Элеанора

Утром она проснулась с чувством, будто у нее день рождения. Так она просыпалась в настоящие свои дни рождения — в прошлом, когда можно было до отвала наесться мороженого.

Может, у отца есть мороженое? Если и есть, он его выбросит еще до прихода Элеаноры. Он постоянно намекал ей на лишний вес. Ну ладно: время от времени. Может, теперь, когда отцу нет до нее дела, ему плевать и на лишний вес?..

Элеанора надела старую мужскую рубашку в полоску и повязала мамин шейный платок — один из ее шейных платков — узлом на шее.

В дверях мама поцеловала Элеанору, пожелала ей хорошо развлечься и велела звонить соседям, если у отца что-то пойдет не так.

Ну да, ну да, подумала Элеанора, придется позвонить, если папина невеста назовет меня сучкой и заставит пользоваться ванной без двери. Поглядим.

Она слегка нервничала. С отцом они не виделись больше года, а перед тем — еще дольше. Он ни разу не позвонил, пока она жила у Хикманов. Может, не знал об этом. Элеанора никогда не рассказывала ему…

Однажды — когда Ричи только начинал похаживать к маме — Бен рассвирепел и заявил, что уйдет жить к отцу. Что было, конечно, дурацкой пустой болтовней, и все это знали. Даже Маус — тогда совсем еще мелкий.

Отец не выдерживал их даже несколько дней. Он забирал всех у мамы, закидывал к бабушке и уезжал по своим делам — какие бы там дела у него ни были на уик-эндах. Предположительно — много-много марихуаны.

Парк заржал, увидев ее шейный платок. Его смех был даже лучше улыбки.

— Я не знал, что нужно приодеться, — сказал он, когда Элеанора уселась рядом.

— Надеюсь, ты отвезешь меня в какое-нибудь красивое место.

— Отвезу… — сказал он. Взял ее платок обеими руками и расправил его. — Однажды.

Гораздо удобнее говорить о таких вещах, когда едешь в школу, чем по пути домой. Порой Элеанора спрашивала себя, не сон ли все это.

Парк уселся боком в своем кресле, повернувшись к ней.

— Так ты уезжаешь сразу после школы?

— Да.

— И позвонишь мне, как только будешь на месте?

— Нет. Я позвоню, когда ребенок уснет. Я на самом деле еду сидеть с ребенком.

— Я хочу задать тебе много личных вопросов, — сказал он, наклонившись к ней. — У меня есть список.

— Не боюсь я твоего списка.

— Он очень длинный, — сообщил Парк. — И очень личный.

— Надеюсь, ты не ожидаешь ответов.

Парк снова сел прямо и покосился на нее.

— Хорошо, что ты туда едешь, — прошептал он. — Наконец-то мы сможем поговорить.

Элеанора стояла на ступеньках школы. Она надеялась перехватить Парка до того, как он сядет в автобус, но, видимо, пропустила его.

Она не знала, как найти машину отца. Он то и дело менял их — продавал, когда было туго с деньгами, потом покупал новую. Элеанора начала опасаться, что он вообще не появится: отец мог перепутать школу или просто передумать… И тут он окликнул ее. Помахал из «Карманн-Гиа» с откинутым верхом. Точь-в-точь как машина, в которой умер Джеймс Дин. Отец облокотился на дверцу, в пальцах — зажженная сигарета…

— Элеанора! — крикнул он.

Она подошла и залезла в машину. Там не было ремней безопасности.

— Это все твои вещи? — спросил он, глянув на ее школьную сумку.

— На один вечер. — Она пожала плечами.

— Ладно, — сказал отец и, дав по газам, вылетел с парковки. Элеанора успела забыть, каким он был паршивым водителем. Делал все слишком быстро и одной рукой.

На улице было холодно, а когда поехали, стало еще холоднее.

— Можно поднять верх? — крикнула она.

— Еще не закрепил его, — сказал отец и рассмеялся.

Он обитал все в той же двухэтажной квартире, где поселился, когда разъехался с мамой. Квартира в крепком кирпичном доме, в десяти минутах езды от школы Элеаноры.

Войдя внутрь, отец осмотрел Элеанору с головы до ног.

— Вот так одеваются современные понтовые детки? — спросил он. Она глянула на себя — на безразмерную белую рубашку, толстый платок из набивной ткани и полумертвые лиловые вельветовые штаны.

— Да, — решительно заявила Элеанора. — Это, считай, наша школьная форма.

