Ил. 92. Обложка журнала, в котором рассказывается об октябрьской интифаде 2000 года. Заголовок гласит: «Если случится война, арабы в Яффе нападут на Тель-Авив». Подзаголовок: «По данным опроса, проведенного Институтом геодезии и картографии, так думают 40 % евреев». Даниэль Дор, «Газеты под влиянием» (Babel, 2001).

История «Белого города» пишется глава за главой, десятилетие за десятилетием: в 1984 году прошла выставка «Белый город», в 1994-м – ряд мероприятий под общим названием «Баухаус в Тель-Авиве», а в мае – июне 2004-го – праздничные торжества по случаю включения Белого города в список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО. В очередной раз Тель-Авив чествовал себя – пресса пестрела публикациями на тему наследия Баухауса, про ходили конференции, памятные церемонии, были организованы специальные пешеходные экскурсии. Новость о решении ЮНЕСКО быстро разлетелась по городу благодаря бесконечному потоку каталогов, буклетов, наклеек, объявлений и праздничных приложений к воскресным выпускам местных газет.

Почти двадцать лет спустя после выставки Левина, 17 мая 2004 года, Белый город символически вернулся в стены Тель-Авивского музея изобразительных искусств: там с помпой открылась выставка Ницы Смук «Жизнь в дюнах», подводившая итог ее деятельности на посту главного архитектора-реставратора Тель-Авива. И к 19 мая Баухаус тоже вернулся домой (то есть в Тель-Авив). Формальной и символической вехой стала масштабная научная конференция под названием «Критические модернисты: посвящается Тель-Авиву, объекту Всемирного наследия ЮНЕСКО», проведенная архитектурным училищем при Тель-Авивском университете совместно с фондом Баухаус (заново открытым в Дессау). Подводя итоги конференции, Омар Акбар, директор фонда, выступил 8 июня с лекцией, а затем состоялась формальная церемония закрытия под лозунгом «Белый город: прошлое возрождается» с участием многочисленных гостей – преподавателей и архитекторов из Дессау, Израиля и других стран мира. Праздничная программа была разнообразной: демонстрировались документальные фильмы, архитектурные и художественные проекты, прошла фотовыставка «Мой Белый город», эскадра ВМФ Израиля салютовала Белому городу, проходя мимо гавани Тель-Авива.

Со времени торжественных мероприятий 1994 года исторический нарратив Белого города, как и его привязка к интернациональному стилю, остался практически в том же виде, изменился лишь контекст: если в 1994 году в дискурс о невинности Белого города еще верилось, то в 2004-м все маски были сорваны: вторая интифада, вспыхнувшая в октябре 2000 года и затронувшая Тель-Авив и Яффу, пришлась как раз на период между двумя празднованиями и оставила в этой истории свой след. Впервые с 1948 года подспудное напряжение, всегда существовавшее между двумя городами, вылилось в открытое, жесткое противостояние. Но худшее было еще впереди.

С 2002 по 2004 год правительство Ариэля Шарона запустило программу зачистки города от этнически чуждых элементов. Под руководством Авраама Пораза, тогдашнего министра внутренних

дел, входившего в партию «Шинуй», миграционная полиция депортировала более 115 тысяч иностранных рабочих, причем почти все они были жителями Черного города Тель-Авива – Яффы, южных ивритоязычных районов – Неве-Шанаана, ха-Тиквы, Шапиры, Эзры и окрестностей улицы Членов. Их оказалось лишь немногим меньше, чем палестинцев, изгнанных из Яффы в 1948 году.

В полдень 22 мая 2004 года тельавивцы и их гости из фонда Баухаус в Дессау поздравляли друг друга с окончанием еще одной успешной рекламной кампании, уверенные, что в ближайшем будущем – во всяком случае, в последующие лет десять – эти торжества обеспечат Белому городу постоянный поток туристов. Ровно в это же время полиция заблокировала улицы в Неве-Шаанане под тем предлогом, что поступил сигнал об угрозе взрыва заложенной террористами бомбы. В течение часа, а то и дольше, десятки полицейских производили аресты иностранных рабочих – хватали всех подряд, независимо от их иммиграционного статуса – беженцев ли, рабочих – и загоняли в автобусы, специально стянутые в этот район. Очевидцы тех событий позднее отмечали, что все происходившее отличалось необоснованной жестокостью, а уровень агрессии зашкаливал. Позже ночью можно было увидеть, как те немногие счастливчики, кому удалось ускользнуть от полиции, покидали тайком Черный город, закинув свои пожитки на повозки или в случайно проезжавшие мимо такси.

Ил. 93. Приглашение на конференцию «Критические модернисты: посвящается Тель-Авиву, объекту Всемирного наследия ЮНЕСКО», в которой принимал участие Омар Акбар, директор фонда Баухаус.

В нескольких километрах от этого места те же самые власти разыгрывали точно такой же спектакль, но в другом контексте и с другими жертвами. И пока вечеринка в честь Белого города – объекта Всемирного наследия ЮНЕСКО – была в самом разгаре, а улицы Черного города зачищались, Армия обороны Израиля проводила операцию «Радуга» – наполовину военную, наполовину градостроительную, в духе пресловутого проекта «Якорь» 1936 года. Официально было объявлено, что цель этой миссии – навести порядок на территории Рафаха в соответствии с тактическими нуждами армии. И все это под тем предлогом, чтобы не допустить строительство туннелей между Египтом и сектором Газа, по которым поставлялось бы оружие прямо под ногами у солдат израильской армии, размещенных в Филадельфийском коридоре. И хотя при необходимости можно было бы найти другие инженерные решения, если цель была действительно такова, армия предпочла вместо этого снести несколько больших жилых кварталов. По данным израильской правозащитной организации «Бецелем», за первые дни операции «Радуга» 183 дома были полностью разрушены, а тысячи строений оказались повреждены. Пострадали 58 человек, в том числе по меньшей мере восемь детей. В результате этой операции тысячи палестинцев остались без крова, а их вещи оказались погребены под руинами домов.

Белый город и радуга. Эти два зрелища не просто так совпали во времени. Не случайным был и оттенок лиричности, присущий обоим. Даже если вообразить, что операцию «Радуга» могли бы провести в каком-то другом месте, под другим названием или с другими тактическими целями, это все равно не было бы совпадением – и почти наверняка ей дали бы не менее поэтичное название. А все потому, что торжества по поводу Белого города и операция «Радуга» были взаимосвязаны: с одной стороны, прошлое Тель-Авива еще впереди, археологам только предстоит его откопать и город с нетерпением ждет, когда это случится, с другой – будущее Рафаха осталось в прошлом, погребенное под завалами снесенных зданий. В этом смысле палестинский город Рафах не сильно отличается от палестинского города Яффа, деревень Салама или Абу-Кабир: все они стали жертвами военных, урбанистических и архитектурных акций, имеющих единственную цель – создать на их месте новую географию, сровняв с землей и вычеркнув все прежнее.

