В октябре 1941 года мы с Алике через Испанию добрались до Португалии и оттуда на скоростном трансатлантическом самолете вылетели в Нью-Йорк. Как и все, я подписал документ, где заявлял, что мне известен закон, по которому каждый француз, вступивший добровольцем в иностранную армию, приговаривался к смерти - между строк следовало читать имя де Голля. Я видел в подписании этого документа одну лишь формальность.

Я впервые летел через Атлантику. Я был свободен, летел навстречу новой жизни, но тревога не покидала меня. Издалека маленькая свободная зона казалась еще меньше, еще беззащитнее. Я по-прежнему ощущал себя ее частью, продолжал с нежностью думать о тех, кто там остался, и беспокоиться за них. Но Америка означала безопасность для Алике, радость вновь увидеть моих родителей и сестер. Америка открывала мне возможность действовать.

Я только начинал жить, постигая опыт борьбы; это был очень важный этап. День за днем я брал на себя ответственность в тяжелейших условиях войны. Рядом со мной не было родителей, готовых меня поддержать и защитить, именно с этих пор я почувствовал себя взрослым.

В эти месяцы я узнал другую сторону жизни, быть может, впервые столкнулся с трудностями и раз навсегда понял, что, какие бы социальные блага и привилегии мне ни были дарованы судьбой с самого рождения, я остаюсь не более чем евреем, таким же, как любой другой еврей.

Для молодого француза, привыкшего к замедленному ритму жизни Франции до 1939 года, и лишь однажды, да и то мельком видевшего Нью-Йорк, жизнь в этом городе являла собой поразительный контраст. Полные энергии люди, легкость, с которой удавалось реализовать любое начинание, множество всевозможных товаров и, в особенности, изобилие продуктов - от всего этого у меня кружилась голова.

Естественно, я ожидал, что все французы и американцы единодушно поддерживают англичан и голлистов. Каково же было мое удивление, когда на меня обрушилась целая лавина самых разнообразных и самых противоречивых мнений, я выслушал самого разного толка суждения и сомнения, в особенности, относительно голлистского движения. Я встретил французов, которые обожали маршала Петэна и все еще верили в его мужество и честность. Были и другие, еще не составившие определенного мнения о генерале де Голле. Мне довелось неоднократно выслушать мнение о том, что де Голль всего лишь политический авантюрист, окруженный маргинальными элементами, экстремистами как левого, так и правого толка. «Свободная Франция» казалась им образованием типично французским, то есть сугубо политическим. Многих, хотя и патриотически настроенных, пугало присоединение к «Свободной Франции», это означало для них оказаться втянутыми в конфликты, которые их не касались, заставляло их сделать политический выбор, вместо того чтобы просто поступить на военную службу. Многие из них вскоре после появления на политической арене Гиро присоединились к нему, рассчитывая ограничиться участием в войне, ничем себя не скомпрометировав. Кроме того, в Нью-Йорке и в Вашингтоне не было недостатка в голлистах, занимавших в движении определенные должности, которые лишь сеяли семена сомнения в умах; одни - своей нетерпимостью и ограниченностью, другие - своей критикой в адрес главного штаба в Лондоне, разоблачая интриги в верхушке организации, эгоизм и бездарность ее руководителей. В американских и даже английских политических и деловых кругах все повторяли, что я мог бы принести несравненно больше пользы и играть более значительную роль в англоамериканской орбите действий, нежели состоя в рядах «Свободной Франции».

Политика американского правительства положила конец всем колебаниям и сомнениям. Оно сохранило постоянные контакты с Виши, послало туда адмирала Лейхи, человека достойного и уважаемого. Цель этих действий была ясна - сделать все, чтобы ограничить эффективное участие Франции в помощи военной машине Германии и, в особенности, не допустить использование противником французского флота. Хотя все это я понимал, но согласиться с этим было трудно, во всяком случае и президент Рузвельт, и госдепартамент по-прежнему враждебно относились к де Голлю. Напряженность в отношениях между Рузвельтом и де Голлем достигла кульминации, когда адмирал Мюзелье от имени «Свободной Франции» захватил Сен-Пьер-э-Микелон. Совершенно очевидно, чтобы сдерживать «коллаборационизм» Петэна, Лейхи обещал ему, что Америка защитит французские владения на американском континенте.

Какой бы разумной и прагматичной ни была эта политика, становилось невозможно оставлять без внимания эмоциональную сторону конфликта между сторонниками и противниками голлизма.

