В 2008 году, через двадцать лет после смерти Ники, я снова приехала в Тринг-Парк, былое семейное гнездо. Поезд от станции Юстон набит жителями пригородов, все уткнулись носами в газеты, на коленях балансируют кейсы – совсем не так Ника путешествовала в детстве в частном пульмановском вагоне. Семья жила под Трингом с 1872 года по 1935 год – незначительный период в долгой истории города, но, прогуливаясь по Хай-стрит, я замечала следы присутствия Ротшильдов: герб из пяти стрел на иных зданиях, столовую Ротшильдов в местной гостинице. Кроткий дух Уолтера увековечен в музее. В войну в семейный дом переселился банк Ротшильдов, а с 1945 года помещение предоставлено театральной школе.

В качестве родового имущества уцелел только парк. Шоссе А41 разрезало его надвое, но основная часть остается заповедником на тех самых принципах, что были заложены Чарлзом Ротшильдом. Чарлз страстно отставивал сохранение естественных мест обитания полевых цветов, диких животных, бабочек и мотыльков. Распоряжения, сделанные им в завещании, легли в основу общебританского движения охраны окружающей среды.

Правда, здесь уже не увидишь кенгуру, зебр, эму и казуаров. Много гуляющих, с собаками, с детьми. Из диких животных самые интересные – косули. В ту пору, когда Ника была маленькой, местные детишки, бывало, толпились у ворот, пытаясь поймать золотой соверен, который дедушка Натти Ротшильд бросал из кареты. Теперь даже в Тринге мало кто помнит те времена и то семейство. Даже частный музей Уолтера превратился в филиал Музея естественной истории.

Неузнаваем и парадный холл Тринг-Парка. Великолепная мебель распродана, исчезли и пальмы в горшках, и картины. У стены закреплен балетный станок, упражняются девушки. Нике бы понравилось, как преобразилось это место, как стремительно вращаются белые пачки. В бывшей курительной танцоры помоложе репетировали рождественский балет «Щелкунчик». Одетые мышами, игрушками, оловянными солдатиками, они с визгом и смехом нападали друг на друга. Корты накрыты навесом. Я имела возможность полюбоваться уроком современного джаза: девочки-подростки в трико отрабатывали номера под музыку, написанную уже после смерти и Монка, и Ники.

Войдя в дом, поднявшись по широкой лестнице, в самом конце коридора я обнаружила детскую, где выросла Ника. Небольшая, обшитая деревянными панелями. Камин заколотили, на стенах – следы, оставленные девчушкой современной эпохи: плакаты с любимыми ансамблями, моделями и пушистыми зверюшками. Из этого окна Ника и ее сестры, заслышав хруст гравия под копытами лошадей, высматривали отцовскую карету. Отсюда они впервые увидели полет аэроплана – небывалое зрелище. Я стояла посреди комнаты и пыталась представить себе, как ранним утром девочек будил шум воды – няня наполняла ванну – и горничная принималась растапливать камин.

Пронзительный сигнал, сзывающий на ланч, прервал мои размышления. Дом содрогнулся: четыреста голодных учеников ринулись по коридорам и лестницам в столовую первого этажа. Многое в меню удивило бы Нику: карри, спагетти, сэндвичи, жаркое, экзотические овощи и фрукты, – а ее-то в детстве кормили сплошь рыбой и яйцами.

Единственное напоминание о прежней жизни я нашла на первом этаже, перед прежней каморкой дворецкого, ныне учительской. Там все еще висит ряд колокольчиков с подписями: «Спальня леди Ротшильд», «Гостиная леди Ротшильд», «Спальня лорда Ротшильда», «Детская», «Курительная».

Я попросила одну из учениц спеть в холле «Паннонику» в память моей двоюродной бабушки. Из классов и спален выглянули другие ученики, прислушались к музыке и словам. Хотелось бы мне верить, что Нику это порадовало – такое музыкальное возвращение в родные пенаты.

