– Я попросил здешних ребят обеспечить нас едой, чтоб не тратить время, да и не мелькать лишний раз в окрестностях. Они переадресовали мой заказ спецу по питанию из авиакомпании. Такой дотошный тип, все бомбил меня по электронке, требуя уточнить содержание наборов. Оказывается, их столько существует: мусульманское меню, код, кажется, MOML; кошерное – KSML, индуистское невегетарианское, постное и всякое-всякое. В конце концов я сдался и попросил его выбрать на свой вкус. В результате мы с тобой можем почувствовать себя пассажирами экономкласса авиарейсов направления Греция – Кипр. Домашняя пароварка для разогрева этих замечательных блюд – мое ноу-хау. Вот это, Арик, приятного аппетита, – медальоны из говядины, маринованные в вустерском соусе с гарниром из обжаренных овощей: сладкого перца, моркови и стручковой фасоли с соусом мадейра. М-м-м! Вкусно?
Было действительно вкусно, но как человек, часто путешествующий по воздуху, я про себя посетовал, что Тайд отказался от наборов KSML. Они не такие навороченные, но всегда безопасные: кашрут! Сертификат кошерности – отдельная фишка. И не обязательно быть иудеем. В Москве кошерную еду, той же фабрики-кухни, что готовит бортовое питание, охотно берут для бизнес-ланчей во всякие офисы. Хавка, к тому же, подпадает под код MOML – отвечает требованиям халяля для мусульман. Меня с кошерной авиакухней познакомил мой шеф. «Как-то попробовал, – признался он, – и решил, что всегда буду брать еду для евреев: вкусно и по весу раза в два больше».
Сон быстро сморил нас после всех этих кулинарных изысков.
Проснулись мы под вечер, но выдвигаться на объект еще было рано, Тайд взялся преподать мне азы горного дела.
– То, с чем мы имеем дело, – поведал он, – это камерные пегматиты. Некоторые дошлые называют их самоцветный погреб, занорыш, жеодой, пустота, раздув, миарола или еще как. Когда-то, очень давно, в гранитном теле всплыли пузыри, и в этих пузырях произошла кристаллизация крупных образований кварца и топаза. Это камеры, не жилы! Кварцевые жилы распространены на Урале, в других северных местах. А здесь – камерные пегматиты.
Оборонке все так же нужны пьезокварцы, но кристаллы научились выращивать искусственно. Поэтому местным шахтам остается всего ничего – их скоро затопят. Если мы не успеем найти свой клад сейчас, считай, поезд ушел. Все эти старатели, которые роются по отвалам, не более чеховских злоумышленников: им бы только гайку свернуть – грузило понадобилось.
Там, под землей, пространство хорошо почистили, когда добывали кварц. Шли снизу вверх буровзрывными работами. Тяжелыми станками бурили шпуры, закладывали много взрывчатки и бухали-бахали. Образовались большие сводчатые камеры. Наша задача: точечными зарядами раскрыть сохранившиеся занорыши. Мы не промышленники – мы охотники за тяжеловесами, кудесники, если хочешь. Пришли, обнюхали углы, пробурили свой шпурец, жахнули, и молодец. Наука тут не катит – только чуйка! Профессионалы вообще не употребляют понятия «горная наука», они говорят «горное искусство». Итак, закладываем небольшой заряд, оторвали, подошли посмотрели… Никакого фанатизма. Советская писательница Татьяна Тэсс делилась с подругами оборотами из писем в газету. Некий простодушный селянин (оказалось, что ее разыгрывала Фаина Раневская) радовался приобретению петушка. «Неказистый, – писал он, – но ёбкий». Так и у нас – ёбкость залог успеха! – подытожил Тайд.
Мы на границе сумерек и ночи. Конек-Горбунок с выключенными фарами тихо подобрался к торчащему посреди сжатого поля строению. Оно стоит на границе шахтного поля, как брошенная пограничная будка – портал в подземелье.