Растущее противоречие между неоправданно суровыми действиями в Неве-Шаанане и Рафахе и мощными идиллическими образами – «белым городом» и «радугой», между жестокостью и зверствами, с одной стороны, и попыткой обелить себя – с другой, – все это важная часть израильской действительности.

И вовсе не случайно эти два образа, тщательно отобранные и достаточно мощные даже по отдельности, объединили в общий символ, создающий красивую и невинную картину. Однако горькая ирония заключается в том, что «жить в дюнах» оставили вовсе не взыскательных и модернистски мыслящих жителей Тель-Авива, а изгнанных обитателей Неве-Шаанана и Рафаха. Именно им пришлось теперь гадать, как же сберечь то, что осталось от их города.

 

Некритические модернисты

Возможно, что больше, чем какая-либо другая архитектурная традиция, архитектура Израиля склонна отражать собственную политику. И в этом смысле история международной канонизации Белого города Тель-Авива едва ли отступает от этого правила. Более того, путь Белого города от упоминания на скромной выставке ко всемирному признанию наглядно демонстрирует, как израильская архитектура обнажала, перекраивала и использовала чужую политику, в данном случае политику ЮНЕСКО и политику в области мировой архитектуры. С точки зрения Израиля практический смысл декларации ЮНЕСКО заключается в том, что Тель-Авив теперь просто обязан перед лицом всего мира реализовать свое собственное предназначение в качестве белого города.

Что именно пообещал выполнить Тель-Авив ЮНЕСКО, принимая от нее этот статус? Очевидно, стать еще белее, очиститься окончательно. Разумеется, будь он и так белым, это мероприятие было бы абсолютно излишним. Политическая позиция ЮНЕСКО представляется еще более интересной, если учесть, что карт-бланш Тель-Авиву дали не за то, что он уже белый, а скорее за стремление стать таковым.

Есть нечто политически сомнительное в том, что белая архитектура Тель-Авива подается как часть более общего «стремления быть белым». Это по меньшей мере вызывает удивление, поскольку желание обелиться может возникнуть лишь у того, кто белым не является. Вне традиционного белого расизма, каким мы его знаем, эта концепция архитектурной белизны могла зародиться только в Европе, где белое в любом случае главенствует. Маловероятно, что «стремление быть белым» могло бы возникнуть в афро-американском или афро-европейском сообществе, и с еще меньшей долей вероятности – в постколониальной Африке, где чернокожим жителям не было никакого смысла отказываться от своего собственного цвета. Даже если, как утверждает Франц Фанон, диалектика «стремления быть белым» и в то же время сопротивление такому стремлению является существенной и неизбежной частью того, что значит быть чернокожим в условиях европейского гнета, такой посыл никогда не стал бы ни определяющей идеологией, ни стратегией, поддерживаемой обществом. В лучшем случае это могло бы быть индивидуальной тактикой выживания, в худшем – формой капитуляции.

На описание использования белого и поиски белого в современной архитектуре извели много чернил, и не в последнюю очередь потому, что наиболее спорным из всех известных архитектурных образов является программный белый куб. Для Ле Корбюзье – главного идеолога и пропагандиста архитектурного модернизма – белый служил идеальной основой для выверенной «великолепной игры объемов, собранных под светом неба». Для Адольфа Лооса белый был могучим идеологическим посылом, исключавшим дешевые попытки декоративного украшательства. Для целого поколения архитекторов (и их клиентов) этот цвет стал чуть ли не единственным хроматическим решением, с которым стоило работать, несмотря на бесчисленное множество других возможностей. С тех пор как белый переступил границу архитектурного поля, он стал стандартным выбором для сторонников модерна, не было смысла его чем-то заменять, так он и остается в этом качестве: всегда беспроигрышное решение, всегда в моде. Среди всех цветов белый подается как естественный выбор, не требующий ни пояснений, ни оправданий, – точно так же, как прямоугольник считается у проектировщиков «естественной» конфигурацией по сравнению с другими формами зданий. «Вы можете выбрать любой цвет – главное, чтобы он был белый», – такую присказку часто можно услышать в архитектурной студии или на строительной площадке.

Когда речь идет о голой стене, белый воспринимается как чистый лист, как основа или фон – идеальный для того, чтобы подчеркнуть игру теней в солнечном свете снаружи или же показать картины, мебель либо другие объекты при искусственном освещении внутри помещения. Выбор белого по умолчанию, скорее всего, сложился естественным образом – изначально он рассматривался как самый минималистичный пигмент, выражающий некий стандарт, нейтральность, норму и универсальный порядок вещей. Со временем белый оброс новыми понятиями, у него появились дополнительные качественные характеристики: чистый, гигиеничный, свежий, оригинальный, наивный, девственный. Внезапно цвет, который раньше являлся стандартным, обрел широкий спектр возможностей и стал полем для самых разных ассоциаций – аскетично белый, как доминиканский монастырь, гедонистичный, как средиземноморская вилла, классический, как греческий храм, современный, как нью-йоркский лофт, или минималистичный, как японский бутик.

Как только белый стал идеологией, он перестал быть нейтральным. В этом смысле белый нельзя считать нулевой точкой отсчета на цветовой шкале, как это случилось с соседствующим понятием «интернациональный стиль» – он угодил в те же силки европейского универсализма.

Белый куб и «белый» взгляд – понятия связанные: «белый» взгляд фиксирует куб, а сам куб подразумевает этот взгляд. Белый есть не только универсальная сумма всех цветов, но прежде всего – цвет, способный заменить собой все остальные, отменить их, стереть. Белая архитектура стала фантазией-отголоском модерна – фантазией, которая предполагала новизну и проецировала образ мира как европейский, интернациональный и универсальный. Поскольку в Европе для этой фантазии не было места, ей предстояло воплотиться в неожиданных местах – в отдаленных провинциях континента.

Если белая архитектура, покидая Европу и направляясь в Северную и Западную Африку, Южную Америку и на Ближний Восток, мыслила себя как стиль Баухаус, или интернациональный стиль, то к новым берегам ее прибило уже под другим флагом: она прибыла туда под эгидой колониализма – со всеми его начинаниями, при его поддержке, с его программами. Именно поэтому белая архитектура воспринималась как главный посланник евроцентризма и западничества и раз и навсегда утвердилась как архитектура белого населения, созданная белыми и для белых.

