Люди идут к этому разными путями. Это может быть путь Воина, это может быть путь Ци-Гун или медитации, размышления или веры. Этот путь бывает короче или длиннее, но легким он не бывает никогда. В конце этого пути ум должен умолкнуть. И тогда человек поймет, что, кроме него самого, ничего нет и что для него нет ничего, кроме настоящего момента, кроме «здесь и сейчас».

 

Истинная мудрость. Сейчас или никогда

(Рассказано самим учителем Минем)

Когда я сказал Каню, что собираюсь поездить на его форде, он только махнул рукой:

– Машина не краденая, можешь ездить спокойно. Все документы лежат в ящике для перчаток. Наверняка ты их уже видел. Катайся, пока не надоест. А когда надоест, просто припаркуй машину здесь, у подъезда. Ключи можешь оставить прямо в замке. Рядом с моим офисом, – он самодовольно ухмыльнулся, – не воруют. Если захочешь автомобиль поприличнее, то скажи любому из моих людей, он тебе тут же подгонит другую машинку, поновее и подороже.

На следующий день, стоило мне только выехать из двора, как меня тут же остановил полицейский патруль. Это было странно, потому что ехал я аккуратно, ничего не нарушал, а здешняя полиция просто так никого не останавливает. Документы у меня были в полном порядке, так что беспокоиться мне было не о чем. А если бы и было, я бы все равно не беспокоился. Отбеспокоился уже, хватит.

Подошедший офицер оказался на диво вежлив. Я бы даже сказал, любезен, если бы это слово хоть сколько-то подходило к здоровенному ирландскому верзиле. В чем дело, выяснилось сразу.

– Сэр, если вы не заняты сегодня вечером, капитан О’Коннор будет ждать вас в шесть часов вот по этому адресу. – Он протянул мне блокнотный листок. И добавил, уже явно «от себя»: – Там у нас спортивный зал, сэр. Я тоже там буду, сэр. Вы наш новый инструктор, сэр?

– Пока я и сам не знаю, – пожал я плечами. – Может, я и не подойду вашей конторе, может, у меня квалификация недостаточно высокая для обучения полиции.

С этими словами я укатил. Судя по тому, сколько раз полисмен произнес «сэр», Донован уже сделал мне рекламу. И когда только успел? Придется соответствовать. Правда, вначале я намеревался развлечься. Поэтому свой поход в полицейский спортзал я оформил весьма специфическим образом. Я оделся в куртку Мо, которая висела на мне мешком, натянул рваные джинсы и сношенные до дыр туфли. В общем, напялил на себя все то тряпье, благодаря которому я познакомился с людьми Каня, а потом и с ним самим. Кроме того, у меня было «секретное оружие»: зная, что в зале мне придется разуваться, я надел рваные носки. Носков с уже готовыми дырками у меня не было, но ради такого развлечения не жалко было и порвать новые. Само собой, что и машину, которую я успел порядком извозить, съездив утром за город, мыть я тоже не стал.

Ничего, пусть посмотрят, как работает моя житейская мудрость. Через пять минут после прихода я буду видеть, кто и как ко мне относится, для кого я мастер, а для кого желтозадая обезьяна в рваных носках.

Для усиления эффекта я еще опоздал на час с лишним, так что, по моим подсчетам, тренировка должна была постепенно подходить к концу (вряд ли они занимаются больше полутора-двух часов). Зайдя в зал, я разулся, сказал: «Задарастуйте, капитана О’Коннора, я пришла на ваша трениропка», – и скромно уселся в угол, шевеля большими пальцами ног, торчащими из дыр в носках. Теперь мне надо было смотреть и слушать. Все в зале окаменели, увидев своего нового «инструктора», которого им нашел их капитан. Но ничего, через пять минут и они разговорятся, а у меня очень острый слух.

Тут ко мне подошел О’Коннор. Он недаром был капитаном. У него совершенно не изменилось выражение лица. Он внимательно осмотрел меня снизу доверху, а потом с удивлением сказал:

– Ну куртку ты у кого-то специально взял, сразу видно, не твой размер и совершенно не твой стиль. Ты же записной пижон, я вчера еще понял. Но зачем было дырявить совершенно новые носки, на которых еще остались складки от упаковки? Ладно, – усмехнулся он, – твой замысел понятен. Смотри и слушай, я тебе мешать не буду, пойду тренироваться. Скажи только, ты же не думал провести меня? Я все-таки полицейский в третьем поколении и я видел, как ты одеваешься, как ты говоришь и как ты играешь в гольф, в который до того ни разу не играл.

– Акцент, пожалуй, можно было сделать и полегче, – согласился я. – А весь этот маскарад, разумеется, не для тебя, ты же меня уже видел. Это для них. – Я обвел рукой зал. – А насчет того, что ты не станешь шумно изумляться, а поддержишь все это, я был совершенно уверен.

– Это почему же?

– Так подсказывает мне моя житейская мудрость. Во-первых, ты полицейский не только в третьем поколении (о чем я понятия не имел), но и со стажем лет тридцать. Так что поднимать шум, не узнав, в чем дело, ты никак не станешь. Во-вторых, тебе самому интересно, как поведут себя твои подчиненные в такой ситуации. И, в-третьих, ты не дурак поесть, выпить и развлечься, так что вряд ли ты откажешься от такого цирка. Продолжать еще или хватит?

Капитан с явным удивлением посмотрел на меня.

– Ну ты и провокатор, – проворчал он. – Все правильно просчитал. Ладно, делай что хочешь, а я пошел тренироваться.

Делать я ничего не собирался. Буду просто тихо сидеть, смотреть и слушать. И чем меньше я буду делать, тем меньше я буду заметен и тем больше мне удастся увидеть и услышать.

Как и предполагалось, меня перестали замечать минут через пять. Более того, казалось, про меня вообще забыли. Это было очень хорошо, потому что никто не бормотал сквозь зубы об «узкоглазых грязных желтых обезьянах». Похоже, с этими ребятами можно было работать. Поняв это, я стал приглядываться к тренировочному процессу. Все по правилам, ничего особенного, обычный полицейский рукопашный бой: схватить, скрутить, отволочь в участок.

Инструктору действительно было пора на пенсию. Вообще-то он был всем хорош. Уверенный, неторопливый, спокойный, всегда успевающий защититься или ударить. Но стоило ему присесть чуть пониже, как становилось понятно, что он уже не так молод. «Старение начинается с ног», – говорили в один голос и мой дед, и Ван. Так оно и есть. Сам мужик еще хоть куда, но колени гнутся плохо. А перестал быть «легок на ногу», уже и не боец.

В дальнем углу зала капитан занимался с двумя парнями покрепче остальных. Вот он, несмотря на большой лишний вес и гипертонию (которую, бьюсь об заклад, он скрывал), был хорош. Мягкий, мощный, небрежный. Все, что он делал, казалось, получалось само собой. Вот человек стоял, а вот он рухнул как подкошенный. У него был свой собственный стиль, основанный на огромной силе, весе и большом борцовском опыте.

Все было хорошо, пока они не начали отрабатывать технику защиты от ножа. Выглядело это ужасно: никто из них не умел работать с ножом, да что там работать, они не знали, как его правильно держать. Так что о работе против ножа и речи идти не могло. Хотя я собирался вести себя очень скромно и изображать «мудреца, сидящего на вершине горы и наблюдающего за схваткой двух тигров в долине», я прекрасно понимал, что намного больше похож (и внешне, и внутренне) на сидящую на ветке обезьяну, наблюдающую, как дерутся тигры. Только вместо ветки у меня низкая длинная скамья, стоящая вдоль стены, а вместо тигров – полицейские.

Только войдя в зал, я обратил внимание на четырех молодых женщин, отдельно занимавшихся в углу. Еще тогда я подумал, какие интересные в здешней полиции служащие. На полицейских они походили мало – слишком много грима и кокетства. Чьи-то жены, сестры, может, одна из них – секретарша капитана, если она у него есть. А может, ему сержант за секретаршу? Но это было не важно, важно было то, что у одной из них на губах была ярко-красная помада. Именно к ней я и направился.

– Дать эта… Красить губы. А, я знать – эта есть помада. Эта дураки, – я махнул рукой в сторону пары полицейских, отрабатывавших защиту от ножа, – не уметь. Я эта, учить они.

Девки сначала не поняли, потом начали смеяться, потом одна из них, с кроваво-красными губами, побежала в раздевалку за сумочкой.

На это время тренировка остановилась. Все с большим интересом наблюдали за происходящим: зачем этому красавцу в дырявых носках еще и губная помада? Судя по выражению их лиц, только капитан и инструктор догадывались, зачем мне потребовалась помада. Для остальных это должно было стать сюрпризом.

Заполучив помаду, я направился к ближайшему полицейскому. Через мгновение у него наискосок через все лицо краснела «помадная» полоса.

– Я не ожидал, – возмущенно заорал он.

Я кивнул, и через мгновение у него было еще две полосы: одна на лице, а вторая – на тыльной части правой кисти, которой он пытался отвести удар. Напоследок я пнул его в подколенный сгиб и, когда он рухнул на колени, схватил его за волосы (прическа у него была очень короткая, но мне хватило), задрал голову кверху и провел помадой еще раз, теперь уже поперек горла. Не останавливаясь, я прыгнул к ближайшему полицейскому: «глаза – горло – пах». Затем к следующему, затем еще к одному. Весь зал пришел в движение: один маленький вьетнамец, «вооруженный помадой», гоняет человек двадцать дюжих, хорошо обученных (во всяком случае, так им казалось до сегодняшнего дня) полицейских, как волк стадо баранов. Ничего, сегодня всем достанется, пусть они тоже познакомятся с любимой пословицей Вана, который, когда брался за меня всерьез, часто приговаривал: «в котле с кипящей водой нет холодного места». Правда, в эти моменты у него обычно бывала палка, а не тюбик с помадой.

Развлекаясь, я, тем не менее, был предельно внимателен. Все-таки зал небольшой и в любой момент кто-то мог оказаться у меня за спиной. Вероятность невелика, но все-таки. Двадцать – это даже для меня многовато. Если бы я честно прозанимался с ними хотя бы полгода, то я бы на этот трюк уже не решился.

А так все шло, как было задумано. Почти все уже были разукрашены красным, девки визжали от счастья, глядя, как всегда смотревшие на них сверху вниз «добрые молодцы» теряют лицо. Но больше всего меня позабавило выражение лиц капитана и инструктора. Судя по тому, как настороженно они смотрели на происходящее, судя по тому, как они старались не упускать меня из виду и все время находились спиной к стене, ни один из них не был уверен, что я не собираюсь их «раскрасить», как всех остальных. Но я же нормальный, я же знал, что унижать учителя перед учениками и начальника перед подчиненными – это самое последнее дело. Чтобы их излишне не напрягать, я догнал последнего непомеченного полицейского, подсек его на бегу и, когда он упал ничком, нарисовал жирный «икс» у него на спине.

Потом посмотрел на помаду. Вот это действительно был фокус. Я ухитрился не сломать ее.

Возвращая помаду хозяйке, я сказал:

– Спасиба большая. Эта теперь не помада, эта теперь сувенира.

Подчеркнуто поклонившись капитану и инструктору, я, со словами «до скора свидания» помахал всем остальным рукой, надел дырявые туфли на дырявые носки и вышел.

Когда я садился в машину, я понял, что самым сложным для меня все это время было не забыть про акцент и не перейти на нормальный английский язык.

Ехать на следующую тренировку я решил уже «как человек». Поэтому утро я начал с того, что сам, «мастерскими ручками», помыл машину. Конечно, я мог отогнать ее и на мойку, но я любил машины и любил их мыть сам. Вода смывает грязь и под ней оказывается сверкающая поверхность. Красота! Моя скромная мудрость по этому поводу мне говорила так: «Делай что хочешь, делай то, что тебе нравится. Лишь бы это было не во вред ни тебе, ни окружающим». А какой вред в чистой машине. Точно карму не ухудшает!