Кроме того, Рузвельт и де Голль были людьми совершенно разного склада и темперамента. Первый - человек гордый, исполненный осознания мощи великой страны, которой он управлял, не мог ни принять, ни понять генерала, столь же гордого, как и он сам, но лишенного войска, которое бы его поддерживало, и тем не менее не покоренного. Каждый из них был по-своему прав: Рузвельт, оттягивая время, вступая в контакт с правительством Виши, даже если делая это, он ранил чувства всех противников нацизма, и де Голль, пытаясь мобилизовать, используя свое имя и свой авторитет, здоровые силы нашей страны и обеспечить ей шансы на послевоенное развитие. Рузвельт играл на настоящее, де Голль - на будущее. Когда позднее правительство Виши потеряло всякое доверие, противодействие Рузвельта де Голлю больше не имело оправдания и превратилось в достойное сожаления мелочное преследование личного соперника.

* * *

Если вернуться к французу, оказавшемуся в Нью-Йорке в конце 1941 года, то легальное существование правительства Виши оставалось для него источником тревоги. Это правительство управляло свободной зоной и колониальными территориями; его можно было презирать, но нельзя было игнорировать. Мои соотечественники, придерживаясь столь разных мнений, оказывались едины в одном - все они были законопослушны в своих отношениях с государством. Они уважали законность государственных институтов и стремились сохранить единство идеализируемой ими страны, какой была для них Франция. Правительство Виши владело атрибутами такой, пусть и спорной, законности, и ни один француз в лагере союзников не считал себя вправе предъявлять ему претензии. Предоставленные сами себе французы Америки пребывали в нерешительности. Некоторые даже, отказываясь делать выбор, вступали добровольцами в американскую, канадскую или английскую армию. Один уважаемый сотрудник дома Картье, видя весь этот разброд, выступил с некой злополучной инициативой: он предложил добровольцам обратиться к правительству США с просьбой выбрать французского «лидера»-военачальника и затем записываться к нему в армию. Эта инициатива не имела никакого успеха и получила название «Всеобщий Картье».

Нетерпимость одних французов по отношению к другим была столь велика, что мои слова, сказанные журналистам сразу после моего приезда из Франции, были злостно истолкованы. Я непредвзято заявил, что маршал Петэн еще не утратил популярности, что очень многие искренне верят в его желание перехитрить немцев и оттянуть время. Банальные истины, но журналистам оценки и суждения эмигранта хотелось видеть только белыми или же только черными.

Оказавшись в водовороте противоречий и сомнений, я заставил себя критически взглянуть на голлистскую прессу. И тут я ухватился за представившуюся мне возможность повидаться с Алексисом Леже. Мы как-то встречались с ним до войны, и теперь я ждал этой встречи. Мне хотелось поговорить не с поэтом Сен-Жон Персом (псевдоним Леже), но с бывшим ответственным секретарем Министерства иностранных дел. Его мнение тоже было небезынтересно, хотя все в Нью-Йорке знали, что в отношении Лондона у него нет твердой позиции.

Он принял меня очень любезно, и я до сих пор еще слышу этот удивительный голос, его речь с легким креольским акцентом: «Во всяком случае, в этом генерале привлекает то, что он не строит из себя политика; это отсутствие политического опыта придает ему особый колорит, в нем есть что-то свежее.»

Он говорил как-то шутливо, как будто о чем-то по сути своей совсем несерьезном.

Эта история приобретает особый смысл, если вспомнить яростное противодействие де Голля избранию Сен-Жон Перса во Французскую Академию, но это было уже позднее. Похоже, Генерал выносил суровый приговор, не подлежащий обжалованию, всем, кто не поддерживал его полностью и безоговорочно, в особенности в тот момент, когда их голоса были для него такими ценными.

Желая разобраться в особенностях американского законодательства, я встретился с адвокатом моих родителей Абе Бьенштоком, человеком пылким и восторженным, но в то же время очень энергичным и удивительно жизнестойким. Он оставался моим другом до самой его недавней смерти. Мой отец и дядя Робер снимали маленькую контору из трех комнат на Пятой Авеню, где молодой человек из Голландии по имени Петер Флек пытался распутать сложные хитросплетения документов, заполнял многочисленные декларации, приводя в порядок дела моей семьи. Я, как мог, помогал ему, используя деловые бумаги, которые привез с собой. Тогда мысленно я был далеко, предвидя, как после войны наш скромный кропотливый труд принесет свои плоды и из крохотной клеточки разовьется могучий организм сильного финансового учреждения в Америке, учреждения, которому я посвящал все свое время после национализации нашего банка во Франции.

