил исполнять. И если мы преуспели в этом, то в основном потому, что уважали и учитывали интересы наших соседей, рядом с которыми нам приходилось строиться. Но – и тут мы вынуждены сказать горькую и ужасную правду – правда такова, что многие из строителей йишува [91] , которые прибыли из диаспоры, чтобы направлять нас, совсем не понимают ценности добрососедских отношений, этого простого и элементарного принципа. Либо они не понимают, либо не хотят его соблюдать, а если не соблюдать этот принцип, все усложняется и становится самым больным вопросом для нашего поселения. Как уже говорилось и писалось публично, с появлением Герцля и идеи политического сионизма сионистская пропаганда во всех странах и на всех языках описывает страну, в которой мы собираемся строить наше национальное поселение, как разоренную, разрушенную, опустошенную, где вообще нет жителей. И после таких устных и письменных рассказов об этой стране как о девственной земле они своими сионистскими методами пытаются заново отстроить ее, а это означает все что угодно, только не необходимость считаться с интересами тех людей, которые здесь жили все это время» [92] .

Еще в 1913 году Шлуш настоятельно советовал Дизенгофу скупить все доступные участки дюн вплоть до реки Яркон. Несомненно, как опытный делец, он понимал, что цена этой земли ниже ее реальной стоимости, но также видел и то, чего политический сионизм никогда замечать не мог и не хотел: что совершенно непрактично стравливать эту группу жителей с их новыми соседями. Его богатый жизненный опыт – он был знатоком еврейской и арабской культуры, сионистом и палестинцем, жителем Яффы и Тель-Авива – вероятно, подсказывал ему, что могут возникнуть сложности, но все же он страстно верил, что сионизм способен принести пользу всем, в том числе и местному населению. Однако не учел одного: не может быть такого понятия, как «неполитический сионизм», и сионизм всегда будет политическим по умолчанию. Более того, Шлушу пришлось пожертвовать своим местом в истории Тель-Авива, поскольку он так и не понял: ничто так не претит политическому сионизму, как живой мост между двумя сообществами, а он как раз и пытался таким мостом стать.

В конце концов, песок, дюны и пустыня – все это только литературные декорации в более пространной истории. Истории, которая, в сущности, не сильно отличается от сказок про «стиль Баухаус» или «Белый город». В каждой из этих на редкость идеалистических небылиц есть подвиги, есть место благородной жертве, в каждой содержится урок: если очень захотеть, то можно «сказку сделать былью». И все же их роднит скорее то, что пропущено в каждом из нарративов – что решительно выброшено и что лишь слегка отодвинуто за рамки сказочной истории. Нигде не упоминается о «ценности добрососедских отношений», о необходимости «считаться с интересами тех людей, которые здесь жили все это время» или заботиться, как сказано в декларации ЮНЕСКО, «об интеграции с местными традициями».

Все традиционные сообщества – будь то христианские, мусульманские или еврейские – строятся на концепции надлежащего поведения, которое позволяет проецировать базовые этические представления о справедливости и уважении на практические взаимоотношения с другим. И именно этим нарратив о Белом городе как продолжение политического сионизма и архитектурного модернизма (и то и другое представляли собой вызов традиции) от них отличается. Именно здесь, как мы вскоре увидим, все человеческие и общечеловеческие обеты, данные под знаменами политического сионизма и архитектурного модернизма, грубо нарушаются. Если в любом произведении архитектуры есть нечто антропоморфное и любая постройка – это в каком-то смысле рассказ о людях, ее создавших, тогда история Белого города Тель-Авива – это повесть о том, как, по меткому выражению Тони Моррисон, евреи стали белыми.

В этом смысле история Белого города только начинается. Теперь посмотрим, кто же превратил рай в пустыню.