Ил. 28. Карта Яффы и окрестностей, 1945. Географическая база данных Яд-Авнер. Факультет географии Тель-Авивского университета.

Нарратив Белого города распадается не из-за аналитических неточностей или неверно подобранных мелочей, а из-за более серьезных, основополагающих упущений. Если вспомнить фло беровское высказывание об архитектуре, и здесь тоже все дело в произвольном отборе, определяющем, что войдет в финальную версию рассказа, а что останется за скобками. Это значит, что поле обзора этого нарратива состоит из слепых пятен очевидного, из историй, скрытых за другими историями.

В этом смысле, несомненно, самые интересные главы в повествовании Тель-Авива о себе самом – выброшенные. Если их восстановить, мы увидим совершенно другой сюжет: не столько о творческом созидании, сколько об уничтожении… и уничтожении следов уничтожения.

Первой ошибкой нарратива о Белом городе было то, что его предполагаемые исторические и географические границы решили совместить, пытаясь привязать архитектурный нарратив Тель-Авива к моменту, когда эти границы определялись (в 1930-е годы), и к реальной территории, которую они в действительности охватывали (в данном случае – к песчаным дюнам). С точки зрения архитектуры такие географические пределы Белого города совершенно необоснованны. Как мы уже отмечали, в районах Монтефьоре, Неве-Шаанан и Яффе есть множество зданий в интернациональном стиле, построенных раньше 1930-х годов и за пределами официальных границ Белого города. Яффа в этом отношении заслуживает особого внимания, поскольку этот город всегда был куда более интернациональным, чем Тель-Авив, о чем можно судить и сегодня по удивительному разнообразию сохранившихся здесь образцов интернационального стиля. Среди них, между прочим, и здания, построенные в еврейских районах Яффы, таких как Шапира и окрестности улицы Членов.

Ил. 29. Даже сегодня карта Тель-Авива 1931 года, на которой не отмечены Яффа, южная часть Тель-Авива и еврейские кварталы рядом с ней, вполне понятна большинству горожан. Ница Смук, «Дома из песка» (Тель-Авив: Фонд развития Тель-Авива и издательство Министерства обороны, 1994).

Так получилось, что географические границы Белого города в точности совпали с другими экономическими, социальными и географическими границами, что неслучайно. На самом деле периметр Белого города – это границы Тель-Авива до 1948 года: тот же самый воображаемый железный занавес, разделивший город на север и юг еще с 1930-х. В наши дни эта разделительная линия подчеркивается самыми разными способами: от запрета на проезд в северном направлении с Яффской дороги в Неве-Цедек до размеченных коридоров полета воздушных судов, прибывающих в аэропорт имени Бен-Гуриона; от количества денег, вкладываемых муниципалитетом в инфраструктуру, благоустройство и санитарию с каждой стороны этой границы, до маршрутов доставки пиццы.

Ил. 30. Граница истории и памяти. План охраны памятников архитектуры в Тель-Авиве затрагивал только центр Тель-Авива. Хотя Яффа и еврейские кварталы десятилетиями находились под юрисдикцией Тель-Авива, до сих пор выпускаются карты города, где не обозначены его южные кварталы и Яффа.

Совпадение разных видов границ – свидетельство замкнутости и однородности Тель-Авива; здесь все призвано подчеркнуть идею, что он исторически, географически и этнически – особый. Как еврейский город, он не похож на арабскую Яффу; как израильский – отличается от еврейской диаспоры; как современный город, он спорит с имеющими древнюю историю городами Европы и Ближнего Востока. Точно так же Тель-Авив определяет все находящееся за пределами воображаемых стен Белого города как свою противоположность: что вне истории Белого города – идеально вписывается в то, что лежит за пределами географических границ Тель-Авива, а что вне «исторического города» – сразу и вне города Тель-Авива в целом, и вне его истории. Следовательно, улицы, площади, пешеходные дорожки и здания, которые не значатся в летописи, в конце концов неизбежно оказываются стерты и с городской карты. Все больше людей, живущих в районах с такой же, если не более богатой, историей, в сравнении с хроникой Белого города, обнаруживают, что их вычеркнули из анналов Тель-Авива. Иногда, как, например, в случае с Яффой, их лишают и собственных нарративов. Это, конечно, непростительно, но не так уж удивительно, если вспомнить первую заповедь историографии, а именно: когда мы вытесняем что-либо из своих границ, выталкиваем за пределы сообщества или вычеркиваем из школьных учебников, это означает, что этому вытесненному неизбежно придется придумывать новое определение – альтернативную оценку дают уже на основе новой истории.

Второе слабое звено в сюжете о Белом городе – это границы реальности, которую он в себя включает. Когда невозможно изменить существующую городскую реальность политическими методами и вместо них используются архитектурные, разговор о такой архитектуре и таком городе неизбежно переходит в плоскость политики. В случае с Белым городом этот нарратив, похоже, изо всех сил старается держаться в рамках архитектуры, в полном согласии с модернистской идеей о том, что независимый художественный дискурс способен нейтрализовать политический. И все же при ближайшем рассмотрении история Тель-Авива выдает себя тенденциозностью, с которой она подбирает одни факты и отбрасывает другие.

Прежде всего, этот сюжет складывался исключительно в контексте мировой и израильской архитектуры. Он пересыпан именами бесчисленных архитекторов, пронизан отсылками к архитектурным направлениям и архитектурным достопримечательностям, сдобрен архитектурными дискуссиями, которые веками ведут между собой западные и европейские критики. В целом архитекторы Тель-Авива 1930-х годов были скорее пассивными слушателями, нежели активными участниками идейных битв, в которых рождалась идеология модернизма, и, несмотря на это, вдруг – ни с того ни с сего – теоретические споры о независимости форм и функций, внешнего вида и содержания архитектуры стали главной темой в историческом нарративе Тель-Авива. Можно подумать, город возрастал не среди садов Яффы, а на мощеных улицах Веймарской республики. Никто не хватился, почему оказалась забыта важная информация о том, что происходило ближе к дому, под боком, в Ахузат-Байте, в самом Тель-Авиве. На самом деле, если не считать нескольких упоминаний о фактах европейской истории, таких как закрытие Баухауса и эмиграция евреев после Второй мировой войны, история Белого города не содержит отсылок к официальной истории, какой мы ее знаем, – Истории с большой буквы, с «большим топором».

Эта нехватка исторической перспективы, возможно, объясняется тем, что большинство зданий, возведенных в 1930-е годы и относящихся к интернациональному стилю, построены в Яффе, которая некогда была значимым арабским городом, а не в Тель-Авиве. История Белого города, похоже, намеренно игнорирует этот факт. В самом деле, если не считать вызывающего отмежевания Дани Каравана от «ориентализма», во всей архитектурной истории города вообще нет упоминания об арабах (или, что было бы естественней, об арабских архитекторах). И это несмотря на то, что данная история предположительно прославляет интернациональный стиль. Оказывается, в нее включали не всех: архитекторы, которым посчастливилось попасть на ее страницы, либо европейские евреи, либо немцы.

Но вместо того чтобы подумать об этих упущениях, история Тель-Авива устремилась дальше по узким дорожкам академического и профессионального архитектурного дискурса, набирая обороты. В конце концов она добилась признания, вошла в список объектов Всемирного наследия и вернулась из парижского ЮНЕСКО к ближневосточной реальности, увенчанная лаврами. И вновь стала пробираться в музеи через черный ход, но на этот раз облекшись в формы национальной апологетики, заявляя: «Эти здания не просто красивы. Они правильные с точки зрении морали». Перефразируя знаменитое высказывание Людвига Витгенштейна, можно сказать, что Тель-Авив оправдывал себя и эстетически, и этически: потому что он белый, потому что построен на девственных дюнах.

Манера, в которой разворачивалась эта архитектурная история, тоже была сомнительной. В ЮНЕСКО обратился муниципалитет Тель-Авива – Яффы, подготовив и представив просьбу о включении города в список объектов Всемирного наследия. Надо ли говорить, что это не дело, когда кто-то сам себя хвалит, и не дело муниципалитета писать историю – будь то история города или история его архитектуры. Особенно если эта история идеально подходит к существующей государственной системе, в которой другие области истории, географии, археологии и архитектуры – всё подчинено задаче идеологического просвещения граждан и армии.

Смешение этих дисциплин создало прочный военно-образовательно-политический комплекс, действующий в разных формах: «Моледет» (родина) и уроки обществоведения в школе, «Знание о стране» (география) и «Боевое наследие» в армии, «Изучение Эрец-Исраэль» в университетах или просто «хасбара» в политике.

Вне зависимости от контекста – просветительского, культурного, военного, политического или научного – все дисциплины, задействованные в этом комплексе, имеют общую идеологию, в которой превыше всего – сионизм и защита его интересов. В итоге в Израиле история и география отданы на откуп армии, правительственным органам, общественным организациям, научным и культурным учреждениям. Яркое проявление этого феномена – регулярное вмешательство военных руководителей (таких, например, как Игаэль Ядин, Моше Даян и Рехавам Зеэви) в вопросы краеведческой археологии и музееведения. Точно так же правительственным комиссиям поручали написание «официальной» истории Государства Израиль.

И наконец, совершенно очевидно, что обсуждение архитектуры не может сводиться единственно к разговорам о «великолепной игре объемов, собранных под светом неба», как назвал ее Корбюзье. Поскольку строительство и снос в Израиле – прерогатива властей, мы вынуждены придавать политический смысл практически всем инициативам такого порядка, особенно в тех случаях, когда политическая выгода налицо, а политический мотив отрицается. Как ни странно, но если видно, что из идеи независимого искусства пытаются извлечь политическую выгоду, сама эта идея – один из основных принципов модернизма – полностью обессмысливается, как и следующий вопрос, имеют ли искусство и культура политический вес. В данном случае дискурс о Белом городе обладал, как мы уже убедились, очевидным политическим подтекстом. Желание свести разговор к чисто архитектурной дискуссии явно служило политическим интересам, причем этого особенно никто и не скрывал. Не случайно, к примеру, офисы Ассоциации архитекторов Израиля, горячо поддержавшей муниципальную кампанию «Белый город», располагались в старом палестинском здании в центре Яффы.

После праздничных торжеств по случаю решения ЮНЕСКО, на которых политиков и глав государств было не меньше, чем архитекторов и ученых, стало ясно, что история Белого города вышла за рамки обычного обсуждения современной архитектуры и архитектуры Тель-Авива в частности. И вскоре она оказалась частью официальной политической истории Тель-Авива и стала считаться ключевой для понимания места и задач города внутри более широкого сионистского нарратива. Это была легенда о воинах-мечтателях, одним махом перестроивших и Землю Израиля, и израильское самосознание. В итоге Белый город неудержимо облекался в апологетику сионистского рвения на более серьезном, государственном уровне.

Ил. 31. Аэрофотоснимок 1917 года. Черный город расположен там, где находится черное пятно – сады Яффы. Хотя сейчас участки используются иначе и цвета сменились, граница практически не сдвинулась с места. Там, где на снимке черное пятно, теперь кварталы 6, 7, 8 и 9 на карте Тель-Авива. Эта граница совпадает с другими, например с той, что разделяет два полицейских подрайона Тель-Авива. Естественно, с ней связано деление города на север и юг, а также характеристика некоторых мест и групп населения («опасный квартал», «опасные люди»). Из каталога выставки «Тель-Авив в фотографиях. Первое десятилетие».

Мы обязаны самым тщательным образом изучить историю Тель-Авива, заглянуть за предписанные границы Белого города и попытаться восстановить связанный с ним архитектурный дискурс. И тогда детали, которые прежде были стерты, внезапно проявятся снова и станет понятно, что в тель-авивском ящике Пандоры скрыто нечто большее, чем Белый город. Ибо там, рядом с утопическими проектами, восстановлением после бедствий и новой передовой моралью есть еще история войн, разрушений и угнетения. В то время как историческое и культурное строительство Тель-Авива было тесно связано с его физическим созиданием, возведением бетонных конструкций, зияющие пробелы в этом нарративе говорят о физическом уничтожении мест и пейзажей, некогда определявших географию региона. Стоит отметить, что эти процессы отнюдь не новы и начались не с Тель-Авива: строительство и разрушение всегда шли бок о бок, с незапамятных времен. Зная это, француз барон Осман•, вероятно, первый современный градостроитель, не случайно называл себя artiste démolisseur («художник сноса»).

Хотим мы того или нет, эти истории о войне, разрушениях и репрессиях в конце концов вернутся в тель-авивский нарратив. Кто окажется героем, а кто – злодеем в переписанной версии, еще предстоит решить, но бесспорно одно: в этой истории есть победители и побежденные. И если для истории победителей уже придумано название – «Белый город», то вполне логично будет назвать историю побежденных «Черным городом».

 

Черное пятно

Фотографии бывают пророческими. Чтобы составить более полное представление о Черном городе и его исторических границах, вернемся назад и посмотрим внимательно на аэрофотоснимки региона 1917–1918 годов. На фотографии Черный город выглядит как расползающееся темное пятно, охватывающее все за пределами Ахузат-Байта, а также белое пятно песков. Это город Яффа и его окрестности, округ, считавшийся Большой Яффой до образования Израиля, – то есть арабо-еврейские районы города и окружающие их сады и деревни.

С одной стороны, мы видим яффские застройки, включая Старый город и плотно заселенные палестинские районы Маншия и Аджами. С другой – Черный город охватывает Большую Яффу и арабские и еврейские пригороды, расположенные за городской стеной, но при этом до 1948 года попадавшие под юрисдикцию города. Самая широкая черная полоса указывает на море садов, которые расходятся из центра города, обрамляя дороги на Рамлу и Лидду, и окружают палестинские деревни Абу-Кабир, Салама, Язур и Хирия.

Если белый цвет Тель-Авива не совсем белый, то, если как следует приглядеться к фотографиям, можно увидеть, что и черный не совсем черный. Меняющиеся оттенки говорят о состоянии садов после Первой мировой войны: более светлые области указывают на плантации, которые были повреждены, вырублены, заброшены или просто высохли без полива. Подобные случаи порчи имели далеко идущие последствия, поскольку, когда палестинским владельцам становилось невыгодно и дальше возделывать свои земли, еврейские земельные агенты охотно скупали участки по бросовым ценам: когда черные пятна становились белыми, они превращались в еврейские.

Меньше чем за десятилетие более светлые области на этих фотографиях стали новыми еврейскими районами Яффы: это Неве-Шаанан, Шапира, Флорентин и окрестности улицы Членов. Чуть позже вырубили и другие сады, расчистив место для районов Эзра, ха-Тиква и ха-Аргазим. Все это происходило в 1920-е годы – за целое десятилетие до закрытия училища Баухаус и начала строительства Белого города – и на том самом месте, где раскинулись фермы и сады Яффы, а не бесплодные пески средиземноморской береговой полосы. По сей день Черный город нетрудно узнать на любой карте, выпущенной муниципалитетом Тель-Авива и Яффы, и так же легко отличить его при взгляде на статистические данные региона. Он остается все той же затененной землей, заключенной в те же самые границы, что и девяносто лет назад, и обозначается на всех официальных документах, таблицах и картах как кварталы 7, 8 и 9.

Вопиющее пренебрежение к Яффе и Черному городу, отсутствующим в официальном нарративе Тель-Авива, отражается на приоритетах муниципалитета и на несправедливом распределении ресурсов. Различия между севером и югом таковы, что чувствуется – дело не только в небрежности: южные кварталы города систематически доводятся до разрухи и так и пребывают в заброшенном состоянии. Все нежеланное в Белом городе ссылается в Черный город: такие объекты городской инфраструктуры, как свалки, канализационные трубы, ЛЭП, стоянки для эвакуиро ванных машин, людные автовокзалы; шумные и загрязняющие воздух фабрики и мелкие производства, нелегальные заведения – бордели, казино и секс-шопы; смущающие и пугающие учреждения вроде полицейских участков, тюрем, клиник для тяжелоболь ных и, наконец, городские изгои и социальные парии – новые иммигранты, гастарбайтеры, наркоманы и бездомные.

Судя по истории муниципалитета, можно предположить, что предпринимались определенные усилия, чтобы выкрасить юг в черный цвет в буквальном смысле – идет ли речь о торговцах, нажившихся на продаже рубероида для покрытия хижин во Флорентине в 1920-е годы, или о застройщиках, которые в 1980-х со орудили чадящее асфальтовое чудовище – новую Центральную автобусную станцию в Неве-Шаанане. На самом деле Черный город является таковым не из-за своего цвета или цвета кожи его обитателей. Возможно, оттого, что эти южные районы стали чем-то вроде свалки для индустрии, которую Белый город считает опасной для своего элитарного населения, там нашли приют всякие «черные» – меньшинства, отличающиеся от обычного израильского общества по своей религиозной принадлежности, национальности или цвету кожи. Как ни странно, но в силу этой особенности Черный город – самый пестрый, разнородный и космополитичный во всем Израиле. При таком бьющем через край этническом, культурном, архитектурном разнообразии только это – единственное – городское пространство во всем муниципалитете и позволяет считать Тель-Авив тем «мировым городом», за который он себя выдает.

Черный город – не просто физическое пространство с застывшими географическими границами, это состояние. И это состояние зависит только от Белого города. Без него Черный город неразличим, он – все, что прячется в длинной черной тени Белого города, все, что Тель-Авив не видит и видеть не желает: хранящиеся в запаснике картины, которые никогда не займут места в музейных залах, рассказы и события, вычеркнутые из исторических учебников, названия улиц, стертые с карт, и дома, лишенные фундаментов. В этом смысле Черный город – там, где нет Белого. Он задуман как его полная противоположность, для Тель-Авива с Белым городом он стал воплощением другого. Это черный фон, без которого Тель-Авив не выглядел бы таким белым.

Мало того, в каком-то смысле это и черный флаг, реющий над Тель-Авивом.

Ил. 32. Зоны парковок Тель-Авива. Тель-Авивская геоинформационная система (ГИС).

Ил. 33. Границы полицейских участков Яркон и Ифтах. Тель-Авивская геоинформационная система (ГИС).

 

Война

История войны между Тель-Авивом и Яффой началась задолго до появления еврейских кварталов в 1880-е годы или основания Ахузат-Байта в 1909 году. Она восходит к концу XVIII века, к особо мрачному и кровавому эпизоду, и многие считают, что именно тогда в колониальной горячке зародился сионизм.

Наполеон Бонапарт привел свою армию из Египта в Палестину 4 марта 1799 года и осадил Яффу, «невесту моря». Говорят, что из десяти еврейских семейств, проживавших тогда в городе, не стало спасаться бегством всего одно – дон Аарон Азриэль не хотел бросать на произвол судьбы амбары, полные зерна. Ему было предложено стать личным переводчиком Наполеона, на что он охотно согласился.

В то время Наполеон как раз собирался даровать французским евреям гражданские права. Однажды он попросил дона Азриэля перевести письмо следующего содержания:

«Штаб-квартира. Иерусалим. Обращение к законным наследникам Палестины. Израильтяне – уникальный народ, на протяжении тысячелетий они жили, утратив землю своих предков, но не утратив ни имени, ни национального самосознания! ‹…›

Воспряньте духом, о изгнанники! Эту беспримерную в истории войну ведет в целях самозащиты народ, чьи наследственные земли враг считал своей добычей, подлежащей разделу… и хотя времена и обстоятельства могут показаться не самыми благоприятными для того, чтобы выдвигать требования, против всяких ожиданий именно сейчас у вас есть возможность получить то, что принадлежит вам по праву! Законные наследники Палестины!

Великая нация, не торгующая людьми и государствами, как те, кто “и сынов Иуды и сынов Иерусалима продавали сынам Еллинов” (Иоиль, 3:6), зовет вас не отвоевать свое отечество, а только принять его из рук победителей. ‹…›

Поторопитесь! Настал момент, который может не выпасть еще тысячу лет, момент потребовать восстановления своих гражданских прав… позорно отнятых у вас на тысячелетия, прав существовать как нация среди наций, поклоняться Яхве в согласии с вашей верой публично и, вполне возможно, всегда» [101] .

Эта прокламация была опубликована 20 апреля, примерно через месяц после падения Яффы. В своей истории Яффы Шмуэль Толковски приводит цепочку событий в том виде, как ее описал один из врачей наполеоновской армии. Войдя в Яффу 6 марта, французская армия «учинила ужасающую бойню, какую прежде не видел осажденный город». Насилия и убийства длились тридцать часов подряд:

«Солдаты резали мужчин и женщин, старых и молодых, христиан и турок; любой человек из плоти и крови оказывался их жертвой. Царил разгул жестокости, выламывались двери, дома рушились, грохотали орудия, мелькали в воздухе сабли, кричали женщины, громоздились трупы, отец падал на сына, обесчещенная дочь – на мать, дым смерти пропитал их одежды, всюду запах крови, стоны раненых, возгласы победителей, радующихся богатой поживе, солдаты приходили в еще бóльшую ярость от отчаянных криков жертв, люди падали как подкошенные, опьяненные кровью и пресыщенные золотом, – весь этот кошмар царил в несчастном городе, пока над ним не сгустилась ночь» [102] .

Узнав о бесчинствах, Наполеон приказал умерить пальбу и послал двух офицеров обсудить условия турецкой капитуляции. Когда же турки сдались в обмен на обещание сохранить им жизнь, Наполеон понял, что у него нет возможности ни держать их в плену, ни конвоировать их куда-либо. Два дня он размышлял, что с ними делать, а затем отменил указ о помиловании. Так, 10 марта четыре тысячи турецких пленных отвели на берег моря и там, на яффском пляже, казнили.