Подруга-невеста отца Донна работала до пяти, а потом забирала ребенка из детского сада. Тем временем Элеанора с отцом сидели на диване и смотрели спортивный канал. Отец курил сигарету за сигаретой и потягивал скотч из низкого стакана. Каждый раз, когда звонил телефон, он вел с кем-то длинные веселые разговоры: о машине, о делах, о ставках. Можно было подумать, что каждый, кто звонит — его лучший в целом мире друг. У отца были по-детски светлые волосы и круглое мальчишеское лицо. Когда отец улыбался — а улыбался он постоянно — его лицо озарялось светом, словно рекламная панель. Когда Элеанора думала об этом, она начинала ненавидеть его.

Квартира изменилась с тех пор, как она была здесь в последний раз. И дело не только в коробке с игрушками в гостиной и косметике в ванной. В те времена, когда она навещала его, — уже после развода, но еще до Ричи, — отцова квартира была голой холостяцкой берлогой. Тогда даже суповых тарелок не хватало на всех. Однажды отец налил Элеаноре рыбный суп в бокал для коктейля. И у него было только два полотенца. «Одно мокрое, — сказал он тогда, — другое сухое».

Теперь же Элеанора видела тут и там приметы налаженного быта. Пачки сигарет, стопки газет и журналов… Коробки с зерновыми хлопьями популярной марки и мягкая туалетная бумага. Холодильник наполнен продуктами, которые бросаешь в тележку, не раздумывая — просто потому, что это маленькое удовольствие. Сливочный йогурт. Грейпфрутовый сок. Маленькие круглые сыры — каждый отдельно завернут в красную вощеную бумагу.

Она не могла дождаться, когда отец уедет и можно будет накинуться на всю эту еду. В кладовке стояли целые упаковки банок кока-колы. Элеанора намеревалась пить ее как воду весь вечер. И может, даже умыться ею. И заказать пиццу. Если, конечно, пицца не идет в счет ее гонорара. Это было бы вполне в духе отца: приписать к договору что-нибудь важное очень мелкими буквами. И плевать, если утрата части еды разозлит его или шокирует Донну. Элеанора, скорее всего, никогда больше не увидит никого из них.

Теперь она жалела, что не взяла сумку побольше. Можно было бы прихватить несколько банок «Chef Boyardee» и супа с куриной лапшой — для младших. Она могла стать для них Санта-Клаусом, когда вернется домой…

Впрочем, сейчас ей не хотелось думать о младших. Или о Рождестве.

Она попыталась переключить канал на MTV, но отец нахмурился. Он снова говорил по телефону.

— Можно послушать музыку? — прошептала она.

Он кивнул.

У нее в кармане лежала кассета с подборкой разных песен, и Элеанора намеревалась записать некоторые для Парка. На стерео лежала целая упаковка пустых кассет. Элеанора помахала одной из них перед носом отца, и тот снова кивнул, одновременно гася сигарету в пепельнице, изображающей голую негритянку.

Элеанора села перед кассетной полкой. Тут были записи обоих родителей, не только отца. Мама, видимо, не захотела ничего оставить себе. Или, возможно, отец забрал ее кассеты, не спрашивая позволения.

Мама любила этот альбом Бонни Рэйтт. Элеанора подумала: неужели отец хоть раз его слушал? Перебирая кассеты, она чувствовала себя так, словно ей снова семь лет.

Пока Элеанора не доросла до того возраста, когда ей разрешили слушать родительские кассеты, она раскладывала их на полу и рассматривала картинки. А когда стала постарше, отец показал, как очищать пленку бархатной кисточкой с деревянной ручкой.

Элеанора помнила, как мама, занимаясь уборкой, зажигала ароматическую палочку и включала любимые записи — Джоди Силл, и Джуди Коллинз, и «Crosby, Stills & Nash».

Она помнила, как ставил свои записи отец, когда приходили его друзья и засиживались допоздна. Джими Хендрикс, и «Deep Purple», и «Jethro Tull»…

Она помнила, как, лежа на животе на старом персидском ковре, пила виноградный сок и вела себя очень тихо — потому что в соседней комнате спал маленький брат. И изучала альбомы, один за другим. Снова и снова вертя на языке их названия. «Cream», «Vanilla Fudge». «Canned Heat».

Кассеты пахли точно так же, как и всегда. Как спальня ее отца. Как пальто Ричи. Пахнет пивом, поняла Элеанора. Фу ты. Теперь она перебирала альбомы с практической целью, разыскивая «Rubber Soul» и «Revolver».

Порой казалось, что она никогда не сможет дать Парку что-нибудь столь же ценное, как то, что он давал ей. Он каждое утро приносил ей сокровища, ни на миг не задумываясь об их истинной ценности. Отдавая эти несметные богатства просто так.

