Элеанора

Суббота — худший день.

По воскресеньям Элеанора могла утешать себя тем, что понедельник уже близок. Но каждая суббота была длиной в десять лет.

Она уже сделала уроки. Какой-то урод написал на ее учебнике географии: «хочешь меня крошка?» — так что она потратила немало времени, замазывая надпись черной ручкой. Она попыталась изобразить на этом месте нечто вроде цветка.

Элеанора смотрела с младшими мультики — пока не начался гольф. Потом играла с Мэйси в двойной пасьянс, пока они обе не одурели от скуки.

Затем она послушала музыку. У нее еще оставались две последние батарейки, подаренные Парком, а значит — она могла слушать записи, когда особенно сильно скучала по нему. Уже накопилось пять плей-листов от Парка. Иными словами — четыреста пятьдесят минут, которые можно провести вместе с ним, мысленно держа его за руку.

Глупо, наверное, — но именно это Элеанора делала с ним даже в своих фантазиях. Даже там, где возможно все, что угодно. Для нее самой чудесной возможностью на свете было просто держаться с Парком за руки.

Впрочем, нет, не просто держаться за руки. Парк прикасался к ней так, словно ее руки были какой-то невероятной редкой драгоценностью. Так, будто ее пальцы были глубоко связаны со всем остальным телом. Ну, то есть они, разумеется, были связаны… в общем, сложно объяснить. С Парком она чувствовала себя чем-то большим, чем просто соединением частей тела.

Только одно плохо. Это новое занятие в автобусе сильно ограничивало их разговоры. Если Парк прикасался к ней, она не могла заставить себя взглянуть на него. А он, начиная фразу, сбивался на середине и никак не мог довести мысль до конца. Очевидно, это означало, что она ему нравится. Ха!

Вчера по пути домой автобус поехал в объезд из-за прорыва канализации, что увеличило путь на пятнадцать минут. Стив начал материться — он опаздывал на свою новую работу на автозаправке. А Парк сказал:

— Вау!

— Что? — Теперь Элеанора садилась у стены, поскольку там ей было комфортнее. Так она меньше была видна всему автобусу. Так можно было представить, что автобус принадлежит только им одним.

— Я могу разрывать канализационные трубы силой мысли, — заявил Парк.

— Так себе суперспособность, — откликнулась она. — И какое у тебя прозвище?

— Прозвище?.. Э-э… — Он рассмеялся и дернул ее за один из локонов. Новое офигительное развитие их отношений — прикосновение к волосам. Иногда он шел следом за ней после школы — и дергал за хвост. Или хлопал по пучку волос, если они были собраны.

— Не знаю, какое у меня прозвище, — сказал он.

— Может, Супер-Сантехник? — спросила она, кладя ладонь поверх его руки — пальцы к пальцам. Его рука была больше: кончики ее пальцев едва доставали до его последней фаланги. Возможно, единственная часть ее тела, которая была меньше, чем у него.

— Совсем как ребенок, — сказал он.

— О чем ты?

— Руки. Твои. Они так выглядят… — Он сжал ее кисть в ладонях. — Не знаю… беззащитными.

— Повелитель Труб, — прошептала она.

— Что?

— Прозвище для твоего супергероя. Или нет, погоди… Трубадур! Как в балладе Ленни Кюр.

Он рассмеялся и потянул за другую прядь.

Это был их самый длинный разговор за две недели. Элеанора начала писать ему письмо. Она начинала его тысячу раз, но всякий раз ей казалось, что она ведет себя как семиклассница. Нет, в самом деле: что она могла ему написать?..

«Дорогой Парк, ты мне нравишься. У тебя офигенные волосы».

Насчет волос, кстати, правда. Они офигенные. Сзади коротко острижены, но по бокам оставлены длинные, немного растрепанные пряди. Волосы абсолютно прямые и почти абсолютно черные. Это отлично вписывалось в стиль Парка: он почти всегда носил черное — с головы до ног. Черные футболки с логотипами панк-роковых групп поверх черной водолазки. Черные кроссовки. Синие джинсы. Почти все и почти всегда черное. Была у него одна белая футболка — но с надписью «Черный флаг». Большими черными буквами.

Если Элеаноре случалось надеть черное, мама уверяла, что она выглядит так, словно отправляется на похороны. В гробу. Короче, отпускала реплики о ее одежде… если случайно замечала, что там Элеанора надевает… Элеанора вытащила из маминой коробки для рукоделия все английские булавки, чтобы приколоть лоскуты шелка и бархата над дырами в джинсах. Мама не обратила на это внимания.