Турки оказались не единственными, кого обманул Наполеон. Он также разрушил надежды переводчика Азриэля, получившего заверение, что власть в Яффе перейдет в руки евреев. На следующий день после взятия города разразилась эпидемия чумы, и вскоре армия Наполеона покинула опасное место. Французы двинулись на север, в направлении Акры, 24 марта, оставив после себя разрушенный, окровавленный, зачумленный город. Когда солдаты ушли, оставшиеся в живых попытались кое-как заделать проломы в оборонительных стенах. Их усилия оказались напрасными – французы вернулись два месяца спустя, снесли все, что местные успели восстановить, и расположили своих больных и раненых в городских госпиталях. Ришардо отмечает, что берег моря был все еще усеян побелевшими скелетами турецких солдат.

Согласно некоторым историкам, прежде чем оставить Яффу во второй раз, Наполеон приказал врачу умертвить всех больных солдат, выдав им большие дозы опиума, но тот отказался это делать. Возможно, чтобы пресечь ненужные разговоры, был пущен слух, что Наполеон регулярно навещает заразившихся чумой. Французская армия окончательно покинула Яффу и Палестину 27 марта. Азриэлю и всему остальному еврейскому населению Палестины пришлось ждать еще сто лет, пока не появился Герцль. Его утопический роман «Старая новая земля» заменил письмо Наполеона, став главным сионистским текстом наряду с декларацией еще одной колониальной державы – Великобритании.

Наступил XIX век, и Яффа постепенно оправилась после погрома, учиненного наполеоновской армией, и медленно, но верно, кирпичик за кирпичиком, отстроилась и стала самым передовым городом Палестины. По иронии судьбы, ее восстановление и процветание способствовало созданию Тель-Авива – города, обещавшего стать всем тем, чем Яффа не являлась, и в конечном счете поглотившего арабскую столицу. Яффа была оживленным международным портом, и еще до 1840-х через нее проходил постоянный поток трудовых мигрантов из Северной Африки. Обосновавшись по приезде в Яффе, эти люди вскоре образовали здесь мощную еврейскую общину. Все более превращаясь в знаменитую торговую гавань, город стал известен как «Шаар Цион» – «врата Сиона».

 

Прочь из Яффы

Если на какое-то время отбросить идею отделения, проходящую красной нитью через весь нарратив о Белом городе, и попытаться рассмотреть Тель-Авив и Яффу как одно целое, то лучше всего их отношения выразит понятие, придуманное израильским географом Ювалом Португали для описания палестино-израильских связей: «сопричастные взаимоотношения». По логике Португали, эти два города неразделимы: один заключает в себе другой, его определяет и в некотором роде создает.

При этом важно помнить, что Тель-Авив возник не на дюнах, а вырос из своего арабского соседа – Яффы. Быть может, по этой причине отношение Тель-Авива к Яффе всегда напоминало отношение христианства к иудаизму; оно полно крайностей: рождение и матереубийство, преемственность и разделение, наследование и присвоение, чувство вины и самооправдание. С момента зарождения района Неве-Цедек, отпочковавшегося от Яффы в 1880-е годы, Тель-Авив постоянно вел двойную, противоречивую на первый взгляд борьбу: с одной стороны, отчаянно пытался отстраниться от Яффы, с другой – столь же отчаянно старался ее нагнать. Генеральное сражение Белого города за символическое и историческое пространство мегаполиса – естественное продолжение этих противоборств, непростых взаимоотношений Тель-Авива и Яффы и их пасынков.

Тель-Авив победил и подчинил себе Яффу, опустошил ее, уничтожил целые жилые кварталы и ликвидировал общественные системы. Один город перевернул вверх тормашками другой. При этом Тель-Авив объявил войну яффской памяти. И эта война не прекратилась после захвата Яффы и изгнания арабского населения в мае 1948 года, она не затихает по сей день. Хоть Яаков Шарет и Йосеф Мило и назвали Яффу мертвым городом в своем шлягере «Яффа спит», но Тель-Авив продолжает мучить мертвеца.

К сожалению, сложные, двойственные взаимоотношения с Яффой – данность для Тель-Авива. С того самого дня, когда он осознал себя отдельным городом, Тель-Авив формировался культурно, этнически и исторически с оглядкой на Яффу – как ее осколок, диалектическое отрицание. Для Яффы эти символические отношения оказались фатальными: Тель-Авив строился, сочинял и переписывал свою историю, одновременно уничтожая и стирая арабскую твердыню, превращая ее в свое перевернутое отражение: ночной, криминальный, грязный – Черный город. Таким образом Тель-Авив создавал образ Яффы, целиком и полностью соответствующий замечанию Теодора Герцля, сделанному во время его исторического визита в арабский город в 1898 году.

Ил. 34. Герцлю не понравилась Яффа, а Иерусалим он нашел отвратительным. В конце своего путешествия в Израиль он даже предпочел просидеть несколько дней на утлом суденышке в яффском порту, лишь бы не оставаться на душных городских улицах. Судя по роману «Старая новая земля», Герцль возлагал большие надежды на Хайфу.

Первое впечатление Герцля от Палестины, как это видно из его дневника, расходится с сионистской привычкой неизменно выражать неподдельную «любовь к Земле Израиля». Герцль явно не скрывал своего отвращения к увиденному в двух главных палестинских городах: в Яффе и Иерусалиме. Естественно, порт Яффы был его первой остановкой, и, высадившись на берег 27 октября 1898 года, он довольно цинично заявил: «Ну вот мы и в Яффе! И тут нищета, страдания и жара… Кавардак на улицах и ни одной свободной коляски». В первые два дня пребывания в стране Герцль использовал Яффу как базу – отсюда он съездил на короткие экскурсии в Ришон-ле-Цион и Реховот, еврейские сельскохозяйственные колонии. Однако, судя по всему, эти экспедиции не слишком его увлекли, и 29 октября, сетуя на «ужасную яффскую жару», Герцль сел в поезд, направляющийся в Иерусалим. Здесь он вскоре почувствовал недомогание и, с отвращением наблюдая за «безобразной и убогой толпой попрошаек» возле Стены Плача, заметил: «Если я и вспомню тебя, Иерусалим, то это будут не самые приятные воспоминания. Грязный тысячелетний отстойник со зловонными улицами, полный бессмысленности, религиозного фанатизма и грязи».

Герцль вернулся в Яффу 4 ноября с твердым намерением уехать из Палестины как можно скорее. К сожалению, он опоздал на пароход до Александрии и был вынужден пересмотреть планы. Решительно настроившись на отъезд, он даже готов был сесть на корабль, плывущий в противоположном направлении:

«Я хотел сесть на пароход до Бейрута и оттуда вернуться [в Александрию. – Ш. Р. ] на ллойдовском корабле, только бы не оставаться здесь. Но это оказалось невозможным, поскольку пароход уже отходил, наши вещи всё еще лежали в камере хранения и не было никакой гарантии, что мы найдем пароход из Бейрута» [110] .

Ему ничего не оставалось, как сесть на турецкий корабль, направляющийся в Константинополь, найти себе место на еще одном пароходе, идущем в Бейрут, доплыть на русском грузовом судне до Александрии (оно отправлялось через четыре дня) либо уговорить американского журналиста по имени Гордон Беннетт, чтобы тот предоставил ему свою яхту. Герцль послал Беннетту записку, чуть ли не умоляя отвезти его и его друзей в Александрию, но американец не ответил, и Герцль был вынужден остаться в Яффе.

Эта задержка окончательно вывела из себя сионистского мечтателя, смотревшего свысока на старую арабскую столицу.

«Последний день в Яффе был просто невыносим – возле нас постоянно крутились какие-то попрошайки и шпики, пытающиеся нас обмишурить». И 5 ноября Герцль неожиданно отправился в яффский порт, где ему удалось попасть на «Денди», небольшой британский грузовой корабль, везущий в Александрию апельсины:

«Когда я узнал про пять свободных мест, пусть даже плохих, я тут же их забронировал и отправил Уолфсона на берег за вещами. Сам я остался на корабле… и только на этом неустойчивом корыте почувствовал себя в безопасности» [112] .

Спутникам Герцля корабль не внушал доверия своей миниатюрностью, но поскольку Герцль хотел ехать во что бы то ни стало, они неохотно заняли свои места. Как и ожидалось, поездка оказалась очень тяжелой – в каютах было нестерпимо жарко, к тому же штормило, и трое членов делегации страдали от морской болезни. Весь путь до Александрии путешественники оставались на палубе, где, по словам Герцля, они могли спать «под открытым небом – à la belle étoile».

В романе «Старая новая земля» Герцль изобразил европейскую утопию, созданную палестинскими евреями, которые в его мечтах осовременили и вестернизировали Восток. Из-за стойкой неприязни к Яффе (политической, культурной и экономической столице страны) и открытой антипатии к Иерусалиму (Сиону) он разместил свой новый, современный «Белый город» как можно дальше от того и другого: в Хайфе, на севере. Разумеется, Герцль даже представить себе не мог, что однажды Яффа станет задворками еврейского поселения, выросшего прямо под ее стеной, но и столетие спустя еврейский Тель-Авив по-прежнему следует по пути, намеченному Герцлем, мечтавшим сбежать из Яффы: мысленно и географически город устремлен на север. И в этом смысле не так уж много отделяет Герцля с его отвращением ко всему восточному от Дани Каравана, превозносившего Белый город как праведный – как оплот Европы рядом с отсталым и примитивным, по его мнению, яффским ориентализмом.

И эта антипатия никогда не являлась всего лишь вопросом национального самосознания или эстетического вкуса. Для многих обитателей региона это был вопрос жизни и смерти.

 

В обход Маншии

Война между Тель-Авивом и Яффой, закончившаяся минометным и пулеметным огнем, началась с аренды и благоустройства земельных участков: Неве-Цедек и Неве-Шалом, первые еврейские районы Яффы, соперничали за пространственное господство с мусульманским районом Маншией. Все три квартала располагались в северной части Старого города, прилегая к Яффской дороге и железной дороге на Священный город Иерусалим. Изучать ход развития этих районов, от временных вагончиков до респектабельных современных пригородов, – захватывающее занятие, это все равно что смотреть финал олимпийского забега на 800 метров или следить за игрой в го: каждый пытается блокировать, обойти или подсечь соперника, чтобы первым достичь финишной черты, в данном случае – моря.

Район Неве-Цедек был основан в 1887 году по совместной инициативе благотворительной организации «Эзрат Исраэль», во главе которой стояли братья Шимон и Элиэзер Рокахи, и Йозефа Элияху Шлуша, о нем уже говорилось ранее. Последний владел землей к северу от Яффы и согласился продать братьям участки по низкой цене при условии, что строительство начнется в ближайший год. Вскоре после торжественного открытия застройка обросла другими кварталами, в 1890 году к Неве-Цедеку присоединился Неве-Шалом, в 1896-м – Махане-Иегуда. Эта группа поселений, составляющих еврейский континуум, который ответвлялся от Яффы и тянулся дальше на север параллельно береговой полосе, в 1909 году влилась в состав района Ахузат-Байт. Вместе взятые, они образовали Тель-Авив.

Однако Маншия по-прежнему имела существенное топографическое преимущество по сравнению с той пестрой полосой, которая впоследствии составит основу «первого еврейского города». Появившись раньше своих еврейских соседей, Маншия была построена прямо на береговой линии. Основанный кучкой египетских сельскохозяйственных работников, иммигрировавших в Палестину в 1830-е годы, этот арабский район особенно разросся в 1870-е, когда в международный порт Яффы стали прибывать мигранты со всего света. К XX веку он расширился настолько, что границы, отделявшие его от еврейских анклавов, быстро превращались, с одной стороны, в места встреч, с другой – в места трений. Вплоть до Арабского восстания 1936–1939 годов Маншия в принципе могла бы гасить нарастающую враждебность между двумя городами, но это лишь вызывало подозрительность с обеих сторон. Тель-Авив не собирался заигрывать с Маншией: арабское соседство не просто угрожало его безопасности, но и фактически перекрывало его жителям дорогу на пляж.

Ил. 35. На открытке 1930-х годов видно, как близко находятся районы Ахузат-Байт и Маншия.

Хотя бóльшую часть Маншии сровняли с землей в апреле-мае 1948 года во время израильской Войны за независимость, процесс ее уничтожения был запущен много раньше. Как апокалиптическое пророчество, которое впоследствии сбывается, или попытка самообмана, она систематически исчезала из виду на рисунках Нахума Гутмана, которого называют «художником Тель-Авива».

Повторяя один и тот же образ на протяжении всей жизни, Гутман изображал «маленький Тель-Авив» своего детства, времен Первой мировой войны – с опустевшими кварталами, откуда еврейское население было изгнано османскими властями. На его рисунках город одиноко парит над бесконечными голыми дюнами. В этой исправленной панораме ничто не отделяет Тель-Авив от моря – ни арабский квартал Маншия, ни еврейско-йеменский Керем ха-Тейманим. Гутман часто меняет направление улицы Герцля и разворачивает весь город на запад, к морю – так, что сразу за гимназией «Герцлия» начинается пляж. На его рисунках «маленький Тель-Авив» изображен в разных ракурсах, но кроме смутно угадываемого силуэта церкви Святого Петра, притулившейся на вершине Яффского холма, за белыми дюнами, еврейский город стоит в полном одиночестве.

Ту же картину Гутман воспроизводит множество раз – от первых рисунков, «Шмуэль Хагар сражается с дюнами» и «Первый уличный фонарь», относящихся к 1936 году, когда разрушение Маншии даже представить было невозможно, до более поздних, сделанных во времена, когда Маншия уже исчезла с городской карты. Этот пейзаж вновь появляется в 1939 году на обложке его книги «Маленький городок и несколько людей в нем», а в увеличенном масштабе принимает вид мозаичного панно, украшающего фонтан на площади Бялика рядом со старым зданием муниципалитета.

Откуда мог знать художник в 1936 году, что Маншия в конце концов исчезнет с карт? Может, сам город, сознательно или бессознательно, пытался воплотить привычный образ, нарисованный одним из самых прославленных его сынов? В любом случае опять реальность следует за мифом, структурная форма – за искусной выдумкой. Тель-Авиву никогда не хотелось иметь под боком такого соседа, как Маншия: считалось, что это – грязное арабское пятно на прекрасной белизне, на еврейской утопии. Едва появившись на свет, Тель-Авив не пожелал присоединить к себе даже Керем ха-Тейманим и другие еврейские районы Яффы, до такой степени еврейским лидерам не терпелось отделить новый современный ивритоязычный город от бывшей арабской столицы. После 1948 года Маншию – связующее звено между Тель-Авивом и Яффой – безжалостно уничтожили. Даже проход между двумя городами перегородили архитектурным аналогом мусорной свалки – дельфинариумом странной конструкции (позднее переоборудованным в ночной клуб, где в 2001 году подорвался смертник), несколькими пейзажными инсталляциями, широкими парковками и изобретательной системой волнорезов, лишающих оба города возможных контактов в зоне пляжной линии.

Ил. 36, 37. Когда исчезла Маншия? Ахузат-Байт среди песков на рисунках Нахума Гутмана в 1936-м и 1959-м – до и после уничтожения района. Из книги: «Тель-Авив Нахума Гутмана, тель-авивский Нахум Гутман».

Маншия всегда была мусульманской, но в первые несколько десятилетий ее существования в квартале жили и еврейские семьи. На ее территории была построена первая еврейская районная больница, а в 1887 году на западной окраине района появилось еврейское образование Йефе-Ноф (местные предпочитали называть его Белла-Виста). В 1904 году предприниматель Шломо Файнгольд – тот самый человек, чей сын якобы высмеял лотерею с раздачей участков – выстроил в Маншии владение, получившее название «подворье Файнгольда».

В иных обстоятельствах выросшие из «невесты моря» мусульманская, христианская и еврейская мини-колонии спокойно разрастались бы и дальше, структурно накладываясь одна на другую и гармонично соединяясь. Еврейские кварталы, образовавшиеся вокруг Маншии в конце XIX века, – Неве-Цедек, Неве-Шалом и Махане-Иегуда, – изначально задумывались как продолжение Яффы, а не ее пригороды. Однако с постройкой Ахузат-Байта как отдельного еврейского квартала Маншия получила новую роль; после Арабского восстания 1936 года и вплоть до провозглашения Государства Израиль в 1948-м она была местом накала антагонизма между арабами и евреями и полем битвы в открытом жестоком противостоянии между Яффой и Тель-Авивом.

При османских властях, отказавшихся предоставить еврейскому поселению статус автономного города и даже депортировавших из Яффы евреев во время Первой мировой войны, Маншия получила серьезное преимущество перед Тель-Авивом и успешно разрасталась в северном направлении. Результаты предварительной стратегической договоренности между двумя общинами ясно видны в изначальном плане Ахузат-Байта и местоположении гимназии «Герцлия», которая стала первой в мире школой с обучением на иврите и самым важным общественным зданием района. Символично расположенная в конце улицы Герцля, буквально упираясь в Ахузат-Байт, она словно подчеркивала мысль, что образование – главное оружие будущего первого еврейского города в Палестине. Фасад здания был обращен на юг, так что прохожим приходилось поворачиваться спиной к Яффе, чтобы как следует рассмотреть его величественную восточную архитектуру. Но на практике такое расположение гимназии свидетельствовало о сдаче позиций, с учетом местоположения Маншии, то есть не оставалось даже слабой надежды на расширение района на северо-запад, в сторону моря. В этом смысле гимназия «Герцлия» была чем-то вроде форпоста – она, словно пробка, закупорила улицу Герцля, не давая ей пройти по Маншии, в те времена – вражеской территории. Таким образом, главная историческая улица Тель-Авива превратилась в тупик.

Ил. 38. Первая обходная дорога в стране: улица Алленби (Морская) огибает Маншию и спускается к морю. Участок побережья возле гостиницы и казино «Сан-Ремо» (1932). Из фотоархива Г. Эрика и Эдит Мэтсон.

Ил. 39. Открытка середины 1920-х годов: улица Алленби, ведущая к морю. Фото: братья Элияху.

Ил. 40. Посвящение улицы Алленби: «Мы, жители Тель-Авива, собрались сегодня, во вторник, 17 кислева 5679 (21 ноября 1918 года), на общее и особое собрание, чтобы увековечить память главнокомандующего экспедиционным корпусом генерала Эдмунда Генри Хинмена Алленби, победителя, в надежде, что его имя останется в памяти нашего и следующих поколений. Мы присвоили славное имя Алленби длинной и широкой дороге города Тель-Авива, расположенной к северо-востоку от железнодорожных путей и ведущей к морю, так что теперь она называется “улица Алленби”. Таким образом мы от лица всех евреев выражаем сердечную благодарность и глубокое уважение к командующему. Отважные британские войска принесли нам избавление, освободив от ига тирании, во имя торжества справедливости. Они приблизили час исполнения нашей исторической миссии, надежды Израиля, как это предсказывали пророки, провозвестники истины и справедливости».

Лишь много лет спустя, когда Яффа была разорена, а Маншия ликвидирована, появилось некое оправдание, для того чтобы продлить улицу Герцля до Средиземного моря. При этом пришлось снести гимназию (загораживавшую проход), и в 1962 году муниципалитет перевел школу в другое место, чтобы расчистить дорогу к пляжу.

С момента появления на свет Тель-Авив искал пути к большой воде. Ненасытное желание достичь Средиземного моря на первых порах во многом определяло пути его развития. Для этого нужно было обогнуть Маншию, обойти ее с флангов, чтобы отрезать Яффе путь на север и тем самым обеспечить непрерывность еврейского заселения вдоль береговой линии.

В первые годы существования Тель-Авива попасть на пляж можно было единственным способом – по дорожке восточнее Ахузат-Байта, соединяющей этот район с Керем ха-Тейманимом, но, как ни странно, тельавивцы добирались до пляжа, делая крюк и вначале удаляясь от моря. Проторенная тропа вела на север, в сторону йеменского анклава, в обход Маншии, а затем сворачивала на запад, к морю. «Маншийская обходная дорога» была первой в своем роде во всем регионе, хотя современные реплики этой оригинальной модели изрезали Западный берег реки Иордан вдоль и поперек.

До британской оккупации эту дорогу называли Морской, и только когда британцы установили контроль над Палестиной, жители Тель-Авива на специальном собрании решили сделать широкий жест и назвать ее улицей Алленби – в честь генерала Эдмунда Алленби, командующего египетским экспедиционным корпусом во время взятия Палестины.

Лишь несколько лет спустя улица Алленби стала играть ту же роль, что и улица Герцля, сделавшись тель-авивской главной дорогой. По-прежнему из-за гимназии заканчивавшаяся на севере тупиком, а с юга ограниченная полосой яффских садов, улица Герцля теперь никуда не вела и вскоре утратила былое значение. А улица Алленби стала центральной артерией, пересекающейся с другими улицами и выводящей на пляж. Вплоть до 1948 года все городское пространство ориентировалось на улицу Алленби, которая огибала Маншию и не давала ей разрастаться. Без улицы Алленби и района Керем ха-Тейманим Тель-Авиву никогда бы не удалось убежать от Яффы.