Элеанора не могла отплатить ему. Никак не могла отблагодарить. Как отблагодарить за «The Cure» или «Людей Икс»? Казалось: ей вечно быть в долгу перед ним.

А потом Элеанора поняла, что Парк никогда не слышал «Битлз»…

Парк

Он пошел в парк поиграть в баскетбол после школы. Просто чтобы убить время. Но не мог сосредоточиться на игре. Потому что беспрестанно оглядывался на дом Элеаноры.

Вернувшись к себе, Парк крикнул:

— Мам! Я пришел!

— Парк, — откликнулась она, — вон отсюда. В гараж!

Он ухватил в холодильнике вишневое мороженое и направился «вон отсюда». Парк уловил запах раствора для химической завивки, едва открыв дверь.

Отец Парка превратил гараж в салон, когда Джош пошел в детский сад, а мама поступила на курсы косметологов. У нее даже была небольшая вывеска над входной дверью: «Прически и маникюр от Минди».

Мин Дай — так писалось ее имя в водительских правах.

Все в квартале, кому нужны были макияж или прическа, шли к маме Парка. В преддверии школьного бала или выпускного вечера она проводила в гараже весь день. Парка и Джоша время от времени подряжали держать горячие щипцы для завивки.

Сегодня в мамином кресле сидела Тина. Ее волосы никак не желали скручиваться и превращаться в локоны. Мама поливала их чем-то из пластиковой бутылки. Запах выедал глаза.

— Привет, мам, — сказал Парк. — Привет, Тина.

— Привет, милый, — сказала мама. Она произносила это «милый» с двумя «и».

Тина широко улыбнулась им обоим.

— Закрой глаза, Ти-на, — сказала мама. — Не открывай.

— А что, миссис Шеридан, — сказала Тина, прижимая к глазам белую салфетку, — вы уже познакомились с девушкой Парка?

Мама не подняла взгляда от головы Тины.

— Нееет, — сказала она, прищелкнув языком. — Нет девушки. Не у Парка.

— Так-так, — сказала Тина. — Рассказал бы ты маме, Парк? Ее зовут Элеанора. Новенькая. Пришла к нам в школу в этом году. В автобусе их просто невозможно оттащить друг от друга.

Парк смотрел на Тину. Пораженный, что она заложила его вот так. Ошарашенный ее романтическим взглядом на автобусные будни. Удивленный, что она вообще обращала внимание на него и Элеанору… Мама глянула на Парка, но тут же отвернулась: волосы Тины переживали кризис.

— Я ничего не знаю о девушке, — сказала она.

— Наверняка вы ее видели. Она же живет в нашем квартале, — уверенно заявила Тина. — У нее прелестные рыжие волосы. Натуральные кудри.

— Правда? — сказала мама.

— Нет! — выдохнул Парк. Гнев и еще какие-то неосознанные пока чувства бурлили в нем, устремляясь наружу.

— Ты же парень, Парк. Ты в этом не разбираешься, — усмехнулась Тина. — Я уверена, что они натуральные.

— Нет. Она не моя девушка. У меня нет девушки! — сказал он, обернувшись к маме.

— Ладно, ладно, — откликнулась она. — Слишком много женских разговоров для тебя. Слишком много разговоров, Ти-на. Пойди, проверь обед, — велела она Парку.

Он попятился из гаража, все еще порываясь возражать, чувствуя, как протестующие реплики раздирают горло. Он хлопнул дверью. На кухне под его раздачу попало все, чем можно было хлопнуть. Духовка. Шкафчики. Мусорная корзина.

— Что с тобой? — спросил отец, заходя на кухню.

Парк похолодел. Сегодня вечером ему не нужны неприятности.

— Ничего, — сказал он. — Извини. Прости, пожалуйста.

— Боже, Парк! Иди, побей грушу.

Старая боксерская груша висела в гараже, суля решение проблемам Парка.

— Минди! — крикнул отец.

— Я здесь!

Элеанора не позвонила во время ужина — и хорошо. Отец немного успокоился.

Однако не позвонила она и после ужина. Парк бродил вокруг дома, бездумно подбирая какие-то вещи и снова бросая их. Глупость, конечно — но он боялся, что Элеанора не позвонит, потому что он предал ее. Что она каким-то образом об этом узнала. Что у нее есть такая вот суперсила — чувствовать, когда с ней поступают плохо…

Телефон зазвонил в 19:15, и мама взяла трубку. Парк мог с уверенностью сказать, что это бабушка. Он постукивал пальцами по книжной полке. Почему родители не установят режим «вызов на ожидании»? Он есть у всех. Он есть у бабушки с дедушкой. В конце концов, почему бабушка не может просто прийти, если уж ей приспичило поболтать? Она живет в соседнем доме.