Выйдя из школы, я прошлась по дорожке к музею Уолтера. Тут почти ничего не изменилось: каждый уголок по-прежнему забит чучелами из его коллекции. Образцы открытых им новых видов и видов, названных в его честь. При жизни Уолтера не высоко ценили, особенно в родной семье, где считали эксцентричным транжирой. Лишь после того, как Мириам написала биографию своего дяди, «Дорогой лорд Ротшильд», к его заслугам присмотрелись и огромный вклад Уолтера в изучение естественной истории был наконец оценен по заслугам.

Войдет ли и Ника в пантеон Ротшильдов – «только для достигших успеха»? Ее наследие, как и наследие Уолтера, сводится к именам. Не галапагосский зяблик и не малоизвестная муха, но перечень песен. Среди них, кроме знаменитой «Панноники», – «Мечта Ники», «В темпе Ники», «Ника выходит», «Телоника», «Боливар-блюз», «Коты на колокольне», «Блюз для Ники», «Нике» и многие песни с посвящениями от друзей, которых она выручала.

Свой статус и свои деньги Ника использовала, чтобы поддержать целое поколение голодных музыкантов. Доставшийся ей осколок огромного состояния принес немалую пользу. Ника действительно что-то изменила в этом мире. И наградой ей стало то единственное, чего она была лишена в детстве, о чем тосковала. Дружба.

Только одного хотела Ника – быть рядом с «восьмым чудом света», Телониусом Монком. Он бы и без нее сочинял свои песни, но Ника более всего гордилась тем, как она помогла Монку, создала условия, в которых он мог работать. Не в ее силах было спасти отца от недуга, одноплеменников – от Холокоста, друзей – от расовой несправедливости, но, по крайней мере, она смогла предоставить любимому музыканту надежное убежище, обеспечить хотя бы одному человеку достойную и спокойную старость.

Недавно приятель поддразнил меня:

– Ты никогда не закончишь эту книгу, ты не можешь отпустить ее.

Он, в общем-то, прав. Мои книжные полки и ящики письменного стола свидетельствуют о многолетних усилиях понять Нику, ближе ее узнать. Семнадцать коробок и толстенных папок; документальный фильм; записи радиопередач; книги, на страницах которых она мелькнула беглой тенью; еще книги – о родственниках и друзьях Ники, где ее по каким-то таинственным причинам не упомянули; посвященные ей песни; любимые альбомы; вырезки из газет, фотографии, переписка; изображение семейного древа; крошечный мотылек, стопки нот, электронные письма от посторонних людей – бумажный след в кильватере необычно прожитой жизни.

Тот вопрос, который я задавала себе в юности, все еще требовал ответа: удалось ли Нике доказать, что человек может освободиться от собственного прошлого? Ведь Ника сменила все: веру и страну, социальный слой и культуру. Она вырвалась за пределы семьи и прожила иную жизнь в мире, который мало кто из ее прежних знакомых мог понять. Она осмелилась стать другой. Но теперь, двадцать лет спустя, я видела, что полного разрыва нет и быть не может. Права Мириам: наши судьбы формируются задолго до рождения, цепочки ДНК, история предков и наследственные склонности дают о себе знать каждый миг. Ника сохраняла связь с Ротшильдами – и финансовую, денежная пуповина так и не была перерезана, и эмоциональную – общее прошлое, общие переживания. Нельзя уйти от тех немногих людей, кто по-настоящему тебя понимает. И не думаю, чтобы ей хотелось от них уйти. «Я из чудно́й мешпухи, но семья у нас дружная, верь не верь». Это правда, я знаю.

И все же я закончила книгу и отпускаю ее. В воображении я пускаю по ветру все эти материалы – столь тщательно собранные и проанализированные, тысячи листов бумаги. И мне видится, как прихотливыми зигзагами мотылек-Панноника летит куда вздумается: бесшабашная, своевольная, не подчиняющаяся никому. Бабочка Монка, мой Мотылек – ты свободна.

Будь она сейчас здесь, она бы прикинулась, будто ей скучна вся эта суета вокруг нее, все эти размышления. Так и слышу, как моя двоюродная бабушка говорит мне: выпей и не занудствуй.

– Ш-ш! Слушай музыку, Ханна. Слушай!