 

Пространственное противоречие

Одного взгляда на линейную структуру Тель-Авива достаточно, чтобы стало понятно: этот город по планировке отличается от традиционных средиземноморских городов, включая Яффу. А все потому, что, как бы ни хотелось ему пробиться к морю, эта задача всегда была вторичной по сравнению с побегом от Яффы. Именно эта идея стала определяющей (и до сих пор остается таковой) в формировании визуального облика Тель-Авива.

Знакомая жалоба тельавивцев на то, что их город недостаточно «открыт» к морю, объясняется решимостью Тель-Авива удалиться от Яффы как можно дальше по береговой линии. На самом деле с того момента, когда улица Алленби дотянулась до пляжа, город потерял интерес к поискам выхода к морю и вновь направил все свои силы на развитие в северном направлении. Вплоть до середины 1960-х годов, когда тель-авивский муниципалитет начал строительство нескольких пляжных отелей, не было никакой разницы между «первым рядом» строений, упиравшихся в дюны, и теми, что находились дальше от берега. Когда акцент сместился на западную кромку города, последовали денежные вливания и приморский кусок стал неотъемлемой частью городской сети улиц. Сегодня этот бесконечный, вековой дрейф на север диктует расположение транспортных магистралей и главных городских учреждений Тель-Авива и задает классовое членение города, являясь своего рода барометром доходов: бедные жители района живут на юге, богатые – в зеленых северных кварталах, Афеке и Рамат-Авиве. Этот вектор определяет траекторию муниципальных инвестиций, образовательный уровень и цены на жилье.

Побег от Яффы сформировал пространственный порядок метрополии, а отчасти и всей страны. Тот же самый разрыв между севером и югом обнаруживается в различиях между такими богатыми северными предместьями, как Рамат-ха-Шарон, Раанана и Герцлия, и беднейшими южными предместьями вроде Холона, Бат-Яма и Ришон-ле-Циона.

Французский социолог Анри Лефевр считал, что социальные и политические конфликты можно объяснить процессами «пространственного противоречия». Если мы примем этот тезис, становится ясно, что на протяжении века Яффа и Тель-Авив были вовлечены в постоянную битву за пространство, имеющее геометрический характер. До 1948 года здесь брали начало несколько важных маршрутов, ведущих на восток. Как национальный центр, Яффа была исходным пунктом для направлений вглубь материка: на Лидду, Рамлу, Саламу и Иерусалим, таким образом, весь регион формировался по принципу треугольника.

Остатки этой треугольной конструкции до сих пор еще видны – например, на безымянной развилке, откуда расходятся старая Саламская дорога (теперь дорога Шалма) и старая дорога на Лидду (теперь это дорога Кибуц-Галуйот), или еще дальше от городского центра, на яффской Часовой площади, где начинается также старая дорога на Петах-Тикву – после 1948 года Тель-Авив возомнил себя метрополией и традиционная геометрия была отменена. Давно минули те дни, когда на Яффу как на культурный, политический и экономический центр ориентировалась пространственная логика региона. На смену пришел новый порядок: сеть еврейских путей сообщения, соединяющих Тель-Авив с южными городами Холоном, Бат-Ямом и Ришон-ле-Ционом, оформлена в соответствии с еврейским исходом из Яффы – как новая, не имеющая центра ортогональная система.

 

«Эти поляки Востока»

Как и во многих других арабских городах Палестины в XIX веке, в Яффе арабо-еврейское меньшинство относительно гармонично соседствовало с куда более крупными арабско-мусульманскими и арабско-христианскими общинами. И хотя образование в 1887 году Неве-Цедека, а в 1909-м – Ахузат-Байта всколыхнуло сепаратистские настроения, евреи и арабы по-прежнему жили бок о бок, несмотря на недавно созданные сионистские поселения.

Однако после завоевания Палестины британцами в 1917 году и подписания 2 ноября того же года декларации Бальфура видимое спокойствие нарушилось. Данное соглашение в одночасье изменило политические горизонты для евреев, проживающих в этом регионе, и для набиравшего силу сионистского движения в целом. Назначение в 1920 году на должность Верховного комиссара Палестины Герберта Сэмюэла (еврейского дипломата и рьяного сиониста) практически гарантировало, что управление Палестиной перейдет в руки еврейского меньшинства. Арабское население Яффы, помня о кровавой бойне, сопровождавшей наполеоновские заявления 1799 года, естественно, относилось к переменам настороженно. Местные жители были напуганы, потенциалу мирного сосуществования арабских и еврейских общин был нанесен серьезный удар. По мере того как тревога и агрессия смешивались в нездоровый коктейль, готовый вот-вот вспениться, углублялась ментальная и физическая пропасть между Яффой и Тель-Авивом. Отношения между двумя городами с 1917 по 1938 год были настолько беспокойными, что Хаим Лазар назвал этот период «тридцатилетней войной».

Британские власти способствовали окончательному и в каком-то смысле неизбежному отделению Тель-Авива от Яффы. Они не только пошли на уступки еврейским институтам, но и отменили наложенные османскими властями ограничения на покупку евреями земли. Многие палестинские евреи имели такое же европейское воспитание, как их новые хозяева, они отлично понимали друг друга, в том числе и потому, что у них были схожие интересы в осуществлении колониальных проектов: укрепление Британской империи, с одной стороны, и создание еврейского государства – с другой. Парадоксально, но по крайней мере в первые несколько десятилетий эти два плана прекрасно уживались между собой. Пока британцы, прикрываясь, как дымовой завесой, своим особым статусом в Палестине согласно мандату Лиги Наций, создавали очередной стратегический аванпост в обширной сети заморских колоний, еврейское население считало выгодным помогать новым правителям. Хотя евреи не слишком сочувствовали британскому имперскому проекту, а некоторые были настроены откровенно враждебно, считая мандатное правление оккупацией еврейской земли, данной им самим Богом, было ясно, что в долгосрочной перспективе покорность принесет им определенную пользу. Такие взаимоотношения можно было сравнить с обязательствами между «черноногими» поселенцами Алжира и империалистским французским правительством – интересы каждой из сторон несколько отличались, но выгоды от политического и военного согласия намного перевешивали любые негативные моменты.

Как оказалось, сионистское движение сильно выиграло от этого странного флирта; опираясь на британскую колониальную машину, сионисты сумели заложить основы инфраструктуры будущего государства Израиль и подготовиться к войне 1948 года, принесшей стране независимость. Для Тель-Авива это означало сооружение аэропортов, электростанций, железных дорог и портов. Более того, город получил бесценные советы по развитию территории: в 1925 году знаменитый шотландский архитектор и инженер сэр Патрик Геддес по пути в британские индийские колонии сделал остановку в Палестине, чтобы подготовить градостроительный план Тель-Авива.

Британцы с самого начала неверно оценили взаимоотношения между еврейским и арабским населением. Полагая, что две общины будут сосуществовать в относительной гармонии, командующие посчитали, что для управления страной достаточно гарнизона в несколько сотен солдат. Но не учли непредвиденных факторов, а они, взятые в совокупности, серьезно осложнили ситуацию.

Во-первых, среди местного еврейского населения еще свежа была память о насильственном переселении евреев из Тель-Авива во время Первой мировой войны. Последующее возвращение для многих тоже было нерадостным, поскольку, пока они находились на чужбине, их квартиры в Яффе оказались разрушены либо заняты новыми арабскими жильцами. Во-вторых, в связи с потоками еврейских иммигрантов, прибывавших из Восточной Европы после окончания Первой мировой войны (эта волна миграции получила название «третья алия»), жилищный кризис только усилился. За короткий период с сентября 1920-го года по май 1921-го десять тысяч еврейских иммигрантов прошли через «врата Сиона» (либо прибыли к «невесте моря» – в зависимости от их этно-религиозной принадлежности). Однако важнее всего была идеологическая окраска этой последней партии: в детстве пережившие погромы в царской России, помнившие о черте оседлости, а в юности заразившиеся горячкой 1917 года, новые иммигранты были куда более радикальными, чем их предшественники. С собой они принесли сионистско-социалистическую идеологию, добавившую к палестинскому сионизму железную непримиримость, более того, среди них оказалась целая когорта личностей, которым в последующие десятилетия предстояло возглавить это движение. Когда толпы политически подкованных еврейских националистов оседали в Яффе и ее окрестностях, они неизбежно сталкивались с местным арабским населением. Между двумя группами начались трения, и весной 1921 года конфликт достиг своего апогея.

Ил. 41. Вид с кладбища в Абу-Кабире на дом Бреннера – здание федерации «Ха-Ноар ха-Овед ве-ха-Ломед» («Рабочая и учащаяся молодежь»), построенное в 1978 году на месте когда-то стоявшего здесь дома Яцкара. Новое здание спроектировано выпускником Баухауса Шмуэлем Местечкиным.

Задокументировать эту неспокойную атмосферу сумел Иосиф Хаим Бреннер, один из зачинателей современной литературы на иврите и уважаемый учитель гимназии «Герцлия». Несколькими месяцами ранее Бреннер переехал сюда и поселился вместе с Яцкарами, еврейской семьей, снимавшей дом в пригороде Яффы, в арабской деревне Абу-Кабир. В апреле 1921 года в одной из своих последних заметок Бреннер описал прогулку по пыльным дорожкам мимо яффских цитрусовых садов и две случайные встречи с арабскими жителями, попавшимися ему по пути. Не зная арабского, он не мог с ними толком объясниться. Беседы получились неловкими и оставили у него ощущение недоговоренности, о чем он очень жалел.

Сначала Бреннер встретил молодого и элегантного арабского землевладельца – тот сидел у ворот своего дома с байяром и демонстративно не ответил на приветствие Бреннера. Не скрывая обиды, автор саркастически замечает, что «местные феллахи [крестьяне] чем-то схожи с еврейской диаспорой… Лучше столкнуться с литовцем из Каунаса, чем с одним из этих поляков Востока». Вторая его встреча была с тринадцатилетним мальчиком, батрачившим на этого землевладельца. Запись их беседы, напоминающей диалог двух глухих, кажется чем-то средним между реальностью и вымыслом. Автор спрашивает, живет ли мальчик в Саламе, большой палестинской деревне к востоку от Яффы, в ответ мальчик кивает головой, а затем излагает историю своей жизни, рассказывает, как потерял родителей, говорит об условиях работы на землевладельца. Бреннер задает вопрос о заработке и начинает разглагольствовать о социалистической этике, но затем сам себя одергивает: «Нет, нет, никакой политики, только общение душ, отныне и впредь, во имя единственной цели – братства и дружбы».

Чтобы лучше понять смысл этого комментария Бреннера, надо иметь представление о сионистском видении арабо-палестинского общества в тот период – особенно о популярной теории, согласно которой арабские феллахи имеют еврейское происхождение. В этом отношении на Бреннера почти наверняка оказал влияние его близкий друг Давид Бен-Гурион, написавший на эту тему с 1917 по 1920 год по меньшей мере три статьи. В первой из них, озаглавленной «К вопросу о происхождении феллахов» и опубликованной в виде главы в его книге «Мы и наши соседи» (1931), Бен-Гурион говорит, что арабское население Палестины можно разделить на три группы. Это, во-первых, «арабы», в его представлении – бедуины, пришедшие из Сирии и с Аравийского полуострова, их легко признать по «одежде, грубому платью, покрывающему загорелое тело»; затем – «городские жители», «пестрое население, смешение рас, наций и языков, которого не найти даже в самых крупных городах мира ‹…› выходцы из Египта и Алжира, Туниса и Марокко, Занзибара и Мадагаскара ‹…› и среди них множество “арабизированных негров”»; и, наконец, «феллахи», в них, по его заверению, «несомненно, много еврейской крови, это невежественные еврейские крестьяне, которые в тяжелые времена отказались от своей религии с единственной целью – не отрываться от своей земли».

В преддверии бунтов 1921 года Бен-Гурион с жаром выступал за пакт между сионистами, с одной стороны, и феллахами и арабами как представителями рабочего класса – с другой. Он верил, что подобный союз расколет единый арабский фронт, изолирует высшие слои общества и привлечет рабочий класс под знамена еврейского населения, заставит его включиться в «борьбу за освобождение и возрождение». Подыскивая аргументы в защиту этой идеи, Бен-Гурион в 1921 году на съезде «Ахдут ха-Авода» (рабочего союза) предложил присоединить к партийному манифесту следующую резолюцию:

«Установить дружественные отношения между еврейскими рабочими и массами арабских тружеников, основанные на экономическом, политическом и культурном взаимодействии – это необходимое условие для нашего спасения как свободной нации и для освобождения арабских рабочих от рабства угнетателей – землевладельцев и собственников» [133] .

Если не задаваться вопросом о долговечности этого сомнительного сочетания социалистической идеологии и расовой генетики, подобный пакт, несомненно, имел бы далеко идущие последствия как для еврейских поселений, так и для аграрной экономики, поскольку все земли, купленные у арабских землевладельцев, обрабатывали феллахи. В статье «Феллах и его земля», написанной в 1920 году, будущий премьер-министр пошел еще дальше, предложив выделять феллахам участок при каждой земельной сделке. Если же это почему-либо невозможно, добавлял он, нужно предлагать им участок в другом месте.

Неизвестно, сколько палестинцев, если таковые имелись вообще, были знакомы с публицистическим творчеством Бен-Гуриона, но из беседы Бреннера с молодым человеком в саду становится понятно, что подобные идеи – вроде мысли о происхождении феллахов, изложенные арабоязычным евреем вроде Ицхака Бен-Цви, – могли довольно легко распространиться среди феллахов. Более того, нетрудно представить, в какой степени предложения Бен-Гуриона могли повлиять на местное арабское общество, особенно в таких районах, как Яффа, где из-за успешной торговли цитрусовыми классовые различия были очень четкими. Ответ состоятельных, высших эшелонов был бы недвусмысленным: любая попытка левых сионистских партий поднять феллахов на борьбу и устроить социалистическую революцию воспринималась бы ими как угроза их образу жизни и безопасности.

Чем Бреннер был готов пожертвовать: сионистской политикой колонизации или социалистической политикой аграрной революции? Нам не суждено об этом узнать. Но судя по тому, что он отзывался об арабском землевладельце как об «одном из этих поляков Востока» и огорчался, оттого что не сумел объясниться со своим арабским соседом, можно предположить, что выбор его был бы неожиданным для многих. К сожалению, всего через несколько дней конфликт из области идей перешел в реальность. В канун 1 мая 1921 года – в день ежегодной демонстрации в честь Праздника солидарности трудящихся, совпавшего в тот год с последним днем еврейской Пасхи, – некая арабская женщина постучала в дверь Красного дома, где жила семья Яцкар. Она искала пропавшего ребенка. Бреннер открыл ей дверь. Как позднее сообщалось, он был глубоко потрясен ее горем и у него возникло дурное предчувствие. Связав в уме историю пропавшего ребенка с взрывной комбинацией пасхального разгулья и грядущей первомайской демонстрации, Бреннер умолял своих друзей не ходить на марш, поскольку предвидел беспорядки.

На следующий день на первомайской демонстрации в Яффе между двумя фракциями еврейской социалистической партии разгорелась ссора. Очень скоро перебранка переросла в настоящее побоище. Поскольку все последние годы в городе чувствовалось напряжение и существовали определенные трения, достаточно было одной искры, чтобы ситуация вышла из-под контроля. Арабские прохожие, приняв потасовку за еврейское нападение, учинили погром, ополчившись на тех, кого они считали своими обидчиками. Некоторые очевидцы этой стычки обвиняли местных полицейских в том, что те подлили масла в огонь, начав стрелять по еврейским демонстрантам. Беспорядки вскоре захлестнули общежитие для иммигрантов при Сионистском конгрессе, а затем, как пожар, распространились по округе. На следующий день волнения охватили окраины и вышли за пределы города. Вспышка недовольства докатилась и до Абу-Кабира, где проходили похороны ребенка, чье тело было наконец обнаружено: траурная процессия на местное кладбище обернулась кровавой расправой с обитателями Красного дома. Попытки спасти жителей оказались успешными лишь наполовину: вовремя эвакуировать в Тель-Авив удалось только женщин и детей. Иосиф Хаим Бреннер, Иегуда Яцкар и его сын Авраам, Цви Гугиг, Йосеф Луидор, Цви Шац и двое еврейских фермеров из Нес-Ционы были убиты. Согласно предварительному докладу, переданному британскими властями в Лигу Наций, за два дня волнений погибли 88 человек и 238 получили ранения, а бóльшая часть зданий Яффы оказалась повреждена.

Ил. 42. Беспорядки 1 мая 1921 года: фотография убитого Иосифа Хаима Бреннера из книги «Избранные воспоминания», опубликованной его другом Мордехаем Кушниром.

Из-за вспышек арабского насилия еврейскую общину в Палестине захлестнула волна страха, однако у этих событий была своя предыстория. Сразу же после Первой мировой войны еврейские иммигранты буквально наводнили Яффу. Большинство вновь прибывших были людьми несемейными и приехали сюда не доживать свой век. Они представляли собой очень узкую возрастную группу, состоящую в основном из молодых мужчин, которые потянулись в Израиль один за другим, точно на модный курорт. Они хлебнули горя в России и Восточной Европе, а теперь оказались в Палестине, где их ждали новые испытания. В течение года в Яффу прибыли десять тысяч недовольных энергичных юнцов-идеалистов, образовав в городе целый квартал и изменив визуальный, социальный и политический ландшафт. Даже без водки они были способны посеять смуту и нарушить существующий порядок. Сегодня нетрудно представить себе последствия – просто вообразим музыкальный фестиваль в центре Газы. Своего рода «Зажечь в Касбе».

Ил. 43. Йосеф Элияху Шлуш. Фотография из архива Леи Александрович (Шлуш).

О связи между мятежами в Яффе и радикальным настроем иммигрантов третьей алии пишет в автобиографических заметках Йосеф Элияху Шлуш – человек, отказавшийся винить в случившемся еврейскую либо арабскую общину. Услышав о насилии, Шлуш пошел пешком из Тель-Авива в Яффу, где его окружила толпа арабов. Спас его тоже араб – он отчитал нападавших за то, что они бросаются с кулаками на местного, такого же, как они сами. Шлуш отправился в яффский муниципалитет, где встретился с тремя представителями городских властей и обвинил их в поддержке бунтов. «Кто виноват, если не эти большевики, которых вы привезли из Москвы?» – ответили ему. Шлуш признал, что приток иммигрантов из Восточной Европы играет определенную роль, но его ответ был категоричен: «Мои новые братья приехали из-за границы строить страну, а не разрушать ее, но вы пока этого не поняли!»

В конце концов решено было пригласить глав трех религиозных общин и устроить встречу в присутствии генерала Дидса, а по достижении согласия во всех мечетях, церквях и синагогах района прочитать проповедь о мире.

 

Отделение

Беспорядки 1921 года оказались критическим моментом в истории Тель-Авива, послужив главным катализатором для его дальнейшего роста – в последующее десятилетие в развитии города наблюдался беспрецедентный рывок. Для Яффы же последствия были катастрофичны: отрезанная от периферии, она осталась в полной изоляции, полностью задушенная еврейскими поселениями.

После событий 1921 года стало ясно, что сионистское движение не может и не хочет заключать пакт с отдельными прослойками арабского населения, на что так надеялся Бен-Гурион. Более того, еврейское национальное движение со своими двумя главными проектами – иммиграцией и созданием поселений – несло в себе двойную угрозу, настроив против себя все арабское население, что способствовало его сплочению и по сути помогло заложить основы палестинского национального самосознания. Из-за этнической и политической поляризации двух народов и их консолидации вокруг собственных национальных проектов дальнейшее поддержание смешанной городской среды стало невозможным. Уже нельзя было занимать половинчатую позицию, как это делал Йосеф Элияху Шлуш. Евреи не возлагали на Яффу никаких надежд, и город из космополитичного превратился в арабский. Еврейские анклавы в Яффе, такие как подворье Файнгольда в Маншии, постепенно мельчали, хирели и в конце концов были заброшены. Жилищный кризис в районе, изначально вызванный волнами европейских иммигрантов, стал еще острее из-за массового оттока еврейского населения из Яффы, и вскоре все окрестности Тель-Авива и Яффы покрылись палаточными городками.

В результате в 1920-е годы численность населения Тель-Авива увеличилась в двадцать раз, с 2084 жителей в начале десятилетия до 42 тысяч – в конце. Из-за перенаселения возникла острая нужда в покупке земли, и бóльшая часть сделок по участкам, которые сейчас входят в состав Тель-Авива, была заключена именно в этот период. Мгновенно поглощая заброшенные сельскохозяйственные угодья (виноградники и сады), еврейские поселения распространялись на восток и на север от Ахузат-Байта, образуя новые районы, такие как Мерказ Баалей-Млаха, Геула, Трумпельдор, Тель-Нордау и Нордия. Но город также разрастался и в южном направлении, выйдя за пределы железной дороги, служившей неофициальной границей Тель-Авива: множество земельных сделок, совершенных в 1920-е годы, касались «серых зон» внутри «черных пятен» яффских садов, которые мы видели на аэрофотоснимках 1917–1918 годов. Это были в основном участки, пострадавшие во время Первой мировой войны и заброшенные хозяевами, которые решили отказаться от земледелия и ненадежной торговли цитрусовыми, чтобы извлечь максимальную выгоду на оживленном рынке недвижимости.