Помыв машину, я отправился развлекаться: покупать ярко-красную помаду. Такого опыта у меня еще не было: красивый магазин, ухоженные продавщицы, блестящие коробочки и баночки. Хороший запах, правда, резковат для моего обостренного обоняния. Все это мне так нравилось, что выбирал я долго, благо спешить было некуда. Разумеется, ничего я так и не выбрал (а что я мог выбрать, если в этом понимал еще меньше, чем в гольфе), в связи с чем в конце концов поступил просто: попросил показать мне помады самой известной фирмы и из них выбрал самую ярко-красную. Полицейской девочке должно понравиться, по-моему, новая помада была еще ярче, чем та, которую она мне так любезно одолжила.

На этот раз на занятия я явился ровно без пяти шесть. Европейцы говорят, что «точность – это вежливость королей». Само собой, я не королевского рода, но мой китайский дед из очень знатной семьи, так что и мне не пристало опаздывать. И вообще я не люблю заставлять себя ждать. Ну разве что в учебных целях… Например, как в прошлый раз.

Одет теперь я был, как всегда, то есть «с иголочки» и по самой последней моде. Переодеваться в спортивную форму я не собирался, потому что мне было все равно, в чем заниматься. Так что если я не предполагал изнурять себя нагрузками (а я точно не собирался этого делать) и потеть, то я обычно тренировался в том, в чем ходил по улице. Полезная привычка: не позволяет строить иллюзии по поводу того, что красивый спортивный костюм или кимоно имеют какое-то значение. Искусство оно или есть, или его нет. Мой уважаемый учитель Ван одевался так, что деревенский старьевщик по сравнению с ним выглядел щеголем.

Так что, зайдя в зал, я просто сменил туфли на кроссовки и на этом процесс моего перевоплощения из «просто Миня» в «мастера Миня» завершился. Как и в прошлый раз, я тихонько сел на скамью у стены.

«Мудрого человека не бывает видно, – подумал я. – Пока я не мудрый, буду хотя бы таковым притворяться, может, когда-нибудь внутреннее станет соответствовать внешнему».

Ровно в шесть полицейские построились. Вот почему мне нравилось обучать военизированную братию: их не надо уговаривать, им можно приказывать и они будут делать, что сказано, не возражая, не задавая вопросов и не строя недовольных гримас. Кроме того, был еще один плюс: обучение воинского контингента было для меня делом хорошо знакомым и привычным. Конечно, запугать здешних людей так, как я делал это со своими солдатами во Вьетнаме, не получится (да и не нужно), но и такая дисциплина меня вполне устраивала.

Еще в Союзе у меня был знакомый преподаватель, всю жизнь работавший с обычными гражданскими студентами. Преподавал он в МГУ какую-то там экономику и имел дело в основном с избалованными девками из непростых и небедных семей. Но один раз за всю его «трудовую деятельность» ему повезло: ему попался студент, по состоянию здоровья отчисленный из военного училища, в котором проучился всего год. Восхищению этого препода не было предела. Говорил о нем он так: «Он открывает мне дверь, он всегда встает, когда я захожу, он никогда не влетает в аудиторию, а просит разрешения войти. Однажды он даже принес мне стул! Он любит беседовать со мной, но никогда не спорит. Невозможно представить, чтобы он торговался из-за оценки, как эти фифы, которым, сколько ни поставь, все мало… За любую оценку он говорит спасибо. И это при том, что он один из самых наглых молодых людей, которые мне попадались за всю мою преподавательскую карьеру. И этого фрукта в военном училище ухитрились так выдрессировать всего за один год!»

В общем, его рассказ состоял из сплошных восторгов и восклицательных знаков. И хотя я никогда не обучал, как он выражался, «фиф», с тем, что ученик должен вести себя скромно, я был согласен.

Тем временем О’Коннор (предварительно перемолвившись о чем-то с прежним инструктором) вышел на середину зала.

– Господа! – сказал он. – Возможно, нам удастся уговорить мастера Миня постоянно обучать нас. А пока давайте попросим его провести у нас мастер-класс.

– А в прошлый раз, с моей помадой – это был не мастер-класс? – раздался ехидный голос «ярко-красной» девушки, которую, как я уже знал, звали Бетти.

– Думаю, нет, – вполне серьезно ответил капитан. – Итак, мастер Минь?

На середину зала я не пошел, а сразу направился к Бетти. Вручив ей помаду, от которой она пришла в полный восторг, я (уже без акцента) поблагодарил капитана и раскланялся с инструктором. На этот раз я решил быть вежливым. А что, смена имиджа тоже неплохое развлечение.

Кроме того, чувствуя, что большинству участников явно становится интересно, я решил действительно провести мастер-класс. Тем более раз сам капитан просит… Пожалуй, тут все-таки дело не в большинстве, а в капитане, который (это я понял еще в прошлый раз) старается совсем не ради городской полиции. Он старается для себя. Я был поражен: человек в таком возрасте полностью сохранил кураж. Увидев, что слухи о моем мастерстве – это не только слухи, он явно завелся. Немолодой, матерый мужик хотел у меня учиться! Таких людей я уважал, тем более что утрату способности к обучению считал первым признаком старости. Моя «мудрость» говорила мне по этому поводу так: «Времени всегда мало, не трать его попусту на тех, кому твое искусство не нужно. Отдай его тому, кто способен его оценить».

«Ладно, капитан, будет тебе мастер-класс, – подумал я. – Заодно еще одну проверку устроим, что победит в тебе и твоих подчиненных: желание учиться или полицейское нутро». Шансы я оценивал примерно 50 на 50.

Я согнул в колене правую ногу, так что голень оказалась на уровне ладони свободно опущенной правой руки. Медленно, так, чтобы все видели, задрал штанину вверх. Когда господа полицейские увидели закрепленные двумя ремнями на голени ножны, они напряглись, но никто не проронил ни звука. Так же медленно я извлек из ножен бритвенно-острый нож и сказал, очаровательно улыбаясь:

– Это сегодня у нас будет вместо помады. Кто желает принять участие? – И, увидев выражение лица капитана (еще бы, такой непорядок: скрытое оружие), добавил: – Не надо беспокоиться, это совершенно безопасно.

Один из полицейских, видимо, самый бесшабашный и любопытный, вышел из строя. Я молча протянул ему нож рукоятью вперед. Он машинально сомкнул на ней пальцы.

Я ткнул пальцем себя в грудь и сказал:

– Бей.

Парень заколебался, я поощрительно кивнул. Он медленно повел руку вперед. Я, зная наверняка, что он не достанет меня, даже не шелохнулся. Он попробовал еще раз, на этот раз чуть смелее, и коснулся пуговицы на моей рубашке.

– А теперь быстро и сильно, – приказал я.

На этот раз парень послушался и ударил. Просто, без изысков, не в полную силу, но если бы я не ушел, он бы порезал меня. Внутри меня, как всегда в таких случаях, что-то «включилось». Все стало более живым, ярким и выпуклым. Я лучше видел и лучше слышал. Я начал совсем иначе чувствовать. Можно сказать, я начал жить. Я жил за мгновение до «здесь и сейчас», иначе говоря, я знал заранее, что сейчас произойдет. И я точно знал, что достать меня невозможно. Во всяком случае, не сегодня. Возможно, это и было состояние мудрости. Моей мудрости.

Я только уходил, специально никак не защищаясь, для того чтобы парень забыл, что в его руке настоящий нож, и наконец завелся. Ждать пришлось недолго, молодые люди заводятся быстро. Вскоре нож так и заплясал в его руке. Заплясал и я. «Игра тигра, – подумал я, – игра жизни и смерти». Когда мне это надоело, я нырнул ему под руку, захватил за голову и положил на землю. Очень аккуратно, чтобы не свернуть ему шею.

Когда я отпустил парня, ко мне подошел капитан и тихо сказал на ухо:

– Ты идиот и сволочь! И зачем я только с тобой связался?! Он же мог тебя порезать или ты мог свернуть ему шею. И как можно таскать с собой такой нож? Это же цивилизованная страна. И это полиция. Я же должен немедленно арестовать тебя!

– Связался ты со мной, потому что сам такой, – очаровательно улыбаясь, так же тихо сказал я ему. – И порезать он меня никак не мог. А чтобы я свернул кому-то шею, случайно, не имея такого намерения, об этом даже и говорить смешно. Но я на твоем месте точно бы подумал, нужен ли тебе инструктор, который прячет под штаниной нож. Но иначе я учить не умею. Иначе просто не научить. И это моя мудрость.

– Нужен, нужен, именно такой и нужен. А вот лишние травмы личного состава мне точно не нужны.

– Лишних не будет, обещаю, – твердо сказал я. – Это так, показуха. А если точнее, я так кайф ловлю. Когда все войдет в колею, тогда останется одна рутинная работа и травм, думаю, будет даже меньше, чем раньше. Меня тоже не дураки учили. Система построена так, чтобы ученик понял, что такое боль, оставшись при этом целым и почти невредимым. Хотя, – добавил я, внимательно оглядывая могучую фигуру капитана, – будет трудно удержаться, чтобы не бить тебя в полную силу. Уж больно ты велик и грозен. Но, увы, придется, зачем доставлять радость подчиненным, избивая начальство прямо у них на глазах.

Несмотря на свой суровый вид, шутки О’Коннор понимал и это занятие мы закончили под его громовой хохот.

Примерно неделю я утрясал формальности, связанные с моим устройством на работу полицейским инструктором рукопашного боя. Хотя О’Коннор и помогал мне, бумаг все равно было много. Без него я бы не управился и за месяц. Когда все наконец было улажено и суета постепенно утихла, мне снова захотелось увидеть босса Каня, беседуя с которым мне никогда не приходилось скучать. Поэтому я снова отправился на встречу с ним в «Побег бамбука». Во-первых, мне было просто любопытно поговорить с ним, а во-вторых, я хотел спросить, для чего Кань мне рассказывает (и показывает) все свои фокусы. Но эта хитрая скотина (как обычно, неожиданно) завершила прошлый разговор на эту тему как раз в тот момент, когда я собирался задать вопрос. Ничего, сегодня ответит. Это не учитель Ван, от которого ответа на вопрос можно было ждать несколько лет. Да и отношения другие. Не захочет отвечать – пошел вон. Тоже мне, учитель нашелся.

Усевшись за стол и заказав, как всегда, плотный ужин, Кань взглянул на меня и сказал:

– Вопросы.

– Всего один, – так же лаконично ответил я. – Зачем ты мне все это рассказывал? О том, как дед переходил границу, о том, чем зарабатывал Ван до того, как стать охотником на тигров и лекарем. Зачем все эти россказни о бандитах, воинах и о том, что они ничем друг от друга не отличаются. Зачем все это?

– Короткий вопрос – короткий ответ, – усмехнулся Кань. – Чтобы ты не оценивал, не судил и не был привязан к результатам своих действий. Вот тебе большая часть мудрости, которую я должен был тебе передать. Если ты все понял, то еще один такой же краткий, буквально двухминутный урок – и все.

– Не морочь мне голову, Кань. Судя по выражению твоего лица, ты и сам прекрасно знаешь, что я ничего я не понял. В принципе не мог понять. Если бы все было так просто, то Ван давно рассказал бы все это мне или написал бы в письме, например, в том, которое передал через тебя. Если человек не будет оценивать, он просто «потеряет берега» и не будет знать, куда идти. Это все равно что утратить компас и не быть в состоянии хотя бы приблизительно прикинуть, куда ты идешь. Человек, не имеющий компаса на руке (лучше, конечно, в голове), попав в джунгли, обязательно заблудится. И все, конец. Что такое «не судить», я вообще не понимаю. Я не судья, а «не привязываться к результатам своих действий» – полный абсурд. Если меня не интересуют результаты моих действий, то я никогда ничего не буду делать. Например, мне очень нравится Ирландия и я хочу иметь здесь свой дом. То есть дом – это результат и как я могу к нему не стремиться, если я этого хочу?! Так, как ты говоришь, человек не может жить в нашем мире. Ни во Вьетнаме, ни здесь, ни где-то еще. Такой мафиози, как ты, тем более не может. И кстати, по тебе не скажешь, чтобы ты плохо жил.

– Никогда не думал, что ты можешь так долго говорить, – удивился Кань. – Это обнадеживает, возможно, с тобой когда-нибудь станет интересно беседовать. Не сейчас, конечно… Но несколько лет спустя наверняка. Ты остыл, я могу отвечать или ты будешь продолжать сверкать своими злющими глазами?