Ш-у-р-ф… Ноздри каменоломни. Обилие «шуршащих» звуков в этом слове порождает таинственность и выказывает глубину. Здесь начинается, а может, заканчивается кварцевая шахта. Заброшенная контора – центр владений, заброшенный копер над шурфом – ее последнее прибежище.
Густую тишину разбавляет стрекот неведомой козявки. Глазастое небо подглядывало за нами, как мы бочком втискивались в перекошенные нерастворимые ворота, затаскивали в них вещи. Разбабаханный копер, дырявый шифер. Звезды, как в планетарии, – через стены, кровлю, отовсюду, много их.
Задерешь голову – звездная высь, заглянешь в люк – бездна. И ничтожный человек посредине. Черная глубина, брошенный камень не порождает звука: без малого сотня метров. Старинная венцовая крепь – сруб из толстых бревен, насколько может выхватить коногонка. Недра пахнут сыростью, необитаемым нездешним миром. Устье шурфа перекрыто, попасть нельзя, но, как обычно, если очень хочется, то можно. Тайд здесь не впервой и знает обходы.
Раньше все было обустроено по правилам: полки и лестницы. Работал электрический подъемник. Можно было уверенно и безопасно спуститься и подняться. Сначала демонтировали подъем, сгнили полки, а лестницы чернели провалами перекладин, как беззубые старушечьи рты. Тревога лезла из обшитого бревнами черного жерла и оседала в животе. Я не робкого десятка, но очень, честно говоря, не хотелось опускаться. Однако сам вызвался! Лезь, старатель!
Со страховкой по бревнышку, по бревнышку мы добрались до самого дна, опустили все наши грузы и припасы.
Тайд ушел. Я выключил светильник. Когда-то с друзьями-спелеологами мы предприняли экспедицию в пещеру. Там тоже было темно и неуютно. Но не так. Пещера есть пещера – она природная. А здесь витал дух чего-то другого: заброшенного производства. Появилась аналогия с пришедшими в запустение поместьями, покинутыми замками. Из них ушла жизнь. В таких местах всегда жутковато. Когда-то и здесь ходили люди, матюкались, бурили гранитную толщу, закладывали взрывчатку, отпаливали, укрывшись за углами, закрывали уши. Взрывы сотрясали все, небось доходили до самого верха. А теперь – ничего! Глухая тишина, мгла, не видно ни зги… И все же животом ощущаю жизнь! Это подземелье живет своей жизнью. Свои процессы идут в массиве… воздух струится по выработкам, заглядывая в самые последние закуточки.
Чу, загромыхали колеса по стыкам рельсов, желтое пятно лампы.
– А вот и карета! – Тайд подкатил вагонетку без лобовин. – Это коза, – отрекомендовал он транспортное средство, припаркованное, как я понял, где-то в закоулках околоствольного двора. Я бы никогда не нашел этот экипаж, даже со светом.
– Как же ты ее обнаружил?
– Когда долго живешь в джунглях, становишься их частью! Впрягайся, нам по квершлагу…
Вот еще одно затейливое слово – «квершлаг». Так называется горизонтальная горная выработка без выхода на поверхность, пройденная вкрест простирания пласта. Они, квершлаги, могут быть разного назначения, сечения. Наш в сечении трапециевидный. Вообще, Тайд мне посоветовал не заморачиваться всеми этими штреками, квершлагами, штольнями и прочим. Только по необходимости… Нам по этому квершлагу прямо и прямо. Ту-тух, ту-тух, толкая козу. Мотнешь головой – узкий луч выхватит из мглы куски старого кабеля, блеснет на изломе гранита – и нет ничего.
Пока добрались, разгрузились, освоились, пришло время возвращаться. Успеть до рассвета! На первый раз хватит.