— Нет, не думаю, — говорила мама. — «Шестьдесят минут» всегда по воскресеньям. Может быть, «Двадцать — двадцать»? Нет?.. Джон Стос-сель? Нет? Херальдо Ривьера? Дай-ан Сойер?

Парк тихо прижался лбом к стене в гостиной.

— Да черт возьми, Парк! — рявкнул отец. — Что с тобой творится?

Они с Джошем пытались смотреть «Команду „А“».

— Ничего, — сказал Парк. — Ничего. Извините. Я просто жду звонка.

— Твоя девчонка будет звонить? — спросил Джош. — Паркова подружка Большая Рыжуха.

— Она не… — Парк осознал, что кричит во весь голос и стискивает кулаки. — Если я услышу еще раз, что ты так ее назвал, я тебя убью! В буквальном смысле убью. Меня посадят пожизненно. Я разобью маме сердце. Но сделаю это. Убью. Тебя.

Отец посмотрел на Парка — так, как смотрел всегда, когда пытался понять, что за фигня с ним творится.

— У Парка есть девушка? — спросил он Джоша. — И почему Большая Рыжуха?

— Наверное, потому, что она рыжая-прерыжая, и у нее огромные сиськи, — сообщил Джош.

— А ну закрой рот, — сказала мама. Она прикрывала рукой микрофон телефона. — Ты, — она указала на Джоша, — в свою комнату. Сейчас же.

— Но мам, «Команда „А“» идет же…

— Ты слышал свою мать, — сказал отец. — И ты не будешь выражаться в этом доме.

— Ты сам так выражаешься, — буркнул Джош, слезая с дивана.

— Мне тридцать девять лет, — сказал отец. — Я ветеран, награжденный медалями. И я буду говорить все, блин, что захочу.

Мама ткнула в сторону отца пальцем с длинным ногтем и снова прикрыла ладонью микрофон.

— Ты тоже иди в свою комнату.

— Мой милый командир, — сказал отец, кидая в нее подушку.

— Хью Даунс? — проговорила мама в трубку. Подушка лежала на полу, и она подобрала ее. — Нет?.. Ладно, я подумаю. Хорошо. Люблю вас. Хорошо. Пока-пока.

Едва она повесила трубку, как телефон вновь зазвонил. Парк отпрыгнул от стены. Отец ухмыльнулся. Мама ответила:

— Алло? Да, одну минуту. — Она посмотрела на Парка. — Это тебя.

— Можно я поговорю в своей комнате?

Мама кивнула. Отец прошептал одними губами: «Большая Рыжуха».

Парк ринулся в сторону комнаты. Потом остановился — перевести дыхание, прежде чем отвечать. Ничего не вышло. Но он все равно поднял трубку.

— Всё, мам, спасибо. — И дождался щелчка. — Алло?

— Привет, — сказала Элеанора, и Парк почувствовал, как напряжение исчезает. Теперь, когда отпустило, он едва мог стоять на ногах.

— Привет, — выдохнул Парк.

Она хихикнула.

— Чего ты? — сказал он.

— Не знаю. Привет.

— Я уж думал, ты не позвонишь.

— Еще нет половины восьмого.

— Да… Ну что, твой брат заснул?

— Он мне не брат, — сказала она. — То есть пока нет. В смысле, мой отец обручен с его матерью. И нет, он не спит. Он смотрит «Скалу Фрэгглов».

Парк аккуратно взял телефон, перенес его на кровать и осторожно сел. Ему не хотелось, чтобы она слышала посторонние звуки. Не хотелось, чтобы она знала, что у него есть мягкая двуспальная кровать и телефон в форме феррари.

— И когда твой отец вернется? — спросил он.

— Надеюсь, поздно. Они сказали, редко нанимают приходящую няню.

— Отлично.

Элеанора снова хихикнула.

— Что на этот раз? — спросил он.

— Не знаю. Такое ощущение, что ты шепчешь мне в ухо.

— Я часто шепчу тебе в ухо, — сказал он, откидываясь на подушки.

— Да. Обычно что-нибудь о Магнето и тому подобное. — Ее голос в телефонной трубке был более звонким и ясным, Парк будто слышал его в наушниках.

— Сегодня я не собираюсь говорить то, что можно обсудить в автобусе или на уроке английского.

— А я не собираюсь говорить то, что не стоит обсуждать при трехлетием ребенке.

— Чудно.

— Шучу. Он в другой комнате и ему пофиг.