Доказательства этому находим в мире повсюду. В Сенегале в центре Дакара есть район, по размеру, масштабу и по самой архитектуре очень похожий на Белый город Тель-Авива. Как и в Тель-Авиве, улицы Дакара украшены гигантскими фикусами, а также в этом городе собраны самые разные образцы архитектурного модернизма 1920–30-х годов с отдельными вкраплениями французского ар-деко и раннего колониального стиля, который в самом Тель-Авиве почему-то именуют «эклектическим».

В некоторых местах, как, например, на острове Гори, такая колониальная архитектура напоминает Неве-Цедек с его красными крышами – здесь, как и в Неве-Цедеке, использовалась глиняная черепица (ее называют марсельской) и штукатурка теплых оттенков, в домах такие же узкие окошки с деревянными ставнями. На площади Независимости в центре Дакара – другая, более урбанистическая архитектура, наводящая на мысль о классическом использовании гипсовых слепков: формы схожи с теми, что представлены на улицах Нахалат-Биньямин и Ахад ха-Ам в Тель-Авиве. Прогуляйтесь по улицам Дакара, и станет очевидно, что между этими разными стилями нет никакого революционного скачка. И любое изменение – не более чем уступка меняющимся вкусам правящей белой элиты. На самом деле, если быть точным, это всего лишь переход от одного колониального стиля к другому, причем оба они представляют белую власть и свойственную ей архитектуру.

И именно в этом отношении Тель-Авив действительно неповторим. В сравнении с такими городами, как Касабланка, Алжир или Дакар, где белая архитектура представляет присутствующе-отсутствующую культуру господства белых, когда здания остаются, а правители уходят, в Тель-Авиве белые правители до сих пор на месте, а их культура остается, причем даже более чем когда-либо доминирующей. Сегодняшний Тель-Авив можно считать прототипом того, как выглядели (или могли бы выглядеть) Касабланка, Алжир или Дакар, если бы колониализм победил и Франция сохранила свои территории. Историк архитектуры Жан-Луи Коэн, подробно изучавший Алжир и Касабланку, утверждает, что, поскольку французское правление сопровождалось унижением и подавлением, не стоит ожидать, что алжирское и марокканское население поддержит идею сохранения французской модернистской архитектуры. И в этом смысле Израиль тоже уникален, поскольку является одной из немногих стран мира, канонизировавших свою колониальную архитектуру. Даже в неевропейских национальных государствах, где встречается довольно много образцов интернационального стиля, обычно больше внимания уделяется охране исконного наследия, а естественное нежелание увековечивать периоды колониального угнетения приводит к тому, что эти здания редко поддерживаются в надлежащем виде.

На первый взгляд, политический подтекст белой модернистской архитектуры не столь очевиден, однако зловещая «надпись на стене» уже проступила. Прежде всего следует признать, что мы приписываем модернизму ряд достоинств, опираясь лишь на его программу, и с точки зрения сегодняшнего дня судить об этом направлении можно – и даже нужно – на основании действий и результатов, а не только по намерениям или идеям, которыми вдохновлялись ее творцы. И если посмотреть с таких позиций, становится очевидно, что политическая окраска в архитектуре модернизма присутствовала всегда – ее всегда можно было увидеть, если приглядеться. Возможно, кого-то это удивит, но, вопреки ожиданиям многих (по крайней мере тех, кто ратует за сохранение модернистской архитектуры), первопроходцы модерна никогда не считали архитектуру независимой дисциплиной. Они не скрывали своих политических пристрастий и охотно признавали, что между их архитектурными творениями и политическими воззрениями существует непреложная связь. Что касается трех столпов современной архитектуры – Миса ван дер Роэ, Лооса и Ле Корбюзье, то будет большим преувеличением утверждать, что белизна их объектов отражает ту самую прогрессивность, о которой речь идет, например, в тель-авивском нарративе: с политической точки зрения их белый, вне сомнений, был всегда скорее коричневым, нежели красным, точно так же в самом Тель-Авиве белый на самом деле прочитывается как белый и голубой – цвета израильского флага.

Ил. 94. Архитектура интернационального стиля в Дакаре. Сенегал, 2002. Фото: Шарон Ротбард.

Ил. 95. Архитектура интернационального стиля в Дакаре. Сенегал, 2002. Фото: Шарон Ротбард.

Адольф Лоос никогда не скрывал своего новаторства не только в архитектуре модернизма, но и в вестернизации. Он был убежден, что западная культура превосходит все остальные, и больше других склонен был отождествлять модернизм с вестернизацией. В своих теоретических трудах он упорно приводил теорию «войны цивилизаций», где каждая нация борется за место под солнцем – в эволюционной иерархии, рассуждая о разнице между белым человеком и чернокожим (папуасами в «Орнаменте и преступлении»), или в иерархической вестернизации, когда говорил о различиях внутри самой западной культуры, например между немцами и англичанами (в «Водопроводчиках»). К чести Лооса следует отметить, что он и папуасам, и европейцам рекомендовал один и тот же простой, гигиеничный и функциональный современный стиль.

В своей знаменитой статье «Орнамент и преступление» Лоос утверждает, что первобытный человек украшал себя орнаментом, чтобы отличаться от сородичей. Здесь же он поясняет, что его проповедь «обращена к аристократии» и сам он готов терпеть орнаментику там, где она уместна: в узорах «негра-кафра… перса, ткущего свой ковер, словацкой крестьянки, плетущей кружева», и даже в работе своего сапожника. Впрочем, при ближайшем рассмотрении становится ясно, что, в отличие от всех вышеперечисленных, стремящихся выделиться на фоне таких же, как они, аристократичный европеец стремится отличаться от них от всех. Лоос, сам европейский аристократ, обособившийся благодаря своей белизне, умудряется собрать в Вене представителей всех четырех сторон света.

Ил. 96. |«Алжир, Белый город». Туристический плакат французской железнодорожной компании. Из книги «Алжир: городской пейзаж и архитектура, 1800-2000» (Alger: paysage urbain с t architectures, 1800-2000), Іоставители Жан-Луи Коэн, Набиля Улебсир, Юсеф Канун.

Ил. 97. Примеры архитектуры интернационального стиля в Алжире. Из книги «Алжир: городской пейзаж и архитектура, 1800–2000» (Alger: paysage urbain et architectures, 1800–2000), составители Жан-Луи Коэн, Набиля Улебсир, Юсеф Канун.