Я, с твоего позволения, буду отвечать по порядку. Итак, «не оценивать». Похоже, наш прошлый ужин чрезмерно увлек тебя и ты слишком «внимательно ел» и совсем не внимательно слушал. Ты уже пытался оценить, кто такой бандит и кто такой воин. И кто такой твой дед, который ради того, чтобы пересечь границу, убил пятерых? И заметь, это были не такие бандиты, как я, а солдаты, честно выполнявшие приказ. Думаю, такие же, как те, которых ты обучал, когда был инструктором спецназа.

И насчет того, что не понимаешь, что такое «судить», ты врешь. Врешь и насчет того, что ты «не судья». Еще какой судья! В свое время ты был и судьей, и палачом в одном лице. И наверно, считал себя судьбой для тех людей, которых убивал. А за что? За то, что они, так же, как и ты, выполняли приказ? А разница между тобой и ими была только в том, что разные командиры отдавали вам разные приказы.

А как ты лихо наказал моих шестерых людей! И заметь, виноваты были только двое из них, да и то они тебя лишь обругали. А ты избил всех шестерых и гордился тем, что сумел удержаться и никого не убил, не искалечил. Так?

Я был просто в восторге. И как он сумел все так ловко вывернуть наизнанку. И похоже, в его словах была доля истины. И немалая.

– А меня ты определил в бандиты, называл мафиозо. И, держу пари, до того, как я отдал тебе письмо от твоего драгоценного учителя, ты готов был свернуть мне шею, если что-то пойдет не так, а точнее, не по-твоему.

И это было чистой воды правдой. В школе «Счастливый Путь», которой меня обучал Ван, процентов 60–70 техники заканчивалось тем, что противнику просто ломали шею. Методы школы для шуток никак приспособлены не были. Кань и тут угадал. А может, и знал, – он вообще про меня знает больше, чем я сам про себя.

– Ладно, может, я и мафиозо, – вел, не сбиваясь, Кань. – Но я сижу спокойно, приятно ужинаю, никого не трогаю. Будь у меня еще пару месяцев на дрессировку этой одуревшей от капиталистического изобилия вьетнамской шпаны, и они бы вели себя в присутственных местах тише воды, ниже травы. И кто же из нас, как ты изволил выразиться, бандит? Все это я говорю к тому, что ты на самом деле умеешь и оценивать, и выносить суждения. Тут уметь нечего, это все умеют. У человека (если быть точным, то у человеческого ума) есть определенные привычки, на основании которых он оценивает, выносит суждения и принимает решения. Вот твоя вчерашняя цепочка: ты увидел моих бойцов, оценил их как плохих людей (в чем, несомненно, был прав) и вынес суждение, что они подлежат наказанию. До этого момента твои оценки и суждения совпадают с оценками и суждениями большинства людей. Но далее пути расходятся. Нормальный мирный обыватель спешит унести ноги, ты же, основываясь на приобретенных привычках ума, не только не уносишь ноги, но сам возвращаешься. И на основании этих же привычек ты избиваешь всех, кто попался под руку. Единственное, в чем тебе удалось отклониться от приобретенных привычек ума, – это то, что ты оставил всех шестерых более или менее целыми. И это ты – не вздумай отрицать – ставишь себе в заслугу.

«Какая там заслуга, – подумал я. – Обстоятельства были неподходящие, встреть я это отребье в джунглях, их больше бы никто и никогда не увидел. Как Кань это хитро называет: «приобретенные привычки ума»».

– Выходит, не умею я не оценивать и не привязываться к результату, думаю, что никто не умеет. Ну или почти никто. Да что там не умеет, никто про это даже и не слышал.

– Снова ты не прав. – Заметно было, что Кань развлекался вовсю. – Ты и то и то прекрасно умеешь. Я бы даже сказал, профессионально. Сначала про «не оценивать». Ты известен как эксперт по выживанию в джунглях. Так вот скажи мне как эксперт, как нужно правильно ночевать в джунглях.

– Тебе это зачем? – удивился я. – Судя по твоему костюму, рубашке и галстуку, которые ты меняешь как минимум раз в день, ночевка в джунглях тебе точно не грозит.

– И тем не менее.

– Да все очень просто. Загодя (в джунглях темнеет очень быстро) находишь место на некотором возвышении (минимум дюймов двенадцать) над землей. Идеальный вариант – это раскидистое дерево. Рубишь бамбук толщиной в руку на куски длиной футов по семь, можно сказать, длиной в кровать. Эти бамбучины ты привязываешь к ветвям и получаешь что-то вроде нар. На них и спишь. Это, можно сказать, стандартный прием; если тебе нужно устроить на кого-то засаду, то ты делаешь такой же настил и сидишь на нем, пока не надоест или пока не пристрелишь того, кого ждал. Вот и вся техника, только нужно знать, что если ты собираешься второй раз использовать тот же самый насест, то нужно быть внимательным – на нем тебя уже может ждать тот, на кого ты охотишься.

– Ладно, про охоту нам сейчас не нужно. Лучше скажи, почему я не могу переночевать прямо на земле.

– Ты или дурак, или не вьетнамец, – удивился я. – Всякая деревенщина знает, что в джунглях на земле столько всякой ползучей мерзости, что выспаться тебе точно не удастся. Так что если хочешь спать, то будь добр на «второй этаж».

– А что это за «всякая ползучая мерзость», о которой ты говоришь?

– Много чего, змеи, пауки, муравьи. Чего пристал, мало ли что там может быть. Я же все это…

– Не оценивал? – перебил меня Кань. – Вот видишь, ты прекрасно умеешь не оценивать. Есть оно себе и есть. Ты лезешь наверх, делаешь себе постель, оставляешь всю эту дрянь внизу и забываешь про нее. При этом тебе все равно, полезная она или вредная и в каких отношениях находится друг с другом. Ты просто знаешь, что где-то внизу такое есть. Ты это свидетельствуешь. Запомни, кстати, это слово, если тебе не надоест, мы в свое время к этому еще вернемся. А теперь про то, что ты умеешь «не привязываться к результату».

– Ну не знаю, по-моему, я всю жизнь чего-то хочу и, стало быть, всегда привязан к результату. Сейчас, например, я очень хочу свой дом в Ирландии. Можно в глуши, было бы даже хорошо. Но в небольшом городке вроде этого было бы, конечно, лучше.

– А вот мы сейчас проверим, действительно ли ты так привязан к результату. Дом, говоришь, хочешь?!

– Хочу.

– А хочешь его прямо завтра? На выбор.

Тут я сразу насторожился. Мне мой советский ученик Володя не раз говорил про бесплатный сыр, мышеловку и глупую мышь.

А босс Кань развивал далее свою мысль:

– Сейчас уже поздно, но мой адвокат наверняка еще не спит, потому что на завтра я ему подкинул немалую работенку. Сейчас позвоним ему, пусть прямо с утра свяжется с хорошим агентом по недвижимости. А днем сядем с тобой в машину и поедем выбирать тебе дом. Любой. С гаражом, бассейном, двух-, трехэтажный, в общем, какой понравится. А никакой не понравится – построим, какой надо. Правда, на это потребуется немалое время, но зато будет такой, как ты хочешь.

– И что взамен? – задал я риторический вопрос. Риторический, потому что ответ я уже знал. Интересно было только, как это сформулирует Кань.

И Кань не подкачал. Формулировка, как всегда, была блестящей:

– Взамен ничего. Одни плюсы. В доме гараж, в него поставим машину. Хочешь такой же лимузин, как у того китайца Мо, в чьей квартире ты сейчас живешь? Кроме машины получишь должность моего заместителя, очень приличную оплату (ты таких денег в руках не держал) и всех этих оболтусов (вроде тех, которых ты уму-разуму учил) в подчинение. А что, они тебя уже знают, ходить будут по струнке.

И мне хорошо. За год я всему тебя научу и пойду на повышение. А ты здесь останешься «головой змеи». При таком раскладе получится, что дом для тебя не более чем штрих, необходимый для твоей должности. Не может же глава вьетнамской мафии жить, как нищий. Уважать никто не будет.

Видя, что я не отвечаю, а только восхищенно покачиваю головой, Кань сменил тон:

– Да не вербую я тебя, не вербую. Я и не рассчитывал, что это удастся. Хотя если бы вдруг получилось, это бы очень подняло меня в глазах сайгонских боссов. Такие люди, как ты, у них на вес золота. Так что это не более чем «попутная» попытка. А цель – показать, что на самом деле ты не привязан к своей цели. Вот я тебе предлагаю дом, к нему уважение, деньги, власть, а ты отказываешься. Так что умеешь ты все и не надо морочить умному дядюшке Каню голову.

Вдруг (как же он любит эти неожиданные повороты в разговоре) Кань перешел с вьетнамского, на котором мы говорили, на английский и сказал с акцентом:

– На сегодня до здесь, – после чего встал и вышел.

Я еще посидел немного и попросил официанта принести счет. Тот аж подпрыгнул:

– Гости мистера Каня кушают у нас бесплатно. И всегда все только самое лучшее.

Ну вот я уже перешел в разряд гостей мистера Каня, за которых он платит. А точнее, платит мафия. А если совсем точно, то, думаю, никто не платит.

Когда я, уходя, спросил об этом хозяина, тот замахал на меня руками:

– Что вы, мастер Минь. Мафия на улице – это очень плохо. Мафия в бизнесе – это очень хорошо.

«Как все странно, – подумал я, выходя из ресторана. – Не поймешь, что хорошо и что плохо. И кому что хорошо и что плохо. Похоже, Кань прав, лучше не оценивать и не выносить суждений».

«Ярко-красная» Бетти мне очень нравилась. Не как женщина, нет. Просто в ней было столько жизни и огня, что от одного ее присутствия на душе становилось тепло, весело и радостно. Характер у нее был такой легкий, что я подружился с ней буквально через пару встреч на тренировках. Не скрывая своей симпатии, я много возился с ней, уделяя больше внимания только капитану, которого, к собственному полному изумлению, начинал считать своим другом. Мое отношение к Бетти никого не удивляло, к ней все хорошо относились. Даже суровый О’Коннор вел себя с ней не как с секретаршей, а как с любимой избалованной дочкой, которой все прощалось.

Удивляло всех другое: у Бетти все так хорошо получалось, что, если бы не слишком большая разница в силе и весе, она давно бы «уделала» всех мужчин в группе, исключая, разумеется капитана.

Однажды Бетти, смущаясь, подошла ко мне после занятия. Видеть смущенную Бетти было настолько непривычно, что я забеспокоился, не заболел ли наш избалованный ребенок. Но, пощупав пульс, понял, что все в порядке.

– В чем дело? – спросил я ее, стараясь, чтобы голос звучал строго.

– Я хочу тебя познакомить с одним человеком, – не переставая смущаться, проговорила Бетти. – Только не знаю, как ты к этому отнесешься.

– Если это твой друг, то нормально отнесусь, даже очень нормально. Если подруга, то тем более нормально, а если она красивая, то исключительно нормально! На ужин приглашу.

– Этот человек – американец, а капитан говорит, что ты их терпеть не можешь.

А я-то думал, что О’Коннор слова лишнего не вымолвит. Но, видимо, Бетти способна была разговорить кого угодно. Да, это была правда. На войне я их ненавидел. И не просто ненавидел – я их убивал. Из АКМ, ножом, а на улицах Сайгона и голыми руками. Сейчас все это прошло. Постепенно я начинал понимать, что злодеев среди них было немного, точнее сказать, их почти не было. По большей части это были несчастные молодые люди, которых просто призвали в армию, задурили им голову и бросили в джунгли на съедение москитам, пиявкам и таким, как я. Теперешняя моя мудрость говорила, что все люди одинаковы, равны и равноправны. Все это излагать Бетти я не стал, просто сказал, что с некоторых пор я интернационалист и по ее просьбе могу встретиться даже с американцем.

Бетти была девушка настойчивая и я не успел заметить, как выяснилось, что завтра утром я пью кофе с американцем.