Первые такие перемещения еврейских поселений к югу произошли сразу же после беспорядков 1921 года и привели к образованию района Неве-Шаанан. В течение следующих нескольких лет добавились и другие районы, и рядом с Неве-Шаананом «А» возникли Неве-Шаанан «В», Членов «А», Членов «B», Флорентин и Шапира. За исключением Неве-Шаанана, большинство этих южных еврейских районов не попадали под юрисдикцию Тель-Авива. Но, по сути, и частью Яффы они тоже не являлись. Их жители платили налоги муниципалитету Яффы через «мухтаров» (сборщиков налогов, которые в данном случае действовали как посредники), но их дети ходили в школу в Тель-Авиве (как правило, в школу имени Бялика в Неве-Шаанане). В этой буферной зоне ни один из городов не отвечал за инфраструктуру, и местным жителям приходилось решать свои проблемы самостоятельно, роя по мере необходимости самодельные колодцы и выгребные ямы.

Несмотря на интенсивность стычек между арабами и евреями в 1921 году и близость еврейских южных кварталов к местам проживания арабов-палестинцев, до следующего столкновения народов во время Арабского восстания 1936 года эти промежуточные районы не были по определению зонами враждебности. Согласно многим свидетельствам, арабы и евреи встречались и вполне мирно сосуществовали в приграничной полосе. Это было неизбежно из-за сложности соединительного шва: граница, разделяющая два города, не была абсолютной границей между арабами и евреями. Демаркационная линия оказалась очень извилистой, поскольку была проведена согласно планам землевладений, что в те времена определялось рынком недвижимости. На практике жизнь в этих зонах создавала сложные ситуации: например, на участке вдоль Саламской дороги, которая традиционно была торговой арабской улицей, со временем сложился центр еврейской кустарной промышленности, а посреди района Шапира остался арабский сад – застройщик Меир Гецл Шапира не смог его выкупить в 1924 году. Владелец сада, фермер из Абу-Кабира, продолжал возделывать его даже после восстания 1936 года – до тех пор пока во время Второй мировой войны экспорт цитрусовых из порта Яффы полностью не прекратился. Как рассказывают старожилы, местами встреч в те годы чаще всего были оставшиеся фруктовые сады и пруды возле домов с байярами. Сразу же после войны 1948 года эти «серые зоны» были переданы тель-авивскому муниципалитету, который весьма неохотно принял бедные районы, где жили в основном мизрахи. На месте садов появились промышленные зоны, дома и объекты городской инфраструктуры.

Ил. 44. Карта окрестностей Яффы, 1945 год. Районы ха-Тиква, Эзра и ха-Аргазим отделяют деревню Салама от Яффы. Расположение еврейских районов южного Тель-Авива вдоль стратегических путей и изоляция арабских деревень – один из основных факторов победы Тель-Авива над Яффой. Географическая база данных Яд-Авнер. Факультет географии Тель-Авивского университета.

Таким образом, из пасынков Яффы они превратились в пасынков Тель-Авива, и, надо сказать, ни тот, ни другой родитель не выражал особого желания их опекать. Однако в стратегическом плане они сыграли ключевую роль, обеспечив капитуляцию Яффы, и благодаря им в последующие десятилетия Тель-Авив занял главенствующее положение в регионе. Точно так же, как за двадцать лет до этого бедный, населенный выходцами из Йемена район Керем-ха-Тейманим защищал проход Ахузат-Байта к морю, в 1920–30-е годы эти южные районы служили своего рода буфером, защищавшим Белый город Тель-Авива от предполагаемой угрозы со стороны палестинской Яффы. При этом они соединялись с другими еврейскими поселениями вроде района ха-Тиква, нарушая таким образом территориальную связь между Яффой и ее восточными саттелитами – Абу-Кабиром, Саламой и Язуром. Подобные сценарии расширения воспроизводились множество раз в других частях страны, однако здесь еврейскому поселению впервые удалось столь эффективно связать весь регион. Яффа была обречена. Первый раз в истории она оказалась отрезана от внутренних сельскохозяйственных районов, торговых путей и всей остальной страны. Окружающие ее еврейские кварталы превратили город в анклав. Этот статус будет признан и упрочен планом по разделу Палестины, принятым ООН в 1947 году (там Яффа названа арабским анклавом на территории будущего еврейского государства), однако решение утратит акту альность после поражения и сдачи города в 1948 году. В проме жуточные годы данные еврейские кварталы служили базами подпольных военных организаций вроде «Эцель» и «Лехи», тер рористические действия которых были направлены против британцев, а на деле – главным образом против населения Яффы и гражданских институтов. С 1921-го и вплоть до образования Израиля в 1948 году побег Тель-Авива от Яффы постепенно превратился в охоту за ней.

 

Британские 1930-е

Народная и архитектурная истории Тель-Авива связывают строительство 1930-х годов с особой центральноевропейской эстетикой и архитектурой, но в действительности разросшийся город является скорее результатом британского городского планирования. Здания в духе Баухауса, ставшие приметой эпохи, были лишь малой частью обширного строительства, которое в основном велось в рамках британской программы модернизации еврейских поселений в Палестине. За время своего мандатного правления британцы коренным образом изменили страну: на территории возникающих еврейских поселений и вокруг них они строили электростанции, аэропорты, порты, железнодорожные пути и вокзалы, дороги, трубопроводы, больницы, школы, правительственные здания и казармы. Это был беспрецедентный по своему масштабу проект – менее чем за три десятилетия (большинство объектов были завершены в первой половине мандатного периода, до начала Второй мировой войны) британское правление сделало для инфраструктуры страны больше, чем Государство Израиль за все годы своего существования. Во многих отношениях построение Государства Израиль было на самом деле скорее британским, нежели «израильским проектом». Даже сегодня значительная часть современной инфраструктуры, от тюрем и портов до полицейских участков и электростанций, осталась от британцев. После многовекового мусульманского правления британцы внедрили и новую модель административно-государственного и общественного управления в русле либеральных традиций, а также заложили основы израильского законодательства и юриспруденции.

Сказывалось и другое британское влияние: в Сионистском клубе на бульваре Ротшильда открылась первая колониальная выставка. В 1925 году муниципалитет Тель-Авива выделил под подобные мероприятия территорию в южной части района Неве-Шаанан: выставки проходили в 1925 и 1926 годах, а в 1929 году, по случаю двадцатилетия Тель-Авива, состоялась «Юбилейная ярмарка». В 1932-м была устроена «Восточная ярмарка» – гигантская международная выставка, занявшая весь полуостров Яркон в северной части Тель-Авива. Созданный здесь временный модернистский белый город заставил бы позеленеть от зависти даже Дэниела Бернема, архитектора Всемирной выставки 1893 года в Чикаго. В том же году в Тель-Авиве проводились первые Маккабианские игры. Оба мероприятия привлекли новых эмигрантов: молодых, относительно обеспеченных и спортивных.

Отделение Тель-Авива от Яффы, его быстрое превращение из скопления разрозненных еврейских поселений в еврейский город стало возможным только благодаря британскому мандатному правительству и его поддержке. В июле 1920 года, после своего назначения Верховным комиссаром Палестины и Трансиордании, сэр Герберт Луис Сэмюэл посетил Тель-Авив и узнал о чаяниях жителей, требовавших отделения. Так, 11 мая 1921 года он подписал приказ «О городе Тель-Авиве», предоставлявший городу независимый статус и определявший границу, отделяющую его от Яффы. В 1925 году британцы приняли новую концепцию развития, разработанную шотландцем Патриком Геддесом, специалистом по градостроительству.

Стратегическое значение еврейского строительства в 1930-е годы затмевает его эстетические качества. Помимо Белого города, который сам по себе является не только архитектурным достижением, но и ключевым стратегическим фактором для всего региона, существовали и другие еврейские строительные проекты – например, «поселенческое наступление» по системе «Стена и башня» («Хома у-мигдаль»), применявшееся в период Арабского восстания 1936–1939 годов. Восстание началось в апреле 1936 года с убийства четырех еврейских иммигрантов в Тулькарме, антиеврейских выступлений и вспышек насилия в Яффе и всеобщей арабской забастовки, объявленной по всей стране. Оно было направлено против еврейского населения и британской администрации, считавшейся проеврейской. В «поселенческом наступлении» впервые в истории региона архитектура использовалась как военный инструмент. Идея заключалась в том, чтобы за максимально короткий срок построить непрерывную цепь еврейских поселений, которые бы очерчивали будущую границу государства Израиль. Эта линия приняла форму буквы N, наложенной на пересекающие страну долины: от самой северной точки долины Иордана до долины Бейт-Шеан, от Изреельской долины – через Приморскую равнину – до пустыни Негев. Главным тактическим инструментом стратегии «поселенческого наступления» стало поселение типа «Стена и башня».

Это была система якобы оборонительных поселений, в действительности имевших наступательный характер. Придумали ее в 1936 году члены кибуца Тель-Амаль (сегодня – кибуц Нир-Давид) в долине Бейт-Шеан. Автором идеи считается член кибуца Шломо Гур, а развить и воплотить ее помог архитектор Йоханан Ратнер.

С самого начала эти укрепленные поселения-коммуны были призваны помочь установить контроль над землей, которую официально приобрели при посредничестве Еврейского национального фонда («Керен каемет ле-Исраэль»), но не могли застроить.

Вокруг купленного участка быстро возводилась стена из готовых деревянных форм, заполненных гравием, затем шла ограда из колючей проволоки. Образовавшееся пространство представляло собой квадратную площадку размером 35 на 35 метров. В центре площадки строилась, тоже из готовых форм, деревянная сторожевая башня, с которой просматривались все окрестности, и четыре будки для «отряда бойцов» из сорока человек. С 1936 по 1939 год появилось примерно пятьдесят семь таких застав, которые быстро превратились в сельские общины – кибуцы и мошавы, выполнявшие, согласно идеологии социалистического сионизма, две главные экономико-политические функции. Во многих случаях в 1948 году по ним проходила граница Израиля.

Однако не только еврейские поселения подверглись серьезному пересмотру. Наряду с развитием Тель-Авива британцы задумали осуществить в Яффе проект «Якорь», куда более значительный, чем система поселений «Стена и башня», и столь же символичный, если учесть последующие события. Проект «Якорь» был чем-то средним между военной операцией и градопланированием – с его помощью британцы старались подавить арабское восстание, распространившееся на палестинскую столицу, добиться прекращения забастовки портовых рабочих и обеспечить для армии подходы к гавани Яффы.

Так, 16 июня 1936 года британская армия приказала всем жителям Старого города Яффы покинуть свои жилища, обещая денежную компенсацию за ущерб, причиненный их домам в ходе запланированного улучшения инфраструктуры. Три дня спустя, 19 июня, было снесено 237 зданий, чтобы расчистить дорогу к морю. Едва улеглась пыль, Генри Кендалл, британский советник по городскому планированию, подготовил проект «модернизации» Старой Яффы. Согласно этому плану, утвержденному британцами в 1937 году, завалы будут расчищены и на их месте появится большая площадь с двумя прилегающими дорогами, которые разделят Старый город на две части. «Возможно, это было началом эвакуации центрального квартала в сердце Старой Яффы и началом “Большой зоны”», – так Дов Гавиш прокомментировал эти действия в своем эссе о подавлении восстания в Яффе в израильском краеведческом журнале Kardom (что на иврите означает «топор») – печатном органе министерства туризма.

Ил. 45-50. Британская операция «Якорь» в историческом центре Яффы в 1936 году. Из фотоархива Г. Эрика и Эдит Мэтсон.

Ил. 51. Коллекционная рекламная карточка из пачки сигарет «Дубек», начало 1940-х. Колонисты поселения, построенного по принципу «Стена и башня» в Эйн ха-Коре, изучают модель своего нового поселка.

Ил. 52. План Кендалла и Шора по перестройке Яффы после операции «Якорь», 1937. Журнал аэрофотосъемки ВВС Великобритании, 48–49.

Ил. 53. Британская операция «Якорь» в историческом центре Яффы: до и во время операции. Журнал аэрофотосъемки ВВС Великобритании, 48-49.

Однако события 1936 года во многом определили будущее Яффы. Для большинства еврейского населения Тель-Авива арабский город превратился в «запретный». В свою очередь, палестинское население Яффы сознавало свою изоляцию, отрезанность от внутренних районов – его со всех сторон окружали растущие, как грибы, еврейские поселения и кварталы. Неизбежным результатом этой физической и социальной оторванности стало экономическое разделение, поскольку Тель-Авив пытался выживать самостоятельно и не хотел зависеть от старой торговой метрополии. В этом смысле строительство порта в Тель-Авиве было ответной мерой, реакцией на бойкот еврейских товаров в порту Яффы, а вынужденная необходимость приобретать товары в Яффе ускорила создание рынка ха-Кармель в Керем ха-Тейманиме и нового оптового рынка.

Каждое из этих новшеств воздействовало на баланс сил между двумя городами – мало-помалу Тель-Авив укреплялся, Яффа слабела. Близился момент, когда арабский город окажется в полной зависимости от еврейского.

 

Убийство города

Как Тель-Авив был воплощением еврейской национальной мечты в физической, архитектурной форме, так Яффа сделалась воплощением палестинской идеи. Именно по этой причине многие евреи (не только в Тель-Авиве, но и вообще в стране) стали смотреть на независимый и автономный статус Яффы как на нечто недопустимое. Для личностей вроде лидера военизированной группировки «Эцель» Менахема Бегина Яффа была не только помехой, которая в дальнейшем могла поставить под угрозу само существование еврейского государства, но также возможным арабским плацдармом и береговой базой для нападения на Тель-Авив и еврейское поселение.

По решению ООН от 29 ноября 1947 года, согласно которому страна была поделена между евреями и арабами, Яффе предоставлялся особый статус независимого палестинского анклава на территории будущего еврейского государства. Но всего лишь пять месяцев спустя, 25 апреля 1947 года, Яффа была атакована, и к моменту капитуляции (это произошло 13 мая) город оказался сильно разрушен.

В период между этим постановлением ООН и провозглашением Государства Израиль 15 мая 1948 года в стране полыхала гражданская война: еврейские организованные и иррегулярные вооруженные формирования сражались с гражданским населением. Что касается Яффы, то, как отмечает историк Бенни Моррис, в «Хагане» в то время многие считали, что для Тель-Авива Яффа не представляет серьезной стратегической угрозы – это был город с большим числом невооруженных жителей, к тому же окруженный еврейскими поселениями. Однако «Эцель» и «Лехи» думали иначе. Может, потому, что стиль нападения «Эцель» больше подходил для крупных городов, или потому, что Тель-Авив был любимой родиной Бегина (сделавшись премьер-министром, он отказался от официальной резиденции в Иерусалиме и остался жить в своем скромном доме в Тель-Авиве), но, так или иначе, Яффа превратилась в поле боя.

Насилие началось 2 декабря 1947 года и привело к массовому отъезду из города представителей среднего класса социальных верхов. С их исходом прекратилась работа общественных и муниципальных служб Яффы, деловая жизнь города замерла. Осада была не полной: еврейские фермеры, выращивающие цитрусовые, настаивали на том, чтобы порт оставался открытым для экспорта их продукции, – однако кольцо вокруг Яффы смыкалось.

Согласно еврейским и палестинским свидетельствам, во время этих операций применялась различная тактика устрашения: от бочковых бомб и снайперов, держащих под прицелом входы в популярные кафе, до взрыва 4 января 1948 года новой серайи – здания яффской городской администрации, построенного еще османами.

Обретая с каждой новой атакой все больше уверенности, верхушка «Эцель» решила не ждать, пока британцы упакуют чемоданы и покинут Израиль (это должно было произойти 14 мая 1948 года). Поэтому 25 апреля «Эцель» предприняла полномасштабную операцию против Яффы. Атака началась с минометного огня, не прекращавшегося до тех пор, пока арабская столица не пала. Согласно свидетельствам палестинцев, огонь сочетался с радиопередачами на арабском: «Эцель» угрожала гражданскому населению, что их ждет участь жителей деревни Дейр-Ясин под Иерусалимом, где за несколько дней до этого, 9 апреля, бойцы «Эцель» и «Лехи» вырезали поголовно все население. Параллельно «Хагана» провела операцию «Шамец» в деревнях вокруг Яффы. Салама, Хирия и Язур пали до начала мая, а Федья и Шейх-Мунис вынуждены были сдаться еще раньше – Яффа оказалась отрезанной от своих внутренних районов. В общей сложности из арабских деревень бежали около 40 тысяч жителей, многие из них вслед за яффскими беженцами направились в Ливан или Иорданию. Однако на этом, последнем этапе боевых действий из-за усилившейся изоляции Яффы оставался только один вариант побега – по морю. Городской порт прекратил отгрузку апельсинов, люди осаждали судна, плывущие на север, в Бейрут, либо на юг, в Газу. Несмотря на все усилия британцев облегчить этот переезд, в порту царила паника, многие погибли в отчаянной попытке спастись – тонули, падая с переполненных кораблей или пытаясь вплавь до них добраться. Сколько раз фраза «сбросьте их в море» звучала применительно к арабо-израильскому конфликту, но это, вероятно, был единственный случай в его истории, когда она буквально соответствовала действительности.

Ил. 54. План раздела территорий между еврейским и арабским государствами («Приложение А» к резолюции ООН № 181). В «Приложении B» показаны примерные разделительные границы в районе Иерусалима. Можно было бы ожидать, что в «Приложении С» будет продемонстриро ван раздел территорий в районе Яффы и Тель-Авива, однако единственное упоминание о нем содержится лишь в самом тексте, в части, посвященной арабскому государству: «Терри тория арабского “анклава” состоит из той части распланированного участка Яффы, который находится к западу от еврейских кварталов, лежащих к югу от Тель-Авива, к западу от продолжения улицы Герцля до пересечения ее с дорогой из Яффы в Иерусалим [в настоящее время дорогой Кибуц-Галуйот. – Ш. Р. ], к юго-западу от той части этой дороги, которая находится к юго-востоку от этого пересечения, к западу от земель Микве-Исраэль, в северо-западном углу земель местного совета Холона, в северо-восточном углу района местного совета Бат-Ям. Вопрос о квартале Картон должен быть разрешен разграничительной комиссией, учитывая, наряду с другими соображениями, желательность включения возможно наименьшего числа арабов и возможно наибольшего числа евреев в состав населения еврейского государства».

Ил. 55. Открытка с изображением новой серайи. Из книги «Яффа в зеркале дней», изданной бывшим генералом Рехавамом Зеэви, ставшим позднее политиком правого толка.

Люди, толпившиеся в порту, спасались не только от бомб «Эцель» – они бежали от жестоких боев, бушевавших на улицах Яффы. Здесь командир «Эцель» Амихай Фаглин (Гиди) предпринял выдающуюся, даже по современным меркам, операцию в области городских сражений. Развивая (а точнее, воскрешая) тактику, когда бойцы перемещаются от дома к дому под прикрытием фасадов, он применил ее в условиях традиционной городской застройки с преобладанием сплошных кварталов. Подобная тактика «мышиной норы» упоминалась до этого в двух источниках. Первый – «Война улиц и домов» (La guerre des rues et des maisons), книга, написанная за сто лет до этих событий маршалом Бюжо, военным деятелем, принимавшем участие в завоевании Марокко и Алжира. Бюжо советовал использовать воинские подразделения вместе с инженерными, чтобы обходить открытые места, которые могут быть забаррикадированы или небезопасны из-за горящих зданий. Он считал, что нужно создавать альтернативное направление для вовлечения врага в бой – рыть траншеи от здания к зданию, перемещаться из помещения в помещение внутри самих строений и таким образом брать улицы с флангов. Десять лет спустя эта же тактика была описана Луи Огюстом Бланки в «Инструкции к вооруженному восстанию» (Instructions pour une prise d’armes). Бланки, великий французский бунтарь XIX века, не мог быть знаком с книгой Бюжо – она не была опубликована, а кроме того, в 1848 году Бланки сидел в тюрьме, где и провел впоследствии бóльшую часть жизни. Тем не менее Бланки подробно описывает ту же тактику «мышиной норы», что и Бюжо, только подчеркивает при этом важность баррикад, преграждающих путь противнику.

Хотя неясно, был ли знаком Фаглин с этими двумя рукописями, он осуществил на практике основные идеи их авторов и впервые использовал «мышиные норы» в военной операции. Беньямин Ранкл рассказывает, как Фаглин прорубил внутри домов Маншии два параллельных «наземных туннеля», по которым смог обойти арабские посты и добраться до окраин района. К тому же Фаглин использовал психологический эффект – его бойцы находились одновременно с двух сторон, сея панику среди арабских жителей и бойцов сопротивления, зажатых в середине. А еще, по словам Хаима Лазара, Фаглин применял примерно ту же тактику, о которой говорил Бланки: он перегораживал основные пути передвижения мешками с песком и строительным мусором от разрушенных зданий.

Ил. 56. Как пройти сквозь стены: рисунок, показывающий сочетание баррикад и «мышиных нор». Из «Инструкции к вооруженному восстанию» Луи Огюста Бланки.

В начале XXI века Армия обороны Израиля применяла похожие методы на Западном берегу реки Иордан и в секторе Газа. Приемы Бюжо, Бланки и Фаглина были заново переосмыслены в контексте современных боев в городских условиях, и тактика «мышиных нор» превратилась в «червя» XXI века. В фильме «Война в городе» Надава Хареля и Эйяля Вайцмана генерал-майор Авив Кохави, командующий 98-й воздушно-десантной дивизией, подробно рассказывает о своей версии этой методики, вспоминая прием, который он применил во время штурма лагеря беженцев Балата в Наблусе в апреле 2002 года.