Мис ван дер Роэ был директором Баухауса вплоть до его закрытия в 1933 году. Даже после ликвидации этого учебного заведения он пытался убедить нацистские власти в необходимости модернистского подхода в архитектуре и раз за разом подавал предложения к проектам, которые инициировал режим, и лишь после того как один за другим все его абстрактные идеи были отвергнуты, в 1935 году Мис ван дер Роэ уехал в США. В этом отношении он несколько отличается от других немецких интеллектуалов нееврейского происхождения, таких, например, как Томас Манн, который с отвращением эмигрировал из Германии сразу же, как только национал-социалисты пришли к власти. На это обратил внимание историк архитектуры Ричард Поммер. В своей статье «Мис ван дер Роэ и политическая идеология модерна в архитектуре» он поставил пятно на политической белизне модернистской архитектуры, проанализировав поведение одного из ее лидеров:

«Политически Мис был Талейраном современной архитектуры: менее чем за десять лет он создал памятник Карлу Либкнехту и Розе Люксембург для Коммунистической партии, барселонский павильон для Веймарской республики и проект немецкого павильона для Всемирной выставки в Брюсселе в 1935 году, который, будь он построен, стал бы первым нацистским памятником международного значения» [233] .

Ле Корбюзье, охотно сотрудничавший и с колониальными властями, и с вишистским режимом, оказался не менее скандален, чем его коллега, но в рамках иного политического контекста. В своей первой книге – «К архитектуре» (1923) Ле Корбюзье высказывает мысль, что современную архитектуру можно использовать как своего рода «прививку» от социальной революции, как ее замещение. И отдельную главу своей третьей книги – «Декоративное искусство сегодня» (1925) посвящает «закону побелки – правилу Ripolin» (это известная французская фирма-производитель строительной краски), где заявляет, что выбеливание в традиционной архитектуре и архитектуре модернизма есть не что иное, как печать «гармоничной культуры» и признак «победы Запада». Заканчивает главу Ле Корбюзье такими словами: «… многие свыклись с темным фоном наших интерьеров. Но творения нашей эпохи, столь дерзкой, опасной, столь воинственной и побеждающей, казалось бы, ждут от нас, чтобы мы научились жить и мыслить в светлом фоне белых стен». И в подкрепление этой идеи помещает фотографию трех африканцев с копьями; загадочная подпись под снимком гласит: «Султан Махембе и двое его сыновей. Три черные головы на белом фоне, наделенные даром править, властвовать… Приоткрытая дверь, позволяющая увидеть истинное величие».

Что Ле Корбюзье понимал под «величием», видно по его проекту 1932 года «Обус» (Obus), который стал полной противоположностью созданному для Парижа десятью годами ранее проекту «Вуазен» (Voisin). На этот раз реально существующий город предполагалось заменить огромным и очень длинным зданием, протянувшимся на много километров вдоль побережья Алжира, а по крыше здания должна была проходить автомобильная магистраль. Разработанный Ле Корбюзье план покорения «Белого города» Алжира со всеми его воинственными метафорами, по мнению Жана-Луи Коэна, следует рассматривать как часть более масштабного проекта «архитектурной революции за счет современной технологии». Ле Корбюзье продолжал в том же духе еще лет пятнадцать и в 1941 году, находясь в оккупированном немцами Париже, выпустил книгу Sur les quatre routes («На четырех дорогах»). В ней архитектор подробно рассказывает о том, какие надежды возлагал на «Немур» – предварительный проект нового города с населением в 50 тысяч человек, созданный им в 1933 году, когда он еще жил в Алжире. В экономическом плане успех этого предприятия зависел от того, удастся ли властям окончательно подавить сопротивление оппозиционных сил в Атласских горах, а также построить железнодорожную ветку, которая соединила бы побережье с экваториальной Африкой. «Почему бы не воспользоваться этими обстоятельствами?» – хладнокровно спрашивает автор. В конце концов, для Ле Корбюзье проект «Немур» был всего лишь очередной попыткой продемонстрировать, что «урбанизм – забота уже не городских властей, а целых государств», при этом архитектор отмечал, что «колонизаторы, как обычно, опережали свое время». В главе под названием «Водный путь» Ле Корбюзье говорит о своем видении Средиземного моря, признаваясь, что его всегда восхищал вид военных кораблей, и жалеет, что у него недостаточно средств, чтобы начать работу над проектом. По его мнению, после подавления сил оппозиции в Атласских горах население этого региона можно было бы эвакуировать, освободив территории к югу от Алжира для железных дорог, которые в будущем стали бы частью «стального экватора».

Проект «Немур» не был осуществлен в силу целого ряда причин, но Ле Корбюзье пеняет исключительно на лень «мальтийцев, кастильцев и марсельцев», как, впрочем, и «других беженцев из касб», которые только и делают, что сидят в кафе, играют в карты и пьют арак. По его убеждению, «северные народы не следует отделять границей от южных». Мысля в масштабах четырех континентов, Ле Корбюзье в книге «На четырех дорогах» утверждает, что справиться с такими расстояниями помогут «четыре дороги»: воздух, море, чугунные рельсы и земля. Архитектор считает, что колонизация поможет связать между собой отдаленные уголки Африки, и даже рассматривает захват Европы, которая незадолго до того была «объединена» нацистами. Есть в книге и ряд других неоднозначных комментариев, в том числе весьма благосклонный анализ политики Адольфа Гитлера, который «требует, чтобы материалы были безопасными, и путем возврата к традиции призывает к укреплению здоровья, чего заслуживает каждая раса».

Ил. 98. Проект «Обус» Ле Корбюзье. Из книги «Алжир: городской пейзаж и архитектура, 1800–2000» (Alger: paysage urbain et architectures, 1800–2000), составители Жан-Луи Коэн, Набиля Улебсир, Юсеф Канун.

Связь между европейской архитектурой и колониализмом не ограничивается тем, что европейские архитекторы зачастую планировали свои проекты в колониях и для колоний. Многие компоненты архитектуры модернизма – особенно ее белые элементы, такие как белая стена, brise soleil и пергола, пришли в Европу из самих колоний, и в основном благодаря интересу Ле Корбюзье к Северной Африке. О белой архитектуре Ле Корбюзье в связи с «народной архитектурой» Северной Африки можно сказать то же, что о современной живописи в связи с африканским искусством: если бы не колониализм, и той и другой не существовало бы. Оба явления – его следствие.