День был солнечный, так что встал я рано и пришел на место встречи намного раньше назначенного срока. Так что я уже пил чай (плевал я на их кофе, мне чай привычнее и пить эту горькую гадость я не собирался), когда пришли Бетти с американцем. Это был человек лет сорока, среднего роста и очень массивный (на глаз он весил под полтора центнера). Впрочем, он был настолько широкоплеч и широкогруд, что толстым не казался: так, упитанный мужчина. Капитан О’Коннор рядом с ним выглядел бы худощавым, как юноша. Был он бородат и пострижен налысо. На шее у него висели очень длинные (наверняка на 108 бусин) бусы из нефрита. На толстенном запястье – такой же браслет. В общем, чрезвычайно колоритный персонаж. Наблюдая с террасы кафе за тем, как они с Бетти идут по улице, я обратил внимание на то, что не было человека, который не обернулся бы им вслед.

Когда Бетти представляла нас друг другу, она сообщила следующее. Ее знакомого зовут Дэвид, он американец и странствующий буддийский учитель, которого местная община, в которую входит и она, Бетти, пригласила для того, чтобы он провел для них ретрит.

Что такое «ретрит», я не знал, но просить пояснений не стал. С недавних пор у меня появилось правило, которое я сам придумал и которое считал очень для себя полезным. Заключалось оно в том, что я никогда не спрашивал, если мне что-то было непонятно. Точнее, никогда сразу не спрашивал. Сначала я несколько мгновений думал и спрашивал только в том случае, если действительно не понимал, о чем идет речь. Самое смешное, что обычно спрашивать не приходилось. Так вышло и на этот раз. Когда до меня дошло, что на английском слово «retreat» означает «уединение», «удаление от общества», своего рода «затворничество», то стало ясно, что Дэвид будет проводить у них семинар, как говорили в Союзе, «с отрывом от производства». Так и оказалось: он прибыл сюда, чтобы обучать их практике медитации.

Затем Бетти (вот новость, Бетти – буддистка) сообщила, что Дэвид много занимался боевыми искусствами и, когда она рассказала ему обо мне, захотел, пока он здесь, позаниматься у меня. Только (тут Бетти смущенно улыбнулась) денег у него нет, потому что он принял обет не обогащаться и передает учение бесплатно, община только платит за билеты, обеспечивает ему жилье (в очень скромном отеле или у кого-то из своих на дому) и, разумеется, кормежку. Так что платить ему нечем, но если я соглашусь…

Бесплатно обучать достойных людей я считал весьма достойным делом. Меня самого Ван учил совершенно бесплатно. Мало того, я жил у него в хижине и он кормил меня за собственный счет. Своих советских учеников (которых я действительно учил) я учил бесплатно. Правда, они делали мне подарки, но это было не важно, я бы и так с ними занимался «за уважение». Тем более Дэвид мне нравился. Он был болен (поздоровавшись с ним за руку, я уже многое знал о состоянии его здоровья), но держался как совершенно здоровый человек; он ездил по миру, обучал людей (бесплатно!) и даже хотел совершенствовать свое боевое искусство. Не знать о своем недуге он не мог: человек с такой болезнью не может ее не чувствовать. Говорить о ней я не стал. Такое не лечится, хотя при определенном (очень строгом) режиме жить так можно еще лет десять – пятнадцать. Режим этот Дэвид наверняка знает (иначе бы давно умер), так зачем же болтать попусту, если не можешь помочь.

Еще в нем была одна странная деталь, не обратить внимание на которую я не мог. От него исходили очень чистые и одновременно сильные вибрации. И то и другое в одном человеке встречалось достаточно редко. Лично я знал только двух таких людей: деда и Вана. От моего отца тоже «перло энергией», но более грубого качества. Дед говорил, что он пока только воин, а до мудреца ему еще заниматься и заниматься.

Разумеется, я дал добро на то, чтобы Дэвид приходил на занятия, и Бетти обещала привести его на следующую тренировку.

Когда они зашли в зал, не было человека, который бы не посмотрел в их сторону. Только то, что Дэвида привела общая любимица Бетти, удерживало простых полицейских парней от столь же простых комментариев по поводу его колоритной внешности. Но все смолчали, даже капитан, которому я с самого начала поставил условие: все, что происходит на занятии, касается только меня. Или он вообще не вмешивается, или я не берусь за эту работу. Так что, увидев, что я веду себя как «так и надо», все занялись своим делом.

Я всегда был против присутствия девушек на занятиях. Слишком много внимания им уделяют все остальные и слишком мало внимания остается сосредоточенным на занятиях и указаниях учителя.

Еще я всегда очень внимательно наблюдал за отношениями между учениками. Благодаря этому я всегда знал, как распределить их по парам, чтобы избежать травм во время поединков. Или не избежать, в зависимости от того, что требовал тренировочный процесс. Так вот, во время этих наблюдений я обратил внимание на то, что один из офицеров уделяет Бетти особое внимание. Бетти нравилась всем – девушка с таким веселым и легким характером не может не нравиться. Но этот парень был влюблен в нее по уши. Я его так и называл – «Влюбленный». У меня вообще была привычка называть людей по качествам, наиболее бросающимся в глаза в данный момент, поэтому кличка могла меняться. Например, Влюбленный мог превратиться в Женатого или Брошенного, в зависимости от того, как ему повезет.

Сама же Бетти на Влюбленного обращала внимания не больше, чем на всех остальных, такая классика: «Он ее любит, она его – нет».

И вдруг Бетти является на занятие с таким импозантным и заметным мужчиной… Не знаю, как Влюбленный сумел задеть Дэвида (капитан меня отвлек и я пропустил начало ссоры), но когда я повернулся к ним, Влюбленный уже орал, что этому толстяку сейчас покажет. Дэвид, как мне показалось, тоже был не прочь подраться, но явной агрессивности не проявлял, он просто выставил левую ногу вперед, чуть опустил подбородок и взгляд его стал очень внимательным.

Традиционно поединки в школе «Счастливый Путь» проходят без всякого судейства. И так понятно: кто остался жив, тот и победил. Но если учитель не хочет, чтобы его ученики получали травмы и увечья, то он сам судит поединок. Судейство это очень специфическое. В свое время мне Ван показал, как это делается. Судья находится все время очень близко (буквально вплотную) к участникам. Заметив (точнее, почувствовав чуть заранее), что кто-то из противников сейчас пропустит опасный, «вредный для здоровья» (или «несовместимый с жизнью») удар, он должен предотвратить его. Понятное дело, что так может «судить» человек, квалификация которого на порядок выше, чем у обоих участников, вместе взятых. Человек, у которого нет «чувства», в принципе на это не способен.

Удар, который собирался нанести Влюбленный, я почувствовал едва ли не раньше его самого и успел остановить прежде, чем его кулак коснулся подбородка Дэвида. Еще чего не хватало: поединки у меня на занятии и без моего разрешения! Невозможно.

Тут ко мне подошел капитан.

– Я помню договор, – сказал он. – Тут ты хозяин, ты устанавливаешь правила, а я ни во что не лезу. Но дай ребятам подраться. Им же явно хочется, причем обоим.

– Ничего хорошего из этого не выйдет, – возразил я. – Могут повредить друг друга.

– А ты собираешься их научить, не разрешая им драться? – невинным голосом спросил капитан. – Или ты хочешь их остановить сейчас, чтобы потом они сводили счеты не здесь под твоим присмотром, а на заднем дворе?

«Он несомненно прав, а я размяк за время мирной жизни», – подумал я и обратился к двум «бойцам», которые явно не собирались расходиться:

– Я очень не советую вам этого делать, но раз уж вам так хочется, то можете драться. В глаза, горло, пах, позвоночник не бить. Попробуете – пожалеете. Устраивает?

Конечно, их устраивало. Им явно было все равно, куда бить, лишь бы бить.

– Присмотри за ними, – попросил я капитана, – я отойду, а то не выдержу и врежу кое-кому, – покосился я на Влюбленного.

Поединок выглядел очень зрелищно. У Дэвида было мощное карате, которым он буквально сметал Влюбленного со своего пути. Тому пока удавалось уходить, но было видно, что долго он так не продержится. Видимо, он и сам понимал это, поэтому неожиданно для Дэвида, который, похоже, проходов в нижний уровень никогда не видел, ушел вниз и очень сильно ударил его по ноге. «Полицейской» группе эту технику я начал показывать совсем недавно, поэтому Влюбленный еще не освоил ее в совершенстве. Это была нижняя подсечка под названием «куэт», при правильном ее исполнении противник оказывался на земле с поломанной ногой. Но тут повезло: с одной стороны, мастерство Влюбленного еще никуда не годилось, а с другой – у Дэвида были совершенно слоноподобные ноги. Он даже ухитрился не упасть. Но ему явно было очень больно.

И тут он показал, на что способен. Защиту Влюбленного он просто проломил, сделав это очень грубо – за счет силы и веса. И тот рухнул, корчась от боли.

«Перелом ключицы, – сразу понял я. – А я предупреждал». Вообще карате вполне рабочая система, для быстрого обучения армии и полиции – в самый раз. Если человек силен, то ему для того, чтобы изувечить или убить ближнего своего, больше ничего и не нужно. Для человека же небольшого роста и веса вроде меня эта система, конечно, грубовата. Тут нужно что-нибудь посложнее, утонченнее. Гун-Фу, в общем.

Через несколько минут Влюбленного увезла скорая. Если честно, то все было правильно – он сам нарвался. Остальным тоже полезно, будет им наука: не делать того, чего им мастер «не советует».

После занятия ко мне подошла Бетти и сказала, что Дэвид просит о встрече вне зала, в неформальной обстановке. Он сейчас живет у нее, так что если я не возражаю… Я не возражал, мне и самому было интересно с ним поговорить.

Дома у Бетти было очень мило. Небольшая, чистая, светлая квартира. На кухне уже кипел чайник. Заваривать его взялся Дэвид «с энергией», как он выразился. И он не обманул, Ци в чае просто бурлила. Было совершенно очевидно, что работать с Ци он умел. И, кажется, любил.

Долго пить чай и рассуждать о высоком я не стал (между прочим, соотечественники Дэвида научили) и сразу перешел к делу. А дело было в том, что хотя буддистом я не был (я вообще ни во что не верил), но не слышать об основных положениях буддизма я не мог. Еще бы я не слышал, ведь одной из причин поражения Южного Вьетнама в войне с Северным было то, что во главе Юга стоял католик Нго Динь Зьем, против которого выступали буддисты, а на севере Единый буддийский союз последовательно поддерживал политику правительства ДРВ.

Так вот, насколько я знал, в буддизме было пять основных положений:

1. Отказ от причинения вреда живым существам, особенно отказ от убийства.

2. Отказ от воровства, присвоения чужого имущества.

3. Отказ от сексуальной распущенности.

4. Отказ от лжи.

5. Отказ от употребления наркотиков, опьяняющих напитков, от всего, что затрудняет самоконтроль.

Для себя я сформулировал эти пять правил так: не убивай, не воруй, не спи с кем попало, не лги, не употребляй (водку, наркотики и тому подобную гадость). Правила эти я запомнил так хорошо, потому что однажды, уже здесь в Ирландии, понял, что я нарушал их все, кроме «не воруй», и то лишь потому, что предпочитал отнимать. Лгать я не любил, но умел и при необходимости никогда не стеснялся этим пользоваться. А уж сколько я выпил «затрудняющей самоконтроль» водки, так и подумать страшно. Наркотики, правда, никогда не употреблял. А может, и употреблял, если считать наркотиком курево.

Так что обеты эти меня интересовали. Ну хотя бы с точки зрения их нарушителя. Мой вопрос, принял ли он на себя эти обеты, явно удивил Дэвида.

– Конечно! – ответил он.

– И ты не лжешь, не пьешь виски?

– Никогда, – твердо ответил он.

– И ты не станешь приставать к Бетти, когда я уйду и вы останетесь здесь вдвоем?

– Не буду, – так же твердо ответил он.

– Ладно, это все попутные вопросы, для развлечения, так сказать. А интересует меня совсем другое. Если тебе запрещено причинять вред живым существам, а тем более убивать их, то для чего тебе воинское искусство?!

– Для здоровья. Еще это можно рассматривать как развлечение, средство поддержания физической формы и воспитания духа, как игру, наконец.

– А если тебя будут убивать, что ты сделаешь? Не будешь сопротивляться или все-таки будешь?

– Буду и при необходимости, если не будет никакого другого выхода, сам убью.

Такая прямота меня поразила. Видимо, Дэвид и правда никогда не врет.