«Назначение территории отныне для нас не имеет значения, бессмысленно заявлять “я завоевал”. ‹…› действительность и пространство можно трактовать по-разному. Мы больше не хотим приспосабливаться к переулкам, улицам или городу. Не хотим подчиняться тем трактовкам, какие для них придумали архитекторы или градостроители, мы будем трактовать пространство так, как это удобно нам: если переулок – это место, по которому обычно ходят, мы запретим по нему ходить и сделаем так, чтобы никто не мог проникнуть через дверь или окно. ‹…› Мы будем трактовать городское пространство совершенно по-новому. Вот почему мы выбрали метод прохождения сквозь стены – как червь прогрызает себе ход и оказывается всякий раз в новом месте. Идея проходить сквозь стены, возможно, и не нова, но мы первые использовали эту тактику, микро-тактику, и превратили ее в метод. ‹…› Это позволяет переосмыслить пространство. И этому мы учим наших солдат: никаких перемещений по переулкам, улицам, крышам. Только сквозь стены. ‹…› Реальность – это трактовка двоих: того, кто нападает, и того, кто защищается. Вы спросите: разве такое возможно, ведь дом – это дом, а переулок – это переулок? Но я отвечу: ничего подобного, это всего-навсего трактовка» [167] .

Новая, навязанная география Кохави делает городское пространство и существующий порядок не важными, точно так же, как мы обычно говорим: это для нас не имеет значения. В военном плане это позволяет нападающему избежать опасностей и не попасться в ловушки, расставленные противником: он просто создает альтернативные маршруты на альтернативной карте. С другой стороны, для защищающегося это отменяет основные принципы организации городской среды: разделение между частным и общественным пространством. В этом смысле новая география города превращает существующую (и в этом есть некая скрытая ирония) в фантом – иллюзию, маскировку, трюк, фокус, инсталляцию. И Фаглину, и Кохави было важно, чтобы их враги по-прежнему думали, будто дом – это дом, переулок – это переулок, а город – это город, оба прекрасно понимали, что как только их призрачный город изобретен, только он и будет имеет значение.

Поскольку во втором этапе сражений участвовали британцы, мандат которых еще не истек, битва за Маншию проходила в иных условиях. В конечном счете впервые за время израильской Войны за независимость бойцам «Эцель» противостояла настоящая военная сила. И на этот раз они снова вышли победителями, как и тогда, когда изгнали палестинцев из Яффы, благодаря умению Фаглина переосмыслять городскую реальность. На первом этапе битвы пространство Маншии было перепланировано и очищено от содержимого – а во время второго штурма британских позиций район сам превратился в орудие убийства. Будучи специалистом по взрывотехнике и прекрасно зная хитроумную сеть улиц, Фаглин заложил взрывчатку по всему городу – в переулках, на оживленных улицах, в ветхих зданиях – и, дождавшись, когда британские танки войдут на территорию района, устроил серию взрывов. Таким образом он сделал из города баррикаду, блокировав основные перекрестки и изменив фронт сражения в соответствии с силами и ресурсами «Эцель».

В ходе покорения Яффы Фаглин воспользовался пластичностью городской формы и ограниченностью сил противника. Прекрасно понимая, что большинству британцев битва за Яффу не очень-то и нужна (они знали, что все равно скоро оставят Палестину, а после их ухода сионисты почти наверняка установят над ней контроль), командир решился на драматичную развязку. В ходе переговоров с британцами он устроил пресс-конференцию, одновременно отдав приказ взорвать в Маншии полицейский участок, находившийся под контролем британцев до срока истечения мандата. Эхо взрыва прокатилось по Яффе, вынудив британскую армию последовать примеру жителей города и эвакуироваться как можно скорее. И 13 мая 1948 года они так и сделали.

В этот день, вслед за британской эвакуацией, члены яффского Арабского чрезвычайного комитета Ахмед Абу-Лабан, Салах Назар, Амин Андреус и Ахмед Абдул Рахим подписали акт о капитуляции. В городе осталось всего несколько тысяч жителей. А по некоторым данным, и того меньше – около 2500 человек, причем в основном это были беженцы из близлежащих деревень, Саламы и Язура. В своей книге «Покорение Яффо» Хаим Лазар пишет, что, согласно первой переписи населения, в Яффе нееврейское население составляло 3665 человек, из них 2047 мусульман, 1340 христиан и еще сколько-то христиан неарабского происхождения, включая священнослужителей. Моррис вспоминает, что 18 мая Бен-Гурион посетил Яффу и записал: «Не понимаю, как жители Яффы могли оставить этот город?»

Покорение Яффы – уникальный случай в истории войны 1948 года. Он отличается от захвата других арабских городов и деревень, поскольку «невеста моря» имела особый статус, утвержденный планом ООН по разделу Палестины от 1947 года. Помимо военного поражения города и гуманитарной катастрофы, покорение Яффы в первую очередь было нарушением международной договоренности.

Ил. 57. Как проходить сквозь стены: план наступления группировки «Эцель» в битве за Маншию. Из книги Хаима Лазара «Покорение Яффо».

Сдача города 13 мая 1948 года, за два дня до провозглашения Государства Израиль, имеет политическое значение, поскольку доказывает, что Израиль (или сионисты, которые вскоре будут его представлять) нарушил соглашение, принятое ООН. Этот факт никак не согласуется с официальной государственной риторикой Израиля, возлагающего вину за развязывание Войны за независимость на арабские страны, которые не согласились с решением ООН и напали на вновь провозглашенное государство. Действительно, армии соседних арабских стран атаковали Государство Израиль после декларации Бен-Гуриона, спору нет, но к этому моменту сионистские силы уже завершали войну с палестинцами, местное арабское население было изгнано, а слабые попытки сопротивления подавлены еще до ухода британцев, не говоря уж о том, что все это случилось еще до обращения к миру нового израильского премьер-министра. В Декларации независимости Бен-Гурион сказал:

«ПРИЗЫВАЕМ сынов арабского народа, живущих в Государстве Израиль, – даже в эти дни кровавой агрессии, развязанной против нас много месяцев тому назад, – блюсти мир и участвовать в строительстве государства на основе полного гражданского равноправия и соответствующего представительства во всех его учреждениях, временных и постоянных».

Тем временем всего за несколько улиц от бульвара Ротшильда, где зачитывалась декларация об образовании Государства Израиль, лежали в руинах Яффа и ее предместья, растоптанные и изувеченные. Здесь уже вовсю хозяйничали мародеры. Случаи мародерства отмечались во всей области, известной сегодня как Гуш-Дан (официальный конгломерат Тель-Авива, от Нетании на севере до Ашдода на юге) и во всех «смешанных» городах – Хайфе, Акре и Рамле.

Практически полное исчезновение палестинской общины Яффы (а это почти 97 % населения) было так же пугающе, как физическое уничтожение города. По свидетельству палестинцев, во время бомбардировок «Эцель» гостиницы превратились в больницы. Неясно, однако, как эвакуировали раненых во время массового бегства из Яффы, когда многие жители пытались вплавь добраться до кораблей, стоявших на рейде у входа в гавань. До сих пор неизвестна судьба большинства жителей Яффы. По словам Хаима Лазара, в конце битвы за Маншию бойцы «Эцель» сложили штабелями десятки тел арабов на площадке рядом с пляжем для передачи Красному Кресту.

Оставшиеся в городе поднимали флаги разных государств в надежде, что их спасут. Литературное свидетельство о страшной участи защитников Яффы, сдавшихся в плен, находим в произведении Биньямина Таммуза «Соревнование по плаванию». Рассказчик, еврейский боец «Хаганы», возвращается в родной Тель-а-Риш, восточный пригород Яффы, и смотрит на дом с байяром, где в детстве он купался вместе с арабскими ребятишками. Во время боя был схвачен, а затем казнен арабский боец, один из бывших друзей рассказчика, однажды победивший его в состязаниях по плаванию. «Западный ветер нес с собой запахи Яффы, – пишет Таммуз, описывая акцию отмщения «Хаганы» в Тель-а-Рише. – Но затем подул ветер с другой стороны, из района Холон, и принес с собой запах белых домов».

 

Чистка

Но это всего лишь канва, полную историю захвата Яффы в 1948 году еще предстоит рассказать. Чтобы представить ее во всей полноте, следует обратиться как к еврейским, так и к арабским источникам.

В 1948 году Яффа не просто опустела. Впервые за пять тысяч лет она исчезла как город и как культурная единица. Ее лишили собственного наследия и бросили – безжизненную, избитую, в синяках. Потрясают скорость и масштаб этой трансформации.

Ил. 58. «Тель-Авив и его достопримечательности»: Яффа как тель-авивская достопримечательность. Обложка журнала Ariel по краеведению Эрец-Израэль, № 48–49 за 1987 год.

Такие города, как Хиросима, Дрезден и Берлин, сильно пострадали во время Второй мировой войны, им был нанесен чудовищный урон, однако, когда буря улеглась, каждый из них как городской организм вышел из конфликта живым и невредимым, жизнеспособным. И хотя по масштабам физического разрушения уничтожение Яффы, разумеется, несопоставимо с бомбардировкой Нагасаки, однако в результате она полностью исчезла с лица земли, подобно древним Гаю•, Трое, Карфагену и Помпеям. Яффские палестинцы были изгнаны точно так же, как не раз в истории изгонялись из своих домов и деревень еврейские общины. И точно так же, как и в случае с евреями, была вычеркнута их культура, экономика, система управления и история. В считанные дни община растворилась, как будто ее никогда и не существовало. Запустение, царившее в палестинских районах Яффы – Маншии, Аджами и Тель-а-Рише, – охватило и весь регион, где в руинах лежали деревни Салама, Абу-Кабир, Джаммасин, Масудийя, Суммайл, Хирия, Шейх-Мунис.

В практическом и символическом плане с обеих точек зрения, и с палестинской, и с израильской, падение Яффы было событием даже более значимым, чем завоевание Старого города в Иерусалиме девятнадцать лет спустя. Если в битве за Священный город речь шла о возврате религиозной святыни, то в 1948 году Тель-Авив стремился лишь к одному: очистить Яффу от палестинского населения. Завоевание города привело к уничтожению его автономного статуса, прописанного в плане раздела Палестины 1947 года, однако по политическим последствиям это ничто в сравнении с полным исчезновением из региона Тель-Авива около 100–140 тысяч палестинских граждан.

 

Яффа – Тель-Авив

Четвертого октября 1949 года на очередном правительственном заседании обсуждалось присоединение Яффы к Тель-Авиву. Ниже приводится протокол этого заседания.

Министр М. Шапира:

– Я направил вам служебную записку относительно присоединения Яффы к Тель-Авиву. За десять месяцев мы дважды провели конфискацию – забрали отдельные части Яффы и присоединили их к Тель-Авиву

‹…›

Министр М. Шаретт:

– Вы конфисковали конфискованное и отобрали отобранное… ‹…›

Министр М. Шапира:

– ‹…› это нужно прояснить. Площадь конфискованной территории – 9000 дунамов. Нам нужно прирезать еще 7000 дунамов. На административном, экономическом и муниципальном уровнях эта территория уже является частью Тель-Авива со всеми вытекающими ‹…› и как-то неестественно, что узкая улочка разделяет два города. Поэтому я и подумал, что Яффу следует присоединить к Тель-Авиву. Это неотложная задача в связи с приближающимися выборами. Я бы хотел назначить выборы на конец года. Предлагаю назвать город «Яффа – Тель-Авив». Мы не можем пожертвовать названием «Тель-Авив» – четверть миллиона евреев не захотят от него отказаться, и это было бы неправильно. Будапешт тоже состоит из двух названий: Буда и Пешт. Если соединить два названия, получится красиво. Думаю, «Яффа» будет в начале, а «Тель-Авив» потом. Это имеет смысл и фонетически, и исторически. Всем очевидно… что Яффа намного старше Тель-Авива. Не исключено, что слияние приведет к отсрочке выборов, придется создавать новую систему регистрации голосов. Я постараюсь подготовить все как можно быстрее, но мне кажется, это слияние настолько важное, что выборы при необходимости можно отложить на несколько недель.

Министр Д. Йосеф:

– Для протокола: я хотел бы выразить сомнения касательно этого вопроса. Боюсь, что создавать такой большой город нехорошо, лучше иметь два маленьких, один рядом с другим.

Министр Б. С. Шитрит:

– Я не понимаю, зачем нужно присоединять Яффу к Тель-Авиву или Тель-Авив к Яффе. Оставьте Яффу как есть. Пусть у нее будет свой муниципалитет, а Тель-Авив, символ возрождения и новой жизни, пусть остается сам по себе. Зачем сливать один город с другим? Я думаю, историческую Яффу надо оставить как есть, а Тель-Авив – Тель-Авивом. Будет еще один город в Израиле. Не надо прятать один город в другом и уменьшать страну.

Министр М. Шапира:

– Сейчас мы добавляем одни города к другим…

Министр Б. С. Шитрит:

– Слияние районов – это не конечный результат. Я предлагаю, чтобы улица Бострус осталась в Яффе.

Премьер-министр Д. Бен-Гурион:

– Я ценю логику господина Шитрита, но вижу две важные причины поддержать объединение. Во-первых, неполезно отделять город, населенный иммигрантами, от богатого, красивого и благоустроенного. У Яффы, если ее предоставить самой себе, не хватит средств на улучшение. А во-вторых, я надеюсь, что в один прекрасный день название «Тель-Авив» будет стерто, и останется только «Яффа». ‹…› Кто за объединение Яффы и Тель-Авива?

Большинством голосов (семь против двух) было решено уполномочить министра иностранных дел провести объединение двух городов – Яффы и Тель-Авива – в одну метрополию.

Премьер-министр Д. Бен-Гурион:

– Что касается названия, есть два предложения: называть город Яффа – Тель-Авив и просто Яффа.

Министр М. Шаретт:

– Я бы предложил писать Тель-Авив в одно слово. [Предложение отклонено].

Большинством голосов (семь против пяти) собравшиеся принимают решение, что объединенный город будет называться Яффа – Тель-Авив.

Межведомственная комиссия, состоящая из представителей министерства внутренних дел и мэров Тель-Авива и южных пригородов Холона и Бат-Яма, обсудили границы нового объединенного города. Мэр Тель-Авива Исраэль Роках настоял на том, чтобы город назывался Тель-Авив – Яффо, и в таком виде это название 18 июня 1950 года появилось в официальной газете Государства Израиль.

 

Оккупированный город

После убийства преступник присваивает себе богатства убитого.

На самом деле Яффа до сих пор оккупирована военными. После того как город был очищен от населения, Армия обороны Израиля передислоцировала некоторые свои части и заняла различные дома и владения, превратив Яффу в город бараков. После «освобождения» города прошло полвека, но армия не ослабила хватку и все так же крепко держит ее в кулаке. Военные базы и штабы по-прежнему портят пейзаж – например, здания военной радиостанции («Галей Цахаль»), военной прокуратуры и военного трибунала Государства Израиль – все они находятся в Яффе. Городу и его жителям доверена роль «живого щита» для их защиты.

Новое Государство Израиль направило свою энергию и силы на то, чтобы сровнять с землей древнюю, арабскую Яффу. Это означало не только физическое изменение городских пространств, но и уничтожение связанных с ними символов и образов. Весь палестинский социокультурный и исторический контент был вычищен, а пустую оболочку наполнили победной сионистской мифологией. Словно по мановению волшебной палочки, перекресток Кфар-Касем превратился в Кесем (что на иврите означает «волшебство»), Саламская дорога – в дорогу Шалма, а известный на весь мир кинотеатр «Аль-Хамра» – в театр «Альгамбра». Никто не поинтересовался происхождением этого прекрасного здания в стиле ар-деко – стиля, вовсе не представленного в Тель-Авиве, и не попытался выяснить имя архитектора, который спроектировал здание.

Новые открытые участки и уцелевшие старые здания в городе, пережившем штурм «Эцель», создавали живописный и экзотичный декор, на который через несколько лет обратят внимание туристы и художники, потянувшиеся в эти места. Со временем старый порт Яффы и район Аджами станут объектами спекуляции на рынке недвижимости, а из-за процесса джентрификации возникнет реальная угроза того, что палестинская Яффа будет навсегда стерта с карты страны. В конце концов наследие Яффы было завоевано, как и она сама.

Подробными отчетами о различных градостроительных стратегиях, применявшихся в Яффе и ее поселках-спутниках начиная с мая 1948 года, легко заполнить целую библиотеку. Сегодня этот город можно назвать наглядной энциклопедией руин, словарем деконструкции. Уничтожение Яффы сразу после войны 1948 года было столь откровенным, что этому даже не удосужились придумать никакого официального объяснения – первый случай сноса служил прецедентом для последующих, а дальше все шло по накатанной. Физическое разрушение города началось с минометного обстрела «Эцель» в декабре 1947 года, и с тех пор этот процесс так и не прекращался. На самом деле сейчас город находится в той стадии запустения, когда трудно с точностью установить, что было разрушено во время войны, что сразу после нее, а что совсем недавно: все слилось в одну кучу руин.

Чтобы проследить, какие изменения претерпевал город, нам понадобится исторический атлас. Вот лишь некоторые моменты этой трансформации: так, на месте старого палестинского района Джабалийя появился район Гиват-Алия, хотя впоследствии прежнее название вернули; в период с 1948 по 1990 год было снесено примерно две тысячи домов – все в палестинских районах Аджами и Джабалийя. В начале 1970-х на месте старого палестинского фруктового сада на восточной окраине города было начато строительство большой государственной больницы, названной в честь израильского миллионера Шауля Айзенберга – мецената, выделившего на нее деньги. Но как только возвели огромный стальной каркас, проект заморозили. Гигантский металлический остов долго стоял и ветшал, пока наконец его не разобрали в 2003 году. Деревня Абу-Кабир тоже исчезла с лица земли, на ее месте появился район Кирьят-Шалом и – по инициативе Еврейского национального фонда – сосновая роща; Тель-а-Риш таинственным образом за одну ночь превратился в Тель-Гиборим. Земли старой палестинской деревни Салама оказались поделены между несколькими районами двух муниципалитетов: в одной из этих секций был основан Кфар-Шалем, трущобный пригород Тель-Авива, который сегодня представляет собой смешение палестинской гравийной архитектуры, различных образцов социального жилья 1960–70-х и нескольких сооружений, появившихся в 1980-е в рамках программы «Построй свой дом». Другую часть Саламы разбили на два района, которые сейчас считаются частью Рамат-Гана: роскошный Рамат-Хен и мигрантский анклав Раматха-Шикма (до того он был известен как Саламе-Гимель, по названию располагавшегося здесь когда-то транзитного лагеря мигрантов). Руины Язура превратились в новое израильское поселение городского типа Азор, а главный пляж Яффы вместе со старой деревней Хирия исчезли под горами мусора. И таких примеров множество.

 

Ивритизированный город

Чтобы изменить город, нужно изменить его историю, и тут очень важно, на каком языке будет изложена новая версия. После того как Яффу присоединили к Тель-Авиву и по закону «О собственности отсутствующих владельцев» всю ее собственность передали официально назначенному министерством юстиции государственному опекуну, первым делом Яффа утратила свой язык – арабский. Притулившись возле первого ивритоязычного города, новая Яффа восстала из пепла разрушений 1948 года уже как первый ивритизированный город Израиля.

Переход Яффы с арабского на иврит стал, вероятно, для тель-авивского муниципалитета последним штрихом в ее ликвидации. Это было не выборочное стирание памяти о каком-то одном историческом событии или периоде, это означало полное уничтожение всех историй, всех воспоминаний, всех упоминаний – всех аспектов официальной, общественной и частной документации, которая велась здесь до 1948 года. Все яффские тексты оказались стерты – от любовных песен о «невесте моря», написанных палестинцами и не уступавших в славе Наоми Шемер и Арику Айнштейну, до скучной муниципальной документации; от колонок в местных газетах до жарких литературных дебатов. И хотя значительная часть официальной истории города исчезла при взрыве серайи (здания градоначальства) в январе 1948 года, все, что осталось, систематически выбрасывалось: чуть ли не каждая запись о яффских учреждениях, горожанах, избранных членах администрации, мероприятиях, счетах, письмах – все уничтожалось. История Яффы закончилась, и некому было читать о ней или писать ее.

Ил. 59. Яффа в 1948 году. Реконструированная карта Яффы с ее оригинальными названиями улиц на арабском, нарисованная Джавадом Махмудом Аль-Азуни. С веб-сайта .

Ил. 60. «Дом родных и близких опустел / Яффа превратилась в свой скелет». Махмуд Дарвиш, «Дневник палестинской раны» (1969). Номерная уличная табличка на углу Саламской дороги и улицы Герцля, надпись гласит: «Дорога Шалма – улица, ведущая к Кфар-Шалем (“Селеме”), где Иуда Маккавей победил Никанора (Первая книга Маккавейская, 7:31)».

Ил. 61. «Яффа и ее улицы». Журнал Kardom. Яффу исследуют в рамках программы «Изучение Эрец-Исраэль», 1981.

История Яффы была украдена и присвоена комплексом историко-географических дисциплин под общим названием «Изучение Эрец-Исраэль» – этот предмет в обязательном порядке преподают во всех израильских школах, вузах и университетах, его пропагандирует министерство туризма и различные игроки туристической индустрии, втолковывают солдатам офицеры-воспитатели и политруки. Дисциплину вплели в свежий историко-географический нарратив, ставший основой израильского краеведения, обязательного для изучения во всех израильских школах по всей стране. Богатую, древнюю историю города стали эксплуатировать археологические организации вроде Управления древностей Израиля и национального проекта «Археология одного слоя», отбиравшие при этом только то, что вписывалось в сионистскую версию преемственности и гомогенной интерпретации прошлого. Все связанное с прежней жизнью Яффы не принималось в расчет.