Вернулись в усадьбу, легли спать, проснулись, поели… Эх, был бы планшет! Тайд запретил любые гаджеты: радиомолчание! Радиомолчание! Паранойя! Ни тебе новостей, ни тебе доступных в глуши развлечений.
Видя мое томление, Тайд обронил:
– Вы, товарищ Тайд, не перестаете меня удивлять! Чье это?
– Мой любимый фильм «Мертвый сезон» 1968 года. О советских разведчиках, помнишь? И запало мне в душу это четверостишие. Его по ходу разговора с Быковым произносит Банионис. Продвинутая знакомая сказала, что Киплинг в переводе Симонова. Поверил. Впоследствии оказалось, что не все так. Во второй строчке: «учись дышать в петле»; а автор – Борис Лапин, погиб в 1941-м под Киевом. Искусный был, говорят, стилизатор.
«Не знать, что за спиною враг, когда вперед идешь»… – Он повторил и задумался. – Интересно, что в это вкладывал автор? Или просто, для красного словца…
– Знаешь, я тут подумал… Я работаю в большой фирме программистом. Моя задача – программное обеспечение. Не майкрософтовские штучки-дрючки типа Word, Excel, а серьезные пакеты, разработанные фирмой для своих нужд. Такие продукты в Интернете не найдешь и не скачаешь. Их установка достаточно сложная процедура. Но и это не главное, есть условия конфиденциальности. Такая программа ставится один раз и на одно устройство. Фирма идет на то, чтобы послать меня в Рим ли, в Париж ли, в Вену ли, если у какого-нибудь Василия Петровича или Фердинанда Гаврииловича накрылся комп или программу стало глючить.
– А что, он сам не справится, этот Фердинанд Гавриилович?
– Прости, начну издалека, но, думаю, будет понятно. Графине Воронцовой ювелир принес парные перстни с сердоликом, на которых имелась надпись в восточном стиле. Один из них Елизавета Воронцова подарила Пушкину как талисман, другой оставила себе. Пушкин очень дорожил этим перстнем и верил в его мистические свойства. Смертельно раненный, завещал перстень Жуковскому. Жуковский, как и Пушкин, пользовался им, как печатью. И, как и Пушкин, не подозревал о значении содержавшейся на нем надписи. В одном из писем он написал о том, что «Печать моя есть так называемый талисман, подпись арабская, что значит, не знаю. Это Пушкина перстень, им воспетый и снятый с мертвой руки его». Только к концу девятнадцатого века надпись с перстня была идентифицирована: «Симха, сын почетного рабби Иосифа, да будет благословенна его память». К чему я это веду? Формально и Пушкин, и Жуковский выдавали себя за другого человека, за некоего Симху Иосифовича! Провожу аналогию с печатью фирмы, думаю, понятно, да?
Моя миссия – не допустить такого. Сидящий где-нибудь в Риме Вася или Джанкарло – функция, его дело собирать данные и заполнять в таблицах ячейки, то бишь вводить циферки. Делать он должен все сам и только за этим терминалом. Не выносить его из избы, не передавать кому-то. Программа со всеми данными принадлежит фирме. Любые записи фиксируются, даже если у тебя тупо палец дернулся и вместо 2 получилось 22, она, машина, запишет. Потом сделетируешь лишнюю двойку, ОК, но она и это запишет. Есть целый комплекс контролирующих программ, которые анализируют вводимые данные, в том числе их достоверность. Выявляют фуфло. Так вот, эти пацаны то ли в Риме, то ли в Париже, то ли в Вене идут вперед и знать не знают, что за спиною враг…
Я для фирмы тоже функция, но другого рода. Я установщик антифуфла. Не такой уж и дока, но руководство мне доверяет. Однако «А кто эти двое?» – «Один из них – спецконтроль». – «А второй?» – «Спецнадзор за спецконтролем!»
– Не вижу, литературовед, насколько обоснованно ты приплел к своим делам всю эту лирику, но история интересная! А где сейчас этот перстень?