– Но как же тогда непричинение вреда живым существам? Человек же вроде тоже живое существо?

– Убийство тяжкий грех, – весомо произнес Дэвид. – И чтобы не дать другому совершить его, я из сострадания возьму его на себя.

Такой подход меня изумил. Выходит, когда я на войне убивал людей, я делал это из сострадания, чтобы не дать им самим совершить грех убийства! Да, с таким человеком, как Дэвид, стоило поговорить.

А Дэвида не надо было просить говорить об Учении. Он сам однажды сказал, что материальные блага его не интересуют и что единственная его цель – это распространение мудрости Учения.

Рассказывал он, кстати, как профессиональный преподаватель, хотя мне было известно от Бетти, что высшее образование он так и не получил, потому что, не доучившись, ушел из колледжа в поисках мудрости.

– И в чем же мудрость? – спросил я.

– А все очень просто, – улыбаясь, сказал Дэвид. – Вначале тебе потребуется мудрость дискриминации (он так и сказал, «discrimination»).

Тут я резко перестал понимать: насколько мне было известно, слово «дискриминация» означало ущемление прав человека по каким-то признакам. Это мне очень не понравилось, потому что меня можно было бы при таком подходе называть, например, желтокожей косоглазой мартышкой. А за такие вещи я, мастер Минь… Но я не торопился, Дэвид был явно человеком чистым и, по моим подсчетам (ох, сколько раз я ошибался в людях), не должен был быть расистом. Однако своего недоумения я скрывать не стал и состроил удивленную гримасу.

Похоже, Дэвид умел думать очень быстро и схватывал все на лету. Или у него уже случались подобные казусы. Увидев мое выражение лица, он широко улыбнулся и сказал:

– «Discrimination» – это не только «дискриминация», как ты, похоже, подумал. Я сам этого не переношу. У этого слова есть еще много значений, например «проницательность», «распознавание», «умение разбираться».

– Уже хорошо, будем считать, что свой английский я улучшил, – сказал я. – Но суть мне все равно непонятна.

– «Распознавание» – это основа верного поведения в этом мире. Имея мудрость распознавания, ты можешь судить, что хорошо, что плохо, что правильно, что нет, что вечно, а что непостоянно и через мгновение исчезнет.

– И как мне это научиться распознавать?

– Для начала у тебя есть мудрые книги, в которых говорится, как себя вести. Все равно какие. Это могут быть десять заповедей из Библии, 613 заповедей из Торы или пять буддийских правил, о которых мы с тобой уже говорили. Например, «отказ от причинения любого вреда живым существам». Получается, что не причинять живым существам вреда – это хорошо, а причинять им вред – плохо. Выучил четыре остальных правила и ты уже умеешь различать.

– Так просто? – удивился я.

– И да и нет. В любом деле есть уровень новичка и уровень мастера. Новичок действует строго «по прописям», случись неожиданная ситуация и он не будет знать, что делать. Мастеру уже прописи не нужны, он действует «от ситуации» и о «прописях» вспоминает, только когда ему нужно дать наставления ученику. А что, разве в боевых искусствах не так?!

Вопрос был риторическим: в боевых искусствах все именно так и было. Мо говорил вполне определенно: «Суть Тай-Цзи-Цюань в том, чтобы сначала изучить форму, а потом отказаться от формы». В общем, все как всегда: начиная, следуй правилам, а затем, изучив, поняв и освоив принципы, на которых эти правила основаны, забудь об этих правилах. Они будут выполняться автоматически.

– Итак, – продолжил Дэвид, – ты научаешься различать, перестаешь совершать дурные поступки и тем самым перестаешь ухудшать свою карму. А если «доразличаешься» до того, что начнешь творить добро, то сможешь ее даже улучшить. Таков наш первый урок.

Что и говорить, урок был хорош. Был у него только один недостаток: его было настолько же сложно выполнить, насколько он был прост. Легко сказать: творить добро, не делать зла!

– Поживи с этим пару дней, думай, смотри, пытайся понять, что хорошо, а что плохо, что имеет смысл, а что бессмысленно из-за того, что оно завтра пройдет, исчезнет, испарится, как вода из кипящего чайника. – Тут он показал на чайник, который закипал на плите, и снова взялся заваривать чай.

Последовавшие за этим несколько дней я только и делал, что различал. Различать хорошее и плохое оказалось на диво просто. Достаточно было просто постоянно удерживать на этом внимание, не забывая об этом ни на минуту. Вдруг оказалось, что я прекрасно знаю, что правильно, а что нет. Наверняка я об этом всегда знал, только предпочитал вспоминать пореже, в противном случае я не смог бы делать то, что делал на войне.

И тут до меня дошло: если бы люди умели различать, никаких войн вообще бы не было. И это вполне возможные вещи. Никто не требует, чтобы ты был святым. Никто не требует даже, чтобы ты был добрым. Ты можешь быть весьма злым человеком, такое бывает иногда, что поделаешь, бывает и такой характер. Это не важно. Просто научись различать, знай, что хорошо, что плохо, не кради, не отнимай чужого, не убивай… И живи себе спокойно, зная, что твой сосед ведет себя так же, как ты.

«Вот и вся мудрость, – подумал я. – Рецепт всемирного счастья от мастера Миня. И сколько их было, таких рецептов! Но этот в общем-то простой, ведь человеку не так много надо, ибо две пары штанов на одну задницу не наденешь и в одно брюхо два обеда не «вопхнешь». Бог же в своей мудрости дает всем достаточно и отнимать у ближнего нет никакой необходимости. Вот и все различение».

Сложнее было с различением того, что Дэвид называл постоянным и непостоянным. Когда я начал думать об этом, то совершенно неожиданно выяснил, что вокруг меня, кроме иллюзий, ничего нет. Разумеется, всем понятно, что все проходит, да и Ван много говорил мне об этом, но по-настоящему отчетливо я увидел это только после объяснений Дэвида.

Я прожил больше тридцати лет и все, что у меня было, исчезало без следа. Страна, которую я покинул; дом в деревне, который никогда не был моим, потому что в нем, кроме меня, жили еще полтора десятка человек; семья, с которой я, покидая Вьетнам, не сумел попрощаться и с которой не имел связи вот уже несколько лет. Даже родной язык постепенно начинал уходить «в фон», потому что я иногда уже и думал по-английски.

Забавно, почему люди этого не понимают? Конечно, правило «сегодня это есть, а завтра этого уже нет» понятно даже ребенку. Но одно дело понимать, другое – чувствовать. Тем более иллюзии у них здесь, на сытом Западе, как бы более плотные, основательные, устойчивые. Например, недавно я познакомился с человеком, жившим в доме, построенном его далеким предком и обжитом поколениями его прадедов, дедов, родителей. Тут поневоле поверишь «в вечное». Счастливая страна: населяющие ее люди не понимают, что достаточно одной войны, чтобы стереть их «родовое гнездо» с лица земли.

Но самым важным из всего непостоянного для человека было тело. Какими бы мастерами Ци-Гун ни были мой дед и Учитель, в какой бы физической форме они ни находились в свои более чем преклонные годы, старели даже они. Изнашивалось даже их специально подготовленное и наполненное обильной и качественной энергией тело.

Когда я сказал об этом Дэвиду, тот только фыркнул:

– Чего ты хочешь? Ты же врач, изучал анатомию, резал трупы, должен знать, что тело – это мешок с грязью. Ты (опять же как врач) можешь назвать его «мешком с болезнями», а соответственно, источником страданий.

Конечно, я врач, конечно, я циник, но чтобы настолько… Чтобы называть тело «мешком с болезнями»… Я, как врач, скорее считал, что тело – это не то, что болеет, а то, что нужно лечить.

Но Дэвиду я сказал другое:

– Я бы назвал тело не источником страданий, а источником наслаждений.

Дэвид не стал спорить:

– Вполне понятный подход. У тебя подход к жизни, как у древнегреческих философов-гедонистов, которые смыслом жизни считали не что иное, как получение физического удовольствия. Мне эта точка зрения была интересна, я даже потратил некоторое время на ее изучение. Оказалось, что согласно этой философии счастье – это всего лишь достижение максимального удовольствия и избегание боли. С этого момента мне стало неинтересно. Понимаешь почему?

Это я понимал: и как врач, и как мастер боевых искусств я железно знал, что никто не может избежать боли и болезней.

– И что же мне делать с этим нелегким знанием? – спросил я. – Постараться поскорее избавиться от тела? Покончить жизнь самоубийством, положив тем самым конец всем страданиям, даже тем, которые еще не начались?

Я уже знал, что Дэвид остер на язык и не стесняется в выражениях:

– Ты болен или ты идиот? – сочувственно спросил он. – Представь себе огромный океан величиной со всю нашу планету. В его глубинах плавает черепаха, а на его поверхности единственный спасательный круг. Какова, по-твоему, вероятность того, что черепаха, выныривая, попадет головой в этот круг? Правильно, никакая, чистый ноль! Так вот, вероятность человеческого рождения еще меньше, причем намного!

Поэтому ты должен всячески обеспечивать потребности тела: кормить его, поить, упражнять (хотя тебе об этом напоминать не надо), мыть, наконец. В общем, ухаживай за ним, как всегда, просто помни, что оно не вечно, оно умрет, а твоя душа останется. А то время, пока оно живет, ты должен использовать для духовной практики.

Дэвиду так понравились мои тренировки, что он решил остаться еще на некоторое время, чем совершенно осчастливил Бетти, которая в его присутствии просто светилась. Мне же было интересно, почему он на это решился. Ведь ему пришлось передоговариваться с теми, кто его ждал, менять билеты, бронь в гостиницах, в общем, полностью перекраивать свой достаточно плотный график поездок.

Когда я спросил его об этом, он ответил мне так:

– В уме каждого человека есть набор наклонностей, или тенденций, доставшихся ему из опыта его прошлых жизней. Можно сказать, что это отпечатки его прошлых впечатлений, которые предопределяют его будущие стремления, желания и поступки. Именно на основании этих тенденций человек и действует. Тенденции есть плохие (например, тенденция к воровству) и есть хорошие (например, склонность к состраданию).

Я стараюсь избавляться от всяческих привязанностей и быть бесстрастным, так что у меня этих тенденций уже не так много и осталось. Но, честно говоря, кое-какие еще есть. Например, я терпеть не могу лжи, фальши и потому питаю слабость ко всему настоящему. Познакомившись с тобой и оценив уровень твоего мастерства, я понял, что ты – носитель древней, совершенно нетронутой современной цивилизацией традиции воинского искусства. Я ничего не хочу сказать плохого о тех, кто учил меня до тебя. В Штатах сейчас много мастеров из Японии и Китая. Конечно, никто из них не торопится отдавать свои секреты, но учат достаточно честно. Поэтому у меня была возможность выбора и я никогда не занимался у кого попало, все мои учителя – несомненные мастера и я им очень благодарен. Однако на них на всех есть явный «налет» театральности. Даже самые лучшие из них немного бизнесмены, немного актеры, немного танцоры, немного спортсмены. Конечно, они знают свое дело, но воинское искусство для них – это заработок, а для тебя – это жизнь… или смерть… Когда я увидел тебя, то понял, что искал настоящего тигра среди дрессированных домашних котов. А тигр водится только в джунглях. Вряд ли мы когда-нибудь еще встретимся, поэтому было бы глупо упустить возможность поучиться у тебя. Я прекрасно понимаю, что не успею перенять твое искусство. Но важно другое: мне уже удалось почувствовать вкус настоящего мастерства. Ты можешь смеяться, но ты для меня (а я человек совершенно не восторженный) олицетворяешь воинское искусство, его высокую красоту и одновременно его ужас.

Кстати, у меня для тебя прекрасный подарок – описание твоей семейной школы тигра. «Песенное наставление», так кажется, это у вас, называется.

И он начал читать нараспев. Читал Дэвид прекрасно, ритм стиха был чеканный, и я сумел запомнить все с первого раза.

– Сам сочинил? – восхитился я.

– Куда мне! Есть у меня, конечно, не изжитая пока склонность к сочинительству. Но это не мой уровень. Это сам Уильям Блейк. И откуда этот англичанин, родившийся в XVIII веке, знал, как создавалась твоя семейная школа? – подмигнул мне Дэвид.