— Итак… — сказал Парк.

— Итак, о вещах, которые нельзя обсуждать в автобусе…

— О вещах, которые нельзя обсуждать в автобусе. Начали?

— Я ненавижу этих людей, — сказала она.

Он рассмеялся. Потом подумал о Тине и порадовался, что Элеанора не видит его лица.

— Я тоже. Иногда. То есть, понимаешь, я думаю, они меня используют. Большинство из них я знаю всю жизнь. Стив — мой сосед…

— Как это вышло?

— Что вышло?

— Ну, ты не похож на местных.

— Потому что я кореец?

— Ты кореец?

— Наполовину.

— Похоже, я не очень-то понимаю.

— Я тоже, — сказал он.

— В каком смысле? Ты усыновленный?

— Нет. Моя мама кореянка. Но она мало что рассказывает.

— И как она оказалась здесь?

— Из-за отца. Он служил в Корее, они полюбили друг друга, и он привез ее сюда.

— Офигеть! Серьезно?

— Ну да.

— Как романтично…

Элеанора не знала и половины этого. Возможно, его родители прямо сейчас целуются взасос…

— Ну да… Думаю, да, — отозвался он.

— Но я не то хотела сказать. Я имею в виду: ты отличаешься от других здешних людей… ну, ты понимаешь…

Разумеется, он понимал. Ему говорили об этом всю его жизнь. В средней школе, когда Тине нравился Парк, а не Стив, тот сказал: «Думаю, с тобой она чувствует себя в безопасности. Потому что ты наполовину девчонка». Парк терпеть не мог футбол. Он плакал, когда отец взял его поохотиться на фазанов. Никто из соседей не мог понять, кем он одевается на Хэллоуин. «Я — Доктор Кто». «Я — Харпо Маркс». «Я — граф Флойд». И еще Парку хотелось, чтобы мама сделала ему белые пряди волос… О, да, Парк знал, что он не такой, как все.

— Нет, — ответил он. — Не понимаю.

— Ты, — сказала Элеанора, — ты такой… офигенный.

Элеанора

— Офигенный? — переспросил он.

Боже. Она не могла поверить, что это сказала. К вопросу об офигении… Ляпнуть такое, что потом ничего больше не остается, кроме как самой офигеть. Если посмотреть значение слова «офигенный» в словаре, там будет фото какого-нибудь офигенного чувака, который скажет: «Какого фига ты творишь, Элеанора?»

— Я обычный, — сказал Парк. — А вот ты — офигенная.

— Ха! — отозвалась она. — Жаль, тут нет молока. Я б его выпила столько, что оно потекло бы из носа. Вот это было бы офигенно.

— Шутишь? — сказал он. — Ну, ты прям Грязный Гарри.

— Я грязная?

— В смысле ты прямо как Клинт Иствуд. Понимаешь?

— Нет.

— Тебе плевать, что подумают другие.

— Еще чего! Я постоянно беспокоюсь о том, что обо мне думают.

— Вот уж не сказал бы, — отозвался он. — Ты выглядишь самой собой — и не важно, что происходит вокруг. Моя бабушка сказала бы, что тебе удобно в твоей коже.

— Почему она так сказала бы?

— Так уж она выражается.

— Я застряла в этой своей коже, — вздохнула она. — И вообще: почему мы говорим обо мне? Речь была о тебе.

— А я хочу о тебе, — отозвался он негромко.

Приятно было слышать его голос и ничего больше (ну, кроме «Скалы Фрэгглов» в соседней комнате). Голос был более глубоким, чем ей всегда казалось, но с затаенными теплыми нотками. Он чем-то напоминал Питера Гэбриэла, разве только не пел. И не имел британского акцента.

— Откуда ты приехала? — спросил Парк.

— Из будущего.

Парк

У Элеаноры на все имелся ответ, но ей удавалось избегать большей части вопросов Парка. Она не говорила ни о семье, ни о доме. Она не говорила о своей жизни до переезда сюда. И не говорила о жизни, которая начиналась, когда она выходила из автобуса. Когда ее почти-что-сводный-брат уснул (около девяти), она попросила Парка перезвонить минут через пятнадцать. Нужно было отнести ребенка в постель.

Парк сбегал в ванную, надеясь, что не наткнется на родителей. До сих пор они не досаждали ему. Он вернулся в комнату. Проверил часы… еще восемь минут. Поставил кассету в стерео. Переоделся в пижамные штаны и футболку.

И перезвонил ей.

— Пятнадцать минут не прошло, — сказала она.

— Я не мог ждать. Хочешь, перезвоню попозже?

— Нет. — Ее голос стал мягче.