Неоднозначен и вопрос о том, насколько интернациональный стиль на самом деле интернационален. Изучив состав участников Международной выставки современной архитектуры, проходившей в Музее современного искусства в Нью-Йорке в 1932 году, и каталог, изданный по этому случаю, можно увидеть, что с географической точки зрения проекты были представлены крайне неравномерно: из восьмидесяти проектов, отобранных для экспозиции Филипом Джонсоном и Генри-Расселом Хичкоком, не европейскими были только девять – восемь из США и один из Японии. Ни одного – с Ближнего Востока, из Северной, Центральной или Южной Африки или из Латинской Америки. Все остальные оказались европейскими, в основном даже центральноевропейскими. Внимательное изучение списка архитекторов лишь подтвердило эту узость, поскольку даже большинство зданий, подававшихся как американские, были спроектированы архитекторами из Центральной Европы – такими как Мис ван дер Роэ, Нойтра и Фрей. Даже если оставить за скобками далеко не однозначное отношение куратора Филипа Джонсона к нацизму, совершенно очевидно, что он отбирал архитекторов, ориентируясь в основном на европейские вкусы. Теперь уже не столь важно, насколько оправданными были кураторские решения Джонсона, ясно одно: после 1932 года европеизм стал главной определяющей чертой канона модернизма. Но, как ни странно, многие архитекторы, постоянно проживавшие в Центральной Европе, смотрели на вещи иначе, не так, как Джонсон, с тоской оглядывающийся на Центральную Европу. Так, например, Лоос считал, что в Австрии и Германии никакого модерна нет, его следует искать по ту сторону Ла-Манша и за океаном: в Великобритании и США.

Ил. 99. Насколько интернационален архитектурный интернациональный стиль? Проекты, перечисленные в выставочном каталоге, большей частью были осуществлены в Европе, а несколько зданий, представленных от США, оказались работами европейских архитекторов. Кроме того, в каталоге упоминается только одно здание в Токио, которое спроектировал Мамору Ямада. Каталог выставки «Интернациональный стиль», кураторы Генри-Рассел Хичкок и Филип Джонсон. Музей современного искусства, Нью-Йорк, 1932 год.

Все эти запальчивые теории не были досадной помехой на пути модерна, напротив, все вместе они составляли его центральную линию и отражали преобладавшие на протяжении всего XX столетия философские взгляды белого мужского большинства. Кроме того, архитектуре модерна изначально свойственно насилие – точнее, вторжение – в связи с экономическими масштабами проектов, а подчас и из-за грубой силы, к которой прибегали, чтобы проложить дорогу новому. Среди примеров, наглядно подтверждающих такой подход, – вилла Савой, которую Ле Корбюзье поместил посреди луга в Пуасси, или модернистская вилла на берегу озера, описание которой приводит Адольф Лоос в своем эссе «Архитектура». Иногда архитектурное вторжение принимало и более определенные формы – в виде мобильных домов «Вуазен», геодезических куполов Бакминстера Фуллера, израильских оригинальных поселений типа «Стена и башня» или таких проектов архитектора Жана Пруве, как «Тропический дом» и «Колониальный дом», рассчитанных на строительство в Сахаре. В некоторых случаях теоретики и практики модернизма прямо высказывали свое отношение к подобного рода архитектурному насилию и уточняли, какая в этом польза, для чего оно нужно: Маринетти в своих футуристических манифестах призывал к войне, Альберт Шпеер обосновывал «теорию ценности руин», Клод Паран и Поль Вирильо объявляли о своих намерениях «захватить место». Эти примеры подтверждают, что визуальное и стилизованное насилие, свойственное архитектуре модернизма, как, впрочем, и насилие по отношению к ней, не ограничивалось разговорами или научными комментариями. Речь шла о чем-то столь важном и основополагающем, что, казалось, еще немного – и люди начнут в буквальном смысле убивать и умирать за это.

И здесь белому суждено было сыграть особую роль: соблазнив модернистскую архитектуру, он стал приметой и средиземноморского стиля (благодаря Ле Корбюзье), и ориентализма (как на знаменитой нацистской открытке, где район Вайсенхоф в Штутгарте выглядит, словно арабская деревня). В то же самое время в других странах он стал воплощением европейской фантазии – будь то в Средиземноморье, на Юге или на Востоке. Дом белого цвета воспринимался как продолжение белого диктата, подобно тому как белый костюм – типичная европейская одежда в колониальных странах – стал мощным символом превосходства белых. Вот почему планы Ле Корбюзье «отбелить» Алжир неотделимы от выглаженного белого костюма, в который он был одет, когда вынашивал этот замысел. Как, собственно говоря, побелка или белый костюм неотделимы и от более масштабных проектов французского правительства в Северной Африке. Помня об этом, постараемся по максимуму вычленять архитектурный контекст, пусть даже это явствует из определения самой дисциплины. Когда мы сегодня говорим о «Белых городах», таких как Тель-Авив или Дакар, то исходим из того, что лучшие места для изучения архитектуры модерна находятся за пределами Европы, в городских пространствах, сложившихся при колониальном правлении. Когда-то эти поселения были чистым полем для европейских экспериментов в архитектуре и градостроительстве. Следовательно, данную архитектуру следует рассматривать в контексте антиколониальных и постколониальных идей, признавая значительную политическую и военную мощь, которую эта архитектура обеспечивала имперским правителям.

Критическое осмысление данного вопроса началось в первой половине 1950-х годов – с литературоведческих и культурологических статей Ролана Барта и с философско-политических работ Франца Фанона. Тем не менее, хотя многие архитекторы читали Барта и даже слушали его лекции, в области архитектуры его политические идеи не нашли воплощения. В очерке «Африканская грамматика» Барт подвергает критике буржуазную объективность, которая подается как «нормализированная». Он показывает, что формальный дискурс о колониальном государстве Северной Африки – это «косметическая» версия, придуманная правящей верхушкой, чтобы «маскировать реальность». Если посмотреть на «Белые города», которыми усеяна Африка и Ближний Восток, в свете «Африканской грамматики» Барта, станет очевидно, что то же самое можно сказать и об архитектуре в целом. Разве это не лучшее определение для роли архитектуры вообще – быть «косметической» версией реальности? И если, по меткому наблюдению Барта, колониальные режимы с помощью аксиоматического языка пытаются затушевать или скрыть существование любых конфликтов (не говоря уже о войне), точно так же, видимо, и архитектура сыграла свою роль в «нормализации», создавая подобие нормальности, лежащее в основе колониального порядка. Интересно также отметить, что уже на этой ранней стадии антиколониальной полемики Барт обращал внимание на извращенную диалектику черного и белого и множество разных приемов – масок, костюмов, вымышленных историй, – в которых эта динамика выражалась. Занимаясь современной мифологией с 1954 года, Барт отмечал между всем белым (стиральные порошки, молоко и т. п.) четкую взаимосвязь, обрамлявшую колониализм и подспудно влиявшую на то, как он воплощался на практике. И в данном контексте почти нет разницы между белым в модернистской и белым в колониальной архитектуре, между белизной сантехники и белым цветом колониального костюма.

В конце концов, не так уж это и удивительно, белый – признак белизны, и его всегда помещают на самом верху в системе ценностей, которые колонизуемые должны усвоить.