В общем, Дэвид занимал меня все больше и больше, уж очень неординарной он был персоной. Противоположности в его характере были выражены так ярко, что я его про себя называл «Инь-Ян Дэвид». С одной стороны, он всегда был весел, доброжелателен и шутлив. С другой, когда дело касалось его жизненных принципов, он становился очень едким и жестким. Полицейские из моей группы его невзлюбили с самого первого дня. Это было вполне понятно: когда ему казалось, что человек, как он говорил, «плохо различает» и ведет себя неподобающим образом (а требования у Дэвида были очень строгие), то он никогда не стеснялся вслух говорить об этом. Однажды мне краем уха удалось услышать, как Дэвид после тренировки «вправлял» мозги кому-то из офицеров, который при нем неаккуратно высказался по поводу национальности кого-то из отсутствующих.

– А вот это – национализм, – говорил Дэвид, наставительно поднимая палец. – Это очень плохо. Я за свою жизнь (а я, как вам известно, много путешествую и общаюсь с весьма разными людьми) не видел ни одного порядочного человека, который был бы расистом. Кстати, твой уважаемый преподаватель воинского искусства, господин Минь, мастерство которого вызывает у тебя такое восхищение, тоже далеко не ариец.

Вскоре Бетти снова пригласила меня на чай. Чаепитие, к моему удовольствию, сопровождалось еще одним уроком, который тоже состоял всего из одного слова. Вообще система преподавания Дэвида, построенная по схеме «всего один принцип, описываемый всего одним словом», мне очень нравилась. Когда я сказал ему об этом, он засмеялся: «Жизнь и так непроста, зачем усложнять ее еще больше?»

Он был прав. Примерно так же учили и меня. Например, основные (секретные) принципы нашей фамильной школы записывались 16 словами-иероглифами. А Мо все принципы Тай-Цзи-Цюань (одной из самых сложных систем воинского искусства) вообще сумел втиснуть всего в 10 слов. Кстати, я до сих пор так и не понял, почему эти иероглифы считались таким секретными. Ведь там за каждым иероглифом стояло несколько страниц толкования, без знания которых смысл иероглифа оставался «туманным».

У Дэвида был аналогичный подход: одно слово и к нему подробные и основательные наставления. В этот раз ключевым словом было «бесстрастие», еще Дэвид называл это отречением или отрешенностью. По его словам, началом этого бесстрастия можно было считать то, что называется ровным и сдержанным характером. Бесстрастие более высокого уровня представляет собой полное отречение от всех эгоистических желаний.

Объяснял он все это просто.

– Ты, – говорил он, – все время чего-то хочешь. И не только ты, все люди всегда чего-то хотят. Хотеть-то они хотят всегда, а вот исполняются их желания далеко не всегда. А каждое неисполненное желание приносит человеку страдание. Причем чем больше ему чего-то хотелось, тем больше он будет страдать, если желание его не исполнится. А вот если у тебя нет желаний или они, как бы это сказать, «спокойные», то и страдать тебе будет не от чего.

– Как же я могу ничего не хотеть, – удивился я, – я же живой человек. Я хочу дом, машину, красивых женщин. Хочу, наконец, есть, пить и одеваться. Что ты прикажешь мне отказаться от всего этого, уйти в горы, жить в пещере и ходить без одежды?

– Это не так смешно, как тебе кажется. Многие святые поступали именно таким образом. Тебе ли не знать о восьми китайских бессмертных?

О восьми бессмертных я, конечно, знал. Сказки о них мне рассказывал еще дед. Он говорил, что бессмертный даос может жить где угодно: в прекрасных пещерах священных гор, на благословенных островах посреди океана и даже на Небесах, если ему удастся получить на это дозволение Нефритового Императора.

– Но ты – не бессмертный, во всяком случае, пока. Пока ты просто знаменитый мастер Минь, который думает, что не может отказаться от своих желаний, ведь их у тебя так много: дом, машина, красивые женщины. Или все-таки может? – хитро прищурился он.

Я вспомнил, как один уходил в джунгли на охоту: автомат, к нему два полных магазина, нож и немного еды. Даже курева я с собой не брал: в джунглях лишние запахи ни к чему. Так что пожитков у меня было немного. Из ценного «имущества» у меня была разве что моя жизнь, которой я мог лишиться в любое мгновение. Уж очень непростая была у меня «дичь». Получалось так, что потребностей в это время у меня практически не было, ибо все, что мне было нужно, я мог добыть в джунглях. А желание было одно – вернуться живым.

Выслушав мой ответ, Дэвид утвердительно кивнул:

– Ну вот, практически полное отречение. Тогда ты был непоколебимо бесстрастен, ты жил сегодняшним днем и не делал запасов на завтра, потому что запасы нужно тащить с собой, а ты не знал, доживешь ли ты до следующего утра. Поэтому ты не питал никаких надежд и верил в то, что на этот один день судьба даст тебе все, что нужно. Не раздумывая, не оценивая и не жалуясь, ты принимал все то, что было вокруг тебя: дождь, жару, москитов, диких зверей, опасность. Тебе не нужно было думать, хорошо это или плохо, потому что иного выхода, как принять то, что с тобой происходит, у тебя не было.

И странная штука: жизнь при этом наверняка казалась тебе несравненно насыщеннее и ярче. И, заметь, ни выпивки, ни курева, никаких машин, кабаков и девок! Получается, что тебе для того, чтобы отказаться от желаний, не нужно уходить ни в какую пещеру и ни в какой монастырь. Отказ – он у тебя в уме, а не в какой-то пещере. Когда ты уходил в джунгли, ты мысленно, сам того не замечая, отказывался от всего лишнего. Мысль у тебя оставалась одна – выжить. Когда ты возвращался обратно в город, ум вновь требовал отдать ему его игрушки.

«Ну да, – подумал я, – и я начинал пить, курить, ходить в бордель и заказывать себе такси, даже если до того места, куда мне надо было попасть, было пять минут неторопливой ходьбы».

– Так что у меня для тебя радостная весть: можешь жить, как жил, внешняя форма для тебя уже значения почти не имеет. Оставайся мысленно бесстрастным и можешь одеваться в какие угодно модные шмотки и ездить на каких хочешь машинах, лишь бы ты не вовлекался во всю эту чепуху мысленно.

– А что насчет женщин? Тоже можно, если, как ты говоришь, «не вовлекаться»? – не без подначки поинтересовался я.

– Зря смеешься, – посуровел Дэвид. – Это тебе не твои пижонские начищенные ботинки, одни снял, другие надел. Это такие же люди, как ты, и если ты оскорбляешь их чувства и становишься для них причиной страдания и беспокойства, то твоя карма от этого точно не улучшается!

– А как же Бетти, которая к тебе явно «не ровно дышит»? Разве ты сам не являешься для нее причиной беспокойства? – поинтересовался я.

– Я ее никак не провоцирую и ничего не делаю для того, чтобы ей нравиться. Получается, что это только ее проблема, и ей самой придется справляться с этим. Кроме того, я все понимаю и хотел бы до своего отъезда пожить у тебя. Если ты, конечно, не возражаешь.

Я ни в коем случае не возражал. Будет больше времени для бесед с Дэвидом, которые я считал для себя очень полезными. Перебираться ко мне решили сегодня, точнее, прямо сейчас. На сборы Дэвиду потребовалось примерно столько же времени, сколько потребовалось бы мне, то есть нисколько. Дождавшись прихода Бетти и поблагодарив ее, Дэвид взял свой рюкзак, и мы отправились ко мне.

За короткое время нашего знакомства я не раз видел, как Дэвид горячится и заводится, когда объясняет своим ученикам их ошибки. Поэтому за ужином я не выдержал и спросил, умеет ли сам Дэвид оставаться бесстрастным?

– А ты как думаешь, мастер? – подчеркнул он голосом последнее слово.

Сразу ответить ему я не смог: уж очень двойственное у меня было чувство. С одной стороны, все выглядело совершенно натурально: если уж Дэвид брался кого-то ругать, то делал он это со всем размахом своей широкой души. С другой, как-то слишком быстро он отходил и возвращался в свое обычное доброе расположение духа. А я хорошо помнил старое «цигунское» правило: «даже после того, как ветер стих, по морю еще некоторое время гуляют волны; даже после того, как человек перестал гневаться, его Ци еще некоторое время находится в беспорядке». Так вот, я, как мастер Ци-Гун, мог точно сказать, что Ци Дэвида в то время, когда он якобы гневался, текла совершенно «безмятежно».

– Так оно и есть, мастер, – подтвердил он. – Внутренне я полностью спокоен. А весь этот гнев… Он полностью напускной, так сказать, для пущего эффекта, чтобы ученики видели, как сильно недоволен их учитель. Можно сказать, такой «учебный гнев». Когда мне кажется, что ученик «осознал», я тут же все забываю. Само собой, полностью бесстрастным я не стал. Думаю, в этой жизни так и не стану. Ты ни разу не говорил об этом, но я уверен, что ты знаешь о моей болезни и о том, что долго я не проживу. Но даже в этой жизни я достиг немалого. Ты бы видел, как я заводился в молодости, буквально с пол оборота – усмехнулся он. – А теперь я почти всегда спокоен. Я стал бесстрастно смотреть на очень многие вещи. Кроме, пожалуй… – Тут он сделал паузу и вопросительно посмотрел на меня: – Угадаешь?

– А тут и гадать нечего, – сразу откликнулся я – Кроме воинских искусств! Я же вижу, как ты иногда буйствуешь на занятиях.

– Да уж, такой характер. Но и это, к счастью, уже сходит на нет. Так, вспышки… Думаю, и они скоро прекратятся. А пока буду продолжать изучать рукопашный бой. Карма от этого точно не ухудшается, – в который раз повторил он свою любимую присказку. – Разумеется, если делать это с правильным намерением, – тут же добавил он.

– Кстати, о правильном намерении, – решился я задать вопрос, который давно интересовал меня, но я боялся задать его, боясь разочароваться в Дэвиде. – Ты воевал во Вьетнаме?

– Понимаю, – расхохотался тот. – Бетти мне говорила, как ты относишься к огромным американским парням вроде меня. И очень благодарен, что ты сделал для меня исключение. Но все равно не сомневался, что рано или поздно ты спросишь об этом. Ну что же, имеешь полное право. Так вот, воевать я пойти никак не мог. Первая заповедь – «пепричинение вреда живым существам», сам понимаешь. Поэтому я был уверен, что путь мой лежит в тюрьму. В Штатах тогда за отказ от службы в армии по голове не гладили. В те годы на вершине славы был Кассиус Клей, знаменитый боксер-тяжеловес, любимец Америки. Может, ты слышал о нем?

Конечно, я слышал, я даже видел записи его боев. Меня, кстати, всегда интересовало, что такого нашли в нем эти смешные западные люди. Конечно, парень был хоть куда. Рост, сила, вес, скорость, блестяще поставленный удар. А сколько в нем было наглости… На всю нашу деревню хватило бы. Но как боец он вообще никуда не годился. Конечно, танцевал он по рингу очень легко и красиво. Но я бы его сшиб низкой подсечкой через одну-две секунды таких танцев. И встать бы он уже не смог.

– Так вот, – продолжил Дэвид, – он отказался принимать воинскую присягу и заявил, что «ни под каким видом не будет воевать не только во Вьетнаме, но и ни в какой другой стране мира». Против него было возбуждено дело об уклонении от воинской повинности. Присудили ему ни много ни мало пять лет тюрьмы и десять тысяч долларов штрафа. Правда, тюрьмы ему удалось избежать – хороший адвокат добился, чтобы Клея выпустили под большой залог.

Так что если уж кумира нации осудили на пять лет, то я бы точно сел, потому что идти воевать я не собирался ни под каким предлогом. А денег на залог, как ты понимаешь, у меня не было. Но вышло так, что я и не воевал, и не сидел. Мы, как всегда, не знаем, что нам во благо и что во вред. На медкомиссии меня признали негодным. Причем как раз из-за той болезни, о которой ты даже не хочешь говорить (видимо, знаешь, что не сможешь вылечить, и не хочешь болтать попусту) и из-за которой я предполагаю, что жизнь моя не будет достаточно долгой, чтобы я успел обрести настоящее бесстрастие.