В конце войны Петер Флек совместно с двумя голландскими партнерами основали консалтинговую фирму. Она процветала, и двадцать пять лет спустя мы смогли продать ее на выгодных условиях. В 1967 году при моем содействии эта консалтинговая фирма была преобразована в «Инвестиционный банк». Наши английские кузены охотно к нам присоединились, и таким образом был создан «Нью-Корт секьюритис» (Нью-Корт - это название здания в Лондоне, где нашел убежище банк Ротшильдов). Это учреждение медленно, но стабильно и планомерно развивалось вплоть до 1981 года, когда произошел конфликт с его президентом - генеральным директором, который в середине года нас покинул. Тогда было решено, что его место займут Ротшильды. Мой кузен Эвелин - председатель лондонского банка «Н. М. Ротшильд и сыновья» - и я стали сопредседателями. Отныне общество называлось «Ротшильд инк.», и именно оно впоследствии дало французской ветви моей семьи возможность вновь занять достойное место в финансовом мире.

* * *

После нападения на Перл-Харбор Америка оказалась на пороге войны. Но поскольку во Франции существовала свободная зона, я по-прежнему призывал поддерживать отношения с правительством Виши. На примере одного печального инцидента можно показать, как в то время относились к французам. Великолепный пассажирский теплоход «Нормандия», купленный Соединенными Штатами у Франции, находился в Нью-Йоркском порту, когда на борту его вспыхнул пожар. Французский инженер-конструктор этого корабля оказался тут же на месте и, лучше кого бы то ни было зная это сооружение, предложил свои услуги в борьбе с огнем. Но он был французом, а значит, ему не доверяли; от услуг инженера отказались, и «Нормандия» сгорела дотла.

В то время как Соединенные Штаты с удивительной быстротой занимались мобилизацией своих людских и материальных ресурсов, я не прекращал думать о том, как продолжить борьбу, и мало-помалу освободился от противоречивых мыслей, которые до сих пор не покидали меня.

По правде говоря, за это время не появилось чего-то нового и значительного, что прояснило бы для меня положение дел; я продолжал испытывать влияние голлизма, он по-прежнему привлекал меня. Я повиновался импульсу по другой причине. В какой-то мере это было дерзкое решение, в то время как выбрать Гиро было бы решением мудрым. Когда я записался добровольцем, от меня не скрыли, что оформление документов английской стороной потребует времени. Кроме того, моя отправка в Европу возлагалась на Англию, которая не имела ни малейших причин предоставлять какие-то привилегии нескольким французским добровольцам.

В конце 1942 года американцы высадились в Северной Африке. Все ожидали, что власти Виши будут быстро изгнаны с этих территорий. Мой отец особенно волновался за судьбу алжирских евреев: правительство Виши недавно отменило декрет Кремьё, по которому с 1870 года они становились гражданами Франции. Местные власти оставались вишистами и ничего не предпринимали, между тем как американцы не решались оказывать на них давление. Мой престарелый отец, уже далеко не здоровый, лишенный положения и влияния, охваченный силой почти пророческой, имел мужество протестовать. После недель ожидания и разочарований он потерял терпение и написал тогдашнему Государственному секретарю Самнеру Уэлсу длинное письмо, в котором он разоблачал несостоятельность американцев в столь важной области. По-видимому, он затронул очень чувствительную точку, поскольку этот политик ответил открытым письмом, где утверждал, что обвинения моего отца ложны, при этом слово «ложь» присутствовало в письме неоднократно. Вскоре алжирские евреи вновь получили французское гражданство. Это была победа голлистов, поскольку большинство руководителей еврейской общины Северной Африки во многом помогало войскам союзников. Во всяком случае, в глазах американцев мой отец вернул себе доверие. Его жест скорее отвечал моральному долгу, нежели каким-то политическим целям. Отец действовал в соответствии с пронесенной сквозь годы семейной традицией, согласно которой защищать евреев всегда и везде - это священный долг каждого члена нашей семьи. Я поклялся никогда не забывать этот поступок отца.

После разрыва дипломатических отношений между Америкой и Францией «французское консульство», естественно, превратилось в «консульство «Свободной Франции». Во всяком случае, в новой книге записей мой недавно родившийся сын Давид был записан под номером 1, а Жерар - сын моего друга Жофруа де Вальднера, который предпочел присоединиться к Гиро, был записан под номером 2.

Одним из первых демаршей, предпринятых мной после того, как я записался добровольцем, был поход к единственному в городе портному-французу, которому я заказал военную форму.

Меня предупредили, что пригласят.

Я не подозревал, что ждать придется так долго.