После встречи с Ктаэхом я еще долго не мог прийти в себя.

Я спал много, но беспокойно: мне то и дело снились кошмары. Некоторые из них были особенно яркие и незабываемые. В основном о матери, об отце, о моей труппе. Еще хуже были те, после которых я просыпался в слезах, не помня, что мне снилось, но с болью в груди и с пустотой в голове, похожей на кровавую дыру на месте выбитого зуба.

В первый раз, когда я так пробудился, Фелуриан сидела рядом и смотрела на меня. Лицо у нее было такое доброе и озабоченное, что я уж думал, что она вот-вот прошепчет что-то ласковое и погладит меня по голове, как делала Аури у меня в комнате несколько месяцев тому назад.

Но Фелуриан ничего такого не сделала.

— Ты в порядке? — спросила она.

Я не знал, что ответить. Голова шла кругом от воспоминаний, смятения и горя. Я не решился заговорить, чтобы не разрыдаться снова, и только покачал головой.

Фелуриан нагнулась, поцеловала меня в уголок губ, посмотрела долгим взглядом и снова села. Потом спустилась к озерцу и принесла мне напиться в ладонях.

В следующие дни Фелуриан не забрасывала меня вопросами и не пыталась вызвать на разговор. Время от времени она пыталась рассказывать мне истории, но я никак не мог на них сосредоточиться — они казались еще менее внятными, чем прежде. В некоторых местах я принимался неудержимо рыдать, хотя в самих историях ничего печального не было.

Один раз, проснувшись, я обнаружил, что она исчезла. Через несколько часов она вернулась и принесла странный зеленый плод больше моей головы. Застенчиво улыбнулась и протянула его мне, показав, как правильно чистить тонкую шкурку, чтобы добраться до оранжевой мякоти внутри. Мясистая, кисло-сладкая, она распадалась на спирально расположенные дольки.

Мы молча ели плод, пока от него не осталось ничего, кроме круглой, твердой, скользкой косточки. Косточка была темно-коричневая и такая большая, что не помещалась в мой кулак. Фелуриан не без торжественности разбила косточку о камень и показала ее ядро, сухое, как каленый орех. Мы съели и его тоже. Вкус у ядра был насыщенный и острый, отдаленно напоминающий копченую лососину.

А внутри косточки было семечко, белое как кость, величиной с лесной орешек. Семечко Фелуриан отдала мне. Оно было сладкое, как конфета, и немного липкое, словно карамель.

Как-то раз она оставила меня одного на много часов и вернулась с двумя бурыми птичками, бережно неся по одной в каждой ладони. Птички были поменьше воробья, с удивительными глазами, зелеными, как листва. Она усадила их на подушки подле меня, свистнула, и птички запели. Не короткими трелями, как поют птицы, нет, то была настоящая песня. Четыре куплета и припев между ними. Поначалу они пели в унисон, потом на два голоса.

В другой раз, когда я проснулся, она напоила меня из кожаной чаши. Питье пахло фиалками и не имело никакого особенного вкуса, но после него во рту сделалось свежо, тепло и чисто, как будто я напился летнего солнышка.

Еще как-то раз она дала мне гладкий красный камушек, теплый на ощупь. Через несколько часов камушек проклюнулся, как яйцо, и из него вылупилось существо, похожее на крошечную белочку. Белочка сердито зацокала на меня и ускакала.

Один раз я проснулся и увидел, что ее нет поблизости. Оглядевшись, я увидел, что она сидит у воды, обняв руками колени. Мне было почти не слышно, как она нежно и мелодично всхлипывает себе под нос.

Я засыпал и просыпался. Она дарила мне то кольцо, сплетенное из листика, то гроздь золотистых ягод, то цветок, который открывался и закрывался, когда до него дотронешься…

А как-то раз, когда я снова вскинулся со слезами на глазах и болью в груди, она протянула руку и накрыла мою ладонь своей. Этот жест был так робок, лицо ее было таким встревоженным, что можно было подумать, будто она никогда прежде не касалась мужчины. Словно она боялась, что я сломаюсь, или вспыхну огнем, или укушу ее. Ее прохладная ладошка на миг опустилась на мою руку, легко, точно мотылек. Она слегка стиснула мою руку и немного погодя отпустила ее.

Тогда мне это казалось странным. Но мой разум был слишком помрачен смятением и скорбью, и я плохо соображал. Только теперь, оглядываясь назад, я понимаю, в чем было дело. Она со всей неуклюжестью неопытной влюбленной пыталась утешить меня и понятия не имела, как это сделать.