В результате современная Яффа возродилась вновь в 1948 году, как переформатированный компьютер или электронные часы с обнуленной датой. Оригинальные названия улиц стерли и вместо них придумали новые. Улица Бострус стала улицей Мерхава-Шломо, бульвар Джемаль-паши, получивший в годы британской оккупации имя Короля Георга, теперь стал Иерусалимским бульваром. В итоге Иерусалимский бульвар в Тель-Авиве был переименован в бульвар Хар-Цион, а Иерусалимская дорога в Яффе – в дорогу Ицхака Бен-Цви.

В лучшем случае названия улиц заменялись номерами (3021, 3025 и т. п.), в худшем – названиями на иврите; в ход шли понятия из области израильской флоры (Хасайфан [Гладиолус], Хадудаим [Мандрагора]), фауны (Мазаль Дагим [Рыбы], ха-Дольфин [Дельфин]), а также имена польских раввинов (рабби из Керлина), героев-националистов (Марзук и Азар) и всемирно известных личностей (Микеланджело, Данте). Саламская дорога превратилась в дорогу Шалма.

Но хоть улицы Яффы и украсили таблички со свеженарисованными еврейскими названиями, на иврите в городе говорили не очень хорошо: заброшенные дома палестинцев, вынужденных переселиться в другие страны, быстро наполнились десятками тысяч других беженцев: евреев из Северной Африки и с Балкан (особенно из Болгарии). Лишь немногие из этих новых иммигрантов были до этого знакомы с официальным языком нового государства. Что неизбежно сказалось – и до сих пор сказывается – на том, как Яффа взаимодействует со своим прошлым. Это означает, что Яффа – немой, глухой и потерявший память город, его толком никто не может узнать, и меньше всего – населяющие его люди. Он живет сегодня так, будто его не существует, будто он – выдумка. Его прошлое, настоящее и будущее столько раз кроилось и перекраивалось, что уже невозможно понять, где начинается реальный город и кончается воображаемый.

 

«Большая зона»

В 1950-е историю Яффы в очередной раз подправили в связи с созданием «Большой зоны» – такое название получил район, который до этого на протяжении многих веков был известен как Старый город Яффы.

Хаим Лазар пишет, что еще в начале 1949 года, после того как при обрушении здания возле Французской больницы в Старом городе Яффы погибли семнадцать человек, «было решено уничтожить весь Старый город. Несколько сотен домов взорвали и снесли бульдозерами, невзирая на их историческую ценность или красоту. То, что было центром Яффы с библейских времен, превратилось в руины». Точно так же, как в 1967 году в Старом городе Иерусалима убрали район Муграби, чтобы расчистить площадь перед Стеной Плача, или как Армия обороны Израиля в наши дни действует на оккупированных территориях, центр Яффы сровняли с землей. К дыре, образовавшейся вследствие операции «Якорь», добавилась новая брешь, но зачистка, которую проводили британские военные в 1936 году, в сравнении с нынешней казалась относительно безобидной. После последней «косметической подтяжки» остались на месте лишь контуры Старого города, создавая иллюзию, будто за ними что-то еще существует.

Сегодня «Большая зона» носит официальное название Ган ха-Писга («сад на вершине») – отсюда, с высоты Яффского холма, идеально просматривается Тель-Авив и Белый город. Но так было не всегда. Более двух десятков лет назад эта голая площадка среди руин Старого города, поспешно и густо заселенных иммигрантами с Балкан и из Северной Африки, именовалась в народе «Большой зоной», и ее название ассоциировалось вовсе не с пикником и красивыми закатными пейзажами, а с темной стороной белого метрополиса – с пороками и криминалом.

Хотя трудно проследить, откуда именно пошло название «Большая зона», совершенно очевидно, что такое малоприятное наименование сослужило недобрую службу: оно сводило на нет любое культурное или историческое наследие, которое могло быть у этого района.

Ил. 62, 63. До и после: Старый город Яффы в середине XIX века на карте, составленной британскими военными инженерами в 1842 году, и Старый город через десять лет после Войны за независимость, в проекте «Античная Яффа» (название карты «Яффская крепость»).

Ил. 64. Иммигранты из Болгарии, «Большая зона», 1949. Золтан Клугер, Национальный фотоархив.

Ил. 65. Изобретение «Большой зоны»: «Яффские трущобы скоро будут снесены», 1949. Тедди Браунер, Национальный фотоархив.

Ил. 66. Снос зданий в «Большой зоне», 1949. Тедди Браунер, Национальный фотоархив.

В каком-то смысле Старый город стал таким же объектом культурной кампании, как и Белый город, который до сих пор подается как оплот чистоты и нравственности. Началось состязание в очернительстве – нужно было сделать так, чтобы «Большая зона» Яффы ассоциировалась со всем, что чуждо и противно пуританскому сионизму, который усиленно проповедовала правящая партия «Авода» (Израильская партия труда): ночная жизнь, черный рынок, преступность, наркотики, алкоголь и ориентальность. Превратить исторический город в «Большую зону» и в таком виде ввести его в популярную культуру 1950–60-х помогали деятели того же поколения «Пальмаха», что позже продвигали образ Белого города: исполнители вроде Арика Айнштейна, сценаристы вроде Игаля Мосензона (автора сценария к фильму «Казаблан»), такие актеры, как Йорам Гаон (сыгравший главную роль в «Казаблане») и журналисты вроде Менахема Тальми (он вел в газете Maariv собственную рубрику «Яффские зарисовки»).

Яффа стала обратной, темной стороной Белого города. Как бы назло провинциальному пуританству израильской культуры того времени, Яффа представлялась настоящим вольным портовым городом, с драчливыми моряками, сексистскими шуточками, пороком, пьянками и гулянками, – гремучая смесь левантийского гедонизма и средиземноморских привычек. Это была «реальная жизнь»: мир легкомысленной импульсивности, где прежде всего почитались умение радоваться жизни и ушлость – очень «земные» ценности. Тель-Авиву, цемент для которого, как утверждают, месили студенты-медики, юристы и философы, «Большая зона» предлагала фольклор, так необходимый чистому городу:

Вот так, не спрашивая, «зачем» и «почему», новую мифологию Яффы стали воспринимать как реальность – и город, и «Большую зону» в самом его сердце заклеймили позором как грязный отстойник муниципального района. Что, в свою очередь, обеспечило долгожданное алиби для полного уничтожения исторической Яффы и окончательного захвата ее территории и ресурсов. «Как еще можно решить главные социальные проблемы “Большой зоны”?» – задумались в муниципалитете. И поняли, что необходима широкомасштабная операция по очистке непокорного подполья от всех его соблазнов: от спиртного, от воришек и похабщины. По мысли властей, это должно было быть что-то очень серьезное.

Ил. 67. «Старая Яффа, плотность населения согласно стране происхождения»: карта Старого города Яффы (она же «Большая зона») из материалов министерства жилищного строительства, с подробным указанием происхождения жильцов. Среди мест происхождения названы: Марокко, Восточная Европа, Триполи (Ливия), страны Азии и Болгария. Старая Яффа («Большая зона»). Экономико-социальный обзор. Министерство жилищного строительства, 1962.

Ил. 68. Наряду с физическим уничтожением Яффы шло очернение ее репутации. «Большая зона» стала позорным пятном тель-авивского метрополиса, где, по крайней мере если верить мифологии, сочиненной такими деятелями, как Хаим Хефер, Дан Бен-Амоц или Менахем Тальми, обделывались все темные дела. Без сомнения, это было новой интерпретацией традиции, которая началась еще в 1920-е годы, когда Нахум Гутман изображал яффские бордели.

Обложка второго тома из серии книг Менахема Тальми «Яффские рассказы» – собрание детективных историй (в стиле Дэймона Раньона), действие которых происходит в Яффе. Иллюстрация: Шмуэль Кац, Sifriat Maariv, 1982.

 

Античная Яффа

Спустя десять с небольшим лет после оккупации города было решено, что его социальная и архитектурная реставрация станет общенациональным проектом. Хотя проведенный в 1950-е годы анализ социально-экономического состояния «Большой зоны» ясно указывал на то, что население там в основном самодостаточное и не сидит на пособиях, его отнесли к «социально неблагополучному». В свете этого в 1959–1960 годах муниципалитет выдворил немногих оставшихся жителей из Старого города Яффы, переселив их в новые дома на окраинах, построенные в рамках государственных проектов социального жилья.

В 1961 году израильское правительство и муниципалитет Тель-Авива основали Корпорацию по развитию Старой Яффы, задачей которой было «застроить и восстановить область Яффского холма (так называемой “Большой зоны”), рассадник преступности, проституции и наркомании». Корпорация создавалась как совместный проект: половина доли в ней принадлежала муниципалитету Тель-Авив – Яффо, вторая часть – государству вместе с ассоциированными организациями (Управление земельных ресурсов Израиля и Государственная туристическая корпорация). Официально – это независимая хозяйственная организация, считающаяся экономической корпорацией. Тогда же район Старой Яффы был отнесен к категории охранной зоны в соответствии с планом № 606, то есть предполагалось реконструировать и реставрировать здания Старого города так, чтобы сохранить характер застройки и привести ее в гармонию с окружающим ландшафтом. Это позволило бы привлечь новых жителей и превратить район в центр туризма, досуга и искусства. Более того, в данном проекте особо оговаривалось, что жить в Старой Яффе имеют право только художники.

Концепция развития Старой Яффы предусматривала превращение Яффы из «Большой зоны» в Яффский холм, или «Античную Яффу». Все эти варианты – «Большая зона», «Яффский холм» и «Античная Яффа» – означали, что Яффу больше не рассматривают как реальный арабский город. Охране подлежали и выделялись как значимые в основном достопримечательности, связанные с крестоносцами и христианством, такие как форт и церковь•, скала Андромеды (отсылка к Древней Греции), находки, связанные с невыделяющимся еврейским присутствием в городе, с наполеоновским эпизодом. Был запущен и беспрецедентный археологический проект, в рамках которого предполагалось отыскать древнеримские артефакты и следы более ранних эпох, особенно относящиеся к библейским временам. Надо сказать, проект этот продолжается и по сей день.

Архитекторы Саадия Мендель, Элиезер Франкель и Ора Яар стали группой избранных, которым доверили разработку и воплощение в жизнь проекта развития и реставрации Старой Яффы. Однако с учетом того, что значительная часть местной городской планировки уже целенаправленно перекраивалась во время и сразу после вооруженного конфликта, можно считать, что военные деятели вроде Фаглина также внесли свою лепту в формирование облика Старой Яффы. На самом деле то, что архитекторы приступили к проектированию Старой Яффы после разрушения ее военными, точь-в-точь повторяет схему 1937 года, когда с британской армией на том же самом месте сотрудничали архитекторы Шор и Кендалл. Яффе предъявили архитектурный проект, который учитывал факты новой реальности, сложившейся после Войны за независимость 1948 года, приукрашивал их и отражал чаяния и культурные ценности новых земельных собственников.

«Большая зона» согласно этому плану была превращена в парк под названием ха-Писга («вершина»). В конце концов, среди целей проекта «Старая Яффа» было сотворение бренда. Реконструированная зона служит чем-то вроде фасада Старой Яффы, но самого города за этим фасадом больше нет. Оставшиеся жилые дома, в соответствии с новым законом и утвержденным проектом, заселили исключительно художниками, ремесленниками и архитекторами. Среди первых, кому довелось насладиться экспроприированным, был большой друг Хаима Хефера, журналист и писатель Дан Бен-Амоц.

А от старинной Яффы осталась лишь эта кучка чудом уцелевших зданий, церковь Святого Петра, пушка Наполеона и скала Андромеды в море. Яффа стала чем угодно, только не арабским городом. На ее месте появился «Форт Яффы». Яффа стала теперь Старой Яффой, Древней Яффой, Античной Яффой. В середине XX века Тель-Авив построил для себя европейский средневековый форпост в духе крестоносцев.

Археологические находки можно смело назвать главными полезными ископаемыми в Яффе. Археологи начали здесь раскопки, чтобы уничтожить свидетельства в поддержку одной национальной апологетики и отыскать свидетельства в поддержку другой: археологию использовали, чтобы вырвать из контекста современное назначение объектов и стереть память о недавних событиях.

Ил. 69. Саадия Мендель, Элиезер Франкель, Ора и Яков Яары и Гиллель Омер: проект обновления Старой Яффы, перспективный вид, начало 1960-х. Выполнен по заказу Корпорации по развитию Старой Яффы, муниципалитета Тель-Авива и по поручению премьер-министра. Из частного собрания Цви Эльхаяни, архив «Архитектура в Израиле».

Но происходящее в Яффе – это было только начало, эксперимент. Эксперимент, который так удался в ее Старом городе, повторился чуть ли не во всех остальных арабских городских агломерациях, захваченных в 1948 году, – в Акре, Тверии, Цфате, Назарете, Кесарии, Рамле, Лоде и Беэр-Шеве чудесным образом возникали «старые новые» города благодаря государственно-муниципальным корпорациям и проектам застройки с правительственными субсидиями. Новонайденные свидетельства «античности» проецировались на эти городские центры, причем дело доходило до абсурда. Например, древним городом объявили Беэр-Шеву, хотя она была построена османскими властями в 1900 году, на тринадцать лет позже основания Неве-Цедека и за девять лет до розыгрыша участков в Ахузат-Байте. Как и в Старой Яффе, в Эйн-Кереме в Иудейских горах и в Эйн-Ходе у горы Кармель, палестинские руины обживала израильская богема. Во всех этих местах культура выполняла особую миссию: помогала заново заселять опустевшие арабские кварталы, превращая заброшенные руины в места для жизни и работы, в площадки для выставок и перфомансов, фестивалей классической музыки и прочих театральных действ.

Единственное, что утешает, когда думаешь о трансформации Яффы из оживленного экономического, культурного и политического центра в город европейских крестоносцев, так это то, что участь ее могла быть еще печальней. Судя по всему, Бен-Гурион вполне мог сделать здесь парк развлечений – со Старым городом в роли пиратского замка. Выступая в 1943 году перед рыбаками в Хайфе, он заявлял, что Яффа еще со времен Второго Храма была оплотом евреев-пиратов:

«…еврейские мореходы в Яффе вписали одну из славных глав о народной отваге в эпоху Иудейских войн. Еврейский историк Иосиф Флавий особо не жаловал еврейских воинов, называя их пиратами, но ведь именно “пираты” обеспечили господство Англии на морях (да и других наций тоже). Еврейские “пираты” из Яффы, которые, согласно Флавию, совершали набеги на Сирию, Финикию и Египет и наводили ужас на всех окрестных мореходов, сражались с легионами Веспасиана с отчаянной храбростью, шли на смерть, лишь бы не попасть в лапы римлянам, и яффское море было красным от еврейской крови» [189] .

 

Зеленые дюны

Старый город был вовсе не единственной палестинской достопримечательностью Яффы, снесенной до основания, а затем «реконструированной». Маншия также пережила определенное количество волн разгромов и последующего «развития».

После штурма этого района «Эцель» выступила в прессе со следующим заявлением: «1 мая 1948 года южная часть освобожденной Маншии превратилась в гору развалин. Полиции Маншии больше не существует».

Завоеванный силами «Эцель» квартал прошел через несколько последовательных стадий разрушения. На самом деле тель-авивский муниципалитет собирался снести район сразу, как только утихнут бои. Но сделать это по горячим следам не удалось, поскольку в начале июня 1948 года руины наводнили новые еврейские иммигранты, которые приспособили остатки домов под жилье и отказывались куда-либо переезжать.

В течение следующих двух десятилетий этот район, в будущем – один из крупнейших депозитов недвижимости в Тель-Авиве, сделался чем-то вроде экспериментальной площадки для израильской и в какой-то степени даже для международной архитектуры и градостроительства. Поначалу новый инженер-градостроитель муниципалитета Аарон Горовиц, амери канский специалист по городскому планированию и главный инженер Кливленда (его назначили на новую должность в тель-авивский муниципалитет в 1951 году, попросив разработать генеральный план развития города), предложил отказаться от любой коммерческой застройки в этом районе и разбить на всей территории большой пляжный парк. Но лишь немногие из замыслов Горовица получили реальное воплощение, и его план насчет Маншии тоже лег под сукно.

В 1959 году Ицхак Перльштейн, один из первых израильских коммерческих архитекторов, спроектировавший башню Шалом на том самом месте, где стояла гимназия «Герцлия», предложил для Маншии новую концепцию: деловой квартал. Избранный в том же году новый мэр Тель-Авива Мордехай Намир одобрил идею и поручил команде из тридцати архитекторов и инженеров во главе с архитектором Авиахом Хашимшони разработать для города новый генеральный план, на этот раз сосредоточившись на недавно добавленных территориях за рекой Яркон: у моря и в деловом квартале Маншия.

В ноябре 1962 года была создана правительственно-муниципальная корпорация «Ахузат ха-Хоф» («Участки на пляже»). Первым делом «Ахузат ха-Хоф» провела международный конкурс на лучший дизайн-проект для этой территории, ограниченной улицей Алленби с северо-востока, улицей Эйлат с юго-запада и береговой линией, на которую выходят обе улицы. Главная идея заключалась в том, чтобы планировщики по максимуму использовали 2400 дунамов Маншии (теперь они считались собственностью государства), разместив на них общественные и муниципальные здания, магазины и коммерческие площади, офисные башни, гостиницы, тысячи новых жилищ, развлекательные и досуговые центры, открытые пространства для общественного пользования и систему транспортных развязок, соединяющих с морем центр города и новый район. При этом предлагалось «максимально использовать пляж для публики» и соединить Тель-Авив с Яффой.

Ил. 70. Руины Маншии. Фотография Руди Вайсенштайна, декабрь 1948 года. Фотостудия «При-Ор».

Ил. 71. Маншия в 1960-е годы. Из собрания Цви Эльхаяни, архив «Архитектура в Израиле».

Ил. 72. Амнон Нив, Амнон Шварц и Дани Шварц. Проект обновления Маншии. Обложка журнала «Архитектура в Израиле», 1984 год.

В конце концов ответственность за выполнение этого заказа была возложена на Амнона Нива, Рафи Рейфера, Амнона Шварца и Дани Шварца. А ландшафтному архитектору Гиллелю Омеру поручили разработать проект парка на этом участке.

Точно так же, как под лозунгом развития в 1950-е годы власти разделались со Старым городом Яффы, в наши дни слово «планирование» служит оправданием для сноса оставшихся палестинских районов – Аджами и Джабалийи. Окончательное уничтожение Маншии тоже прикрывалось звучными фразами о «реставрации» и «обновлении города». Осуществить проект, предложенный Нивом, Рейфером и двумя Шварцами и обещавший широкомасштабное корпоративное строительство, так и не удалось. И хотя его отдельные элементы были включены в окончательный план района, большая часть территории оставалась выглаженной и плоской, несмотря на головокружительные инвестиции и высокие коммерческие ожидания.

На практике этот итоговый проект был до боли знакомым. Он поразительно походил на видения любимого сына Тель-Авива Нахума Гутмана. Разбомбленная, заброшенная Маншия, похоже, отслужила свой срок в виде живописных руин (одно время здесь регулярно снимались фильмы, в том числе «Казаблан»). Пришла пора окончательно очистить этот участок, чтобы он стал наконец таким, каким его всегда видел народный художник: только голые, пустынные дюны.

Как и в случае с другими земельными участками, конфискованными государством в 1948 году, власти озаботились тем, чтобы проживавшие в Маншии палестинцы не могли вернуться и потребовать назад свою собственность. Прежние линии улиц и границы между участками были уничтожены, и новые маркеры появились в совершенно других местах. Самый простой (и, как следствие, наиболее распространенный) способ использовать новые пустые пространства – заполнить их садами и автомобильными стоянками, и Маншия не стала исключением.

Бог дал – Бог взял, территорию расчистили, и новая, асфальтово-травяная пустыня раскинулась на месте прежней, песчаной. Железную дорогу, по которой с 1892 года доставляли в Иерусалим паломников и перевозили товары, разобрали, и вместо нее протянулся ряд автомобильных стоянок. Само вокзальное здание было переоборудовано под Музей Армии обороны Израиля. Прямо напротив мечети Хасан-Бек, самой знаменитой достопримечательности Маншии, чудом уцелевшей в ходе военных действий 1948 года, муниципалитет решил разбить парк в память о еврейских «освободителях» Яффы, а обрамляют этот мемориальный холм опять же автомобильные парковки и автобусная станция. Другие части района превратились в свалку строительных отходов или же были полностью зачищены бульдозерами, так что остались голые пустыри.

Ил. 73. Один праведник в Содоме: Аба Эльханани, мемориал, посвященный Маншии. Из журнала TVAI, 1976, № 4 (зима).

И последним штрихом в этой жутковатой картине стала закладка парка науки имени сэра Чарльза Клора (оформление было завершено лишь в 1970-е). Названный в честь британского финансиста, пожертвовавшего крупные суммы денег на нужды нового государства Израиль, и спроектированный ландшафтным архитектором Гиллелем Омером, это еще один выровненный пласт того, что называлось когда-то Маншией. Опять сионизм заставил пустыню цвести, только на этот раз трава была искусственной и выкрашенной в зеленый цвет.