— Он спит?

— Да.

— А ты где сейчас?

— В смысле — где в доме?

— Да. Где?

— А что?

— Да то, что я думаю о тебе, — сказал он сердито.

— И?

— Я хочу представлять, будто я рядом с тобой. Зачем ты все усложняешь?

— Может, потому, что я такая офигенная?.. — сказала она.

— Ха!

— Я лежу на полу в гостиной, — сказала она тихо. — Перед стерео.

— В темноте. Ты говоришь так, словно там темно.

— Да, в темноте.

Парк снова лег на кровать и прикрыл глаза рукой. Он видел ее мысленным взором. Представлял зеленые огоньки стерео. Уличные огни, проникающие через окно. Представлял ее светящееся лицо — самый прекрасный свет в этой комнате.

— Там у тебя «U2»? — спросил он. До него доносились звуки песни Bad.

— Да. Похоже, сейчас это моя любимая песня. Я перематываю ее и ставлю снова. И снова. И как же хорошо, что не надо думать о батарейках.

— Какая твоя любимая часть?

— Песни?

— Да.

— Она вся, — сказала она, — особенно хор. То есть, мне кажется, что это хор.

— «Я проснулся, я проснулся», — напел он.

— Да, — мягко сказала она.

И тогда он продолжил петь. Поскольку не мог придумать, что сказать дальше.

Элеанора

— Элеанора? — Она не ответила. — Ты там?

Она настолько забыла о реальности, что просто кивнула головой.

— Да, — сказала она, спохватившись.

— О чем ты думаешь?

— Я думаю… я… я не думаю.

— Не думаешь в хорошем смысле? Или в плохом?

— Не знаю. — Она перекатилась на живот и уткнулась лицом в ковер. — И так и этак.

Парк помолчал. Она слушала его дыхание. Ей хотелось попросить его держать трубку поближе к губам.

— Я по тебе скучаю, — сказала она.

— Я тут, с тобой.

— Хочу, чтобы ты был здесь. Или я была там. Хочу, чтобы мы могли еще когда-нибудь поговорить, как сейчас. Или увидеться. Ну, то есть на самом деле увидеться. Быть одним, вдвоем.

— Почему бы нет? — спросил он.

Она рассмеялась. И вот тогда осознала, что плачет.

— Элеанора…

— Стой. Не произноси мое имя вот так. Это только делает хуже.

— Делает хуже что?

— Все, — сказала она.

Парк замолчал.

Она села и утерла нос рукавом.

— У тебя есть уменьшительное имя? — спросил он. Это был один из его приемчиков: когда она расстроена или раздражена — поменять тему, заговорить о чем-то приятном.

— Да, — сказала она. — Элеанора.

— Не Нора? Или Элла. Или… Лена. Ты могла бы быть Леной. Или Ленни, или Элли.

— Ты пытаешься придумать мне уменьшительное имя?

— Нет, мне нравится полное. Не хочу лишать тебя ни единого слога.

— Придурок ты. — Она вытерла глаза.

— Элеанора… — сказал Парк. — Почему бы нам не увидеться?

— Боже, не начинай. Я уже почти перестала плакать.

— Скажи мне. Поговори со мной.

— Потому что… Потому что отчим меня убьет.

— Какое ему дело?

— Никакого. Он просто хочет меня убить.

— Почему?

— Перестань спрашивать об этих вещах, — сердито сказала она. Теперь слезы лились неудержимым потоком. — Вечно ты о них спрашиваешь. Зачем? Можно подумать, это ответ на все. Не у каждого есть такая семья, как твоя, знаешь ли. Или твоя жизнь. В твоей жизни у событий есть причины, и люди имеют смысл. Но не в моей. Никто в моей жизни не имеет смысла.

— Даже я? — спросил он.

— Ха. Особенно ты.

— Почему ты так говоришь? — Теперь в его голосе слышалась обида. Что его так обидело?

— Почему, почему, почему… — сказала она.

— Да. Почему. Почему ты вечно на меня злишься?

— Я никогда на тебя не злюсь, — прорыдала она. Как все глупо…

— Злишься, — возразил он. — Вот сейчас, например. Стоит нам только что-то начать, как ты обрушиваешь на меня громы и молнии.

— Начать что?

— Что-то, — сказал он. — Друг с другом. Вот смотри: две минуты назад ты сказала, что скучаешь по мне. И, кажется, это впервые прозвучало без сарказма. И без попыток защищаться. И без намека, что я идиот. А теперь ты на меня рычишь.

— Я не рычу.

— Ты сердишься, — сказал он. — Почему?