– Ну, ты мои соображения воспринимай как хочешь. А вот с перстнем, старик, полная мистика. Пушкин завещал его Жуковскому, Жуковский – Тургеневу. Тургенев – Толстому, надеясь, что когда настанет и «его час», Толстой передаст перстень по своему выбору «достойнейшему последователю пушкинских традиций между новейшими писателями». Неслабый был бы сертификат, да? Но судьба в лице Полины Виардо распорядилась по-другому – перстень-талисман после смерти Тургенева она передала Пушкинскому музею Александровского лицея, откуда тот был украден в 1917-м: постарался лицейский служитель. Нашли служителя, нашли старьевщика, нашли все украденное, кроме перстня…
– Таки да, мистика. Наверное, перевелись достойные последователи пушкинских традиций. Ты бы, любитель изящной словесности, кому передал?
– Сороконожка задумалась!
– Вот и я говорю! Ну ладно, ты себя займи, а я с твоего согласия Ци-Гун позанимаюсь!
– Что есть Ци-Гун?
– Мы с тобой, похоже, слово за слово втягиваемся в литературный «словообмен».
Ладно, я тоже начну издалека. Я жил в Киеве и каждую осень ездил к тетушке в Крым. Не был исключением и 1989 год. Моим всем тогда была рукопашка. Спозаранку бегал по парку над морем, вечером занимался на пустынной полянке. В один из дней на волнорезе увидел мужчину, он исполнял странный медленный танец. И было видно, что «парни явно не гуляют». При всем моем опыте «в системе» я такого никогда не видел.
– А что есть «система»?
– «Система» – это все, что связано с восточными штучками. Началось с «Гения дзюдо». Эта картина потрясла меня, как и миллионы советских мальчишек. Потом, уже в семидесятых, занимался карате у Ванга-лаосца, у него был первый дан по «Неко-рю» (школа «Кошки»). Следом был вьетнамец Минь, бомба! Человек начал учиться у собственного дедушки, а закончил в разведшколе, его потом в Сайгон забросили.
– А как ты с ним познакомился?
– Он знал все: массаж, яды, травы, акупунктуру, приехал в Союз учиться в мединституте, а его уже здесь перенаправили в профтехучилище (недобор у них вышел): если партия скажет: «Надо!», то шпион отвечает: «Есть!»
«Шпион – это очень хорошо: всегда одет с иголочки, всегда с девушкой, всегда немножко пьяный», – добавь азиатский акцент, и портрет готов. Он нас многому научил, но о таком, что делал этот дяденька с волнореза, даже не заикался.
Недолго думая, спускаюсь на пляж, дожидаюсь внимания и спрашиваю, что, мол, за танцы, товарищ? Оказалось, Тайцзи-Цюань, китайская боевая и оздоровительная гимнастика. Стал я его склонять к спаррингу. Согласился, стали тут же на пирсе, и через несколько мгновений я уже плавал – он меня сбросил в море. Конфуз! Я ж не мальчик…
На другой день встретил его – сидит себе в кафе, боржоми пьет. Разговорились. Он мне много чего рассказал, продвинутый мужик. Я его про себя полковником назвал, от него, как мне показалось, «конторой» попахивало. Походили по парку, начало темнеть. «Ну, – говорит, – пойду Ци-Гун позанимаюсь». Тут я ему и задал вопрос, который ты адресовал сегодня мне: «Что есть Ци-Гун?»
– И?
– Ци – так китайцы называют жизненную энергию, японцы говорят «Ки», индийцы – «Прана». Слыхал, наверное, если йогой занимался? А Ци-Гун – это искусство взращивания и управления Ци. Как сказал Александр Борисович, так его звали: «Ци – это куст, а Ци-Гун – садовник». С этого и началась моя новая жизнь.
– Он с тобой занимался?