Психиатр Франц Фанон подробно разбирал белую систему ценностей и показывал, как она «проникала в душу» колонизованных сообществ посредством языка, акцента и культуры, когда исследовал возникновение «внутреннего расизма» и «желания быть белым» у чернокожих. Несмотря на то что в области психиатрии Фанон придерживался французской традиции, создается впечатление, что его интерес к символическому, визуальному и репрезентативному механизму колониального государства был вызван желанием понять, как устроен колониальный уклад. Ему очень хотелось разгадать, как этот порядок выражается в практических и конкретных вещах, и, что еще важнее, – как можно в практических и конкретных вещах ему противостоять. Среди прочего Фанон показывает, что насилие и агрессия являлись движущей силой процесса колонизации. Отсюда один шаг до следующего вывода: чтобы создать архитектуру модерна, не говоря уже о том, чтобы построить новые города, нужно было проявить изрядную жестокость и агрессию.

В первой главе своей последней книги – «Изгои Земли» (глава называется «О насилии») Фанон подробно объясняет, почему колониализм главным образом и прежде всего связан с насилием. Базовый принцип, управляющий колониальным порядком, – разделение: «Колониальный мир – это прежде всего мир расчлененный». А поскольку такое расчленение происходит в определенном реальном пространстве, то:

«…существуют города для европейцев и для коренного населения ‹…› Европейский город – массивный, построенный из камня и стали, он освещен и заасфальтирован ‹…› в европейском городе босых ног колонизатора не видно, разве что на пляже. ‹…› Колонизованный город – город голодный, в нем всегда не хватает хлеба, мяса, обуви, угля, света» [253] .

Эти два типа пространства противоположны друг другу и подчиняются принципу взаимоисключения. Примирение невозможно. Логика колониального мира односторонняя и весьма проста: «Причина есть следствие – ты богат, потому что белый, ты белый, потому что богатый». Фанон пишет и о том, как колонизующая власть прибегает к насилию, пытаясь создать желаемый образ колониального порядка в истории и в реальном пространстве:

«Колонизатор творит историю и знает об этом. И поскольку он постоянно обращается к истории метрополии, показывает, что, хоть и находится здесь, сам он является продолжением метрополии. История, которую он пишет, – не история земель, которые он использует, но история нации, которая грабит, насилует и морит голодом» [255] .

Следовательно, единственный способ борьбы с таким разделением – это полное его отрицание: тотальная революция, тотальный хаос. Новая разрушительная волна насилия – как неизбежная реакция на эту угрозу.

Но, вероятно, все не так просто, как кажется: замена одного города другим не всегда возможна, и только с развитием постколониальной теории как академической дисциплины и появлением таких мыслителей, как Эдвард Саид и Хоми К. Бхабха, были выработаны принципы эффективных стратегий сопротивления. Хоми Бхабха омечает:

«Задача состоит в том, чтобы выявить за внешней оболочкой “белизны” агонистические элементы, которые делают ее нестабильной, шаткой формой власти: громадные “различия”, которые ей приходится преодолевать; наследие травм и террора, который она породила и от которого ей приходится себя защищать; амнезию, к которой она прибегает; насилие, которое она сеет, превращаясь в транспарентную и трансцендентную силу власти» [256] .

 

Голубой и белый

Как это ни удивительно, но из-за сложности такого двойственного взгляда (изнутри и снаружи) и довольно запутанной системы образов и репрезентаций, связанных с каждым из них, предположительно научный, профессиональный архитектурный дискурс сводится к чистой, упрощенной «истории архитектуры», лежащей в основе тезиса о Белом городе, – реальность одновременно скрывается, стирается и перекраивается, и при этом создается цельная новая система обоснований и оправданий.

Именно о таком насилии говорят Фанон, Бхабха и многие другие теоретики антиколониализма и постколониализма. Притворная невинность, обволакивающая историю Белого города, объясняется не только белым нарративом, который распадается сам по себе, но и желанием выделить эту автономную историю архитектуры из «общей» истории, найти точки пересечения между автономной историей израильской архитектуры и автономной историей мировой архитектуры, чтобы пересказать историю региона.

Но если история Белого города Тель-Авива и может чему-то научить, так это тому, что нельзя отделять архитектурные идеи от общих. Тель-Авив так сосредоточен на архитектурном нарративе Белого города и повторяет его вновь и вновь – и для своих горожан, и для остального мира – именно потому, что от нас пытаются спрятать другую историю, историю Яффы. Время идет, что-то стирается и забывается, сокрытая история становится совсем невнятной, и рассказать ее все сложнее.

Тем не менее обе истории – две стороны одной медали. Каждая есть изнанка другой. Замешательство, смущение, нечистая совесть – все это чувствуется в израильской архитектуре, создававшейся в Яффе после 1948 года. Архитектура вынуждена переводить политические факты в действия, и применение градостроительных правил, вроде тех, что превратили исторический центр Яффы в колонию еврейских художников, изобличает саму природу этих фактов политической истории – агрессивную, расистскую, биополитическую.

Израильские архитекторы, которые проектируют и строят в Яффе, не могут не замечать фактов разграбления арабской собственности, поскольку по роду своей деятельности держат в руках материальные свидетельства этого. Именно архитекторы доводят оккупацию до логического завершения, делая ее необратимой. Это касается любого израильского архитектора.

Безусловно, такое разделение действительности на белое и черное – способное завести архитектора в нравственный тупик или сделать его моральным банкротом, – представляет собой опасность не только для тех, кто работает в Яффе, ведь 93 % земельных ресурсов Израиля попали на рынок таким же образом. Приходится отбросить и другие табуированные границы – а каково вести строительство на оккупированных территориях, строить для армии, для корпораций или участвовать в таких сомнительных проектах, как «Эвакуация и строительство»? Следует отметить, что подобные вопросы актуальны не только для Израиля. Дикий урбанизм, охвативший Китай, как описал его Рем Колхас в исследовании новых городов, строящихся в дельте Жемчужной реки•, создает серьезные этические проблемы, поскольку реализация таких проектов требует перемещения с мест постоянного проживания тысяч, а может даже миллионов людей. И это лишь один из бесконечного списка примеров. Ясно одно: упрощенный подход «белое – черное» не всегда уместен в данном контексте и дихотомическое деление на невинных и виноватых едва ли поможет лучше разобраться в каждом конкретном случае. Мир по-прежнему держится на действиях отдельных личностей, и, нравится нам это или нет, любую попытку разрешить подобные этические дилеммы следует рассматривать в политическом ключе. Возможно, из всех архитектурных стратегий, применявшихся Государством Израиль в Яффе, агрессивный брутализм жилой застройки 1950–60-х – еще самый пристойный выход. Похожие с виду проекты были реализованы в Кирьят-Шмоне, Беэр-Шеве и Димоне – по крайней мере это была архитектура без претензий. И все же, когда речь идет об израильских архитектурных проектах в древней арабской столице, всегда подспудно присутствует некая неловкость, кроющаяся за показной совестливостью – за нарочитой стилизацией, старомодной архитектурностью. Это как та модернистская вилла, которую Адольф Лоос описал в эссе «Архитектура» в 1909 году: «Что за диссонанс, вспарывающий тишину, как неуместный крик?».