Ей не хотелось, чтобы он слышал, как она плачет. Элеанора задержала дыхание. Стало только хуже.

— Элеанора… — позвал он.

Еще хуже.

— Перестань так говорить!

— Что мне тогда сказать? Хочешь, спроси меня: почему? Ну, ты понимаешь. Обещаю ответить на все вопросы.

Его голос звучал огорченно, но не сердито. Элеанора могла припомнить лишь раз, когда Парк говорил сердито. В тот первый день, когда она вошла в автобус.

— Ты можешь спросить меня: почему, — повторил он.

— Да? — она фыркнула.

— Да.

— Ладно. — Элеанора посмотрела на вращающийся столик. На свое отражение в тонированной акрилом столешнице. Она была похожа на толстощекое приведение. Элеанора закрыла глаза. — Почему я вообще тебе нравлюсь?

Парк

Он открыл глаза.

Сел. Встал. Принялся ходить туда-сюда по своей маленькой комнате. Подошел к окну и остановился там — у окна, которое выходило в сторону ее дома. Пусть даже дом стоял на другом конце квартала, и Элеаноры в нем все равно не было. Он прижимал к животу базу телефона.

Она попросила объяснить ей то, что он не мог объяснить даже себе самому.

— Ты не нравишься мне. Ты мне нужна.

Парк ожидал, что она оборвет его. Скажет: «Ха», или: «Боже», или: «Это похоже на какую-нибудь слезливую любовную песенку».

Но Элеанора молчала.

Парк заполз обратно на кровать, уже не заботясь о том, что там услышит Элеанора.

— Возможно, ты спросишь, почему нужна мне, — прошептал он. Впрочем, сейчас даже шептать было необязательно — только шевелить губами и дышать. — Но я не знаю. Только знаю, что это так… Я скучаю по тебе, Элеанора. Хочу быть с тобой все время. Ты самая клевая девчонка, какую я встречал. И самая веселая. И все, что ты делаешь, удивляет меня. Я бы хотел сказать, что именно поэтому ты мне и нравишься. Потому что с тобой я иду выше и дальше… Но думаю, это не все. Еще у тебя рыжие волосы, и мягкие руки… и ты пахнешь как праздничный торт…

Парк подождал, не скажет ли она что-нибудь. Но Элеанора молчала.

Кто-то осторожно постучал в его дверь.

— Секунду, — прошептал Парк в трубку. — Да? — сказал он громко.

Мама приоткрыла дверь — ровно настолько, чтобы просунуть голову.

— Не допоздна, — сказала она.

— Хорошо.

Она улыбнулась и закрыла дверь.

— Я тут, — сказал Парк. — А ты?

— Здесь, — отозвалась Элеанора.

— Скажи что-нибудь.

— Я не знаю что.

— Что-нибудь, чтобы я не чувствовал себя так глупо.

— Не чувствуй себя глупо, Парк.

— Прелестно.

Оба затихли.

— Спроси меня, почему ты нравишься мне, — наконец сказала она.

Парк почувствовал, что улыбается. Будто бы что-то теплое пролилось на сердце…

— Элеанора, — сказал он — просто потому, что ему нравилось произносить ее имя, — почему я тебе нравлюсь?

— А ты мне не нравишься.

Он подождал. И еще подождал.

А потом рассмеялся.

— Ну ты и язва.

— Не смейся. Я просто собираюсь с духом.

Парк понимал, что она тоже улыбается. Ее лицо стояло перед глазами. И ее улыбка.

— Ты мне не нравишься, Парк, — снова сказала она. — Я… — она помедлила. — Я не могу это сказать.

— Почему?

— Я стесняюсь.

— Да ладно! Только мне.

— Я боюсь, что скажу слишком много.

— Не скажешь.

— Я боюсь говорить тебе правду.

— Элеанора…

— Парк.

— Я тебе не нравлюсь… — подбодрил он, прижимая базу телефона к нижнему ребру.

— Ты мне не нравишься, Парк, — сказала она. На миг померещилась, что она и в самом деле имела в виду именно это. — Я… — Ее голос был теперь едва слышен. — Я думаю, что живу для тебя.

Он закрыл глаза и прижался головой к подушке.

— Вряд ли я хотя бы дышу, если мы не вместе, — прошептала она. — Когда я вижу тебя в понедельник утром, это значит, что прошло шестьдесят часов с тех пор, как я дышала в последний раз. Может, поэтому я такая вспыльчивая и рычу на тебя. Все, что я делаю, когда мы не вместе, — думаю о тебе. И все, что я делаю, когда мы вместе, — паникую. Потому что каждая секунда кажется такой важной. И потому что я больше не контролирую это. Я не могу ничего с собой поделать. Я даже уже не принадлежу себе. Я твоя — но вдруг ты решишь, что я тебе не нужна? Может ли быть, чтобы я была нужна тебе так же сильно, как ты мне?