– Нет, так получилось, что сначала Ци-Гун мне передала его дочь Даша там же в Крыму на квартире у моей тети Гали. Потом я поступил в аспирантуру и переехал в Москву, вот тут-то они в меня и вцепились, занялись моим воспитанием. Я делаю Ци-Гун по школе Чань-Ми-Гун.
– А что это?
– О, очень старая школа! В ее основе две древнекитайские духовные традиции, одна из которых, Чань-Цзун, якобы передана самим Бодхидхармой, другая – Ми-Цзун – из школы мантр тантрического буддизма.
– Наверное, это круто, но мне ничего не говорит. Я, прости, и слов таких не знаю.
– Это не беда, дело поправимое. Вопрос в другом: нужно ли тебе оно?
– А тебе нужно?
– У меня это вышло нечаянно, нечаянный, понимаешь, Ци-Гун. Как говорится, дороги, которые нас выбирают!
Тайд ушел заниматься во двор, но я мог его видеть через окно.
Он расслабленно стоял с опущенными вниз руками и раскачивался взад-вперед. Я обратил внимание, что по телу снизу вверх шла волна, фронт волны явственно перемещался вверх и вверх. Двигалось тело, колебались руки. Потом волна обратилась и пошла вниз. Тот же явно видимый фронт. Тайд сделал таких три цикла.
Потом начал другое упражнение – покачивания происходили не вперед-назад, а влево-вправо. Тоже три цикла. За этим пришло время скручивания. Так же, как и в первых двух упражнениях, снизу вверх шло скручивание позвоночника на четверть оборота влево, вправо… налево, направо. И так до шеи и – вниз, вниз.
Я задремал, меня сморило…
Когда я встрепенулся, Тайд уже охлопывал тело, похоже, дело шло, как говорят музыканты, «на коду».
– И как часто нужно это делать?
– Это как еда, хороший завтрак не заменит хорошего обеда!
– Не, это не про меня, я в этом плане ленивый.
Уже несколько ночей мы бурим и взрываем. Ничего! Бурим и взрываем. Ничего! Мне все изрядно надоело: днем – хата, ночью – каменоломня. Третьего не дано. Тайд исправно цигунирует или делает во дворе свои медленные штучки. Он помешан на всем этом. Скоро, похоже, и я помешаюсь, но на другом. Мне совершенно нечем занять себя в нерабочее время. Жру, после валяюсь на диване. Тайд зовет разделить с ним занятия, обещает научить, – мне неохота! «Давай! – кричит он, – это здоровье, настроение!»
Отвалите, гражданин Тайд. Не хочу я вашего Ци-Гуна. Я, похоже, компьютерный наркоман. Признаюсь, когда перед отъездом была вводная – «Никаких гаджетов!», – я обрадовался, подумал, ну, отдохну от всех этих мониторов, клав-мышек, планшетов-интернетов. Знать бы, что будет так тяжко. У меня с собой бутылка классного коньяка – не дает, гад, смеется: «Это может негативно повлиять на наши производственные показатели!» «Пользуйся, – наставляет, – рецептом Лапши из „Однажды в Америке“. Когда Толстяк Мо поинтересовался, что Лапша делал в течение 30 лет, пока прятался, тот ответил: „Я рано ложился спать…“»
Мы постоянно в ночную смену, поэтому надо спать днем. А не спится. Мысли разные лезут в голову.
– Знаешь, – сказал Тайд, – вот мы вроде бы все делаем правильно, а не получается. Не находим того, зачем отправились в такое приключение. А у других получается, вроде как само…
– Они тоже камни ищут?
– Да нет! Вот, к примеру, Корда, фотограф гаванской газеты «Революсьон», весной 1960 года на митинге щелкнул Че Гевару, так, на ходу. Фотографии в редакции забраковали, и они несколько лет провалялись в ящике, пока их случайно не увидел итальянский писатель-коммунист Фельтринелли. Корда отдает ему фото и права на них, портрет команданте Че становится самым тиражируемым изображением ХХ века, а Фельтринелли – миллионером.