Я откровенный и бесхозяйственный лентяй, я очень не люблю всякую житейскую суету и всегда откладываю ее, насколько могу. Но даже такому непритязательному человеку, как я, не прожить без хлопот по хозяйству, без стирки, уборки, походов в магазин, без приготовления пищи, наконец. Так что как ни оттягивай, рано или поздно обязательно наступает момент, когда приходится все это делать. Тогда скрепя сердце я принимаюсь за работу, стараясь поскорее выполнить ее. Точнее сказать, избавиться от нее.

Увидев, как я выполняю работу по дому, Дэвид промолчал, он лишь тяжело вздохнул и принялся помогать мне. А вечером он сообщил, что тема нашего сегодняшнего занятия «избавление от чувства деятеля».

– Следуя тем путем, о котором я тебе говорю, человек должен избавиться от чувства деятеля. Если поймешь, о чем пойдет речь, то любую работу, в том числе и твою «любимую», домашнюю, будешь делать намного легче.

– Это как? – сразу перебил его я. Благо Дэвид не Ван и от него не нужно было дожидаться соизволения задать вопрос. У нас была демократия: я учу его, он учит меня и никто не выделывается и не надувает щеки. – Как я могу избавиться от чувства деятеля, если я все время что-то делаю? Я же не могу «перестать делать». Разве что целый день валяться на кровати и плевать в потолок. И даже тогда я все равно буду что-то делать, ведь валяться и плевать – это тоже действие. А еще мне захочется поесть, помыться, выйти погулять. Человек же живой, он не может совсем ничего не делать.

– А я и не сказал, что нужно ничего не делать. Человек должен честно зарабатывать себе на жизнь и тот, кто вообще ничего не делает, умрет. Я сказал, что нужно избавиться от чувства деятеля.

– То есть, – снова перебил его я, – ты хочешь сказать, что я должен «делать», ничего при этом не чувствуя? Но я же не бревно, я не могу не чувствовать! И кстати, если я перестану чувствовать, то как я смогу делать свою работу? Представь себе стрелка из лука, утратившего чувство деятеля. Он не чувствует упругости лука, натяжения тетивы, веса стрелы. Он не ощущает ветра, его силы, направления и порывистости. Как ты думаешь, много он настреляет?!

– Снова торопишься, – покачал головой Дэвид. – Под утратой чувства деятеля я подразумеваю не то, что ты должен превратиться в тупой бесчувственный пень. Ни в коем случае. Я имею в виду, что ты должен утратить привязанность к результату. Ты просто делаешь свою работу как можно лучше, не задумываясь о том, получится у тебя то, что ты хочешь, или нет. Такой подход позволяет полностью сосредоточиться на самой работе, на ее качестве, а не тратить попусту время на пустые размышления типа «нравится – не нравится», «получится – не получится», «что же случится, если не получится» или «как же будет хорошо, если получится». Очень практичный подход, позволяет избегать разочарований в случае неудачи. В этом случае работает по принципу «не очень-то и хотелось».

Вообще принцип утраты чувства деятеля прекрасно известен даже деловитым американцам. Один мой любимый писатель, известный под псевдонимом О`Генри, писал еще лет сто назад: «…чем-то вроде собаки, которая смотрит на жизнь, как на консервную банку, привязанную к ее хвосту. Набегается до полусмерти, усядется, высунет язык, посмотрит на банку и скажет: «Ну раз мы не можем от нее освободиться, пойдем в кабачок на углу и наполним ее за мой счет»».

– Мне уже один местный бандит по имени Кань говорил про непривязанность к результату, – стал заводиться я. – Но он хотя бы излагал попроще. А ты вообще несешь непонятно что: собаки, консервные банки, какие-то древние американские писатели… Ты можешь говорить попроще?

– Ладно, ты сам попросил попроще, – хитро сощурился Дэвид. – Тогда простейший, буквально физиологический пример. Чтобы впредь неповадно было притворяться тупицей. Представь, что тебе очень захотелось помочиться. Причем не в твоих любимых джунглях, а здесь, в городе. Туалета нет и тебе нужно домчать до дома, пока ты не обмочился. Ответь мне, как врач, поможет ли тебе, если ты будешь все время думать о конечной цели – о таком желанном домашнем туалете?

– Наоборот, точно не дотерплю.

– А о чем ты будешь думать?

– О том, чтобы не упасть на бегу и не попасть под машину.

И тут до меня дошло, насколько хорошо знаком мне этот принцип. Ведь он является основой моего мастерства. Воин, думающий о результате поединка, становится покойником еще до его начала. Воин ни о чем не думает, он нападает, защищается, выжидает момент. Он просто пребывает в этом. И если он все делает правильно, то результат приходит сам собой. И воин не радуется своей победе, какая радость может быть в его победе? Получается, что он не привязан к результату ни до его получения, ни после.

Когда я изложил свои соображения Дэвиду, тот утвердительно кивнул:

– Да, все так и есть. Если бы ты вел себя иначе, тебя уже много раз бы убили. Я помню, как ты рассказывал, что этот самый местный бандит Кань однажды упоминал странное слово «свидетельствование» и обещал позднее объяснить тебе, что это такое. И что, он рассказал тебе, в чем суть свидетельствования?

Тут до меня дошло, что с тех пор как я познакомился с Дэвидом, на встречи с Канем у меня просто не оставалось времени. Хотя ложь это. Время я бы нашел. Просто мне с ним уже было неинтересно.

Верно оценив мою паузу, Дэвид заулыбался:

– Ну и хорошо, что не сказал, будет нам о чем поговорить, сейчас, пожалуй, самое время.

Представь себе реакцию обычного человека в момент конфликта на улице. Он будет видеть перед собой людей, которые на него кричат, оскорбляют, размахивают руками. Его будут пугать их угрозы, их жестокие лица и тому подобные вещи, не имеющие отношения к происходящему. А что будет видеть воин?

– Не знаю, что будет видеть воин, – пожал я плечами, – я могу сказать, что буду видеть я. Мне наплевать на их жестокие лица, на их брань и на их оскорбления. Собака лает, ветер носит. Тем более зачем мне слушать тех, кого я, может быть, сейчас убью. Какие тут могут быть эмоции. Я буду смотреть, сколько их, как они настроены, как расположены, есть ли у них оружие. Я вычислю главного и прикину, на что он готов и на что способен. Я осмотрю улицу, что где расположено и есть ли свидетели. Я увижу и почувствую все, что возможно, вплоть до того, что находится у меня за спиной и какая поверхность у меня под ногами.

– Ну вот! – воскликнул Дэвид. – Ты блестяще описал процесс свидетельствования: ты все видишь, слышишь и чувствуешь (свидетельствуешь), при этом ни во что ни умственно, ни эмоционально не вовлекаясь. Одновременно ты утрачиваешь чувство деятеля, потому что ты никак не привязан к результату. Ты даже не знаешь, что собираешься сделать с этими людьми, ведь это зависит от многих причин, начиная с того, как они себя поведут, и кончая тем, есть ли на улице свидетели. Так что я тебя поздравляю: тебя прекрасно учили и ты все уже знаешь.

То, что меня прекрасно учили, мне без Дэвида было известно. А вот то, что я знал, что такое «свидетельствование», было для меня новостью.

По старой привычке я вставал рано, независимо от того, когда лег. К этому меня приучил Ван, начинавший дрессировать меня с самого утра. В первые годы он будил меня и выгонял на речку купаться, а потом я привык и в любое время года сам бежал к воде ни свет ни заря. Дэвид же ложился часа в два и никогда раньше десяти-одиннадцати утра не выходил из своей комнаты.

Но в этот день я проснулся от того, что услышал, как он, подравнивая свою бородищу, читает стихи. Голос у него был звучный и читал он с душой. Я прислушался: стихи были прекрасные.

За завтраком я спросил, что это было.

– Это Джон Мэйсфилд, «Песня странника», – ответил Дэвид. – Я вообще Мэйсфилда люблю, а это стихотворение особенно. Я ведь и сам странник, если ты заметил. Когда этот стих начинает звучать у меня голове, я точно знаю, что мне пора в путь. Но тут у меня есть незаконченное дельце, а я человек очень въедливый и все свои дела довожу до конца.

– И что за дельце? – поинтересовался я, втайне надеясь, что дело у Дэвида достаточно долгое, потому что хотел, чтобы он задержался подольше, уж очень мне нравилось с ним разговаривать.

– А, дело – пустяковое. – Он небрежно махнул рукой.

– Какое?

– Ты, – очаровательно улыбнулся Дэвид. – Я должен тебе еще кое-то рассказать. Еще одна беседа – и все. Кстати, сможешь задать свои вопросы, если они у тебя есть.

*

Эта беседа состоялась через неделю. На нее Дэвид пригласил и Бетти, говорил, что и ей будет полезно послушать.

Начали мы с вопросов. А вопрос был у меня всего один: что делать?

– Удачно, твой вопрос полностью совпал с тем, что я тебе собирался рассказать. Это хорошо, это означает, что ход наших мыслей совпадает и что мы потратим меньше времени. Итак, что делать? Две вещи: перестать отождествлять себя с телом и «угрохать эго».

– Что значит «перестать отождествлять себя с телом»? – удивился я. – Что у меня есть, кроме тела? А раз больше ничего нет, то я это тело и есть.

– Ну не совсем так. Есть такая древняя наука, каббала называется. Тебе она ни к чему, у тебя совсем другой путь, но знать, что там говорится по поводу тела, тебе будет очень полезно. Звучит это примерно так: «Тело представляет собой одеяние души. Душа, облачаясь в тело, получает возможность проявлять через него свои силы и качества. Само по себе тело безжизненно. Жизнь ему дает душа, которая приводит его в движение и следит за его безопасностью. Все признаки жизни, проявляющиеся в теле человека, – это проявление сил души. Когда душа покидает тело, оно предстает в виде мертвой материи». Так что ты – это никак не тело.

Отождествление себя с телом свойственно всем людям, и если ты скажешь кому-то, что он – это не тело, он будет долго смеяться над тобой. И это отождествление приводит ко многим неприятностям, потому что именно с ним связано понятие «мое». На самом деле душе ничего не нужно. Любое «мое» связано с телом: мой дом, моя машина, моя одежда. А как только человек сказал «мое», он готов это «мое» отстаивать. Иногда в споре, иногда в драке, а иногда и силой оружия.

Если ты будешь знать, что ты – это не тело, тебе сразу станет легче. Во-первых, ты перестанешь бояться смерти (умирает тело, а не ты), а во-вторых, у тебя станет меньше привязанностей, которые сковывают человека по рукам и ногам, лишая его свободы.

Рекомендация здесь простая: живи, как жил, только помни, что ты – это не тело. Вот и все. В общем, относись к телу, как к машине: заправляй, мой, ремонтируй, старайся избегать аварий. И не превращайся в водителя, которому кажется, что его машина живая (а как же, она жрет бензин, у нее урчит мотор, светятся фары, она способна двигаться) и который думает, что он сам и есть эта машина, и любит ее больше, чем себя самого.

Обычно Дэвид объяснял все не торопясь. Но в этот раз он явно спешил. Знакомая картина под названием «времени мало». Сколько раз я слышал эти слова от деда и от мастера Вана.

А Дэвид без паузы уже начинал говорить о том, что нужно избавиться от эго. Но я решил его притормозить. Время временем, но если я ничего не пойму, то можно просто допить чай и, вообще ничего больше не объясняя, спокойно отправляться отдыхать. Поэтому прежде чем начать выслушивать о том, как избавиться от эго, хотелось бы узнать, о чем идет речь.