 

Надругательство над «невестой моря»

Естественный цикл: уничтожение, разрушение, опустошение, а затем цветение, – продемонстрированный проектом развития Маншии, был всего лишь подходящим фоном для истинной архитектурной аллегории «Старая новая земля» / Тель-Авив. В Маншии оксюморон Герцля воплотился в жизнь, показав местную, истинно тель-авивскую интерпретацию смешения «старого» и «нового».

Три архитектора, участвовавших в проекте обновления Маншии – Амнон Нив, Амнон Шварц и Дани Шварц, – также ответственны и за единственный из завершенных в этом районе проектов, призванных сохранить хоть какую-то связь с прошлым. В 1978 году они использовали последние остатки палестинской Маншии (помимо мечети Хасан-Бек) – три стены отдельно стоящего дома, который так или иначе был бы выпотрошен, – в каче стве фундамента-каркаса для того, что в конце концов станет музеем «Эцель». Официально открытый в 1983 году, Бейт-Гиди (дом Гиди), как его еще называют, посвящен памяти бойцов «Эцель», погибших при «освобождении» Яффы в 1947–1948 годах. В экспозиции музея прослеживается история этой полувоенной организации, с подробным отчетом об участии «Эцель» в конкретных, часто имеющих неоднозначную оценку исторических эпизодах. Среди прочих кровавых событий, например, резня в Дейр-Ясине, случай с «Альталеной» и – в центре всего – захват Яффы.

Стоящий на руинах того, что когда-то было обычным яффским каменным домом, музей «Эцель» представляет собой местную версию универсальной стеклянной коробки. По замыслу явно более модернистская, чем белый куб Корбюзье (восходящий, возможно, к средиземноморской архитектуре Греции или Северной Африки), стеклянная коробка непосредственно связана с Баухаусом и немецкими строительными традициями. Вальтер Гропиус первым использовал стеклянную коробку как архитектурный метод, когда проектировал здание училища Баухаус в Дессау, и именно эту концепцию последний директор училища, Людвиг Мис ван дер Роэ, развивал сначала в Германии, а затем в Америке, где жил и работал. В контексте музея «Эцель» упрощенная связь между стеклянной оболочкой (с ее западным, официальным фасадом) и старинными стенами простого ориентального жилища неизбежно вызывает в сознании кучу клише вековой давности и превращает музей в убогую аллегорию Тель-Авива, где внешняя фразеология архитектуры объединена с вербальной фразеологией архитектора: «Из разрушенных стен старого здания вырастают темные стеклянные стены ‹…› условно воссоздавая его таким, каким оно когда-то было. ‹…› Это попытка остановить мгновенье, день и час освобождения Яффы».

Ил. 74. Буклет музея «Эцель».

Однако если архитекторы хотели «заморозить» музей, чтобы он как бы застыл во времени на фоне прекрасного, переменчивого Средиземного моря, тогда можно сказать, что им это удалось. Музей «Эцель» стал одним из самых знаковых архитектурных объектов, причем не только в израильской архитектуре, но и, возможно, даже в мировой. Отчасти это из-за его упрощенно-клишированного характера, однако четкое и ясное, по замыслу архитекторов, указание на историческую роль здания и более общее ощущение времени тоже оказались мощными факторами.

И все же архитектура такого рода неизбежно вызывает ряд вопросов. Достаточно вспомнить работы Альберта Шпеера (главного архитектора Гитлера), творившего на протяжении всего нацистского периода, чтобы понять, какие опасности подстерегают на этом пути.

Самый неоднозначный пример ощущения времени можно найти в его «теории ценности руин». Ее цель – создать будущий остов здания, усиливая одни конструктивные элементы и ослабляя другие, так чтобы и через сотни лет здание, ветшающее само по себе или в результате войн и разрушений, функционировало как самостоятельный памятник архитектуры. На Шпеера, по окончании института совершившего поездку по Италии, большое впечатление произвели древнеримские руины. Относящиеся ко временам античности, но при этом не утратившие своей значительности, они и вдохновили его на создание собственных красиво стареющих памятников архитектуры. Идея была в том, чтобы при проектировании здания заранее предусмотреть, как оно будет ветшать, определяя таким образом, в каком виде его творение предстанет перед следующими поколениями. В соответствии с этим Шпеер старался заложить в проект здания также этапы его последующего разрушения, ориентируясь на целую иконографию различных образов архитектурных памятников на разных стадиях руинирования.

Ил. 75. Вальтер Гропиус, мастерские в Баухаусе, Дессау, Германия, 1926. Из каталога выставки «Интернациональный стиль», кураторы Генри-Рассел Хичкок и Филип Джонсон. Музей современного искусства, Нью-Йорк, 1932.

На практике укрепление отдельных частей здания несоразмерно его естественным пропорциям (например, если сделать стены трехметровой толщины), естественно, ведет к ослаблению других элементов конструкции. Для Шпеера это были либо те части, без которых можно обойтись, либо те, без которых придется обойтись, чтобы достичь желаемой стадии (и образа) руинирования. Таким образом, будущая история здания как бы «высекалась» из его нынешней формы, подобно тому как Микеланджело высекал свои пьеты из глыб пьетрасантского мрамора.

Разумеется, в любом здании любой формы изначально заложена и программа его дальнейшего возможного разрушения. В конце концов, именно для того и нужны инженеры-проектировщики, задача которых – убедиться, что здание будет стоять, а также что оно не рухнет под воздействием внешних разрушительных сил (под собственным весом, в результате землетрясения или от террористической атаки, например). И если инженер-проектировщик стремится нейтрализовать внешние воздействия – заранее определяя возможные места перегрузки, трещин, искривления или обрушения, а в некоторых случаях (например, по строительным нормам для сооружений гражданской обороны) добавляя встроенные убежища и аварийные выходы, – то подход Шпеера был новым и оригинальным: он пытался «приручить» все эти варианты воздействия, сознательно включая их в эстетику и риторику будущих руин здания, превращая все это в архитектуру.

Настораживает в подобной архитектуре искаженное и дезориентирующее представление о времени, коренящееся в самой идее, что у здания нет настоящего, а значит, нет и будущего. Оно зависло где-то на грани между ностальгией по славному прошлому неоклассического памятника архитектуры и мечтой о воображаемом будущем римских руин. Закладывая эту гетерохронную бомбу замедленного действия в современный (и временный) экстерьер здания, архитектор превращает настоящее в этакую торжественную похоронную процессию, уходящую в некое бесконечное и неизбежное будущее.

И здесь, однако, есть существенная разница между шпееровской «теорией ценности руин» и музеем «Эцель», стоящим посреди того, что некогда было районом Маншия. Руины Шпеера – всего лишь потенциал: теоретик проецировал на свои здания образы руин, какие подсказывало ему воображение, то есть они всегда были скорее мысленными, нежели материальными свидетельствами о культуре, которую он пытался увековечить. В случае же с музеем «Эцель», притом что сами деструктивные силы были делом рук Фаглина (Гиди) – именем которого неофициально назван музей – и тех, кто его проектировал, его эстетика говорит о «теории ценности руин наоборот»: создается впечатление, будто за все время своего существования этот старинный арабский дом только и ждал, когда же его разрушат и он сможет сыграть роль декорации в парке науки имени сэра Чарльза Клора. Это чувство возникает потому, что музей «Эцель», единственный пятачок сохранившихся руин Маншии, не отражает ни одного момента, ни одного исторического события, которые относились бы к этому зданию или к его окружению до его превращения в руины.

В самом музее вы не найдете информации ни о строителях дома, ни о его прежних владельцах, ни о жильцах. И захватчики, и кураторы сочли такие подробности неуместными и не удосужились показать, хотя бы в уголке экспозиции, как выглядел район Маншия на разных этапах его истории. В отличие от шпееровских руин, демонстрировавших миру придуманные остатки былого, творение Нива и Шварцев увековечивает лишь смерть и забвение, да, по сути, больше и ничего. Оно производит гнетущее впечатление, даже еще более тягостное, чем катакомбы, поскольку музей «Эцель» – снаружи, под ярким солнцем, весь на виду. Этакое memento mori без свечного огарка, среди бела дня.

В некотором смысле весь регион готовился к тому, чтобы стать руинами: сионистская фраза «превратим пустыню в цветущий сад», сформулированная Бен-Гурионом, была лишь отголоском похожего европейского нарратива, связанного с ориенталистской традицией «путешествия на Восток», характерной для XIX века. Руины в этой традиции были центральным образом и представлены в самых разных визуальных материалах эпохи: это и рисунки, и гравюры, и фотографии. Подобная иконография была необходима Европе в ее «тяжбе» с Востоком в качестве улик: уничтожение эллинистических памятников или христианских святынь, казалось, говорило о варварстве Востока и в итоге служило оправданием для покорения этих земель. То же самое и в Израиле, где образ руин рассматривался отчасти как сбывшееся пророчество, отчасти – как вектор, направленный в будущее: руины 1948 года вскоре стали выступать в роли исторических мест, приглашая европейцев к «путешествию на Восток», и роль эта, похоже, была предопределена заранее.

Арабские руины стали естественным состоянием арабской архитектуры и привычной частью израильской Аркадии – наряду с эвкалиптовыми рощами, кактусами сабра и ароматом апельсиновых садов. Руины всегда были не более чем руинами – к чему вспоминать, что на самом деле когда-то здесь был дом, где жили люди?

Еще один способ извращенного использования руин находим в фильме «Казаблан» (1974) режиссера Менахема Голана. По оригинальному сценарию, написанному для сцены в 1954 году, Казаблан – некоронованный король «Большой зоны». Но к началу 1970-х «Большая зона» уже была преобразована в «сад на вершине», поэтому в киноверсии ее роль сыграла Маншия: еще не заасфальтированная и не покрытая искусственной травой.

Ил. 76. Написанная в 1954 году, пьеса Игаля Мосензона «Казаблан» была поставлена на сцене в виде мюзикла в 1966 году. Помня о коммерческом успехе мюзикла, кинорежиссер Менахем Голан решил перенести его на широкий экран. Но за годы, прошедшие после показа музыкального спектакля, «Большую зону» успели снести, а на ее месте появился парк ха-Писга. Поэтому съемки переместились в Маншию, которая в то время все еще дожидалась реконструкции. В результате в этом фильме руины Маншии выступают в роли исторической Яффы.

Музей «Эцель» до сих пор стоит особняком, он совершенно не похож на все другие руины 1948 года, вошедшие в израильский фольклор и ставшие непременными пунктами маршрута «по местам боевой славы» для юных краеведов, изучающих Войну за независимость. Поразительно, с какой бесцеремонностью создатели музея использовали архитектурные средства, для того чтобы драматизировать акт покорения «невесты моря», – захват, грабеж, надругательство. Но стеклянная коробка, вдавленная в руины опустевшего палестинского дома, удручает не только оттого, что призвана увековечить данный исторический момент; это мощное экспрессивное средство в поддержку и без того недопустимо вольного обращения с понятиями «старое» и «новое»: они оказываются вырваны из политического контекста, оставаясь при этом его частью. Как ни странно, в этом сооружении руины и эстетика руин помогают скрыть истинный масштаб нанесенного ущерба. Здание рассказывает правду о захвате и убийстве города Яффа, но в то же самое время подает эту кровавую драму под видом «архитектуры» и «ландшафтного искусства».

Музей «Эцель», в котором архитектура используется для того, чтобы замаскировать и обелить реальность, – воплощение архитектурности. Невыносимое зрелище. В истории архитектуры прежде не было случая, когда бы пугающая правда преподносилась так манерно и фальшиво.

 

«Оранжевый маршрут»

Но вернемся к пророчеству: черное пятно на аэрофотографиях времен Первой мировой войны, указывающее на местоположение Черного города – южнее белых песков Тель-Авива, имеет другое название: ЯФФА.

Как уже отмечалось, черные участки на снимках – это цитрусовые сады, в то время известные на весь мир: в течение двух столетий, предшествовавших моменту съемки, здесь выращивались вкуснейшие яффские апельсины. Основываясь на записках путешественников, Шмуэль Толковски утверждает, что эти сады были посажены лишь в начале восемнадцатого столетия, хотя португальские апельсины появились на рынках Средиземноморья еще в XVI веке. Толковски пишет, что уже через четверть века после того, как в Яффе были посеяны первые семена, среди купцов пошел слух, что из этого портового города вывозят цитрусовые всевозможных сортов, выращенные в других частях региона: в Сидоне и Иерихоне. Толковски не сообщает конкретно, что это за таинственные сорта и как они выглядели. Однако приводит слова одного жителя Яффы, который рассказал ему историю о том, что священнослужителя из армянской патриархии специально посылали в Китай за образцами апельсинов сорта шамути, ныне прочно ассоциирующегося с Яффой.

Вплоть до 1948 года яффские апельсины были для Яффы тем же, что бордо для французского региона Бордо – не только основным источником дохода, но и главным поводом для гордости, отличительной чертой. На протяжении двух веков вся жизнь в Яффе была сосредоточена на сельском хозяйстве и процветающей цитрусовой индустрии – тысячи людей по всему городу работали на складах, упаковочных фабриках и в экспортном сервисе. Образы Яффы на фотографиях, сделанных до Войны за независимость, указывают на то, что эта отрасль оказывала сильнейшее влияние на город: на снимках мы видим, как люди ухаживают за деревьями, собирают апельсины, быстро и ловко грузят их на повозки, направляющиеся в порт или на рынок; видим вереницы верблюдов, носильщиков и бесконечные ряды ящиков для погрузки на торговые суда, ждущие в гавани. При таком количестве занятых этот промысел считался сугубо местным, палестинским. Арабские жители Яффы очень гордились своей продукцией, и точно так же, как после 1948 года израильтяне считают цитрусовые типично израильским экспортным продуктом, так и в прежние времена не было ничего более палестинского, чем апельсин из Яффы.

Но примерно в то время, когда делались эти снимки, цитрусовые сады Яффы уже пришли в запустение. Постепенно, дерево за деревом, они стали исчезать – сначала из-за турецких военных, которым во время войны с британцами требовалась древесина, затем в результате волнений 1921 года и вызванного ими бурного роста еврейских поселений, и наконец, из-за войн – с началом Первой, а впоследствии Второй мировой войны экспорт цитрусовых в Европу приостанавливался. Местные винят также переселенцев-бедуинов, в 1940-е годы перебравшихся сюда с Голанских высот: в поисках дров они периодически устраивали набеги на сады, стоявшие без присмотра в военные годы.

Во время Войны за независимость, начиная с 1947–1948 годов, вновь прибывшие греческие и турецкие иммигранты вместе с «внутренними» беженцами из Иерусалима, воспользовавшись осадой Яффы, основали свое поселение в садах Абу-Кабира – одного из крупнейших яффских участков апельсиновых рощ. Все эти события и без того пагубно сказывались на Яффе и ее цитрусовой экономике, а создание Государства Израиль знаменовало окончательный разрыв любых связей между городом и его продукцией. Принятие закона «О собственности отсутствующих владельцев» в 1950 году определило участь садов раз и навсегда: все они были переданы Еврейскому национальному фонду, который затем использовал эти территории для новых жилищных программ и строительства районов вроде Тель-Гиборима, Кирьят-Шалома и Яффы «D». Другие части этого региона подверглись перепланировке и стали промышленными зонами.

Ил. 77. Яффские сады после Первой мировой войны на британской аэрофотографии региона, датированной 1924 годом. Более светлые зоны внутри темного пятна – высохшие или заброшенные сады. Эти участки раньше других были выкуплены еврейскими организациями и предпринимателями и впоследствии стали новыми еврейскими районами Яффы – так называемым Черным городом. 1924 год. Географическая база данных Яд-Авнер. Факультет географии Тель-Авивского университета.

Согласно Израильскому совету по экспорту цитрусовых, апельсины JAFFA – сейчас самый узнаваемый израильский бренд в мире и охраняется как торговая марка более чем в двадцати странах.

Многие израильтяне считают яффские апельсины самым «израильским» продуктом (как и кактус сабра – еще один конфискованный палестинский символ).

Ил. 78. Яффа, вид с северо-востока, 1905 год.

Но почему-то израильский апельсиновый бренд JAFFA проник в национальный фольклор вне связи с Яффой – городом. Вместо этого данная цитрусовая культура в Израиле ассоциируется с другими географическими объектами, расположенными в Шароне и других частях Прибрежной равнины – с такими городами, как Петах-Тиква, Ришон-ле-Цион, Нес-Циона и Реховот. JAFFA воспринимается лишь как бренд, и только. Как утверждают в Израильском совете по экспорту цитрусовых, происхождение торговой марки JAFFA связано с историческим портом, который и дал ей свое название. Может, это и так, но обычно, когда речь идет о сельскохозяйственной продукции с привязанными к определенной местности названиями – например, бургундское вино, пармезан или другие апельсины, из Валенсии, – сразу понятно, что в той конкретной географической области, в природных или культурных условиях есть нечто такое, что делает этот продукт уникальным. Может, все дело в качестве местной почвы или в традиционном, выработанном за тысячелетия методе дистилляции. Как ни странно, модернизация и появление коммерческих брендов еще больше закрепило эту многовековую идею о terroir – среде происхождения – на уровне государственных и региональных норм. Были созданы специальные наблюдательные комиссии и правовые органы – так, во Франции Национальный институт происхождения и качества (Institut national de l'origine et de la qualité) выдает сертификат, который изначально охранял только название / место происхождения вин, производимых разными винодельнями, а сегодня может относиться к любой сельскохозяйственной и даже ремесленной продукции с наименованием по месту происхождения.

Ил. 79. Во время Первой мировой войны турецкие солдаты разбивали лагеря в садах Яффы.

В случае с JAFFA до основания Государства Израиль и оккупации Яффы главной цитрусовой культурой региона считался особый сорт апельсинов – шамути. Но когда Израиль сегодня экспортирует апельсины JAFFA, это делается вопреки мировым нормам, чем ослабляется связь между брендом и местом происхождения. Яффские апельсины в наши дни не имеют ничего общего ни со старой арабской столицей Яффой, ни с ее почвой, ни с ее людьми. Несмотря на одинаковые ярлычки, эти апельсины выращиваются в разных частях страны и даже в разных местах земного шара. Яффские апельсины теперь ввозят откуда угодно, только не из Яффы.

Сначала выращивание цитрусовых переместилось на равнину Шарон и Центральную прибрежную равнину, но после ряда скачков на рынке недвижимости эта отрасль сельского хозяйства постепенно стала исчезать и из этих регионов. Даже во время головокружительного подъема израильского экспорта цитрусовых в 1960–70-е годы апельсины не доставлялись из Яффы и уж тем более не выращивались там – их отправляли в Европу из более крупных портов в Хайфе, Ашдоде и Эйлате (как поется еще в одной песне Наоми Шемер: «Может, завтра мы отправим корабли / из Эйлата к Берегу Слоновой Кости / И старенькие линкоры загрузят апельсинами…» Торговой маркой JAFFA стали обозначать и другие сорта апельсинов и вообще другие фрукты – грейпфруты, лимоны и мандарины. Уничтожив апельсиновые рощи в Яффе, правительство Израиля пыталось наладить производство цитрусовых в других частях страны, но без особого успеха, и наконец продало бренд JAFFA нескольким транснациональным коммерческим компаниям, действующим по всему миру.

Превращение Яффы в торговую марку в самом чистом виде, без какой-либо привязки к реальности – тоже в каком-то смысле ее уничтожение. Наклейка JAFFA, которая красуется сегодня на магазинных апельсинах, – это ложь, с которой все смирились: исторически, географически и в культурном плане той Яффы, к которой изначально отсылал этот значок, больше не существует. Наклейка – пустышка, симулякр, она указывает на то, чего нет. Учитывая данный факт, интересно посмотреть, как тот же симулякр целенаправленно используется для оправдания лжи: Яффы не существует, потому что это всего лишь бренд. А где сказано, что бренд должен говорить правду? Напротив, порой он просто обязан обманывать. В конце концов, другого от него не ждут – все мы понимаем, что товар нужно продвигать, рекламировать. Считается, что «хороший» бренд вполне может позволить себе невинную ложь, чтобы продать свой продукт. Можно заметить, как тот же порочный довод приводит в газете Ha'Ir Ница Смук, уверяя, что правомерно использовала концепт Баухаус – в коммерческом смысле, как «бренд». Другими словами, как только концепт («Баухаус», «Яффа» или любой другой) начинает считаться «брендом» и переходит в коммерческую плоскость, он может на законных основаниях сбросить с себя оковы реальности – и больше нет необходимости говорить правду. Баухаус переместился из Дессау в Тель-Авив, Яффа – со средиземноморского побережья в Южную Америку. «Ну и что особенного? – скажут нам в ответ. – Это же всего лишь реклама: все средства хороши, когда надо завоевать внимание публики».

Черное пятно на старых аэрофотоснимках Яффы и Тель-Авива прежде всего важно как свидетельство, поскольку оно проливает свет на Яффу и показывает, какой она была до того, как превратилась в бренд, в общепринятую ложь, в торговую марку или симулякр. Хотим мы или нет, черное пятно – это означаемое Яффы.

Что же касается Тель-Авива, то единственное, что еще напоминает его жителям о городе апельсинов и цитрусовой экономике, когда-то заправлявшей всем регионом, – это «Оранжевый маршрут» – ряд выкрашенных в оранжевый цвет металлических столбиков-указателей, расставленных по всему Белому городу, чтобы туристы не заблудились, переходя от одного баухаусного здания к другому.