– Ну и что здесь плохого?
– Плохого ничего. Я сказал, что Джандакомо Фельтринелли был писателем-коммунистом. Так это не так: к моменту получения фотографии от Корды он был исключен из Итальянской коммунистической партии. Знаешь, за что? За то, что в 1958-м вывез из СССР и опубликовал на Западе роман Пастернака «Доктор Живаго». Пастернаку присудили нобелевку.
– Да, как сокрушался ворошиловский стрелок, Дантес попал, а памятник – Пушкину.
– Ты не понял, хрен с ними, с миллионами, этот Джандакомо, похоже, был правильным пацаном – пытался выкупить Че из боливийского плена, чуть сам не погиб… Но два раза такие штуки одному и тому же человеку. Фантастика!
Темнеет, пора в подземелье…Тайд пошел за Коньком-Горбунком.
Мы по плану отбурили все шпуры, поместили в них заряды, подсоединили запалы. Выбрались из камеры. Укрылись. Тайд нажал на кнопки, отгрохотало…
Со мной что-то происходит. Я, как сомнабула, вышел из своего закуточка и пошел к камере. «Закрываем!» – прокричал откуда-то гнусавый голос. Ладно-ладно, иду. Оркестр заиграл «Killing me softly with his song». Как им удалось сделать так темно. Блики фотовспышек… и в разрезающих темноту вспышках «магния» совсем рядом танцовщицы, как живые фотографии: пабаба-бам-пабабам-бам… «Закрываем!» – прокричал гнусавый голос. Иду-иду, едва переставляя ноги, как в замедленном кино: Левая… Правая рука… Правая… Левая рука… Левая… Правая рука… Правая… Левая…
Га-ах! Он выскочил из мрака камеры, когда я был уже у самого входа. Дикий, упругий. Разбух во все сечение квершлага и потащил меня, потащил, как прибойная волна щепку, сбросил, не останавливаясь, и унесся в темноту…
Тьма густая и жирная, как масло. Маленькое солнце плывет сквозь тьму, тускло желтея. Оно заглядывает в щелочку приоткрытых глаз, тащится за мной, натужно догоняя, подергиваясь – то вверх-вниз, то из стороны в сторону. Ту-тух… ту-тух… постукивают колеса… Моя бедная голова захлебывается тошнотой, отсчитывая их подскоки, и впитывает мозгами боль, как губка воду. Бок и спину холодит железо. Твердое холодное железо высасывает последние силы…
– По-тер-пи, – натужно хрипит солнце, – по-тер-пи!
Ту-тух… ту-тух… боль простреливает голову… Густая жирная тьма побеждает маленькое тусклое солнце, она неумолимо всасывает в себя и холод железа, и мою боль, и меня самого.
– Шу, меня зовут Шу, – внятно сказал китаец: он сидел на краю постели и держал мое запястье, – вы дома.
За китайцем стояли и молча смотрели на меня четверо настороженных мужчин: груболицый высокий, очень крепкий и жилистый; хитролицый, с «подходцем», среднего роста, крепкий и пластичный; простолицый среднего роста бойкий; высокий благородного вида властный.
– Володя уехал, ему срочно потребовалось в Москву, – сказал груболицый. – Он попросил передать тебе: первое, она любила чашечку кофе до и сигаретку после; второе, тщательно веди счет взрывам, – он ткнул пальцем в стоящий на столе любимый плакат Тайда, – третье, вы не зря съездили, очень не зря!
– Доверься, – сказал У, – мне нужно помочь тебе собраться в дорогу.
– Далеко-далеко? – Внутри похолодело.
– Нет, я должен помочь тебе собрать силу…
В прихожей громко прозвучал дверной звонок.
– Ну вот и Consigliere, – сказал кто-то из них.