Парк молчал. Ему хотелось, чтобы сказанное оказалось последним, что он услышит. Ему хотелось уснуть с этими звучащими в голове словами. «Ты мне нужен…»

— Боже, — выдохнула она. — Я ведь предупреждала, что не могу говорить об этом. Я даже не ответила на твой вопрос…

Элеанора

Она не сказала о нем ничего хорошего. Не сказала, что он нежнее любой девушки, а кожа у него словно бы пропитана солнечным светом.

Именно потому и не сказала. Потому что все ее чувства к нему — горячие и прекрасные в сердце — на губах превращались в сплошную абракадабру.

Элеанора перевернула кассету, нажала «пуск» и дождалась начала песни, а потом забралась на отцовский диван из коричневой кожи.

— Почему мы не можем увидеться? — спросил Парк. Его голос был ясным и чистым. Словно что-то, едва появившееся на свет.

— Потому что мой отчим бешеный.

— Ему обязательно знать?

— Мама расскажет.

— А ей обязательно знать?

Элеанора провела пальцами по краю стеклянного кофейного столика.

— Что ты хочешь сказать?

— Не знаю, что я хочу сказать. Знаю только, что мне нужно видеть тебя. Как-то так.

— Мне нельзя даже разговаривать с парнями.

— До каких пор?

— Не знаю. Может, всю жизнь. Это одна из вещей, которые не имеют смысла. Мама не хочет делать ничего, что может разозлить отчима. А отчим тащится от того, какой он плохой. Особенно если речь обо мне. Он меня ненавидит.

— Почему?

— Потому что я ненавижу его.

— Почему?

Элеаноре очень хотелось сменить тему. Но она не стала.

— Потому что он плохой человек. Просто… поверь мне. Он вроде такого зла, которое пытается уничтожить все мало-мальски хорошее. Если б он узнал о тебе, то сделал бы все, чтобы нас разлучить.

— Не в его силах нас разлучить.

Разумеется, это в его силах, подумала Элеанора.

— Он может сделать так, чтобы мы расстались, — сказала она. — В прошлый раз, когда я реально его разозлила, он просто вышвырнул меня вон и целый год не позволял вернуться домой.

— Боже ты мой.

— Да.

— Прости.

— Не за что извиняться, — сказала она. — Просто не надо его искушать.

— Мы можем видеться на детской площадке.

— Братья меня сдадут.

— Тогда где-нибудь еще.

— Где?

— Здесь, — сказал Парк. — Ты можешь прийти ко мне.

— А что скажут твои родители?

— «Приятно познакомиться, Элеанора, не останешься на ужин?»

Она рассмеялась. И уже собралась сказать, что это не сработает, но… оно могло сработать. Не исключено.

— Ты уверен, что стоит знакомить их со мной? — спросила она.

— Да. Я хочу вас познакомить. Ты самый любимый мой человек на все времена.

С каждым его словом она все явственнее чувствовала, что может улыбаться.

— Я не хотела тебя напрягать, — сказала Элеанора.

— Ты не напрягла.

Свет фар пробежал через гостиную.

— Черт, — сказала Элеанора. — Кажется, отец приехал. — Она встала и выглянула в окно. Отец и Донна вылезали из «Карманн-Гиа». Волосы Донны растрепались.

— Черт, черт и черт, — сказала она. — Я так и не объяснила, почему ты мне нравишься, а теперь пора уезжать.

— Все в порядке, — отозвался он.

— Потому что ты добрый, — сказала Элеанора. — И потому что ты понимаешь все мои шуточки.

— Ясно. — Он рассмеялся.

— И ты умнее меня.

— Это не так.

— Ты как главный герой. — Элеанора старалась поспеть словами за бешеным бегом мыслей. — Как персонаж, который побеждает в конце. Ты милый и добрый. У тебя волшебные глаза, — прошептала она. — И из-за тебя я чувствую себя каннибалом.

— Ты сумасшедшая.

— Мне надо идти. — Она наклонилась, чтобы положить трубку на базу.

— Элеанора, стой, — сказал Парк. Отец был уже на кухне — она слышала его. И свое отчаянно бьющееся сердце. — Подожди, Элеанора. Я люблю тебя.

— Элеанора? — Отец стоял в дверях. Он говорил тихо — на случай, если она спит. Элеанора повесила трубку и притворилась, что так и есть.