 

Дети Яффы

После Войны за независимость черные пятна Большой Яффы были стерты, а зачищенная территория превращена в городские задворки с хаотичной, убогой застройкой. Все сельскохозяйственные угодья, некогда отведенные под цитрусовые сады, стали местом размещения объектов городской инфраструктуры Тель-Авива, складов или же превратились в промзоны, что было явно расточительным использованием земли. Черное пятно переродилось в Черный город и быстро стало одним из самых запущенных мест в стране.

Большие массивы земли, перешедшие к Государству Израиль, позволили властям осуществить в Яффе целый ряд крупномасштабных проектов: выросли новые многоквартирные комплексы и целые кварталы, больница имени Айзенберга и медицинский центр имени Эдит Вольфсон, огромные промышленные и коммерческие здания вроде «Мерказим» и «Панорамы», футбольный стадион «Блумфилд».

Хотя Яффа до 1948 года была арабским городом, на ее территории тем не менее оставалось несколько еврейских районов:

Колчински, Гиват-Герцль, Шапира, Шафир-Кляйн, Гиват-Моше «А» и «В», Шиват-Цион, Керем ха-Тейманим, Эзра и ха-Тиква. В результате Арабского восстания 1936–1939 годов их жители создали свой представительский орган – Объединенный комитет еврейских районов.

После присоединения Яффы к Тель-Авиву судьба еврейских районов Яффы, которым предстояло стать южной окраиной Тель-Авива, оказалась немногим лучше, чем у палестинской Яффы и ее арабских районов. Если до провозглашения Государства Израиль они были, к большому сожалению, приемными детьми Яффы, то после 1948 года понесли наказание наравне с Яффой и вновь стали приемышами, на этот раз у Тель-Авива. Их историческая и географическая близость к Яффе явно настораживала, и равнодушие Тель-Авива к своим южным братьям главным образом объяснялось тем, что правильнее всего назвать «тель-авивской идеологией». Если перефразировать высказывание американской писательницы Тони Моррисон, основополагающая предпосылка этой идеологии в том, что белая составляющая всегда будет куда важнее еврейской.

На деле это означает следующее: «Белый город» не замечает никого и ничего, что не белое. Когда-то преимущественно ашкеназскому населению Ахузат-Байта было удобно считать преимущественно мизрахский район Махане-Исраэль / Керем ха-Тейманим продолжением арабской Маншии; точно так же и послевоенный Тель-Авив с пренебрежением смотрел на еврейские районы Яффы как на отдаленные, периферийные заставы: может, они и виднеются на горизонте дороги Яффа – Тель-Авив, но явно не считаются частью ментальной географии Белого города. История жилых кварталов Черного города – таких районов, как Неве-Шаанан, Флорентин, ха-Тиква, Эзра и Шапира, возникших на десять лет раньше Белого города или примерно в одно время с ним, – не была вымарана, как история Яффы, на них просто махнули рукой. Не только в плане архитектуры, но и идеологически, географически, экономически и культурно они не удостоились места в более широком сионистском историческом нарративе Государства Израиль.

Даже с крайне националистической точки зрения их сочли не заслуживающими упоминания. И это невзирая на то, что именно удобное стратегическое положение этих районов обеспечило изоляцию и последующее падение Яффы. Основанная в 1936 году ха-Тиква изначально мало чем отличалась от создававшихся в то время поселений типа «Стена и башня», а в мае 1948 года десятки жителей Неве-Шаанана погибли после налета египетской авиации, разбомбившей автовокзал. Однако все это оказалось неважно – такие случаи никак не способствовали деификации Белого города, а потому в муниципальных анналах места им не нашлось.

Удаление чего-либо из истории (как мы прекрасно знаем) всегда рано или поздно получает материальное подтверждение. И довольно скоро главные транспортные артерии южных районов, соединявшие сельскохозяйственные маршруты с садами, оказались в плачевном состоянии. Здания и коммуникации намеренно не ремонтировались, и уникальная городская структура оказалась под угрозой из-за новых инициатив по программе «Эвакуация и строительство», когда площадь возводящегося корпоративного Аялон-Сити пытались расширить за счет южных районов.

В муниципальных проектах, предложенных или воплощенных за последние шестьдесят лет, нет почти никаких упоминаний об истории этих районов. Более того, в ряде случаев (особенно в Неве-Шаанане и Шапире) самым популярным решением было уничтожение целых улиц.

 

Менора

История Неве-Шаанана – еще один пример типичного для Тель-Авива градостроительного процесса, согласно которому сначала рассказывают, потом делают (или сначала вычеркивают, потом сносят).

Судя по всему, одной истории этого района было более чем достаточно, для того чтобы обеспечить ему главную роль и в региональном нарративе Тель-Авива, и в более масштабной хронике Государства Израиль о сионистских поселениях в Палестине.

Если сравнить Неве-Шаанан с другими тель-авивскими районами, история у него выдающаяся. В противовес Ахузат-Байту с «ракушечной лотереей» по распределению участков, Неве-Шаанан появился не по счастливой случайности – это был длительный, четко спланированный проект. В отличие от других районов, входящих в муниципалитет Тель-Авива, Неве-Шаанан был общиной первопоселенцев, объединенных схожими ценностями, основанными на сионистских идеологических и экономических принципах.

Во многих отношениях Неве-Шаанан ближе, чем Тель-Авив, подошел к реализации того утопического образа, который сам для себя создал: это был архитектурный и в то же время социальный эксперимент. Другие поселения, возникшие в начале XX века, такие как Дгания, Нахалаль, Кфар-Иегошуа и кибуц Эйн-Харод, пытались воплотить в жизнь те же самые идеалы, но при этом всегда оставались этнически и социально монолитными анклавами. Неве-Шаанан же с самого начала представлял собой пеструю мозаику, там собрались люди, сильно отличавшиеся друг от друга по происхождению. В этом плане данный район был реализацией одной из центральных сионистских задач – «собрать изгнанников».

В отличие от однородных поселений, создававших и нагнетавших социальную и политическую напряженность по всей стране, Неве-Шаанан продемонстрировал другую модель сионизма – не обязательно белую. И тот факт, что его исключили из официальной истории Тель-Авива, лишь подтверждает ее основную идею: для города куда важнее не то, что это сионистский и еврейский проект, а то, что это проект белый, европейский.

Неве-Шаанан был основан в Яффе в 1921 году группой из четырехсот евреев. Некоторые из них являлись вновь прибывшими иммигрантами, другие – внутренними беженцами, вынужденно переселившимися из арабских районов на волне майских мятежей. Чуть ли не все они считались бездомными, жили в палатках. На фоне осложняющейся ситуации в Яффе, где после декларации Бальфура 1917 года участились вспышки нетерпимости, эти люди понимали, что нужно начать все с чистого листа. Они решили объединиться в кооператив, приобрести земельный участок и построить новый район к югу от Тель-Авива.

Ил. 80. Неве-Шаанан в 1930-е годы, вид южной стороны в северо-восточном направлении. Через тридцать лет на месте сада (в центре снимка) построят Центральную автобусную станцию.

Они купили 260 дунамов садовых земель за 30 тысяч фунтов, что было относительно дешево по тем временам, поскольку бóльшую часть фруктовых деревьев вырубили во время Первой мировой войны.

Чуть позже в том же году кооперативное общество Неве-Шаанана направило Сионистскому съезду письмо, где говорилось:

«…наш кооператив с уверенностью и энтузиазмом приступил к строительству района, один из членов кооператива пожертвовал 250 фунтов на строительство синагоги, другая группа товарищей взяла на себя обустройство библиотеки для жителей» [209] .

К радости в связи с развитием Неве-Шаанана добавлялась гордость из-за разнородного состава кооператива. Справедливо желая подчеркнуть идею мультикультурности, авторы письма заметили, что «список членов также представляет интерес: из четырехсот человек местных и новых иммигрантов примерно поровну, а среди местных около сотни бездомных сефардов и выходцев из Йемена». Кроме того, в кооператив входили люди самых разных профессий – плотники и врачи, библиотекари и слесари, полицейские, строители, фермеры, механики, купцы, служащие, водители и учителя. К ним присоединились и поддерживали кооператив двадцать влиятельных промышленников, присутствие которых, как отмечалось в письме, давало возможность другим получать ссуду: «…те из нас, кто сам не нуждается в ссуде, а присутствие таковых весьма приветствуется, поскольку банки принимают во внимание их участие в кооперативе, считая поручительство этих членов достаточным основанием».

Хотя преимущественно там были городские жители, члены кооператива Неве-Шаанана хотели предложить альтернативу сельскохозяйственной монополии, сосредоточенной в руках арабских фермеров и немцев из колонии Сарона (сейчас эта местность известна как военная база «Кирия»). Они мечтали о совершенно новом типе поселения, где городская жизнь сочеталась бы с сельской и где равно ценились бы и гражданские занятия, и сельскохозяйственный труд:

«Кооператив Неве-Шаанана первым пытается найти практическое решение этой проблемы (поставка основных продуктов питания в Тель-Авив). Члены кооператива и их домохозяйства много работают на природе; выкупленные нами садовые участки пригодны для всякого рода урожая; район находится на самой границе с Тель-Авивом – так почему бы нам не попытаться удовлетворить насущные потребности наших братьев в Тель-Авиве и таким образом дать нашим безработным членам источник дохода?» [212]

Как и положено каждому истинно утопичному проекту, был объявлен открытый конкурс на лучшую планировку нового района, участие в нем приняли местные архитекторы. Победителем стал Давид Тишлер: взяв за образец принцип планировки немецкой христианской колонии, имеющей форму креста, он предложил иудейский эквивалент. В его композиции «Менора» улица Левински выступала в роли центрального ствола, а от нее в виде ветвей расходились семь других улиц – Йесод ха-Маала, Неве-Шаанан, ха-Гдуд ха-Иври, Коммерческий центр, Вольфсон, ха-Конгресс и Шиват-Цион. Хоть и простоватая, но все же утопия.

Ил. 81. Неве-Шаанан на «Новой карте Тель-Авива», которую начертил в 1931 году Патрик Геддес. Хотя в то время территория района все еще была разделена между муниципалитетами Тель-Авива и Яффы, новый план города включал в себя – мечтательно – всю «менору» Неве-Шаанана, а также северную часть района Флорентин. Муниципалитет Тель-Авива, технический отдел, 1931.

И все же, несмотря на явный идеализм и дальновидный полусельскохозяйственный подход, исторически Неве-Шаанан всегда оказывался в тени – его затмевали другие еврейские поселения, созданные примерно в то же время. Напомним, что Нахалаль, самый, пожалуй, прославленный из всех мошавов, созданных до провозглашения государства, основан в том же 1921 году. На первый взгляд, наблюдалось некоторое сходство между этими двумя форпостами сионизма: и тот и другой строились по принципу великой утопии, в обоих случаях делалась попытка отразить идейные ценности в архитектуре и планировке (тишлеровская «менора» в Неве-Шаанане так же проста и догматична, как «круговое» расположение, придуманное Рихардом Кауфманном для Нахалаля. В 1921 году основали и Эйн-Харод – один из крупнейших израильских кибуцев, а также Рамат-Ган – сельскохозяйственный город-сад под Тель-Авивом (впоследствии он получит статус города). При этом сколько книг было посвящено Нахалалю, Эйн-Хароду и Рамат-Гану? И для сравнения – много ли написано о Неве-Шаанане?

Ил. 82. Неве-Шаанан в 1930-е годы. «Менору» разрезает надвое граница между Яффой и Тель-Авивом. Южная часть этого района показана светлым пунктиром. Альтер Друянов, «Книга Тель-Авива» (1936).

Как это часто бывает с утопическими проектами, оптимизм уступил место прагматизму и большинство членов-основателей кооператива Неве-Шаанана так и не дождались завершения строительства тишлеровской «меноры». Обещанных займов оказалось недостаточно или же их не удалось получить, собранные средства быстро истощались – и их не хватило на покупку всех земельных участков, предусмотренных схемой «меноры». Чтобы завершить проект, требовалось приобрести еще два конкретных участка – на момент первой покупки, в 1921 году, там все еще росли дающие неплохой урожай фруктовые сады. Их можно увидеть на аэрофотоснимке 1918 года: один примыкает к району с севера, другой, намного больше, расположен на юге. Меньший из двух садов стал площадкой, где с 1925 по 1932 год проводилась «Восточная ярмарка», а в 1941 году там появится первая Центральная автобусная станция. А на месте южного, большего участка в 1960-е годы будет построена новая Центральная автобусная станция.

Несмотря на то, что вплоть до 1948 года бóльшая часть этой южной зоны была отведена под сельское хозяйство, на любой карте района, выпущенной в годы, предшествовавшие образованию Государства Израиль, присутствует пунктирная линия (скорее как пожелание), показывающая, где в один прекрасный день протянутся недостающие ветви «меноры». Этот момент, похоже, немного приблизился в 1927 году, когда Неве-Шаанан присоединили к Тель-Авиву, однако южная граница города все еще разделяла «менору» надвое: с одной стороны семисвечник был тель-авивский, но его ветви с противоположной стороны (Вольфсон, ха-Конгресс и Шиват-Цион) по-прежнему оставались на яффской территории. И лишь после завоевания Яффы «менора» наконец начала принимать задуманную форму – вместо недостающих ветвей появились протоптанные дороги, а промежутки между ними заполнились стихийно возникающими зданиями, в том числе самостроем.

Как и в наши дни, границы Тель-Авива тогда не совпадали с мифолого-географическими границами Белого города – его естественный периметр был уже определен буферной зоной вдоль железнодорожных путей – от улиц Иегуды Галеви и Ибн-Габироля до Яффской дороги и дороги Петах-Тиква. На краю этой буферной зоны, прямо перед железнодорожной станцией, муниципалитет распорядился построить Центральную автобусную станцию. Спроектированная архитекторами Вернером Иосифом Витковером и Наумом Зелкиндом в 1941 году, она практически отрезала Неве-Шаанан от остальной части Тель-Авива. Район исчез за пеленой выхлопных газов – по принципу «с глаз долой – из сердца вон». В одночасье Неве-Шаанан из сельскохозяйственной окраины Тель-Авива превратился в индустриальные задворки Белого города.

Ил. 83. Разбитая утопическая мечта Неве-Шаанана (Иерусалимский бульвар сейчас называется бульвар Хар-Цион). Альтер Друянов, «Книга Тель-Авива» (1936).

Ил. 84. Граница между Тель-Авивом и Яффой. Неве-Шаанан в 1936 году. Географическая база данных Яд-Авнер. Факультет географии Тель-Авивского университета.

Ил. 85. Из рекламы проекта строительства новой Центральной автобусной станции в Тель-Авиве: общий вид с перспективой. Архитектор Рам Карми. Новая Центральная автобусная станция Тель-Авива, 1963 год.

Ил. 86 (на следующей странице вверху) Архитектор Рам Карми. Проект новой Центральной автобусной станции в Тель-Авиве. На аэрофотоснимке южной части Неве-Шаанана начала 1960-х видна спонтанная реконструкция «меноры».

Ил. 87 (на следующей странице внизу) Здесь рисованный контур новой автостанции наложен на аэрофотоснимок южной части Неве-Шаанана. Рам Карми, рекламный буклет проекта Центральной автобусной станции Тель-Авива, 1963 год.

Старый автовокзал, как мы сейчас понимаем, был только началом. С учетом того, что Неве-Шаанан не присутствует в коллективной истории, не удивляет и его последующая судьба. Будто мало было вреда от старой автобусной станции – построили еще и новую. Это был не просто один из самых неудачных архитектурных проектов за всю историю страны; во время строительства впервые стало понятно, что город изо всех сил пытается приватизироваться: ответственность за его облик переходит к частным застройщикам, им позволено при желании сносить здания, улицы и целые кварталы – под предлогом «экономической целесообразности». Тогда же впервые проявилась нездоровая готовность публики принять «отравный дар», а предприниматели и тяжеловесы-инвесторы непомерно наживались, скармливая народу архитектурные печеньки, которые были не только ненужными, но и вредными.

В статьях, опубликованных по случаю возобновления работы автобусной станции в 1992 году, рассказывалось, что в 1960-м (это год, когда впервые прозвучала песня Наоми Шемер «Белый город») строительный подрядчик и владелец кафе Арье Пильц начал потихоньку скупать участки в Неве-Шаанане. Вначале он собирался возвести там жилой комплекс с квартирами для молодых семей, но, разочарованный дозволенным ему объемом застройки, загорелся другой идеей: построить в районе новую Центральную автобусную станцию.

Эксперты выступали против этой затеи, все они говорили одно: естественная форма Тель-Авива – линейная, центра у него нет и быть не может, а следовательно, городу не нужна никакая «центральная» автостанция (и то, что проект был на длительное время заморожен, лишнее тому подтверждение). Автобусные депо вполне можно устроить на окраинах города, возле электростанции «Рединг» или в Тель-ха-Шомере. По общему мнению, если Тель-Авив намерен вложиться в инфраструктуру, правильнее инвестировать в развитие современного метро, по примеру того, что строилось тогда в Каире. Отметим, кстати, что такой совет давали, абсолютно не думая ни о людях Неве-Шаанана, ни об истории этого района.

Пильц, однако, не тратил время на глупые споры. Как и еще два будущих участника действа: «Солель боне», старейшая и крупнейшая инженерно-строительная компания в Израиле, и транспортный кооператив «Эгед» – крупнейшая в стране автобусная компания. Эти три субъекта, «Солель боне», «Эгед» и Пильц, объединив усилия, основали корпорацию «Кикар Левински» («Площадь Левински») для строительства новой Центральной автостанции в Неве-Шаанане, а хотят его жители этого или нет – не имело значения.

Ил. 88. Кто против кого: остатки арабского дома с байяром (слева), новая Центральная автобусная станция и дом семейства Мизрахи. Задумав строить автостанцию, Арье Пильц пытался выкупить у Мизрахи дом, в котором его семья жила с конца 1940-х годов. Пильц предлагал: «Возьми 100 тысяч фунтов и отдай мне дом». На что Абрам Мизрахи отвечал: «Забирай свои 100 тысяч фунтов и оставь меня в покое». Из-за несговорчивости Мизрахи и нескольких других его соседей, которые тоже отказались съезжать, Пильцу пришлось оставить идею продлить вокзал в восточном направлении, так что здание выдвинулось на юг, потеснив Саламскую дорогу. В результате ответвление этой дороги рассекает надвое арабский дом с байяром. Фото: Рои Боши.

Ил. 89. «Первой моей мыслью было расчистить там всё». На аэрофотоснимке начала 2000-х – новая Центральная автостанция Тель-Авива. Географическая база данных Яд-Авнер. Факультет географии Тель-Авивского университета.

Архитектор Рам Карми идеально подходил на роль создателя крупнейшего центрального автовокзала в мире. Карми – до этого в Беэр-Шеве он завершил первую и последнюю стадии строительства «Мерказ ха-Негев» («Центр Негева»), по изначальному плану протянувшемуся чуть ли не на полгорода, а впоследствии спроектировал небоскреб «Мерказ Хаекум» («Центр Вселенной») в Иерусалиме, правда, так и не построенный, – определенно мыслил масштабно.

И если Пильц первым мечтательно заговорил о «самом большом в мире вокзале», то именно Карми придал этой мечте форму и характер. Он также позволил себе добавить строительной программе дополнительные измерения, а именно образность, рито рику и масштабность: он предложил разместить на верхних этажах этого самого большого в Израиле сооружения международные автобусные терминалы, а подъезд к ним должен был осуществляться по эстакадам, проходящим вдоль и поперек улиц, в нескольких метрах от балконов близлежащих домов. Подземные этажи предназначались для местных городских автобусов, которые будут въезжать туда с улиц по туннелям. Карми заявлял, что идея была чуть ли не посланием свыше:

«Работая над проектом Центральной автобусной станции, я вдохновлялся библейским образом городских ворот. Это было место, где заседали мудрецы, судьи и старейшины. Сама идея навеяна образом Дамасских ворот в Иерусалиме. Автовокзал должен стать воротами в страну».

Что же касается места расположения автостанции – в южной части Неве-Шаанана, на юге города, – Карми говорил: «Это была данность… Мне предложили участок в 44 дунама в самом центре района, который считался гетто. Первой моей мыслью было расчистить там всё».

И хотя время работы над проектом станции совпало с «бруталистским» периодом творчества Карми, архитектор уверяет, что не собирался делать вокзал из облицовочного бетона. Если посмотреть на фотомонтаж, помещенный в рекламном буклете проекта, мы увидим, что здание на аэроснимках частично сборное, частично литое. Так или иначе на этой фотоиллюстрации пепельно-серый монстр, каким мы его знаем, выглядит абсолютно белым. Годы спустя Карми подхватит и гордо понесет знамя «белой архитектуры», пропагандируя ее в ряде проектов, в письменных и устных выступлениях. И если верить заявлениям, сделанным сразу после открытия новой Центральной автобусной станции, «белая архитектура» всегда была доминирующей в этом проекте: «Автостанция создавалась с мыслью о передовом обществе с белой плиткой и керамикой жилых домов как напоминание о чистоте и идеализме Белого города, который был на этом месте».

Ил. 90. Подъездные эстакады для автобусов, ведущие к новой Центральной автобусной станции, проложены по жилому району Неве-Шаанан. Вид с эстакады. Фото: Рои Боши.

Ил. 91. Одна из эстакад, ведущих к новой Центральной автобусной станции. Вид с улицы Левински. Фото: Рои Боши.