Что такое эго, я представлял лишь примерно, хотя кое-что в мединституте нам рассказывали. То, что говорили по этому поводу на философии, представлялось моему практичному уму полной чепухой. А вот то, что говорил профессор с кафедры психотерапии, казалось мне вполне реалистичным. Профессор этот был достаточно странным типом. Никто этому не удивлялся, говорили: «что тут странного, он же с психами работает, сам такой же». Мне же он нравился, потому что он никогда не важничал и вел себя очень естественно. Поэтому когда профессор однажды подошел ко мне после лекции и спросил, не разбираюсь ли я в иглоукалывании (в те времена все думали, что если человек вьетнамец, он обязательно мастер боевых искусств и знаток иглоукалывания), я честно ответил, что я потомственный лекарь. С этого дня мы стали иногда встречаться и я начал показывать ему, как ставить иглы. Иглоукалывание – это очень сложный и объемный предмет, поэтому ни он, ни я не питали никаких иллюзий по поводу того, что можно изучить его за несколько занятий. Профессор хотел просто ознакомиться с общими принципами и освоить несколько простейших методов. Это я вполне мог ему обеспечить, тем более что мне удалось уговорить его вместо игл (опасно все-таки, можно не туда, не так и не в то время воткнуть иглу) практиковать массаж. А профессор взамен стал беседовать со мной (по его собственному выражению), «как со взрослым». Он же рассказал мне про эго, про то, как его понимал Фрейд. Про Фрейда нам говорил на лекциях другой преподаватель, но мельком (не в моде в то время был господин Фрейд в Союзе), так что послушать профессорское изложение мне было интересно.

По словам профессора, Фрейд использовал понятие эго для описания динамики изменения человеческой психики. Он считал, что эго осуществляет исполнительные функции, является посредником между внешним и внутренним мирами человека, обеспечивает непрерывность и последовательность поведения, «стыкуя» сохраняемые в памяти события прошлого с событиями настоящего и воображаемого будущего. При этом эго «отдельно», оно не совпадает ни с психикой, ни с телом. Оно способно меняться на протяжении жизни, особенно под воздействием угрозы, болезни и изменений условий существования.

Когда я рассказал это Дэвиду, он только махнул рукой:

– Все это несомненно верно. Для Фрейда, – добавил он. – Тебе же нужно знать, что эго мешает тебе осознавать свои недостатки и потому является, пожалуй, основным препятствием для духовного развития. И имей в виду: пока у тебя в уме есть хоть сколько-то эго, оно все равно будет мешать тебе.

Вот и все, что тебе нужно о нем знать. А избавиться от него просто. Побольше смирения и эго «сдохнет». Кстати, тебе наверняка прекрасно известно, как сурово традиционные азиатские учителя относятся к своим ученикам, даже если это их ближайшие родственники. Я же вижу, с каким трудом ты иногда удерживаешься от того, чтобы не начать наводить свои вьетнамские порядки на тренировках. Как ты думаешь, почему старые мастера так строги?

Тут Дэвид был прав: по поводу строгости (я бы даже сказал, жестокости) азиатских учителей я мог много чего рассказать. А почему так? Да потому что воинскому искусству иначе как «в строгости» не научишь. Ученик должен уважать (да чего скрывать, бояться учителя), только тогда он станет слушаться его по-настоящему.

– Ну с учением ладно, – не отставал Дэвид. – Тут я согласен. Но зачем заставлять ученика прислуживать учителю, делать грязную работу, специально унижать его, иногда прилюдно? Или скажешь, у вас так не принято?

Возразить было нечего, все так и было.

– Ты прав, так и есть, – согласился я. – А вот почему так, я не знаю, ни дед, ни Ван мне ничего по этому поводу не говорили, хотя сами наверняка знали.

– Уверяю тебя, что они немногие из тех, кто понимает истоки этой традиции. Большинство мастеров (да хотя бы и ты) не знают, для чего это нужно, они просто учат так, как учили их. А нужно это для того, чтобы убить в ученике эго. Разумеется, почти никогда достичь этого не удается. Все происходит с точностью до наоборот: пока ученик находится в подчинении у учителя, его эго несколько стихает, прячется, но когда он достигает мастерства, оно раздувается неимоверно, становясь намного больше того, каким оно было вначале. Такая вот «суперкомпенсация». Поэтому даю тебе рецепт, всего одно слово: смирение. Лекарство от эго – это поменьше гордыни и побольше смирения. Конечно, эго ты не убьешь, оно у тебя совершенно непомерное, настоящее мастерское эго. Но уменьшить его ты вполне сможешь. Думаю, даже очень значительно, ты же мастер Ци-Гун и блестяще умеешь контролировать свой ум. Так что следи за собой, и если увидишь малейшие признаки гордыни, гаси их безо всякого снисхождения. А их много, уж поверь мне.

Ладно, будем заканчивать, завтра автобус в восемь утра, а ты знаешь, как я не люблю рано вставать. Если хочешь что-то спросить – спрашивай. А я, если, разумеется, смогу, отвечу.

– Ты меня как-то интересно учил все это время. Все говорят о том, чего надо достичь, чего добиться, что получить. А ты говорил только о том, от чего нужно избавиться: от привязанностей, от чувства деятеля, от отождествления себя с телом, от эго. В общем, от всего. И что же тогда остается человеку? И что это за человек без чувств и привязанностей?

– Насчет «избавиться» это просто. Ты видел, как делают кувшины из глины?

Конечно, я видел. Во Вьетнаме есть деревни, где основное ремесло местных жителей – это гончарное дело. У нас была обычная деревня, но и у нас был прекрасный гончар. В детстве мне очень нравилось смотреть, как он работает, как формирует кувшин на вертящемся гончарном круге, как раскрашивает его традиционными пятью (белой, коричневой, голубой, зеленой и с эффектом мелких трещин) видами глазури и обжигает готовые горшки в печи. Он был добрый и даже разрешал мне иногда самому вылепить горшок. Видя мои изделия, дед только качал головой, но эти мои развлечения поощрял. «Получается пока плохо, – говорил он, – но это не важно, ты же стараешься».

Узнав, что я не только видел, как лепят горшки, но и сам умею это делать, Дэвид спросил меня, видел ли я также старинные вазы, выточенные из цельного камня.

Такую вещь я держал в руках только раз в жизни, когда Ван, как обычно, искал что-то в одном из своих бездонных сундуков. В этот раз вместо обычного барахла он извлек дивной красоты каменную вазу. Показывая мне ее, он сказал: «Посмотри, какая работа. И все выточено руками, про такие вещи наши предки говорили «начинает прадед в молодости, заканчивает правнук в старости». Досталась мне от того самого Вана, который обучал императора Вьетнама. Ей нет цены, XV век, а я, старый дурак, про нее совсем забыл».

– Прекрасно, – обрадовался Дэвид. – Тогда ты знаешь, чем отличается изготовление глиняного горшка от изготовления каменной вазы. В первом случае у тебя ничего нет и ты должен все сделать сам, а во втором – у тебя все есть и ты просто должен отсечь, отбросить все лишнее. Вот это наш случай. У тебя все есть от рождения, Бог тебе уже все дал. Тебе же остается отбросить все лишнее, наносное, не свойственное человеку. Ты сейчас подобен прекрасному изделию, спрятанному в камне, но ты же и скульптор, который должен отсечь ненужный камень. Вот и все!

И еще. То, о чем я тебе говорил, напоминает полет на воздушном шаре.

– Твое воображение не перестает удивлять меня, Дэвид, – не выдержал я. – То глиняный кувшин, то каменная ваза, а теперь еще и воздушный шар.

– Зря смеешься. Как устроен воздушный шар, знаешь? Что нужно сделать, чтобы шар поднялся вверх?

– А чего там знать? В Сайгоне я на нем однажды даже летал. Там в корзине есть мощная газовая горелка. Когда нужно взлететь, ее включают, чтобы она нагревала воздух в нижней части оболочки шара. Нагретый воздух, поднимаясь, надувает оболочку. Теплый воздух внутри шара легче наружного, поэтому шар поднимается вместе с гондолой и пассажирами.

– Так и есть. Но все это происходит постепенно и достаточно медленно. А что нужно сделать, чтобы шар резко взмыл вверх?

Это был дурацкий вопрос, потому что и ребенок знает, что в корзине любого воздушного шара обязательно есть мешки с песком и, чтобы шар быстро поднялся, нужно просто выбросить их из корзины. Но прежде чем я успел открыть рот и сказать Дэвиду, чтобы он перестал выделываться и задавать совсем уж глупые вопросы, до меня дошло: избавиться от всего лишнего (привязанностей, чувства деятеля, отождествления себя с телом, эго) – это то же самое, что сбросить балласт.

– Я избавляюсь от балласта, и тогда… – с замиранием сказал я.

– И тогда – свободный полет! – От избытка чувств Дэвид хлопнул меня по спине своей могучей рукой. – Чистое небо, беспрепятственный путь вверх. Ты понял, брат!

В завершение скажу тебе важную вещь. Все, что я тебе говорил, – это не есть окончательная Истина. Окончательная Истина не передается словами, даже Просветленный Учитель не может описать, что это такое, он использует для описания наиболее подходящие образы, но в нашем мире нет таких аналогов, поэтому любая метафора будет очень приблизительной.

Зато Просветленный Учитель может передать путь к ней. А я вынужден тебя разочаровать: что такое Просветление, я и сам не знаю. Так что тебя, мастера Миня, учил ученик. Точнее будет сказать, что я тебя не учил, а просто наметил путь к Просветлению. Так, некоторые фрагменты, ибо рассказать тебе все полностью мне не позволяет моя собственная квалификация. Но это не беда, ты сам знаешь, что идущий верным путем дойдет обязательно!

Наутро Дэвид уезжал. Для человека, который больше времени проводит в дороге, чем дома, вещей у него было немного. Один рюкзак, который у него на плечах смотрелся очень органично: такой же большой, округлый и плотно набитый. Провожающих было много – все его здешние ученики, которыми совершенно по-хозяйски распоряжалась Бетти. Я в эту экзальтированную толпу никак не вписывался и потому стоял несколько в стороне.

Перед тем как сесть в автобус, Дэвид оглянулся. Увидев меня, он подошел, обнял меня ручищами толщиной с мое бедро и сказал непонятную мне фразу (Бетти потом объяснила, откуда она): «Он улетел, но обещал вернуться», и сел наконец в автобус.

«Кто будет следующим? – подумал я. – Или в этот раз мне уже все «отдали» и я должен дальше идти сам?»

Вернувшись домой, я увидел на столе книгу.

«Все мне оставляют книги, – подумал я. – Сначала Мо, потом Дэвид, даже Кань и тот приложил к этому руку. Похоже, все думают, что я совсем темный и мне надо читать побольше».

В книгу была вложена записка:

«Это Эдгар Аллан По. Книга на любителя, всю ее читать не обязательно, я и сам ее прочитал не до конца. Но стихотворение «Эльдорадо» прочти, думаю, ты его оценишь. Я его называю «Песнью об ищущем». На всякий случай (ты этого можешь не знать, не твоя традиция): Эльдорадо (от испанского слова «El Dorado», означающего «позолота») – это мифическая страна из золота и драгоценных камней. Думаю, не надо говорить, что для нас речь идет о совсем другой драгоценности».

Я прочитал. Стихотворение как-то само собой «выучилось» наизусть. И с тех пор эти строки часто звучат у меня в голове. Обычно помогает.

Примерно через месяц от Дэвида пришло письмо. Там было сказано: «Открываю тебе секрет. Возможно, самый важный. Сделай свой ум недвижимым. Когда тебе удастся избавить ум от суеты и страстей, когда он станет безмолвным, тогда ты услышишь и узнаешь все, что нужно. Ты мастер Ци-Гун и поймешь, о чем идет речь.

*

P. S. Сейчас я в Монголии, живу у одного известного ламы. Живет он одиноко и очень аскетично. В его юрте нет ничего, кроме раскладушки (никак не могу понять, как она к нему попала), зато на стене висит его огромный портрет. Сначала я не мог понять, как у ламы-отшельника может быть такое могучее эго, заставляющее его держать на стене свой собственный портрет. Спросить не решился, но лама (с точки зрения западного человека он не слишком грамотен, но далеко не дурак), видя мое явное удивление, все объяснил сам. Он – человек, идущий своим путем и на этом пути для него больше нет авторитетов, кроме него самого. Он сам принимает решения и сам отвечает за них.

Как ты думаешь, о ком я подумал, когда услышал о человеке, для которого нет авторитетов и который сам отвечает за все? Может, и тебе повесить на стену свой собственный портрет?»

«Сделать ум, устремляющийся во всех направлениях с такой скоростью, что пугается даже ветер, не способным никуда двигаться, подобно полностью парализованному, и тем самым уничтожить его – значит достичь истинного бессмертия».

«Гуру Вачака Коваи» (914)