* * *

Однако время лечит все. Сны мало-помалу отступили. Ко мне вернулся аппетит. В голове прояснилось достаточно, чтобы я смог поболтать с Фелуриан о том о сем. Вскоре после этого я оправился достаточно, чтобы начать заигрывать с ней. Когда это произошло, она явно испытала ощутимое облегчение, словно ей было не по себе, когда она общалась с тем, кто не стремился ее целовать.

И последним ко мне вернулось любопытство — самый верный знак, что я снова стал самим собой.

— А я ведь так и не спросил тебя, чем кончилось дело с шаэдом, — сказал я.

Она просияла.

— Шаэд готов!

В ее глазах сверкнула гордость. Она взяла за меня за руку и повела к краю беседки.

— С железом было нелегко, однако же все готово!

Она устремилась было вперед, потом остановилась.

— Сумеешь ли ты его отыскать?

Я, не спеша, внимательно огляделся по сторонам. Хотя Фелуриан уже объяснила мне, что искать, я далеко не сразу обнаружил едва заметный сгусток тьмы в тени ближайшего дерева. Я протянул руку и достал из укрытия свой шаэд.

Фелуриан кинулась ко мне, радостно хохоча, словно я только что выиграл в какую-то игру. Она повисла у меня на шее и расцеловала с неистовством целой дюжины детишек.

Прежде она ни разу не дозволила мне примерить шаэд, и теперь, когда она накинула его на мои обнаженные плечи, я изумился. Он был почти невесомый и мягче самого роскошного бархата. Казалось, будто я накинул на плечи теплый ветерок, тот самый, что ласкал мою кожу на темной лесной поляне, куда Фелуриан водила меня собирать тень.

Я хотел было пойти к озерцу, посмотреться в него, чтобы узнать, как я выгляжу, но Фелуриан накинулась на меня. Повалив меня на землю, она оседлала меня, и шаэд раскинулся под нами, как толстое одеяло. Она собрала его края вокруг нас и принялась целовать меня в грудь и в шею. Горячий язык коснулся моей кожи.

— Теперь, — сказала она мне в ухо, — каждый раз, как твой шаэд будет обнимать тебя, ты станешь думать обо мне, и всякое его прикосновение будет как мое прикосновение.

Она медленно двигалась на мне, прижимаясь ко мне всем своим обнаженным телом.

— И сколько бы женщин у тебя ни было, ты будешь помнить Фелуриан, и ты ко мне вернешься!

* * *

После этого я понял, что мое пребывание в Фейе подходит к концу. Слова Ктаэха застряли у меня в голове, как колючки, и непрерывно гнали меня назад, в мир. То, что я находился на расстоянии броска камнем от убийцы своих родителей и не понял этого, оставило у меня на губах привкус горечи, которого не могли смыть даже поцелуи Фелуриан. К тому же в голове у меня непрерывно крутилось то, что Ктаэх сказал о Денне.

И вот наконец я проснулся и понял, что время настало. Я встал, собрал свою дорожную сумку, оделся — впервые за целую вечность. Было как-то даже странно чувствовать на себе одежду. Сколько же времени меня не было? Я запустил пальцы в отросшую бороду, пожал плечами и отмахнулся от этого вопроса. Что толку гадать, все равно скоро узнаю!

Обернувшись, я увидел Фелуриан, которая с грустным лицом стояла в центре беседки. На миг мне подумалось, что она начнет просить, чтобы я не уходил, но нет, ничего подобного. Она подошла ко мне, окутала меня шаэдом, точно мать, одевающая ребенка, который собирается выйти на мороз. Казалось, даже бабочки, ее спутницы, и те приуныли.

Она несколько часов вела меня через лес, пока мы не пришли к паре высоких серовиков. Она накинула на меня капюшон шаэда и велела закрыть глаза. Потом немного поводила по кругу — и я ощутил, что воздух вокруг слегка изменился. Открыв глаза, я понял, что лес вокруг не тот, через который я шел за секунду до того. Странное напряжение в воздухе исчезло. Это был мир смертных.

Я обернулся к Фелуриан.

— Госпожа моя, — сказал я, — мне нечего дать тебе на память…

— Кроме обещания вернуться.

Ее голос был нежен как лилия, но в нем слышалось предостережение.

Я улыбнулся.

— Я хочу сказать, мне нечего тебе подарить, госпожа.

— Кроме воспоминаний…

Она подалась ближе.

Закрыв глаза, я простился с ней несколькими словами и множеством поцелуев.

И ушел. Мне хотелось бы сказать «даже не обернувшись», но это была бы неправда. Ее вид едва не разбил мне сердце. Она казалась такой крохотной рядом с огромными серыми камнями. Я едва не вернулся, чтобы поцеловать ее снова, всего один разок, на прощание.

Но я понимал, что если вернусь, то никогда уже не сумею уйти. И силой заставил себя пойти дальше.

Когда я обернулся во второй раз, она исчезла.