Проблемный характер развития израильской архитектуры в Яффе еще больше осложняется в тех случаях, когда за планированием стоят официальные органы вроде муниципалитета Тель-Авива, самозваного «стража» развития города. К примеру, стиль построек в Аджами досконально изучили, задокументировали, разложили по полочкам и каталогизировали точно так же, как это делалось в случае с Белым городом. Муниципалитет Тель-Авива выпустил брошюру – отчасти архитектурный каталог со ссылками и претензией на историчность, а отчасти документ, узаконивающий данность. В этом издании предпринята попытка представить архитектуру Яффы с помощью постмодернистских приемов, таких как морфологический и типологический анализ построек, перечень характерных частей и деталей зданий, обзор развития застройки в городе и тому подобное. К этой брошюре, которая, по замыслу, должна была лишь подтвердить аутентичность архитектурного наследия Яффы, почти в обязательном порядке прибегают при решении любых вопросов и дилемм, возникающих при строительстве в Яффе, по сути, она служит чем-то вроде свода строительных правил.

Похоже, израильская архитектура, что бы с ней ни происходило, не может забыть о Яффе и мирно довольствоваться Тель-Авивом. Яффа явно мешает нарциссическому любованию Белым городом, ведь белизна Тель-Авива – это еще и белизна замазки. Тель-Авив – город-хищник, волк в овечьей шкуре, и эта шкура – Белый город.

 

Мультикультурный город

Параллели к истории о Белом и Черном городе можно найти во всем мире, причем самые разные по форме и масштабам: Тель-Авив и Яффа, Израиль и Палестина, Париж и Алжир, Запад и Восток, Север и Юг, Первый и Третий мир. В этой истории все места похожи друг на друга, вплоть до физического облика: архитектурная, городская и политическая составляющие здесь переплетаются и поддерживают одна другую. Если воспользоваться формулой Карла фон Клаузевица•, с ее структурой и возможными инверсиями, Белый город являет собой наглядный пример того, что архитектура (как и война) есть продолжение политики другими средствами.

В конце концов, деление на черный город и белый – всего лишь следствие подхода, условий и правил игры, навязанной Белым городом. В Израиле такое разграничение еще более парадоксально, если вспомнить, что желание стать белым может быть лишь у того, что белым не является. Более того, Тель-Авив, как мы уже убедились, в действительности не белый. На самом деле, если проследить, каким было изначальное, аутентичное самосознание, за последние лет сто сформировавшее местное региональное самосознание, мы увидим, что Тель-Авив всегда был скорее мультикультурным городом, нежели категорично «черным» либо «белым».

Что пристало праздновать Тель-Авиву, так это как раз деградацию белого и превращение его в небелое. Небелое есть след ослабления той самой «транспарентной и трансцендентной силы власти». По сути, именно этому нас учили на уроках природоведения в начальной школе, когда учительница пыталась объяснить, что белое на самом деле вовсе не белое, а просто оптическая иллюзия, созданная слиянием всех цветов радуги. Чтобы доказать это, мы проводили небольшой эксперимент: вырезали из картона кружок, разделяли его на секторы и закрашивали каждую часть своим цветом. Потом в центр кружка втыкали булавку и, раскручивая его, как волчок, наблюдали, как все цвета сливаются, превращаясь в белый. Каждый, кто проделает такое упражнение, наверняка заметит, что, как быстро ни раскручивай волчок, чистого белого цвета не получится. Белый – это больше концепция, нежели цвет, и тот цвет, который получается в результате вращения, никогда не бывает кипенным, он скорее серовато-белесоватый. Моя учительница объясняла досадную разницу между идеальным молочно-белым и грязноватым результатом эксперимента тем, что, мол, в наших карандашных наборах не хватало цвета индиго (переходный между синим и черным) и что мы недостаточно быстро вращали кружок. Возможно, она была права, но это не столь важно – мы, с нашей точки зрения, сделали такой вывод: белый – это цвет, который мы видим, когда не можем различить остальные.

Не стоит лишний раз повторять, что Белый город никогда не будет достаточно белым – Земля просто не вращается с такой скоростью. Лучше, помня об этом, попытаться внимательно рассмотреть все другие цвета, которые нам показывают. Как говорят, жизнь – это не только белое и черное. Более того, по сравнению с белым монолитом тель-авивской идентичности, предположительно определяемой накрахмаленным средним классом, который так стремится прибрать к рукам все политические силы, Черный город выглядит пестрым как никогда. Это точно самое живое и космополитичное место в Израиле!

В конце концов, в основе истории Белого города лежит нечто большее, нежели многоголосые славословия простой хорошей архитектуре. Эта история выросла из страстного желания – из стремления выделить Тель-Авив из его окружения, превратить его в аристократический европейский мирок, оторвать от Яффы, чтобы обеспечить чистоту и, если понадобится, даже стерилизовать. И в этом отношении Белый город – культурная инкарнация разделения, разобщения, разрыва связей. Последствия этой идеи для жителей Тель-Авива просты: Тель-Авив сам по себе. Иудея, Самария и Газа – где-то там, а мы здесь, вдали от безумств Иерусалима и Газы, по правильную сторону от «Зеленой линии», на правом берегу реки Яркон, живем себе тихо, в полном одиночестве и тешимся невинной игрой с красивыми зданиями и правильными белыми домиками на песке.

Может, Бреннер и заблуждался, когда призывал: «никакой политики, только общение душ», поскольку на самом деле не бывает «общения душ» без политики, а политика непременно затронет душу. И все же это был более щадящий подход, чем у сторонников идеи разделения, уверенных, что и политикой, и общением душ можно одинаково управлять на таком маленьком пространстве.

Поскольку в Тель-Авиве сначала пишут, а потом строят, прошло совсем немного времени и самоопределение вылилось в огораживание: стена вдоль Западного берега реки Иордан, бесспорно, не более чем внешняя граница Белого города. И если таков Сион, то невольно задумаешься о Вавилоне как об альтернативе. А мораль, которую мы можем вынести из истории о Белом и Черном городе, видится в отказе от разграничений и определений, в невозможности отделить белое от черного, в естественном разнообразии красок, в многоликости, в потенциальной возможности создать пространственную модель более сложную, чем то, что основано на бинарном делении на черное и белое и навязанное конкретному участку земли только потому, что он именуется Белым городом или Государством Израиль.