А вот Парк отлично смотрелся в черном. Он вообще выглядел так, словно был нарисован углем. Тонкие изогнутые черные брови. Короткие черные ресницы. Высокие золотистые скулы…

«Дорогой Парк, ты мне очень нравишься. У тебя реально очень красивые скулы».

Вот что ее смущало, когда она думала о Парке, — мысль о том, какой он видит ее…

Парк

…Фургон снова заглох.

Отец молчал. Но Парк понимал, что он раздражен.

— Попробуй еще раз, — сказал отец. — Просто слушай мотор, потом трогайся.

Самая простая инструкция, какую Парку доводилось слышать. Слушай мотор, отожми сцепление, давай вперед, расслабься, рули, смотри в зеркальца, включи поворотник, посмотри, нет ли мотоциклистов…

Фигня была в том, что Парк отлично сделал бы все это самостоятельно. Если б отец не сидел рядом и не бухтел. Мысленно Парк видел каждый следующий шаг. В чем-то похоже на тхэквондо на самом деле. Парк не мог освоить новый прием, если отец стоял над душой, указывая каждое движение.

Сцепление, газ, поехали…

Мотор заглох.

— Ты слишком много думаешь, — фыркнул отец.

Он вечно так говорил. В детстве Парк пытался спорить.

— Не могу я не думать, — говорил он на тренировках по тхэквондо. — Я не могу отключить мозг.

— Если будешь так драться, кто-нибудь отключит тебя.

Сцепление. Вперед, стиснув зубы.

— Начни заново… Не думай! Просто двигайся… Не думай, я сказал!

Грузовик снова заглох. Парк положил руки на руль — и на него же опустил голову, признавая поражение. Отец излучал раздражение и досаду.

— Черт возьми, Парк, что с тобой делать? Мы уже год бьемся. А твоего брата я научил за две недели!

Будь здесь мама, она бы окоротила отца. «Не надо так, — вот что она сказала бы. — Не сравнивай мальчиков, они слишком разные».

А отец скрипнул бы зубами в ответ.

— Просто Джош хорошо умеет не думать, — сказал Парк.

— Валяй, называй брата глупым, — буркнул отец, — но он отлично управляется с ручной коробкой передач.

— Но я собираюсь водить только импалу, — пробормотал Парк, — и там она автоматическая.

— Это не повод! — гаркнул отец.

Если б здесь была мама, она бы сказала: «Эй, мистер, остынь. Выйди вон из машины и ори в небо, если уж тебе так надо выпустить пар».

Значило ли это, что Парк был маменькиным сыночком, неспособным прожить без ее защиты? Что он был размазней?

Видимо, так полагал отец. Не исключено, что об этом он и думал сейчас. Возможно, именно потому он замолк — чтобы не подумать чего-нибудь слишком громко.

— Попробуй еще раз, — проговорил он.

— Нет, я всё.

— Будет всё, когда я скажу.

— Нет, — отозвался Парк, — я всё уже сейчас.

— Я не повезу нас домой. Попробуй еще раз.

Парк завел грузовичок. Тот заглох. Отец шлепнул своей огромной ладонью по бардачку. Парк открыл дверь и выпрыгнул наружу. Отец окликнул его, но он просто пошел вперед. Они были всего в паре миль от дома.

Если отец и ехал за ним, Парк не заметил этого. Вернувшись в свой квартал — уже в сумерках — он повернул не к дому, а на улицу Элеаноры. В ее дворе играли двое малышей с одинаковыми рыжевато-блондинистыми волосами. Играли — хотя вообще-то было уже довольно прохладно.

Парк не мог разглядеть, что делается в доме. Может, если он постоит тут подольше, она выглянет в окно?.. Парку хотелось увидеть ее лицо. Большие карие глаза, полные розовые губы. Ее рот в какой-то мере походил на рот Джокера — по крайней мере, в исполнении некоторых художников: широкий, с загнутыми кверху уголками. Нет, не настолько сумасшедшего вида… И Парк никогда не скажет ей ничего подобного. Это уж точно не покажется комплиментом.

Элеанора не выглянула. А вот дети во дворе то и дело поглядывали на него. Так что Парк пошел домой.

Суббота — худший день недели.