Я пребывал в скорби по Савиену и Алойне всего несколько секунд. Понимая, что я все еще на сцене, я взял себя в руки и выпрямился на стуле, чтобы взглянуть на мою публику. Мою молчаливую публику.

Музыка иначе звучит для того, кто ее играет. Это проклятие музыкантов. Пока я смотрел на зал, сымпровизированный конец песни начал блекнуть в моей памяти. Затем пришло сомнение: что, если песня не стала снова целой, как казалось мне? Что, если мой финал не донес ужасную трагедию ни до кого, кроме меня? Что, если мои слезы показались всего лишь реакцией ребенка на собственный провал?

Потом, все еще ожидая, я услышал, как от людей струится тишина. Публика была тиха, напряжена и плотно сжата, словно песня обожгла их сильнее пламени. Каждый держался за свое раненое сердце, стискивая боль, как величайшую драгоценность.

И вдруг пробежал шепоток высвобожденных и сдерживаемых рыданий. Вздох слез. Шорох тел, медленно выходящих из оцепенения.

И аплодисменты. Рев — как стена огня, как гром после молнии.