Отправную точку для этого нового направления в политике можно найти в самом городе и в идеалах, которые за этим городом стоят. Философ Ханна Арендт утверждает, что самой большой ценностью греческого полиса была не демократия, или власть народа («худшая форма правления», по ее словам), а исономия – принцип равенства прав. Иными словами, Арендт говорит о том, что политическим центром город делало не место, отведенное для правительства, а наоборот – пустое, никем не управляемое пространство, открытое для всех. В своем историческом развитии от греческого полиса до римского urbs, а впоследствии и современного метрополиса, город постепенно очистили от политики в том смысле, что такие идеалы, как равные права, равные законы и равенство перед законом, уже не считаются идеалом, а тем более данностью. Сегодня пространственная конфигурация этой утраты – утраты политической составляющей – становится все более и более радикальной. Национальные власти создают препоны, вводя запреты для групп людей и препятствуя свободному перемещению, и в результате общественное пространство превратилось в сеть территорий и субтерриторий, в систему островков и анклавов, заборов и преград. Каждая новая преграда физически привносит в реальность принцип неравенства, в результате чего становится проще навязать его различным категориям людей.

Однако при этом на северо-западе Тель-Авива, прямо под носом у политической и культурной верхушки Белого города, виднеются искры нового, восточного, космополитичного плавильного котла. К этим кварталам теперь можно отнести все то, что говорил Бен-Гурион о Яффе 1906 году: город с «пестрым населением», представляющий собой «смешение рас, наций и языков, которого не найти даже в самых крупных городах мира ‹…› выходцы из Египта и Алжира, Туниса и Марокко, Занзибара и Мадагаскара ‹…› и среди них множество “арабизированных негров”».

История показала, что тридцать лет спустя тот же самый Бен-Гурион связал эту «мешанину» с феллахами и превратил их в палестинскую нацию: вне зависимости от религии, расы и пола обрек их всех на участь беженцев. Следовательно, если в этом месте и идет продолжительная историческая борьба, то не между белыми и черными, а между белыми и всеми остальными. Кроме того, похоже, нынешняя «мешанина» может объединиться под знаменем новой идентичности – в виде коалиции меньшинств.

И такой политический расклад не менее серьезен, чем легенда Герцля, и не более сказочен, чем истории Бен-Гуриона.

Многие обитатели Черного города понимают мультикультурализм как основной, определяющий компонент гражданской, городской и соседской идеи. Зайдите в любой общественный парк в южной части города – и увидите, что будущее уже здесь: дети, вместе играющие в парке Левински, представляют эклектичную смесь светских и набожных евреев, палестинцев, русских, эфиопов, китайцев, выходцев из Эритреи, Колумбии, Дарфура и Филиппин. Все они говорят на одном языке – иврите, который выучили в детском саду и начальной школе. Место, где они живут, не имеет ничего общего с нарративом Белого города. Программы этнических чисток, по-прежнему наводящие ужас на их районы и их семьи, лишний раз доказывают, что, вопреки утверждению Дани Каравана, Белому городу еще предстоит «победить нацизм».

Неуклюжая попытка политиков и военного руководства организовать городское пространство может закончиться катастрофой. Их город никогда не будет достаточно безопасен или достаточно защищен, как, впрочем, и достаточно бел. Глухота, непроницаемость (в буквальном смысле) и жесткость разделительного барьера со всеми пространственными противоречиями, местными парадоксами и житейской несправедливостью, сопровождающими каждый метр ее пути, – все это лишь свидетельствует об отчаянной попытке навязать территории размером со средний европейский метрополис упрощенную бинарную интерпретацию пространства, создававшуюся национальными государствами XIX века и пригодную для них же. Пробиваясь сквозь невероятно сложный комплекс межобщинных процессов и межличностных отношений, такая интерпретация оправдывает искусственное разделение региона на сегрегированные, гомогенные, таксономически локализованные территориальные единицы: с одной стороны – евреи, с другой – арабы, здесь – Белый город, там – Черный.

Осуществляя этот колоссальный проект строительства и разделения, национальное Государство Израиль постепенно теряет какую бы то ни было ценность, освобождается от собственной сути и роли и присваивает себе все общественные активы: образование, здравоохранение и даже обеспечение правопорядка. С учетом стратегии нынешнего дня, когда национальные государства во всем мире уже отказались от монополии на войну, разделительный барьер и Белый город все больше выглядят как финальный акт израильского национального государства или по крайней мере его последняя битва.

В начале книги приводится идея: чтобы изменить город, сначала нужно изменить его историю. И тогда есть надежда, что за этим последует и остальное. А следовательно, зачем строить стены, раз мы знаем, что сквозь них можно проходить? Зачем разрушать и заново отстраивать реальность, если можно изменить ее интерпретацию? Вместо того чтобы зацикливаться на представлении о регионе как о территории с двумя враждующими государствами, не лучше ли вообразить это пространство как город или даже как кластер городов? Вероятно, после неудачных попыток припечатать это пространство клеймом националистических иллюзий стоит взглянуть на ближневосточный конфликт как на тему социальную и урбанистическую, а не национальную? Быть может, разобщение и постоянное разделение – не единственный способ положить конец оккупации, допустим, нужно просто перестать быть оккупантами, только и всего? Сделать так следует всюду, но начать необходимо с Яффы.

Мы должны прекратить оккупацию Яффы. Пора очистить «невесту моря» от казарм, вывести армию из Яффы, вернуть городу и предместьям ключи, вернуть им их историю, язык, передать нынешний музей «Эцель» обратно Маншии. И это отнюдь не проект сохранения наследия или реконструкции, как в случае с Белым городом, а проект восстановления, столь же утопичный и беспрецедентный, как, собственно, и сам Тель-Авив и сионизм. Это культурный, урбанистический и международный вызов, для которого потребуется не меньше, а, возможно, даже больше энергии, инвестиций и идеализма, чем понадобилось для кампании Белого города.

Инициатива может исходить только от Тель-Авива, и начинать следует с Яффы, поскольку именно отсюда все пошло. Грех убийства города Яффы, его оккупации и изнасилования – на совести Тель-Авива, и для того чтобы искупить его, нужен утопический размах. Тысячелетнее непрерывное развитие города было грубо пресечено, и теперь на Тель-Авиве лежит ответственность инициировать проект восстановления, пусть и первый в своем роде. Даже если в другом месте тоже предстоит сделать нечто подобное. Потому что случившееся в Аджами, в Маншии, в Старом городе Яффы и даже в Неве-Шаанане и Шапире не может исправить кто-то другой и в другом месте. Потому что в нынешнем взаимосвязанном мире яффские изгнанники – это бедняки Тель-Авива, и потому, что проблема Яффы – Тель-Авива – в сáмой сердцевине ближневосточного конфликта.